Поэзия Микеланджело в переводе А. М. Эфроса

Давид с пращой,

Я с луком,

Микельаньоло.

Повергнута высокая колонна и зеленый лавр.

Лишь я один, горя, лежу во мгле,

Когда лучи от мира солнце прячет;

Для всех есть отдых, я ж томлюсь, - и плачет

Моя душа, простерта на земле.

Спокоен, весел, я, бывало, делом

Давал отпор жестокостям твоим,

А ныне пред тобой, тоской язвим,

Стою, увы, безвольным и несмелым;

И ежели я встарь разящим стрелам

Метою сердца был недостижим, -

Ты ныне мстишь ударом роковым

Прекрасных глаз, и не уйти мне целым!

От скольких западней, от скольких бед,

Беспечный птенчик, хитрым роком годы

Храним на то, чтоб умереть лютей;

Так и любовь, о донна, много лет

Таила, видно, от меня невзгоды,

Чтоб ныне мучить злейшей из смертей.

Есть истины в реченьях старины,

И вот одна: кто может, тот не хочет;

Ты внял. Синьор, тому, что ложь стрекочет,

И болтуны тобой награждены;

Я ж - твой слуга: мои труды даны

Тебе, как солнцу луч, - хоть и порочит

Твой гнев все то, что пыл мой сделать прочит,

И все мои страданья не нужны.

Я думал, что возьмет твое величье

Меня к себе не эхом для палат,

А лезвием суда и гирей гнева;

Но есть к земным заслугам безразличье

На небесах, и ждать от них наград -

Что ожидать плодов с сухого древа.

Кто создал все, тот сотворил и части -

И после выбрал лучшую из них,

Чтоб здесь явить нам чудо дел своих,

Достойное его высокой власти...

Кем я к тебе насильно приведен,

Увы! увы! увы!

На вид без пут, но скован цепью скрытой?

Когда, без рук, ты всех берешь в полон,

А я, без боя, падаю убитый, -

Что ж будет мне от глаз твоих защитой?

Ужель и впрямь, что я - не я? а кто же?

О Боже, Боже, Боже!

Кем у себя похищен я?

Кем воля связана моя?

Кто самого меня мне стал дороже?

О Боже, Боже, Боже!

Что мне пронизывает кровь,

Не трогая меня руками?

Скажи мне; что это, Любовь

Вглубь сердца брошена очами,

И каждый миг растет неудержимо,

И льется через край ручьями?..

Нет радостней веселого занятья:

По злату кос цветам наперебой

Соприкасаться с милой головой

И льнуть лобзаньем всюду без изъятья!

И сколько наслаждения для платья

Сжимать ей стан и ниспадать волной,

И как отрадно сетке золотой

Ее ланиты заключать в объятья!

Еще нежней нарядной ленты вязь,

Блестя узорной вышивкой своею,

Смыкается вкруг персей молодых.

А чистый пояс, ласково виясь,

Как будто шепчет: "не расстанусь с нею..."

О, сколько дела здесь для рук моих!

Жжет, вяжет, в цепь кует, - и все ж мне сладко.

Я получил за труд лишь зоб, хворобу

(Так пучит кошек мутная вода,

В Ломбардии - нередких мест беда!)

Да подбородком вклинился в утробу;

Грудь - как у гарпий; череп, мне на злобу,

Полез к горбу; и дыбом - борода;

А с кисти на лицо течет бурда,

Рядя меня в парчу, подобно гробу;

Сместились бедра начисто в живот,

А зад, в противовес, раздулся в бочку;

Ступни с землею сходятся не вдруг;

Свисает кожа коробом вперед,

А сзади складкой выточена в строчку,

И весь я выгнут, как сирийский лук.

Средь этих-то докук

Рассудок мой пришел к сужденьям странным

(Плоха стрельба с разбитым сарбаканом!):

Так! Живопись - с изъяном!

Но ты, Джованни, будь в защите смел:

Ведь я - пришлец, и кисть - не мой удел!

Здесь делают из чаш мечи и шлемы

И кровь Христову продают на вес;

На щит здесь терн, на копья крест исчез, -

Уста ж Христовы терпеливо немы.

Пусть Он не сходит в наши Вифлеемы

Иль снова брызнет кровью до небес,

Затем, что душегубам Рим - что лес,

И милосердье держим на замке мы.

Мне не грозят роскошества обузы,

Ведь для меня давно уж нет здесь дел;

Я Мантии страшусь, как Мавр - Медузы;

Но если Бедность славой Бог одел,

Какие ж нам тогда готовит узы

Под знаменем иным иной удел?

Дерзну ль, сокровище мое,

Существовать без вас, себе на муку,

Раз глухи вы к мольбам смягчить разлуку?

Унылым сердцем больше не таю

Ни возгласов, ни вздохов, ни рыданий,

Чтоб вам явить, мадонна, гнет страданий

И смерть уж недалекую мою;

Но дабы рок потом мое служенье

Изгнать из вашей памяти не мог, -

Я оставляю сердце вам в залог.

Надменное, сухое сердце, - влек

Меня твой свет: увы, огни лукавы, -

Ты вдруг вскипаешь страстью, но забавы

Твои недолговечней, чем цветок.

Уходит время, наша жизнь в свой срок

Должна вкусить губительной отравы;

Нас срезывает серп, хоть мы не травы...

Нестойка красота, непрочна верность,

И каждая питается другой,

Как грешностью твоей мои невзгоды...

Нас разделять все те же будут годы.

О, было б легче сразу умереть,

Чем гибелью томиться ежечасной

От той, кто смерть сулит любви злосчастной!

Увы, как сердцу не тужить,

Когда его все горше дума губит,

Что та, кого люблю, меня не любит?

Как можно мне остаться жить,

Когда она твердит, и это явно,

Что ей себя не жаль, - меня ж подавно?

Как мне внушить ей жалость, если впрямь

Ей и себя не жалко? - О, проклятье!

Ужели вправду должен смерть принять я?

Душе пришлось стократно обмануться

С тех пор, как, дав с пути себя совлечь,

Она назад пытается вернуться.

Вот море, горы, и огонь, и меч, -

Я ж в мире жить со всеми должен разом.

Так пусть же тот, кто мысль мою и разум

Убил, меня не бросит у горы.

Природа сотворила

Все чары девушек и донн,

Чтоб дать их той, кем я воспламенен,

Но кто и сердце мне оледенила.

Ни разу не томила

Кого-либо скорбь, горшая моей!

Смятенье, страх, унылость дней

Не ведали прочнее основанья;

Но также ликованья

Сильней не знало ни одно созданье.

Как лучше в мире не было творенья,

Так горше в мире не было печали, -

Ее уже не видеть и не слышать.

День с Ночью, размышляя, молвят так:

Наш быстрый бег привел к кончине герцога Джулиано,

И справедливо, что он ныне мстит нам;

А месть его такая:

За то, что мы его лишили жизни,

Мертвец лишил нас света и, смеживши очи,

Сомкнул их нам, чтоб не блистали впредь над [землей ].

Что ж сделал бы он с нами, будь он жив?

Есть неподвижность в славе эпитафий:

Ей не звучать ни громче, ни слабей,

Затем что те мертвы и труд их - кончен.

Я - отсвет твой, и издали тобою

Влеком в ту высь, откуда жизнь моя, -

И на живце к тебе взлетаю я,

Подобно рыбе, пойманной удою;

Но так как в раздвоенном сердце жить

Не хочешь ты, - возьми же обе части:

Тебе ль не знать, как нище все во мне!

И так как дух, меж двух властей, служить

Стремится лучшей, - весь в твоей я власти:

Я - сухостой, ты ж - божий куст в огне!

Владеет сердцем, ставшим тем, чем стало.

Текучая и ласковая вещь,

Источник жалости, родит мне беды.

Как дерево не может свой росток,

Покинувший приют пласта земного,

Скрыть от жары иль ветра ледяного,

Чтоб он сгореть иль вымерзнуть не мог, -

Так сердце в узах той, кто столь жесток,

Кто поит скорбью, жжет огнем сурово,

Лишенное и родины и крова,

Не выживет средь гибельных тревог.

Прочь от любви, прочь от огня, друзья!

Ожог тяжел, ранение смертельно,

Сопротивленье натиску бесцельно, -

Ни бегством, ни борьбой спастись нельзя.

Прочь! Я - пример, как злобствует, разя

Стрелою, длань, чье мщенье беспредельно;

И ваше сердце будет столь же хмельно,

И вас закружит хитрая стезя.

Прочь, прочь скорей от первого же взгляда!

Я мнил спастись, лишь только захочу, -

И вот я - раб, и вот - за спесь награда.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Живу в грехе, погибелью живу я,

И правит жизнью грех мой, а не я;

Мой спас - Господь; я сам - беда моя,

Слаб волею и воли не взыскуя.

Свободу в плен, жизнь в смерть преобразуя,

Влачатся дни. О темень бытия!

Куда, к чему ведешь ты, колея?

Час от часу, все с большею отрадой,

Я думой и надеждой льну к очам,

В ком жизнь моя, в ком все мое блаженство;

Ни ум, ни воля не встают преградой

Любви, привычке, естеству, мечтам.

Жить для того, чтоб зреть их совершенство;

Утрать они главенство,

И я б ушел из жизни им вослед;

В них - милосердья свет

К судьбе моей злосчастной.

Нет красоты прекрасней!

Кто им не отдал жизнь, тот не рожден;

Кто в старости их встретит,

На том наш взгляд отметит,

Что к жизни он из гроба возвращен;

Кто не был бы влюблен

В те очи, - словно б не жил.

Любую боль, коварство, напасть, гнев

Осилим мы, вооружась любовью.

Некрепко любим то, что плохо зримо.

Сокровище мое столь жгучий свет

Струит из глаз, что знойное пыланье

Сквозь сомкнутый мой взор пронзает кровь;

И, охромев, бредет любовь

Под тяжкой кладью, давящей дыханье;

Будь свет, будь тьма, - а мне спасенья нет.

Не видеть не могу за всем, что зримо,

Отныне без тоски твой вечный свет.

Что мне сулишь? Что хочешь сделать вновь

С сожженным древом, сердцем одиноким?

Дай разгадать хотя б намеком,

Поведай мне, чего мне ждать, Любовь?

Уже к мете мои подходят годы,

Как на излете падает стрела,

И грозный огонь во мне погаснет скоро;

Тебе простил я прежние невзгоды,

Затем что зря ты силы извела,

И я страстям отныне - не опора;

Как ни дразни, не разгорится ссора:

На что душе, на что очам моим

То, чем я прежде был томим?

Я победил: ты не страшна нимало,

Хоть сил у сердца меньше, чем бывало.

Ты мнишь, быть может, новой красотою

Меня завлечь в твой роковой силок,

Где и мудрец бессилен защищаться

И опытнейший слаб перед бедою?

Но, словно лед на пламени, я б мог

Лишь таять, падать, но не возгораться,

Одною смертью нам дано спасаться

От острых стрел и беспощадных рук,

Что расточают столько мук,

Не взвесивши, в возмездиях за вины,

Ни времени, ни места, ни причины.

Уже душа моя шлет к Смерти слово

И о себе с собою говорит,

И что ни час, томится новой думой,

И что ни день, покинуть плоть готова,

И наперед в посмертный путь спешит,

Страшась и веря, светлой и угрюмой.

Как прозорлива ты, Любовь! Подумай,

Как ты лиха, смела, сильна, грозна,

Раз мысль о смерти мне страшна,

Хотя она уже передо мною.

Засохший ствол вновь хочет цвесть листвою!

Чего ж еще? Все ль я должник твой? Царство

Твое в былом довлело надо мною,

Тебе рабом я был всю жизнь доныне.

Чей умысел, чья сила, чье коварство

Опять влекут к тебе? Властитель злой,

В чьем сердце - смерть, хоть речь - о благостыни?

Бесчестье было б для святыни,

Когда б душа, воскреснув к жизни, вспять

Пошла к тому, кто жаждал смерть ей дать!

Все, что живет, вернется в землю вскоре;

Все тленное скудеет красотой;

Предавшийся любви спастись не может;

Грех состоит с возмездьем в договоре,

И каждый, соблазнившийся метой,

Что мне прельщеньем сердце гложет,

Свое злосчастие лишь множит,

Ужель день смерти, благ моих опора,

Из-за тебя мне станет днем позора?

Уж сколько раз, в чреде немалых лет,

Мертвим, язвим, и все ж не сыт тобою

Я был, мой грех! А ныне, с сединою,

Ужель поверю в лживый твой обет?

Цепей, расковок как обилен след

На бедных членах! Шпор твоих иглою

Как ты пинал меня! Какой рекою

Я слезы лил! Как тяжек был мой бред!

Кляну тебя, Любовь, - но жажду все же,

От чар твоих свободный, знать: зачем

Ты гнешь свой лук для призрачных мишеней?

Пиле, червю грызть уголья негоже;

Но так же срамно гнаться вслед за тем,

Кто, одряхлев, утратил пыл движений!

Когда раба хозяин, озлоблен,

Томит, сковав, в безвыходной неволе,

Тот привыкает так к злосчастной доле,

Что о свободе еле грезит он.

Привычкою смиряем тигр, питон

И лев, в лесу родившийся для воли:

Юнец, творящий вещь в поту и боли,

Прибытком сил за труд вознагражден

Но иначе огонь себя являет:

Зеленых прутьев пожирая сок,

Он мерзнущего старца согревает,

Он юных сил в нем возрождает ток,

Живит, бодрит, опять воспламеняет, -

И вот уж тот любовью занемог.

Кто в шутку или впрямь изрек,

Что стыдно старцу пламенеть любовью

К высокому, - тот предан суесловью!

Высокий дух, чей образ отражает

В прекрасных членах тела своего,

Что могут сделать Бог и естество,

Когда их труд свой лучший дар являет.

Прелестный дух, чей облик предвещает

Достоинства пленительней всего:

Любовь, терпенье, жалость, - чем его

Единственная красота сияет!

Любовью взят я, связан красотой,

Но жалость нежным взором мне терпенье

И верную надежду подает.

Где тот устав иль где закон такой,

Чье спешное иль косное решенье

От совершенства смерть не отведет?

Скажи, Любовь, воистину ли взору

Желанная предстала красота,

Иль то моя творящая мечта

Случайный лик взяла себе в опору?

Тебе ль не знать? - Ведь с ним по уговору

Ты сна меня лишила. Пусть! Уста

Лелеют каждый вздох, и залита

Душа огнем, не знающим отпору.

Ты истинную видишь красоту,

Но блеск ее горит, все разрастаясь,

Когда сквозь взор к душе восходит он;

Там обретает божью чистоту,

Бессмертному творцу уподобляясь, -

Вот почему твой взгляд заворожен.

Скорбит и стонет разум надо мной,

Как мог в любви я счастьем обольститься!

И доводом и притчею живой

Меня корит и молит вразумиться:

"Что черпаешь в стихии огневой?

Не только ль смерть? Ведь ты же не жар-птица?"

Но я молчу: нельзя чужой рукой

Спасти того, кто к смерти сам стремится.

Мне ведом путь и блага и страстей,

Но втайне мной другое сердце правит;

Его насилье слаб я побороть.

Мой властелин живет меж двух смертей:

Одна - страшна, другая же - лукавит,

И вот томлюсь, и чахнут дух и плоть.

Когда моих столь частых воздыханий

Виновница навеки скрылась с глаз, -

Природа, что дарила ею нас,

Поникла от стыда, мы ж - от рыданий.

Но не взяла и смерть тщеславной дани:

У солнца солнц - свет все же не погас;

Любовь сильней: вернул ее приказ

В мир - жизнь, а душу - в сонм святых сияний.

Хотела смерть, в ожесточенье зла,

Прервать высоких подвигов звучанье,

Чтоб та душа была не столь светла, -

Напрасный труд! Явили нам писанья

В ней жизнь полней, чем с виду жизнь была,

И было смертной в небе воздаянье.

Когда скалу мой жесткий молоток

В обличия людей преображает, -

Без мастера, который направляет

Его удар, он делу б не помог,

Но божий молот из себя извлек

Размах, что миру прелесть сообщает;

Все молоты тот молот предвещает,

И в нем одном - им всем живой урок.

Чем выше взмах руки над наковальней,

Тем тяжелей удар: так занесен

И надо мной он к высям поднебесным;

Мне глыбою коснеть первоначальной,

Пока кузнец господень - только он! -

Не пособит ударом полновесным,

Уж если убивать себя пристало,

Чтоб смерть очам вернула горний свет, -

То лишь тому, кто верой был согрет,

Но жил в скорбях и бедствовал немало.

Но у людей с жар-птицей сходства мало,

Не возвращает жизни им рассвет;

В руках - ленца, в ногах проворства нет.

Кто ночью на коне, тот вправе днем

На миг прилечь и подремать немного, -

Вот так-то жду и я, что отдохнем,

О, жизнь моя, мы милостию Бога.

Зло скудно там, где скуден мир добром,

И грань меж них проложена нестрого.

О память об ударе, что нанес

Мне в грудь кинжал, отточенный любовью...

Я только смертью жив, но не таю,

Что счастлив я своей несчастной долей;

Кто жить страшится смертью и неволей, -

Войди в огонь, в котором я горю.

Я тем живей, чем длительней в огне.

Как ветер и дрова огонь питают,

Так лучше мне, чем злей меня терзают,

И тем милей, чем гибельнее мне.

Будь чист огонь, будь милосерден дух,

Будь одинаков жребий двух влюбленных,

Будь равен гнет судеб неблагосклонных,

Будь равносильно мужество у двух,

Будь на одних крылах в небесный круг

Восхищена душа двух тел плененных,

Будь пронзено двух грудей воспаленных

Единою стрелою сердце вдруг,

Будь каждый каждому такой опорой,

Чтоб, избавляя друга от обуз,

К одной мете идти двойною волей,

Будь тьмы соблазнов только сотой долей

Вот этих верных и любовных уз, -

Ужель разрушить их случайной ссорой?

Увы, увы! Как горько уязвлен

Я бегом дней и, зеркало, тобою,

В ком каждый взгляд прочесть бы правду мог.

Вот жребий тех, кто не ушел в свой срок!

Так я, забытый временем, судьбою,

Вдруг, в некий день, был старостью сражен.

Не умудрен, не примирен,

Смерть дружественно встретить не могу я;

С самим собой враждуя,

Бесцельную плачу я дань слезам.

Нет злей тоски, чем по ушедшим дням!

Увы, увы! Гляжу уныло вспять

На прожитую жизнь мою, не зная

Хотя бы дня, который был моим.

Тщете надежд, желаниям пустым,

Томясь, любя, горя, изнемогая,

(Мне довелось все чувства исчерпать!)

Я предан был, - как смею отрицать?

Скрыв истину, меня держали страсти

В своей смертельной власти;

Но срок их царства мне казался мал.

И, длись он дольше, -я бы не устал.

Влачусь без сил, - куда? Не знаю я;

Страшусь глядеть, но время, убегая,

Не прячет явь, хоть отвращаю взгляд.

И вот теперь мне годы плоть язвят,

Душа и смерть, усилия смыкая,

Мной доказуют бренность бытия;

Когда догадка истинна моя

(Стань, Господи, тому порукой!),

Я буду мучим вечной мукой:

Ведь вольной волей. Боже, я твой свет

Отверг для зла, и мне спасенья нет.

Я отлучен, изгнанник, от огня;

Я никну там, где все произрастает;

Мне пищей - то, что жжет и отравляет;

И что других мертвит, - живит меня.

Скорблю, горю, томлюсь - и сердце в этом

Себе находит пищу. Сладкий рок!

Кто б жить одним лишь умираньем мог,

Как я, теснимый злобой и наветом?

Ты, лютый Лучник, знаешь по приметам,

Когда настал твоей деснице срок

Нам дать покой от жизненных тревог;

Но вечно жив, в ком смерть живым бьет светом.

Будь у огня равенство с красотой,

Являющей исток свой в ваших взорах,

Не знал бы мир тех льдистых стран, в которых,

Как огнемет, не запылал бы зной.

Но небо страждет нашей маетой

И вашу прелесть держит на запорах,

Чтоб нам не пасть из-за нее в раздорах

И в скорбной жизни обрести покой.

Так не равны краса и пламень силой,

И лишь пред тем любовью мы горим,

Что нам доступно прелестью своею.

Таков и я в свой век, Синьор мой милый:

Горю и гибну, но огонь незрим,

Затем что въявь пылать я не умею.

Еще лежал на сердце камнем гнет,

И жаждал я единственного блага, -

Чтоб скорбь нашла в слезах себе исход,

Как волей рока вновь вспоила влага

Ростки и корни горестей моих,

И смерть дала мне щедро, не как скряга.

В твоей кончине снова боль: двоих

(Ты сыну вслед взят гробовым покоем)

Оплакивать должны перо и стих.

Он был мне брат; ты - нам отец обоим;

Он был любим; ты - почитаем мною;

Какой утрате легче дверь откроем?

Он в памяти начертан как живой,

Ты на сердце изваян нерушимо, -

И пуще горе лик снедает мой,

И все ж скорблю слабей о том, что чтимо:

Ведь ты упал, созрев, незрелым - он;

Утратить старца -- мене ощутимо.

Для нас в злосчастье гнет не так силен,

Раз понята неотвратимость нами

К чувствами рассудок не смущен.

Но кто в гробу не окропит слезами

Родителя, прощаясь навсегда

С ним, сызмальства стоявшим пред глазами?

Тем горше нам и мука и беда

Чем полновесней чувство им внимает, -

Я ж не таился, Боже, никогда!

Когда душа рассудку власть вручает,

Он взнуздывает так, что боль потом

Своим обильем лишь сильней терзает.

И не лелей в себе я мысль о том,

Что праведнику на небе неведом

Тот смертный страх, с которым мир знаком,

Росли б мои страданья; но их бедам

Целенье - в вере; тем, кто в благе жил,

И смерть не смеет быть лихим соседом;

Но ум себя в нас плоти подчинил,

И тем страшней нам смерть, чем крепче сила,

С какой нас предрассудок охватил.

Уж девяносто раз в волнах гасило

Свой светоч солнце, прежде чем твоя

Душа в благом успенье опочила.

Взят на небо из бедствий бытия,

Спаси теперь меня, что умер вживе, -

Ведь в мир пришел твоею волей я!

Ты ж мертв от смерти, - а судьбы счастливей,

Чем в божьем лоне, можно ли желать?

Я зависти не скрою, - было б лживей!

К вам за порог запрещено вступать

И времени и року, что в отраде

Нам ложь, а в муке правду любят слать;

И светочи у вас не меркнут в чаде,

И рознь часов насильем не томит,

И с неизбежным случаи не в разладе;

И ночь ваш блеск собою не темнит,

И день его своим огнем не множит,

Как здесь, когда нам солнцем зной излит.

Мне смерть твоя ждать смерть мою поможет.

Затем что ты мне явлен в месте том,

О коем мысль лишь редко мир тревожит.

Не склонен худшим смерть считать концом,

Кто, кончив жизнь, в нее вступает снова,

К престолу божью с милостью ведом.

Там жду и чаю, волей всеблагою,

Тебя увидеть, коль в грязи земной

Ум не покинет сердца ледяного.

И если связан сын с отцом такой

Любовью там, где все любовь связует...

. . . . . . . . . . . . . . .

Вот так же, как чернила, карандаш

Таят стиль низкий, средний и высокий,

А мрамор - образ мощный иль убогий,

Под стать тому, что может гений наш, -

Так, мой Синьор, покров сердечный ваш

Скрывает, рядом с гордостью, истоки

Участливости нежной, хоть дороги

Мне к ней еще не открывает страж.

Заклятья, камни, звери и растенья,

Враги недугов, - будь язык у них -

О вас сказали б то же в подтвержденье;

И, может быть, я впрямь от бед моих

У вас найду защиту и целенье...

. . . . . . . . . . . . . . .

Хочу хотеть того, что не хочу,

Но отделен огонь от сердца льдиной;

Он слаб; чертой не сходно ни единой

Перо с писаньем; лгу - но не молчу.

Казнюсь, Господь, что словом ввысь лечу,

А сердцем пуст; ищу душой повинной,

Где в сердце вход, куда б влилось стремниной

В него добро, да гордость отмечу.

Разбей же, Боже, лед мой! Рушь преграду,

Чтоб косностью своей не отвела

Твоих лучей, столь скудных в сей юдоли.

Пошли твой свет, несущий нам отраду,

Жене своей, - да вспряну против зла,

Преодолев сомнения и боли.

Оно дошло, - оставьте попеченье! -

И перечел его я двадцать раз:

Вы выставили зубы напоказ,

Как тело - пищу, кончив насыщенье.

Меня ж взяло, в пути назад, сомненье, -

Не Каин ли был праотцем у вас?

Так! вы - его потомство среди нас:

Чужая радость вам всегда в мученье;

Гнездятся в вас нечестье, зависть, месть;

У вас любовь к другому под запретом;

Вы смерть души торопитесь обресть;

Что о Пистойе сказано Поэтом,

То крепко надо помнить вам. А лесть

Перед Флоренцией- что толку в этом?

Конечно, дивным светом

Мой город блещет. - Только этот свет

Незрим для вас, в ком благостыни нет!

Есть исполин: он ростом столь высок,

Что человек очам его не явлен,

И уж не раз стопою этих ног

Был целый город сплющен и раздавлен;

Но все же неба тронуть он не смог,

Хоть башен строй был к солнцу им направлен,

Зане на весь его огромный стан

Один есть зрак - и тот лишь пятке дан.

Он видит то, что ползает в пыли,

А теменем равняется с звездами;

И за два дня б измерить не могли

Мы ног его, покрытых волосами;

Теплу ли, стуже ль сроки подошли,

Он всякими скучает временами;

И как челом он к небу льнет в упор,

Так и ступней он выше высей гор.

Что перед нами зернышко песка,

То пред его пятою наши горы;

Средь шерсти ног, как мошка средь леска,

Гнездится чудь, пугающая взоры;

Там был бы кит не больше мотылька;

А стонет он и требует опоры,

Лишь если вихрь в то око нанесет

Мякины, дым иль пыли хоровод.

Ленивая при нем старуха есть,

Кормилица и нянька глыбы этой;

Его слепую, алчущую месть

Она исконно держит разогретой;

Уйдет ли он, - она спешит залезть

Во щель теснины, высью стен одетой;

Когда ж он спит, она во мраке ждет

И донимает голодом народ.

Бескровная и желтая, она

На грузной груди знак владыки носит;

Она людским страданием жирна,

Но вечно ест и вечно пищи просит,

И, зависти не зная мер и дна,

Себя клянет и прочих не выносит;

В ней сердце - камень; длань - железный брус;

В ее утробе - скал и моря груз.

Семь отпрысков их рыщут по земле

Меж полюсами, мучимые жаждой, -

На правых ополчаются во зле,

И тысячу голов имеет каждый,

И вечной бездны стелют зев во мгле,

И ловят жертвы в бездну не однажды;

Их члены обвивают тело нам,

Как стену плющ, ползущий по камням...

. . . . . . . . . . . . . . .

С приязнью неиспытанной и жгучей

Слежу, как овцы вверх по крутизне

Ползут, пасясь то тут, то там над кручей,

А их хозяин, тешась в стороне

Дудою незатейливо певучей,

То недвижим, то бродит в полусне,

Пока его жена, в уборе грубом,

Степенно свиньям корм дает под дубом.

Как взору мил на высоте стоящий

Из глины и соломы их приют,

Покрытый снедью стол, очаг горящий

Под ясенем, раскинувшимся тут!

Кто нагоняет жир свинье лежащей,

Кто батогом ослу внушает труд;

А дряхлый дед безмолвно и нестрого

Глядит кругом, воссевши у порога.

Они не прячут чувств от наших взоров,

Их счастье - мир, без злата и шелков.

Пока их плуг бредет вдоль косогоров,

Нам день явить богатства их готов;

Им вор не страшен, нет у них затворов,

Раскрыты настежь двери их домов,

И любо им, покончивши с трудами,

На сене спать, насытясь желудями.

Для Зависти нет места в этом строе,

Само себя снедает Чванство тут;

Лишь зеленя берут их за живое

Да луг, где травы выше всех растут;

Им пахота милей, чем все другое;

Они сошник, как драгоценность, чтут;

Две-три корзины им желанней злата;

Вся утварь их -мотыга да лопата.

Слепая Скупость, низкие Расчеты,

Вы, топчащие естество во прах, -

Вам Чванство шлет всегдашние заботы

О золоте, о землях, о чинах;

Вам Похоть не дает вкусить дремоты,

А Зависть омрачает свет в очах;

Стяжательство вам Истину застлало,

Что срок наш мал и что нам нужно мало.

Когда-то наши дальние предтечи

Питались желудями и водой;

Вот луч, пример, указка издалече,

Вот что должно Обжорству быть уздой.

Прислушайтесь немного к этой речи:

Скучает царь высокою чредой

И тянется к неведомым усладам, -

А селянин довольствуется стадом.

В монистах, в злате, но с тоской во взоре

Богатство ждет со всех сторон лишь бед:

Чуть дождь, чуть ветер - все ему на горе,

Во всем язык вещаний и примет.

А Нищета - той по колено море;

Живет, чем есть; до завтра - дела нет;

Ей лес, как дом, и в рубище убогом

Она чужда заботам и тревогам.

Дары, стяжанья, вычурность приличий,

Грех, благодать, искусства торжество

Для селянина кажутся лишь притчей;

Злак, молоко, вода - вот жизнь его,

А песни да мозоли - счет отличий,

Потерь, наценок, прибылей - всего,

Что гнет ему над пахотою спину;

Так, не ропща, приемлет он судьбину.

Он молит, чтит, боится, любит Бога

На борозде, средь стада, за трудом;

Бог для него - советчик и подмога

Со стельною коровой, с злым быком;

Навряд, Зачем, Как, Если - их тревога

Над ним бессильна, с ней он незнаком:

Он простодушно верит в Бога, в небо,

А те в ответ ему приносят хлеба.

Навряд - всегда с оружием, но хромо,

И движется, как саранча, прыжком;

Пугливая трясет его истома,

Как по болоту ветер тростником.

Зачем - столь тоще, что едва весомо;

Хоть сто ключей по поясу кругом

На нем звенит, - но все они с изъяном;

Его дорога - ночью, под туманом.

Как с Если - родичи, почти что братья,

Гиганты столь огромной вышины,

Хотя лучи их зренью не видны,

Все города и веси без изъятья

От тени их убоги и темны;

Меж оползней и скал стопу пристроив,

Они пытают прочность их устоев.

Проходит Правда нищей и бездомной,

За что народи чтит ее как раз;

Как солнце в небе- зрак ее огромный,

Как злато - плоть, и сердце - как алмаз;

Ее огонь встает из ночи темной

Со всех концов, хоть лишь в одном погас;

Пред взором зеленея изумрудом,

Она враждебна козням и причудам.

Пристойно опустивши долу очи,

Вся мишурой обвешана вокруг,

Проходит Ложь, с душой темнее ночи,

Но с виду всем заступница и друг;

Ей, ледяной, жить в зное дня нет мочи,

Нужна ей тень, чтоб избежать докук;

Она дружит и делится советом

С Изменою, Коварством и Наветом.

Вослед ей Лесть проходит хлопотливо, -

Юна, проворна, хороша собой,

Раскрашена, разубрана на диво,

Обильней, чем цветами луг весной;

Она вертит всем скромно и учтиво,

Твердит лишь то, чего б хотел другой;

И смехом и слезой она лукавит,

Глазами любит, пальцами удавит.

Она не только мать злодейств придворных,

Она их нянчит, кормит молоком,

Хранит, растит в руках своих проворных...

. . . . . . . . . . . . . . .

Ночь! сладкая, хоть мрачная пора,

От всех забот ведущая к покою!

Как зорок тот, кто чтит тебя хвалою,

Как та хвала правдива и мудра!

Ты тяжесть дум снимаешь до утра,

Целишь их жар прохладою ночною,

И часто я, влеком своей мечтою,

Во сне взлетаю на небо с одра.

О сумрак смерти, знаменье предела

Всех вражеских душе и сердцу бед,

Конец печалей, верное лекарство, -

Ты можешь врачевать недуги тела,

Унять нам слезы, скинуть бремя лет

И гнать от беззаботности коварство.

Я заточен, бобыль и нищий, тут,

Как будто мозг, укрытый в костной корке,

Иль словно дух, запрятанный в сосуд;

И тесно мне в моей могильной норке,

Где лишь Арахна то вкушает сон,

То тянет нить кругом по переборке;

У входа кал горой нагроможден,

Как если бы обжоре-исполину

От колик здесь был нужник отведен;

Я стал легко распознавать урину

И место выхода ее, когда

Взгляд поутру сквозь щель наружу кину;

Кошачья падаль, снедь, дерьмо, бурда

В посудном ломе - все встает пределом

И мне движенья вяжет без стыда;

Душе одна есть выгода пред телом:

Что вони ей не слышно; будь не так -

Сыр стал бы хлебу угрожать разладом;

С озноба, с кашля я совсем размяк;

Когда душе не выйти нижним ходом,

То ртом ее мне не сдержать никак;

Калекой, горбуном, хромцом, уродом

Я стал, трудясь, и, видно, обрету

Лишь в смерти дом и пищу по доходам;

Я именую радостью беду,

Как к отдыху, тянусь я к передрягам -

Ведь ищущим Бог щедр на маету!

Взглянуть бы на меня, когда трем Магам

Поют акафисты, - иль на мой дом,

Лежащий меж больших дворцов оврагом!

Любовь угасла на сердце моем,

А большая беда теснит меньшую:

Крыла души подрезаны ножом;

Возьму ль бокал - найду осу, другую;

В мешке из кожи - кости да кишки;

А в чашечке цветка зловонье чую;

Глаза уж на лоб лезут из башки,

Не держатся во рту зубов остатки, -

Чуть скажешь слово, крошатся куски;

Лицо, как веер, собрано все в складки -

Точь-в-точь тряпье, которым ветер с гряд

Ворон в бездождье гонит без оглядки;

Влез в ухо паучишка-сетопряд,

В другом всю ночь сверчок поет по нотам;

Одышка душит, хоть и спать бы рад;

К любви, и музам, и цветочным гротам

Мои каракули, - теперь, о страх,

Кульки, трещотки, крышки нечистотам!

Зачем я над своим искусством чах,

Когда таков конец мой, - словно море

Кто переплыл и утонул в соплях.

Прославленный мой дар, каким, на горе

Себе, я горд был, - вот его итог:

Я нищ, я дряхл, я в рабстве и позоре.

Скорей бы смерть, пока не изнемог!

Резь, лихорадка, боль зубов и глаз...

И высочайший гений не прибавит

Единой мысли к тем, что мрамор сам

Таит в избытке, - и лишь это нам

Рука, послушная рассудку, явит.

Жду ль радости, тревога ль сердце давит,

Мудрейшая, благая донна, - вам

Обязан всем я, и тяжел мне срам,

Что вас мой дар не так, как должно, славит.

Не власть Любви, не ваша красота,

Иль холодность, иль гнев, иль гнет презрений

В злосчастии моем несут вину, -

Затем, что смерть с пощадою слита

У вас на сердце, - но мой жалкий гений

Извлечь, любя, способен смерть одну.

Как из скалы живое изваянье

Мы извлекаем, донна,

Которое тем боле завершение,

Чем больше камень делаем мы прахом, -

Так добрые деянья

Души, казнимой страхом,

Скрывает наша собственная плоть

Своим чрезмерным, грубым изобильем;

Лишь ты своим размахом

Ее во мне способна побороть, -

Я ж одержим безводьем и бессильем.

Здоровый вкус разборчиво берет

В первейшем из искусств произведенья,

Где тел людских обличье и движенья

Нам глина, мрамор, воск передает.

Пусть времени глумливый, грубый ход

Доводит их до порчи, разрушенья, -

Былая красота их от забвенья -

Спасается и прелесть бережет.

Надежная опора вдохновенью

Была дана мне с детства в красоте, -

Для двух искусств мой светоч и зерцало.

Кто мнит не так, - отдался заблужденью:

Лишь ею влекся взор мой к высоте,

Она резцом и кистью управляла.

Безудержный и низкопробный люд

Низводит красоту до вожделенья,

Но ввысь летит за нею светлый ум.

Из тлена к божеству не досягнут

Незрячие; и чаять вознесенья

Неизбранным - пустейшая из дум!

Чтоб не сбирать по крохам у людей

Единый лик красы неповторимой,

Был в донне благостной и чтимой

Он явлен нам в прозрачной пелене, -

Ведь множество своих частей

Берет у мира небо не вполне.

И внемля вздох ее во сне,

Господь в единое мгновенье

Унес из мерзости земной

Ее к себе, сокрыв от созерцанья.

Но не поглотит все ж забвенье,

Как смерть, - сосуд ее людской,

Ее святые, сладкие писанья.

Нам жалость молвит в назиданье:

Когда б Господь всем тот же дал удел

И смерть искала долг, - кто б уцелел?

Надежнее брони в борьбе с судьбой,

Вернее средств пока не отыскалось,

Чем плач и просьбы! Мне ж они - не щит.

Жестокость и любовь дают мне бой;

У той оружье - смерть, у этой - жалость;

Та - умерщвляет, эта - жизнь щадит.

Так, путы рвя, спешит

Душа к разлуке, столь желанной, с телом,

Чтоб вознестись к пределам,

Куда не раз уже влеклась она,

Где в красоте гордыня не видна;

Но на сердце встает со дна

Пред нею лик, в ком жизни сила,

Чтоб смерть в тот миг любви не победила.

Знать, никогда святой не вспыхнет взор

Той радостью, с какой в него гляжу я.

Строг дивный облик, знаменуя,

В ответ улыбке, сумрачный укор.

Вот чаяньям любовным приговор!

Не может, видно, красота без края,

Свет без границ, что естеством своим

Враждебен навыкам моим,

Гореть со мной, одним огнем пылая.

Меж двух столь разных лиц любовь хромая,

Гневясь, спешит найти приют в одном.

Но как мне ждать ее к себе с дарами,

Когда, войдя в меня огнем,

Она течет в обратный путь слезами?

Вот эта Ночь, что так спокойно спит

Перед тобою, - Ангела созданье.

Она из камня, но в ней есть дыханье:

Лишь разбуди, - она заговорит.

Мне сладко спать, а пуще - камнем быть,

Когда кругом позор и преступленье:

Не чувствовать, не видеть - облегченье,

Умолкни ж, друг, к чему меня будить?'

"Отрадно спать - отрадней камнем быть.

О, в этот век - преступный и постыдный -

Не жить, не чувствовать - удел завидный...

Прошу: молчи - не смей меня будить."]

Жжет издали меня холодный лик,

Но в нем самом растет оледененье;

В двух стройных дланях - сила без движенья,

Хоть каждый груз им был бы не велик.

Редчайший дух, чью суть лишь я постиг,

Нетленный сам, но разносящий тленье,

Не полоня, ввергает в заточенье

И весел тем, что горестно я сник.

Но боже, как столь чудный облик может

Во мне такой обратный дать итог?

Как одарять, достатка не имея!

Не так же ль он во мне беспечность гложет,

Как солнце жжет, - не будь к сравненью строг! -

Вселенную, все больше леденея?

Лишь вашим взором вижу сладкий свет,

Которого своим, слепым, не вижу;

Лишь вашими стопами цель приближу,

К которой мне пути, хромому, нет.

Бескрылый сам, на ваших крыльях, вслед

За вашей думой, ввысь себя я движу;

Послушен вам - люблю и ненавижу,

И зябну в зной, и в холоде согрет.

Своею волей весь я в вашей воле,

И ваше сердце мысль мою живит,

И речь моя - часть вашего дыханья.

Я - как луна, что на небесном поле

Невидима, пока не отразит

В ней солнце отблеск своего сиянья.

Кто сотворил, из ничего создав,

Бег времени, не бывшего дотоле, -

Двоя одно, дал солнце первой доле,

Второй луну, соседку нашу, дав.

Судьбы, удачи, случая устав

Был порожден в единый миг оттоле, -

И мне пришлось прийти на свет не в холе,

Но темный жребий на себя приняв.

И вот как тот, кто сам собой томится,

Как, подвигаясь, ночь густеет мглой, -

Так я за грех казню себя все злее;

Но я утешен тем, что стал светлее

Мой мрак от солнца, что дано судьбой

Вам в спутники, чтоб в этот мир явиться.

Глаза мои, вам должно знать,

Что дни бегут и что все ближе время,

Когда для слез закроются пути;

Не хочет жалость вас смыкать,

Пока моя мадонна бремя

Здесь, на земле, благоволит нести.

Но если милость даст войти,

Как всем, кто благ, ей в царство света,

Мое живое солнце это,

Взнесясь горе, нас кинет навсегда.

На что ж глядеть, что медлить здесь тогда?

Не только смертью - страхом перед нею

Я ограждать умею

Себя от донны гордой и прекрасной;

И если болью страстной

Злей, чем всегда, любовь меня палит, -

Лик смерти защитит

Меня верней, чем сердце защищает:

Туда, где смерть, любовь пути не знает.

На склоне лет, уж к смерти приближаясь,

Я поздно понял твой соблазн, о свет, -

Ты счастием манишь, какого нет,

И отдыхом, что умер, не рождаясь.

Стыдясь и ужасаясь

Того, чем прежде жил,

И с неба слыша зовы, -

Увы, я вновь прельщаюсь

Грехом, что был мне мил,

В ком смерть душе, а плоти - лишь оковы.

Вам говорит суровый

Мой опыт: в небо внидет только тот,

Кто, чуть родившись, тотчас вновь умрет.

Спустившись с неба, в тленной плоти, он

Увидел ад, обитель искупленья,

И жив предстал для божья лицезренья,

И нам поведал все, чем умудрен.

Лучистая звезда, чьим озарен

Сияньем край, мне данный для рожденья, -

Ей не от мира ждать вознагражденья,

Но от тебя, кем мир был сотворен.

Я говорю о Данте: не нужны

Озлобленной толпе его созданья, -

Ведь для нее и высший гений мал.

Будь я, как он! О, будь мне суждены

Его дела и скорбь его изгнанья, -

Я б лучшей доли в мире не желал!

Лишь оживленная скала,

Резцу покорная, могла

Сберечь лик донны вопреки годинам.

Не небеса ль явить должны нам

В Мадонне то, чего достичь я смог?

Она божественно светла

Всем взорам - не моим единым -

И все ж умрет, и краткий дан ей срок.

Ее судьба крива на правый бок,

Раз камню - жизнь, а ей уделом - тленье.

Кому дано восстать на мщенье?

Природы сын, один, векам творит, -

Ее ж созданья время не щадит.

Как будто чтим, а все же честь мала.

Его величье взор наш ослепило.

Что чернь корить за низкое мерило,

Когда пуста и наша похвала!

Он ради нас сошел в обитель зла;

Господне царство лик ему явило;

Но дверь, что даже небо не закрыло,

Пред алчущим отчизна заперла.

Неблагодарная! Себе на горе

Ты длила муки сына своего;

Так совершенству низость мстит от века,

Один пример из тех, которых - море!

Как нет подлей изгнания его,

Так мир не знал и выше человека.

Лишь многих лет и многих проб итогом

Взыскательный свой замысел мудрец

Живым ваяет наконец,

Почти у гроба, в камне первобытном.

Нам новизна в творенье строгом

Дается в час, когда недолго жить нам.

В осуществленьи ненасытном

Природа так, лепя за ликом лик,

В тебе пришла к божественной вершине, -

Знак дряхлости и близкого конца.

Вот почему мой страх велик,

И прелесть твоего лица

Его питает странной пищей ныне:

К беде ль влекусь? Иль к благостыне?

Что впереди - ни выразить, ни знать:

Кончина ль мира? или благодать?

Как иногда ваяешь в твердом камне

В чужом обличье собственный портрет,

Так Смерти мрачный след

Ношу я часто, словно стал я Ею.

Что мысль о Ней дала мне,

То воплощаю этим сходством с Нею.

Жестокостью своею

Мог под моим резцом

С Ней уравняться б даже камень смело;

Отныне впредь умею,

Палим ее огнем,

Ваять одно - себя в мученьях тела;

Но если б захотела

Она сберечь свою красу векам,

Пусть даст мне радость, - я Ей вечность дам!

Клоню покорно шею под ярмом,

Встречаю смехом рок неблагосклонный

И пред жестокосердной донной

Являю сердце в вере и в огне.

В мучении моем -

Лишь длилось бы! - блаженствую вполне,

Коль ясный лик дал мне

На дыбе жизнь и пищу в преизбытке, -

Убить меня какой под силу пытке?

Как золотом иль серебром,

Покорными огню, ждет наполненья

Пустая форма, чтоб творенья

Прекрасные, сломав себя, явить, -

Так должен я преобразить

В себе, любви моей огнем,

Плененность безграничной красотою

Той, кем безмерно я влеком,

Кто стала жизни сердцем и душою.

Но слишком узкою стезею

Благая донна сходит в глубь мою:

Чтоб дать ей свет, - себя я разобью.

Почиет здесь, унесена кончиной,

Но в нас жива та красота, что бой

Дала бы смерти правою рукой,

Когда б не родилась Левшой-Манчиной.

Не встретит в небе красота благая,

Как не нашла средь мерзости земной

Себе подобных, хоть ее Левшой

Кощунственно звала толпа слепая.

Но кисть с доской, скалу с резцом смыкая,

Лишь попусту б я труд потратил свой, -

Я исказил бы лик ее живой,

Все упованья ваши разрушая.

И ежели, как солнце блеск светил,

Она победно ум наш затмевает,

То знак для вас: безмерна прелесть в ней;

Ваш помысел Господь осуществил:

Он ныне вновь красу ее ваяет,

Но это в божьей власти, - не в моей!

Лишь на огне кузнец чекан дарит

Куску железа, мудрый труд свершая;

И, золота огнем не расплавляя,

Высоких форм художник не творит;

И если Феникс прежде не сгорит,

То не воскреснет, - так вот, умирая,

Я льщусь мечтой ожить меж духов рая,

Кому ни смерть, ни время не вредит.

От действия огня, что на потребу

Мне в благо дан, чтоб воскресить меня, -

Я стал почти уж тенью гробовою;

Но если он влеком природой к небу,

Я ж сделался частицею огня, -

Что ж не берет меня он ввысь с собою?

Верните вы, ручьи и реки, взорам

Поток не ваших и соленых вод,

Чей быстрый бег сильней меня несет,

Чем вы своим медлительным напором.

И ты, туман, верни глазам, которым

От слез невидим звездный небосвод,

Их скорбь, и пусть твой хмурый лик блеснет

В мой жадный зрак яснеющим простором.

Верни, земля, следы моим стопам,

Чтоб встать траве, примятой мной сурово,

И ты, глухое эхо, - ропот мой;

И взгляды, вы, - святой огонь очам,

Чтоб новой красоте я отдал снова

Мою любовь, не взятую тобой.

Ужели, донна, впрямь (хоть утверждает

То долгий опыт) оживленный лик,

Который в косном мраморе возник,

Прах своего творца переживает?

Так! Следствию причина уступает,

Удел искусства более велик,

Чем естества! В ваяньи мир постиг,

Что смерть, что время здесь не побеждает.

Вот почему могу бессмертье дать

Я нам обоим в краске или в камне,

Запечатлев твой облик и себя;

Спустя столетья люди будут знать,

Как ты прекрасна, и как жизнь тяжка мне,

И как я мудр, что полюбил тебя.

Когда ты, донна, приближаешь

Свои глаза к глазам моим, -

В их зеркале себе я зрим,

А ты себя в моих отображаешь.

Меня, увы, ты созерцаешь

Таким, как есть, - в болезнях и летах,

А я тебя - светлей звезды лучистой.

И небу мерзостно, ты знаешь,

Что я, урод, живу в благих очах,

Во мне ж, уроде, виден лик твой чистый.

И все ж, кому тропа тернистей:

Тебе ль, вникающей в мой взор?

Мне ль, кто теряет рай лучистый,

Когда смыкаешь ты затвор

Своих очей? - Бесплоден спор

Ничтожества с красою величавой:

В любви должна быть общность лет и славы.

В ком тело - пакля, сердце - горстка серы,

Состав костей - валежник, сухостой,

Душа - скакун, не сдержанный уздой,

Порыв - кипуч, желание - без меры,

Ум - слеп и хром и полн ребячьей веры,

Хоть мир - капкан и стережет бедой,

Тот может, встретясь с искоркой простой,

Вдруг молнией сверкнуть с небесной сферы.

Так и в искусстве, свыше вдохновлен,

Над естеством художник торжествует,

Как ни в упор с ним борется оно;

Так, если я не глух, не ослеплен

И творческий огонь во мне бушует, -

Повинен тот, кем сердце зажжено.

Я стал себе дороже, чем бывало,

С тех пор, как ты - здесь, на сердце моем;

Так мрамор, обработанный резцом,

Ценней куска, что дал ему начало.

Лист, где искусство образ начертало,

Неравночтим с тряпицей иль клочком:

Так и моя мишень твоим челом

Означена, - и горд я тем немало.

Я прохожу бестрепетно везде,

Как тот, кого в пути вооруженье

Иль талисман от напастей хранит;

Я не подвластен пламени, воде, -

Твоим гербом слепцам дарую зренье,

Своей слюной уничтожаю яд.

Стремясь назад, в тот край, откуда он,

Извечный дух, в теснины заточенья

Сошел к тебе, как ангел всепрощенья,

И мир им горд, и ум им просветлен.

Вот чем горю и вот чем полонен,

А не челом, не знающим волненья:

Любовь, избыв былые заблужденья,

Верна добру, приятому в закон.

Здесь - путь всему, что высоко и ново,

Чем живо естество: и сам Господь

Вспоможествует этому немало.

Здесь предстает величье Всеблагого

Полней, чем там, где лишь красива плоть, -

И любо мне глядеть в его зерцало!

Ты мне даешь, что выгодно тебе,

А от меня ждешь вещи невозможной.

И карандаш и краски уравняли

С благой природой ваше мастерство

И так высоко вознеси его,

Что в ней красы еще прекрасней стали.

Ученою рукой теперь нам дали

Вы новый плод усердья своего

И, не презрев из славных никого,

Нам многих жизней повесть начертали.

Напрасно век, с природой в состязаньи

Прекрасное творит: оно идет

К небытию в урочный час отлива,

Но вы вернули вновь воспоминанье

О поглощенных смертию, - и вот,

Ей вопреки, оно навеки живо!

Когда замыслит дивный ум создать

Невиданные облики, - сначала

Он лепит из простого материала,

Чтоб камню жизнь затем двойную дать.

И на бумаге образ начертать,

Как ловко бы рука ни рисовала,

Потребно проб и опытов немало,

Чтоб мудрый вкус мог лучшее избрать.

Так я, твореньем малого значенья

Рожденный, стал высоким образцом

У вас в руках, достойнейшая донна;

Но, сняв излишек, дав мне восполненье,

Ужели вы учительным бичом

Мой гордый пыл смирите непреклонно?

Уж дни мои теченье донесло

В худой ладье, сквозь непогоды моря

В ту гавань, где свой груз добра и горя

Сдает к подсчету каждое весло.

В тираны, в боги вымысел дало

Искусство мне, - и я внимал, не споря;

А ныне познаю, что он, позоря

Мои дела, лишь сеет в людях зло.

И жалки мне любовных дум волненья:

Две смерти, близясь, леденят мне кровь, -

Одна уж тут, другую должен ждать я.

Ни кисти, ни резцу не дать забвенья

Душе, молящей за себя Любовь,

Нам со креста простершую обьятья.

Соблазны света от меня сокрыли

На божье созерцанье данный срок, -

И я души не только не сберег,

Но мне паденья сладостней лишь были.

Слеп к знаменьям, что стольких умудрили,

Безумец, поздно понял я урок.

Надежды нет! - Но если б ты помог,

Чтоб думы себялюбие избыли!

Сравняй же путь к небесной высоте,

Затем что без меня мне не по силам

Преодолеть последний перевал;

Внуши мне ярость к миру, к суете,

Чтоб недоступен зовам, прежде милым,

Я в смертном часе вечной жизни ждал.

Ни гаже, ни достойнее презренья,

Чем я, тебя забывший, в мире нет;

И все ж прости нарушенный обет

Усталой плоти, впавшей в искушенья;

Не размыкай, о Вседержитель, звенья

Моих шагов туда, ще вечен свет:

О вере говорю, - себе во вред

Я не вкусил в ней полноты спасенья.

Чем редкостней, тем лишь все боле мил

Мне дар даров: к покою, к благостыне

Другого мир не обретет пути;

Ты кровь свою за нас так щедро лил,

Что станешь ли скупей на милость ныне?

Иных ключей нам к небу не найти!

Назойливый и тяжкий скинув груз,

Благой мой Боже, и простясь со светом,

К тебе без сил, в челне нестойком этом,

Из страшных бурь в родную тишь вернусь.

Терн, и в ладони гвоздь, и крестный брус

Со скорбным ликом, жалостью согретым, -

Все страждущей душе звучит обетом,

Что многим покаяньем я спасусь.

Не взор судьи твое святое око

Да кинет мне в былое, - строгий слух

Да не грозит мне карой возмещенья;

Да кровь твоя омоет грязь порока!

Чем я старей, тем ревностней мой дух

Ждет помощи твоей и всепрощенья.

Годами сыт, отягощен грехами,

Укоренен в злодействах бытия,

К своей двойной уж близок смерти я,

Но сердце яд пьет полными струями.

Иссякшие не могут силы сами

Сломить судьбу, любовь, соблазны дня, -

И светлая нужна им длань твоя,

Чтоб удержать пред ложными стезями.

Но мало мне, Господь мой, что готов

Ты душу взять, утратившую чистый,

Небытием пожалованный склад;

Пока не снят земной с нее покров,

Молю сравнять подъем крутой и мглистый,

Чтоб прост и светел был ее возврат.

В унынии и в скорби я лелею

Раздумия, что в памяти живят

Минувшее, и ум вперяет взгляд

В былую жизнь и мучается ею.

Мне сладко, что пред смертью разумею,

Как призрачен людских соблазнов ряд;

Мне горько, что прощенья за разврат

На склоне лет я ждать уже не смею.

Пусть нам обеты шлет твоя любовь,

Но, Господи, не дерзки ль ожиданья,

Что не закрыт и поздним пеням вход?

И все ж твоя свидетельствует кровь,

Что, на себя приняв за нас страданья,

Ты не исчерпал всех своих щедрот.

Уж чуя смерть, хоть и не зная срока,

Я вижу: жизнь все убыстряет шаг,

Но телу еще жалко плотских благ,

Душе же смерть желаннее порока.

Мир - в слепоте: постыдного урока

Из власти зла не извлекает зрак,

Надежды, нет, и все объемлет мрак,

И ложь царит, и правда прячет око.

Когда ж. Господь, наступит то, чего

Ждут верные тебе? Ослабевает

В отсрочках вера, душу давит гнет;

На что нам свет спасенья твоего,

Раз смерть быстрей и навсегда являет

Нас в срамоте, в которой застает?

Хоть и сулит мне вящее желанье

К моим годам года додать не раз, -

Смерть не замедлит шага ни на час;

Чем больше ждешь, тем ближе с ней свиданье.

Да и к чему на счастье упованье,

Раз лишь в скорбях Господь приемлет нас?

Скольженье дней, и все, что тешит глаз,

Тем злостнее, чем ярче их блистанье.

И ежели, мой Боже, я порой

Весь отдаюсь могучему стремленью,

Несущему покой душе моей,

Но собственной ничтожному ценой, -

Дай в тот же миг свершиться вознесенью!

Чем дольше срок, тем пыл к добру слабей.

Чем жарче в нас безумные стремленья,

Тем больше нужен срок, чтоб их изгнать;

А смерть уж тут и не согласна ждать,

И воля не взнуздает вожделенья.

И радостны и скорбию убиты

Всеправедные души, что за них

Ты принял смерть, чтоб для сынов земных

Врата Эдема были б вновь открыты.

Им радостно, что дети зла омыты

От первородных, жалких скверн своих;

Им горестно, что от мучительств злых,

Как раб рабов, угас в своей крови Ты.

Кто Ты? откуда? - Небо, в изъясненье,

Смежило взор, разверзло зев земли,

Шатнуло горы, всколебало море;

Коснеют злые ангелы в позоре,

В обитель мрака праотцы ушли, -

Но весел человек, приняв крещенье.

Мул, свечи, сахар... А сейчас свершила

Еще бутыль мальвазии свой вход.

Я щедростью подавлен, -- пусть расчет

Вершат весы святого Михаила.

В чрезмерной тишине мои ветрила

Обвисли так, что в море не найдет

Пути мой челн, - и, как солому, ждет

В безжалостных волнах меня могила.

За ласку, за обилие щедрот,

За пищу, за питье, за посещенье,

Которое лишь радость мне несет;

Ничтожное, синьор мой, возмещенье -

Всего себя отдать вам в свой черед,

И это - долг, отнюдь не подношенье!

По благости креста и божьих мук

Я, Отче, жду, что удостоюсь рая;

И все ж, пока во мне душа живая,

Земных утех все будет мил мне круг.

Пускай лежит меж нами путь разлук,

Моря и горы, - мысль, не замечая

Лесов, озер, летит, крыла ширяя,

Как мчится дух поверх дождей и вьюг.

Так мчусь и я упрямой думой к вам

Скорбеть о смерти моего Урбино,

Который был бы, мнится, здесь со мной,

Когда бы жил. Теперь из гроба сам

Меня зовет он взвиться над низиной

Туда, где ждет обоих нас покой.