Поэтому

II

«Поэтому» лежало в левом кармане пальто. Глаза у поэта были наполнены, по самые ободки радужных оболочек, лучами – бликами – нимбами. Письмо забылось. Но, когда, прижавшись грудью к стволу сосны, поэт потянулся рукою к иглистой ветке, и вдруг – острые буквы «поэтому», придавленные корою сосны к телу, проступив сквозь конверт и двойную ткань платья, больно оцарапали кожу.

– Вздор. Почудилось.

Поэт стоял на лесной проталине. Кругом – зеркала луж. Мшистые в влажных пятнах пни. Поэту было чуть-чуть стыдно, на нём было порыжелое, трёпаное пальтецо; стоптанные, сплошь в дырьях, сапоги. А лес – весь в нарядных, мытых дождями, травах: ветви – в ярко зелёных, только-только пролакированных почках, иглах и завязях.

Поэт попробовал спрятать ноги за пень: ему казалось – деревья презрительно тычут в него ветвями, травы и колючки дёргают за бахромчатые края брюк: как пустили такого к нам, к Весне на новоселье.

Вдруг что-то закопошилось в ворохе жёлтых, от прошлой осени, лежалых листьев. Сначала продёрнулась, вся в зелёных бородавках и волосиках, перепончатая трёхпалая лапка, затем безглазая, но ртастая, в кулачок, голова. Щель рта разжалась.

– Вам чего? – и слиплась вновь.

Поэт вежливо приподнял шляпу:

– Мне бы взглянуть на Весну.

Голова с кулачок сердито дернулась:

– В мартах не ищут маев. Царевна ещё спят. Поэтому…

Поэт болезненно поморщился.

– Тогда, – начал он, судорожно роясь в карманах, – не были бы вы столь добры… я не имею чести знать, с кем говорю (рот у безглазого и не шевельнулся)… передать вот это.

И поэт, наклонившись, положил на жёлтые листья маленькое in 8°: «Сонеты Весне». Минуту листы сонетов лежали на умерших листьях леса. Ветер снисходительно перелистал две-три страницы, меценатски вздохнул, чуть качнул травами и ушёл лёгкой походкой прочь. Зеленоиглые сосны, ветвистые дубы, поскрипывая от усилий, пригнули вершины к строкам, чтоб рассмотреть крохотные чёрные значки, но бородавчатая лапка дёрнула за край бумажной стопки, и та исчезла под прелым листным настилом.

Поэт присел на пень. Влажный холод полз сквозь пальто, платье, рубаху, кожу – прямо в кости. Поэт поднялся. В одной из луж он увидал чьё-то смущённое и опечаленное лицо. Две-три капли, оброненные веткой, упали на щеку: совсем, как… Снял кольцо с левой руки, подумал, – и вязкая, в радужных пятнах и разводах, лужа только рябью чуть повела и тотчас же одёрнула складки над канувшим жёлтым бликом.

Поэт быстро шёл из лесу. Травы цеплялись за ноги. Сучки кусали в дыры башмаков, а сердце, будто оцарапанное семибуквием проклятого слова, перебойно стучало: не то – не так – не той – не в ней – не там.

Шагал по хрусту ветвей, по умершему осеннему листу – и сердце, ударяясь о прижатый к груди вчетверо сложенный листик бумаги, будто тоже ступало по тропам строк, ища уйти скорей от: не той – не там – не тем – не так – не в том. Поэт застегнул пальто, как если бы боялся обронить и сердце, и ускорял шаги; тревожное предчувствие гналось за ним по пятам.

Предместье. Выпутываясь из узких и косых переулков, напутанных на прямую линию пригородного шоссе, поэт вдруг приметил: у кривого перекрёстка, разводившего врозь две улички, прибитый к зелёному ставню одноэтажного домика, висел ржавый квадрат. Квадрат был по ту сторону улички. Переход с мостков на мостки, по жёлтой жиже улицы, был нелёгок, но красные, полусмытые дождём буквы хотели быть прочитанными. Поэт приблизился. Прочёл. Перечёл: «Чиню сердца. Работаю аккуратно, без причинения боли. Ход направо, со двора».

– Шутка.

Недоуменно посмотрел вдоль улиц: ни души. Три-четыре домика. Десяток заборов. Всё. Кому писано…

Вечерело. Чувствовал: холодные щипцы пошарили у сердца, отыскали, взяли в острый зажим, стиснулись.

Не мне ли.

Не глядя по сторонам, стараясь скорее потерять в неразберихе домиков и перекрёсток и квадрат со странной надписью, поэт быстро зашагал прочь.