Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую,

Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.

Мчись, Мерани [2], пока не паду я на землю сырую!

С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!

Нет предела тебе! Лишь прыжка опрометчивость страстная —

Над водою, горою, над бездною бедствия всякого.

Мой летящий, лети, сократи мои муки и странствия,

Не жалей, не щади твоего безрассудного всадника!

Пусть отчизну покину, лишу себя друга и сверстника,

Не увижу родных и любимую, сладкоречивую, —

Но и в небе чужбины звезда моей родины светится,

Только ей я поведаю тайну страдания чистую!

Всё, что в сердце осталось, — влеку я во мглу голубую,

Всё, что в разуме живо, — безумному бегу дарую!

С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!

Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!

Пусть не ведать мне ласки родного кладбища пустынного,

Тени предков со мной не поделятся миром и славою!

Черный ворон мне роет могилу средь поля постылого.

И останки костей моих будут для вихрей забавою.

Не сойдутся родные — простить мне грехи и провинности,

Не заплачет любимая — крикнут голодные коршуны!

Мчись, Мерани, вперед, за пределы судьбы меня вынеси,

Не бывал я покорным и впредь не узнаю покорности!

Пусть, отвергнутый всеми и проклятый всеми, умру я,

Враг судьбы — презираю разящую силу слепую!

Мчись, Мерани, пока не упал я на землю сырую!

С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!

Не бесплодно стремленье души обреченной и раненой!

Мой собрат небывалый продолжит прыжок мой над пропастью.

Неспроста, о Мерани, не зря, не впустую, Мерани мой,

Мы полёт затевали, гнушаясь расчётом и робостью!

Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.

Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.

Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!

С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!

Опять смеркается, и надо,

Пока не смерклось и светло,

Следить за увяданьем сада

Сквозь запотевшее стекло.

Давно ли, приминая гравий,

Я здесь бродил, и на виду,

Словно букет меж чистых граней,

Стояло дерево в цвету.

Как иноземная царевна,

Казало странные черты,

И пахли горько и целебно

Им оброненные цветы.

Его плодов румяный сахар

Я собирал между ветвей.

Оно смеялось — добрый знахарь

Той детской радости моей.

И всё затем, чтоб днем печальным

Смотреть немея, не дыша,

Как в легком выдохе прощальном

Возносится его душа.

И — всё охвачено верченьем,

Круженьем, и в глазах темно.

Как будто в небе предвечернем,

В саду моём красным-красно.

Сиротства огненный оттенок

Ложится на лицо и грудь,

Обозначается на стенах

В кирпич окрашенная грусть.

Я сам, как дерево седое,

Внутри оранжевой каймы,

Над пламенем и над водою

Стою в предчувствии зимы.

Венчалась Мери в ночь дождей,

И в ночь дождей я проклял Мери.

Не мог я отворить дверей,

Восставших между мной и ей,

И я поцеловал те двери.

Я знал — там упадают ниц,

Колечком палец награждают.

Послушай! Так кольцуют птиц!

Рабынь так рабством утруждают!

Но я забыл твое лицо!

Твой профиль нежный, твой дикарский,

Должно быть, тёмен, как крыльцо

Ненастною порой декабрьской?

И ты, должно быть, на виду

Толпы заботливой и праздной

Проносишь белую фату,

Как будто траур безобразный?

Не хорони меня! Я жив!

Я счастлив! Я любим судьбою!

Как запах приторен, как лжив

Всех роз твоих… Но Бог с тобою.

Не ведал я, что говорю, —

Уже рукою обрученной

И головою обреченной

Она склонилась к алтарю.

И не было на них суда —

На две руки, летящих мимо…

О, как я молод был тогда.

Как стар теперь.

Я шел средь дыма,

Вкруг дома твоего плутал,

Во всякой сомневался вере.

Сто лет прошло. И, как платан[4],

Стою теперь.

Кто знает, Мери,

Зачем мне показалось вдруг,

Что нищий я? И в эту осень

Я обезумел — перстни с рук

Я поснимал и кинул оземь?

Зачем «Могильщика» я пел?

Зачем средь луж огромных плавал?

И холод бедственный терпел,

И «Я и ночь»[5] читал и плакал?

А дождик лил всю ночь и лил

Всё утро, и во мгле опасной

Всё плакал я, как старый Лир,

Как бедный Лир, как Лир прекрасный.

Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,

Лишь бы помнить, как подле моста,

Снег по-женски закидывал локоть,

И была его кожа чиста.

Уважать драгоценную важность

Снега, павшего в руки твои,

И нести в себе зимнюю влажность

И такое терпенье любви.

Да уж поздно. О милая! Стыну

И старею.

О, взлёт наших лиц —

В снегопаданье, в бархат, в пустыню,

Как в уют старомодных кулис.

Было ль это? Как чисто, как крупно

Снег летит… И наверно, как встарь,

С январем побрататься нетрудно.

Но минуй меня, брат мой, январь.

Пролетание и прохожденье —

Твой урок я усвоил, зима.

Уводящее в вечность движенье

Омывает нас, сводит с ума.

Дорогая, с каким снегопадом

Я тебя отпустил в белизну

В синем, синеньком, синеватом

Том пальтишке — одну, о, одну?

Твоего я не выследил следа

И не выгадал выгоды нам —

Я следил расстилание снега,

Его склонность к лиловым тонам.

Как подумаю — радуг неровность,

Гром небесный, и звезды, и дым —

О какая нависла огромность

Над печальным сердечком твоим.

Но с тех пор, властью всех твоих качеств

Снег целует и губит меня.

О, запинок, улыбок, чудачеств

Снегопад среди белого дня!

Ты меня не утешишь свободой,

И в великом терпенье любви

Всею белой и синей природой

Ты ложишься на плечи мои.

Как снежит… И стою я под снегом

На мосту, между двух фонарей,

Как под плачем твоим, как под смехом,

Как под вечной заботой твоей.

Всё играешь, метелишь, хлопочешь.

Сжалься же наконец надо мной —

Как-нибудь, как угодно, как хочешь,

Только дай разминуться с зимой.

Тебе тринадцать лет. О старость этих

Двух рук моих! О добрый мир земной,

Где детские уста всех арифметик

Тринадцать раз смеются надо мной!

Я путаюсь в тринадцати решеньях —

Как весело! Как голова седа!

Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,

И столько ж раз я погублю себя.

О девочка, ребенок с детским жестом,

Привставшая над голубым мячом,

Как смело ты владеешь вечно женским

И мудрым от рождения плечом.

Я возведен — о, точность построенья! —

Причудой несчастливого числа

В тринадцатую степень повторенья.

О как, шутник, твоя слеза чиста!

Светает! И огненный шар

раскаленный встает из-за моря…

Скорее — знамёна!

Возжаждала воли душа

и, раннею ранью, отвесной тропою,

раненой ланью спеша,

летит к водопою…

Терпеть ей осталось немного.

Скорее — знамёна!

Слава тебе, муку принявший

и павший в сражении витязь!

Клич твой над нами витает:

— Идите за мною, за мною!

Светает!

Сомкнитесь, сомкнитесь, сомкнитесь!

Знамёна, знамёна…

Скорее — знамёна!

Вот сказки первые слова:

Орлы уснули, как орлята, —

И у орлов в часы заката

Ко сну клонится голова.

Орлы, прошу вас, не теперь,

Нет, не теперь смежайте очи!

Но спите — и огонь средь ночи

Походкой женской входит в дверь.

В дверь ваших гор и облаков

Кулак оранжевый стучится,

И знает, что беда случится,

Семейство прозорливых сов.

Но спите вы, как детвора,

Там, в ваших сумерках неверных,

И трубы ваших снов военных

Молчат, не говорят: «Пора!»

О пламя, не обидь орла!

Спасутся маленькие птахи,

Меж тем как обгорят на плахе

Два величавые крыла.

Но поздно! Перья их на треть

Ожог губительный отметил.

Не дай мне Бог, как птицам этим,

Проснуться, чтобы умереть.

С веселой алчностью орды

Плясал пожар, и птиц оравы

Взлетали, и у вод Арагвы[6]

Поникли головой орлы.

«Я видел ворона. Дрожа

От низости, терзал он тело,

Что брезговать землей умело

И умерло», — сказал Важа[7].

О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,

Прежде времени, прежде меня самого,

Прежде первой любви, прежде первой травы,

Прежде первого снега и прежде всего.

Наши души белеют белее, чем снег,

Занимается день у окна моего,

И приходит поэзия прежде, чем свет,

Прежде Свети-Цховели [8]и прежде всего.

Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?

Лишь последнего жду я венка твоего,

И уже заклинанья срываются с губ:

Жизнь, и Смерть, и Поэзия — прежде всего.

Я птицей был, мне разрешалось,

Как в небо, ринуться в силок.

Я ринулся — и всё смешалось:

Натала, Цинандали[9], жадность

К тебе, о виноградный сок.

Зачем я вырвался, Натэла?

Зачем освободил крыла?

Когда я вышел, ночь светлела,

Была уже светлым-светла.

Уже рассветный ветер дунул,

И птиц возникли голоса,

И я о Тинатин подумал

И к небу обратил глаза.

А в небе было звезд так мало,

Так нежно было и светло,

Там всё качалось, уплывало

И повториться не могло…

Мир состоит из гор,

Из неба и лесов,

Мир — это только спор

Двух детских голосов.

Земля в нём и вода,

Вопрос в нём и ответ:

На всякое «о, да!»

Доносится «о, нет!».

Среди зеленых трав,

Где шествуют стада,

Как этот мальчик прав,

Что говорит: «о, да!».

Как девочка права,

Что говорит: «о, нет!»,

И правы все слова,

И полночь, и рассвет.

Так в лепете детей

Враждуют «нет» и «да»,

Как и в душе моей,

Как и во всём всегда.

Как порядок метафоры прост —

Перекличка предмета с предметом.

Где один задает свой вопрос,

Там другой не замедлит с ответом.

Хитроумный сравнитель, мастак,

Без труда разрешал я задачу.

Все я сравнивал эдак и так

Что ж теперь о Шиндиси [10]я плачу?

С чем платаны Шиндиси сравню?

С чем сравню той поры несравненность?

Ее утро, ведущее к дню,

Ее детских молитв откровенность?

С чем тебя я сравню, моя мать?

Что ж не брошусь я к скважинам, щёлкам,

К окнам, чтобы на миг увидать,

Как идешь, как белеешь ты шелком?

О платаны в Шиндиси моём!

Я не понял закона простого —

Да, напомнит одно о другом,

Но одно не заменит другого

Так о детстве всерьез и шутя

Я заплакал, отверженный странник.

Уж не я, а иное дитя —

Его новый и милый избранник.

Нет замены вокруг ничему:

Ни пичужке, порхающей в выси,

Ни цветку, ни лицу моему,

Ни платанам в далеком Шиндиси.

К реке подходит маленький олень

И лакомство воды лакает.

Но что ж луна так медлит, так лукавит,

И двинуться ей боязно и лень?

Ужель и для нее, как для меня,

Дождаться дня и на свету погибнуть —

Все ж веселей, чем, не дождавшись дня,

Вас, небеса грузинские, покинуть?

Пока закат и сумерки длинны,

Я ждал ее — после дневной разлуки,

И свет луны, как будто звук луны,

Я принимал в протянутые руки.

Я знал наперечет ее слова,

И вот они:

— Полночною порою,

В печали — зла и в нежности — слаба,

О Грузия, я становлюсь тобою.

И мне, сиявшей меж твоих ветвей,

Твоих небес отведавшей однажды,

О Грузия, без свежести твоей

Как дальше быть, как не устать от жажды?

Нет, никогда границы стран иных

Не голубели так, не розовели.

Никто еще из сыновей земных

Не плакал так, как плакал Руставели[11].

Еще дитя — он жил в моих ночах,

Но был мне брат, не как другие братья,

И уж смыкались на его плечах

Прекрасного несчастия объятья.

Нет, никогда границы стран иных

Я думала, — и, как сосуд, как ваза

С одним цветком средь граней ледяных,

Сияли подо мной снега Кавказа.

Здесь Амирани [12]бедствие терпел,

И здесь освобожден был Амирани,

И женский голос сетовал и пел,

И царственные старцы умирали.

…Так и внимал я лепету луны,

И был восход исходом нашей встречи

И вот я объяснил вам эти речи,

Пока закат и сумерки длинны.

Всё желтое становится желтей,

И радуга семь раз желта над нами,

И россыпь драгоценных желудей

Все копит дуб и нежит меж корнями.

Всё — в паутине, весело смотреть,

Как бьется в ней природа пред зимою.

Счастлив рыбак, который эту сеть

Наполнил золотою чешуёю.

Пока в дубах стозвонный звон стоит

И шум летит над буркою Арсена[13],

Прикосновеньем осень осенит

Всё то, что было неприкосновенно.

Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,

для преклоненья колен пред землею,

для восклицанья:

— Прекрасная, здравствуй,

жизнь моя, ты обожаема мною!

Кто там в Мухрани [15]насытил марани[16]

алою влагой?

Кем солнце ведомо,

чтоб в осиянных долинах Арагви

зрела и близилась алавердоба[17]?

Кто-то другой и умрет, не заметив,

смертью займется, как будничным делом…

О, что мне делать с величием этим гор,

обращающих карликов в дэвов[18]?

Господи, слишком велик виноградник!

Проще в постылой чужбине скитаться,

чем этой родины невероятной

видеть красу и от слёз удержаться.

Где еще Грузия — Грузии кроме?

Край мой, ты прелесть

и крайняя крайность!

Что понукает движение крови

в жилах, как ты, моя жизнь, моя радость?

Если рожден я — рожден не на время,

а навсегда, обожатель и раб твой.

Смерть я снесу, и бессмертия бремя

не утомит меня… Жизнь моя, здравствуй!

Слова ни разу я не обронил

для сочинения стихотворенья.

Пульс-сочинитель отверст и раним,

страшно: не выдержу сердцебиенья.

Если не высказал то, что хотел

выговорить, во мгновеньях последних

наспех скажу: не повинен я в тех

таинствах, чей я отгадчик, посредник.

О, дорогие мои, никакой

силой не вынудить слово и слово,

сердце и сердце к согласью. Строкой

стройною стал произвол небосвода.

Вкратце твое — а потом нарасхват

кровное, скрытное стихотворенье.

Слово — деянье и подвиг.

Раскат славы — досужее слов говоренье.

Стих — это стих, это он, это огнь,

вчуже возжегшийся волей своею.

Спетого мной я услышать не мог

Спето — и станет бессмертной свирелью.

Мнится мне: ночь этот стих соткала.

Бывший ее рукоделием малым,

он увеличится сам — и тогда

хлынет и грянет грозой и обвалом.

Прянув с вершин, устрашив высотой

чести, страдания и состраданья, —

выстоит слабой свечой восковой,

светом питающей мглу мирозданья.

Так же просто, как в Мухрани, заране,

травы выходят навстречу весне — о, нежней, о, скорее! —

так же просто, не сложней, чем в водах Арагвы

взблескивает под солнцем быстрое тело форели…

Так же просто, как ласточка, истосковавшись,

возвращается к своим прошлогодним угодьям…

Пшавского мальчика простота такова же,

когда он спит, а заря приходится ему возглавием и изголовьем.

Так же просто, да, да, как овчарка, то неподвижно, то в беге,

сторожит овец, и подвиг ее незатейлив…

Или — как туман возлежит на Казбеке[19]

и потом упадает на воющий Терек[20]…

Так же просто, бесхитростно, как пахарь поет, волов понукая,

или, как хлеб выпекая, ласково, кротко, любовно

смотрела на меня моя кормилица — о, какая

добрая, как это просто, как давно, как больно…

Так же просто, как стоит поверх многоточий возожженных огней

Святая гора с осанкою доблестной, рыцарской, львиной, —

стих простодушный содеять хочу для земли моей отчей,

для Родины — вечно вольнолюбивой, любимой.

Склон Удзо высокой луной осиян.

Что там происходит? Размолвка, помолвка

у соловьев? Как поют, Тициан!

Как майская ночь неоглядна, Паоло!

Вином не успел я наполнить стакан,

не вышло! Моими слезами он полон.

Во здравье, Паоло! За жизнь, Тициан!

Я выжил! Зачем, Тициан и Паоло?

Вином поминальным я хлеб окропил,

но мне ваших крыл не вернуть из полёта

на грешную землю, где горек мой пир.

Эгей, Тициан! Что мне делать, Паоло?

Пошел бы за вами — да Бог уберег.

Вот вход в небеса — да не знаю пароля.

Я пел бы за вас — да запекся мой рот.

Один подниму у пустого порога

слезами моими наполненный рог,

о братья мои, Тициан и Паоло..

Чего еще ты ждешь и хочешь, время?

Каких стихов ты требуешь, ответствуй!

Дай мне покоя! И, покоем вея,

дай мне воды, прозрачной и отвесной.

Зачем вкруг выи духоту смыкаешь?

Нет крыл моих. Нет исцеленья ранам.

Один стою. О, что ты сделал, Каин[24]!

Твой мертвый брат мне приходился братом.

Как в каспийской воде изнывает лосось,

на камнях добывает ушибы и раны

и тоскует о том, что кипело, неслось,

и туманилось, и называлось: Арагви, —

так тянусь я к тебе, о возлюбленный край!

Отчий край, приюти в твоем блещущем русле

мою душу — вместилище скорби и ран

Помещусь ли я в искре твоей, помещусь ли?

Эта роза —

воистину роза моя!

Адрес розы — иной, чем у сада и грядок.

Стих, продли это время на все времена:

краткий день не окончится, полночь не грянет.

День не окончится, полночь не грянет, но дню

день перескажет, нашепчет: что держит в секрете.

Я не состарюсь и не онемею, продлю

свет проливной, упаданье воды и соцветий.

Это — любовь, из сверканья небес и полян

злато добуду и новой предам его доле,

чтобы, любимая, длился, и цвел, и пылал

блеск драгоценности, что не дается ладони.

Ты показала мне Ангела. Много

фресок я видел. Но кроток и ласков

этот на диво. Как быть одиноко

столь долгокрылым и столь большеглазым.

Слабым движеньем руки грациозной

ты обращала Тамар[25] венценосной

давнее время во время живое.

И недомыслию тайна открылась:

та болшеглазость и та долгокрылость

не одинока. Вас, белых, здесь двое.

Ты была схожа с восходом в первейший

день мирозданья и свет излучала.

Теплился скромно двойник твой померкший

он — повторенье, а ты — изначальна.

Ангелов — два, и один недостойный

их созерцатель. Я был снегопадом

света осыпан, и слышался стройный

грохот Куры[26], протекающей рядом.

Я видел с выси сумрачные свитки

истории: все бедствия, и вихри,

и реки крови. Как в отверстой книге

величье родины я прочитал не в них ли?

Не знает мха отвес скалы Дарьяльской[27],

не иссякает жизнь лозы дарящей…

Вершинам гор неведома тщета,

и лишь Эльбрусу[28] впору и по росту

постичь людей высокую породу,

из коих тот, кого зовут Шота.

Ко мне на рассвете приходит молочница,

трезвонит Кура золотыми бубенчиками,

О, что за нашествие, что за паломничество

с дарами обещанными и не обещанными.

По Картли[29], по морю его изумрудному

ткемали[30] летят паруса белоснежные,

и Пиросмани [31]в духане зарю мою

тоже встречает, и, всмотримся ежели,

птицу увидим, что им нарисована.

В небе — фиалок нависшие заросли.

Сколько даров! Принимаю их снова я

в сердце, принявшее дар лучезарности.

Кто-нибудь, здравствуй, иди и гляди со мной:

в утреннем облаке — ласточек росчерки.

Как я люблю этот город единственный.

Сколько в корнях его силы и прочности!

Я, как Шекспир[33], доверюсь монологу

в честь раковины, найденной в земле.

Ты послужила морю молодому,

теперь верни его звучанье мне.

Нет, древний череп я не взял бы в руки

В нём знак печали, вечной и мирской.

А в раковине — воскресают звуки,

умершие средь глубины морской.

Она, как келья, приютила гулы

и шелест флагов, буйный и цветной.

И шепчут ее сомкнутые губы,

и сам Риони [34] говорит со мной.

О раковина, я твой голос вещий

хотел бы в сердце обрести своем,

чтоб соль морей и песни человечьи

собрать под перламутровым крылом.

И сохранить средь прочих шумов — милый

шум детства, различимый в тишине.

Пусть так и будет. И с такой же силой

пусть он звучит и бодрствует во мне.

Пускай твой кубок звуки разливает

и всё же ими полнится всегда.

Пусть развлечет меня — как развлекает

усталого погонщика звезда.

О стихи, я бы вас начинал,

начиная любое движенье.

Я бы с вами в ночи ночевал,

я бы с вами вступал в пробужденье.

Но когда лист бумаги так бел,

так некстати уста молчаливы.

Как я ваших приливов робел!

Как оплакивал ваши отливы!

Если был я присвоить вас рад,

вы свою охраняли отдельность.

Раз, затеяв пустой маскарад,

вы моею любимой оделись.

Были вы-то глухой водоём,

то подснежник на клумбе ледовой,

и болели вы в теле моем,

и текли у меня из ладоней.

Вас всегда уносили плоты,

вы погоне моей не давались,

и любовным плесканьем плотвы

вы мелькали и в воду скрывались.

Так, пока мой затылок седел

и любимой любовь угасала,

я с пустыми руками сидел,

ваших ласк не отведав нимало.

Видно, так голубое лицо

звездочет к небесам обращает,

так девчонка теряет кольцо,

что ее с женихом обручает.

Вот уже завершается круг.

Прежде сердце живее стучало.

И перо выпадает из рук

и опять предвкушает начало.

…И ныне помню этот самолет

и смею молвить: нет, я не был смелым.

Я не владел своим лицом и телом.

Бежал я долго, но устал и лёг.

Нет, не имел я твердости колен,

чтоб снова встать. Пустой и одинокий,

я всё лежал, покуда взрыв высокий

землей чернел и пламенем алел.

Во мне скрестились холод и жара.

Свистел пропеллер смерти одичавшей.

И стал я грубой, маленькою чашей,

исполненною жизни и добра.

Как он желал свести меня на нет,

разбить меня, как глиняную цельность,

своим смертельным острием прицелясь

в непрочный и таинственный предмет.

И вспомнил я: в былые времена,

глупец, мудрец, я счастлив был так часто.

А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша.

И хрупкость чаши стала мне смешна.

Что оставалось делать мне? Вот-вот

я золотыми дребезгами гряну,

предамся я вселенскому туману,

на искру увеличив небосвод.

Пусть так и будет. Ночью как-нибудь

мелькну звездой возле созвездья Девы…

Печальные меня проводят дэвы

в мой Млечный и уже последний путь.

Разрозненность сиротская моя

воспрянет вдруг, в зарю соединяясь.

И, может быть, я всё ж вернусь, как аист,

на милый зов родимого жилья.

Земля моя, всегда меня хранит

твоя любовь. И все-таки — ответствуй:

кто выручит меня из мглы отвесной

и отсветы души соединит?

В той давности, в том времени условном

что был я прежде? Облако? Звезда?

Не пробужденный колдовством любовным,

алгетский камень, чистый, как вода?

Ценой любви у вечности откуплен,

я был изъят из тьмы, я был рожден.

Я — человек. Я — как поющий купол,

округло и таинственно сложен.

Познавший мудрость, сведущий в искусствах,

в тот день я крикнул:

— О земля моя!

Даруй мне тень!

Пошли хоть малый кустик —

простить меня и защитить меня!

Там, в небесах, не склонный к проволочке,

сияющий нацелен окуляр,

чтобы вкусил я беззащитность точки,

которой алчет перпендикуляр.

Я по колено в гибели! По пояс!

Я вязну в ней! Тесно дышать груди!

О школьник обезумевший! Опомнись!

Губительной прямой не проводи!

Я человек! И драгоценен пламень

в душе моей!

Но нет, я не хочу

сиять заметно!

Я — алгетский камень[38]!

О Господи, задуй во мне свечу!

И отдалился грохот равномерный,

И куст дышал. И я дышал под ним.

Немилосердный ангел современный

побрезговал ничтожеством моим.

И в этот мир, где пахло и желтело,

смеркалось, пело, силилось сверкнуть,

я нежно вынес собственного тела

родимую и жалостную суть.

Заплакал я, всему живому близкий,

вздыхающий, трепещущий, живой.

О высота моей молитвы низкой,

я подтверждаю бедный лепет твой.

Я видел одинокое, большое

свое лицо. Из этого огня

себя я вынес, как дитя чужое,

слегка напоминавшее меня.

Не за свое молился долговечье

в тот год, в тот час, в той темной тишине

за чье-то золотое, человечье,

случайно обитавшее во мне.

И выжило оно. И над водою

стоял я долго. Я устал тогда.

Мне стать хотелось облаком, звездою,

алгетским камнем, чистым, как вода.

Что за рога украсили быка!

Я видел что-то чистое, рябое,

как будто не быки, а облака

там шли, обремененные арбою.

Понравились мне красные быки.

Их одурманил запах урожая.

Угрюмо-напряженные белки

смотрели добро, мне не угрожая.

О, их рога меня с ума свели!

Они стояли прямо и навесно.

Они сияли, словно две свечи,

и свечи те зажгла моя невеста.

Я шел с арбой. И пахло всё сильней

чем-то осенним, праздничным и сытым.

О виноградник юности моей,

опять я янтарем твоим осыпан.

Смотрю сквозь эти добрые рога

и вижу то, что видывал когда-то:

расставленные на лугу стога,

гумно и надвижение заката.

Мне помнится — здесь девочка была,

в тени ореха засыпать любила.

О женщина, ведущая быка, сестра моя!

Давно ли это было?

Прими меня в моих местах родных

и одари теплом и тишиною!

Пусть светлые рога быков твоих,

как месяцы, восходят надо мною.

Я молод был. Я чужд был лени.

Хлеб молотил я на гумне.

Я их упрашивал:

— Олени!

Олени, помогите мне!

Они послушались. И славно

работали мы дотемна.

О, как смеялись мы, как сладко

дышали запахом зерна!

Нас солнце красное касалось

и отражалось в их рогах.

Рога я трогал — и казалось,

что солнце я держу в руках.

Дома виднелись. Их фасаду

закат заглядывал в лицо.

И вдруг, подобная фазану,

невеста вышла на крыльцо.

Я ей сказал:

— О, совпаденье!

Ты тоже здесь? Ты — наяву?

Но будь со мной, как сновиденье,

когда засну, упав в траву.

Ты мне привидишься босая,

босая на краю гумна.

Но, косы за плечи бросая,

ты выйдешь за пределы сна.

И я скажу тебе:

— Оденем

оленям на рога цветы.

Напьемся молоком оленьим

иль буйвольим — как хочешь ты.

Меж тем смеркается, и вилы

крестьянин прислонил к стене,

и возникает запах винный,

и пар клубится на столе.

Присесть за столик земледельца

и, в сладком предвкушенье сна,

в глаза оленьи заглядеться

и выпить доброго вина…

Люблю я старинные эти старания:

сбор винограда в ущелье Атени[39].

Волов погоняет крестьянин Анания,

по ягодам туты ступают их тени.

Пылает оранжевым шея вола!

Рогам золотым его — мир и хвала!

Сквозь них мне безмерная осень видна.

Уже виноград претерпел умиранье.

Но он воскресает с рожденьем вина,

в младенчестве влаги, что зрела века.

Ведь эта дорога и прежде вела туда,

где хранит свои тайны марани.

Ах, осени этой труды и сияния!

А вон и ореха обширная крона, —

как часто под ней засыпал ты, Анания,

и было лицо твое славно и кротко.

Меж тем вечереет, и, в новой долине,

всё тени бредут в неживой вышине,

как луны, мерцают волы при луне,

и столько добра и усталости в теле.

Как часто всё это припомнится мне:

тяжелые скрипы арбы в тишине

и, в мирном и медленном лунном огне,

Анания, и волы, и Атени…

Всему дана двойная честь

быть тем и тем:

предмет бывает

тем, что он в самом деле есть,

и тем, что он напоминает.

Я представлял себе корабль

всегда, когда смотрел на Греми [40].

Каким небесным якорям

дано держать его на гребне?

Я знал — нет смерти на земле,

нет ничему предела,

если

опять, о Греми, на заре

твои колокола воскресли.

Вкусивший гибели не раз,

твой грозный царь, поэт твой бедный,

опять заплакал Теймураз[41],

тобой возвышенный над бездной.

Кахетии так тяжела

нагрузка кисти виноградной.

Вокруг покой и тишина

и урожая вид нарядный.

От заслонивших очи слёз

в счастливом зрительном обмане,

твой странник, Греми, твой матрос,

гляжу, как ты плывешь в тумане.

Прекратим эти речи на миг,

пусть и дождь свое слово промолвит

и средь тутовых веток [42]немых

очи дремлющей птицы промоет.

Где-то рядом, у глаз и у щёк,

драгоценный узор уже соткан —

шелкопряды мотают свой шелк

на запястья верийским красоткам[43].

Всё дрожит золотая блесна,

и по милости этой погоды

так далекая юность близка,

так свежо ощущенье свободы.

О, ходить, как я хаживал, впредь

и твердить, что пора, что пора ведь

в твои очи сквозь слезы смотреть

и шиповником пальцы поранить.

Так сияй своим детским лицом!

Знаешь, нравится мне в этих грозах,

как стоят над жемчужным яйцом

аистихи в затопленных гнёздах.

Как миндаль облетел и намок!

Дождь дорогу марает и моет —

это он подает мне намёк,

что не столько я стар, сколько молод.

Слышишь? — в тутовых ветках немых

голос птицы свежее и резче.

Прекратим эти речи на миг,

лишь на миг прекратим эти речи.

Я в семь часов иду — так повелось —

по набережной, в направленье дома,

и продавец лукавый папирос

мне смотрит вслед задумчиво и долго.

С лотком своим он на углу стоит,

уставится в меня и не мигает.

Будь он неладен, взбалмошный старик!

Что знает он, на что он намекает?..

О, неужели ведомо ему,

что, человек почтенный и семейный,

в своем дому, в своем пустом дому,

томлюсь я от чудачеств и сомнений?

Я чиркну спичкой — огонек сырой

возникнет. Я смотрю на это тленье,

и думы мои бродят над Курой,

как бы стада, что ищут утоленья.

Те ясени, что посадил Важа,

я перенес в глубокую долину,

и нежность моя в корни их вошла

и щедро их цветеньем одарила.

Я сердце свое в тонэ[44] закалил,

и сердце стало вспыльчивым и буйным.

И всё ж порою из последних сил

тянул я лямку — одинокий буйвол.

О старость, приговор твой отмени

и детского не обмани доверья.

Не трогай палисадники мои,

кизиловые не побей деревья.

Позволь, я закатаю рукава.

От молодости я изнемогаю —

пока живу, пока растет трава,

пока люблю, пока стихи слагаю.

Над Метехи я звезды считал,

письменам их священным дивился.

В небесах, как на древних щитах,

я разгадывал знаки девиза.

Мне всегда объясняла одно

эта клинопись с отсветом синим —

будто бы не теперь, а давно,

о Метехи, я был твоим сыном.

Ты меня создавал из ребра,

из каменьев твоих сокровенных,

и наказывал мне серебра

не жалеть для нарядов военных.

Пораженный монгольской стрелой,

я дышал так прощально и слабо

под твоей крепостною стеной,

где навек успокоился Або [46].

За Махатской горой [47]много дней

ты меня окунал во туманы,

колдовской паутиной твоей

врачевал мои бедные раны.

И, когда-то спасенный тобой,

я пришел к тебе снова, Метехи.

Ворожи над моей головой,

обнови золотые доспехи.

Одари же, как прежде, меня

Йорским [48]облаком и небесами,

подведи под уздцы мне коня,

чтоб скакать над холмами Исани [49].

А когда доскажу все слова

и вздохну так прощально и слабо,

пусть коснется моя голова

головы опечаленной Або.

Две округлых улыбки — Телети и Цхнети [50],

и Кумиси и Лиси [51]— два чистых зрачка.

О, назвать их опять! И названия эти

затрудняют гортань, как избыток глотка.

Подставляю ладонь под щекотную каплю,

что усильем всех мышц высекает гора.

Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню,

высечь точную мысль красоты и добра?

Тих и женственен мир этих сумерек слабых,

но Кура не вполне обновила волну

и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель,

топот конских копыт, означавший войну.

Этот древний туман так не полон — в нём стрелы

многих луков пробили глубокий просвет.

Он и я — мы лишь известь, скрепившая стены

вкруг картлийской столицы на тысячу лет.

С кем сражусь на восходе и с кем на закате,

чтоб хранить равновесье двух разных огней:

солнце там, на Мтацминде [52], луна на Махате [53],

совмещенные в небе любовью моей.

Отпиваю мацони [54], слежу за лесами,

за небесами, за посветлевшей водой.

Уж с Гомборской горы [55] упадает в Исани

первый луч — неумелый, совсем молодой.

Сколько в этих горах я камней пересилил!

И тесал их и мучил, как слово лепил.

Превозмог и освоил цвет белый и синий.

Теплый воздух и иней равно я любил.

И еще что я выдумал: ветку оливы

я жестоко и нежно привил к миндалю,

поместил ее точно под солнце и ливни.

И все выдумки эти Тбилиси дарю.

Теперь и сам я думаю: ужели

по той дороге, странник и чудак,

я проходил?

Горвашское ущелье [57],

о, подтверди, что это было так.

Я проходил. И детскую прилежность

твоей походки я увидел.

Ты

за мужем шла покорная, —

но нежность,

сиянье нежности взошло из темноты.

Наши глаза увиделись.

Ревниво

взглянул твой муж.

Но как это давно

случилось.

И спасла меня равнина,

где было мне состариться дано.

Однако повезло тому, другому, —

не ведая опасности в пути,

по той дороге он дошел до дому,

никто не помешал ему дойти.

Не гикнули с откоса печенеги,

не ухватились за косы твои,

не растрепали их.

Не почернели

глаза твои от страха и любви.

И, так и не изведавшая муки,

ты канула, как бедная звезда.

На белом муле, о, на белом муле

в Ушгули [58] ты спустилась навсегда.

Но всё равно — на этом перевале

ликует и живет твоя краса.

О, как лукавили, как горевали

глаза твои, прекрасные глаза.

А после — шаль висела у огня,

и волосы, не знавшие законов

причёски, отряхнулись от заколок

и медленно обволокли меня.

Я в них входил, как бы входил в туман

в горах сванетских, чтобы там погибнуть,

и все-таки я их не мог покинуть,

и я плутал в них и впадал в обман.

Так погибал я в облаке твоем.

Ты догадалась — и встряхнула ситом,

пахнуло запахом земным и сытым,

и хлеб ячменный мы пекли вдвоем.

Очаг дышал всё жарче, всё сильней.

О, как похожи были ты и пламя,

как вы горели трепетно и плавно,

и я гостил меж этих двух огней.

Ты находилась рядом и вокруг,

но в лепете невнятного наречья,

изогнутою, около Двуречья [59]

тебя увидеть захотел я вдруг.

Чуть не сказал тебе я: «О лоза,

о нежная, расцветшая так рано…»

В Сванетии не знают винограда,

я не сказал. И я закрыл глаза.

Расстались мы. И вот, скорей старик,

чем мальчик, не справляюсь я с собою,

и наклоняюсь головой седою,

и надо мной опять туман стоит.

Верни меня к твоим словам, к рукам.

Задуманное облакам поведай,

я догадаюсь — по дождю, по ветру

Прошу тебя, поведай облакам!

Мне снился сон — и что мне было делать?

Мне снился сон — я наблюдал его.

Как точен был расчет — их было девять:

дубов и дэвов. Только и всего.

Да, девять дэвов, девять капель яда

на черных листьях, сникших тяжело.

Мой сон исчез, как всякий сон. Но я-то,

я не забыл то древнее число.

Вот девять гор, сужающихся кверху,

как бы сосуды на моем пути.

И девять пчел слетаются на квеври

и квеври [61]тех — не больше девяти.

Я шел, надежду тайную лелея

узнать дубы среди других лесов.

Мне чудится — они поют «Лилео»[62].

О, это пенье в девять голосов!

Я шел и шел за девятью морями.

Число их подтверждали неспроста

девять ворот, и девять плит Марабды [63],

и девяти колодцев чистота.

Вдруг я увидел: посреди тумана

стоят деревья. Их черты добры.

И выбегает босиком Тамара

и девять раз целует те дубы.

Я исходил все девять гор. Колени

я укрепил ходьбою. По утрам

я просыпался радостный. Олени,

когда я звал, сбегали по горам.

В глаза чудес, исполненные света,

всю жизнь смотрел я, не устав смотреть.

О, девять раз изведавшему это

не боязно однажды умереть.

Мои дубы помогут мне. Упрямо

я к их корням приникну. Довезти

меня возьмется буйволов упряжка.

И снова я сочту до девяти.

От этого порога до того

работы переделал я немало.

Чинары [64] я сажал — в честь твоего

лица, что мне увидеть предстояло.

Пока я отыскал твои следы

и шел за ними, призванный тобою,

состарился я. Волосы седы.

Ступни мои изнурены ходьбою.

И всё ж от этой улицы до той

я собирал оброненные листья,

и наблюдали пристально за мной

прохожих озадаченные лица.

То солнце жгло, то дождик лил — всего

не перескажешь. Так длинна дорога

от этого порога до того

и от того до этого порога.

И все-таки в том стареньком дому

всё нашими населено следами,

и где-то там, на чердаке, в дыму,

лежит платок с забытыми слезами.

От этого и до того огня

ты шила мне мешок для провианта.

Ты звездную одела на меня

рубаху. Ты мешок мой проверяла.

От этого порога до того

я шел один среди жары и стужи,

к бокам коней прикладывал тавро,

и воду пил, толок я воду в ступе.

Я плыл по рекам и не знал — куда,

и там, пока плыла моя пирога,

я слышал, как глаголила Кура —

от этого и до того порога.

Я размышлял в Сигнахи, на горе,

над этим миром, склонным к переменам.

Движенье неба от зари к заре

казалось мне поспешным и мгновенным.

Еще восхода жив и свеж ожог,

и новый день лишь обретает имя,

уже закатом завершен прыжок,

влекущий землю из огня в полымя.

Еще начало! — прочности дневной

не научились заново колени.

Уже конец! — сомкнулось надо мной

ночное благо слабости и лени.

Давно ли спал младенец-виноград

в тени моей ладони утомленной?

А вот теперь я пью вино и рад,

что был так добр к той малости зеленой.

Так наблюдал я бег всего, что есть,

то ликовал, то очень огорчался,

как будто, пребывая там и здесь,

раскачивал качели и качался!

Летит с небес плетеная корзина.

Ах, как нетрезвость осени красива!

Задор любви сквозит в ее чертах.

В честь истины, которую мы ждали,

доверимся младенчеству маджари [67]!

А ну-ка чашу! Чашу и черпак.

Опустимся пред квеври на колени,

затем поднимем брови в изумленье:

что за вино послал нам нынче Бог!

Пылают наши щёки нетерпеньем,

и, если щёки не утешить пеньем,

что делать нам с пыланьем наших щёк?

Лоза хмельная ластится к ограде.

Не будем горевать о винограде —

душа вина бессмертна и чиста.

Пусть виночерпий, как и подобает,

услады виноградарям добавит —

им подобает усладить уста.

Когда расцеловал я влагу

двух глаз твоих и совершенство

их нежной мрачности постиг,

сказал я: я имел отвагу

жить на земле и знать блаженство

я жил, я знал, и Бог простит.

Сегодня я заметил странность,

увы, заметил я, что море

твой образ знает и творит:

в нём бодрствует твоя усталость,

и губы узнают в нём горе

тех слёз твоих, о, слёз твоих.

Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».

Кровопролитья древнего тщета

И ныне осеняет этот берег:

Вот след клинка, вот ржавчина щита.

Покуда люди в жизнь и смерть играли,

Соблазном — жить — их Терек одарял.

Здесь нет Орбелиани [69] и Ярали [70],

Но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.

Пленяет зренье глубина Дарьяла,

Познать ее не все обречены,

Лишь доблестное сердце выбирало

Красу и сумрак этой глубины.

— Эгей! — я крикнул. Эхо не померкло

До этих пор. И если в мире есть

Для гостя и хозяина проверка, —

Мой гость, проверим наши души здесь.

Да, здесь, где не забыт и не затерян

След путника, который, в час беды,

В Россию шел, превозмогая Терек,

Помедлил и испил его воды.

Плач саламури [71] еле слышен в гуле

Реки священной. Мой черёд настал

Испить воды, и быть «тергдалеули» [72],

И распахнуть пред гостем тайну скал.

Здесь только над вершиной перевала

Летят орлы на самый синий свет.

Здесь золотых орлов как не бывало.

Здесь демона и не было и нет.

Войди сюда не гостем — побратимом!

Водой свободной награди уста!

Но ты и сам прыжком необратимым,

Уже взошел на крутизну моста.

В минуту этой радости высокой

Осанка гор сурова и важна,

И где-то, на вершине одинокой,

Всё бодрствует живая тень Важа.

Быть может, всё это и впрямь сновиденье,

А вовсе не утро? Вовсе не Белла?

Вот занавес дрогнул в тревожном смятенье,

Вот дверь приоткрылась неслышно, несмело.

Я вглядывался в молодую улыбку,

Предвосхищенную шелестом платья,

Завороженную предутренней зыбью,

Преображенную хмелем заката.

Я сразу заметил, как звонок тот голос,

Сопровождаемый вздохами свиты.

Я поклонился виденью — войдите! —

Оно же на сон и на явь раскололось.

Старейшине бражников и стихотворцев,

Мне по душе и застолье и бденье,

Но если строка не запенится солнцем,

Я к черту пошлю и слух свой и зренье.

Но вы поглядите — замолкла и Белла,

И птицей-певуньей выгнула шею.

О, нет, не слова ей нужны, а напевы —

Душу свою нам излить, хорошея.

О утро! Ты все предвосхитило мудро:

Мгновенье прекрасно, — значит, извечно!

По капельке блеск его и свеченье

Красуются на бокалах и люстрах.

И разве мы глухи и слепы? И разве

Ласка и нежность ее не об этом?

И что же есть сон, как не память тех празднеств

Выстраданных и воспетых поэтом?

И сон этот в руку… Явилась — исчезла.

Нам ли судить и судачить — мы квиты.

Пришла, приземлилась и снова к небесной

Стезе воспарила. Все с тою же свитой.

С гор и холмов, ни в чем не виноватых,

к лугам спешил я, как учил ручей.

Мой голос среди троп витиеватых

служил витиеватости речей.

Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,

как если бы затеяли кусты

от любопытства солнечного света

таить секрет глубокой темноты.

Я покидал ручей: он ведал средство

мои два слова в лепет свой вплетать,

чтоб выдать тайну замкнутого сердца,

забыть о ней и выпытать опять.

Весть обо мне он вынес на свободу,

и мельницы, что кривы и малы,

с той алчностью присваивали воду,

с какою слух вкушает вздор молвы.

Ручей не скрытен был, он падал с кручи,

о жернов бился чистотою лба,

и, навостривши узенькие уши,

тем жалобам внимали желоба.

Общительность его души исторгла

речь обо мне. Напрасно был я строг:

смеялся я, скрывая плач восторга,

он — плакал, оглашая мой восторг.

Пока миниатюрность и нелепость

являл в ночи доверчивый ручей,

великих гор неколебимый эпос

дышал вокруг — божественный, ничей.

В них тишина грядущих гроз гудела.

В них драгоценно длился каждый час.

До нас, ничтожных, не было им дела,

сил не было — любить, ничтожных, нас.

Пусть будет так! Не смея, не надеясь

занять собою их всевышний взор,

ручей благословляет их надменность

и льется с гор, не утруждая гор.

Простим ему, что безобидна малость

воды его, — над малою водой

плывет любви безмерная туманность,

поет азарт отваги молодой.

Хвала ручью, летящему в пространство!

Вы замечали, как заметил я, —

краса ручья особенно прекрасна,

когда цветет растение иа[73].

Эти склоны одела трава.

Сколько красок сюда залетело!

А меня одолели слова.

Слово слабой душой завладело.

Как всё желто, бело и красно!

Знать, и мак свою силу здесь тратил.

Как понять пестроту? Всё равно!

Погляди и забудь, о читатель.

Нет, и Бог не расстелет ковра

одноцветного, не расписного.

Я лелеял и помнил слова,

но не понял — где главное слово.

Всем словам, что объемлет язык,

я был добрый и верный приятель,

Но какое ж мне выбрать из них,

чтоб тебе угодить, о читатель?

На берегу то ль ночи, то ли дня,

над бездною юдоли, полной муки,

за то, что не отринули меня,

благодарю вас, доли и дудуки.

Мои дудуки, саламури, стон

исторгшие, и ты, веселый доли,

взывают к вам вино, и хлеб, и соль:

останьтесь в этом одиноком доме.

Во мне привычка к старости стара.

Но что за ветер в эту ночь запущен?

Мне, во главе пустынного стола,

осталось быть и страждущим, и пьющим.

Играет ветер в тени, в голоса,

из винной чаши, утомившей руки,

в мои глаза глядят мои глаза,

что влюблены в вас, доли [74]и дудуки [75].

Но для Тбилиси, что возжег свечу,

не вы ли были милы и родимы?

Кому пресечь ту хрупкость по плечу?

Кто смел не пожалеть вас, побратимы?

Без вас в ночи всё сиро и мертво.

Покуда доли воплощает в звуки

все перебои сердца моего, —

мой стон звучит в стенании дудуки.

В горле моём заглушенного горя мгновенье —

вот преткновенье для вздоха, и где дуновенье

воздуха? — Вымер он весь иль повеять ленится?

Тяжко, неможется, душно дубам Леонидзе [76].

Гогла, твой дом опален твоим жаром последним,

Грозный ожог угрожает деревьям соседним.

Гогла, платан, что привык быть тобою воспетым,

проклятый пеплом, горит и становится пеплом.

Если и сосен к себе не зовешь пред разлукой, —

как же ты занят своей огнедышащей мукой!

Доблестный Мцыри [77], скиталец нездешней пустыни,

где же та пустынь, в которой отшельник ты ныне?

Слово одно исцелит твое бедное горло,

ты ли не знаешь об этом, о Гогла, о Гогла!

Смертная мука пребудет блаженством всего лишь,

если гортань ты о ней говорить приневолишь.

Лютую смерть, бездыханную участь предмета

вытерпеть легче, чем слышать безмолвье поэта.

Грузии речь, ликованье, страданье, награда,

не покидай Леонидзе так рано, не надо,

лишь без тебя он не вынес бы жизни на свете,

лишь без тебя для него бесполезно бессмертье.

Вот виноградник, но я виноградного сока

не собиратель, а созерцатель. Смешно

сердцу от боли: зачем одинокому столько

лоз виноградных, в которых погибнет вино?

Я одинок. Претерпел я и муку, и скуку

жить, когда солнце уходит за мыс, вон — за тот,

О, мой Нодар, если встретишь Джансуга — Джансугу

всё же скажи: пусть придет, когда солнце зайдет.

Вот что я вспомнил, Нодар, этим утром, Я вспомнил

птиц твоих бедных. Да, птиц твоих бедных беру.

Миг воспаренья и время уныния — сон лишь,

вместе придите, ведь я — не смогу, не приду.

Что же мне делать? Мне нечего делать. Всех истин

скорбь я узнал: эта скорбь велика.

Не говорите другим: поздравительных писем

больше не пишет, уже не напишет рука.

По-колдовство! Волшебство! Мой несбывшийся, робкий

почерк — не к чайкам ли, чтобы лететь и дрожать

белою почтою над равнодушной Европой,

писем столь белых не станут же дома держать.

В море и в сердце такого объема и роста

длится минута, что ей миновать я не дам.

С-с-с — это море и удочка, просьба и проза,

что мне другие! А ты — разгадаешь, Нодар.

Что с этим небом, чей пламень склоняется к мысу,

но не склонился? Не вечен ли этот закат?

Я без тебя и последнего мрака не мыслю.

В сумерках этих войди, напевая, в мой сад.

Есть благодать: уберечь поднебесные гроздья.

Я бы содеял вино, если б знал для кого,

Будь здесь хозяин — прошу драгоценного гостя.

То и другое сложу, это строки Карло.

Нам лишь сентябрь подыграет. Беспечно, бесслезно

свидимся, друг, и Джансуга с собой позови.

Щуришься ты как от солнца, иль щурится солнце

Так вот, как ты.

В крайний миг бытия и любви.

Солнце гуляет по-над берегами Иори,

Зной непомерный свершился, а день в половине.

Лютое солнце спалило поля — не его ли

Станем учить, как лелеять цветы полевые?

Все-таки, все-таки только природе, доверюсь:

Книга горы, где любая глава — виноградник,

Рукопись солнца: сложенная гением ересь,

Вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных!

Чу! Виноградарей песня зовет не меня ли

Зрением слез созерцать этот край изобилья?

Если умру и забудусь — небес и Манави [78]

Встреча и в том забытье да не будет забыта!

Если б строку совершенной лозе уподобить!

Я — только голос, чтоб хору всё пелось и пелось,

Я — только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,

Видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.

Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.

Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?

Я не случайно избрал для любви и доверья

Бег, и стремленье, и легкую поступь Иори.

Солнце — мое! И на радостях мне захотелось

Солнце, как шапку, забросить в небесную чащу.

Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители [79],

Видел светило, вмещенное в винную чашу!

— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,

Твое и мое одинаковы сердцебиенья.

Ты — прежде, ты — мастер, я — твой подражатель.

И пусть! —

Тебе посвящу ученичество стихотворенья.

Слава, Манави, тому, кто затеял однажды

Вечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.

Крепость в руинах, и та изнывает от жажды

Верить в бессмертье цветения и плодородья.

Мертв от рожденья, то верит в скончание света,

Свет будет длиться — без перерыва и риска.

Ты виноградник, поведай, как было всё это:

Лоз исчисление — триста, и триста, и триста.

Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,

Помысел сердца в нём явственно опубликован.

Домики эти всегда помышляют о госте,

Пялясь в пространство высокими лбами балконов.

Сразу, врасплох, со спины — на ликующий полдень

Обрушился град, нещадная грянула ярость.

Пал виноградник и смертного мига не понял,

Черное облако, смерти слепая всеядность.

Только минута прошла: непогода с погодой

Насмерть схватились непоправимо и быстро.

Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.

Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.

Мертвой лежит драгоценная малость и радость,

Веточка, чудо, казненное детство побега,

И улетучилась, и не сбылась виноградность…

Вёдро. Глаза прозревают от влаги от века.

— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:

Бессонница крови, ямб [80] — пауза и ударенье.

Во мне — твоя кровь. Золотой виноградиной уст,

Тебя восхваляя, свершается стихотворенье.

Было — но есть, ибо память не знает разлуки

С временем прошлым, и знать не научится вскоре.

Ношею горя обремененные руки.

Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.

Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнее

Был, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?

В наших зрачках те события окаменели,

Сердце прострелено градом, о брат виноградарь.

Если нахмурюсь и молвлю: — Я помню. Ты помнишь?

Мне собеседник ответит: — Ты помнишь? Я помню.

Жизнь — это средство смертельно рвануться на помощь

Жизни чужой: человеку, и саду, и полдню.

Что из того, что навряд ли и трёх очевидцев

Бой пощадил, чтобы длилась суровая тризна,

Может быть, трое осталось из тех арагвинцев [81],

Много и мало их было, а было их триста.

Женщины реяли, черные крылья надевши,

В высях печали, которую ум не постигнет.

Встань, виноградник, предайся труду и надежде!

Ты — непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.

Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.

Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.

Сводит с ума — так родим, и громоздок, и нежен

Поскрип колес до отверстого входа в марани!

— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,

Благоговею пред страстью твоею к даренью.

Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь:

Благодаренье окажется стихотвореньем.

Хочет лоза говорить, повисая бессильно,

Изнемогая, вздыхая всё тише и реже.

Чтобы потом сожаление нас не бесило,

Пусть говорит! Как добры ее чудные речи!

— Может быть, дух испущу — и тогда не отчаюсь.

Я одолею меня испытующий ужас.

Непрерываемость жизни, любви неслучайность,

Длительность времени — мне отведенная участь.

Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани [82],

Как продвиженье светил в глубине мирозданья,

Тысячелетья меня провожают глазами,

Вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья,

Помню грузин, что о Грузии так трепетали:

О, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.

Жизнь не умеет забыться для сна и печали,

И виноградник живет, когда бедствие терпит.

Дудочки осени празднество нам возвестили.

Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!

Той же рукою, которой меня вы взрастили,

Ввысь поднимите с великою влагой кувшины.

Жажда — была и, как горе, сплыла, миновала,

Быть не быть — не колеблясь и не канителя.

Тот, кто на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,

Может сказать: меня солнце в уста целовало!

— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,

Тот пульс, что во мне, это только твое повторенье,

Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,

Прошу: о, прими подношение стихотворенья!

Вознесен над Евфратом и Тигром,

сверху вниз я смотрел на века,

обведенные смутным пунктиром,

цвета глины и цвета песка.

И клонилась, клонилась средь ночи

к Междуречью[84] моя голова.

Я без страха глядел в его очи,

словно в очи заснувшего льва.

Там, вверху, я оплакал утрату

тех времен, что теперь далеки,

когда белая темень Урарту[85]

вдруг мои осенила зрачки.

И когда в повороте капризном

промелькнул, словно тень меж ресниц,

дорогой и таинственный призрак

шумерийских и хеттских границ [86].

Приласкать мои руки хотели, —

но лишь воздух остался в руках, —

голубей, обитавших в Халдее [87],

в разоренных ее облаках.

Что-то было тревожное в этом

вихревом и высоком дыму,

белым цветом и розовым цветом

восходившем к лицу моему.

О, куда бы себя ни умчала,

свой исток да припомнит река!

Кровь моя обрела здесь начало

и меня дожидалась века.

В скольких женщинах, скольких мужчинах

билась пульсов моих частота.

Так вино дозревает в кувшинах

и потом услаждает уста.

И пока тяжелы мои корни

посреди занесенных полей,

я — всего лишь подобие кроны

над могилою этих корней.

Я, как к женщинам, шел к городам.

Города, был обласкан я вами.

Но когда я любил Амстердам,

в Амстердаме я плакал о Хвамли.

Скромным жестом богини ко мне

протянула ты руки, Эллада [89].

Я в садах твоих спал, и во сне

видел Хвамли я в день снегопада.

О Эмпайр [90], по воле твоей

я парил высоко над Гудзоном [91].

Сумма всех площадей и полей

представлялась мне малым газоном.

Но твердил я: — О Хвамли, лишь ты,

лишь снегов твоих вечный порядок,

древний воздух твоей высоты

так тяжел моим лёгким и сладок.

Гент[92], ответь мне, Родос [93], подтверди —

вас ли я не любил? И не к вам ли

я спешил, чтоб у вас на груди

опечаленно вспомнить о Хвамли?

Благодарствуй, земля! Женских глаз

над тобой так огромно свеченье.

Но лишь раз я любил. И лишь раз

всё на свете имело значенье.

Воплотивший единственность ту,

Хвамли, выйди ко мне из тумана,

и вольюсь я в твою высоту —

обреченный, как сын Амирана.

Увы, ущелие пустое!

Давно ли в сетке гамака

желтело платьице простое,

как птица в глубине силка?

Давно ли женщина глядела

глазами чуть наискосок?

Кто улетел? Что улетело

и след впечатало в песок?

Давно ль смородиной зеленой

играли пальчики любви

и на веранде застекленной

шел спор меж милыми людьми?

Но кто ж возник здесь? Что возникло?

Кто плакал и не вытер слёз?

Какой бесчинствовал возница?

Куда увез? Зачем увез?

Под сенью бедного ореха

чего я жду? Кого я жду?

Какого голоса и смеха?

Какого шепота в саду?

Так утром, при погоде славной,

я шел меж опустевших дач,

овеянный печалью сладкой

и предвкушеньем неудач.

Я книгочей, я в темень книг глядел,

я звездочет, я созерцал пространство,

невежда, я не ведал — где предел любви,

что беспредельна и прекрасна.

Есть край бескрайним лепетам молитв,

и мера есть безмерным лептам плача.

Как я молился! Сколько слёз пролил!

Избыток муки — вот моя удача.

Я ранен был, и мертв, и снова жил,

и, в бесконечной грусти мирозданья,

грущу о том, что мало послужил

оплошности чрезмерного страданья.

Тот снег — в ожидании нового снега,

скажу лишь о нём, остальное я скрою.

И прошлой зимой длилось действие неба

над Шхелдою, над осиянной горою.

Свеченья и тьмы непрестанная смена —

вот опыт горы, умудряющий разум.

Тот снег в ожидании нового снега —

в недвижности, но и в азарте прекрасном.

Неистовый дух, вечно алчущий света,

молящийся, страждущий и дерзновенный.

Тот снег в ожидании нового снега.

Далекая Шхелда и сумрак вселенной.

Я сравнивал. Я точен был в расчетах.

Я применял к предметам власть свою.

Но с тайною стихов неизреченных

что мне поделать? С чем я их сравню?

Не с кладом ли, который вдруг поранит

корыстный заступ, тронувший курган?

Иль равен им таинственный пергамент,

чей внятный смысл от всех сокрыл Кумран [95]?

Иль есть в них сходство с недрами Армази,

присвоившими гибель древних чаш?

Их черепки сверкнут светлей алмаза,

но не теперь, — когда настанет час.

Иль с Ванскими пещерами [96]? Забава

какой судьбы в тех знаках на стене?

Или с Колхидой [97], копья и забрала

хранящей в темноте и тишине?

Нет, с нежным чудом несвершенной речи

сравниться могут — не сравнявшись с ней —

лишь вещей Мцхеты сумрачные свечи,

в чьем пламени живет душа теней.

Не искушай, метафора, не мучай

ни уст немых, ни золотых чернил!

Всему, что есть, давно уж выпал случай —

со всем, что есть, его поэт сравнил.

Но скрытная, как клинопись на стенах,

душа моя, средь бдения и снов,

всё алчет несравнимых, несравненных,

несказанных и несказанных слов.

Рука моя спешит предаться жесту —

к чернильнице и вправо вдоль стола.

Но бесполезный плач по совершенству —

всего лишь немота, а не слова.

О, как желает сделаться строкою

невнятность сердца на исходе дня!

Так, будучи до времени скалою,

надгробный камень где-то ждет меня.

Ты увидел? Заметил? Вгляделся?

В мире — прятанье, поиск, игра:

улепётывать с резвостью детства,

притаиться, воскликнуть: «Пора!»

Обыскав ледники и теплицы,

перестав притворяться зимой,

март взывает: «Откликнись, Тбилиси!

Ты — мой баловень, неженка мой».

Кутерьма адресатов и почты:

блеск загара грустит по лицу,

рыщет дерево: где его почки?

Не они ль утаили листву?

Ищет сад — пребывания втайне,

ищет ливень — пролиться куда,

что скрывает Куры бормотанье,

что теряет и ищет Кура?

Наконец все находят друг друга,

всех загадок разгадка ясна,

и внутри драгоценного круга

обретает Тбилиси весна.

Деревья гор, я поздравляю вас:

младенчество листвы — вот ваша прибыль,

вас, девушки, затеявшие вальс,

вас, волны, что угодны юным рыбам,

вас, небеса, — вам весела гроза,

тебя, гроза, — тобой полны овраги,

и вас, леса, глядящие в глаза

расплывчатым зрачком зеленой влаги,

я поздравляю с пчёлами луга,

я поздравляю пчёл с избытком мёда

и эту землю с тем, что велика

любви и слёз беспечная погода.

Как тяжек труд пристрастия к весне

и белый свет так бел, что видеть больно.

Но заклинаю — не внемлите мне,

когда скажу: «Я изнемог. Довольно».

Жаждешь узреть — это необходимо

(необходимо? зачем? почему?), —

жаждешь узреть и собрать воедино

всё, что известно уму твоему.

Жаждешь, торопишься, путаешь, Боже,

вот сколько нужно: глаза, голоса,

горе… А радости? Радости тоже!

Радости, шалости и чудеса!

Жаждешь и думаешь: помню ль? могу ли?

Вечер в Риони, клонящий к слезам

солнцем и свадьбою: «Лиле»… «Макрули» [98]…

И Алазань? Как забыть Алазань?

Жаждешь в душе твоей, в бедном ковчеге,

соединить без утрат и помех

всё, что творится при солнце и снеге:

речи, поступки, и солнце, и снег.

Жаждешь… Но если, Всевышним веленьем,

вдруг обретешь это чудо и жуть,

как совладаешь с чрезмерным виденьем,

словом каким наречешь его суть?

В час, когда осень щедра на дожди

и лихорадка осину колотит,

глянешь — а детство блестит позади

кроткой луною, упавшей в колодец.

Кажется — вовсе цела и ясна

жизнь, что была же когда-то моею.

Хрупкий узор дорогого лица

время сносило, как будто монету.

Мой — только памяти пристальный свет,

дар обладания тем, чего нет.

Я сам не знаю, что со мной творится:

другой красы душа не понимает,

и холм чужбины в зрении двоится,

и Грузию мою напоминает.

Ее свеча восходит солнцем малым

средь звезд и лун, при ветреной погоде.

Есть похвала тому, что изумляет:

о, как это на Грузию похоже.

Природе только слово соразмерно.

Смотрю, от обожания немею

и всё, что в этом мире несравненно,

я сравниваю с Грузией моею.

Вот я смотрю на косы твои грузные,

Как падают,

как вьются тяжело…

О, если б ты была царицей Грузии, —

О, как тебе бы это подошло!

О, как бы подошло тебе приказывать! —

Недаром твои помыслы чисты:

Ты говоришь —

и города прекрасного

В пустыне

намечаются

черты!

Вот ты выходишь в бархате лиловом,

Печальная и бледная слегка,

И, умудренные твоим прощальным словом,

К победе

устремляются

войска.

Хатгайский шелк пошел бы твоей коже.

О, как бы этот шелк тебе пошел.

Чтоб в белой башне

из слоновой кости

Ступени целовали твой подол.

Ты молишься —

и скорбь молитвы этой

Так недоступна нам и так светла,

И нежно посвящает Кошуэта[103]

Тебе одной свои колокола.

Орбелиани пред тобой, как в храме,

Молчит по мановению бровей.

Потупился седой Амилахвари[104]

Пред царственной надменностью твоей.

Старинная ты,

но не устарели

Твои черты… Светло твое чело.

Тебе пошла бы нежность Руставели…

О, как тебе бы это подошло!

Как я прошу…

Тебе не до прошений,

Не до прощений

и не до меня…

Ты отблеск славы вечной и прошедшей

И озаренье нынешнего дня!

Твоим вершинам,

белым и синим,

Дарьялу и Тереку,

рекам твоим,

твоим джигитам,

статным и сильным,

а также женщинам,

верным им, —

мравалжамиер, многие лета!

Твоим потокам,

седым потокам,

твоим насупленным ледникам,

предкам твоим

и твоим потомкам,

их песням,

танцам

и смуглым рукам —

мравалжамиер, многие лета!

Твоим героям.

делам их ратным,

их вечной памяти на земле,

твоим языкам и наречьям разным,

лету,

осени,

весне

и зиме —

мравалжамиер, многие лета!

Горам и ущельям,

низу и долу,

каждому деревцу во дворе,

Волге твоей,

и Днепру,

и Дону,

Сырдарье и Амударье —

мравалжамиер, многие лета!

Твоим строителям неутомимым,

могучей

жизни

живой струе,

тебе, овеянной светом и миром,

тебе,

моей дорогой стране, —

мравалжамиер, многие лета!

Все, что видела и читала,

всё —

твое,

о тебе,

с тобой.

В моём сердце

растет чинара,

ночью ставшая голубой.

И в минуту самую грустную

предо мною одна,

дорогая,

ты, прекрасная Грузия.

«Где же еще Грузия другая?»

О луга моей Карталинии,

олени с большими рогами

и такие хрупкие лилии,

что страшно потрогать руками

Ты об этом помнить велишь мне.

Я смотрю на тебя,

не мешая,

край,

овеянный былым величьем…

«Где же еще Грузия другая?»

Травы синие

лягут на плечи.

С этих трав

я росинки сняла.

О мои виноградные плети!

О Тетнульди [107] большие снега!

Зажигаются звёзды со звоном,

искры белые

извергая.

Я слежу

за далеким их зовом:

«Где же еще Грузия другая?»

Пусть герои твои умирали —

слава их

разнеслась далеко.

Прямо к солнцу

взмывает Мерани,

и печально звучит

«Сулико».

Живы Алуда [108] и Лела.

Устал Онисэ [109],

размышляя.

О родина песен и лета!

«Где же еще Грузия другая?»

С тихими долгими песнями

проходят

твои вечера.

Плачут

горийские персики,

когда наступает пора.

Они нависают с ветки.

Ветка густая,

большая.

Разве ты не одна на свете?

«Где же еще Грузия другая?»

Ты такое глубокое,

небо грузинское,

ты такое глубокое и голубое.

Никто из тех, кто тебе грозился,

приюта не обрёл под тобою.

Ни турки, ни персы

и ни монголы

не отдохнули под тобой на траве,

не заслонили цветов магнолий,

нарисованных на твоей синеве.

Ошки [110]

и Зарзма [111],

и древний Тао [112]

поют о величье твоем,

о небо!

Птицы в тебе летают

и теряются в тебе,

голубом…

Вот солнце

на носки привстало,

и город потянулся сонно.

Ему быть темным

не пристало.

Входило солнце

в город солнца.

И воздух был прозрачный,

ранний,

просвечивающий изнутри.

Стоял Тбилиси, как Ираклий[113]

у древней крепости Нари.

Такая ли была погода,

когда в Тифлис вступали персы

и не сдавались им подолгу

его воинственные песни?

Я помню изгородь под инеем.

Снег падал тихо и светло.

Кричит петух — и вспоминаю я

мое гурийское село.

Проламывалась наледь тонкая

под грузом шага моего,

и лаяла устало Толия,

сама не зная, на кого.

Похожий на большую букву,

один на вековом посту

дуб укрывался, словно в бурку,

в свою дырявую листву.

Глубокий снег следы марали,

тропинка далеко вела,

и возле вещего марани

был ветер пьяным от вина.

Всё это — где-то и когда-то,

но позабыть о том нельзя…

Входила в Гурию каланда

и чичилаки[116] нам несла.

Охотники легко и дерзко

раскладывают западни.

Здесь ходит горная индейка —

ее подстерегут они.

О, по опасной той аллее

мы пробегаем много дней.

Как годовалые олени,

пугаемся своих теней.

О, будь, индейка, осторожна,

не проходи по той тропе.

Ты слышишь? —

Горестно,

тревожно

твой милый

плачет о тебе.

Громче шелести,

осина,

громче, мать-земля, гуди.

Живы мы!

И зло и сильно

сердце прыгает в груди.

Лес!

У нас есть листья,

губы —

целоваться,

говорить.

О, гуди — пусть эти гуды

будут в воздухе бродить!

Когда прохожу

по долине росистой,

меня,

как ребенка,

смешит роса.

Цветы

приоткрывают

ресницы,

к моим глазам

обращают глаза.

Я вижу

движение каждого пестика,

различаю границу

утра и дня.

Ветер,

подай мне цветок персика,

травой и листьями

обсыпь меня!

Я,

эти цветы нашедшая,

хочу,

чтоб они из земли вылезали.

И как сумасшедшая —

о, сумасшедшая! —

хохочет трава

с растрепанными волосами.

Деревья сняли

свои драгоценности

и левой пригоршней

меня забросали.

Вот драгоценности —

все они в целости,

Деревья,

вы понимаете сами.

Я тоже,

я тоже сошла с ума.

Всего мне мало,

и всё мне мало!

Хохочет,

хохочет —

не я сама! —

хохочет,

хохочет сердце мое!

И ты

на исходе этого дня

листьями и травою прогоркшей

обсыпь меня,

да, обсыпь меня,

но только правой пригоршней!

О бабочек взлеты и слеты!

Может быть, я ошибаюсь.

То слезы,

то добрые слезы.

Я плачу

и улыбаюсь.

Я выросла в поле,

где на травинках

капли росы навешены.

Я веточка,

полная зеленых кровинок,

срезанная невеждами.

Я стану свирелью,

свирелью зеленой!

Нагряну к вам трелью,

трелью залетной!

Я —

этого воздуха обитательница,

не страшащаяся ничего,

Я —

плачущая обладательница

сердца твоего.

С горных пастбищ,

для любви навеяна,

медленно

я поднимаюсь кверху.

О земля,

если б ты мне не верила, —

я бы обратилась

к ветру:

— О ветер,

докажем,

докажем скорей,

докажем каждому,

что я —

свирель.

Дохни —

и медленно и жалобно

польется песня

из зеленого желоба

И прислушаются люди чутко,

и уловят

мое дыхание,

и поймут они

силу чувства,

обращенного в это звучание,

Он безмолвствует,

спит на крышах,

но вот он гудеть начинает,

и тогда

на зеленых крыльях

поднимаются

к солнцу

чинары.

Страх перед ним осилив,

плача от тяжкой печали,

взмывают мои осины,

шевеля

большими плечами.

Перекликаются куропатки…

И, рассеивая аромат,

в том парке

и в этом парке

цветы танцуют и говорят.

Опьяненные ими долины

в пятнах света и темноты,

и опять,

опять неделимы

бабочки

и цветы.

Ветры землю проветривают,

начинаясь там,

у реки.

Пчелы волшебниц проведывают.

Сплетничают мотыльки.

Который год,

о, который год

повторяются эти порядки.

Сумерки опускаются с гор…

Исступленно перекликаются куропатки.

Чего,

чего же хочет тута?

Среди ветвей ее темно.

Она поскрипывает туго,

как будто просится в окно.

Она вдоль дома так и ходит,

след оставляет на траве.

Она меня погладить хочет

рукой своей по голове.

О тута,

нужно в дом проникнуть

и в темноте его пропасть,

и всей корой ко мне приникнуть,

и всей листвой ко мне припасть.

Когда наступит ночь

и вычернит

все камни и цветы вокруг,

когда на небе месяц вычертит

свой точный

неразрывный круг

и склонятся ко сну

все травы,

все люди,

все живые твари, —

луч месяца соединится

со снегом чистым, молодым,

то белым светом озарится,

то розовым,

то голубым.

Их поцелуй так тих,

так светел.

Магнолиями пахнет ветер.

Лишь палочкою выручальной

там птица вдалеке стучит.

Кавкасиони[117] величавый

всё видит,

слышит

и молчит.

Что делает весна

с владениями роз?

Ей хочется

заботой их порадовать.

Шиповник

медленный свой замечает рост,

и начинают веточки подрагивать.

Как голосят

влюбленные пернатые

над каждою лужайкой и тропой!

А вот цветы, поникшие,

примятые,

перемешанные с травой.

Их, верно, парни девушкам дарили.

У тех же, видно,

помыслы свои:

они сбегают весело

в долины,

где новые цветы и соловьи.

О ты, чинара,

взмывшая высоко, —

страшны ли тебе ветер и гроза?

На фоне просветлевшего востока

ты открываешь медленно глаза.

Всей кожей на рассвете холодея,

ты распуши листву

и так замри,

безмолвная,

как Тао и Халдея,

соединеньем неба и земли.

Назначена

для страсти и восторга

бровей твоих

надменная краса…

О, ты, чинара,

взмывшая высоко, —

страшны ли тебе ветер и гроза?!

О медлительная побелка

этих яблоневых лепестков!

Так здравствуй, победа,

победа,

победа во веки веков!

Выходи,

чиамария,

празднуй,

тонко крылышками трубя.

Мои руки совсем не опасны —

мои руки ласкают тебя.

Возмужавшей земле обожженной

не управиться

с новой травой.

Где наш враг?

Он лежит,

пораженный

справедливой и меткой стрелой.

Чиамария,

как мы тужили,

как мы плакали,

горе терпя,

но смеется

герой Цицишвили [119],

защитивший меня и тебя.

Чиамария,

мир, а не горе!

И, вступая в привычки труда,

тут степенно пройдется Никора [120],

и воскреснет за ним борозда.

Как Никора доволен работой!

Как глаза его добро глядят!

Я стою среди луга рябого.

«Гу-гу-гу…»

Это вязы гудят…

Вот я стою — не женщина, не девочка,

и ветер меня гладит по плечам,

Я — маленькая-маленькая веточка.

Садовник, утоли мою печаль.

Садовник, заслони меня от ветра:

мои он разоряет лепестки.

Что сделаю я, маленькая ветка?

Ведь у меня ни слова, ни руки.

О, подойди, скажи: не солгала ты,

ты, маленькая веточка, прости.

А ветер — он буян и соглядатай,

и ты меня от ветра защити.

Чиамария, чиамария,

отшумел этот дождик сполна.

Ты такая смешная и маленькая.

Чиамария, где ты спала?

Твои крылышки, верно, простыли,

когда капля тебя волокла.

Я кажусь тебе тенью в пустыне, —

так я рядом с тобой велика.

Чиамария, в чем твоя радость?

Эти крапинки кто намечал?

Чиамария, в чем наша разность?

Ведь и мне этот дождь не мешал.

Какие розовые щёки,

и в каждой светит по костру,

и глаз голубенькие щёлки

еще не клонятся ко сну.

О девочка,

что «Деда-эна»[121]

тебе расскажет о земле?

Как виноград лисица ела?

Как заяц белым стал к зиме?

С какою трогательной грустью

ты плачешь! Вздрагивают плечики,

Зачем лисице с белой грудью

попались маленькие птенчики?!

О, радость первого незнания!

Ты выговорила едва

цветов красивые названия:

«a-и нар-ги-зи, a-и и-а»[122]

Всё в маленьком твоем рассудке

запечатлелось, но опять

ласкаешь пестрые рисунки.

Устала книжка,

хочет спать.

День к вечеру переломился.

Вот месяц вышел и горит,

а язычок не утомился.

Смеется он

и говорит.

Жизнь будет сложная и долгая.

О девочка,

запомни так:

страна твоя большая,

добрая,

она вся в реках и цветах.

А ты играешь с мамой в ладушки —

тебе ли думать о судьбе!

Ромашки,

маки

или ландыши —

что больше нравится тебе?

Где-то поблизости

солнце и ветры

дадут акации

зацвести поскорей,

и осыплются эти белые ветви,

осыплются

над могилой твоей.

Я-то знаю,

что под этою елью

ты уснул,

положив свою голову в маки.

Взбудораженный любовью,

наполненный ею,

ты лежишь,

как лежат все поэты и маги.

А земля наполняется парусами

и цветами,

которые тебя так манили…

А Пиросмани?

О, Пиросмани

придет к твоей теплой могиле…

Ты умер, окончился,

но снова прокрался

в эту жизнь.

Велики твои радость и грусть.

О весна! Взгляни, сколь она прекрасна!

А цветы всё падают и падают тебе на грудь…

Долгой жизни тебе,

о фиалка!

Твоим синим и милым глазам.

Чтобы ветром тебя не сразило!

Чтобы градом тебя не задело!

Чтоб тебя не ушибли ногой!

О, пусть ласточки обрадуют нас вестью

о появлении первых роз.

Пусть мотылек

поцелуется с яблоневой ветвью

и та приоткроет свой маленький рот

О, снова март,

и снова это деленье

на голубое с зеленым

с примесью красок других.

Цветы начинаются на земле,

поднимаются на деревья,

и март

раскрывает

их.

Тень яблони

живет на красивом лугу.

Она дышит,

пугливо меняет рисунок

Там же живет самшит,

влюбленный в луну,

одетый кольчугой росинок.

Цикады собираются оркестрами.

Их музыка

достойна удивленья,

и шепчутся с деревьями окрестными

около растущие деревья.

А к утру затихнет их шепот,

погаснет

и ветром задунется,

О, есть что-то,

безмерно заставляющее задуматься…

Как холодна змея,

красива,

когда черты ее видны.

Все крапинки ее курсива

так четко распределены.

Внимая древнему мотиву,

она касается земли

и погружается в молитву,

молитву страшную змеи.

Знать, душу грешную свою

с надеждой Богу поверяет,

в молитве с нею порывает

и просит:

«Бог, прости змею!»

О, нету,

нету больше мочи! —

и к скалам приникает грудь,

и вдруг таинственная грусть

змеиные заслонит очи.

И будет шепот этот литься

с ее двойного языка,

пока вокруг сухие листья

толкают руки ветерка.

Сейчас пусти ее в пески,

не попрекни смертельным делом —

с глазами,

полными тоски,

и к солнцу обращенным телом.

Пусть отстоит

свою молитву,

и чудно полосы свернет,

и сквозь просвирник [125]и малину

всей кожей крапчатой сверкнет.

Пусть после этих странных таинств

она взовьется вдалеке,

чтоб отплясать свой страшный танец

как будто с бубнами в руке.

Так пусть отпляшет разудало,

своими кольцами звеня.

Быть может,

старый узундара[126]

сегодня выберет змея…

Татарка девушка,

сыграй на желтом бубне,

здесь, возле рынка, где кричит баран.

Татарка девушка,

нарушим эти будни,

отпразднуем торжественно байрам[127].

О, сколько клиньев,

красных и сиреневых,

в себя включает

странный твой наряд

Сплетенья маленьких монет серебряных

на шее твоей тоненькой горят!

Возьми свой бубен.

Пусть в него вселится

вся молодость твоя и удальство.

Пусть и моя душа повеселится

на празднике веселья твоего.

Когда я говорить устану,

когда наскучат мне слова,

когда я изменю уставу

веселости и торжества, —

выходят из подвалов бубны

тогда,

о, именно тогда,

все их движения так буйны,

и песня их так молода.

Осенним солнцем залитые,

они на площади сидят,

и бьют в ладошки золотые

и весело вокруг глядят.

Апрельская тихая ночь теперь.

Те птицы и эти

свои голоса сверяют.

О звёзды, —

невозможно терпеть,

как они сверкают,

как они сверкают!

Земле и небу

они воздают благодать

и, нарушая

темноту этой ночи,

сверкают,

сверкают —

издалека видать! —

мои звёзды и твои очи.

Теперь апрельская тихая ночь,

и глаза

к ней медленно привыкают.

О звёзды, —

мне это всё невмочь, —

как они сверкают!

Как они сверкают!

Как пелось мне и бежалось мне,

как хотелось

петь и бежать!

Недоверчивой и безжалостной

мне никогда не бывать.

Когда месяц встает

за крепостной стеной

Орбелиани,

там,

вдалеке,

я, как дудка, следую за тобой

и отражаюсь в реке.

Идешь ли ты за арбою,

или у родника

стоишь, —

я иду за тобою,

и походка моя легка.

Недоверчивой и безжалостной никогда

мне не бывать с тобой.

Поверь,

когда засияет звезда

предрассветная

во мгле голубой, —

это ты мне свой посылаешь привет,

просишь помнить,

не забывать

Недоверчивой и безжалостной —

нет! —

мне никогда не бывать!

За листом твоим,

листом дорогим,

не угнаться —

он летит по воде и по суше.

Так и сердце его:

другим, другим,

другим его сердце послушно.

О моя магнолия,

лист твой поднят ветром —

не видать тебе твоего листа.

Наверно, не помнит он меня,

наверно, не помнит,

конечно, не помнит он моего лица.

Девятиглазого солнца

и бушующих морей

мы несем любовь,

только ты и я.

Но почему он не помнит

об этой любви моей,

почему, магнолия,

он не помнит меня?

У тебя, быть может,

был такой же час,

и он снова вернется,

и всё это развеется?..

Нет, чтобы южные ветры

навеки покинули нас,

мне что-то не верится,

что-то не верится.

Как он горд, магнолия,

как он горд.

Но с нами любовь

и цвет голубой

прекрасных морей,

прекрасных гор.

О магнолия, как я хочу быть с тобой!

Грозы и солнца перемирие,

и облака несут утрату

дождя —

над всем:

над пирамидами,

над Хеттой,

Мидией [128],

Урарту.

И радуга —

грозы напарница —

встает,

и пенится Кура.

Куда теперь они направятся?

Куда? Не ведаю.

Куда?

Железный балкон,

уютный и ветхий.

О, люди редко бывают тут.

Зато миндаль

сюда наклоняется веткой,

и липы опадают,

когда отцветут.

Эти деревья намного старше,

намного старше,

чем я и ты.

Но неужели

этим деревьям не страшно

одиночество келий и темноты?

Шиповник,

смородина,

и черника,

и боярышник иногда.

Дождь прошел…

И привольно и дико

по горам сбегает вода.

Мы идем…

И холодные, ясные

дуют ветры.

Деревья дрожат.

На тропинке —

каштановые,

ясеневые

и дубовые

листья лежат.

Мы подходим к ущелью Самадло.

Снова дождь нас вводит в обман.

Я хочу быть с тобою.

Сама я —

словно горы и словно туман.

Шиповник,

смородина,

и черника,

и боярышник иногда.

Дождь прошел…

И привольно и дико

по горам сбегает вода.

Снег аджаро-гурийских гор,

моих гор родных,

О, какой там большой простор,

какой чистый родник!

Маленькая мельница на Губазеули[131]

у ворот моего двора.

Там лавровишни давно уснули,

и роса их сладка и добра,

О родина,

уже, наверное, год

я не видалась с ней!

Снег аджаро-гурийских гор,

туман и снег…

Над Зедазени мерцает Венера [133],

мерцает Венера бледным огнем.

Забыть бы его!

Но она велела

помнить о нём,

думать о нём.

Сколько звуков,

какая музыка странная!

Постоим

молчаливо в этом огне.

Что несет нам Венера,

прекрасная, старая?

— Счастье, конечно.

И тебе.

И мне.

Лето заканчивается поспешно,

лето заканчивается на дворе.

Поспела ежевика,

ежевика поспела

и боярышник на горе.

Листвою заметает овраги,

здесь эхо такое большое да ломкое.

А небо над ущельем Арагви

всё такое же синее и далекое.

Хорошо иметь его,

хорошо иметь его

в сердце…

О, как стройна

дорога на Имеретию [134],

дорога на Имеретию

прямая, словно струна.

Как эти места чисты и добры,

как быстро здесь дни летят.

Над Зедазени шелестят дубы,

дубы шелестят…

Небо синее,

нет у неба предела

здесь, близко,

и там, далеко.

Появилось облачко

и поредело.

Небу

тайну хранить нелегко.

Я прикрою веки,

прикрою веки,

чтобы мир едва голубел и серел.

Слечу я

на твои синие ветки,

на твои синие ветки

слечу,

сирень!

Я буду петь твоим мелким цветочкам,

о, буду петь,

буду только петь —

твоим прожилкам,

крапинкам,

точкам,

потому что не смогу утерпеть.

Я буду петь голосисто и тонко.

Как мне хочется петь, сирень!

Никому так не хочется!

Может быть, только

небу хочется так же синеть.

О облака!

Я догнать их надеюсь,

я за ними следую

всегда и сейчас.

Но куда я денусь?

О, никуда не денусь,

сирень,

от твоих сиреневых глаз.

О, зачем мне скрывать эту тайну?

Навеки,

навсегда

одного хочу.

Я слечу на твои синие ветки,

на твои синие ветки слечу.

Что за ночь — по реке и по рощам!

Что за ночь окружает меня!

Ты кричишь: «Эй, паромщик, паромщик!»

Но вокруг ни души, ни огня.

Как далеки и Дзегви [135], и Мцхета,

и таинственный месяц в реке.

Он молчит, но так слышимо это.

Что он думает там, вдалеке?

Я тебя увенчаю короной,

я тебе жемчугов надарю.

Захочу я — и славой короткой,

громкой славой тебя наделю.

А когда ты затихнешь в восторге,

я сама засмеюсь, удивлюсь.

Для тебя я взошла на востоке,

для тебя я на запад склонюсь.

Свирель поет печально,

стройно,

и птица напрягает мускулы.

О, как задумчиво и строго

акация

внимает музыке.

Взлетает птица

выше,

выше,

туда,

где солнце и цветенье,

а маленькая ветка вишни

хранит ее прикосновенье.

Самшвилде, фиалковая тропка…

Голос задержал меня неробкий:

— Что проходишь равнодушно мимо?

Ведь тот самый я — я твой любимый!..

— Так же точно и других, мой друг,

ранили твои стрела и лук…

Только, знаешь, как это ни странно,

разные у каждой в сердце раны!..

Опять нет снега у земли.

Снег недоступен и диковин.

Приемлю солнцепёк зимы,

облокотясь о подоконник.

Дымы из труб — как словеса,

чей важный смысл — абракадабра,

и голубые небеса

дивятся странности подарка.

Я даровал бы крышам снег,

будь я художник иль природа, —

иначе совершенства нет

в пейзаже с тенью дымохода.

О, уезжай! Играй, играй

В отъезд. Он нас не разлучает.

Ты — это я. И где же грань,

Что нас с тобою различает?

Я сам разлуку затевал,

Но в ней я ничего не понял.

Я никогда не забывал

Тебя. И о тебе не помнил.

Мне кажется игрой смешной

Мое с тобою расставанье.

Ты — это я. Меж мной и мной

Не существует расстоянья.

О глупенькая! Рви цветы,

Спи сладко иль вставай с постели.

Ты думаешь, что это ты

Идешь проспектом Руставели[150]?

А это — я. Мои глаза

Ты опускаешь, поднимаешь,

Моих знакомых голоса

Ты слушаешь и понимаешь.

И лишь одно страшит меня

И угрожает непрестанно:

Ты — это я! Ты — это я!

А если бы меня не стало?

Старый дуб, словно прутик, сгибаю,

Достаю в синем небе орла.

Я один колоброжу, гуляю,

Гогочу, как лихая орда.

Я хозяин заброшенных хижин,

Что мелькают в лесу кое-где.

Осторожный и стройный, как хищник,

Жадно я припадаю к еде.

Мне повадно и в стужу, и в ветер

Здесь бродить и ступать тяжело.

Этот лес — словно шкура медведя,

Так в нём густо, темно и тепло.

Я охотник. С тяжелою ношей

Прихожу и сажусь у огня.

Я смеюсь этой темною ночью,

Я один — и довольно с меня!

Сказки сказываю до рассвета

И пою. А кому — никому!

Я себе открываю всё это.

Я-то всё рассужу и пойму.

Я по бору хожу. Слава бору!

Город — там, где отроги темны.

Мне не видно его. Слава Богу,

Даже ветер с другой стороны.

Только облако в небе. Да эхо.

Да рассвет предстоящего дня.

Лишь одно только облако это, —

Нет знакомых других у меня!

С длинным посохом, долгие годы,

Одинокий и вечный старик,

Я брожу… И, как крепость свободы,

В чаще леса мой домик стоит!

О, как дожди в то лето лили!

А я бежал от нас двоих.

Я помню мертвенные лики

Старух молящихся,

До них, —

О, не было до них мне дела,

Их вид меня не поражал.

Я помню лишь, как ты глядела,

Как улыбалась…

Я бежал!

И здесь, в старинной Мцхете вещей,

Смеялся я, от солнца слеп,

Но в этой клинописи вечной

Твоей руки я видел след.

Ты здесь играла, рисовала,

Ты и тогда была умна

И камням этим раздавала

Иероглифы и имена.

Гора лежала, словно буйвол, —

Так тяжела и высока,

У ног ее, в движенье буйном,

Текла и падала река.

И ворот неба был распахнут,

И синевою обжигал,

И луг был заново распахан…

А я — всё от тебя бежал!

Зеленые, как у рыбачки,

Глаза мне виделись твои, —

Я словно в каменной рубашке

Спасался от твоей любви.

Я помню плач и конский храп.

Как долго мной ты помыкала!

Я гордо превращался в храм,

Но… это мне не помогало!

Меж деревьев и дач — тишина.

Подметание улиц. Поливка.

Море… поступь его тяжела.

Кипарис… его ветка поникла.

И вот тонкий, как будто игла,

Звук возник и предался огласке:

Начинается в море игра —

В смену темной и светлой окраски.

Домик около моря. И ты,

Только ты, только я — в этом доме.

И неведомой формы цветы

Ты приносишь и держишь в ладони.

И один только вид из окна:

Море, море вокруг — без предела.

Спали мы. И его глубина

Подступала и в окна глядела.

Мы бежали к нему по утрам,

И оно нас в себя принимало.

И текло по плечам, по рукам,

И легко холодком пронимало.

Нас вода окружала, вода, —

Литься ей и вовек не пролиться.

И тогда знали мы, и тогда,

Что недолго все это продлится.

Всё смешается: море и ты,

Вся печаль твоя, тайна и прелесть,

И неведомой формы цветы,

И травы увядающей прелость.

В каждом слове твоем — соловьи

Пели, крылышками трепетали.

Были губы твои солоны,

Твои волосы низко спадали…

Снова море. И снова бела

Кромка пены. И это извечно.

Ты была? В самом деле была,

Или нет? Это мне неизвестно.

Октябрь. Зимы и лета перепалка.

Как старый фолиант без переплёта —

потрепанная ветром ветхость парка.

И вновь ко мне взывает перепёлка.

Зовет: — Приди, губитель мой родимый.

Боюсь я жить в моем пустынном поле.

Охотник милосердный и ретивый,

верши судьбу моей последней боли. —

Но медлю я в ночи благословенной,

украшенной созвездьями и тишью.

И безнадежно длится во вселенной

любовь меж мной и этой странной птицей.

Сколько хлопьев с тех пор,

сколько капель,

сколько малых снежинок в снегу,

сколько крапинок вдавлено в камень,

что лежит на морском берегу,

сколько раз дождик лил по трубе,

сколько раз ветерок этот дунул, —

столько раз о тебе, о тебе,

столько раз о тебе я подумал!

«О милая!» — так я хотел назвать

ту, что мила, но не была мне милой.

Я возжелал свободы легкокрылой,

снедал меня ее пустой азарт.

Но кто-то был — в дому, или в толпе,

или во мне… Он брал меня за локоть

и прекращал моих движений легкость,

повелевая помнить о тебе.

Он был мой враг, он врал: «Прекрасна та».

Ты, стало быть. Ты не была прекрасна.

Как мне уйти, я думал, как прокрасться

туда, где нет тебя, где пустота?

Как он любил, как он жалел твою

извечную привычку быть любимой!

Всё кончено. Побег необходимый

я никогда уже не сотворю.

Но кто он был, твоим глазам, слезам

столь преданный, поникший пред тобою?

Я вычислял и мудростью тупою

вдруг вычислил, что это был я сам.

Как сверкают и брызгают капли.

По Москве мое тело бредет.

А душа моя — в Картли, о, в Картли,

Одинокая, клич издает.

Там, где персики,

персики,

персики,

Где сияет и пахнет земля,

Там, где держатся пчёлы за пестики

Белоснежных цветов миндаля…

Я — такой же, как в прежние годы,

Седина моя в счет не идет.

Но душа моя, вырвавшись в горы,

В Карталинии

клич

издает!

В ночи непроходимой, беспросветной

Являлась смерть больной душе моей

И говорила мне: — За мною следуй!.. —

И я молчал. И следовал за ней.

Я шел за ней до рокового края.

В пустое совершенство глубины

Вела стена — холодная, сырая.

Я осязал каменья той стены.

Подумал я в живой тоске последней,

Внушающей беспамятство уму:

«Неужто опыт мудрости посмертной

Я испытаю раньше, чем умру?»

Я видел тайну, и открытье это

Мне и поныне холодит чело:

Там не было ни темноты, ни света,

Ни тишины, ни звука — ничего.

Охотник непреклонный!

Целясь,

ученого ты был точней.

Весь мир оплакал драгоценность

последней точности твоей.

Чужой страны познал я речь,

И было в ней одно лишь слово.

Одно — для проводов и встреч,

Одно — для птиц и птицелова.

О Тийю! Этих двух слогов

Достанет для «прощай» и «здравствуй»,

В них знак немилости и зов,

И «не за что», и «благодарствуй».

О Тийю! В слове том слегка

Будто посвистывает что-то,

В нём явственны — акцент стекла

Разбитого и птичья нота.

Чтоб «Тийю» молвить, по утрам

Мы все протягивали губы.

Как в балагане — тарарам,

В том имени — звонки и трубы.

И наконец, — о, как добра! —

Долга, как плеть, проста, как парус,

На голос птиц и серебра,

Оправдывать высокопарность, —

Всплывала Тийю сквозь пласты

Воды морской и белой пены…

О скромница, как все пловцы!

Бесстыдница, как все сирены!

О, слово «Тийю»! Им одним,

Единственно знакомым словом,

Прощался я с лицом твоим

И с берегом твоим сосновым.

Тий-ю! (Как голова бела!)

Тий-ю! (Не плачь, какая польза!)

Тий-ю! (Прощай!)

Тий-ю! (Всегда!)

Как скоро всё это… как поздно…

Когда бы я, не ведая стыда,

просил прохожих оказать мне милость

иль гения нелепая звезда

во лбу моём причудливо светилась, —

вовек не оглянулась бы толпа,

снедаемая суетой слепою.

Но я хотел поцеловать тебя

и потому был окружен толпою.

Пойдем же на вокзал! Там благодать,

там не до нас, там торопливы речи.

Лишь там тебя смогу я целовать —

в честь нашей то ль разлуки, то ли встречи.

Между нами — лишь день расстоянья.

Не прошло еще целого дня

От тебя — до меня, до сиянья

Глаз твоих, провожавших меня.

А за окнами — горы и горы.

Деловое движенье колес.

День. О Господи! Годы и годы

Я твоих не касался волос!

Я соседа плечом задеваю.

«Эхе-хе!» — я себе говорю.

Разговор о тебе затеваю.

У окошка стою. И курю.

Старомодные тайны субботы

соблюдают свой нежный сюжет.

В этот сад, что исполнен свободы

и томленья полночных существ,

ты не выйдешь — с таинственным мужем

ты в столовой сидишь допоздна.

Продлевают ваш медленный ужин

две свечи, два бокала вина.

И в окне золотого горенья

все дыханья, все жесты твои

внятны сердцу и скрыты от зренья,

как алгетских садов соловьи.

Я, как гроза, угрюм. А ты горда,

как город, превзошедший города

красой и славой, светом и стеклом.

И вряд ли ты займешься пустяком

души моей. Сегодня, как всегда,

уходят из Тбилиси поезда.

Уходят годы. Бодрствует беда

в душе моей, которая тверда

в своей привычке узнавать в луне

твое лицо, ниспосланное мне.

Но что луне невзрачная звезда!

Уходят из Тбилиси поезда.

Уходит жизнь — не ведаю куда.

Ты не умрешь. Ты будешь молода.

Вовеки оставайся весела.

Труд двух смертей возьму я на себя.

О, не грусти в час сумерек, когда

уходят из Тбилиси поезда.

Он ждал возникновенья своего

из чащ небытия, из мглы вселенной.

Затем он ждал — всё к этому вело —

то юности, то зрелости степенной.

Печально ждал спасения любви,

затем спасенья от любви печальной.

Хвалы людей и власти над людьми

он ждал, словно удачи чрезвычайной.

Когда он умер, он узнал про смерть,

что только в ней есть завершенность жеста.

Так первый раз сумел он преуспеть

вполне и навсегда, до совершенства.

Родное — я помню немало родных

и лиц, и предметов… Но сколько?

Родное — всего лишь холодный родник,

потрогаешь камень — и скользко,

и чисто,

и весело,

и глубоко.

Дышать там легко, а видать — далеко.

В подоле горы, в подоле горы

подольше гори, подольше гори…

А он говорит и на солнце горит,

и всё это так не расскажется.

О сердце, немало ты примешь обид

и всё же потом не раскаешься…

Как комната была велика!

Она была, как земля, широка

И глубока, как река.

Я тогда не знал потолка

Выше ее потолка.

И все-таки быстро жизнь потекла,

Пошвыряла меня, потолкла…

Я смеялся, купался и грёб…

О детских печалей и радостей смесь:

Каждое здание — как небоскрёб,

Каждая обида — как смерть!

Я играл, и любимой игрой

Был мир — огромный, завидный:

Мир меж Мтацминдою и Курой,

Мир меж Курой и Мтацминдой…

Я помню: у девушки на плечах

Загар лежал влажно и ровно,

И взгляд ее, выражавший печаль,

Звал меня властно и робко.

Я помню: в реке большая вода,

Маленькие следы у реки…

Как были годы длинны тогда,

Как они сейчас коротки!

Когда я целую тебя,

ты на цыпочки привстаешь, —

ты едва до меня достаешь,

когда я целую тебя…

Как я мало еще совершил,

Я — как путник в далеком пути.

Словно до недоступных вершин,

до тебя мне идти и идти.

Только степи и снег.

Торжество белизны совершенной.

И безвестного путника вдруг оборвавшийся след.

Как отважился он

фамильярничать с бездной вселенной?

В чем разгадка строки,

ненадолго записанной в снег?

Иероглиф судьбы,

наделенный значением крика, —

человеческий след,

уводящий сознанье во тьму…

И сияет пространство,

как будто открытая книга,

чья высокая мудрость

вовеки невнятна уму.

Земля, он мертв. Себе его возьми.

Тебе одной принадлежит он ныне.

Как сеятели горестной весны,

хлопочут о цветах его родные.

Чем обернется мертвость мертвеца?

Цветком? Виденьем? Холодком по коже?

Живых людей усталые сердца

чего-то ждут от мертвых. Но чего же?

Какая связь меж теми, кто сейчас

лежат во тьме, насыщенной веками,

и теми, кто заплаканностыо глаз

вникают в надпись на могильном камне?

…………………………………………………………

Что толку в наших помыслах умнейших?

Взывает к нам: — Не забывайте нас! —

бессмертное тщеславие умерших.

«Беговая», «Отрадное»… Радость и бег

этих мест — не мои, не со мною.

Чужеземец озябший, смотрю я на снег,

что затеян чужою зимою.

Электричества и снегопада труды.

Электричка. Поля и овраги.

Как хочу я лежать средь глубокой травы

там, где Иори, и там, где Арагви.

Северяне, я брат ваш, повергнутый в грусть.

Я ослеп от бесцветья метели.

Белый цвет — это ласточек белая грудь.

Я хочу, чтобы птицы летели.

Я хочу… Как пуста за изгибом моста

темнота. Лишь кусты да вороны.

«Где ты был и зачем?» — мне готовит Москва

домочадцев пустые вопросы.

«Беговая», «Отрадное»… Кладбища дач.

Неуместных названий таблицы.

И душа, ослабев, совершает свой плач,

прекращающий мысль о Тбилиси.

Я говорю вам: научитесь ждать,

еще не всё, всему дано продлиться, —

безмерных продолжений благодать

не зря вам обещает бред провидца;

возобновит движение рука,

затеявшая добрый жест привета,

и мысль, невнятно тлевшая века,

всё ж вычислит простую суть предмета;

смех округлит улыбку слабых уст,

отчаянье взлелеет тень надежды,

и бесполезной выгоды искусств

возжаждет одичалый ум невежды;

дитя в себе преобразит отца,

свой тайный смысл нам разъяснит природа,

и одарит рассудки и сердца

всезнания блаженная свобода.

Лишь истина окажется права,

в сердцах людей взойдет ее свеченье,

и обретут воскресшие слова

поступков драгоценное значенье!

Этот день — как зима, если осень причислить к зиме,

и продолжить весной, и прибавить холодное лето.

Этот день — словно год, происходит и длится во мне,

и конца ему нет. О, не слишком ли долго всё это?

Год и день, равный году. Печальная прибыль седин.

Развеселый убыток вина, и надежд, и отваги.

Как не мил я себе! Я себе тяжело досадил:

я не смог приручить одичалость пера и бумаги.

Год и день угасают. Уже не настолько я слеп,

чтоб узреть над собою удачи звезду молодую.

Но, быть может, в пространстве останется маленький

след,

если вдруг я уйду — словно слабую свечку задую…

Начинаются новости нового года и дня.

Мир дурачит умы, представляясь блистательно новым.

Новизною своей Новый год не отринет меня

от медлительной вечности меж немотою и словом.

…В этом мире, где осень, где розовы детские лица,

где слова суеты одинокой душе тяжелы,

кто-то есть…

Он следит, чтоб летели тишайшие листья,

и вершит во вселенной высокий обряд тишины.

Вот кабинет, в котором больше нет

Хозяина, но есть его портрет.

И мне велит судьбы неотвратимость

Сквозь ретушь отчуждения, сквозь дым

Узнать в лице пресветлую родимость

И суть искусства, явленную им.

Замкнул в себе усопших книг тела

Аквариум из пыли и стекла…

Здесь длилась книг и разума беседа,

Любовь кружила головы в дому.

И всё это, что кануло бесследно,

Поэзией приходится уму.

Меня пугают лишь его очки —

Еще живые, зрячие почти.

Их странный взгляд глубок и бесконечен,

Всей слепотой высматривая свет,

Они живут, как золотой кузнечик,

И ждут того, кого на свете нет.

Ошибся тот, кто думал, что проспект

есть улица. Он влажный брег стихии

страстей и таинств. Туфельки сухие,

чтоб вымокнуть, летят в его просвет.

Уж вымокли!.. Как тяжек труд ходьбы

красавицам! Им стыдно или скушно

ходить, как мы. Им ведомо искусство

скольжения по острию судьбы.

Простое слово чуждо их уму,

и плутовства необъяснимый гений

возводит в степень долгих песнопений

два слова: «Неуже-ели? Почему-у?»

«Ах, неуже-ели это март настал?»

«Но почему-у так жарко? Это странно!»

Красавицы средь стёкол ресторана

пьют кофе — он угоден их устам.

Как опрометчив доблестный простак,

что не хотел остаться в отдаленье!

Под взглядом их потусторонней лени

он терпит унижение и страх…

Так я шутил. Так брезговал бедой,

покуда на проспекте Руставели

кончался день. Платаны розовели.

Шел теплый дождь. Я был седым-седой.

Я не умел своей душе помочь,

Темнело в небе — медленно и сильно…

И жаль мне было, жаль невыносимо

Есенина в ту мартовскую ночь.

Когда б я не любил тебя угрюмым,

Огромным бредом сердца и ума,

Я б ждал тебя, и предавался думам,

И созерцал деревья и дома.

Я бы с роднёй досужей препирался

Иль притворялся пьяницей в пивной,

И алгебра ночного преферанса

Клубилась бы и висла надо мной…

Я полюбил бы тихие обеды

В кругу семьи, у мирного стола,

И наслаждался скудостью беседы

И вялым звоном трезвого стекла…

Но я любил тебя,

И эту муку

Я не умел претерпевать один.

О сколько раз в мою с тобой разлуку

Я бедствие чужой души вводил!

Я целовал красу лица чужого,

В нём цвёл зрачок — печальный, голубой,

Провидящий величие ожога,

В мой разум привнесенного тобой…

Так длилось это тяжкое, большое,

Безбожное чудачество любви.

Так я любил тебя…

И на лицо чужое

Родные тени горечи легли.

Я, человек, уехавший из Грузии,

боготворящий свой родимый край,

колена преклонив, просить берусь я:

дай, Боже, мне уменья, силы дай —

такое написать стихотворенье,

чтобы оно, над скалами звеня,

спасло бы не от смерти —

от забвенья

на родине возлюбленной

меня!

Ты — маленькая ростом. Я — высок.

Ты — весела, но я зато — печален.

На цыпочки ты встанешь — и висок

С моими поравняется плечами.

Вот так мы и встречаем каждый день,

И разница сближает нас глубоко…

О ты, моя коротенькая тень!

Я тень твоя, но павшая далёко.

В этой снежной степи —

снежным вихрям лишь месть,

В ней одни лишь столбы телеграфные есть.

Только ветер, пронзительно воющий здесь.

Только точечка — путник, заснеженный весь…

И земля здесь и небо — друг другу под цвет.

Пойди-ка, послушай,

ты слышишь иль нет?

Это — слышишь? — столбы под метелью поют.

Что навстречу тебе из метели встают.

Я видел белый цвет земли,

где безымянный почерк следа

водил каракули средь снега

и начинал тетрадь зимы.

Кого-то так влекло с крыльца!

И снег — уже не лист бесцельный,

а рукопись строки бесценной,

не доведенной до конца.

Вот паруса живая тень

зрачок прозревший осеняет,

и звон стоит, и зимний день

крахмалом праздничным сияет.

Проснуться, выйти на порог

и наблюдать, как в дни былые,

тот белый свет, где бел платок

и маляра белы белила,

где мальчик ходит у стены

и, рисовальщик неученый,

средь известковой белизны

выводит свой рисунок черный.

И сумма нежная штрихов

живет и головой качает,

смеется из-за пустяков

и девочку обозначает.

Так, в сердце мальчика проспав,

она вкушает пробужденье,

стоит, на цыпочки привстав,

вся женственность и вся движенье.

Еще дитя, еще намёк,

еще в походке ошибаясь,

вступает в мир, как в свой чертог,

погоде странной улыбаясь.

О Буратино, ты влюблен!

От невлюбленных нас отличен!

Нескладностью своей смешон

и бледностью своей трагичен.

Ужель в младенчестве твоем,

догадкой осенён мгновенной,

ты слышишь в ясном небе гром

любви и верности неверной?

Дано предчувствовать плечам,

как тяжела ты, тяжесть злая,

и предстоящая печаль

печальна, как печать былая…

Колокола звонят, и старомодной

печалью осеняют небеса,

и холодно, и в вышине холодной

двух жаворонков плачут голоса.

Но кто здесь был, кто одарил уликой

траву в саду, и полегла трава?

И маялся, и в нежности великой

оливковые трогал дерева?

Еще так рано в небе, и для пенья

певец еще не разомкнул уста,

а здесь уже из слёз, из нетерпенья

возникла чьей-то песни чистота.

Но в этой тайне всё светло и цельно,

в ней только этой речки берега,

и ты стоишь одна, и драгоценно

сияет твоя медная серьга.

Колокола звонят, и эти звуки

всей тяжестью своею, наяву,

летят в твои протянутые руки,

как золотые желуди в траву.

Да не услышишь ты,

да не сорвется

упрёк мой опрометчивый,

когда

уродливое населит сиротство

глаза мои, как два пустых гнезда.

Всё прочь лететь — о, птичий долг проклятый!

Та птица, что здесь некогда жила,

исполнила его, — так пусть прохладой

потешит заскучавшие крыла.

Но без тебя — что делать мне со мною?

Чем приукрасить эту пустоту?

Вперяю я, как зеркало ночное,

серебряные очи в темноту.

Любимых книг целебны переплёты,

здесь я хитрей, и я приникну к ним —

чтоб их найти пустыми. В перелёты

взвились с тобою души этих книг.

Ну, что же, в милосердии обманном

на память мне не оброни пера.

Всё кончено! Но с пятнышком туманным

стоит бокал — ты из него пила.

Всё кончено! Но в скважине замочной

свеж след ключа. И много лет спустя

я буду слушать голос твой замолкший,

как раковину слушает дитя.

Прощай же! И с злорадством затаенным

твой бледный лоб я вижу за стеклом,

и красит его красным и зеленым

навстречу пробегающим огнем.

И в высь колен твое несется платье,

и встречный ветер бьет, и в пустырях

твоя фигура, как фигура Плача,

сияет в ослепительных дверях.

Проводники флажками осеняют

твой поезд, как иные поезда,

и долог путь, и в вышине зияют

глаза мои, как два пустых гнезда.

О сказки, как они близки —

толкутся, трогают за локоть,

Я пиво пью — и вдоль щеки

летит их старомодный локон.

Глядят из золотой воды

минувших рыцарей приметы —

так, объявляя час беды,

приходят игроку валеты.

Так здравствуй, проигрыш! Меня

не веселил последний талер.

Я знал, зачем сошел с коня

у врат твоих, о древний Таллин.

Та женщина в свое жилье

огня не вносит в полночь эту.

Отведав темноты ее,

глаза уж не внимают свету.

Она — беде родная дочь,

ее подарки — снег и голод.

Колокола, что слышишь в дождь,

и то теплей, чем этот голос.

Бежал я от ее теней,

от слёз, от лжи — в твой край далекий,

как будто я бежал за ней —

к теням, к слезам, ко лжи жестокой.

Все колокольни, все столбы,

строенья станции дорожной

о грудь мою разбили лбы

в погоне этой безнадежной.

В чем полномочие твое,

о город с крышей островерхой?

Помечен именем ее

твой каждый храм и домик ветхий.

Так приголубь, так заморочь

меня сказаньями твоими

и в стёкла вписанное имя

своим морозом заморозь.

Опять благословенный Петергоф

дождям своим повелевает литься

и бронзовых героев и богов

младенческие умывает лица.

Я здесь затем, чтоб не остаться там,

в позоре том, в его тоске и в неге.

Но здесь ли я? И сам я — как фонтан,

нет места мне ни на земле, ни в небе.

Ужель навек я пред тобой в долгу —

опять погибнуть и опять родиться,

чтоб описать смертельную дугу

и в золотые дребезги разбиться!

О Петергоф, свежи твои сады!

Еще рассвет, еще под сенью древа,

ликуя и не ведая беды,

на грудь Адамову лицо склоняет Ева.

Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев,

из зелени, из вымысла Петрова,

того гляди, проглянет Саваоф[156],

покажет лик и растворится снова.

Нет лишь тебя. И всё же есть лишь ты.

Во всём твои порядки и туманы,

и парк являет лишь твои черты,

и лишь к тебе обращены фонтаны.

В быт стола, состоящий из яств и гостей,

в круг стаканов и лиц, в их порядок насущный

я привел твою тень. И для тени твоей —

вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.

Как бы всё упростилось, когда бы не снег!

Белый снег увеличился. Белая птица

преуспела в полёте. И этот успех

сам не прост и не даст ничему упроститься.

Нет, не сам по себе этот снег так велик!

Потому он от прочего снега отличен,

что студеным пробелом отсутствий твоих

его цвет был усилен и преувеличен.

Холод теплого снега я вытерпеть мог —

но в прохладу его, волей слабого жеста,

привнесён всех молчаний твоих холодок,

дабы стужа зимы обрела совершенство.

Этим снегам, как гневом твоим, не любим,

я сказал твоей тени: — Довольно! Не надо!

Оглушен я молчаньем и смехом твоим

и лицом, что белее, чем лик снегопада.

Ты — во всём. Из всего — как тебя мне извлечь?

Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность,

твое тело услышать, как внятную речь,

где прекрасен не вымысел, а достоверность?

Снег идет и не знает об этом. Летит

и об этом не ведает белая птица.

Этот день лицемерит и делает вид,

что один, без тебя он сумеет продлиться.

О, я помню! Я сам был огромен, как снег.

Снега не было. Были огромны и странны

возле зренья и слуха — твой свет и твой смех,

возле губ и ладоней — вино и стаканы.

Но не мне быть судьей твоих слов и затей!

Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна.

Да хранит моя тень твою слабую тень —

там, превыше всего, в неуюте пространства.

Я попросил подать вина и пил.

Был холоден не в меру мой напиток.

В пустынном зале я делил мой пир

со сквозняком и запахом опилок.

Несмелый локоть горестной зимы

из тьмы снаружи лёг на подоконник.

Из сумрачных берлог, из мглы земли,

наверно, многих, но не знаю скольких,

рёв паровозов вышел и звучал.

Не ведаю, что делалось со мною,

но мне казалось — плач их означал

то что моею было тишиною.

Входили люди, супа, папирос

себе просили, поступали просто

и упрощали разнобой сиротств

до одного и общего сиротства.

Они молчали, к помыслам своим

подняв многозначительные лица,

как будто что-то, ведомое им,

намеревалось грянуть и случиться.

Их тайна для меня была темна.

Я не спешил расспрашивать об этом.

Желанием моим или вина

было — увидеть снег перед рассветом.

Снег начинался около крыльца,

и двор был неестественно опрятен,

словно постель умершего жильца,

где новый штрих уже невероятен.

Свою печаль я укротил вином,

но в трезвых небесах неукрощенных

звучала встреча наших двух имен

предсмертным звоном двух клинков скрещенных.

Мне никогда бы не отвлечь ума

от алчности — забыть, что с нами было,

когда бы милосердная зима

для будних дел меня не исцелила.

Шел дождь — это чья-то простая душа

пеклась о платане, чернеющем сухо.

Я знал о дожде. Но чрезмерность дождя

была впечатленьем не тела, а слуха.

Не помнило тело про сырость одежд,

но слух оценил этой влаги избыток.

Как громко! Как звонко! Как долго! О, где ж

спасенье от капель, о землю разбитых!

Я видел: процессии горестный горб

влачится, и струи небесные льются,

и в сумерках скромных сверкающий гроб

взошел, как огромная черная люстра.

Быть может, затем малый шорох земной

казался мне грубым и острым предметом,

что тот, кто терпел его вместе со мной,

теперь не умел мне способствовать в этом.

Не знаю, кто был он, кого он любил,

но как же в награду за сходство, за странность,

что жил он, со мною дыханье делил,

не умер я — с ним разделить бездыханность!

И я не покаран был, а покорён

той малостью, что мимолетна на свете.

Есть в плаче над горем чужих похорон

слеза о родимости собственной смерти.

Бессмертья желала душа и лгала,

и хитросплетенья дождя расплетала,

и капли, созревшие в колокола,

раскачивались и срывались с платана.

Я вижу день и даже вижу взор,

которым я недвижно и в упор

гляжу на всё, на что гляжу сейчас,

что ныне — явь, а будет — память глаз,

на всё, что я хвалил и проклинал,

пока любил и слезы проливал.

Покуда августовская листва

горит в огне сентябрьского костра,

я отвергаю этот мёд иль яд,

для всех неотвратимый, говорят,

и предвкушаю этот яд иль мёд.

А жизнь моя еще идет, идет…

Как обычно, как прежде, встречали мы ночь,

и рассказывать было бы неинтересно,

что недобрых гостей отсылали мы прочь,

остальным предлагали бокалы и кресла.

В эту ночь, что была нечиста и пуста,

он вошел с выраженьем любви и сиротства,

как приходят к другим, кто другим не чета,

и стыдятся вины своего превосходства.

Он нечаянно был так велик и робел,

что его белизну посчитают упрёком

всем, кто волей судьбы не велик и не бел,

не научен тому, не обласкан уроком.

Он был — снег. И звучало у всех на устах

имя снега, что стало известно повсюду.

— Пой! — велели ему. Но он пел бы и так,

по естественной склонности к пенью и чуду.

Песня снега была высоко сложена

для прощенья земле, для ее утешенья,

и, отважная, длилась и пела струна,

и страшна была тонкость ее натяженья.

Голос снега печально витал над толпой.

— Пой! — кричали ему. — Утешай и советуй! —

Я один закричал: — Ты устал и не пой!

Твое горло не выдержит музыки этой.

На рассвете все люди забыли певца,

занимаясь заботами плача и смеха.

Тень упала с небес и коснулась лица —

то летел самолет там, где не было снега.

Поступок неба — снегопад.

Поступок женщины — рыданье.

Капризов двух и двух услад —

вот совпаденье и свиданье.

Снег, осыпаясь с дальних лун,

похож на плач, и сходство это

тревожит непроглядный ум

и душу темную предмета.

Слеза содеяна зрачком,

но плач — занятье губ и тела.

Земля и женщина ничком

лежали, и метель летела.

Я крепко спал при дереве в окне

и знал, что тень его дрожащей ветки —

и есть мой сон. Поверх тебя во сне

смотрели мои сомкнутые веки.

Я мучился без твоего лица!

В нем ни одна черта не прояснилась.

Не подлежала ты обзору сна,

и ты не снилась мне. Мне вот что снилось:

на белом поле стояли кони.

Покачиваясь, качали поле.

И всё раскачивалось в природе.

Качанье знают точно такое

шары, привязанные к неволе,

а также водоросли на свободе.

Свет иссякал. Смеркались небеса.

Твой облик ускользал от очевидца.

Попав в силки безвыходного сна,

до разрыванья сердца пела птица.

Шла женщина — не ты! — примяв траву

ступнями, да, но почему твоими?

И так она звалась, как наяву

зовут одну тебя. О, твое имя!

На лестнице неведомых чужбин,

чей темный свод угрюм и непробуден,

непоправимо одинок я был,

то близорук, то вовсе слеп и скуден.

На каменном полу души моей

стояла ты — безгласна, безымянна,

как тень во тьме иль камень меж камней.

Моя душа тебя не узнавала.

Было темно. Я вгляделся: лишь это и было.

Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес,

если бы в них не разверзлась белесая щель, —

вялое облако втиснулось в эту ловушку.

Значит, светает… Весь черный и в черном, циркач

вновь покидает арену для темных кулис.

Белому в белом — иные готовы подмостки.

Я ощущал в себе власть приневолить твой слух

внять моей речи и этим твой сон озадачить,

мысль обо мне привнести в бессознанье твое, —

но предварительно намеревался покинуть

эти тяжелые и одноцветные стены.

Так я по улицам шел, не избрав направленья,

и злодеянье свое совершал добродетельный свет,

не почитавший останков погубленной ночи:

вот они — там или сям, где лежат, где висят —

разъединенной, растерзанной плотью дракона.

Лужи у ног моих были багрового цвета.

Утренней сырости белые мокрые руки

тёрли лицо моё, мысли стирая со лба,

и пустота заменила мне бремя рассудка.

Освобождённый от помыслов и ощущений,

я беспрепятственно вышел из призрачных стен

города, памяти и моего существа.

Небо вернулось, и в небо вернулась вершина —

из темноты, из отлучки.

При виде меня

тысячу раз облака изменились в лице.

Я был им ровня и вовсе от них не отличен.

Пуст и свободен, я облаком шел к облакам,

нет, как они, я был движим стороннею волей:

нёс мое чучело неизвестный носильщик.

Я испугался бессмысленной этой ходьбы:

нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей,

надобных мне для страстей, для надежд и страданий,

для созерцанья луны, для терпенья и мук,

свет возжигающих в тайных укрытьях души.

Я обернулся на стены всего, что покинул.

Там — меня не было, И в небеса посылала,

в честь бесконечности, дым заводская труба.

Земля мерещится иль есть.

Что с ней? Она бела от снега.

Где ты? Всё остальное есть.

Вот ночь — для тьмы, фонарь — для света.

Вот я — для твоего суда,

безропотно, бесповоротно.

Вот голос твой. Как он сюда

явился, Боже и природа?

Луна, оставшись начеку,

циклопов взор втесняет в щёлку.

Я в комнату ее влеку,

и ты на ней покоишь щёку.

Бог памяти, Бог забыванья!

Ожог вчерашнего пыланья

залечен вечностью слепою.

И та, чьего лица не помню,

была ль, покуда не ушла?

Но всё надеется душа,

зияя ящиком Пандоры[158],

на повторенья и повторы.

Так время пробежало черной кошкой

по закоулкам.

И лицо зимы

с простыми и суровыми чертами

размылось в стёклах.

Только этот лист сковало льдом…

В котором отразится

во сне ли явленное или наяву —

как в зеркале,

чтобы шипы воспоминаний

не раз отверзли нам глаза души:

усталые от дней однообразья,

искусственного солнца с лживым блеском,

ворованного неба, даже жизни,

столь не осмысленной порою до конца.

Блестит сосулька, сладкий зуб зимы.

И вздох трубы, и выдох человека

с теплом, как в только что убитом звере, —

полотнищем трепещут на ветру.

И вот, как если б сотню лет спустя,

когда всем-всем — от красок и до звуков —

перенасыщен дух,

я вновь прошу

вернуть мои права на всё былое.

Мне нужно их вернуть,

чтоб нас с тобой,

едва почуя трещину отхода,

не поглотило облако забвенья

своей зловеще-топкой чернотой.

Дай руку мне,

горячую обычно и слабую.

Дай сердце мне свое,

такое же горячее — и строже

которого не ведал в жизни я!

Покуда позволяет нам судьба,

давай же не утрачивать доверья —

и да прислушается к нам извечный мир,

и наши головы на грудь себе положит,

и будет он по-прежнему стараться

хоть в чем-то измениться… но не сможет.

Эта зелень чрезмерна для яви.

Это — сон, разумеется,

сон о зеленом…

Ветру не терпится вялую дрёму тумана

вывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка,

и туман,

как и подобает большому сонному животному,

понуро следует за ветром,

и потому — все вокруг зеленое:

стена, лестница, балкон, скамья и книга —

та книга, которая всю ночь

впустую взывала к состраданию,

желая разгласить заключенную в ней боль

(словно старуха, ощутившая дыхание смерти,

столь же острое и важное,

как дыхание того, о, того,

кто когда-то впервые говорил ей о любви,

и вот теперь — к отупевшему лицу,

замкнутому, как клетка,

которой нечего держать взаперти,

изнутри подступила страсть).

Это — сон, разумеется,

длинный сон…

Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине.

Воздух, вобранный птичьей гортанью,

вскоре возвращается в виде зеленого свиста,

то есть не слышно, а видно,

как клюв исторгает зеленую трель,

ибо туман забрал себе и присвоил все звуки —

в обмен на право прогуливаться

среди ветвей в зеленых шлепанцах…

Изваянная, как жеребенок,

закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка.

Шла женщина по белому песку

и думала: где в мире бесконечном

ей дома быть, чтобы рывком беспечным

одежды сбросить и предаться сну?

Решила: здесь! — где тысяча мужчин

пила вино среди своих владений.

У женщины, желавшей сновидений,

считаться с этим не было причин.

Вселенная была ее уют,

где ей угодно быть хозяйкой дома,

где нагота блаженна и удобна:

вздымает грудь, и туфельки не жмут.

Однако как беспечен, как высок

был подвиг той свободы одинокой:

разделась и легла возле глубокой

воды морской, затронувшей песок.

Так и спала средь блеска и жары.

Жил влажный след от моря и до камня.

Мужчин неосторожные дыханья

теснились, как воздушные шары.

Всё, что кричит, хлопочет, говорит,

затихло: в мире не осталось шума.

Моряк забыл, как называлась шхуна,

рыбак не помышлял о ловле рыб.

Спала, щекою к вечности припав,

в отваге беззащитной и несмелой,

и сон ее лелеял город белый,

что камбалой и камфарой пропах.

Следи хоть день-деньской за шахматной доской —

всё будет пешку жаль.

Что делать с бедной пешкой?

Она обречена.

Ее удел такой.

Пора занять уста молитвой иль усмешкой.

Меняет свой венец на непреклонный шлем

наш доблестный король, как долг и честь велели.

О, только пригубить текущий мимо шлейф —

и сладко умереть во славу королевы.

Устали игроки.

Всё кончено. Ура!

И пешка, и король летят в одну коробку.

Для этого, увы, ненадобно ума,

и тщетно брать туда и шапку, и корону.

Претерпеваем рознь в честь славы и войны,

но в крайний час —

навек один другому равен.

Чей неусыпный глаз глядит со стороны?

И кто играет в нас, покуда мы играем?

Зачем испещрена квадратами доска?

Что под конец узнал солдатик деревянный?

Восходит к небесам великая тоска —

последний малый вздох фигурки безымянной.

Вот слово — оскудевшее, иссякшее…

Как старый камень, о который всякое

навастривал точильщик остриё,

так слово притупилось от всего,

на что когда-то искры расточало,

покуда вовсе их не расточило.

Не начинать же всё это сначала!

Пора на свалку выкинуть точило.

Друзья мои, вас нет на белом свете.

Но есть на свете веская причина,

чтобы, устав от постиженья смерти,

так смерклось сердце, будто опочило.

Как бедное дитя, скончалось детство,

и юности нежно-зеленый холмик

едва заметен, если приглядеться:

никто его не помнит и не холит.

Но верю я могилам жизни прежней,

и то, что мне мои могилы верят,

свидетельствуют в тишине апрельской

кладбищенские бузина и вереск.

Сраженья, спешка, зов трубы — доколе

жизнь понукать иль сдерживать уздою?

Дни пали, словно загнанные кони.

Я больше не играю со звездою.

Весна в окне — и сколько зноя, звона

и букв в письме, я их не разбираю.

Благодарю тебя за прелесть вздора!

Я со звездою больше не играю.

Моя обитель: горечь и уют.

Таков декабрь, когда придет на юг

и, в свой черёд, походит на альбом,

в котором лик красавицы умершей

являет мне и чудный тот апломб,

сто лет назад сводить с ума умевший.

Уж всякой всячиной воспоминаний

по горло сыты души и леса.

Но, медленней платановых пыланий,

колышется прекрасная слеза.

Пролиться ей еще не вышел срок.

Одна слеза — прощает, знает, помнит.

Дик свет ее, как розовый шиповник, да, как

шиповник между двух дорог…

Бессонница моя — твои владенья,

И ты — не сновиденье, но виденье,

Отчетливое, зримое, как свет.

Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.

Как, поступясь отсутствием своим,

Проходишь ты по комнатам пустым

И близишься, открывши мне объятья,

Но руку протяну — и ты обратно

Уходишь в непроглядность темноты?

Не приходила, но уходишь ты.

Как удается смеху твоему

Звучать в тобой покинутом дому?

И всё лепечешь детскими губами

Ту песенку, что позабыта нами,

И вновь уходишь в тайну темноты.

Не пела вовсе, но умолкла ты.

Бессонница моя — твои владенья,

И ты — не сновиденье, но виденье,

Отчетливое, зримое, как свет.

Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.

Никто в ночи не ведает — каков

Тот труд незримый, что творит природа.

Но вот луга. И в темноте лугов

Роса сверкает при свечах восхода.

Никто не знает степени тоски,

В которую вознесся ум поэта.

Но вот строка. И в темноте строки

Его печаль имеет зримость света.

Не проси меня петь. Я немого немей.

Я печаль мою пением не обнаружу.

Мне б достало ползвука печали моей,

Чтоб вконец погубить твою бедную душу.

Не по силам тебе эту муку терпеть.

Пощади хоть себя! Не проси меня петь!

Как я пел на горе, средь живой красоты,

Что меня к своим нежным цветам допустила!

Там пустыня теперь. Там убиты цветы.

Ни травинки там нет. Там простерлась пустыня.

На горе, опаленной дыханьем моим,

Не воскреснуть цветам и растеньям иным.

Разве я не надеялся, что разорю

И тебе раздарю всю красу и прохладу:

Золотую, во мгле разлитую зарю

И весну, благосклонную к чистому саду?

Но уму моему не дано превозмочь

Силу пенья, в котором лишь горе и ночь.

Лились и означали грусть

Ручьи тех глаз, тех уст напевы,

Те слезы, павшие на грудь

Прекрасной и печальной девы.

Терпели губы тяжкий зной,

Труд голоса душа творила,

И, смело плача предо мной,

Она со мною говорила.

Мне речь ее была нова,

И я был очарован ею.

Ее последние слова

Я повторяю как умею:

«Ах, не могу я слёз не лить.

Судьбы моей ничтожна малость.

И лишь любовь… о, лишь… о, лишь…»

И снова плакать принималась.

Изгнанник я, сестрица, — с детских дней,

Влекомый нетерпеньем и незнаньем,

Бреду в страну неведомых теней, —

Один, изгнанник.

Былые дни и нынешние дни

Мучительно влеку я за собою.

Утомлены ходьбой мои ступни

И сердце — болью.

Я направляюсь в сторону беды,

Чтобы очнуться, с горьким изумленьем, —

Вдали родной земли, родной воды, —

Больным оленем.

Ты говоришь, что счастлив я вполне,

Но не умею этого заметить,

Что мне пора забыть о той стране

И бег замедлить.

Дитя мое! Тому свидетель Бог:

Не так я подл, чтоб средь рабов растленных

Вполне счастливым пребывать я мог

В тюремных стенах.

Утешиться меж прочими людьми —

Я не имел ни помысла, ни средства.

Свободное от веры и любви,

Пустует сердце.

Так, раненый беглец, бегу в туман,

В грядущее, в угрюмую пустыню.

Я все покинул здесь. Неужто там

Тебя покину?

Сестра моя, иди своей дорогой,

И пусть она окажется светла.

Не улыбайся! Рук моих не трогай!

Нет, я не друг тебе, моя сестра.

Отвергнув путь, спокон веков известный,

Тоской неодолимою дыша,

Взмывая в небо, опускаясь в бездны —

Скитается, безумствуя, душа.

Нет рук таких и нет таких объятий,

Чтоб удержать ее, остановив —

Она не примет кроткой благодати,

Умчась туда, куда влечет порыв.

Быть может, в мире нет ее безвинней,

Но сколько душ она сведет на нет,

Пред тем, как в темной и глухой пустыне

Она погасит свой опасный свет…

Покуда не померкли и прекрасны

Черты твои, покуда грусть остра, —

О том, чтоб разминулись мы в пространстве,

Молись, сестра! Молись, моя сестра!

Мы дали обет, и верны мы обету,

Нас тьма окружает и беды нас бьют,

Но дорог нам свет, и пробьемся мы к свету,

Пусть душные тучи дышать не дают!

Огнем и мечом и потоками крови

Судьба нас пугала, глядела черно, —

Ни славы у нас, ни покоя, ни кровли,

Но, чистое, светится наше чело.

Изодрано в клочья священное знамя,

Родная страна, как чужая страна,

Сурово глядит, как идем мы, не зная,

Какая нам завтра беда суждена.

Пусть рок не допустит увидеть победу

И в сумраке грозном ни проблеска нет —

Мы дали обет, и верны мы обету,

Взыскуя лишь света и веруя в свет.

Святые отцы мои и господа!

Я с Музой расстался — совсем, навсегда.

Неужто и впрямь сочетал я легко

Два слова, когда их друг к другу влекло?

Вы думали прежде, что Муза и я —

Две грани в любви одного острия?

Но нет! Между нами зияет вражда,

Святые отцы мои и господа.

В разгуле политики и темноты

Стою — с непреклонным лицом тамады.

Но — Боже! — во мгле моего кутежа

Вдруг память восходит, остра и свежа,

И горестно я озираю края,

Где странствует Муза и мука моя.

В армянских горах, где чисты родники,

Она углубила их плачем тоски,

И в кровопролитье опасного дня

Нельзя ей забыть иль увидеть меня.

Но, если, отринув обман и дурман,

Очнутся свободные души армян,

И там, где бесчинствует мертвенный чад

Воспрянет снегов и цветов аромат,

И добрые люди, собравшись толпой,

Воскликнут: «Безумец! Не медли и пой!» —

Воскреснет мой голос и нежен, и скор,

И сладок губам будет этот экспромт.

Явился из снегов, издалека,

Призвал к величью духа и любви,

И стала так чиста и глубока

Надежда, овладевшая людьми.

Средь скорби, увлажняющей глаза,

Да будут наши помыслы чисты

И страны согласуют голоса

Под общим небосводом доброты.

Пусть крепнут в сердце милость и добро.

Совпав в пространстве и пропав вдали,

Пусть люди помнят, что лишь им дано

Явить собою нравственность земли.

Уж если нам соперничать в борьбе,

То лишь в одной: кто более других

Выгадывает выгоду себе,

Безмерно полюбив и одарив.

И прав поэт, что предсказал нам бег

Времён — в пресветлый и желанный век,

Где человека любит человек,

Где с человеком счастлив человек.

Сокрыт в душе бесценный клад

Любви моей — он щедр и светел.

Эй, джан[165], безмерно я богат.

Как совладать с богатством этим!

О дарованье, ты — не дар,

Что выгадаешь и зароешь.

Ты — разоренье, ты — угар,

Ты — расточение сокровищ.

Что делать? Мне неведом страх

Пред вором, злом и крайним крахом.

Но мысль — утратить дар утрат —

Меня терзает темным страхом.

Я так рожден! Я так богат!

Я всё дарю! Я всем прощаю!

И всё же — людям и богам

Лишь их подарок возвращаю.

Что, Сириус, в пути от мглы до мглы

В уме ты держишь?

Для чего минуешь

Окружности вселенной и углы? —

Так спрашивают бедные умы

Земных существ.

Зачем ты их волнуешь?

Что, Сириус, ужель тебе легко

Могущество всевечного движенья?

И не чрезмерно ль то, что велико?

Твоим лучам я отдаю лицо,

И мой зрачок испытывает жженье.

Ты умеряешь свой безмерный свет,

Не потому ли происходит это,

Что в небо смотрит каждый человек

И столько зрений, обращенных вверх,

Всё ж расхищают изобилье света?

А сколько глаз ты знаешь!

Сколько раз

Тебе внимали пристальные очи!

Но взор одних — уже давно угас,

Другим — смотреть еще не пробил час:

Их взор еще во тьме нездешней ночи.

Кто первым увидал твой свет живой?

Кем ты с земли впервые был замечен?

Кто — с запрокинутою головой —

Возьмет себе последний пламень твой,

И — всё уже, и — любоваться нечем?..

Так в добрый путь, пресветлый чародей!

Но, приближаясь к средоточью смерти,

Поведай ей вопрос тоски моей:

Как много взоров и судеб людей

В твоем одном, в твоем прощальном свете?

Высок Джавах[167], но выше, чем Джавах,

Две царственных горы — Абул и Мтин,

Сокрывшие в снегах и облаках

Нездешний мир, что ведом только им.

Я говорю, как говорили встарь:

Лазурь небес была светлым-светла

И в белом замке жил парванский царь —

Орлу подобный, но добрей орла.

Глуп тот охотник, что затеет спор:

Когда взойдет или зайдет заря,

Прекрасны лани этих гордых гор,

Но всё ж не так, как дочь того царя.

Известно мне, что ни в одном саду

Садовник так не пестует цветок,

Как, добрую благословив судьбу,

Парванский царь свое дитя берёг.

Он счастлив был, но счастье — впереди.

Гонцы разносят весть во все края:

— Счастливец! О, приди и победи!

Горяч твой конь! Тверда рука твоя!

— Где, — молвит царь, — в какой земле, в каком

Дому иль замке сыщешь удальца,

Достойного красою и умом

Пресветлого царевнина лица?

Блеск доспехов! Звон подков!

Все вы здесь, но сколько вас —

Безрассудных храбрецов,

Потрясающих оружьем,

В ком явил и обнаружил

Всю красу свою Кавказ!

То ль война, то ли игра

Возле царского крыльца!

Но когда придет пора

Состязанию? И кто же,

Кто возьмет себе — о, Боже! —

Свет царевнина лица?

Труба запела. Чередой

Ступают важно царедворцы,

И, обмерев, взирают горцы,

Как с нежной девой царь седой

Выходит — мрачный и могучий.

Смотрите! Рядом с темной тучей

Сияет месяц молодой.

Царевна, светел лик твой лунный!

Мечтам предался воин юный,

Склонив колена пред тобой.

— Взгляни, моя дочь, как сильны и стройны

Достойные княжичи этой страны!

Яви твою волю и милость твою —

Позволь состязаться им в честном бою.

Вели им тебе и народу открыть

Сокрытую в сердце отвагу и прыть.

Увидишь на склоне блаженного дня,

Кому покоряется гордость коня —

Не так, как другим, и живей, чем к другим,

Льнет солнце к доспехам его дорогим.

Когда состязанью наступит конец,

Скажи храбрецу: «Ты — храбрейший храбрец.

Вот яблоко, и означает оно,

Что ты — повелитель мой. Так суждено.

Завидует мир торжеству моему,

Но слава прекрасному миру сему!»

Царь говорил. Толпа невдалеке

Томилась жаждой боевого гнева.

Но вышла дева с яблоком в руке,

И, с яблоком в руке, сказала дева:

— И злой силач коня пускает вскачь

И побеждает с грубостью постыдной.

Что из того? Он — только злой силач,

Душе моей не милый и постылый. —

Так говорила, яблоко держа.

Недоуменье воины терпели:

— К чему твоя склоняется душа,

О, Парваны прелестнейшая пери[168]?

Всяк вопрошал:

— Чего же хочешь ты?

В какой звезде небес твоя услада?

В каменьях непомерной красоты?

Иль в тяжких звёздах серебра и злата?

— Что серебро, что злато для меня?

Все звёзды гаснут! Всё — тщета, всё — бренно.

Хочу неугасимого огня! —

Таинственно ответила царевна.

Только сказала — один за другим

Ринулись храбрые юноши в путь,

Вдаль, за священным огнём дорогим,

Что не затмить, не забыть, не задуть.

Пыль, что взвилась под копытом коня,

В прах обратилась. И годы прошли.

Где ж смельчаки, что искали огня?

Их не видать ни вблизи, ни вдали.

— Отец, отец, скажи мне, почему

Те юноши, томимые любовью,

С огнём, оберегаемым ладонью,

Не возвратились к дому моему?

Ужель забыли и умчались прочь?

Где ныне их судьба в седле качает? —

И горестно отец ей отвечает,

И горестно ему внимает дочь:

— Путь храбрецов лежит сквозь кровь и тьму.

Дракон их настигает семиглавый.

И все-таки, овеянные славой,

Они вернутся к дому твоему. —

Проходит год, и спрашивает дочь:

— Отец, отец, где мой летящий всадник,

Что в сновиденьях, медленных и сладких,

Летит ко мне, когда настанет ночь? —

И говорит отец:

— Дитя, дитя!

Легко ль добыть огонь неугасимый?

Кто знает? Вдруг его добытчик сильный

В огне сгорает, до огня дойдя? —

Вновь год прошел. На замок пала тень.

Томится дева в горе и тревоге.

Ни на горе, ни на пустой дороге

Нет всадника. Так угасает день.

— Отец, отец, на свете нет огня!

Ни искорки! Нисколечко! Нимало!

И сердце мое скорбное увяло!

Весь белый свет — лишь темнота одна! —

Тяжки царю дочерние слова.

Седым-седой, поверженный и старый,

Что может он? К его груди усталой

Усталая клонится голова.

Всё это было так давно,

Но и тогда летели годы.

Царевна видела в окно

Пустые небеса и горы.

Что было светом — мрак унёс.

Навзрыд заплакала царевна.

Всё минуло. Но бедных слёз

Простая влага уцелела

И стала озером. Оно

Всех приняло в свои глубины.

Ушли на сказочное дно

Минувших дней живые были.

Поныне в озере видны

Сады и замок под водою.

Во славу прежней Парваны

Оно зовется Парваною…

Вы видели, как бодрствует в ночи

Рой мотыльков, печальных и отважных.

Во имя тайн, неведомых, но важных,

Их привлекает слабый свет свечи.

Что им за польза в гибельном огне?

Неужто этой ночью заповедной

Полётом их продолжен подвиг бедный

Тех юношей, что жили в Парване?

Те, храбрые, седлавшие коней,

Блиставшие своей одеждой бранной, —

Лишь мотыльки, что ищут казни странной

И как о благе думают о ней.

Так и горят все те, кто был людьми,

Пока их ждет прекрасная царевна,

Не ведая: смертельно иль целебно

Опасное свечение любви.

Я уподобил сердце небу,

И для любого существа

В нём есть счастливая звезда,

Есть высочайший трон.

Я уподобил сердце небу,

Чтоб длился аромат цветка,

Чтоб девушке была сладка

Любовь, и плыли облака,

Спасительные для пустыни

Души, что ограждала века.

Я уподобил сердце небу…

Вздыхают ветер и волна,

Пространство осени безбрежно.

Земля, вода, звезда, луна —

Всё так светло и безмятежно.

Ах, сердце слабое, за что

Тебя казнит ее немилость?

Лишь солнце глаз ее взошло —

Я полюбил. А солнце — скрылось.

Сгорели звёзды. Ночь темна.

Завяли лилии и розы.

Разбилась сладость бытия

На горе, жалобы и слезы.

Уходят волны и ладьи.

От боли я изнемогаю,

Но лишь из боли и любви

Я песни грустные слагаю.

Луна сияет безмятежно.

С чем профиль облака так схож?

Молчит болото. Нежно-нежно

Тростник охватывает дрожь.

Печальный одинокий аист

Раздумывает о своем,

И, превзойти луну стараясь,

Блистает тусклый водоём.

Один на берегу угрюмом,

Смотрю на воды и леса,

Предавшись сладко-грустным думам,

И сон ложится на глаза…

Пыльцою лилии-луны

Осыпаны поля и речка.

На ниве — вздохи тишины.

Покойно сердце и безгрешно.

Сырые ветви нежных ив

С водою спутаны и льются,

И птицы, веки притворив,

Мечтаньям ярким предаются.

Прилежно трудится сверчок.

Звук тайной песни реет возле

Мысль важная, невесть о чём,

Развеялась. Сияют звёзды.

Луна прошла. Ночная темь

Над речкой моросит и вьется.

Вот ивы плач прошелестел…

И сердце грустно, грустно бьется…

Я утром видел голубя

В решетчатом окне,

В темницу солнце глянуло,

Печалясь обо мне.

Ах, я тоскую, мучаюсь,

Кляну мою тюрьму.

Мою голубку, солнышко,

Когда я обниму?

В небесах: курлы-курлы…

Это значит: дни светлы,

Все деревья расцвели,

Прилетели журавли.

Джан журавль, за голос твой

Всё отдам, что есть на свете.

Серый, белый, золотой,

Нет ли мне от сына вести?

Увезли его в тюрьму,

Его рученьки связали.

С той поры гляжу во тьму

Неусыпными глазами.

Рады небо, и вода,

И былинка, и листочек.

Джан журавль, скажи — когда

Из тюрьмы придет сыночек?

В небесах: курлы-курлы…

Это значит — дни светлы,

Все деревья расцвели,

Прилетели журавли.

Ах, заблудилась тропа, заплуталась,

В бездну морскую уперся мой путь,

Ах, от любви ничего не осталось,

Мне не позвать ее и не вернуть.

Море покрыто, сокрыто туманом,

Птиц моих дивных где ныне крыла?

Ах, моим розам, прекрасным и алым,

Где увяданье зима предрекла?

Птиц погубили далекие грозы,

Каркает ворон над жизнью моей.

Сникли любви моей алые розы,

Смолк с перебитым крылом соловей.

Измучено море, и пена

Летит с его взмыленных уст.

Над мрачною бездной кипенья

Как берег туманен и пуст!

Как рана свежа и бездонна!

На этом пустом берегу

Без жизни, без друга, без дома

Я выживу, если смогу.

Все звёзды на трон бирюзовый

Для власти всевышней взошли.

Звук песни, неслыханно новой,

Я слышал в себе, как вдали.

О жизнь моя, радость, ужели

Твои отцвели времена?

И звёзды сквозь слёзы смотрели

На море, на мир, на меня.

Луна, как сонный лебедь, проплывает

По морю-небу, в направленье гор.

А на земле, объятые луною,

Бледнеют камни и блистает двор.

Исполнена красы и одичанья,

Вселенная над головой взошла.

На языке великого молчанья,

Как колокол, звенит моя душа.

Простёрся туман от небес до земли,

Над морем туман, и туман надо мною,

Хожу, и туманятся мысли мои,

Душа затуманена болью большою.

Ах, море, вот сердце мое — излечи,

Иль пусть себе тонет, не жалко нимало,

Прошу: мою бедную мать научи,

Чтоб явь бессердечную не проклинала.

Я тени звал к себе, желая

Умерших увидать друзей.

Их жизнь, когда-то столь живая

Воспрянула в душе моей.

Во глубь души, отверзшей раны,

Они глядели так мертво,

И все они навек сохранны

Лишь в ране сердца моего.

На яхонтовых, золотых

Крылах летящая с востока,

Всё солнце в сердце затаив,

Вещунья-птица крик исторгла:

«Я — жизнь, а жизнь — всего лишь сон

В сне мирозданья непробудном.

Колеблет колокол времён

Лишь человек уменьем чудным».

Пришедшая из недр огня,

На запад улетела птица.

Там, где во тьму вошла она,

Смерть красная клубится…

Вот и вечер лампады зажег,

Чтобы ярко краснели лампады.

Видишь, вечер в мой дом не зашел.

Дом и сердце потёмкам не рады.

Все вернулись с полей и сейчас

Сели ужинать чинно и строго.

Где же ты, мой смельчак, весельчак?

Ах, как ярко краснеет дорога!

Сны людей горячи и красны.

Я одна. Где ты бродишь и стынешь?

Я бы видела красные сны,

Но мой сон — это ты, это ты лишь.

От жгучего горя сердце мертво,

И жизни моей иссяк родник.

Мои слёзы должны океаном стать, —

Только б скорби моей не узнала мать.

Я буду скитаться один в горах,

Буду биться о камни головой,

Суждено мне волчьей добычей стать,

Только пусть не узнает об этом мать.

Здороваюсь — молчишь. Ну, что ж,

Я расстелюсь землей — иди же,

Лишь помни: ты во мне живешь

И нет тебя родней и ближе.

Черней скворчиного крыла

Глаза мои, они лишь средство

Суть отразить, как зеркала.

Так с чем сравню я темень сердца?

Эй, брат мой зеленый, весь мир тебе рад,

С добром ты приходишь, зеленый мой брат.

Фиалки на склоне, и жук на ладони,

И жаворонок наступившего дня,

И солнце зеленое и золотое,

Все вместе: — Иди! — понукали меня.

Я ринулся в горы и думал: ужели

Вернулась листва к молодым деревам?

Деревья, ущелье, и речка в ущелье,

И травы, — о, как я завидовал вам!

Опять соловьи и сады безмятежны.

Садам, соловьям и расщелинам скал

Кричал я: — Вы те же, вы те же, вы те же! —

Но я-то — другой! Я иссох и устал.

Все горы, все кущи живыми остались,

Живей и новей их былая краса.

О, мне бы их участь! Печальный скиталец,

Шепчу: — Вы всё те же, поля и леса…

Эй, брат мой зеленый, ты явишься снова

С добром для людей, для полей и ветвей

И с нежною зеленью мха голубого

Для бедной и сирой могилы моей…

От суеты сокрылся я в пустыню.

Торжественная воцарилась ночь.

Душа изнемогла. Но я постигну

Премудрость ночи…

Этой ночью вновь

Проснулись звёзды и из мглы смотрели.

Души не стало.

Дивной новизны

Был миг исполнен — я не знал доселе,

Как много в этом мире тишины…

Грустная песня, бездомная птица,

Лучше б ты в сердце моём умерла:

Станешь скитаться, и рыскать, и биться,

Негде тебе успокоить крыла.

Глыбы нависли, душе угрожая,

Нет тебе места средь терний сухих,

Жизнь и страдание, всем ты чужая,

Птица, творящая песнь для глухих…

Слов изумруды, сновидений роскошь,

Великая любовь твоей души

И поцелуи средь цветов возросших —

Пришли с весной и навсегда ушли.

Гнезда себе не свил ты, как иные,

Ты — птица бурь и сирота земли.

Пришли на время годы молодые,

Чуть побыли — и навсегда ушли.

Все, кто тебя любили и простили,

Иль умерли, или живут вдали.

Скиталец сирый, мыкайся в пустыне,

Шли мимо караваны и ушли.

Прислушайся во мгле осенней, темной.

Услышь, как сердце плачет тяжело.

В чужом краю ты — нищий лишь бездомный.

Всё, бывшее на миг, — навек ушло.

В закрытые двери, как ветер бездомный,

Стучал я, но ты не открыла мне двери.

Я бросился в горы, я плакал, безумный,

О горе, как небо — о высохшем древе.

Я бился о скалы, и ведомо скалам,

Что я был свободен от помысла злого.

Я плачем ущелья потряс, как обвалом,

Но я не промолвил недоброго слова.

Шел бедуин, и в мираже песчаном

Тень девушки мелькнула перед ним.

Он весел был, а сделался печальным.

В тень девушки влюбился бедуин.

Его пустыня зноем истерзала,

От лютой жажды рот его иссох.

Он любит высоко и несказанно

И умирает, пав лицом в песок.

Забывшись невещественным и вечным

Глубоким сном, кто знает — сколько лет

Всё ищет он в пространстве бесконечном

Бессмертно грациозный силуэт…

Бледная осень в садах непогоды

Тихо играет — полна позолота

Музыки желтой и желтого пенья.

Будто бы птицы в пылу перелёта

Сбросили нежные белые перья, —

Призрачный снег оседает на горы.

В сердце истаяла нежность до срока,

Что ж, так бывало во все времена,

Нет ей возврата! За чашей вина

Помни об этом и плачь одиноко.

Раскачивая яхонты в ушах,

Та девушка взошла на мост Риальто[173],

И волосы, словно река впотьмах,

Были черны, черны невероятно.

Двух черных солнц огонь неугасим —

Ее глаза чернели и сияли,

И легкий стан струился и скользил

Внутри цветастой и просторной шали.

Мой взгляд не вынес черного огня,

Потупился я в робости великой,

Когда она взглянула на меня

С неясной, вечно женственной улыбкой.

Мой — опыт мук, твой — опыт красоты,

Я не наивен, ты не виновата.

Такая ж чернобровая, как ты,

Как ты, смотрела на меня когда-то…

Ах, лучше бы не родиться на свет,

Не слышать пения — там, где снег,

Трава, пастухи и стада.

Любимую не любить никогда,

Земли упоительной благодать

Не воспевать, не страдать.

Ах, лучше бы не родиться, не знать,

Не видеть, не слышать, не помнить мать

И — за это —

Не умирать…

Воители, уставшие от войн,

Как много вы гордились и грозились,

А ныне грезите, как бедуины: вон

Оазис, что затеял бог Озирис[176].

А это — я. Я призываю вас!

Идите же! Я напою вас влагой.

Отважная, я проявляю власть,

Гнушаясь вашей властью и отвагой.

Стране врагов внушая страх и жуть,

Как доблестно глумились вы над нею!

Я — тоже воин и вооружусь

Всей силою, всей слабостью моею.

Идите же! Теперь моя пора.

Вы славите, объятые смятеньем,

Светильник, возожженный богом Ра[177].

А это — я. И мой ожог — смертелен.

Страшитесь, победители морей!

Благие ветры вашу жизнь спасали.

Но из пучины нежности моей

Вам не уйти под всеми парусами.

Маяк удачи вас к себе манил,

И мчались вы. Как долго длилось это!

Но кончилось! Во мглу страстей моих

Судьба не шлет спасительного света.

Пусть царственное мужество мужчин,

Чье тело прочно, как стена Хеопса[178],

Вас приведет принять нижайший чин

Безмолвного и вечного холопства.

Идите же в пески моей земли!

В глубь сердца, милосердного иль злого,

Проникну я, как холодок змеи…

Змея? Зачем мне страшно это слово?

Неужто переменчива любовь

Богов ко мне? Но это после! Ныне —

Короны, шрамы и морщины лбов —

К моим ногам! В ночах моей пустыни

Вы властные мужи, падите ниц!

Вовек вам с рабской участью мириться

И ластиться ко мне, как старый Нил[179]:

«Прости, златокоронная царица!»

Идите же, цари! Я — царь царей.

Я — всё, словно вселенная и вечность.

Я — суть судьбы и возраженье ей.

Я — женщина. Я — бог. Я — бесконечность.

Объятый именем моим,

идешь по улице с другой.

Я, с кем-то чуждым и другим,

иду по улице другой.

Несчастливы и я, и ты,

и те, чьи милые черты

Нам не милы. О, плач земной:

Всегда — с другим, всегда — с другой!

Мне в радости иль в грусти пребывать?

Но что скрывать: влекомая толпой,

Я не страшусь увидеться с тобой,

Давно губам моим не тяжек труд

Небрежно молвить: «Как дела, мой друг?»

Давно душе забывчивой легки

Сладчайшие сокровища тоски,

И темный взгляд, летящий меж людьми,

Внушает мне предчувствие любви…

Мне в радости иль в грусти пребывать?

Я признаюсь в провинности любви

И кротко жду возмездья и позора.

Суди меня! Пускай уста твои

Не медлят с объявленьем приговора.

Казни меня петлёй твоей косы,

И вслед за тем я претерплю покорно

В раю твоих объятий и красы

Века потустороннего покоя.

На миг замедлив деловитый шаг,

Огромный город, вспыльчивый и властный,

К ее лицу подносит свой башмак,

Чтоб чистила и украшала ваксой.

Как шаль ее старинная бедна,

Как пристально лицо над башмаками,

И чернота ее труда — бела

В сравнении с двумя ее зрачками.

О, те зрачки — в чаду иной поры —

Повелевали властелинам мира,

И длились ниневийские пиры[181],

И в семь цветов цвела Семирамида[182].

Увы, чрезмерна роскошь этих глаз

Для созерцанья суетной дороги,

Где мечутся и попирают грязь

Бесчисленные ноги, ноги, ноги…

Что слава ей, что счастье, что судьба?

Пред обувью, замаранной жестоко,

Она склоняет совершенство лба

В гордыне или кротости Востока.

Я слабой была, но я сильной была,

Я зла не творила, а каялась долго,

Небрежно, небрежно жизнь прожила —

Подобно ребенку, царице подобно.

Мне надобно было воскликнуть: «Постой!

Продли мою жизнь! Дай побыть молодою!»

Сказала: «Ступай! Этой ночью пустой

Дай мне посмеяться над нашей бедою!»

Я верила чаду речей и лица,

Когда же мне в них обмануться случилось,

Сама отвела я глаза от лжеца,

И это была моя месть или милость.

Вовек не искала того, что нашла,

А то, что нашла, потеряла навеки.

Богатством утрат возгордилась душа,

Надменно отринув хвалу и наветы.

Я слабой была, но я сильной была,

Я зла не творила, а каялась долго,

Небрежно, небрежно жизнь прожила —

Подобно ребенку, царице подобно.

Та женщина, неведомая мне,

И по причине, неизвестной мне,

Так плакала, припав лицом к стене,

Беду свою всем телом понимая.

Внимала плачу женщины стена.

Я торопилась — чуждая страна

Меня ждала. Мой поезд был — «стрела».

Шла в даль свою толпа глухонемая.

Взлетел гудок. Стакан пустился в пляс.

Как бледный мим, витал во тьме мой плащ.

И вдруг огромный безутешный плач

Меня настиг средь мчащегося леса.

Печальный поезд сострадал ему —

Колёсами, считающими тьму,

Он так звучал, внушая боль уму,

Как будто это плакало железо.

Болтался плащ. Приплясывал стакан,

О, спешка мира! Как рвануть стоп-кран?

Плач, как палач, меня казнил стократ.

Подушка сна была груба, как плаха.

Остановитесь, поезда земли!

Не рвитесь, самолеты, в высь зари!

Мотор столетья, выключись, замри!

Виновны мы в беде чужого плача.

Повремени, мой непреклонный век,

С движением твоим — вперед и вверх.

Стой, человек! Там брат твой — человек

Рыдает перед каменной стеною

И бьется лбом в затворенный Сезам[183].

Люби его! Внемли его слезам!

Не торопись! Пусть ждет тебя вокзал

Прогулок меж Землею и Луною.

В природе — сытость влагою и сырость.

Октябрь желает желтым малевать.

Вот и свершилось то, что сердцу снилось:

Прощай! Разлуки нам не миновать.

Ступай! Иди, куда идти велит

Неверности тяжелая свобода.

Я помогу тебе — поторопись,

Мой опыт провожаний так велик,

Я преуспела в этом, как природа

В искусстве провожать листву и птиц.

В дорогу соберу тебя сама:

Все вспышки губ, все россыпи и клады

Тайн безымянных — отдаю! Возьми!

Ах, странник мой, полна твоя сума —

В ней все твои неистовые клятвы,

Непрочные, как детский вздор весны.

Что вспоминать — давно растрачен август,

Душа и лес зияют в октябре.

Не медли же — мне пустота не в тягость,

О, благодарствуй — добрый путь тебе!

А слёзы — пусть их — это лишь ошибки

Моих зрачков. Всё минет без следа.

Мой опыт провожаний так обширен,

Так замкнута моей судьбы тропа…

Ты волосы мои ласкаешь нежно

Задумчивыми пальцами худыми…

Так горный ветер, солнечный и снежный!

Ласкает утром рощи молодые.

Ты видишь одинокий волос белый.

Так вот где горе давнее осталось!

Рука твоя на миг похолодела:

В нем цвет зимы, непрошенная старость.

Ты не грусти. Тебе нельзя пугаться

Ни седины печальной, ни морщины —

Всегда в снегу вершина Арагаца[185],

Всегда весна цветет в его лощинах.

Но больше нету волоса седого —

Уловка помогла тебе простая.

Какой же лед, холодный и суровый,

Под пальцами твоими не растает?

Мы много дней оставим за плечами,

Но тот же взгляд останется и голос,

И будешь ты, как раньше, как вначале,

Отыскивать один, но темный волос.

Себя, молодого, я видел во сне,

Себя, молодого, на черном коне.

Я был смельчаком, Я коня понукал.

Цветы задевали меня по ногам.

Ах, мама, к чему бы мне видеть во сне

Себя, молодого, на черном коне?

И мама сказала печально и мудро:

«Те горы — не горы, а утро — не утро.

То зрелость влечет тебя…

Что же, лети!

Будь счастлив.

Желаю удачи в пути!»

Мне снилось: я криком коснулся вершин,

Я подвигов много в пути совершил,

Я падал и снова коня горячил,

А воздух был свеж и немного горчил,

И я улыбался себе самому…

Ах, мама, к чему бы всё это, к чему?

А мать улыбнулась мне тихо и слабо:

«Работай, мой сын, то влечет тебя слава.

Ты славы добьешься.

Ну что же, лети!

Будь счастлив.

Желаю удачи в пути!»

Дыша от усталости часто, неровно,

Народ я увидел, много народу,

Стоял тот народ, головою качал

И на вопросы мои отвечал.

Как странен мой сон. Я его не пойму.

К чему эти старцы? И дети к чему?

А мама коснулась ладоней моих:

«К тому эти люди, чтоб помнить о них.

Ты их не забудь!

Ну что же, лети!

Будь счастлив.

Желаю удачи в пути!»

Там, за преодоленными горами,

Иные горы для преодоленья,

И слово мне дано для утоленья,

Для услажденья страждущей гортани.

Слова тщеты, как я гнушался вами,

По слову мое горло горевало,

Я знал неодолимость перевала

Меж совершенным словом и словами.

О слово, — влага, лакомая свежесть,

Ты — колокол, глаголящий в тумане,

Кратчайший путь между двумя умами

И вечная разлука всех невежеств.

Ты — лунный свет, вместившийся в окружность

Поющих губ, ты — синева, ты — сущность,

Ты учишь силе и внушаешь ужас,

Оружье ты, но ты и безоружность.

Ты просишь соразмерности, ты — способ

Гармонии, но вовсе не бесплодность,

Ниспослан всем, но только мудрым познан

Твой прочный корень, воплощенный в посох.

В ничтожном шуме сутолоки бренной

Ты — ласточка привета из вселенной,

Чтоб разум принял поцелуй целебный,

Исторгнутый любовью речи древней.

Ты — крайностей родимое соседство,

Ты — исцелитель и спаситель сердца,

Но нет надежней и смертельней средства,

Чтоб кровь добыть с его живого среза.

Я сопрягаю горы и глаголы,

Я шел в горах, я там иду и ныне.

Преодоленье — суть судьбы и книги.

Я жив. Я преодолеваю горы.

Шел я день от Сухуми до Члоу,

Шел другой, и уже по-ночному

Потемнело небесное око.

А до Члоу все так же далёко.

Тут вы вправе воскликнуть «Да что вы!

Час пути от Сухуми до Члоу!»

У Синопа свернул я с дороги.

Поболтать о делах, о здоровье

Собрались все друзья и родные,

Все зеваки и люди иные.

Затянулась до ночи беседа,

Да и ночь миновала бесследно.

Поутру же, за чистым Кодором[189],

Поравнялся я с другом, с которым

Я дружил, но не виделся долго.

Он сказал «Неужели до дома

Не дойдешь ты со мною и в доме

Рог с вином не удержишь в ладони?»

О, уступчивый я, безотказный!

Угощался я разностью разной,

Так душа была этому рада,

Что запели мы «Райда, о райда!»

И хозяйка была так радушна,

Что продолжили «Райда, райдгуша!»

В Тамыше [190]повстречался мне старец.

Стодвухлетний и дерзкий красавец,

Он дразнил меня: «Видно, ты сделан

Из ольхи — ты мне кажешься дедом».

В небесах красовался Ерцаху[191],

И луна приступала к мерцанью.

Ветер детства на щёки мне дунул.

Шел я в Члоу, о Члоу я думал.

Моего промедленья провинность

Снова длилась, как дивная дивность,

И не знал я: когда же я двинусь?

Ах, когда же я все-таки двинусь?

Для выгоды бренного тела —

О нет! Для бессмертного дела! —

Меж грудью твоей и спиною,

А всё ж меж землей и луною! —

В тебе — но для пользы всесветной! —

Таинственный пульс милосердный

Пылает,

И алчет даренья

Открытая рана горенья.

Сияй золотой добротою!

Не то тебе быть сиротою

В глуши немоты нелюдимой

На родине речи родимой,

Да будут слова твои правы!

Беспечный! Для власти и славы

Зачем ты лукавством мараешь Уста?

Ты уже умираешь.

И те, что твердили: «Достоин

Почёта, кто дом свой достроил», —

Не крикнут: «Он умер, о Боже!», —

А скажут: «Он умер, ну что же».

Так дерево не даровало

Плодов и теперь деревянно,

Так высох скупой или нищий

Родник, никого не вспоивший.

В себе и во мгле мирозданья,

Спасая очаг состраданья,

Живи! — для кого-то другого,

Чужого, родного, живого,

А после предайся бессмертью,

Чтоб путник затеял беседу

С тобою — под кроткой и милой

Листвой над твоею могилой.

Этот месяц зовется июлем —

И неистово мы караулим

Мимолётного облака тень.

В солнцепёке великом и лютом

Только море прощает и любит

Толчею наших страждущих тел.

Этот месяц зовется июлем —

И, гудящая приторным ульем,

В пекле улиц теснится жара.

Неужели, хранимая лугом,

Где-то полнится холодом лунным

Та река, что и ныне жива?

Этот месяц зовется июлем —

Рисовальщик, малюющий углем,

Он чернит наши спины и лбы.

Мы устали, мы загнаны в угол,

И над югом, объятым недугом,

Скорбно высятся горные льды.

Этот месяц зовется июлем —

Он дерзил нашим скромницам юным

И на нет их наряды сводил;

Сам Ерцаху сегодня безумен —

Слыл бессмертным и все-таки умер

Снег его поднебесных седин.

Этот месяц зовется июлем —

Мы сгораем, но все ж не горюем,

Воедино нас жажда свела.

Ах, июлем наш пир именуем —

Мы пируем, и нас не минуют

Мамалыга [192] и чаша вина!

Оглохли, обезумели вы, реки!

И реки ли — та грубая вода,

Которая наносит в диком беге

Немало для Абхазии вреда?

Вы источили грудь ее живую,

Что вас вспоила сладостью своей,

Уж кость видна! Я плачу и целую

Нагие раны страждущих камней.

— О, горе нам! Где мудрые растенья?

Убита их целебная листва.

И песней смерти станет песнь раненья,

Коль добрый разум не спасет леса.

Слышу голос невнятный и странный…

На исходе тишайшего дня

Безутешность души безымянной

Окликает и мучит меня.

Чу! Опять этой музыки лишней

Слышен звук. Но дорога пуста.

Где же плакальщик, слёзы проливший?

Где певец, отворивший уста?

Слышу голос… Но что же он значит?

Вознесясь над моей тишиной,

Не моя ль это молодость плачет

Надо мной, над моей сединой?

Или всё, что должно быть воспето,

Что воспеть я хотел и не мог,

Моего не дождавшись привета,

Шлет мне кроткий упрёк и намёк?

Слышу голос… Добрейший, умнейший.

Друг мой верный, ты — там, на войне,

О, умевший любить и умерший,

Как же ты не забыл обо мне?

Осень, вечер, в невнятице серой

Реют лики, крыла, имена.

Тишина — это вздох милосердный

Чьей-то муки, простившей меня.

Слышу голос…

— Безумный, безумный! —

Говорят домочадцы мои.

Это действует вечный и шумный,

Непреложный порядок земли.

Переклик голосов бесконечен.

Не печалься на этом пиру!

Это добрый лепечет кузнечик.

Это ставня скрипит на ветру.

Умоляют:

— Не слушай, не слушай! —

Слышу голос… И все не пойму:

В чём значение тайны насущной,

Причиняющей муку уму?

Не старая, но странная она,

Как странен всякий, кто вкусил страданий

Неслыханных. Но как она стройна

Под бременем печали стародавней.

В ней умер свет и всё черным-черно:

Душа и зренье, косы и одежда —

И детское лицо обречено

К всезнанию и смотрит безнадежно.

Вы скажете: «Но, если молода,

Зачем осталась чьей-то темной тенью

И всё молчит? Неужто никогда

Уста ее не послужили пенью?»

О, послужили! Но тогда беды

Она не знала. Море волновалось,

Роса цветов в ладони выливалась,

До полночи недолго оставалось,

Он попросил — она повиновалась,

Помедлила и подала воды.

Владели сны усталыми людьми…

А он всё пил. Уже луна над чащей

Возвысилась — он всё еще над чашей

Лицо склонял. Кричал петух, начавший

Труды свои, но жаждою сладчайшей

Томился всадник. Длилась ночь любви.

Один лишь раз совпали их уста.

Но где жених? Одеждой дорогою

Зачем не блещет? Для чего рукою

Руки не тронет? О, судьбой другою

Он занят ныне. Он играл с рекою

И умерщвлен рекой. Река пуста.

Все — пустота, пустыня, пустошь.

Пусть. Пустое минет. Станет тихо, сухо.

А здесь — река, присвоившая пульс

Чужого сердца, будит рану слуха.

Прекрасная, печальная, вели —

Я буду пить, губить и мучить воду,

Пока из заточения воды

Душа твоя не выйдет на свободу.

То молоко, что птица для птенца

В себе таит, я выпрошу у птицы,

Чтобы во мраке твоего лица

Свет удивленья приоткрыл ресницы.

Я душу изведу на снегопад,

Чтобы твоя одежда побелела.

Вся белая, ты ступишь в белый сад —

Словно дитя, свежо и неумело.

И спросишь ты:

— Но как в снега полей

Вы столько земляники заманили? —

Я объясню:

— Снега души моей

Избытком земляники знамениты.

Воскреснув от беспамятства и мук,

Возникнет смех твой — тоненький, огромный,

И вспомню я: такой же чистый звук

Я слышал лишь от куропатки горной.

Ах, как бы я хотел,

Чтоб шалость колдовства

Была еще жива

И ведома кому-то

Колдунья, кто-нибудь!

Чтоб разомкнуть уста

И детство мне вернуть,

Тебе нужна минута.

Пошли меня туда,

Где в дудочку дудя,

Жила душа дождя

И пацха [193] дымом пахла.

Я меж людей — никто.

Но я уже дитя,

Животного живей

Моя гнедая палка.

Ах, как бы я хотел,

Чтоб всё, чем я владел,

Покинуло меня

И стало чуждой мглою,

Но чтобы длился день,

В котором я летел —

Как всадник и как тень —

По плоскогорьям Члоу.

Беда невелика, что имя седока —

Безвестно. О, пока

Не до того, он — мальчик.

Не знает мир века,

А всё же есть река,

Прекрасная река,

Ее зовут Кумарчей.

Ах, как бы я хотел

От всех былых затей

Отречься и забыть

Жестоких игр науку.

Все правила детей

Я соблюдал затем,

Чтоб матери моей

Дарить печаль и муку.

О, если бы я мог —

Утратой всей судьбы —

Добыть ее лицо,

Отобранное тьмою.

Но высоко летят

И там седым-седы

Крыла души ее,

Парящей надо мною.

Ах, как бы я хотел

По кругу бытия

Вернуться в те края,

Где всё — добро и польза.

Но не ребенок я,

А лишь ребячлив я.

Ах, как бы я хотел…

Да, видно, поздно… поздно…

Вот девушка в окно на сад глядит,

И сад в окно на девушку глядит,

И мчится всадник, и земля летит

Из-под копыт его коня.

— Тит! Тит! —

Так девушка собаку понукает,

Всеобщему веселью помогает

Петух, вознесший на плетень крыла.

И радость девушки, как роза, расцвела.

Измучен жаждой всадник молодой,

И гневается конь его гнедой,

Траву сминая и звеня уздой.

Кувшин наполнив сладкою водой,

Холодною водою ключевою,

Красавица поникла головою:

— Ах, мама, мама, я боюсь беды!

Воды просил он — и не пьет воды.

— Когда томится всадник у ворот,

И жаждет, и кувшина не берёт,

Ненадобно стоять разинув рот,

А надобно, вином наполнить рог, —

Так мать ее корит и поучает,

И девушка в смущенье отвечает:

— Не первый день у нашего крыльца

Томится всадник. Я страшусь отца!

— Отец твой постарел и поседел,

Но всё же не настолько поглупел,

Чтоб не сумел припомнить он теперь,

Как сам он жажду тяжкую терпел.

Давным-давно у моего крылечка,

Ах, как он жаждал, жаждал бесконечно,

И эта жажда весела была,

И роза радости в моём саду цвела!

Как я желал осилить перевал!

Как перевал моей беды желал!

Я бедствовал. Но, словно весть любви,

Следы мои на нежный снег легли.

Я шел сквозь ветер, как сквозь толщь стены,

Но были горячи мои ступни,

И таял под моей ногою снег.

Так я служил рожденью горных рек.

В одном из абхазских селений

Пригожий, поджарый, столетний

Жил некогда старец на свете.

И вот что он думал о смерти:

— Кончина — еще не причина

Забыть про родимого сына.

И вот что сказал он:

— О мальчик!

Запомни: велик, но обманчив

Избыток воды поднебесной,

Небесной, соленой и пресной.

Как много пролил ее каждый!

Но каждый терзается жаждой;

Коль путнику лакома влага,

Тебе это прибыль и благо.

Поэтому, сын мой, сыночек,

Заботливо пестуй источник.

Струю утруждай жерновами,

А пламя побалуй дровами,

Чтоб весть о рождении хлеба

Простёрлась от пацхи до неба,

Но, правя огнём и водою,

Не спорь с их старинной враждою.

Прислушайся к словам: «Сегодня снег идет», —

звук стёрся дочерна, но как бела услада!

Прислушайся к словам: «Сегодня льется дождь», —

всего-то, а душа — свежей дождя и сада.

Прислушайся к словам: «Светает на земле», —

лицо — уже светло, еще темна природа.

Прислушайся к словам: «Звезда встает во мгле», —

и обретут слова значенье небосвода.

Прислушайся к словам: «Печется хлеб в печи», —

нет новости старей, и нет желанней вести.

Прислушайся к словам: «Горит огонь в ночи», —

при них тепло, светло, как при тепле и свете.

Прислушайся к словам: «Зеленая трава», —

прислушайся к словам: «Сад расцветает снова», —

и кажется тебе, что мать твоя жива

и прочен на губах вкус молока парного.

Прислушайся к словам: «Уже луна взошла», —

на землю снизойдет покой благословенный.

Прислушайся к словам: «Гора опять бела», —

и мысль соотнесешь с веками и вселенной.

Устав, в груди речь пробуди былую,

новы слова, когда печаль стара.

Свободно шествуй, как вода по лугу,

живи, как встарь умели мастера.

Устав, слова усталостью не мучай,

дай им сверкать! Твои луга — везде.

По грудь в траве идет олень могучий

идет, пока не припадет к воде.

Устав, не дай словам изведать дрёму,

струится сердце, как река без сна.

Склон — по траве, ведро — по водоёму

и по словам печалятся уста.

Устав, упейся белизною речи,

не сочетай слова и темноту.

Иди по жизни, как большие реки,

как вольный тур по горному хребту.

Что бы ни делалось на свете,

всегда желавшем новизны,

какой бы новый способ смерти

ни вызвал старый бог войны,—

опять, как при слепом Гомере[195],

лоза лелеет плод вина,

шум трав и розы багровенье —

всё, как в иные времена.

И слёз о смерти так же много,

и счастлив, кто рождён уже,

и так свежо, так старомодно

бессмертья хочется душе!..

Страданье человека! Милосердным

ты делаешь того, кто человек.

Что было домом — стало пеплом серым,

чернейшим снегом стал белейший снег.

Страданье человека — пепел зёрен,

казненный хлеб, не утоливший рот.

Я видел пепел колоса. Он чёрен.

Люблю смотреть, как зеленеет рожь.