Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Злата в пути не стяжав, единую горсть фимиама

Странник в отчизну несет лику домашних богов.

Ныне в отчизне и я! С полей благовонных Еллады

Просто сплетенный венок Дружбы кладу на олтарь.

Труд сей был мне утешеньем средь бурь, в болезнях и скорби,

Вам он готовлен, друзья: с лаской примите его!

Вот опять весна явилась

И в долинах и в лугах;

Благодатная спустилась

В светозарных облаках.

Всё творенье воскресает,

Сокрушились цепи вод,

Мрачну душу оживляет

Проясненный неба свод.

И страдалец безотрадный

Разлучается с тоской

И в душе, от скорби хладной,

Снова чувствует покой.

Спящий гений пробудился

И весне хвалу поет.

Ты ли, ты ли возвратился,

Светлый призрак юных лет?

Неужель то предвещанье

Для души весенних дней?

Иль одно воспоминанье

Нежной юности моей?

Нет! Святого провиденья

Беспредельна доброта,

И души моей паренья —

Не минутная мечта!

Жезл Надежды преломился

Пусть давно в руке моей!

Образ Веры мне явился

Средь блистательных лучей!

В последний раз меня вы посетили,

Прелестные изменницы — мечты;

В последний раз чело мне прояснили,

На терния рассыпали цветы;

В последний раз мне душу озарили

Сиянием небесной красоты!

В венце из звезд и в розовой одежде

Фантазия вела меня к Надежде.

И юных дней воскресши вдохновенья

Страдальцу вновь блаженство прорекли;

Возникли вновь цветы воображенья,

И радость мне мерцала издали.

Но быстрый миг сердечна обольщенья

Протек — и с ним мечтанья утекли!

Дар сладких дум, забвенье благодатно

Исчезли вновь, навек и невозвратно!

Умолкните ж, смиренные желанья

Застенчивой, но пламенной любви!

Прервитеся, тоскливы ожиданья!

Умерься, жар в пылающей крови!

И ты, о кроткий глас воспоминанья,

К своим меня отрадам не зови!

Не растравляй тем ран моих глубоких:

Отрады нет в страданьях одиноких.

Мечты, о дар, несчастным драгоценный!

Мечты, в бедах единственный оплот!

Питомец ваш, на горесть обреченный,

И в вас уже утехи не найдет!

Терпением и Верой окриленный,

В другой он мир направит свой полет,

Где Истина свои законы пишет

И сонм духов одной любовью дышит.

Среди беспечных детских лет

Я долго жил в уединенье;

Отцовский дом был весь мой свет

И книги — всё увеселенье!

Тогда я спутницей избрал Тебя,

Фантазия златая,

И мир подлунный забывал,

Миры волшебны пролетая.

Кристальны строил я дворцы

И разрушал очарованья;

С злодеев я срывал венцы

И добрых облегчал страданья.

Рукою сильной расторгал

Я власть волшебника лихого

И юных дев освобождал

Из плена тяжкого и злого.

Я жил, как рыцарь и певец,

Награды сладкой ожидая,

И вот лавровый мне венец

Сплела красавица младая.

С улыбкой нежной на устах

Она пред рыцаря предстала;

Небесным пламенем в очах,

Как добрый гений, воссияла.

И рыцарь всех и всё забыл.

Простите, замки, приключенья!

Он ею жил, ей счастлив был,

Он видел в ней красу творенья!..

Но ах! и юность протекла,

И с ней мечты уединенья;

Она с собою унесла

Прелестный дар воображенья.

Увял прекрасный мой венец,

Разрушились волшебны зданья,

Разбита лира, спит певец,

Упал покров очарованья.

Сокрылась дева-красота,

Предмет и дум и песнопенья!

Где ж путь в отрадные места?

Где храм небесна вдохновенья?

Кто спящий гений возбудит,

Мечты в душе возобновляя?

Ужели ввек не прилетит

Ко мне Фантазия благая?

Явися мне, явись хоть раз,

Земного образ совершенства,

И услади мне скорби час

Подобьем райского блаженства.

Бывало, в юности моей

Красы весенняя Природы,

Зари румяный блеск, реки сребристы воды,

В лесу поющий соловей —

Всё, всё мне душу восхищало,

И если горесть крылась в ней,

Меня прелестная Природа утешала!

Теперь душа моя увяла —

И меркнет неба ясный свет;

Не для меня весна цветет:

Мне осень ранняя настала!

Приятные часы вечерней тишины

Не возбудят во мне угасшие мечтанья;

Счастливой юности прошли златые сны,

Исчезли все очарованья!..

Бывало, с нежною душой,

Я был поклонником прелестных:

В них видел ангелов небесных,

Ниспосланных творцом украсить мир земной.

В их образе мои сбывалися мечтанья;

Я без надежды их любил

И — наслажденье находил

Среди жестокого страданья!

Веселье и тоска, и страх и ожиданья

Сливалися во мне: я плакал и грустил,

Но верно счастливее был!..

Теперь, с унылою душой,

Смотрю я часто на прелестных;

Как прежде, вижу в них посланниц я небесных,

Но только их крыло не веет надо мной!

Увы! Рассудок мой холодный

Могущество свое над сердцем утвердил

И, к размышлению открыв мне путь свободный,

Отрады пагубной, но сладостной лишил.

Часы счастливого забвенья

Невозвратимо протекли;

Фантазию, любовь, дар сладкий песнопения —

Всё, всё с собою увлекли.

Увижу ль юных дев, блестящих красотою,

Пленяющих умом, и нравом, и душою,—

Их слово каждое, их каждый скромный взор

Напомнят мне судьбы жестокий приговор,

И я невольную слезу от них сокрою!

Печальна жизнь промчалась с быстротою;

Чуть памятна мне дней моих весна;

От ранних лет она помрачена

Страданием, бедами и тоскою.

И я не знал душевного покою,

И мне любовь в отраду не дана;

Надежды нет — и только смерть одна

Является мне светлою звездою!

Я чувствую: она ко мне близка;

Я чувствую души изнеможенье;

Усталого манит отдохновенье.

Незримая простерта мне рука —

И с радостью сливается тоска,

И с верою — Твое изображенье!

Где в зелени лимон благоухает,

Где виноград златые кисти вьет,

Тенистый лавр в величии цветет

И ветвь свою с оливою сплетает;

Где древнее искусство обитает

И каждый шаг есть знаменитый след,

Где резвый сын Поэзии — Сонет

Красу, любовь и радость воспевает, —

Сия страна — предмет моей мечты!

Тебе ж знаком сей край очарованья:

В нем детских лет живут воспоминанья![68]

И как друзей, с улыбкой примешь ты

Усердием начертанны листы,

Полуденным поэтам подражанья!

Обитель мирная отшельников святых,

Где огнь людских страстей без пищи угасает,

О пристань, где валы не страшны бурь мирских!

Спокойствие твое мой скорбный дух пленяет!

Какой отрадою в стенах твоих дышу,

Когда, таинственной тоскою привлеченный,

Наскучив суетой, под кров уединенный

К тебе с надеждою спешу!

Как Неро[76] тихое, твой освященный прах

С благоговением покорным лобызая,

Являет храмов блеск на зеркальных водах

И струй изглаженных равнина голубая

Твоим венчается сияньем и красой,—

Так сердце, возлюбив молитву и смиренье,

Заемлет от тебя небес благословенье

И твой незыблемый покой.

Здесь, веры рубежом от мира отделен,

Пришлец из горестной юдоли заблуждений

Яснее наконец поносный узрит плен

Порочных замыслов, минутных наслаждений,

И чистых слез ценой найдет забвенный след

К отчизне радостной, спасительной свободы;

Отвергнув пленные дары земной природы,

Он встретит новой жизни свет.

Так, каждый здесь предмет и слуху и очам

Есть возрождения немолчный возвеститель:

Благоуханием святыни полный храм,

Мертвец, неверия нетленный низложитель,

Сей лик от благ земных отрекшихся мужей,

Сей старец, десять люстр гробнице приседящий…[77]

Всё — поучения, до сердца доходящи!

Всё — укоризны для страстей!

И горе нам, когда с холодною душой

Над миром, над собой победу созерцаем,

И раку праведных лишь устною мольбой,

Лишь тленной жертвою бесплодно почитаем,

Когда, бесчувственны к примерам их благим,

Не слышим из гробов гремящего воззванья,

Но, тайные враги креста и покаянья,

Обеты тщетные творим…

Обитель мирная отшельников святых!

Пребудь мне в жизни сей врачебницей надежной,

Училищем добра, щитом от зол мирских;

Когда ж настанет час для смертных неизбежный,

Остатки бренные сокрой в своих стенах,

Дай и по смерти мне приют успокоенья,

И миром сладостным надгробного моленья

Мой осени забвенный прах!

В аулах Кабарды безлесной,

Среди вертепов и пустынь,

Где кроет свой приют безвестный

Свободы непокорный сын,

С толпой гостей многострадальной

Твои друзья московичи

Сменяли нектар свой вокальный

На кислосерные ключи:

Один, как труженик, потеет,

Другому зябнуть суждено,

А третий поглядеть не смеет

На запрещенное вино.

Таков удел наш незабавный.

А ты, изменник! ты теперь

Свободой дышишь своенравной

И смело отворяешь дверь

В чертог Европы просвещенной,—

Будь счастлив на благом пути!

Но если молвить откровенно,

Желал бы лучше я найти

Тебя в Москве гостеприимной,

С тобой Кавказ перекорить,

И жертвою от трубок дымной

Заздравное клико почтить.

Кавказских рыцарей краса,

Пустыни просвещенный житель!

Ты не одним врагам гроза,—

Судьбы самой ты победитель.

Как богатырскою пятой

Вражду черкеса попираешь,

Так неприступною душой

Тоску изгнанья презираешь.

Герой-мудрец! Ты искупил

Двойной ценой венец героя:

В бедах покой свой сохранил

И щит был общего покоя.

Ангел мой кроткий, друг несравненный,

Скорби душевной милый предмет!

Где наша радость — дни незабвенны?

Где упованья сладостный свет?

Всё вдруг погибло! Грусть нам осталась

Спутницей верной в юных летах;

Тщетно мечтами мысль утешалась:

Скорби обитель в наших сердцах.

Рок вероломный нас разлучает;

Зависти змеи вкруг нас шипят;

Будущность дальну мрак сокрывает,

Бездны под нами взоры страшат.

Но успокойся! Тяжко страданье

Вечно ли будет нас бременить?

Там, за могилой, ждет нас свиданье;

Там позабудем слезы мы лить.

Вздохи, стенанья — всё прекратится!

Бурное пламя стихнет в крови,

В радости мирной дух обновится,

Сердце воскреснет к чистой любви.

«Преходит ночь… заря бессмертья занялась…

О вы, которые душой моей владели!

Сберитеся, друзья, в торжественный сей час

Вокруг страдальческой постели.

Прострите нежну длань, спешите усладить

Улыбкою любви боренье смертной муки;

Но тщетной горестью брегитесь омрачить

Минуту близкую разлуки.

Подайте лиру мне: слабеющей рукой

Еще коснуться струн магических желаю…

Отрада дней моих! я слышу голос твой

И снова к жизни воскресаю.

Тебе, благий Отец, за терны и цветы,

Тебе дерзаю петь за всё благодаренье:

В блаженстве и скорбях я зрел твои следы —

Одной любви благоволенье.

Мой жребий славою в сем мире не гремел;

Мои любимые мечтанья не свершились;

Как гость нежданный, мрак могильный налетел,—

И брачны светочи затмились.

Но смел ли я роптать? В замену сих даров

Не ты ли выспренни послал мне утешенья:

К изящному, к добру могущую любовь

И тайну сладость вдохновенья?

Доволен отхожу: я мог благоговеть,

Мог слезы проливать пред благостью твоею;

Мне был знаком восторг, любил я дружбу петь, —

И мой закат утешен ею.

О други! к вам певца последний взор и глас;

Земные чувствия над прахом погасите:

Мы дети Вечного; придет свиданья час,

Надежду верой оживите.

Нет! не расторгнется святой союз сердец:

В свидетели мои при гробе избираю

Неувядаемый поэзии венец;

В залог вам лиру завещаю.

Где вы, мои враги?.. Но я их не имел:

Я скоро забывал и зависть, и гоненья;

Не мщения перун, их злобу одолел

Непобедимый меч смиренья.

И вот готовы мы пред троном Судии

Предстать рука с рукой, в сей жизни примиренны.

О, радость! и враги все братия мои

В обителях Отца нетленных.

А ты, сокрытая любовь души моей,

Одна моим мечтам присущная подруга,

Ты, разгадавшая немой язык очей

Досель таившегося друга!

Добыча ранняя сердечного вдовства,

Ты будешь увядать, убитая тоскою,—

И ласковый Гимен и сладости родства

Навек отринутся тобою.

Спокойная весь день, ты будешь ночи ждать,

Чтоб втайне милые оплакивать надежды,

Чтоб никому сих слез священных не видать,

Чтоб скорбь одна сомкнула вежды.

Я грусть твою постиг, я счел твой каждый вздох,

Но, обручен с иной невестою — с могилой,

Безмолвно угасал, — и искупить не мог

Покоя твоего, друг милый!..»

С сим словом тихий стон прощальну песнь прервал

И лира сирая из хладных рук упала;

Последний звук в струнах еще не умирал,—

А юного певца не стало.

Я видел край благословенный,

Где изобилие не куплено трудом:

Там зреет виноград, рукой не насажденный,

Роскошный крин цветет в раздоле луговом;

Там с грушей абрикос беспечно обнялися,

И топол не носил порфиры ледяной.

Станицы мирные героев Танаиса,

Священной искони поимые волной!

Я ваши зрел брега, унизанны садами,

Поля, пожатые обломками мечей,

И воды, копьями плененны рыбарей,

И степь, утоптанну летучими конями…

Я пред тобой, седой Кавказ, благоговел,

Когда с подножия громады пятиглавой[79]

Мой взор скользил по дебри величавой

И на тебе встречал творению предел.

Твой грозный царь, Эльбрус великолепный,

Виссоном покровен из девственных снегов,

Средь недоступнейших хребтов

Казался свитою объемлем раболепной[80].

У ног его кипит вражда,

И рдеют льды от зарева пожаров,

И с воплем падает от роковых ударов

К его стопам прибегшая орда,—

Подъемлясь к небесам челом своим надменным,

Гигант глядит с спокойством неизменным

На пагубу племен, которым жизнь дает

Шумящими со скал его реками;

Окрест один другим сменяется народ,—

Он торжествует над веками,

И, посмеваяся судьбам,

Безмолвный дел великих соглядатай,

Он равну тень дарил неравным знаменам

Ермолова и Митридата.

И вам я жертвы приносил,

О нимфы, славные целебными струями!

В объятьях пламенных на миг лишая сил,

Вы жизни молодой прелестными дарами

Любимца своего спешите увенчать[81].

С благоговением дерзал я лобызать

Фиал кипящий вод Нарзанны,—

И мнилось радостному мне

Пермеса нектар обаянный

Вкушать в волшебной стороне.

Вокруг стоящи великаны

Покой в долине стерегли

И отделяли от земли

Обитель райскую Игеи;

Тираны северных пустынь

Не слышны были там Бореи;

Один ручей, пробивший грудь твердынь,

Стремился с шумом за наядой

И эхо спящее по вздохам пробуждал;

Я понял эту грусть, и о любви бряцал

Улькуша страстного с застенчивой Кассадой[82].

Я посетил обширный сад,

По долам Терека цветущий,

И пастырей шатры средь неисчетных стад,

И славных гребенцов гостеприимны кущи.

За бурною рекой враждебны племена

Стрегут измены час, не ведая покоя:

Их ремесло — грабеж, богатство — плод разбоя,

Им ненавистна сел прибрежных тишина;

Их мщенье, притаясь, весь день седит у прага

И рыщет в тьме ночной, как зверская отвага.

Но грозным казакам безвестны страхи битв:

С пищалью меткою союз они скрепляют

И, оградясь щитом молитв,

На все опасности дерзают…

Под кровом дротиков я смело пролетел

За влажный их рубеж к врагам непримиримым,

Чтоб взором вопросить пытливым

Последний вольности оставшийся удел…

Под сенью скромного чертога

Там Дружба Верность обрела[83]

И детская любовь природу превзошла[84],

Там дивны прелести Востока

Цветут как лилии среди родных полей.

Мне памятен огонь пронзительных очей,

Сей вестник нежности глубокой,

И томность страстная ланит,

Невыразимая словами,

И перси пышные харит,

Прикрыты черными кудрями,—

Всё мне являло в них богинь окрестных гор:

Назвать их смертными не смел я изумленный…

Меж тем маститый бард на лютне вдохновенной

Героев падших пел — и заунывный хор

Чеченцев мрачных песнь передавал долине[85].

Туманный вечер наступал;

Недолго луч зари на ледяной вершине

Казбека гордого сиял[86].

Под ризой сумрака обвитый облаками,

Он в погребальный креп казался облечен…

Предчувством тайным возмущен,

Певец тоску свою с слезами

На струны тихо изливал,—

И скорбь он пробудил в униженном народе,

И мнилось мне, он возглашал

Надгробный гимн своей свободе…[87]

Но далее меня манили на Восток

Пирамидальные раины[88]:

Здесь ринувшийся с гор стремительный поток,

Стихая медленно в объятиях равнины,

Как в Дельте благотворный Нил,

Обильный тук полей струями расточает[89], —

И хитрый армянин, не истощая сил,

В дарах его плоды сторичны пожинает[90].

Забыв вечнозеленый дол

Боготворимого Ганге́са,

Питатель Азии на сих брегах нашел

Отчизну новую с клима́том Бенареса[91].

Под тенью тутовых ветвей

Художник тканей драгоценных

Здесь полюбил труды свершать уединенны[92].

Здесь царство пышное зыбей

Залетный гость с полей Мемфийских

Священный Ибис поделил

С красавцем берегов Каспийских,

Блестящим силою и белизною крил[93].

Здесь наконец усталый отдыхает

Нептун на мягких камышах,—

И ложе влажное отвсюду окружает

Неисчислимый полк и рыб, и черепах[94].

На север дикая простерлася пустыня —

Стяжанье древнее тритонов и сирен[95].

Там ныне и ловцов стыдливая богиня,

И козлоногий Пан, и друг забав Силен

Нашли приветную обитель

Среди кочующих племен.

Тяжелой роскоши презритель,

Избегший городских забот,

Затерянный в степях и позабытый светом,

Там праздный элеут под войлочным наметом

Нам неизвестную свободу бережет,

По вольной прихоти на пажитях блуждает

И всё, что зоркими очами обоймет,

Своим владением по праву почитает[96].

В местах, где мутная волна,

Блуждая на брегах пологих,

Заснула, — и ничто ее не будит сна[97], —

Я навестил татар летучие чертоги:

Как стая птиц, песчаный дол

Они, пестрея, покрывали,

Но час единый не прошел —

И взоры места не узнали…

Где шумный город был — безмолвная как гроб,

Там тишина уже вселилась!

В глухую даль орда пустилась, —

И скрыпом лишь одним навьюченных ароб

За ней пустыня огласилась[98].

О мирных пастырей народ,

Куда девался блеск твоей воинской славы!

Где Чингисханов славный род

И кровожадные уставы?

Всё изменилося — и замыслы и нравы:

Восстал отмститель бог, — и попранным врагам

Бесплодну степь дает из милости Россия…

К чьим приближаюсь я разрушенным стенам?

Кто мира знамена святые

В вертепе водрузил, где крылась вечна брань?

Лобзай меч грозный Иоанна,

О пышной Волги дочь венчанна,

Любимая Гермием Астрахань!

Благоговей пред дивными следами

Во всем Великого Петра![99]

Как туча, облечен громами,

Летел он с Севера — и реки лил добра:

По манию его, добыча запустенья,

Расторг тиранства цепь порабощенный Юг;

Под юной пальмой просвещенья

Нашли прохладну тень искусства и досуг;

И Мономахова порфира,

Простертая Петром на раменах полмира,

И Запад, и Восток прияв под свой покров,

Европу, Азию узлом родства связала,

И Бельта с Каспием, с Биармией Бенгала

Сдружила счастливой разменою даров.

Сарепта скромная! ужель когда забуду

Благочестивую любовь твоих детей?

Я не застал уже тебя в красе твоей:

Развалин обгоревших груду,

Как сонм угрюмый голых скал,

Мой огорченный взор на Сарпе повстречал[100].

Но вскоре грусть моя в святое умиленье

С отрадой тайной перешла…

Я видел торжество покорного терпенья

Над искушением нечаянного зла:

Стихия грозная, все блага поглощая,

Сокровища сердец похитить не могла.

Там с Трудолюбием Надежда молодая,

Порядок строгий с тишиной

И Вера твердая с молитвою смиренной

Опять грядут чредой обыкновенной

Довольство расточать и охранять покой

На страже братства неизменной.

Отселе началось владычество степей,

Стократ засеянных киргизскими стрелами;

Отсель Царица рек обилие зыбей

Вращает медленно широкими браздами[101],

Чтоб данью, собранной от снеговых вершин

Валдая, Веси и Рифея,

Зной лютый утолить полуденных равнин[102].

Отсель ее брега, в дали пустой чернея,

Как стелющийся дым, теряются в очах.

И вдруг донских валов гора сторожевая,

Чело седое воздымая,

Сретает странника Европы при вратах…

Природа ждет его иная:

Прохлада рощей, шум ручьев,

Веселые пригорков виды,

Между пестреющих холмов

Златые класов пирамиды

И нежный изумруд лугов —

Всё сердце веселит, всё громко возвещает

Пенатов сельских благодать,

И, безопасностью хранимая, блистает

На всем досужества печать.

Но далее еще прелестнее картина,

Резвее фауны, дриады веселей,

Приятней стелется равнина.

Щедрей благая Элевзина[103]

С Помоною делит наследие полей[104].

И наконец тебя усматривают взоры,

Священный Алаун, отеческие горы,

Где тихий Дон, свою оставя колыбель,

Струями плещется, как счастливый младенец,—

Где в юности моей, брегов его владелец,

Я в первый раз прижал пастушечью свирель

К устам, трепещущим от радости безвестной…

О милой родины страна,

Какою тайною прелестной

С душою ты сопряжена?

Что мне перед тобой все красоты чужбины?

Что может заменить безмолвный сей привет

Знакомой от пелен долины,

Не изменившейся от лет

Нас изменяющей судьбины?

Нет! боле не пленит меня роскошный Юг

Ни ясностью небес, ни вечными цветами:

Я предпочту всему родное царство вьюг

С его глубокими снегами.

Одна улыбка вешних дней

И лета краткое лобзанье

Исполнят всё мое желанье

В семье стареющих друзей.

Увы! немного их в отраду мне осталось:

Мой путь на свете сем между могил протек;

Но сердце от любви еще не отказалось…

О, дайте, дайте мне близ них окончить век!

Не дивно, Леонид, что юноша мечтает

Блаженство уловить, гонясь за суетой;

Но для чего, скажи, колена преклоняет

Перед богинею слепой

Сей старец, жизнью пресыщенный,

Но тяжким опытом еще не наученный?..

Безумец не познал цены земных надежд!

Вотще был жертвою коварного обмана:

Забыт урок! С толпой младенцев и невежд

К стопам глухого истукана

Он жадный дух свой приковал,

И жизни при конце он жить не начинал.

Кто ринулся в дедал пременчивых желаний

И совести отверг спасительную нить, —

Брегись! чудовище неистовых алканий

Его готово поглотить…

Из темной бездны нет исхода!

Прости, прости навек надежда и свобода!

Оплачем бедствия собратий своей,

Но, переплыв кой-как сей жизни половину,

Устроим, Леонид, спокойней и умней

Свою грядущую судьбину:

Объявим кабалу страстям

И вольную дадим несбывшимся мечтам.

Для нас, для нас отверст приют уединенья,

Скрижали пиэрид, училище веков!

Сокроем от толпы их тайны утешенья,—

И за утрату прежних снов

В тиши отрадной кабинета

Найдем забвенье зол в святом забвеньи света.

Мой друг, я был опять в пустынной стороне,

Где жизнь-изменница нам сладко улыбалась

В очаровательной весне,

Где пылкая мечта грядущим утешалась,

Как любовался детский взор

Прелестной далью наших гор.

Всё там по-прежнему: безмолвие святое

Не оставляло сень отеческих лесов;

Река, зерцало голубое,

Рисуется грядой картинных берегов,

Заросший дикий сад еще не заглушает

Тобой насеянных цветов,

И бедный селянин вздохнуть не забывает

При милом имени твоем.

Как в ризе торжества, в убранстве золотом

Представились очам знакомые дубравы;

Роскошной осени рукой

Холмы облечены в багрянец величавый,

Приветствовали мне венчанною главой;

С долины веяла спокойствия отрада,

Безвестная в стенах мятежных городов,

И туск унылый листопада,

Как сумрак летних вечеров,

В душе задумчивость питая,

К воспоминаниям невольно преклонял…

Их рой в краю родном меня не покидал;

Он влек меня туда, где нива гробовая,

Крестов могильных вертоград,

Объемлет Вечного алтарь уединенный —

Где нам останки драгоценны

Святыни под крылом лежат…

Там продолжалася безмолвная беседа,

Там ждал от мертвых я ответа,

Урока ждал в науке жить,

И тайны скорбные для друга и поэта

Искал бессмертьем разрешить.

Окрест ничем не нарушалась

Магическая тишина,

И утомленная природа наслаждалась

Дремотой легкою, предвестницею сна…

Я в сердце ровное вкушал отдохновенье;

В нем страсти пламенной косой

Пожали нежные волненья —

И хладный по себе оставили покой.

Мой вечер наступил — туманный, но безбурный;

Ночь тихая близка, — а там, в семье родной,

Еще есть уголок для погребальной урны…

Так думал я теперь в пустынной стороне,

Где жизнь-изменница нам сладко улыбалась

В очаровательной весне,

Где пылкая мечта грядущим утешалась,

Как любовался детский взор

Прелестной далью наших гор.

Близ берегов синего моря, в Эрине,

В давние годы двое вождей обитали:

Крепких рушитель щитов Каитбат и Альтос копьеносец.

Оба любили они прелестную Морну,

Но не были оба в сердце у девы.

Морна любила младого Альтоса; был он прекрасен:

Вдоль по плечам его кудри златые вилися,

Ясного неба денница в ланитах играла;

Многие девы по нем воздыхали.

Тайно в дубраве однажды узрел Каитбат мрачноокий,

Как белогрудая Морна, в объятьях Альтоса,

Страстно главу уклоняла герою на перси,

Томно вздыхала, пила в поцелуях восторги,

Нежные руки вкруг выи его обвивала.

И страшная ревность зажглась в Каитбате!

И меч Каитбата, на Кромле высокой,

Бледной луны в облаках при свете туманном,

Кровью Альтоса упился.

И труп его бросил в реку убийца-изменник;

И радостен, быстро помчался, обрызганный кровью,

В турску пещеру, где Морна Альтоса к себе ожидала.

«Нежна дщерь Кормака! радость Каитбата!

О, зачем же, Морна, ты уединенна?

Мрачная пещера не твое жилище,

Гор крутых в ущельях ветер наглый свищет,

И из черной тучи ливнем дождь стремится,

И меж ветвий дуба вран кричит обмокший.

Скоро грянет буря! Небо омрачилось.

Ты же, дщерь Кормака, Морна дорогая!

Ты белее снега гордого Арвена.

Кудри твои, Морна, — легкие туманы

Над камнями Кромлы, при вечернем солнце!

Ясны, ясны звезды, но луна яснее;

Много есть пригожих дев младых в Эрине,

Ты же, моя радость, сердцу всех милее!»

«Грозный воин! ты откуда в полночь мрачную притек?

Сын угрюмый Турлатона! вечно Морну ты следишь!

Иль мечтаешь, что насильно можно сердцу милым быть?

Удались, коварный воин!.. что я вижу? где ты был?

Каплет кровь с твоих доспехов, взор твой молнией блестит!

Иль Сваран, сей Царь Локлина, в нашу родину вступил?

Что о лютом сопостате возвестишь ты, Каитбат?»

«Милая дщерь Кормака!

Морна! о Морна! с холма я крутого спустился!

Верный мой лук напрягал я трикраты,

И столько же раз с тетивы спускал я пернатые стрелы;

Стрелы не лгали —

И каждая серну, свистя, на бегу улучала.

Три быстроногие лани — псов моих чутких добыча.

Милая дщерь Кормака!

Ты мне одна в пределах Эрина любезна!

В дар тебе, Морна! сразил я на Кромле еленя:

Был он красив и высок и статен;

На ветви кудрявы делились рога его горды,

Быстро скакал он с камней по камням чрез бездны кипящн,

Легкостью ног упреждал он и ветры и стрелы…»

«Тщетно всё; тебя, жестокий, не люблю я, Каитбат!

Мрачный взор твой мне ужасен, камень сердце у тебя.

Ты же, милый сын Ардана, мой возлюбленный Альтос!

Ты один мне всё на свете, счастье, радость и любовь!

Ты очам моим прелестней солнца красного лучей,

В бурю черную блестящих вдоль зеленого холма!

Юный витязь сей прекрасный, милый друг души моей,

На холме пужливых ланей он не встретился ль с тобой?

Здесь любезного Альтоса ожидаю я к себе».

«Долго, о, долго ты ждать его будешь!

Утром заря рассыплет по небу багряные блески,

Звонко рогами ловцов огласятся дубравы и холмы,

Но витязь прелестный с зарей не восстанет,

Солнце взойдет, а прекрасный ловец на ловитве не будет:

Острый мой меч усыпил его сном непробудным.

Праведна месть! Злодей похищал мою радость!

Я воздвигну ему на бреге заутра гробницу;

Ты ж полюби Каитбата, о Морна!

Славен в боях, и десница его ужасна, как буря».

«Так уж нет тебя, мой милый! сын Арданов, нет тебя!

Рок свирепый!.. Морна! Морна!.. О любезный мой Альтос!

Рано, рано, друг сердечный, ты востек на облака!

Как прелестный цвет весенний, так у нас ты расцветал;

Черна буря заревела… Где ты? где ты, нежный цвет?»

Так рекла, — и горьки слезы из мерцающих очей

Засверкали, покатились в два ручья на белу грудь.

«Всё свершилось! Где ты, радость?.. Жизнь моя не расцветет!

Сын жестокий Турлатона! как ты мрачен и свиреп!

Кровью милого Альтоса острый меч твой обагрен.

Дай его несчастной Морне: пусть хотя в последний раз —

Жить не долго мне на свете! — к сердцу кровь его прижму!»

И сын Турлатона, смягченный впервые слезами,

Шумный изъемлет свой меч и деве вручает.

Морна железо берет и в сердце вонзает злодею:

Как снежная глыба, отторгнута бурей от холма,

Пал он и к ней простирает кровавые руки:

«Грозна дщерь Кормака! мстительная дева!

Мраками могилы ты меня покрыла.

Сердце леденеет… Морна! заклинаю,

Не лиши героя чести погребенья

И отдай Моине тело Каитбата.

О! меня любила тихая Моина;

Я один являлся в сонных ей мечтаньях.

Мне она воздвигнет в шепотной дубраве

Мирную гробницу; и ловец усталый,

В полдень отдыхая на могильных камнях,

Скажет: „Мир герою! чаду грозной брани!“

И почтит хвалами память ратоборца.

Барды мне отверзут песнею надгробной

Из туманов Лина путь на легки ветры.

Но приближься, Морна! Сжалься над страдальцем!

Извлеки железо из глубокой раны!

Мука нестерпима… Морна! умираю…

Дай, о дщерь Кормака, умереть спокойно!»

И дева, бледна и потоками слез заливаясь,

Робкой стопою едва подошла к Каитбату,—

Вдруг отходящий боец ухватил ее враз за ометы;

И, с стоном исторгнув железо из трепетных персей…

……………………………………………………

Легки туманы, спуститесь, покройте несчастную деву!

Нощи царица! луна! прими на лучи ее душу!

Морна, прости!.. Как цвет посеченный, прекрасная пала!

Стелются кудри ее по земле, обагренные кровью,

Стонет, трепещет она, сотрясаема хладною смертью.

Турский холм повторил последний вздох злополучной,

И тень понеслась ее тихо в облачны сени.

Предки простерли к ней длани, уклоншись на сизые тучи,

Ярко по дымным, узорным краям луной посребренны;

И трепетным светом, меж тем как неслась она в горни чертоги,

Сквозь ее тонкие ризы воздушны звезды сверкали.

Нередко резвый Фавн меняет

На мой Сабинский холм Аркадский свой Ликей,

И коз моих он охраняет

От зноя, ветров и дождей.

Они спокойно в рощах бродят,

Душистых ищут трав, рвут сладкий тимиан,

С пути безвредно в дебрь заходят:

Хранит их златорогий Фавн.

Когда свирелью огласятся

Долины звонкие и высоты холмов, —

В хлевах козлята не страшатся

Ни пестрых змей, ни злых волков.

Храню к богам благоговенье!

За то и сам от бед богами я храним;

Мои стихи, мое смиренье

Приятны, Тиндарида, им.

Приди ж ко мне — и пред тобою

Из рога полного златых обилье дней

Рассыплет щедрою рукою

Садов богатство и полей!

Укрывшись в сень моей Темпеи,

Ты будешь петь на лад Теосского певца

И Пенелопы и Цирцеи

Улиссом страстные сердца.

Ты будешь здесь, не зная страха,

Лесбийски вина пить под тению дерев,

И с Марсом Фионея-Вакха

Не подстрекнет к раздору гнев.

Здесь не посмеет Кир суровый

Из юных роз венок с кудрей твоих сорвать

И прелестей твоих покровы

С свирепым гневом растерзать.

Вот зажглась луна златая!

Хлоя, свет моих очей,

Выдь из хижинки твоей!

Ночь прекрасна! Распевая,

Слух пленяет соловей.

По муравчатой долине

Перлы влажные блестят,

Моря в зеркальной равнине

Звезды яркие горят.

Посмотри, как водопад,

Говорливый, ясный, пенный,

Лунным блеском позлащенный,

Со скалы в душистый луг

Льет алмазы и жемчуг.

Посмотри, как, прелесть сада,

Спелы кисти винограда

На покате сих холмов

Светят в зелени листов.

Всё волшебно! В плен отрадный

Взор невольно уловлен;

Воздух светлый и прохладный

Ароматом напоен.

Выдь, пастушка дорогая!

Сядем на берег морской

Под кристальною скалой.

Голос с цитрою сливая,

Песню, милая, запой.

И не будешь без награды —

Белокурые наяды,

Девы резвые морей,

Нимфы жидких кристалей,

Волн лазоревых хариты,

Принесут от Амфитриты

Из пещер подводных гор

Пурпуровые кораллы,

Бисер, перлы и опалы,

Дорогой тебе убор.

Давно ли жизнию кипела в сердце кровь?

Давно ли я, сын лени и свободы,

На лире пламенной пел страстную любовь,

Призывный глас таинственной природы?

Давно ль, цветя душой, венок из мирт и роз

Я положил на жертвенник Гимена?

Давно ли небеса потоком сладких слез

Благодарил, нося оковы плена?

Но счастие мое едва лишь расцвело

И на заре, как ранний цвет, увяло;

Туманной грустию покрылося чело:

Моей младой сопутницы не стало!

Не стало ангела, которым я дышал,

Которым мне прекрасным мир являлся,

С которым слезы лил и радость разделял,

И пламенной душой моей сливался!

Недуг томительный нося в груди своей,

Она, увы! невинная страдала

И, жизни не вкусив, во цвете ранних дней

Как тихая лампада догорала!

Я зрел, как у нее в ланитах и устах

Весенних роз увянул цвет мгновенно,

Как жизни ясный луч в приветливых очах

Бледнел, мерцал — и гаснул постепенно!

Я слышал, как она (грусть сердце мне рвала!)

У господа в слезах себе просила

Еще хоть две весны, чтоб вспомнить жизнь могла,

Которую в страданиях забыла!

И в сердце, верою исполненном святой,

Не угасал отрадный луч надежды!..

О, вечер страшный! час ударил роковой,

И смерти сон навек сомкнул ей вежды!

И ангел дух ее отнес на небеса.

Плачевные свершились ожиданья!

Где благочестие? где младость? где краса?

О, горькие души воспоминанья!

Рыдая и смотря на милый сердцу прах

(Отчаянья ужасно исступленье!),

Дерзну ль произнести?.. объемлет сердце страх!..

Я упрекнул святое провиденье.

Ах! кто в несчастий быть равнодушным мог?

И небо чьих не слышало роптаний?..

О ты, предвечный дух, непостижимый бог

В своих стезях тяжелых испытаний!

Ты жизни тайный путь мне тернием устлал;

Везде меня судьба встречала злая;

Но я — ты ведаешь — терпел и не роптал,

Дни мрачные надеждой позлащая.

И наконец, я мнил, устал греметь твой гром;

Блеснул очам рассвет блаженства ясный,

И ты согрел мне грудь любви твоей лучом

Во образе сопутницы прекрасной.

Расцвел я сердцем! к ней привыкла жизнь моя,

Бытьем своим она слилась со мною,

И юная чиста была душа ея,

Как лилия, блестящая росою.

Почто ж сей ясный луч ты быстро погасил?

Или, скажи, еще терпел я мало?

Но если праведный я гнев твой заслужил,

Тебе карать меня бы надлежало!

Пускай меня б терзал томительный недуг,

Мне б ранний гроб! и чашу испытанья,

Из длани роковой, иль медленно иль вдруг,

До капли бы я выпил без роптанья.

За что ж невинное, как ангел, существо

Виновному погибло в наказанье?

Вещай мне, дивное вселенной божество!..

И сердцу был ответ твой: упованье!

О провидение! о вечная любовь!

Прости, творец, минутному роптанью!

Смирясь, карательный лобзаю жезл твой вновь;

Я человек, я призван к испытанью!..

Ты повелел пчеле мед сладкий собирать

И червячку блестящему светиться,

Дуть ветру, течь воде, былинке прозябать

И смертному в изгнании томиться.

Дерзну ль роптать?.. Хвала премудрости твоей!

Равно твои спасительны законы:

Любимый счастья сын, ликует ли злодей,

Страдают ли невинных миллионы.

И где без игл растут кусты прелестных роз?

За сферами лишь вечна жизни сладость!

Но в сей обители утрат и горьких слез

Крылатою мелькает тенью радость.

Прости, прости, творец, роптаниям моим!

Нет, до небес хула не долетала!

Пред благостью твоей они прешли как дым,

Как тщетный звук разбитого кимвала!

Их сердцу, сжатому отчаянной тоской,

Сопутницы смерть ранняя внушила!

И смерть сия… хвала! лобзаю крест я твой!

Смирив мой ум, дух верой озарила!

Так, упование!.. О, сладостный ответ!

Луч из страны, душе обетованной!..

Блести ж над тучами, мой путеводный свет!

Сияй звездой до пристани желанной!

Нет, злобою людской и мраком гробовым

Надежд похищенных ничто не заменяет,

Когда под гибельным дыханьем роковым

И мыслей гаснет огнь, и сердце увядает!

Тогда не только роз слетает цвет с ланит,

Но самая душа, лишась очарованья,

Теряет свежесть чувств, и всё ее томит

В пустыне бытия тоской воспоминанья.

Тогда враждебный вихрь страдальцев жалких сих,

Не исчезающих под яростью волненья,

В пучину грозную влечет пороков злых

Или бросает их на камни преступленья[112].

Гроза свирепствует, ревут громады волн;

Не блещут в очи им отрадные светилы…

Уж нет кормы, уже в щепы разбит их челн

И бездна залила их сердцу берег милый!

Тогда несчастного объемлет душу хлад,

Как смерти страшное и мразное дыханье…

Ах! жизнь без прелести и сладостных отрад —

Без дружбы и любви — одно лишь наказанье!

Тогда бесчувственны к страданьям мы чужим;

Нет страсти ни к чему в душе осиротелой.

Блеснет ли взор чела под сумраком густым?

То блеск слезы… но блеск слезы оледенелой!

Появится ль порой улыбка на устах?

Так метеор во тьме могилу озаряет;

Так плющ, виющийся на башенных стенах,

Зубцы их ветхие гирляндами венчает.

«О башня! ты крепка», — прохожий говорит.

И правда, всё на ней снаружи зеленеет;

Внутри ж, под камнями, ужасный змей лежит,

Всё развалилося, всё мрачно и всё тлеет.

Ах! если бы я мог по-прежнему питать

Чувствительности огнь в груди моей застылой!

По-прежнему любить…[113] иль слезы проливать!..

Тогда бы на пути сей жизни, мне постылой,

Отраден сердцу был и мутных слез ручей!..

Мои душевные потери невозвратны,

Я знаю; но в степи, где свежих нет ключей,

И воды горькие для путника приятны![114]

Когда расстались мы, прелестный друг, с тобой,

Скажу ль? из глаз моих ток слезный не катился,

Но грудь оледенил мне холод гробовой,

Тоска стеснила дух и свет в очах затмился.

О, сладостно, клянусь! с тобою было жить,

Сливать с душой твоей все мысли, разговоры,

Улыбку уст твоих небесную ловить

И молча на тебе свои покоить взоры.

Когда вокруг меня спустилась тьма, как ночь,

И разум мой пожрать готов был мрак глубокий,

Надежды свет погас, друзья бежали прочь,—

Взошла ты для меня звездою одинокой.

И кроткие твои, прелестный друг, лучи

Одни лишь надо мной под мраком туч блистали,

Не изменялися, и в грозной сей ночи,

Как взоры ангела, меня сопровождали.

Благословляю я твой благотворный свет!

Он, неожиданный и милый посетитель,

Мне сердце отогрел, и в нем минувших лет

Надежду оживил, как горний утешитель.

Ты зрела моего задумчивость чела,

Мой грустный, мрачный взор и бледные ланиты,

Но улыбнулась мне, в душе моей прочла

И пробудила в ней огонь, под сердцем скрытый.

О дева милая! из смертных всех лишь ты

Под бурей страшною меня не покидала,

Не верила речам презренной клеветы,

И поняла, чего душа моя искала.

Отрадной сению была ты для меня:

Так пальма юная одна в степи унылой,

Росистую к земле вершину приклоня,

Прохладну стелет тень над тихою могилой.

И для чего меня развратный свет винит?

Всех больше мне мои известны заблужденья;

Но в сердце, милый друг, где образ твой сокрыт,

Клянусь, не может быть и тени преступленья.

Пусть зависть на меня свой изливает яд,

Пускай злословия шипит язык презренный.

Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд

Дороже для меня вниманья всей вселенной.

Но если небеса, о кроткий ангел мой,

Судили на земле нам вечную разлуку,—

Зачем, прелестный друг, мы встретились с тобой?

Зачем ты подала мне ласковую руку?

О, как бы я желал пустынных стран в тиши,

Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться

И кроткою твоей мелодией души,

Во взорах дышащей, безмолвствуя, пленяться.

О, как бы я желал всю жизнь тебе отдать,

У ног твоих порой для песней лиру строить,

Все тайные твои желанья упреждать

И на груди твоей главу мою покоить.

Тебе лишь посвящать, разлуки не страшась,

Дыханье каждое и каждое мгновенье

И, сердцем близ тебя, друг милый, обновясь,

В улыбке уст твоих печалей пить забвенье.

Сокрыта навсегда любовь в душе моей,

Уединенная и тайная для света,

И сердце, нежности подвластное твоей,

Дрожит — в безмолвии — вняв глас ее привета.

В нем теплится, увы! светильник гробовой

И тайным пламенем горит, не угасая;

Но слаб отчаянья прогнать он мрак густой,

Как будто б луч его — горел не озаряя.

О, помни обо мне! Не вспомянув меня,

Безвременной моей ты не пройди могилы:

Страданья одного снести не в силах я —

Забвенья хладного в душе твоей, друг милый!

Услышь сердечный вздох и глас прощальный мой:

По мертвым грусть — не стыд, и веет нам отрадой;

За страсть мою к тебе — пожертвуй мне слезой.

Последней — первою — единственной наградой!

Любовь в душе моей живет;

Она мне жизнь и восхищенье!..

Но что же сердце не цветет

В ее отрадном упоенье?

Любовь, увы! сияет в нем,

Как луч приветливый денницы,

Во всем блистании своем

Закравшийся во мрак гробницы.

О милый друг души моей!

Когда день ясный нам проглянет?

Когда сверкать в руке твоей

Булат ужасный мне престанет?

Звезда пустынная моя!

Прелестный друг и вечно милый!

Люблю тебя!.. но вяну я,

Как цвет над хладною могилой.

Где легкий конь твой прах крутит?

Где ты теперь, пустынный житель?

Где ветр в кудрях твоих свистит?..

Спеши ко мне, мой повелитель!

Забыли очи сладость сна,

Изныло сердце в разлученье;

Предчувствий злых душа полна…

Спаси Манфреда, провиденье!

Два дня, томясь, изнемогая,

Очей дремотой не смыкая

И ни на шаг от друга прочь,

Несчастная Сальгара дочь

Над женихом своим рыдала

И плотоядных отгоняла

От праха птиц. И в третий день,

Когда холодной ночи тень

С небес лазоревых сбежала,

Погасли звезды, и роса

На мхах утесов заблистала,

И солнце шло на небеса,—

Ловцы оленей круторогих

И горных ланей быстроногих

В пустыне деву обрели,

Без чувств простертую в пыли.

И сердце в ней уже не билось!

В ее руке сверкал кинжал,

И бледностью чело покрылось;

И ветер, веющий от скал,

По персям девы обнаженным

И яркой кровью обагренным

Златые кудри рассыпал.

Склонясь главой на грудь Кальфона,

Она, казалось, будто спит

И будто сына Турлатона

В своих мечтаньях сонных зрит.

Ловцы могильный ров изрыли

Булатом копий и мечей

И девы прах и прах вождей

Под звуком песней схоронили.

Курган насыпали над рвом

Возвышенный, и весь кругом

Зеленым дерном обложили;

И в вечно юной красоте

Холма на самой высоте

Младую со́сну посадили.

Повесили на ветви рог,

Шелом и меч, броню стальную,

Колчан и арфу золотую,

И дань красе — из роз венок.

И с той поры, когда блистали

Созвездия и озаряли

Небес безбрежный океан,

Три юных тени прилетали

На погребальный сей курган:

Доспехи ратные звучали,

Рог бранный звуки издавал,

Венок на ветви трепетал,

И струны арфы рокотали.

………………………………

………………………………

Я зрел, как из твоих пленительных очей

Посыпался как град кипящих слез ручей;

И сим слезам я был причиной сокровенной!

О дева милая! о друг мой несравненный!

Ты плакала!.. увы! как выразить, что я

Почувствовал тогда в груди моей пронзенной?

О, каждая слеза твоя,

Как капля нефти воспаленной,

По манью тайному какого-то жезла

Мне в сердце падала и сердце страшно жгла!

В волненья чувств моих, отчаянный, смятенный,

Хотел к твоим я броситься ногам,

Прижать тебя к груди, к пылающим устам

И вымолить себе отрадное прощенье,

Или у ног твоих, в страданьях и томленье,

Окончить жизнь — отдать тебе последний вздох;

Но в буре чувств моих я быстро изнемог!

Слеза горячая повисла на реснице —

И я тебе, души моей царице,

На горькие твои источники тоски,

Забывшись, отвечал пожатьем лишь руки

И взором, коего доднесь ты не встречала,—

И вся душа моя в ответе сем блуждала!

Я чуял смерти хлад уже в моей крови,

Я гас… но сколь любви неизъяснима сила!

Ты улыбнулася — и жизнь мне возвратила!

И жизнь мне — дар твоей любви!

Товарищ, бог веселья

Тебя сего же дня

На праздник новоселья

Зовет через меня

И просит непременно,

Чтоб ровно в семь часов

К дружине неизменной

Родных и земляков

Ты сделал одолженье

Пришел поесть, попить,

Исчерпать наслажденье

И негу истощить!

И вкус, и взор пленяя —

И сласти, и вино,

И чаша пуншевая

Среди стола давно;

Во мгле благоуханий,

В венках из повилик,

Средь плесков, средь лобзаний

Составим братский лик.

В честь Вакха лик составим

И, вспомня старину,

Его, его прославим!

Хвала, хвала вину!

Лишь в грозде винограда

Прямая нам отрада,

Друг, в жизни сей дана;

И сердца наслажденья,

И музы вдохновенья

Слабеют без вина.

Оно творит героя,

Полет уму дает

И, нежа и покоя,

К бессмертью нас ведет.

В счастливый час безделья

Средь плясок и веселья

Седой Анакреон,

Вином одушевленный,

Напиток пел бесценный,

И тем бессмертен он.

Ахилл и все герои,

Что башни гордой Трои

Низринули во прах,

Упившись сим нектаром,

Летели с новым жаром

Искать побед в боях!

К Зевесу часто боги

В небесные чертоги

Сходилися на пир;

Согласно наливали,

Согласно осушали

При звуке горних лир.

Любовник Цитереи,

Друг братства, шумный Вакх

Златое время Реи

Восторга на крылах

Нам, смертным, возвращает,

Нас, смертных, приближает

К блаженству и богам.

Бесценны вспоминанья,

Прелестны ожиданья

Предстанут мигом нам,

Когда из полной чаши

Прольется в души наши

Токая светлый дар;

И в чела и в ланиты,

Предвестник Афродиты,

Румяный вступит жар.

Голов сто, мнений сто; год новый — вкус иной;

Что город, то устав; всё шатко под луной.

Мысль ближних для себя, мой друг, исследуй здраво;

В сем даре лучшее, поверь мне, смертных право.

Но не кидайся в спор: намерений богов

Доселе не проник первейший из умов;

Та малость, в коей мы не можем сомневаться,

Столь же пуста, как мы, не стоит чтоб заняться;

Мир полон глупостей, и рассуждать учить —

Есть новую болезнь дурачеству привить.

Сей пробегая мир, что видим мы? Сомненья,

Людей неспящих бред, ошибки, заблужденья;

Здесь в пурпуре конклав, там под чалмой диван,

Тут муфти с бородой, дервиш или иман,

Здесь бонз, талапоин, там лама, тут прелаты,

И древни ра́ввины, и новые аббаты,

Для словопрения крепка ли ваша грудь?

Хотите ль спорить вы? Скорей сбирайтесь в путь.

Мир тонет ли в крови от славных драк героя,

Елены ль красоту пожаром платит Троя,

В Москве ль помещики мотают жизнь в пирах

Иль разоряются за край межи в судах,

Державину ль Хвостов невольно рукоплещет

И черной зависти огонь во взорах блещет,—

Нимало не дивлюсь: рожден так человек —

Таким он был и есть, таким он будет ввек.

Но как сообразить порывы нашей страсти

Ум ближних подчинить суждений наших власти?

Зачем и почему и по правам каким

Ты хочешь старшим быть над разумом моим?

О, как несносны мне болтун неугомонный,

Невольник новых мод, народ полуученый,

Отрывистый остряк, разносчик злой молвы,

Звонящий то, чего б знать не хотели вы;

Гиберты наших дней, Констаны, Лафаеты,—

В министры их прямят и Прадты, и газеты;

Читая всё, учась слегка всему, они

В военных сведеньях поспорят с Жомини,

В законах с Трощинским, во вкусе с Мерзляковым

И в знаньи языка славянского с Шишковым.

Смотрите, в жар какой их малость приведет —

Фраз, возражений тьма, но всё ответа нет.

«Не прекословьте мне, я как пять пальцев знаю;

Не может быть; пустяк, я в этом уверяю;

Для чувства правил нет!.. но нужен смысл всегда!..

Об истине идет коль дело, господа,

Приятною должна вам всякая быть новость!..»

Прекрасно, но к чему, зачем такая строгость?

Увы! судили мы Финардия прыжки,

Ум Греча, Макассар и Глебова стишки.

Случайно знали ль вы покойного Перфила?

Страсть спорить старика до петухов будила.

О стычке ль речь идет, где вы дрались с полком, —

Он помнит лучше вас, как, с кем, когда, при ком;

Пусть вашей саблею вы то решили дело —

Он письма получил и вам перечит смело,

И Дибичу в глаза расскажет, как Вандам

Разбит, иль как Париж отдался в руки нам.

Но в прочем не дурак и человек достойный;

Но с ним и друг его не встретится спокойно,

Иль, дружеством скрепив терпение свое,

Молчит и слушает крикливое вранье.

Однажды наш Перфил, забывшись в жарком споре,

С ругательством в устах и с бешенством во взоре,

Дверь настежь распахнув, вдруг кинулся на двор,

Дав, слава богу, нам свободу и простор.

Племянников своих он в год довел, не боле,

С наследством и с собой расстаться поневоле;

Одышкой страждущий сосед его Хапров

Дом запер для него приказом докторов;

При всех достоинствах один сей недостаток

Ославил, отравил Перфила дней остаток.

Он в церкве оттого горячкой заболел,

Что проповеднику перечить не посмел,

И, умирающий, с наитием проказным

Он в спор втянул попа с служителем приказным.

О небо, мир ему пошли в краях теней,

Который дал он здесь нам смертию своей,

Когда злодей смолчал хотя пред божьим троном.

В такой-то день и час, во прении ученом,

Сын церкви молодой, орел святых отцов,

О бога сущности доказывать готов;

Спешите, радуйтесь сим зрелищем духовным,

Сим спором правильным, сим боем богословным;

Там строгость энтимем крепит с дилеммой речь,

Так обоюду остр всё поражает меч;

Там трудный силлогизм с неправильной посылкой,

Софизм, блистающий затейливостью пылкой,

Там сам митрополит, игумены, попы —

Невежественных прав священные столпы;

Там с силой у двора и с пышностью житейской,

Смиренно правя всем, сидит собор библейский;

Бежа свободы дня, целуя злато уз,

Там славит Криднерша царей святой союз;

И посетители, приличие соблюдая,

Жужжат, кадят хвалой, ни зги не понимая.

Вот в семинарии как действуют у нас!

«Но, словопрению искусному учась,

Мы ль тратим наши дни? В пирах, в купальне самой,

Свет мудрости — Сократ вел часто спор упрямый;

Была то страсть его или избыток дум;

Противоречие приводит в зрелость ум:

Так кроет пыл огня в упорных недрах камень,

Подобие людей, души которых пламень,

Чтоб вспыхнуть, первого удара слова ждет,

И каждый правдою блистает их ответ!»

Сказали. Хорошо; вот и мои сомненья:

Чем спору более, тем мене просвещенья;

И кто исправит мне ум лживый, глаз косой?

И слово «виноват» рот раздирает мой!

Усилий наших крик по воздуху несется,

Но всякий при своем, как прежде, остается;

Не это ли мешать суждений шум пустых

С безумным ропотом страстей сердец людских?

Некстати, невпопад и правда досаждает:

Тот слишком виноват, кто часто прав бывает.

В дни Реи правота с нагой сестрой своей

Владели как друзья им вверенной землей,

Но вскоре, говорят, подлунною скучая,

Одна ушла в Олимп, в подземный ключ другая.

Пустое мнение есть властелин веков;

Воздушный храм его на лоне облаков;

И боги, демоны и лешие толпами

Виются перед ним; и щедрыми руками

Безделки, издали блестящие глазам,

В волшебном зрелище показывают нам;

Заслуги наши вкруг, таланты, зло и благо

Горят, как пузырьки, рожденны мыльной влагой;

Не уставая дуть, упорны ветры там

Из края гонят в край и божество, и храм:

Пременчивый тиран, средь прихотей несчетных,

Вчера — под меч, сей день — на трон возводит смертных.

Прекрасный Антиной был бог, имел жрецов, —

Смеемся мы теперь над нравами отцов;

И кто порочит нас бряцаньем резкой лиры,

Лишь упреждает тот грядущих лет сатиры.

Хотите образца прелестной красоты?

Вот вам Нарышкиной небесные черты,

Но я ль уверю вас, что с рыжими кудрями

Лоб узкий в древности почтен был алтарями?

Но так суд мнения, причудливый, пустой,

Играет и красой — владычицей земной,

Но так в подсолнечной восторг его наитий

Вина есть громких дел и царственных событий.

И как надеяться, чтоб бог вертляный наш

Попал когда-нибудь философа в шалаш,

Чтоб, вынырнув из вод всех прелестей во цвете,

Нагая истина явилась в здешнем свете?

Но для ученого, для мудреца, мой друг,

Есть преткновение, оно — системы дух,

Дух гордый, зиждущий в пылу своих видений

На двух-трех истинах тьмы новых заключений.

Так, в умозрении утратив здравый смысл,

И бога Пифагор увидел в тайне числ;

Отец механики в жару больного мненья

Свободу смертных слил с законами движенья;

Погасшим солнцем тот вам землю выдает;

Из лавы, из стекла тот образует свет;

Оттоле вечный крик училищных раздоров,

И с кипой тяжкою печатных пыльных вздоров

Спор шумный мудреца в убежище проник.

Противоречия виною наш язык

Бывает иногда; ясней мне ваше слово

В наречии Москвы, чем в речи понизовой,

Но кто поверит мне, что тут-то вся беда?

Глад, мор, невежество в сем мире никогда

Причиной не были столь многих злоключений,

Как сколько вышло их от недоразумений.

Я ль опишу святош губительны вражды,

Их вдохновенных книг небесные плоды:

Соборы Греции, двуличность их ответов,

Их школьны тонкости и приступ Магометов;

Костры Иберии, Германии пожар,

Стыд, мрак Италии, пустых учений дар,

Парижа голод, бунт, разбой в отчизне Теля

И проповедников-цареубийц Кромвеля!

Страдало мене всех отечество мое;

Благословенно будь правительство твое,

Край, где с Владимира Святейшего крещенья

За разность мнений, вер не знали мы гоненья;

Где в лета тьмы, когда мир кровию кипел,

Хотя и с бородой, рассудок здравый цвел

И, как отец, взирал, с улыбкой сожаленья,

На ересных глупцов немногие сожженья;

В те лета, говорю, когда в Европе всей

Для Гуссов не было довольно булл, мечей,

Их сын бежал на Русь, и, верх доброты царской,

Немецкий эскулап вел вскоре быт боярский.

О ты, чей трон — Земля, круг солнечный — венец,

Терпимость вечная, о благости отец!

С железом и с огнем и с язвой обращенья,

Дай, чтобы минул нас дух вероисступленья,

Чтоб кроткий нрав царей, советы мудры их

В грядущем были нам порукой дней златых!..

Но в клобуке наглец со мною в речь вступает

И гордость в поступи смиренной прозирает:

«В стихах сих, сударь мой, вы скрыли тонкий яд;

Коль верить вам, никто ни прав, ни виноват;

Нет меры истине, дороги к просвещенью,

И следовать должны мы скотскому влеченью».

— «Мне это написать не приходило в ум».

— «Хоть прямо ваших вы не изложили дум,

Но с толкованием всё делается ясно…»

— «Но я противное сказал ли вам напрасно?

И повторить еще для вас душевно рад:

Кто разбирает — прав, кто спорит — виноват;

Вот всё; но мне теперь почти сознаться можно,

Что не в одном дворце промалчивать нам должно».

— «Но тут два смысла есть, позвольте вам сказать.

Я различаю здесь…» — «Вы властны различать;

Я мысль свою открыл; довольны вашей будьте

И мнение мое скорее позабудьте».

— «Мне? ваше мнение? кто учит думать вас?

Вам мысль запрещена; я доношу тотчас!»

Счастлив, кто вдалеке невежд и пустосвятов

Свой кроет век в тиши отеческих пенатов,

Заране кинув свет с подругой молодой,

Живет для ней, на Пинд пускаясь лишь порой.

В наследственном саду так пахарь домовитый

Душистый сот, пчелой прилежною добытый,

Умеет похищать искусною рукой,

И вслед ему жужжит напрасно гневный рой.

Век незабвенный, где как солнце золотое

С Екатериною блистает мне второе,

Когда умели мы писать, смеяться, бить,

Давая жить другим и сами знали жить;

Среди таких побед, величия и силы

Скажи, зачем теперь мы скучны и унылы?

Бежим утех, двора, и женщин, и пиров

И вспоминаем лишь веселы дни отцов?

Так площадной бедняк средь блеска, злата храмов,

Голодный, ловит пар несытых фимиамов

Иль жалким голосом из скудного куска

Вам пышно говорит про жизнь откупщика.

Познании гордостью мы ум свой обольщаем

И лучшими себя отцов своих считаем,

К трудам учености такой питаем жар,

Что устраняем прочь забавы милый дар,

И, резвость оттолкнув и обществ всё приятство,

Из школ еще кричим: «Народное богатство!

Свобода! Деспотизм!» — или путем другим

Любезность резкими чертами богатим

(Нахально-дерзкими, будь сказано меж нами).

Шуметь, вертеть усы, размахивать руками,

Небрежно развалясь, врать смело всякий вздор —

Вот чем теперь легко привлечь красавиц взор.

Клеон удальств таких образчик непристойный,

Но Клара говорит: «Он офицер достойный,

В невоспитании своем не виноват,

Рубившись целый век, любить душевно рад».

Любить! — о, точно так, любить он малый чистый!

Добр, может быть, неглуп, и человек плечистый!

Зато уж важный Клит, враг женщин записной,

Лапласа ученик и мы́слитель прямой,

Нем в обществе, в кругу друзей крикливый спорщик,

Оратор полковой, казармный заговорщик;

Горячкой заразясь новизн и вольных дум,

Дать новый ход вещам его стремится ум;

Кипя равно подрыть и алтари и троны,

В Квироги метит он, а там в Наполеоны.

За ним его Пилад, либералист Клерак,

Ученый с легкостью и с притиском остряк,

В поэты он попал альбомною безделкой,

В законодатели военной скороспелкой;

Шарада в действии и каламбур живой,

К честям широкий путь он видит пред собой

И, новый Морепа, готов без размышленья

В скороговорках вам бросать свои решенья!

Иль Корд, защитник их, оратор-гастроном,

Обедать тридцать лет скакав из дому в дом,

Вчерашний Дидерот, сегодняшний библейщик,

Всех обществ, всех начал Тартюф и переметчик,

Чтоб жизнь постыдную достойно увенчать,

Не веря ничему, пустился обращать,

И, знатен и почтен, смеясь народа крику,

Индеек за труды ждет малую толику.

С ним гений Дамазит, муз пылкое дитя,

Он думает весь мир преобразить шутя,

И все права пока — иль два, иль три ноэля,

Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля.

Вослед ему шумит недоученный рой,

Ругательств с рифмами разносчик под рукой

Иль знанье едкое, без затруднений дальных

Взятое целиком из наглостей журнальных

Парижского клейма, лишь глубоко для дам.

И как пощаду дать их сборным вечерам,

Где самолюбием нахватанных познаний

Решается судьба и книг, и лиц, и зданий,

Где острое словцо лет многих губит труд,

Где мыслей в дерзости ум высший признают

И с веком наравне средь пьянственного пира

Где весит прапорщик царей и царства мира,

Полн буйства и вина, взывает: «Друга, дам

Я конституцию двумстам моим душам!»

И получить горя, мальчишка своевольный,

Столь лестное ему названье «недовольный»,

Былое всё хулит, лишь раскрывает рот.

Но как я изложу в словесности отчет!

Сокровищницы муз, вертепы сказок вздорных

И дьяволы в стихах на столиках уборных;

Мечтания везде, конца виденьям нет,

И в книгах, и в устах столетий средних бред;

Лорд Бейрон — образец, и гения уродство —

Верх торжества певцов, их песней превосходство.

Разбойник, висельник, Корсар и Шильд-Гарольд

На место Брутов, Цинн дивят теперь народ;

Гассан, Джаур! — имен и нравов буйных дикость

Атридов, Цезарей сгоняет прочь великость;

Жертв крики судоржны, взыванье адских орд,

Крик палача поет нам благородный лорд,

И мы, благодаря его турецкой музе,

С поэзьей лобных мест в торжественном союзе;

Таинственности мрак, упырь и домовой —

Все ужасы Радклиф встают передо мной

С набором общих мест и наглых восклицаний,

С богатством мелочным несчетных описаний;

Без цели, без конца бродящий наугад,

Писатель нынешний размерами богат,

И, слабый правильной пленять нас красотою,

Толкает правила, сменяя их — собою!

И сей во всех веках, у всех любимцев муз,

Как божество, один и неизменный вкус

В дни наши разделен на готский, бриттский, галльский,

И вскоре, говорят, придет к нам вкус бенгальский.

Так зыблет в наши дни новизн надменный дух

И пантеон искусств, и Пинда скромный круг,

Ничтожа дерзостно, в разборах иссушенный,

Прекрасный идеал, веками освященный.

И где остановить, не ведая, умы,

В мрак, первобытный мрак несемся быстро мы,

И Сталь кипящая, плененная собою,

Дух немцев разжидив французской остротою,

Европы общий плеск умела приобресть,

Народам всем крича: «Будь всякий тем что есть!»

Будь всякий тем что есть! Башкир, киргиз, малаец,

Канадский людоед, свирепый парагваец,

Гордитесь! Франции вас славит первый ум.

И Стали в честь подняв нескладный крик и шум,

Военну вашу песнь вы дайте ей послушать,

Пить в черепе, курить табак и падаль кушать.

Так видим мы в наш век тьму гибельных плодов

От мудрости в чепце, от юпочных творцов!

Но наши женщины совсем другое дело.

От авторских грехов их разрешаю смело;

Приличий чувство, пол и образ жизни их

Далят от них досель влиянье мод дурных,

Но нравиться, пленять желаньем увлекаясь,

Пристойность под свой вкус подлаживать стараясь,

Средь светской праздности, пустых побед в огне

Кой-что из прав своих утратили оне,

И в церковь, бедных в дом спеша из-под качелей,

И от священных книг в круг дерзких пустомелей.

Они меня простят в сомнениях моих,

Что ум и набожность поверхностны у них,

Что эта милая наружность воспитанья

Есть лишь осенний плод старушьего преданья.

Все средства хороши, чтоб путь нам сделать свой,

Цари и женщины согласны меж собой;

Замужства нервною горячкою страдая,

В турецкую чалму готова лезть иная,—

Но всё конец моим суждениям один:

Всё наши женщины достойнее мужчин.

Как медленно приходит счастье,

Как быстро кроется оно,

Дней юных в долгое ненастье

Мне было жить на миг дано!

Наказан я за то мгновенье!

Надежд пустое обольщенье

Всё горечь услаждает зла,

Но мне уж чуждо упоенье,

Надежда в сердце умерла!

В сем сердце, съеденном тоскою,

Больном, убитом, я горю

Бегущей возвратить мечтою

Блаженства прошлого зарю;

Но настоящее как туча

Во всех души несвязных снах,

И — вмиг блистает на глазах

Слеза невольная, горюча.

Я всё навеки потерял,

Я мене ветрен, пылок стал!

Доверенность к судьбе умчалась,

Огнь чувств, восторгов рай исчез,

И даром пагубным небес

Одна любовь со мной осталась!

Когда Гораций Мецената

В своем Тибуре угощал,

Не дом, горящий блеском злата,

Любимца Августова ждал,

Но луг, приют обычный стада,

Полянка, десятина сада,

Где вечен вод падущих шум,

И, в сень уединен ну бука

Призвав, дружила их наука

И прелесть стихотворных дум.

Там, под сабинским чистым небом,

Краса эольских дочерей,

Младая нимфа с солью, с хлебом

Встречала дорогих гостей;

Обед — два-три простые блюда;

Освобожденный из-под спуда,

Залитый маслом вековым —

Кувшин с фалерном ароматным…

Пир скудный!.. но пирам ли знатным

Равняться, Данилевский, с ним?

Хорола житель не Гораций;

Украина — не древний Рим!

Но и в приют моих акаций

Проложен путь мечтам благим!

Столиц нам зодчество безвестно;

Но гостю милому не тесно

Певца в обители родной;

Она низка, ветха… ни слова;

Но добра мать моя готова

Что бог послал делить с тобой.

Военным утомясь разъездом,

Пенатов посетить моих

Не можешь ли хоть мимоездом?

Хотел бы я в кругу своих

Принять тебя борщом домашним,

С усердьем поселян всегдашним

За твой обед благодарить

И всей твоей семьи почтенной

Моэта влагою беспенной

Здоровье полной чашей пить.

Она мертва! Она не знает

Минуты счастья роковой,

Когда завесу подымает

Восторг влюбленною рукой,

Когда душа находит слово

Загадки темной бытия

И жизнию заблещут новой

Безмолвные глаза ея.

Она мертва! она не знает!

Кто ж избранный Пигмалион?

Пред кем лед чувств ее растает?

Прервется сердца детский сон?

И таинствам недремной ночи

Изменят, без нескромных слов,

И долу потупленны очи,

И поступь робкая шагов.

Холера вкруг меня кипит;

Отвсюду крики скорбны внемлю;

Холодный ветр в окно свистит,

И легкий снег подернул землю.

Заразы черное крыло,

Огромною ширяясь тенью,

На села, грады налегло

Предтечею опустошенью.

Глад рыщет с адской девой сей,

Подняв оглоданные руки,

И, усмехаясь, спорит с ней

И жертв в числе, и в родах муки…

Увы, Башилов, настает

Жестоких испытаний время;

И близко страшный жнец идет,

Ссекая земнородных племя.

Кто знает, два ли, три ли дня

Здесь под луной предел наш дальной,

Спеши ж, друг, навестить меня,

Тебя жду с трапезой прощальной!

Без слез, без вздохов, без укор

Друг друга крепко мы обнимем

И светло-беззаботный взор

На будущность Вселенной кинем.

Ты помнишь, с детства нам мила

Суждений гордая свобода,

И целой жизни мысль была:

И блага, и права народа.

Поговорим о них, запьем

В последний раз успехи века

И над могилой предречем

Высокий жребий человека!

Что нужды? Пусть постигнет нас

Всемощный грозною судьбиной!

Покойно свой верховный час

Я встречу песнью лебединой!

Под гильотины острием

Так Вернио, Барнавы пели,

И в диком торжестве своем

Тираны Франции бледнели…

Таланта в полном блеске он

Поник увенчанной главою,

Свинцом летучим поражен

Братоубийственной рукою;

Издетства баловень певец

Прелестной музы своенравной,

И после жизни бурной, славной

И бурный встретил он конец.

Негодованье и печаль

Волнуют грудь и мысль невольно;

Увы, кому его не жаль!

О Пушкине кому не больно?

Один он нам звездой светил,

Звучал в предбудущие лета —

Зачем же ты его убил,

Злодей, отнял у нас Поэта!

Кто право крови дал тебе

Над сей главою озаренной?

Ты знаешь ли, к его судьбе

Восторг прикован полвселенной!

Любимец наш, отрада, друг,

Честь, украшенье полуночи,—

Его напевов — жаждал слух,

Его лица — искали очи!

И слышишь ли плачевный звон?

Весь Петроград, слиян душою,

Подвигся в ходе похорон

Необозримою толпою;

Не полководец, не монарх,

Он в землю сходит им подобно,

И общей грустью в мир загробный

Сопровожден любезный прах.

Коль ближние, склонясь челом,

В боязни кроются виновной,

Ты ль, муза, пред Певца костром

Пребудешь робкой и безмолвной?

Как Цезаря кровавый плащ,

Бери, кажи ты Барда тогу,

Зови к царю, к народу плачь

И месть кричи земле и богу!

Но успокойся, неба дочь!

Кто усладил Певца кончину,

Его детя́м успел помочь,

Устроив прочно их судьбину, —

Тот знает — и не дремлет он,

Венчанный россов представитель,

И грянет в свой черед закон —

Невинных неподкупный мститель!

Элизиум, цветущий вечно рай

Души вертляной и крылатой,—

Кто на земле, кто будет мой вожатый

В тот светлый, в тот чудесный край?

Два глаза есть и голос милый,

Мне слишком близкие давно,

Им дивное могущество дано

Элизиум творить не за могилой!

Элизиум и чувств и дум!

И в миг тот дивный мир пред мною исчезает,

И неземных порывов полон ум,

И огнь, чистейший огнь всё сердце проникает.

Благословляю вас, страны родимой воды,

Священны волжски берега,

Вас, холмы красные, шелковые луга,

И вас, небес знакомых своды!

Я там, я там опять, где провиденья глас

Воззвал меня на подвиг жизни;

Я выждал наконец с тобою, край отчизны,

Свидания желанный час.

О сча́стливые дни младенчества златого!

Вы ожили передо мной:

Я улетаю к вам крылатою мечтой —

И на минуту счастлив снова!

Вот здесь, где сей хребет надбрежной высоты,

Волнами сдвигнут, уклонился,

Младенец, средь забав, я постигать учился

Природы дивной красоты.

Отсюда детские мои невольно взоры

Кругом стремилися блуждать;

Лугами, рощами за Волгой пробегать;

Взноситься на окрестны горы.

Вот здесь, где ключ Гремяч[129], скользя по желобам,

Слетает в бездну водопадом

И, тщетно в мрак ее сопровождаем взглядом,

Гремит невидимый очам, —

Уединен от всех, я сладкому вдавался

Влеченью непонятных дум;

Внимал паденья вод однообразный шум,

Картины дикостью пленялся.

У ног моих зиял глубокий крутояр;

Вдали, рекой, суда мелькали;

А там, из-за лесов, гигантски восставали

Две башни древние болгар[130].

Вот опустелые прапрадедов палаты,

Где первый мой услышан вздох;

Кругом безмолвие; крапивой двор заглох;

На кровле мох зеленоватый.

Вот сад; я узнаю тропинки, дерева;

Но как он много изменился!

Беседки нет; забор местами обвалился

И по пояс везде трава.

О, сколь моей душе сей образ опустенья

Красноречиво говорит,

Что всё невидимо проходит и летит,

Всё будет жертвой тленья!

Один великий дух, лишь песнопенья дар

Цветет среди усилий время:

Пускай еще веков отяготеет бремя

Над ветхой пышностью болгар

И гордые сии преклонит минареты;

Пускай под Кроновой рукой

Сии громады гор сровняются с землей,

Лесов изгладятся приметы,

Но волжские края — для вас забвенья нет

И в самом вашем запустеньи!

Не западет времен в неистовом стремленьи

Для россиянина к вам след!

К вам некогда придет искать он колыбели

Того бессмертного певца,

На чьей главе мы три завидные венца

Сплетенными в единый зрели;

Который с Пиндаром взлетал до облаков,

От взора в высоте скрывался;

С Горацием на блеск, на пышность ополчался,

Изобличал временщиков;

С Анакреоном пел роскошные обеды,

Вино, любовь и красоту,

Дев русских прелести, их пляску, простоту,

Восторги чувств, любви победы.

Вас также некогда придет он вопрошать

Об именах не меней славных:

О том любимце муз, кто в вымыслах забавных

Умел нам истину вещать

И научил владеть поэзии язы́ком;

О том, что Клией вдохновен.

Ее светильником рассеял мрак времен

И, смелый в подвиге великом,

Воззвал на правый суд из вековых могил

Деянья предков знаменитых,

Их славу, бедствия, потомками забыты, —

И к новой жизни воскресил.

Благословляю вас, страны родимой воды,

Священны волжски берега,

Вас, холмы красные, шелковые луга,

И вас, небес знакомых своды!

«Не спеши, моя красавица, постой:

Мне недолго побеседовать с тобой;

Оберни ко мне прекрасное лицо,

Есть еще к тебе заветное словцо:

Скажи, любишь ли ты, молодца, меня

И каков тебе кажусь удалый я?»

Лицо девицы-красавицы горит,

Потупивши ясны очи, говорит:

«Не пристало мне ответ такой держать

И пригожество мужское разбирать!»

«Не спросил бы я, да вот моя беда:

Я сбираюсь в понизовы города,

Волгой-матушкой в расшиве погулять,

На чужбине доли, счастья поискать».

Помутился вдруг девицы светлый взгляд,

Побледнела, словно тонкой белый плат.

«Уж зачем бы меня, девицу, пытать,

Коли едешь, коли вздумал покидать?

Видит бог, как я любила молодца!

Может, больше — грех и молвить — чем отца!

Всё на свете за него бы отдала!

Да ему уж, видно, стала не мила!»

«Ты мила мне пуще прежнего теперь;

Не словам — хотя божбе моей поверь.

Для тебя же я сбираюсь в дальний путь,

Чтоб трудами выйти в люди как-нибудь,

Чтоб, вернувшись, быть на родине в чести,

Чтоб смелее от венца тебя вести.

Понизовые привольные края:

Не последний за другими буду я».

«Волга-матушка бурлива, говорят;

Под Самарою разбойники шалят;

А в Саратове девицы хороши:

Не забудь там красной девицы-души!»

«Не боюсь я Волги-матушки валов,

Стеньки Разина снаряженных стругов;

Не прельстит меня ничья теперь краса,

Ни такие ж с поволокою глаза;

Страшно только мне вернуться невпопад:

Тот ли будет на тебе тогда наряд?

Встретишь молодца ты в ленте золотой

Или выдешь на крылечко под фатой?»

«Коли шутишь — не до шуток мне — до слез;

Коли вправду — кто ж так девицу обнес?

С кем иным, как не с тобою, молодцом,

Поменяюсь обручальным я кольцом?

Для кого блюла девичью красоту,

Для того и русу косу расплету;

Гробовой скорей покроюсь пеленой,

Чем без милого узорчатой фатой».

«Скажи мне, родимая

Голубушка матушка,

К худому ли, к доброму

Сегодня мне снилося:

Что будто кольцо мое —

Дружка подареньице —

Само распаялося;

Что будто коса моя

Волнистая-русая

Сама расплеталася?»

«С полуночи ль, с вечера

Тебе это виделось?»[131]

«С полуночи, матушка».

«Ахти, мое дитятко,

Ахти, мое милое,

К дурному — не к доброму!

Молись божьей матери,

Хранителю ангелу,

Угодникам киевским!»

«Здоров ли-то молодец,

Мой суженой-ряженой?..

Вот близко уж полгода

Ни слуха, ни весточки!..»

«Бог милостив, дитятко».

(Старушка заплакала.)

«О, полно кручиниться! —

Сказала красавица

(Взглянув на пречистую

С слезами и верою),—

Пускай со мной сбудется

По воле владычицы;

Лишь бы ты, родимая,

Печали не ведала,

Себя не тревожила».

Степенный ум и поздны леты,

И книги, и друзей советы,

И мудрецы преподают

Науку счастья, жить уменье,

Твердя: терпенье! и терпенье!

Кто терпелив, тот любит труд;

Даров Фортуны он не просит,

Ее любимцев не следит,

Спокойно в долгий путь глядит,

Без скуки горе переносит,

Умеет дружбе снисходить,

Умеет с недругом ужиться,

Без прихотей с богатством жить

И без богатства обходиться.

Доволен более других,

Себя всех меньше упрекает,

В желаньях не упрям и тих;

Зато раскаянья не знает.

Невежд спесивых важный тон,

Пиитов неусыпных оды,

Клонящие невольно в сон,

Вседневный разговор с погоды,

Все сплетни барынь городских,

Все новости большого света,

Все требованья этикета,

Все пересуды щеголих,

Смесь разговорных мадригалов

В беседе дружеской глупцов,

Мы, мы издателей журналов,

Я, я болтливых хвастунов,

Вельмож, приказных обещанья,

Сбор бесконечных лотерей —

Не утомят в нем ожиданья,

Не надсадят его ушей!

Роптанья за собой не водит

И сам не в тягость никому;

Судьба не хмурится ему;

Везде он угол свой находит.

Вот терпеливого портрет.

Но где же подлинник? скажите.

Не вы ль, друзья? Но вы молчите.

Итак, не я ль? — Ах, вовсе нет.

Сурков Тевтонова возносит;

Тевтонов для него венцов бессмертья просит;

Барабинский, прославленный от них,

Их прославляет обои́х.

Один напишет: мой Гораций!

Другой в ответ: любимец граций!

И третий друг,

Возвысив дух,

Кричит: вы, вы любимцы граций!

А те ему: о наш Гораций!

Тевтонова Сурков в посланьях восхвалял:

О Гений на все роды!

Тевтонов же к нему взывал:

О баловень природы!

А третий друг,

Возвысив дух,

Кричит: вы баловни природы!

А те ему: о Гений на все роды!

А я скажу питомцам муз:

Цвети хвалебный ваш союз!

Друг друга прославляйте,

Друг друга разбирайте,

С Горацием равняйте,

Посланья сочиняйте,

В журналы отсылайте,

Видения слагайте,

Друг другу посвящайте,

Слепую нас столпу, счастливцы, забавляйте —

И, свой отборный слог любя,

Хвалите вы — самих себя!

Условные желанья,

Немые ожиданья,

Кипящие лобзанья

И сладострастье нег

Твердите и твердите!

Увядши для утех,

В окно, не зря, глядите!

Над чашами дремлите

И чашами стучите!

Читателей глушите!

Друг другу дребезжите

О чашах вы своих!

Без чаш не полон стих.

Беспечность, свободу

В кустах огорода

Зовите летать,

Летать и порхать,

Друзей прикликать!

И в юности бывалой

Венки брусники алой

Любите вспоминать!

Заслугой вы велики —

Вам музы воздадут!..

Венками вас брусники

К бессмертию увьют!

Не ваш, простите, господа;

Не шумными иду путями,

Любитель легкого труда!

Вам честь и слава! Всё пред вами!

Не ваш, простите, господа!

Мои стихи — вода водою;

Не мне затейливо писать!

Я не блистал в них мишурою —

Их даже можно понимать.

Друзей моих с Анакреоном

Во фрунт к бессмертью не равнял

И дико-мрачным важным тоном

Моих бессмыслиц не читал.

По новой форме я не знаю

На полустишии гудить;

Тех за поэтов не считаю,

Чья страсть писать, чей дар дразнить.

Досугом с музами деляся,

Спесиво к славе не лечу

И, с журналистом сговоряся,

Попасть в таланты не хочу.

Я не имею дарованья:

Вас не хвалил и виноват!

Не стою вашего посланья,

И мне стишков не посвятят.

Не шумными иду путями;

Не ваш, простите, господа,

Любитель легкого труда,—

Вам честь и слава! Всё пред вами!

Не постигал, невежда, я,

Как можно, дав уму свободу,

Любви порхать по огороду,

Пить слезы в чаше бытия!

Как конь взвивался над могилой,

Как веет матери крыло

Знакомое, как бури силой

Толпу святую унесло!

Очей, увлаженных желаньем, —

Певца гетер — у люльки Рок —

Уста, кипящие лобзаньем, —

Я — как шарад — понять не мог.

Не ваш, простите, господа;

Не шумными иду путями,

Любитель легкого труда, —

Вам честь и слава! Всё пред вами!

Сиянье дню, роса цветам,

Крыле уму в его стремленье,

Талантов воспитатель нам,

Живительное Ободренье!..

Не ты ль ввело младых певцов,

Марона, Флакка, честь веков,

В чертоги Мецената пышны?

Не ты ль восторг внушило им?

Их лирами — гордился Рим,

И звуки их вселенной слышны!

И там, где Цезарь воздвигал

Торжеств трофеи, в страх вселенны,

Отколе меч простря победный,

Закон земным царям давал, —

Там, в честь ума и дарований,

Певец Лауры и мечтаний,

Багряной тогой облечен,

На стогнах славы, в Риме шумном,

При плесках граждан, громе трубном

В Капитолийский храм введен.

Неверно счастье нам; но слава

Не требует его венцов!

Необорима, величава,

Сквозь даль пространств, сквозь мрак веков

Она свой блеск распростирает,

В полете время обтекает —

Не кипарис, но лавр растит!

Дерзай, чье сердце к славе бьется!

Забвенье лиры не коснется,

И ты не будешь позабыт!

Позор тому, кем не почтен

Муж, дарованьем знаменитый!

Омер, пристанища лишен,

В безумных доме Тасс сокрытый

Коварну зависть обличат.

Талантам к славе — нет преград;

Невежд бессильны все упорства,

Гоненье изнеможет их,

И грозный приговор потомства

Отмстит за честь певцов своих.

Счастлив, кто хочет уступать

Завистникам успех неверный

И, выше став молвы пременной,

Хулу и лесть их презирать;

Над облаками так парящий

Орел не слышит рой жужжащий;

Но, в силах ослабев души,

Чувствительный к неблагодарным,

Расин поник челом печальным,

И Озеров — угас в тиши.

Бессмертен век их, краткий днями!

Но ободреньем лишь цветут

Сады наук; его лучами

Согреты, зрелый плод дают!

Хвались плодом благотворений,

Шувалов, мирных знаний гений!

Отчизна дел твоих полна,

И в свитке Клии, пред веками,

Златыми блещут письменами

Тебе подобных имена.

Здесь дар почтен! здесь он прославлен!

В стране побед, в земле снегов,

Афинских муз Парнасе восставлен!

Здесь холмогорский рыболов

Двор украшал Елисаветы;

Был зван на царственны советы

Державин, лиры властелин;

Венчанный лавром страж закона,

Предстатель Дмитриев у трона,

И гость чертогов — Карамзин!

Любимцы пиерид бессмертны;

Их имя, по теченью лет,

Из рода в роды отдаленны

Юнея, славою прейдет.

Изменится лицо Природы,

И минут царства и народы;

Афины были! — путник там

Одни развалины застанет;

Твой лавр, Державин, не увянет,

Взносясь челом, в упор векам!

Благоговенье к дому Феба!

Здесь жил Державин, здесь звучал!

Здесь, проповедник тайны неба,

Он бога пел — и мир внимал!

Следы его здесь не остыли;

Сюда мы зреть его спешили;

Мы не забыли звуки слов,

Как здесь приветным разговором,

Грядущее провидя взором,

Он ободрял младых певцов.

Так, ободренья, ободренья

Прошу, о музы, я от вас;

Вам на достойны песнопенья

Внушите вы мой робкий глас!

Забудь звук чаш, пиров свидетель!

Венчай цветами Добродетель,

Воспой Отечества сынов.

Победы славной ищет воин, —

Да будет нас предмет достоин

Поэзия — язык богов.

На кладбище земле отдать несли

Гроб розовый, осыпанный цветами;

Прохожие смотрели со слезами,

Как вслед отец и мать, рыдая, шли.

Летами и печалью изнуренный,

В толпе старик брел, подпершись клюкой.

«Чей гроб?» — спросил, участьем побужденный,

Задумчиво сопутник молодой.

«Увы! — сказал старик, — она, как радость,

Как ангел, гость минутный здесь была;

Едва она узнала жизни сладость, —

Безропотно от мира отошла.

С младенческой невинностью понятий,

Прекрасная, как юная весна,

От родственных отторгнута объятий,

От брачного венца отозвана!

А я, — он молвил с горькою улыбкой, —

Всех пережил, и ближних и друзей!

И, смертию забытый здесь ошибкой,

Скитаюся на старости моей!»

В какой стране долина роз погибших,

Где вновь цветут их прежние цветы?

В какой стране приют друзей почивших?

Где вновь узреть их милые черты?

Живет ли то, чем сердце наше жило,

И мысль о нас еще ль хранит оно?

Нас любит ли что прежде нас любило?

И далеко ль — от нас разлучено?

И долго ли разлуке сей продлиться?

Не спрашивай, о сердце, у судьбы;

Таинственный покров не прояснится.

Мы, смертные, — безвестного рабы.

Но верь тому, что живо провиденье,

Что солнце есть, хоть скрылось в глубину;

О, верь тому! Есть в смерти возрожденье.

Зима полей — готовит нам весну.

Поднимались от востока тучи мрачные,

Облегли вокруг грядами синий свод небес;

Ветры буйные, крылаты, сорвались с оков,

Всею силою ударили по безднам вод.

Закипело непогодой море черное,

Клокотала вся пучина от движенья волн,

Застонали вдалеке скалы кремнистые,

Белой пеною покрылся брег утесистый…

Между волн, в средине моря, сквозь туманну даль,

То мелькнет, то снова скроется в волнах корабль;

Ветр порывный, раздирая паруса его,

Быстро мчит и повергает в треволнение;

С свистом снасти оторвавши, носит в воздухе;

От качанья мачты с скрыпом преломляются.

Корабельщики, трудами утомленные,

Потеряли всю надежду избавления;

Смотрят вдаль — там берега к ним улыбаются,

Но мгновенье — берега от глаз сокрылися;

Смутный взор они низводят в море шумное —

Море, бездны разверзая, вторит: гибель вам!

К небесам, в слезах, с мольбою обращаются —

Небеса, облекшись в тучи, шлют к ним молнии

И громами подтверждают: нет спасения!

И, вперив унылы очи в воды пенные,

На корме стоит в печали нежный юноша:

Вздохи тяжкие стесняют грудь высокую,

И струятся током слезы по лицу его;

Горьки жалобы со стоном вырываются:

«Нет! не видеть мне бесценной, милой родины.

Здесь погибну невозвратно я в седых волнах;

Не готовь мне ласк приветливых, родимая!

Не прижмется сын твой радостно к груди твоей;

Я умру — и ты не примешь вздох последний мой!

Не согреет поцелуй подруги милыя

Сих ланит, запечатленных смертной бледностью;

Не вдохнет она дыханьем уст малиновых

Жизни в грудь сию, навеки охладевшую;

Не откроют слезы, льющиесь из глаз ее,

Сих очей, сном непробудным отягчаемых!»

Так стенал, — но буря, с яростью взорвав валы,

Понесла корабль стремительно ко грудам скал,—

С громом рухнувшись о камни, расщепился он,

Лишь обломки полетели в брызгах вверх и вниз;

И пловцы, стремглав низвергшись в хляби черные,

Смерть безвременну впивают с влагой мутною…

Всех пожрала их пучина ненасытная

И изринула тела их на песчаный брег!

Не помню где, в какое время,

Татар неугомонно племя

С оружием и пламенем в руках

Набег на область учинило

И всюду смерть, пожар и страх

Перед собой распространило.

Их лютый Кузлу-хан

Столицей овладел и, свой покинув стан,

Перебрался в нее. Там всё пленяло чувства

Сего питомца диких стран:

Признался верный мусульман,

Что услаждают жизнь приятные искусства;

Но более всего

Обворожала взор его

Стоявшая близь царского чертога

Златая статуя работы мастерской

И с надписью такой:

«Царю, в котором чтили бога,

Царю, который был владык земных красой:

В нем мудрость с благостью святой соединялась,

И славе дел его вселенна удивлялась!»

Прочтя сии слова, суровый хан сказал:

«Вот памятник бесценный!»

И, с уважением смотря на лик священный,

Историю сего царя он знать желал.

И что же в оной прочитал?

«Сей царь, — нельстивая история вещает, —

Вселенной в казнь был грозным небом дан;

Был бич отечества и подданных тиран;

Вопль утесненных им еще не умолкает!»

Остолбенел татарский хан,

Окончив чтенье!

«К чему ж, — вскричал он в удивленье, —

Когда история нам правду говорит,

Ложь статуе бесстыдно льстит?»

— «Я разрешу твое недоуменье! —

Татарину один придворный отвечал.—

Сей памятник царю при жизни был воздвигнут;

А истину об нем историк написал,

Когда он смертью был постигнут».

Дети! ко мне все бегом: на столе соложеное тесто!

Полно дурить на дворе да гонять поросят по закутам.

Ну-тка, усядьтесь — да рыла чурь не марать и ложкой не драться.

Кушайте, светы мои, на здоровье: Христос вас помилуй!

В осень зерно на гумне снопами в одоньях лежало,

Вот ваш отец сам-четверт, с Парамоном, с Никиткой, с Еремкой,

Дружно цепами раз в раз постучав по току, смолотили,

Липовой после лопатой вверх пометав, отвевали

По ветру пыль и полову; вот и сгребли, и сложили

Зерна в закром, что тамо в клети на дворе за сенями.

Вот зимою зерно, как медведок, полгода дремало:

Нежилось в закроме, тихо шепча: «Я знаю, что будет!»

Вот и весна настает, показались проталины в поле,

Жаворонок, закружась, завирял, зашнырял в поднебесьи,

Гордые гуси, сипя всем горлом, свой говор гогочут,

С писком цыплятки вприскок поспешают, все к семю, все к семю;

В роще чиликает чиж и соловушка свищет, щебечет,

Кошки мурлычат, ворчат, и Оторва рычит в подворотне.

В поле поехал отец и сохой взворотил десятину,

В землю засеял зерно, бороной заскородил зубчатой.

Преет зерно, пыхтит да растет, поднялось, раздобрело;

Вышел, глядишь, стебелек невысок и качает головкой;

Вот зеленеет, зацвел, налился, созревает, желтеет,

Смотришь — жучки да букашки ползут молодым любоваться,

Мошки толкутся толпой и поют ему: «многие лета!»

Матушка ваша с снохами, Хавроньей, Устиньей и Домной,

Взявши серпы, побрели на ниву; пожали, связали

Туго в снопы, сложили в крестцы; а дядя Еремка

О Покрове на гумно их свез на сивой кобыле.

Вот опять на току за цепы принялись спозаранку,

Смолотили снопы и зерно посушили в овине.

В мельницу зерна свезли… а там — ах, детушки, страшно!

Мельник-колдун, мужичок короток, с локоток, — а бородка

Ровно с саженю длиной! у него, бают люди, в подданстве

Вся нечистая сила — и всю подноготну он знает!..

Что ж вы зарюмили, дети собачьи? чего тут бояться?

Я вас уйму! еще поревите! а ты, разюмиха,

Слину, смотри, попустил, и нос не утрешь… ну вось я-те!

Так надаю треухов, что не вспомнишься… всё не уйметесь?

Черт же с вами! ступайте вон из избы, негодяи!

С тех пор как случаем игривым

Попал в богатство я и в знать,

Везде зовут меня счастливым,

А счастья вовсе не видать.

Прощай, блаженство!

Зеваю — сам себе не рад…

Прощай, блаженство!

Я знатен и богат.

Я ночь не сплю и днем скучаю;

Боюсь всего — боюсь людей;

В судах — пронырство я встречаю,

Заимодавцев — у дверей.

Прощай, спокойство!

Я весь в долгу — я знатным брат!

Прощай, спокойство!

Я знатен и богат.

Бывали дни, шалунья Лила,

С улыбкой, взглядом плутовским

Ко мне тихонько приходила —

Я был счастлив — я был любим…

Прощай, Лилета!

Тебя пускать уж не велят;

Прощай, Лилета!

Я знатен и богат.

Не раз мне милые собором

Твердили: «Ты забав душа!»

Теперь же я с холодным взором

Смотрю на женщин, как паша.

Прощай, забава!

Прощай, красавиц нежный взгляд!

Прощай, забава!

Я знатен и богат.

И ем, и пью без наслажденья;

Средь роскоши, среди пиров,

Поверите ль? — от пресыщенья

Бываю грустен, нездоров.

Прощай, веселье!

Шампанское — мне сущий яд!

Прощай, веселье!

Я знатен и богат.

Чуть голова лишь разболится,

Чихнул, покашлял лишний раз —

В постелю мне велят ложиться,

Кругом — врачей толпа тотчас!

Прощай, здоровье!

Меня лекарствами морят.

Прощай, здоровье!

Я знатен и богат!

И вы, что в домик мой ходили,

Любезные весельчаки!

Смеялись, пили, говорили

И дельное, и пустяки,

Прощайте, други!

Коль обедняю — ваш собрат!

Прощайте, други!

Я знатен и богат.

Но вот уже толпа большая

Ко мне валит нарядных бар…

Умолкни, лира дорогая!

Иди, докладывай, швейцар.

Прощайте, музы!

Спешу… вам принужденье — мат!

Прощайте, музы!

Я знатен и богат!

Полно, сердце! успокойся на часок!

Удержися, горьких слез моих поток!

Перестаньте, вздохи, грудь мою теснить!

Сон забытый! мне пора тебя вкусить!

Я обманут был неверною мечтой:

Дни надежды пролетели с быстротой;

Думал: счастье улыбнется и ко мне…

Нет как нет его ни въяве, ни во сне.

Вижу: счастие лелеет там других;

По цветам текут минуты жизни их;

Мне лишь бедному жить в горе суждено, —

Для чего ж мне сердце нежное дано?

«Чем же хуже я счастливых тех людей? —

Часто думаю в печали я моей. —

Ах! не тем ли, что в удел мне не даны

Ни богатство, ни порода, ни чины?»

В поле чистое пойду с моей тоской;

Вижу: ива наклонилась над рекой, —

Как той иве вечно прямо не расти,

Так мне в мире вечно счастья не найти.

Ободрися, дух унылый, не пади!

Там, за гробом, в лучшем мире счастья жди:

Там спокоишься от горестей и бед,

Коль на свете для тебя блаженства нет.

Куда меня влечет воображенье?

Я чувствую в душе восторг и умиленье!

Не на твоих ли я, о Илис, берегах?

Не твой ли попираю прах,

Страна, любимая когда-то небесами

И населенная полубогами?

Когда-то… но теперь, безмолвна и хладна,

Невольным ужасом мне грудь теснит она!

Где ряд героев тех, которых мощны длани,

Гроза врагов на поле брани,

Святой свободе храм воздвигли в сих местах?

О тени славные, услышьте глас мой слезный!

Взгляните: ныне грек, потомок ваш, в цепях!

В поносном рабстве век влачит он бесполезный!

И мать искусств, сия страна

На жертву варварам, невеждам отдана!

Взгляните, как она стенает,

Согбенная под тяжестью оков;

Взгляните, как она слезами омывает

Гробницы доблестных сынов!

И в сем обширном запустенье,

От рабства впадшие в презренье…

Возможно ль?.. греки духом спят!

Периклов робкие потомки

Холодными очами зрят

Красноречивые отчизны их обломки!

Для них ничто великих предков ряд,

Ни славные в веках святилища познаний:

В них скорби нет о том и нет воспоминаний;

Мечи их ржавеют — лишь цепи их звучат!

Увы, вся Греция — лишь памятник надгробный!

Она живет в одних развалинах своих;

И странник, вкруг себя бросая взор прискорбный,

Повсюду зрит следы ее тиранов злых.

Он видит мхом седым обросшие могилы,

Героев памятник — здесь были Фермопилы!

И грек склонил хребет, на прахе сих мужей,

Стеня под тяжкими ударами бичей!..

Проснитесь, грозные питомцы Славы!

Проснись, полубогов бесстрашный сонм!

Да воспылает брань кругом

И вновь за родину текут ручьи кровавы!

Явись — и снова грек в знакомый след пойдет!

Сдружась с победою и честью,

В свирепых варваров свирепой грянет местью

И за моря их проженет!

Увы, всё глухо здесь на голос мой призывный,

И сонм полубогов уже навеки мертв!

Плутон в сей мир своих не возвращает жертв!

И здесь разносится лишь рабства стон унывный!

И в час, когда язык благоговейный мой

Героев имена велики повторяет,—

Здесь храмы древности безбожно разрушает

Невежда дерзкою рукой!..

Услышано мое моленье!

Грек за свободу стал — в тиранов сеет страх!

И тени предков в восхищенье

Зрят дух великий свой, оживший в их сынах!

Разите — и во гневе яром

Удары сыпьте за ударом!

Мужайтесь — мести грозный час!

Омойте кровью стыд свой прежний,

Мечом купите мир надежный!

Вы за свободу… Бог за вас!..

Избавлюсь ли когда от римлян и от греков?..

Бесчеловечные два племя человеков!

Мне кажется, они из гроба восстают

И в этом мире мне покоя не дают.

Друзья! в последний раз о них веду я слово!..

Чуть вышел я на свет — мученье мне готово:

Во сне и наяву ужасный свист лозы

С угрозой мне твердил латинские азы.

Язык Горация мне был источник муки!

Увы! как скоро я, без брани, без науки,

Вытверживал язык кормилицы моей!

Что ж? сряду в восемь лет не помню я двух дней,

Чтоб не был вышколен за Плиния, Назона

Или по милости Сенеки, Цицерона

За их творения, за славные дела…

А их давным-давно могила прибрала!

Риторикой потом меня тиранить стали;

Там дикие слова мой слух и ум терзали

Их ревом греческим. То были: Плеоназм,

Синекдоха, Эмфаз, Хариентизм, Сарказм,

Антономазия, Прозопопея, Хрия…

Как часто я, твердя сии слова чужие,

«Помилуйте, — шептал сквозь слезы, — я не грек!»

И, вслушавшись, меня учитель снова сек.

Из школы сей меня в ученый свет пустили.

Там люди умные о всех вещах судили,

Унизывая речь словами мудрецов

Латинских, греческих… И вот наш век каков:

Последний школьник вам, в жару ученых споров,

Готов по пальцам счесть архонтов и эфоров!

В театре и того не легче было мне:

Там вечно я в чужой, далекой стороне;

Повсюду имена Меропы, Гермионы,

Кассандры, Данаид, и Федры, и Дидоны,

Всех греческих цариц, упрямых, злобных жен,

Слезливых, нежных вдов, причудливых княжен,

Их обожателей, супругов исступленных,

Как волки воющих, как тигры разъяренных…

И ты, преступная и жалкая семья,

Атридов род! тебя не раз оплакал я:

Ты отдыха себе и в гробе не находишь

И, ряд теней, у нас по сце́не вечно бродишь!

От греков наших я в деревню ускакал

И в книгах нынешних наставников искал:

Хотел узнать наш век, узнать минувши годы

И что в них делали соседние народы…

И тут, к моей беде, на древних я набрел!

Событий ход меня во Францию привел.

Там вижу, что убийц неистовая стая,

Губя соотчичей и храмы разрушая,

От родовых имен в безумстве отреклась

И в имена Сцевол и Брутов облеклась;

Там изверги, влача людей под гильотины,

Твердят: «Мы все равны! у нас теперь Афины!»

Там грубый Цицерон иль грязный Демосфен

Кричит: «Палач — герой; вор должен быть почтен:

Ведь в Спарте воровство законом одобрялось!»

И всё то к римлянам и грекам применялось!..

О вы, ученые наставники людей,

Сосуды мудрости, светила наших дней!

Энтузиазмы к нам внесли вы, симпати́и;

Вам слава!.. но пока по-гречески в России

Вы не успели всех крестьян переучить, —

Не всё ли вам равно по-русски говорить?

Друзья! кипящий кубок сей

Поэтам осужденным:

Мы зрим в них братий и друзей;

Хвала певцам забвенным!

Уж для врагов их грозный лик

Не будет вестник мщенья,

И не взревет их хриплый крик

На новы сочиненья.

Перо их боле не скрыпит,

Иссякли их чернилы,

И пуст увядших стол сдоит

На радость вам, зоилы!

Где Николев, который выл

Несносными стихами?

Он пал, главу свою склонил,

Щемив перо зубами.

Чему смеялся он в стихах,

Тем память нам оставил;

Се твой, о Тредьяковский, прах

Навек его прославил!

И тих его последний час!

В Украине зарытый,

Оставя поприще, угас

Поэт наш плодовитый.

А ты, Грузинцев, бард младой!

Где арфа на разладе?

Увы! он рифмой натяжной

Не грянет в «Петриаде».

В поэме ль звучной забренчит —

И слух, и ум терзает;

В трагедии ль заговорит —

И всяка плоть зевает.

Ах! кучи вкруг его лежат

В подвалах Глазунова…

Они — сном непробудным спят,

О их творце — ни слова.

А где же твой, пиита, прах?

Какою взят могилой?

Пойдет искать его в слезах

Стихов кропатель хилый!

Там всё — нескладных рифм содом,

Они, как волны, яры,

Спеша поставить свет вверх дном,

Твердят свои удары.

К нему твой пухлый дух слетит

Из рифмотворной сени,

И хаос мыслей возвестит

Прибытье дружней тени.

И ты, Лабзин!.. ах, на Сион

Вотще манил нас к богу!

Других спасал; себе же он

В ад проложил дорогу!

Еще друзей нам слышен клич,

Всё мнят: с одра восстанет,

Его ни гром, ни паралич

В могилу не затянет.

А он… навек тетрадь сложил,

Погибших душ ходатай!

И духом в область воспарил,

Где тлеют пустосвяты.

И честь вам, падшие друзья!

Ликуйте в горней сени!

Там ваша верная семья,

Певцов несносных тени!

Хвала вас будет оживлять

В кругу сынов Беседы.

«От них учитесь вы писать!!!» —

Рекут Славяно-Деды.

При вашем имени вскипит

В певце ретивом пламя,

Он гласом ослим зарычит,

Захлопает ушами.

Тебя хвалой, о Гнедич, чтим!

Цвети твоя фигура!

Ты глазом только лишь одним

Отличен от Амура.

О! сколь с уродливым лицом

Ты кажешься прекрасен!

И славным он прослыл чтецом,

И глас его неясен;

И кто тогда сравнится с ним,

Как он, певцам в отраду,

Завоет воем гробовым

Жуковского балладу?

Хвала, почтеннейший, хвала!

Хвала и многи лета!

Тебя судьбина облекла

В высокий сан поэта!

Чего-чего ты не писал?

Чем-чем не занимался?

Посланья, были сочинял

И в баснях отличался.

Всему-всему ты подражал,

Протей между певцами!

Крестьян, солдатов наставлял

И прозой, и стихами.

Иллюминат, обскурантист

Бываешь по погоде,

Магнетизер, экзаметрист

И мистик ты по моде…

Там утки плещутся трюшком,

Гусь говорный гогочет,

Там деньги в поте и трудом,

Сорока там стрекочет.

На ветке роза молодой

Вдруг вспыхнула и пышет!

А здесь — о чудо! — над водой

Черемха негой дышит!

Хвала, неукротимый лгун,

Свиньин неугомонный,

Бумаги дерзостный пачкун,

Чужим живиться склонный!

Писатель, химик, астроном

И дипломатик славный,

Художник, врач и эконом,

Во всем нулю лишь равный!

О диво! вижу тамо рой

Людей больших и малых!..

Его-то самоучек строй,

Былых и небывалых.

Хвала вам, тройственный союз!

Душите нас стихами!

Вильгельм и Дельвиг, чада муз,

Бард Баратынский с вами!

Собрат ваш каждый — Зевса сын

И баловень природы,

И Пинда ранний гражданин,

И гений на все роды!

Хвала вам всем: хвала, барон,

Тебе, певец видений!

Тебе, Вильгельм, за лирный звон,

И честь тебе, Евгений!

Хвала, наш доблестный Плетнев,

Венцы похвал плетущий

Святому братству из стихов

И их таланты чтущий.

Что в том, коль презрит вас толпа

И назовет глупцами?

Толпа презренна и глупа,

Вы нас причтите сами;

Свет строгий едким языком

В вас жару не <умалит>.

Да хвалится ж осел ослом,

Коль свет его не хвалит.

Да хвалится ж, и проч.

Ты прелести златого века

Времян прошедших воскресил,

Но ах, того ли человека,

Певец, ты нам изобразил,

Который ныне унижает

Своей планеты красоту?

Певец мой, ты воспел мечту!

Природа нам не изменяет,

Природа как была — всё та, —

Кого ж из нас Адам узнает?

Так, пастушки твои — мечта!

Она лишь сердцу добрых внятна:

Мечты блаженства — не мечты!

И тень его для нас приятна,

Упавших с горней высоты,

Утративших права все наши,

Из света обращенных в прах;

Так, человек есть ангел падший,

Тоскующий о небесах!

Певец любезный, бросим взоры

Мы древней Аттики в страны —

Всё те же высятся там горы,

Холмы плодом испещрены,

Шумят густых платанов своды,

В снегах Олимп, в цветах Тайгет —

Над ними пролетели годы,

Но изменения в них нет.

Всё те ж гремят кристальны реки,

Всё те ж шелковые луга,

Но, друг мой, те ли ж человеки

Хранят Эгейские брега?

Грек-афинянин стал мечтою,

Арей Афины сокрушил,

И турок с шалевой чалмою

Там Мильтиадов заменил;

Мизитрой ныне Спарта стала,

И Алькоран дает закон,

Где вера чистая сияла

И бога прославлял Платон!

О друг мой, вот картина века,

В котором мы теперь живем, —

Кто в нас узнает человека?

И где же отблеск бога в нем?

И где печать, по коей можно

Признать во мне земли царя?..

Панаев, согласиться должно,

Слепую гордость усмиря:

Как турк пред древним греком ныне,

Так перед праотцами мы!..

Вот унижение гордыне!

Смиритесь, дерзкие умы!..

…………………………

…………………………

В сумрачном углу, с мечтами,

Я один в пустом дому:

«Паж мой! мигом за друзьями!

Нет терпенья одному!..»

Свечи сотнями зажглися;

Зала вся людьми полна.

«Паж мой! гости собралися —

Мигом — ужин и вина!

Погреб выбери до дна!»

Вот и я в кругу веселом,

Слышу арф волшебный звук;

Тихо льется тон за тоном,

Всё гармония вокруг!..

Но каким внезапным стоном

Поражен смущенный слух?

Сердце охладело вдруг…

Кровь вся в голову вступила!

«Прочь сих арф надгробный стон!

Мертвецам приличен он —

Нас же радость посетила!»

Перебрав за строем строй,

Заиграли вновь арфисты:

Слышен волн сердитых вой,

Гул громов и ветров свисты.

Что за шум? Что слышу я?

Я и так убит тоскою —

Иль вам смерть нужна моя?

Дайте мне бежать, друзья!

Пропасть, пропасть подо мною!

Побегу в туманну даль

Рассевать свою печаль:

«Паж! коня, коня скорее!

Я едва могу дышать…

Здесь, в груди, мне всё теснее…

Нет, мне путь еще больнее…

Нет, постой коня седлать!..»

Не пойти ль на луг душистый

Иль на берег сей гористый?

Пусто там — и на горах!..

Не пойти ль в сей бор дремучий,

Где летают вранов тучи?

Нет — там холодно в тенях!..

В сумрачном углу, с мечтами,

Я опять в пустом дому:

Светит месяц над водами;

Страшно ночью одному!..

Теперь… всё высказать я рад!..

Когда опомнюсь — говорят,

Что я умен и сладкозвучно

Свои рассказываю сны.

Я их люблю, без них мне скучно.

Но говорят: со стороны

Им странно видеть, как я живо

Лицом, очами говорю,

Плечом, рукой нетерпеливой…

И сам в себе лицетворю

Все переменчивые страсти.

А с призраками каждый миг

Переменяется мой лик:

Сны, как и жизнь, у нас во власти.

Я день и ночь с пером своим, —

И чувствую успокоенье:

Слезами вытекло мученье.

Как сладко после слез мы спим!

Как живо жаркое виденье

Лелеет сонного меня!

Прочь утро!.. не хочу я дня.

Так! человек живет вдвойне:

Жизнь наяву — и жизнь во сне[139];

Ночь каждую он в мире новом:

Земное тело крепко спит,

А мысль его безмолвным словом

Вообразимое творит.

Что наши сны? Души творенье,

Бесплотной мысли воплощенье.

Раз… но ужель я точно спал?

В темнице ли? под небесами ль?

Душой ли я глядел? очами ль?

Я только жил и созерцал.

Нет! сны не снятся так счастливо.

Я всё, что видел, видел живо,

Как бы теперь… Кто скажет мне,

Что не мечта былое время?

Что свет не сон? что не во сне

За племенем преходит племя?..

Кто скажет мне, что я не жил,

Когда я чувствовал, любил

И… Нет! не сон!.. Мечта души

Осталась в памяти сердечной…

Неугасима будет вечно —

Как мысль — мечта моей души.

Сирийка, с греческой повязкой в волосах,

Сегодня у себя плясать в таверне хочет.

Что за игра у ней в глазах, в плечах, в бедрах!

Как об локоть у ней ее кристалл грохочет!

Как сладко, пыльный Рим покинув за собой,

На ложах опочить застольных,

Средь бочек, чаш, амфор, кимвалов и гобой,

На кипах роз в тенях привольных.

Вот наш Менал: из-под наклона скал

Доходит трель пастушеской свирели;

Здесь ряд горячих вин из смоляных фиял,

И хладный ключ бежит по луговой постели;

Из разноцветных роз сплетенные венки,

С шафраном золотым лазурные фиалки

И лилий снеговых пуки,

Какими красятся весталки.

Каштаны здесь и сыр на желтых тростниках,

Осенних сочных слив и яблок здесь корзины,

Здесь чистая Церера, здесь Эрот и Вакх,

Плод шелковиц, узорчатые дыни.

Здесь огородов страж с пугающей косой,

Он не тебе грозит, гуляка Алибида,

Спеши, — но твой осел, сопутник верный твой,

Чуть дышит под тобой и ржет, ночлег завидя.

Безумолку трещат кузнечики в травах,

От зноя под скалы уж ящерицы скрылись,

Уж вины разлиты в кристалловых ковшах,

Которые в воде довольно нахладились;

С гетерой юною склонясь под этот куст,

Прими из рук ее венок из роз готовый,

Рви поцелуй любви с девичьих свежих уст, —

Но прочь от нас нахмуренные брови!

Для праха ли сберечь гирлянды из цветов,

Иль ими увенчать надгробный камень краше?

Эй! кости и вина. Живите! — а не то —

Смерть за ухом, и завтра уж не ваше!

Не часто ль ты в мечтах, задумчивый Певец,

Отбросив тленный мирт веселья и забавы,

Как будто наяву берешь от муз венец

И в торжестве паришь ко храму славы?

Доколе игом лет не подавле́н твой дар

И ласковы к тебе неверные мечтанья,

Питай, мой друг, питай священный к славе жар;

Ей посвяти все мысли, все желанья!

Счастлив, кому она достанется в удел,

Счастлив, кто обречен каменам от рожденья!

Едва он начал жить, едва на мир воззрел,

Уже горит в нем пламень вдохновенья.

Услышит ли в полях свирели звук простой

Иль песни соловья, иль дальные перуны —

Младенец, лиру взяв неопытной рукой,

С улыбкою перебирает струны!

В дни пылкой юности, привязанной к мечтам,

В забавах сверстников ему ли брать участье?

Призывный славы глас влечет его к трудам,

И подле них Поэт встречает счастье.

Он в будущем живет: на крыльях легких дум

Летит в тот край, где ждут его бессмертных тени;

Во сне внимает он рукоплесканий шум

И похвалы грядущих поколений!

Волшебный глас его пленяет всех сердца;

То ручейком журчит, то громом поражает.

Пусть зависти змия шипит у ног Певца —

Он звуком струн шипенье заглушает!

И слушают его сыны чужих племен!

Поэт с народов дань сбирает удивленья,

К потомству дальнему идет сквозь мрак времен,

И не грозит ему река забвенья!

Но если смерть Певца безвременно сразит

И на младом челе незрелый лавр увянет,

Ужель гроб юноши никто не посетит?

Ужель над ним ничья слеза не канет?

Нет! нет! во всех устах любимцу муз хвала;

Во всех сердцах живет о нем воспоминанье

Так на лугу весной, где роза отцвела,

Разносится ее благоуханье!

На жалобы мои, казалось, отвечали

И камни дикие, и быстрых вод струи;

И преклонялся лес, исполненный печали,

На жалобы мои.

Внимало всё любви моей стенаньям,

Но хладная Судьба не хочет им внимать!

Дождусь ли я конца моим страданьям,

И долго ль мне еще прелестной не видать?..

В разлуке с ней, терзаемый тоскою,

Брожу один средь рощей и полей,

Где осень бледная губительной рукою

Оборвала листы поблекшие с ветвей,

Где всё в унынии, где всё душе моей

О милой говорит и грусть об ней питает.

Ей каждый вздох, ей каждая слеза!

И к той стране, где друг бесценный обитает,

Обращены всегда мои глаза!

Взойдет ли день — лечу душою к милой

И, взоры устремив сквозь утренний туман,

В безмолвии стою, как истукан,

Воздвигнутый над хладною могилой!

Настанет ночь — покой меня бежит

И в грудь не льет спасительной отрады,

Но всё является глазам любезный вид

При свете гаснущей лампады.

Когда же поздний Сон подкрадется ко мне,

Чтоб усладить на миг тоску разлуки,

О милой я мечтаю и во сне:

Я слышу голоса пленительного звуки

И поступь легкую в полночной тишине;

Мечтой свиданья обольщенный,

Слезами радости Судьбу благодарю,

Сквозь сон произношу я имя незабвенной

И с милым призраком в восторге говорю.

Но скоро прочь летят волшебные мечтанья.

Опять я с новым днем к печали пробужден,

И редко слышится мне голос упованья,

Что сбудется прелестный сон!

Невольной страстью увлеченный,

Я должен, я хочу писать!

Скажи, любимец муз почтенный,

Какой мне род стихов избрать,

Чтоб славы истинной дождаться?

Я не привык от юных лет

В стихах и в свете притворяться:

Мне пить вино охоты нет,

А без вина какой поэт

Теперь за лиру может взяться?

Пускай завистники кричат,

Что музы не должны быть пьяны, —

У нас теперь в стихах звучат

Так громко рифмы и стаканы,

Что крики злобы заглушат!

В том дарованья нет приметы,

Кто недруг чаше круговой;

Все наши модные поэты

В ней потопляют гений свой;

Забыв уставы Аполлона,

Они в вине лишь знают вкус,

И Вакх с вершины Геликона

Грозит согнать несчастных муз!

Но я досель на лире скромной

Вина еще не воспевал;

Итак, могу ли ждать похвал?

Я ввек пойду стезею темной,

Вдали от счастливых певцов;

Я никогда не буду с ними

Среди мечтательных пиров

Стучать бокалами пустыми!

Но что ж!.. к чему напрасный вздох?

Уже Парнасса грозный бог,

Исполненный негодованья

На дерзостных жрецов своих,

Сказал: «Да будут их посланья

Так сухи, как бокалы их!»

И страшный приговор свершился!

Не внемлют музы их мольбам;

Пред ними с шумом затворился

Бессмертия высокий храм!

Пускай трудя́тся: их творенья

Читателей обнимут сном,

И поглотит река забвенья

Венец, обрызганный вином!

Нимфы! скрывайтесь, бегите толпою:

Древнюю рощу злодей истребил!

Плачьте, амуры! под тенью густою

Он ваш алтарь навсегда сокрушил!

Птицы умолкли и тихо стадами

Вдаль понеслись от знакомых ветвей.

Милые гости лесов и полей,

Видно, изгнанники есть и меж вами!

Странник усталый в далеком пути,

Пот отирая, с надеждой отрадной

В полдень торопится к сени прохладной,

Ищет ее — и не может найти!

Тщетно любовник зовет на свиданье

Милую в рощу вечерней порой;

Дева придет, поглядит — и с тоской

Издали другу промолвит прощанье;

Взоры потупит и мимо пройдет.

Горе тебе, истребитель жестокий!

Мстительный бог на тебя восстает.

Он на горах неприступных живет,

Дикой пустыни хранитель высокий!

Он принимает дары пастухов,

Внемлет обетам пастушек стыдливых;

Глас его слышен в полях молчаливых;

Видны следы на тропинках лугов.

Он, рассылая воздушных послов,

Им повелел укрывать в непогоды

Стебель зеленый и цвет молодой;

В сумраке ночи, отвергнув покой,

Бодрствует он для блаженства Природы;

Легким зефирам велит на лугах

Звук разносить сладкогласной свирели,

Веять в лесу и качать на ветвях

Тихо пернатых певцов колыбели.

Буря ль с деревьев листы оборвет,

Или красавица резвой ногою

Первые ландыши в поле сомнет,

Бог благотворный кропит их слезою.

Знай, истребитель! сей бог над тобою

Суд произнес. За него Купидон

Грозной рукою злодея накажет:

Он для отмщенья колчан свой развяжет —

Ты на страданья любви осужден!

Тщетно поверишь подруге прелестной —

Клятву ее унесет ветерок

Так же, как в роще под тенью древесной

Прежде кружил он летучий листок!

Как узник в радости, покинув мрак темницы,

Встречает солнца луч златой,

Так я, освободясь из скучных стен столицы,

Любуюсь юною весной!

Она живит мой глас и с лиры молчаливой

Свевает тихо сладкий сон, —

И звук в немых струнах, как ветерок игривый,

Весны дыханьем пробужден!

Светлей горит заря на облаке румяном

Перед весенним, ясным днем,

И диких скал верхи, обвитые туманом,

Сияют радужным огнем!

С лазоревых небес густые скрылись тучи;

Стада бегут с весельем в луг;

А там уже волы чрез пни и терн колючий

Влекут по ниве ржавый плуг.

Ручей журчит — и лед, в волнах его сверкая,

Вдали скрывается от глаз;

И в зеркале воды пастушка молодая

Свой образ видит в первый раз.

Но роза нежная расцвесть еще не смеет

Среди обтаявших снегов,

И утренний мороз на мураве белеет,

И в роще слышен шум ветров.

Природа, мнится мне, обнявшися с весною,

Боится, что опять взойдет

Зима на льдистый трон и хладною рукою

Венок с чела ее сорвет.

Так дева робкая томится ожиданьем:

Глаза красавицы в слезах,

Но вот уже видна с отрадным упованьем

Улыбка на ее устах!

Всё скоро оживет: глас горлицы унылой

Настроит вновь любви тоска,

И юноша пойдет искать подруге милой

В долине первого цветка.

Древа покроют холм гостеприимной тенью,

Где я от зноя отдохну, —

Но там найду ль приют мечтам и наслажденью

И возвращу ль свою весну?..

О юность дней моих! Постой из состраданья!

С тобой я радостью дышал

И, житель сча́стливый в стране очарованья,

С весною вместе воскресал!

Теперь, от милых мне мечтаний пробужденный,

Жалею, что проснулся я,

И с гимном радостным природы оживленной

Вновь не сольется песнь моя!

«Заида, твой голос пленяет мой слух,

И в душу вливается арфы бряцанье!

Не тише весеннего утра дыханье

Волнует цветами усыпанный луг.

Твои песнопенья прелестны, как розы,

И сладки, как пламенный твой поцелуй;

Но кто их творец?… О поэт, торжествуй!

Я пролил восторга невольные слезы!»

«Тебе ль, государь, неизвестен певец,

Пленивший твой слух, Бенамар вдохновенный?

Он пел без награды и, светом забвенный,

Платил нищетой за лавровый венец.

В отчаяньи с дочерью нежной блуждает

Несчастный средь знойных Ирана песков;

Он двигает струны при шуме ветров —

И сладостным звукам пустыня внимает!»

«Эмир, оседлай вороного коня:

Он в битвах, как вихорь, летал подо мною!

Помчися в Иранские степи стрелою

И перстень поэту вручи от меня!

Бесчисленны звезды на тверди небесной —

Бесчисленны будут богатства его.

Алмаз драгоценный венца моего

Не скроется в прахе пустыни безвестной!

Иль дочь Бенамара навек отцветет,

Как дикая пальма, в стране отдаленной?

Да вступит она в мой чертог позлащенный

И счастья светило над нею взойдет!»

Эмир на коня — и, как вран сизокрылый,

Под облаком пыли в пустыне летит

И вдруг близь дороги красавицу зрит

В венке кипарисном над свежей могилой.

«О путник, ты скоро в безводных степях

Погибнешь, как злак от палящего жара!

Куда ты спешишь?» — «Я ищу Бенамара;

Но тщетно: нет следу в песчаных волнах!»

— «О путник, ты дочь его зришь пред собою;

Во гробе лежит мой несчастный отец:

Он встретил страданьям желанный конец,

И смерти рука поднята надо мною!»

«Утешься, печальная дева красы!

Владетель Востока тебя призывает,

И счастье твое как цветок оживает,

Осыпанный влажным жемчугом росы!»

— «Ты видишь могилу, где спит мой родитель,—

О путник, не может раскрыться она!

Вот сердце мое — я всего лишена;

Мне счастье во гробе, мне смерть утешитель!»

И дева печально смотрела вокруг;

Могилу отца обнимала с рыданьем,

И грудь, утомленная тяжким страданьем,

Вздымалась, как пены серебряный пух.

Вдруг арфы красавица тихо коснулась;

В пустыне раздался пленительный глас,

И, весело встретив последний свой час,

Певица как будто сквозь сон улыбнулась!

Не спрашивай, зачем я так уныл!

Ты знать должна вину моей печали:

Мой взор тебе давно ее открыл,

Когда об ней уста мои молчали.

Мне суждено по гроб тебя любить;

Но, знать, любви внушить я не умею!

Нет, счастие тобой любимым быть

Не для меня: я ждать его не смею!

Из жалости одной к моим слезам

Ты мне твердишь любовные обеты;

Не верю я пленительным словам:

Я не видал в тебе любви приметы!

Стою ль вдали, с безмолвною тоской,—

Твой взор меня в толпе не отличает;

Иль робкою коснусь к тебе рукой —

Твоя рука моей не отвечает…

Спокойна ты: встречаешь ли меня

Или даришь мне поцелуй небрежный,—

В глазах твоих нет пылкого огня

И на щеках румянца страсти нежной.

Когда я шел вчера, простясь с тобой,

Не для меня ты у окна стояла —

И тусклого стекла не отирала,

Чтобы взглянуть украдкой вслед за мной!

Досель я жил отрадой упованья,

Я сам себя обманывать хотел,

И наяву коварные мечтанья

Любовь твою сулили мне в удел!

Но ты меня лишила наслажденья:

Мечты мои рассеялись, как дым,

Упала с глаз повязка заблужденья,

И опыт мне сказал: ты не любим!

Жестокая, ты хочешь быть мне другом —

Любви твоей, любви желаю я!

Когда меня ты назовешь супругом,

Без сердца мне на что рука твоя?

Где для меня цвели блаженства розы,

Там буду я лишь терния встречать;

В твоих глазах я должен видеть слезы

И на лице уныния печать!

Я, может быть, подстерегу случайно

Твой тяжкий вздох в безмолвии ночном,

И близь меня, забывшись тихим сном,

Промолвишь ты признанье в страсти тайной;

Огонь любви заблещет на челе,

И не супруг, другой тебе приснится;

Ты будешь днем, потупя взор к земле,

Передо мной мечты своей стыдиться.

О милый друг! Прости моим словам,

Забудь любви слепые подозренья,—

Я им теперь еще не верю сам,

Но в будущем ищу себе мученья!

Пускай меня утешит голос твой;

Пусть нежный взор тоску души рассеет

И грудь мою надежды луч согреет!

Когда же нет в тебе любви прямой,

Когда я ждал несчастия недаром,

Цепей моих из жалости не рви,

Но обмани меня притворным жаром

И дружбе дай название любви!

Винюсь, мой друг, перед тобой;

Ты мной не можешь быть доволен:

Я не пою, и гений мой

Неизлечимо ленью болен.

В глуши лесов я жизнь веду;

Не слава, а покой мне нужен.

Я стал теперь с весельем дружен,

Но с музой часто не в ладу.

Она зовет меня украдкой

От милой сердца на Парнас, —

Я нехотя клянусь подчас

Расторгнуть узы неги сладкой

И снова петь, но на стене

Не нахожу своей свирели;

Амуры, не сказавшись мне,

Тихонько ею завладели.

Возьму ль ее у них из рук?

Мне сладок их напев игривый,

И тих свирели беглый звук,

Как нежный вздох любви счастливой.

Тебе, Плетнев, другой удел!

Любовник славы постоянный,

Ты вслед за нею полетел,

Вдали завидя лавр желанный!

Ты не чуждаешься труда,

Чтоб знатоков привлечь вниманье,

И к верной музе никогда

Не опоздаешь на свиданье.

Ко мне доносят песнь твою

Покорные певцам зефиры,

И в диком северном краю

Я слышу звук знакомой лиры!

Но пусть венцы перед тобой —

Не в них прямое наслажденье!

Когда я кончу дней теченье,

Быть может, ты, поэт младой,

Наскучив шумною столицей,

Придешь в страну, где друг твой жил,

И над его простой гробницей

Прочтешь слова: он счастлив был!

Молодой цветок дубровы,

Расцветай в тени ветвей,

Где ни зной, ни хлад суровый

Не вредят красе твоей;

Но ко мне, в страну изгнанья,

В мой печальный, дикий край,

Как привет воспоминанья,

Запах сладкий навевай.

Слова любви, мой клен пустынный,

Я на коре твоей писал;

Но вижу с грустью, друг старинный,

Что мне и ты неверен стал.

Зачем ты память сохраняешь

О счастьи двух сердец младых?

Ты их еще соединяешь,

А время разлучило их!

На склоне вечера, ловитвой утомленный,

Сложив с себя колчан и лук окровавленный,

В дубраве сумрачной, младый Эндимион,

Разлегшись на листах, вкушал отрадный сон.

Но верная любовь заботливой Дианы

И там, сквозь сень дерев, сквозь тонкие туманы,

Золотокудрого ловителя нашла:

И там, любуяся красой его чела,

Богиня к пастырю в лучах своих слетала

И сонного в уста и в очи целовала.

Люблю я звук твоих речей,

Наряда твоего небрежность;

Но тягостна душе моей

Твоя услужливая нежность.

Твоих восторгов я стыжусь,

Меня пугает наслажденье;

В моем прискорбном умиленье

Я на тебя не нагляжусь.

Беспечная, в чаду разврата

Еще не огрубела ты,—

Не памятна ль тебе утрата

Твоей девичьей простоты?

Не сладостно ль тебя увидеть

Доверчивую, как дитя,—

Я устыдился б и шутя

Твое младенчество обидеть.

Нередко без огня в крови,

С каким-то грустным состраданьем

Дарю тебя немым лобзаньем,

О жрица ранняя любви.

Нередко ласкою нескромной

Тревожишь ты мою печаль;

Мне жаль красы твоей наемной,

И слабости своей мне жаль.

На берегах задумчивой Эсмани,

Чуть слышной в звонких камышах,

Унынием встревоженный, в мечтах

Платил я прошлой жизни дани.

Видения носились надо мной,

Виденья дней, погибших без возврата;

В толпе их я узрел, опять в красе земной,

Отца, и мать, и брата.

Узрел утраченных друзей,

Среди надежд, блаженства и свободы,

И в утренней небрежности своей

Мои младенческие годы.

«Привет вам! — я вскричал без ропота, без слез,

С душою, полной встречи тайной. —

Привет вам, легкие посланники небес

Иль гости милости случайной!

Приходом вашим ожил я,

Как узник, милою утешенный в неволе.

Побудьте же со мной, небесные друзья,

Порадуйте меня подоле!

О, дайте мне вкусить всю сладость сих минут,

Все тайны вашего явленья,

Постигнуть ваш удел, воздушный ваш приют

И горних тел прикосновенья.

Скажите, добрые, вы счастливы ль вполне?

Не нужны ль и для вас желанья?

Не ожидали ль вас в небесной вышине

Еще дальнейшие за небом упованья?

Скажите, помните ль вы прежней жизни круг:

Волненье юности, мечту любви прелестной, —

Или прошедшее, как недостойный дух,

Не прикасается к обители небесной?

Скажите…» Но уж их как бурей унесло;

Сверкнула лишь толпа святая,

И только матери знакомое крыло

Повеяло мне лаской, улетая…

Есть бог всевидящий! есть бог каратель злобы!

Предвечная любовь и красота!

Пославший праху жизнь и утвердивший гробы

И на гробах бессмертия врата.

Как буря — длань его, и глас его — как громы:

Подымет перст и возмутит миры;

Но, правосудием и благостью ведомый,

На добрых льет он нежные дары.

Он пастухов хранит соломенные кровли,

Невинность их простосердечных дней;

Смиренным рыбарям уготовляет ловли

И любит дым их сельских алтарей.

Тоске гонимого дарует упованье,

Дарует мир сердцам беспечных дев;

Отеческой рукой таит от них страданье

И слушает веселый их припев.

Но вы, могущие, на ложе наслажденья

Презревшие безумно божий глас!

Вы, пренебрегшие его узаконенье,—

О горе, горе вам! Он видит вас,—

Он видит всюду вас! В безвинных приговорах,

В слезах вдовиц, в лиющейся крови,

В терзаньях матерей, в потухших старца взорах

И в бедствиях приязни и любви.

Не дремлет в небе он! Очами гневный двигнет,

Нашлет на вас нежданную боязнь,

И вспыхнут молнии и громы — и постигнет

Неправедных всеправедная казнь.

Тому, кто с ранних лет душою

Святую правду возлюбил

И первых мыслей чистотою

Себя от черни оградил;

Кто смелым, огненным желаньем

Законы неба одолел

И в горний мир перелетел

Восторгом, чувством и мечтаньем, —

Тому, шум зависти презрев,

Ценить, в порывах благородных,

Балладника прекрасных дев

И летописца битв народных.

Тому любить и понимать

Высоких чувствований сладость,

И тихих дум живую радость,

И беспокойных дум печать,

И голос сердца потаенный

О благах дальних, но святых…

Блажен, кто, свыше вдохновенный,

Поэта чистый огнь постиг!

Но славен и блажен стократно

Питомец избранный судьбы —

От колыбели непонятный,

И вождь и властелин толпы,

Приявший жизнь с бессмертным правом

На лире воспевать богов

И лиры сладостным уставом

Богам, в гармонии стихов,

Передавать мольбы сынов.

Ему не страшно мира мненье!

Хвалу людей отвергнув сам,

Он, бросив мир, в уединенье

Хранит в душе одно презренье

К его тиранам и рабам,

Одну веселость и беспечность,

И равнодушье простоты,

С надеждой тайною, что вечность

Его наследует мечты.

Другим судьба послала милый дар

Пленять твой ум, живить твое бесстрастье,

Угадывать твой потаенный жар

И похищать души твоей участье;

Пускай других с тобою нежит счастье,

Пускай, тебе покорствуя, они

Забудут мир, желания, измену

И в долгие прекрасной жизни дни

Младой любви твоей познают цену.

Без зависти, смиренный до конца,

Их тайный друг, твой обожатель тайный,

Я буду ждать, что лаской, хоть случайной,

Когда-нибудь ты наградишь певца.

И думы важные, и огнь моей души —

Ваш дар, волшебницы камены!

Вы были верны мне в украинской тиши

И на брегах роскошной Сены.

На пиршествах друзей, в беседе молодой

Со мной вы пели и смеялись,

Любили братский шум и чашей круговой

В жару веселья прохлаждались.

Но чаще, полные волнением одним,

В прозрачной мгле беззвездной нощи

Со мной гуляли вы и пением своим

Безмолвны потрясали рощи.

Как солнце, золотя небес своих лазурь,

Им тихо светит и в ненастье,

Так, неизменные, в минуты грозных бурь

Вы тайно мне дарили счастье.

Когда больной, без сна и охладев, как лед,

В борьбе с недугом изнывая,

Я ждал, что с важностью наемной отопрет

Мой ранний гроб рука чужая;

Когда веселых дней коварные друзья

Страданья моего бежали

И ни единый взгляд не падал на меня

С участьем искренней печали;

Когда в очах моих последний пламень гас…

В тот миг я, с верою спокойной,

Ко мне слетающих опять увидел вас

Толпой приветливой и стройной.

Вы, с лаской нежною и за сестрой сестра,

К одру любимца приближались

И, став, как гении, по сторонам одра,

Приятно меж собой шептались.

С усильем голову больную приподняв,

Я слушал шепот сей волшебный

И, в радостных слезах, подруг своих узнав,

Источник обретал целебный…

Мне улыбнулась жизнь — и долго, бодрый вновь,

В благословенной ими сени

Я славил песнями высоких дев любовь,

И сладко трепетал мой гений.

Когда Владыку муз с холмов его счастливых

Пустынник-юноша, игрою струн своих,

В неведомый шалаш приманит, хоть на миг,

Он празднует сей миг в мечтах честолюбивых!

Но что же чувствует возвышенный певец,

Кто чародейством уст и верой в них сердец,

Земный еще, достиг священных сеней неба?

Кому сладчайший мед подносит с лаской Геба?

Кто, лицезрением бессмертных упоен,

На лире радостной подъемля стройный звон,

Томит гармонией Олимп гостеприимный?

Чьи песни смелые, пророческие гимны

Поодаль ото всех воссевший Аполлон

Безмолвно слушает и, быстро вдохновенный,

Снимает древний лавр с главы своей священной.

Мой друг! Не тот еще Поэт,

Кто, музам преданный от юношеских лет

И устарев над их законом,

С обычной нежностью ласкает юный свет

Однообразным лиры звоном.

Не тот еще Поэт, кто, слабою душой

Искусства позабыв высокие начала,

В толпе своих друзей, с цевницей иль трубой,

Идет просторною тропой

По шумным гульбищам журнала.

Нет! не заблещет лавр бессмертный на челе

Рабов общественного мненья,

Привыкших истину вещать — без убежденья,

Неправду и порок щадящих на земле.

Законы Гения — свобода!

Не знает он оков иных,

В глубоких вымыслах своих

Неисчерпаем, как Природа;

Как ангел бытия с надзвездной вышины

Проникнув в таинства созданья,

Он видит слитый там мятежный лик страданья

С прекрасным ликом тишины.

Он слышит глас судеб, веков предназначенья,

И, властный в души нам свой пламень передать,

Кладет он на свои живые песнопенья

Ума высокого печать.

То, дней минувших собеседник,

В счастливой дерзости своей,

Вскрывает древний прах народов и царей,

Народов и царей отважный проповедник;

То воспевает он грядущий светлый мир,

И духи горние с безоблачного края,

Еще невольно воздыхая

От звуков сладостных поющих в небе лир,

Слетают хорами на глас певца земного.

Смотри, как Байрон в наши дни,

В отчизне испытав гонения одни,

В слезах страдания живого

Велик душою на земли!

Смотри, с каким презреньем он оставил

Забавы светские и светскую толпу,

И сети узкие разорванных им правил!

Без страха разглядев грядущих дней судьбу,

Он бросился в ее холодные объятья,

Не тратя гордых сил на позднюю борьбу,

Сокрыв в душе своей моленье и проклятья.

И, предназначенный к великому, не пал

Страдалец юноша, его хранили чувства!

И в нем, как вечный огнь, горел, не потухал

Светильник мыслей и искусства.

Пролив от братий токи слез,

Он знал людей, пороком обольщенных,

Сих падших ангелов — и тратою небес

К раскаянью не пробужденных.

Рукой безжалостной покров он с них сорвал,

И страшный человек предстал

Испуганному человеку;

Он видел ужас их — и в исступленьи сил

За язвой новую он язву наносил

Как труп бесчувственному веку.

Он пел любовь — чтоб сердцу показать

Любви жестокую измену,

Он верной дружбы славил цену,

Чтоб бытие ее пред миром отвергать.

Но он Поэт, и глас его нельстивый,

Свирепый, безнадежный глас,

Как ветра бурного порывы,

И мучит, и терзает нас.

Повеял май! шумят и блещут воды,

На солнце лист трепещет и блестит,

Цветут луга, пестреют огороды,

Но светлый май меня не веселит.

Пусть тот весны очарованье славит,

Чью душу кроткую, как тихий мир полей,

До поздних лет младенчески забавит

И первый лист, и первый соловей.

Но я, томясь в душе мятежной

Однообразием и жизни, и забав,

Безумный, я б желал, чтоб снова вихорь снежный

Затмил красу потоков и дубрав.

Не говорите мне: всему чреда на свете,

Иные думы на уме:

Я в дни снегов грущу о теплом лете,

В весенний день тоскую по зиме.

Так пылкий юноша, изведав страсти муку

И сердцем полюбить испытывая вновь,

В своей любви находит грусть и скуку,

А разлюбив, опять зовет любовь.

Ты помнишь ясное Елисаветы время,

Когда, на слабый мир бросая верный взгляд,

Мы стали с важностью народов первых в ряд.

В те дни всё было шум и пиршество и радость;

Надеждой почестей одушевляясь, младость

Стремилась к знаниям в волненьи гордых дум,

В приятных обществах с умом сближался ум.

Свободу отыскав, предательницы-жены

Слагали варварства последние законы

И, строгость лишнюю вменив себе в позор,

Любезностью своей увеселяли двор.

В сердцах проснулися возвышенные чувства:

Желанье нравиться — произвело искусства.

Тогда, нежданностью дивя полночный свет,

Рыбак по промыслу, но по душе поэт,

Рожденный средь пустынь и ледяных утесов,

На лире загремел впервые Ломоносов.

Чья хладная душа при имени его

Порывы укорит восторга моего?

Кто вспоминал без слез, кто слышал равнодушно,

Как отрок избранный, судьбе своей послушный,

Презрев опасности, покинув край родной,

Богатый верою, но с легкою сумой,

В плаще работника, одеянный туманом,

К бессмертию ступал за бедным караваном.

Сбылись мечты его! Он видит древний град,

Куда с ладьи своей перелетал стократ,

Где ждут его труды и честь образованья,

И новый дальний путь, и новы испытанья.

Но в чуждой стороне изнемогая вновь,

На миг почувствовав, преодолев любовь,

Беглец, не ведал он, мечтая о возврате,

Что друга обретет в российском Меценате!

Ты воссиял, о Бард! Благословляю час,

В который Промыслом ты обречен для нас!

Люблю исследовать твой откровенный гений,

В волненьи первых дум и первых вдохновений.

Я вижу: на стене, в туманах, над рекой

Задумчиво стоит и ходит часовой.

Всё спит; окованы ночной дремотой волны;

В прозрачных облаках блуждает месяц полный

И светом трепетным пылающих ланит

Младого ратника оружье серебрит.

Всё тихо, но толпой над юношею думы

Кружатся, носятся, то резвы, то угрюмы;

Пылает взор его: он жаждет громких дел,

Блаженства мирного не льстит ему удел

Без славы; почести не радостны без славы.

Он жаждет к вам принесть, родимые дубравы,

Труды высокие, заслуженный венец

И память сладкую признательных сердец…

И вдруг — о дивный глас! — среди надежд и муки

С мечтой его слились неведомые звуки —

И стихла шумная в груди его борьба.

В тех звуках юноши исполнилась судьба,

И быстро осветил луч утренней денницы

Грядущего певца божественной Фелицы!

Ты зрел: уже собой дивила свет Она!

Рукой всевышнего от бедствий спасена,

Народов сильных Мать сияла в славной доле,

Как солнце на своем лазоревом престоле.

Заране предсказав успехи наших лет,

Ты зрел в очах Ее сей благодатный свет,

Как ток, пролившийся и в грады, и в пустыню.

Ты живо начертал сию полубогиню,

Хозяйку милую средь избранных гостей,

Героя и вождя в кругу богатырей,

Но всюду русскую, всегда Екатерину!

Жену, которая, очаровав судьбину,

Умела нисходить к мечтам от важных дум;

В безвестном юноше предвидеть зрелый ум;

Над сердцем властвовать, давать законы миру;

Улыбкою будить твою, Державин, лиру;

В доспехах воина скакать перед полком,

Вольтера побеждать аттическим пером

И, даже в Сан-Суси пугая Фредерика,

Не ведать, сколь сама прекрасна и велика.

О, сколько славных дел и памятных картин

В твоих писаниях! Правдивый гражданин,

Свободный в похвале, бесстрашный в порицанье,

Ты пел, восторженный, отчизны ликованье,

И, гордо отклонив в пристрастии упрек,

Ты внукам завещал Екатеринин век!

Величественный век! Вотще в мечтах безумных,

Как дети, радуясь толпе событий шумных,

Образователи людей на новый лад

Бросают на него неблагосклонный взгляд,—

Поднесь жива его зиждительная сила,

И слава наших дней его не помрачила.

Пора покинуть терем древний,

Пора мне воспевать луга,

Свободу, светлые деревни

И Черной речки берега.

Прости, обманчивая радость

Высоких мраморных палат:

Сих мест уединенных сладость

Душе пленительней стократ.

Здесь неизменные забавы!

Здесь мило слушать, как порой

Словоохотные дубравы

С болтливой шепчутся волной.

Здесь мило, предаваясь лени,

Следить по влаге у брегов

Берез трепещущие сени

И цепи легких облаков.

Но вот со свода голубого

Скатилось солнце; день погас;

Утихло всё, и без покрова

Нисходит вечер в поздний час.

Умолкли сельские певицы;

Ко мне летят издалека

Лишь стоны перелетной птицы

Иль гул призывный рыбака.

О речка! много оживила

Ты милых снов в водах твоих,

Когда без весел и ветрила

Я тихо плыл по воле их.

В душе возобновлялись думы,

В устах теснилися мольбы;

Разоблачался вид угрюмый

Давно разгневанной Судьбы.

Я вспоминал мои обеты,

Надежды, слезы и любовь,

И милой давние приветы,

Как прежде, волновали кровь.

Она повсюду мне являлась…

Быть может, здесь, в полдневный зной,

Она небрежно наклонялась

И воду черпала рукой.

Быть может, образ незабвенной

Напечатлелся на водах —

И мне сиял он неизменно

В моих изменчивых мечтах.

Катись, катись волною сонной,

О речка тихая моя,

И добродушно, благосклонно

Ласкай любви моей края.

С дубравным шумом непрерывно

Сливай свой говорливый ток,

Как с песнью девы заунывной

Вдали сливается рожок.

Когда ж ты грусть ее пробудишь,

Не скрой мне ласковых речей —

И, речка Черная, ты будешь

Светлее зеркальных морей.

В любезной резвости своей

Вы сохранили детских дней

Простосердечные привычки.

Вас тешат бабушкины сны,

Наряды, пляски старины,

Цветы и комнатные птички.

Живя по воле каждый миг,

Вы избалованы бездельем,

И не привыкли для других

Счастливым жертвовать весельем.

Не раз пред модным женихом

Вы шутке вольной предавались,

Ловили поступь, речи в нем,

Или нахмуренным лицом

В беседе важной забавлялись.

Вы не умеете скучать:

Беспечной радостью, забавой

С рожденья прыгать, хохотать

Дано законное вам право.

Они заране от любви

Вас увели прекрасным следом,

И вашей младости неведом

Огонь, играющий в крови.

Непостижимы вам желанья

Неволи, милого страданья,

И к нежным бредням наших лет

У вас ни крошки веры нет.

Хотя (подслушав, что́ толкует

Язык молвы в досужный час)

Не первый юноша от вас

Украдкой плачет и тоскует…

Но всё изменится вокруг!

Придут и к вам иные годы

Похитить резвый ваш досуг,

Затеи детства и свободы.

Быть может, скоро, перестав

Утеху звать невинным взором,

Вы грустным встретите укором

Беспечных нынешних забав.

Вам будет жаль сих дней бесценных

В очаровании своем,

Ни с кем, ни с кем не разделенных

И не замеченных никем.

Вослед за томным размышленьем

Тоской, желаньем, огорчением

Со всех сторон теснимый ум

Предастся жару новых дум,

Тогда простится с вами радость,

Тогда понятны будут вам

Тревоги, сродные сердцам,

Мечты, терзающие младость!..

Так непритворными стихами,

Без утомительных похвал,

Внушенный музою, пред вами

Я вас самих изображал.

Под небом юности прекрасной,

За рубежом грядущих дней

Мой взор следил ваш образ ясный,

Я пел вас лирою моей.

За то не осудите строго,

Когда, от правды отступя,

Иль предсказал я слишком много,

Иль слишком мало видел я.

Как звонкое журчание Салгира,

Как шепот миртов на горах,

Как шум ладьи, бегущей на водах,

Приятен мне твой голос, лира!

Я грустен был — охладевал мой ум,

Разлука грудь мою томила;

Любви моей ты песни повторила,

И стал я полон прежних дум.

Я слышу вновь обеты разлученья,

Прощальной речи томный звук,

И тихий плач, и сочетанье рук,

И девы жалкие моленья.

Утешен я сей грустною мечтой:

С ней неразлучно упованье, —

И вновь живу, питаю вновь желанье,

И счастлив, милая, тобой.

«Давно манит меня твой поцелуй отрадный,

Зарина! я люблю, и я владыка твой!»

Так в страсти говорил властитель беспощадный

Зарине трепетной, Зарине молодой.

«Нелуско! выслушай: тебе подвластна дева,

Но милый Зораим — один любимец мой!»

Ответом раздражен, затрепетав от гнева,

Он молвил: «Я люблю, и я владыка твой!»

Потом, с улыбкою склонясь к плечу Зарины:

«Во тьме ночной тебя, красавица, я жду…

Там у источника полуденной долины…»

И дева горестно воскликнула: «Приду!»

И, удалив царя, в молчании унылом

Ко древу смертному Зарина побрела

И гласом медленным, воссев под манценилом,

Своей кончины песнь, младая, начала:

«Приди теперь, приди, Нелуско! в роще дальной

Под бурей слышится дерев протяжный стон,

Бессонна будет ночь любви твоей печальной,

И будет сладостен мой непорочный сон.

О чувство новое, неведомая радость!

Ты ль это, легкий дух надзвездной стороны?

Ты ль это прилетел гонимой девы младость

Унесть с собой в края счастливейшей весны?..

Я сберегла тебе невинных уст лобзанье,

О юный, милый друг! мы свидимся с тобой

В стране, где гордый царь в надменном упованье

Не скажет: „Я люблю, и я владыка твой“».

В стране, прославленной молвою бранных дней,

Где долго небеса отрада для очей,

Где тополы шумят, синеют грозны воды,—

Сын хлада изумлен сиянием природы.

Под легкой сению вечерних облаков

Здесь упоительно дыхание садов.

Здесь ночи теплые, луной и негой полны,

На злачные брега, на сребряные волны

Сзывают юношей веселые рои…

И с пеной по́ морю расходятся ладьи.

Здесь — тихой осени надежда и услада —

Холмы увенчаны кистями винограда.

И девы, томные наперсницы забав,

Потупя быстрый взор иль очи приподняв,

Равно прекрасные, сгорают наслажденьем

И душу странника томят недоуменьем.

Как в море плаватель, живущий без забав,

Средь звезд бесчисленных одну звезду избрав,

Младый, зовет ее любовию своею,

В пустынном странствии обрадованный ею,

Следит ее восход и в тишине ночей

Сладчайши имена придумывает ей,—

Так я, задумчивый, средь жен и дев прекрасных,

То резво-ласковых, то горделиво-страстных,

О дева милая! звезда любви моей!

Везде ищу тебя, со сладостью очей,

С волшебной гибкостью и поступи и стана.

И полный страстного, отрадного обмана,

Незримый для тебя, с мечтою о тебе,

Одну тебя люблю наперекор судьбе.

Блестящ и быстр, разит наш меч

Поработителей Эллады;

Мы бьемся насмерть, без пощады,

Как рая жаждем грозных сеч;

И станут кровью наши воды,

Доколь не выкупим свободы.

Мы зрели казнь своих друзей,

Неверной черни исступленье,

Пожары градов, оскверненье

Святых господних алтарей.

Не скорбь нам помощь, не угрозы, —

Нам кровь нужна за наши слезы!

Так! дивным знаком сих знамен[146],

Красой наследственного брега,

Стыдом измены и побега,

Бесчестьем наших чад и жен, —

Прияв булат на бранну жатву,

Отмстить врагам даем мы клятву!

Не будет радости у нас;

Без жениха увянет дева,

Поля заглохнут без посева,

Свирелей мирных смолкнет глас,

Доколь над турком в память века

Не совершится мщенье грека.

О, сердцу льстящие мечты!

Надежды близкой, грозной тризны!

Нагряньте с гор, сыны отчизны,

Сомкнитесь, латы и щиты!

Гряди, святое ополченье:

Во имя бога мщенье, мщенье!..

На грозном океане света,

Как волны легкие, мелькают наши лета,

Заметные единый миг.

Усилия племен земных,

Победный меч, скрижаль поэта —

Всё гибнет наконец.

А если медленным преданьем

И сохранится нам минувших дней венец:

Иль мужа доброго прекрасный образец,

Иль мысль, внушенная небесным созерцаньем,—

Как перлы, случаем изверженны на брег, —

Мы сами, жадные к заботам современным,

Средь слабых дум, средь праздных нег,

Вниманья не даем векам, давно смененным,

Ни веры памятникам их.

Так в бездне хладного забвенья

Всё потопляет смертный миг!

Но сколько в жизни утешенья

В замену будущих утрат?

Кому неведомо очарованье счастья?

Кто, полный нежного участья,

Беспечный, не вкушал семейственных отрад?

Не услаждался гласом друга,

Приветным лепетом детей,

Или, на склоне бурных дней,

Твоими ласками, о верная подруга?

Любовь! А твой небесный жар

Чье сердце чистое без тайных нег оставил?

Чей вдохновенный, гордый дар

Твоих восторгов не прославил,

Твоих надежд, тоски твоей

Очаровательных речей?

Я помню сам лета младые,

Их обольстительный обман,

И кудри пепельно-златые,

И, будто пальма, стройный стан,

И взор задумчиво-приветный,

Живое зеркало души.

Я помню: робкий, незаметный,

Я милую любил в тиши.

О, первой грусти упоенье,

Любви, надежд благая лесть,

Когда для чувства — вдохновенье,

И для блаженства — чувство есть!

Каким волшебством непонятным,

Каким слияньем лучших дум

В те дни всё услаждает ум,

Всё душу радует весельем необъятным:

Блистанье неба, шепот струй,

Любимых уст простые речи,

Свиданье, скромный поцелуй

И жажда новой, милой встречи!

Не зная вас, не пил бы я

Сладчайшей чаши бытия!

Зачем же призраки сердец славолюбивых

На блага верные менять

И мнимой вечностью деяний горделивых

Мир человека возмущать?

К забавам жизненным беспечное пристрастие

Не тщетно с жизнью нам дано:

«Как ваши дни, — гласит оно,—

Невозвратимо ваше счастье;

Цветите, радуйтесь, покуда длится срок!»

Но гордому уму невнятен сей урок!

Скучает негой он, он славных бедствий просит

И, полный силы неземной,

Свои желания в потомство переносит,

Блуждает в будущем мечтой.

На скалы, на холмы глядеть без нагляденья;

Под каждым деревом искать успокоенья;

Питать бездействием задумчивость свою;

Подслушивать в горах журчащую струю

Иль звонкое о брег плесканье океана;

Под зыбкой пеленой вечернего тумана

Взирать на облака, разбросанны кругом

В узорах и в цветах и в блеске золотом, —

Вот жизнь моя в стране, где кипарисны сени,

Средь лавров возрастя, приманивают к лени,

Где хижины татар венчает виноград,

Где роща каждая есть благовонный сад.

За днями дни бегут толпой,

Следов их сердце не находит;

Но, друг бесценный, образ твой

Поныне властвует душой

И с памяти моей не сходит.

Я посещал прекрасный край[147]:

Там ухо ропот моря слышит,

Беззнойно, долго светит май,

И человеку тихий рай

В тени олив и лавров дышит.

Там, нежась в лени и в мечтах,

В час лунных, сладостных туманов,

Как будто видишь на горах,

Вокруг мечетей, на гробах,

Блуждающие тени ханов.

Там жены, тайно, сквозь покров,

Назвав себя, лукавым взглядом

Манят счастливых пришлецов

На мягкий одр, на пух ковров,

В гарем, увитый виноградом.

Но в той стране, на бреге том,

К иным занятиям остылый,

Без цели странствуя кругом,

Мечтал, грустил я об одном —

Всё о тебе, мой ангел милый!

Как ночью песня соловья,

Как пленнику родные звуки

На бреге чуждого ручья —

Отрадна мне любовь моя,

Слиянье неги, счастья, муки.

Люблю, любовь потребна мне!

Я услажден, утешен ею!

Наскучу ль жизнью в тишине,

Мне милый лик блеснет во сне —

И вновь я к жизни пламенею.

Поверьте мне — души своей

Не разгадали вы доселе:

Вам хочется любить сильней,

Чем любите вы в самом деле.

Вы очень милы — вы поэт.

Творенья ваши всем отрада;

Но я должна, хоть и не рада,

Сказать, что в вас чего-то нет.

Когда с боязнью потаенной

Встречаю вас наедине,

Без робости, непринужденно

Вы приближаетесь ко мне.

Начну ль беседовать я с вами —

Как будто сидя с автора́ми,

Вам замечательней всего

Ошибки слога моего.

Со мной ведете ль разговоры —

Без выраженья ваши взоры!

В словах нет чувства — только ум!

И если б, в беззаботной доле,

Была я памятлива боле,—

То, затвердив из модных дум

Сто раз печатанные слезы,

Желанья, сетованья, грусть, —

В стихах я б знала наизусть

Все изъясненья вашей прозы!

Простите мне язык простой:

Нет, не хочу судьбы такой!

С душой, надеждою согретой,

Хочу в дни лучшие мои

Любимой быть я — для любви,

А не затем, чтоб быть воспетой.

«Друг веселии неизменный,

Для чего, певец младой,

Нынче бродишь потаенно

Всё один, одной стезей?

Молви нам: или то скука,

Иль то память о былом,

Или мысли, или звука

Ищешь пламенным умом?»

«Нет, друзья! от вас украдкой

Не скучаю, не грущу,

Не готовлю песни сладкой,

Светлых мыслей не ищу.

Я брожу у милой окон,

И одним лишь занят я:

Не мелькнет ли темный локон,

Не блеснет ли взор ея!»

Не озабочен жизнью я!

Равно мой ум и сердце праздны:

Как бой часов однообразный,

Однообразна жизнь моя.

Напрасно возвратить я мнил

Под благосклонным небом Юга

Напевы счастья и досуга

И бодрость юношеских сил.

Напрасно сердце обновить

Алкал любви очарованьем

Иль славы гордым обладаньем

Любви потерю заменить.

Не изменился жребий мой!

Я вяну, скукой изнуренный,

Как вянет цвет, перенесенный

Под небо родины чужой.

Ты на земле была любви подруга:

Твои уста дышали слаще роз,

В живых очах, не созданных для слез,

Горела страсть, блистало небо Юга.

К твоим стопам с горячностию друга

Склонялся мир — твои оковы нес,

Но Гименей, как северный мороз,

Убил цветок полуденного луга.

И где ж теперь поклонников твоих

Блестящий рой? где страстные рыданья?

Взгляни: к другим уж их влекут желанья,

Уж новый огнь волнует души их;

И для тебя сей голос струн чужих —

Единственный завет воспоминанья!

Как доблестный корабль, друг моря и светил,

В недвижной пристани, без волн и без ветрил,

Стоит окован, обескрылен, —

Мой дух, изнеженный бездейственной мечтой,

Дряхлеет в праздности немой

И разорвать свой плен бессилен.

«Чего ты ждешь, корабль?.. Оставь сей пыльный брег!» —

Я молвил, и — смотри! — величественный бег

Уж он простер по океану…

Когда ж, когда ж и я, стряхнув душевный сон,

От лени вырвавшись, как он,

И окрилюся, и восстану!

Нет, в самой праздности мой благородный ум

Гордыней прошлых дней, избытком новых дум

Не раз, как море, волновался,

Как море между скал, и бился, и гремел,

И, жадный славы, жадный дел,

Разлиться в песнях порывался.

Я слышу и теперь мятеж его святой!

Он кличет, он влечет! о! замолчи, постой,

Постой, властитель беспощадный!

Но он как вихорь встал, все узы он расторг,

И охватил меня восторг,

Как жертву бога пламень жадный!

Раскрылся предо мной высокий прежний путь,

Приливом бодрых чувств восколебалась грудь,

Затрепетали сердца струны!

А! дайте ж лиру мне, судьбы бессмертный дар:

Да перелью мой вещий жар

В ее гремящие перуны!

Я, как орел, с вершин направлю свой полет!

При имени моем гонимый отдохнет

И дрогнет дерзостный гонитель!

Чтоб злобу поразить, проникну в самый ад

И насыщу душевный глад,

И буду славы покоритель!

Как жалкий раб земли, от колыбельных дней

Я не был обречен судьбиною моей

Бесчувственным заботам света;

Высоких мыслей клад мне был от неба дан,

И вечным жаром, как волкан,

Моя душа была согрета.

Уже я чувствовал отвагу юных сил;

Меня сокрытый бог насильственно стремил

На поприще Труда и Славы…

Но, легкомысленный, я дар свой пренебрег

Для уз любви, для томных нег,

Для их подслащенной отравы.

Я мирно отдался в свой произвольный плен;

Проникнут гласом дев, как пением сирен,

Я был объят очарованьем…

Казалось, тихий вал меня к Эдему нес,

Я плавал в океане роз,

Был напоен благоуханьем.

Но сердцем я клянусь! — и в рабской неге той

Я не был обаян земною суетой,

Земного счастия кумиром!

Мой дух был усыплен, но всё я был певец,

И обреченный мне венец

В цвету затоптан не был миром!

Так, сидя на скале и шумом моря полн,

Я вслух согласовал с порывным плеском волн

Мои заветные мечтанья;

Я трепетал, кипел, ловил победный миг,

Но грозный океан утих,

И сон исчез очарованья

С вечерней сладостью, с вечернею луной

Всё погрузилося в божественный покой,

Душа склонилась к прежней неге.

Лишь изредка шептал неясный голос в ней,

Как легких, медленных зыбей

Звук, умирающий на бреге.

Не ведает мудрец надменный,

Не постигает хладный свет,

Как тяжко тратить постепенно

Все обольщенья юных лет.

«Он с призраком своим простился,

Он стал умнее», — говорят,

Не скажут: «Бедный! он лишился

Своих любимейших отрад».

Престань оплакивать измену

Мечты! О боги! я готов;

Но что ж даете вы в замену

Живых, блестящих, милых снов?

На жизнь я поднял взор бесстрастный;

Что было — есть; но где же ты,

Мир ненаглядный, мир прекрасный,

Зерцало горней красоты?..

Разнесся дым очарованья,

Слетел покров волшебный твой,

И ты без тайн, без упованья,

Однообразный, предо мной

Предстал, как памятник бездушный

Времен минувших торжества,

Как истукан, жрецу послушный,

Златой кумир без божества!

Проникни в дух мой охладелый,

Любви спасительная власть!

И жизни, рано помертвелой,

Отдай веселье, силу, страсть.

Лишь тот познал красы земные,

Лишь тот воистину блажен,

Кого любовь в лета младые

Прияла в неискупный плен.

На что ему венцов сиянье?

На что сокровищ мрачный клад?

Его мечта, его желанье

Ликуют в области отрад.

К чистейшей, сладостнейшей цели

Стремится без боязни он,

Чтоб очи милые узрели

Ее черты сквозь вещий сон,

Чтоб, тайным пламенем сгорая,

Игра волненья своего,

Наутро красота младая,

Стыдясь, взглянула на него,

Чтоб силой страстного признанья

Из бледных уст, из томных глаз

Исторгнуть слезы и лобзанья,

Вкусить блаженства дивный час.

Любовь! любовь! владей ты мною!

Твоим волшебством обаян,

Не погибал бы я душою

В глуши безлюдной чуждых стран.

Пустынной жизнью изнуренный,

Не увядал бы в цвете я:

Кружился б образ незабвенный

И днем и ночью вкруг меня.

Всегда прекрасный, вечно юный,

Как солнце ясное весны,

Он оживлял бы сонны струны

Приветным гласом старины.

Играя чувствами моими,

Как своенравный чародей,

Он тайно грезами живыми

Питал бы страсть души моей.

Порой бы мнилось: кто-то дышит,

Склонясь невидимо ко мне,—

Как сквозь дремоту, ухо слышит

Знакомый шепот в тишине.

Как будто кудри шелковы́е

Прильнули вдруг к моим устам…

Как будто перси молодые

Открылись радостным очам…

Ты ль это, милое виденье,

Мой рай, мой гений на земли?

Ах, нет! то сердца обольщенье.

Обман пленительный любви!

В тиши семейственной, под милою мне сенью,

Предавшись сладкому Поэзии влеченью,

Я сердцем памятным средь неги не забыл

Полуденных друзей, полуденных светил.

С отрадой мысль моя в тот край перелетает,

Где небо, как любовь, приветливо сияет,

Где вьется виноград, питомец южных стран;

Где ум и взор и слух пленяет океан,

Неумолкающий, необозримый, чудный,

То ясно-голубой, то ярко-изумрудный;

Где служба царская и служба добрых муз

Единомыслием скрепили наш союз.

Но я ль, мои друзья, к противуречьям склонный,

Венчанный розами в отчизне благосклонной,

Вас ныне обману притворною тоской?..

Нет! весел сердцем я, и весел голос мой.

Завидуйте певца благословенной доле:

Я мыслю и ленюсь и странствую по воле.

Ярмом мирских сует стесненная душа

Очнулась, ожила, свободою дыша,

И вдохновение в ней гордо пробудилось;

Пред ней грядущее вновь блеском озарилось;

И, обозрев, кляня мой прежний, темный путь,

Я силу чувствую на славу посягнуть.

Склониться сладостно к утехам деревенским

Тому, кто, не пристав к несносным сплетням женским,

К условиям невежд, к служению льстецов,

Цени́т по-своему блаженство городов,

И, друг Природы, друг святых ее уставов,

В душе не ослеплен блестящим прахом нравов.

Здесь тишины моей ничто не возмутит:

Не завернет ко мне бродяга — езуит,

Народа русского служитель чужеземный,

Россию осквернять хвалой своей наемной;

Напева нового моих горящих струн

Приходом не прервет городовой болтун,

Как с башни колокол гласящий всенародно,

Где свадьба, где пожар, где праздник благородный.

Я здесь не осужден в кругу жеманных дам

Учтиво потакать бессмысленным речам

Иль слушать набожно премудрые их толки,

Где вместе: вера, бог, булавки и иголки…

Я вижу вкруг себя лишь милых мне людей.

Ты здесь, мой лучший друг от юношеских дней,

Усердный гражданин, философ доброхотный,

Поклонник радости и неги беззаботной,

Сестра любимая! очам моим всегда

Ты здесь являешься, как тихая звезда,

И чистотой души мне небо открываешь.

И ты, моя любовь, и ты здесь обитаешь!

Отрада первая моих сердечных дум,

Ты свежестью ума живишь мой праздный ум,

И, как весна, мила, блистательна, как радость,

Усталых чувств моих восстановляешь младость.

О, сколько в сей тиши утех прекрасных мне!

Светило ль дня горит на яркой вышине

И, воздух раскалив, во мрак дубрав сплетенных

Прогонит пастухов, от зноя утомленных;

Иль летних вечеров полупрозрачный свет

Из хижин вызовет для песен и бесед

Толпы веселых дев, — мы вместе: сном отрадным

Летит наш ясный день. То внемлем ухом жадным

Свободной старины заветную скрижаль,

То, сердцем погрузясь в мечтательную даль,

В роскошном трепете и радости и муки

Мы ловим Пушкина пленительные звуки.

Порой лукавый смех, добросердечный спор

Лениво прерванный пробудят разговор,

И быстро бросится душа к предметам новым.

Когда ж, под сумраком всплывая пурпуровым,

Прохладой, тайнами ночей напоена,

На темный небосклон подымется луна

И землю усыпит волшебным усыпленьем, —

К ней очи устремив с невольным умиленьем,

В мечтах блуждаем мы над озером своим;

Глядим на бездну вод, на облака глядим,—

И мнится: в облаках мелькают перед нами

Живые образы бесплотными тенями;

И мнится: небеса, дубравы и струи —

Всё полно голоса и ласки и любви,

Как будто бы душа духовной лире внемлет

И в откровениях чудесный мир объемлет.

О други! чья приязнь, чьи теплые мольбы

Мне столько милых благ исторгли у судьбы?

Сбылись мои мечты, сбылись мои желанья,

Мой рай вокруг меня; сосуд очарованья

Я пью — и, прослезясь, взываю к небесам:

«Как жертва чистая да вознесется к вам

В сих радостных слезах певца благодаренье;

Вы ниспослали мне и мир и наслажденье,—

Хвала вам! но еще дерзаю вас молить

Пошлите силу мне ваш дивный дар хранить».

Ее гармония святая

Из дивных звуков сложена;

В них блещет вечная весна,

Благоухает воздух рая.

Ликует сердце, ей внимая,

Всё внемлет: дол и вышина;

Но мир не знает, кто она,

Сия певица неземная!

Перунам Зевсовым равны

С душевной пламенной струны

Поэтов сорванные звуки!

Им всё отверсто: рай и ад,

Душа — сосуд живых отрад,

И сердце — кладезь хладной муки.

Царицей дев наречена

Ты вдохновением поэта;

Гордись! Ты будешь им воспета,

Ты будешь по свету слышна.

На резвых играх Терпсихоры,

Где звон музы́ки, гул речей,

Мельканье ножек, блеск огней

Обворожают слух и взоры,

Где, удаль праздников любя,

Весельем жарким младость дышит,

Одну тебя он в шуме слышит,

В толпе он зрит одну тебя.

Прелестным станом упоенный,

Влекомый страстною мечтой,

Не раз он в пляске окрыленной

Кружился радостно с тобой.

Когда же локон твой касался

Его влюбленного чела,

Какой в нем трепет разливался!

Как резво кровь его текла!

Гордись, гордись! он в лиру грянет!

Он твой!.. Как бледный цвет пустынь,

Уж ныне в мраке не увянет

Краса, достойная богинь.

Обречена любви и славе,

Двойным увенчана венцом,

Ты в пиитической державе

Предстанешь с царственным челом.

И, веря гордому напеву

Певца, наперсника харит,

Про победительную деву

С восторгом мир заговорит…

Я в дивный пояс Афродиты

Твой стан воздушный облеку;

Сотку из роз твои ланиты,

Из роз твои уста сотку.

В глаза, под гордые ресницы,

Я брошу быстрый огнь зарницы,

И в них зажгу я тихий свет —

Любви таинственный привет.

Как с девственным челом Дианы

Порой играют облака —

То в сребротканые туманы

Ее опутают слегка,

То, разбегаяся мгновенно,

Как тени творческой мечты,

Вновь кажут ночи усыпленной

Ее алмазные черты,—

Так будут кольца шелковы́е

Летучих облачных кудрей

Играть, небрежно рассыпные,

С красой блистательной твоей.

Я полн твоим очарованьем,

Тебе Олимп я покорю;

Всю блеском дивным озарю,

Всю обовью благоуханьем!

Певца всемощная любовь

Тебя бессмертьем увенчает.

Пою — во мне сам Феб пылает!

А ты награду мне готовь!