ПоэZия русского лета

На костылях. В бинтах ступня.

Прошил осколок у Каховки.

Глядит смешливо на меня,

Стишки читавшую в столовке.

Загар, похожий на броню.

Досадует на попаданье.

«А хочешь, маме позвоню,

Когда вернусь в Москву с заданья?

У вас тут есть с роднёю связь?

Скажу, жива её пропажа».

А он ответствовал, смеясь:

«Не-не, она не знает даже.

Мы бережём. —

Он бросил взгляд

На раскуроченную ногу. —

Про это знает только брат».

И мы отправились в дорогу.

Я думала за часом час

Про дагестанского героя,

Который жизнь свою отдаст

Для материнского покоя.

Прощаясь, я ему: «Родной,

Н у, ты орёл!» А он с подскока:

«Ведь это же мой позывной…»

Так он признал во мне пророка.

И я внести хотела лепточку

Живым курком, взведённым в слове.

Летели бортом мы за ленточку.

Но кто-то выходил в Ростове.

Гуляли, спешившись, по лётному.

И шли кормою к фюзеляжу

КамАЗы с ящиками плотными

И прочей фронтовой поклажей.

Майор, с которым там мытарились,

Кивнул на ящик: – Дальше вместе.

А ты-то знаешь, чем затарились?

Ответила ему: груз двести.

Стрельнул цигарку несерьёзную.

Кивнул, мол, знаешь, уважаю.

И полетели мы по воздуху,

До неба мёртвых провожая.

Из-за обстрелов нас за ленточку

Не повезли, в Крыму сгрузили.

Но наши дали им ответочку

И дальше – жили, жили, жили!

Мы выступали в лётной части

На фоне подуставших “сушек”.

Собрали техников ворчащих

И двух старушек.

Все слушались команды зама

По политической работе.

А остальные были, знамо,

Уже в полёте.

Но не успели депутата

Дослушать мужики, как строго,

Назойливо, продолговато

Взвилась тревога.

Должна покаяться – струхнула.

Не то чтоб кинулась метаться,

Но смертью, в общем-то, пахнуло.

Не отмахаться.

От нашего репертуара

Остался пшик. Неважно это,

Когда, по сведеньям радара,

Летит ракета.

Стоишь и ждёшь, когда пустое

То небо, что надеждой правит,

Своей мозолистой пятою

Тебя раздавит.

Потом тревогу отменили

Тремя сигналами в прокрутке.

Точней, двумя. И все шутили,

Что обсчитался тот, кто в рубке.

Смеялась замполитша Вера,

Хорошенькая, как с картинки,

И Золушкиного размера

На ней военные ботинки.

Худая, дряхлая на вид,

Совсем иссохшая зимою,

Чужая мать в саду стоит

Над раскуроченной землёю.

Дай обниму тебя, прижму,

Поглажу кукольные плечи.

Засею землю по уму,

Затеплю в доме печь и свечи.

Не ты ли вышла на задки

С отцовским знаменем советским,

Когда здоровые сынки

Пришли к своим задворкам детским?

Не твой ли флаг топтали тут,

Смеясь, подмётки вытирали?

И «куры, млеко и капут»

Тебе, затравленной, орали.

Чужая матушка моя,

Не пяться от сыновней злобы.

Твои дурные сыновья

Забыли свет твоей утробы.

Терпи и боль свою таи,

Считай, что это просто глупость.

Но тихо: «Это не мои», —

Она ответила, потупясь.

Я горе видела в упор,

Но равных нет минутам этим,

Как выносила приговор

Чужая мать родимым детям.

Они стреляли по донецким.

Они стреляли по луганским.

По сношенным пинеткам детским.

По каблукам и сумкам дамским.

По одеялам и подушкам,

Ночнушкам, шортикам, пижаме.

И в класс, где запрещённый Пушкин

По-русски говорил стихами.

По толстым словарям толковым,

По тощим козам, по колодцам,

Они стреляли по торговым

Палаткам и по огородцам.

Они не подходили близко,

Стреляя в школьницу у дома,

Она была сепаратистка,

Она абстрактна, незнакома.

Невидимы в прицеле пушки

Её косички и ладошки,

Её забавные веснушки,

Припухлые её губёшки.

Но в том абстрактном артобстреле,

Закрыв глаза на все детали,

Они – её убить хотели,

Они – по ней в упор стреляли.

С остервенением немецким,

С особой слабостью к гражданским,

Они стреляли – по донецким,

Они стреляли – по луганским.

Шёл солдат мимо шахт и пожарища,

На броне по лесочкам катил,

Восемь лет хоронил он товарищей,

Восемь лет у родни не гостил.

Его землю дырявили бедами,

Выжимали в чужой окоём.

«Только мы, – говорил он, – отседова

Никуда никогда не уйдём».

Старики на груди его хлюпали,

И светлели посёлки вдоль трасс.

Вот сажают цветы в Мариуполе

И завозят учебники в класс.

И чужая худющая матушка

Припадает на бронежилет:

«Вы теперь не уйдёте, ребятушки?

Не уйдёте? Не бросите, нет?»

Отвечал, наклонившись, как к маленькой,

Обещая откинуть врага.

Восемь лет он не виделся с маменькой,

До которой уже два шага.

Две положенных в степь батареечки,

Чтоб светилась священная степь.

И товарищ с осколочным в темечке,

И встречающих пёстрая цепь.

Это родина. Вот его родина —

До колонки всего дохромать.

Дом разрушен, и мать похоронена.

Надо новую жизнь поднимать.

Если мы освобождаем Донбасс,

То и Донбасс освобождает нас.

Протирает оконце пыльное – вот, гляди:

Лупят по крышам грибные дожди,

Светятся кромки заборов, кочки дворов,

Светятся даже рога у коров,

Отливают белым светом бока

Утренней Зорьки, светятся облака,

И в ведре молоко, блики бегут по стенам.

Пахнет кошеным лугом, постельным сеном,

Слышится песня сторожа, пастуха ли,

Светится музыка искренними стихами,

Ты к любви возвращаешься, оживаешь,

Из пепла встаёшь, к небесам взываешь:

Нам прибавилось силы, приросло, открылось,

Русское вона где сохранилось!

Вона где уберегли, что всего дороже!

Какие они тут красивые люди, боже!

Бабушка, вставай. Бабушка, одевайся.

Настя – уже. И Аня внутри моего девайса

Едет в пыли дорожной от дома к дому,

На груди котята.

Мы победим по-любому.

Бабушка, поднимайся. Страна огромна

Поднялась уже, когда вероломно,

По восходящей звери Донбасс крушили.

Бабушка, мы ошибку не совершили.

Дашь им июнь, они откусят четыре года.

Там такие мальчики, хоть в огонь, хоть в воду!

Мы не наступаем больше на грабли.

Но что нам делать с валом всемирной травли?

С внутренней сволотою? С ханжеской немотою?

Бабушка, справься с мраморною плитою

И вырастай над миром с марлею и жгутами.

Помнишь, ты повторяла: «Победа будет за нами».

С февраля сошла грязноватая наледь, с марта

Почернели наши дома и моя сим-карта,

А в апреле пошла зелёнка, земля разверзлась.

Бабушка, воскресай давай на поверхность.

Мы, как стебли, выстреливающие за почкой почку,

Прорастаем, мёртвые, через тугую почву,

Мы поднимаем голову, нас начинают слышать.

Скоро мы будем княжить – скоро мы будем книжить.

Память вернётся, правда взойдёт над пашней

О Второй Великой Отечественной, воссоздавшей

Нашу родину, чтобы писалась слитно.

Просыпайся, бабушка, мне уже не стыдно.

После стихов и музыки он дрожит.

Видимо, разбудили, разбередили.

А в амбразуре рта у него лежит

Пена и ненависть.

– Видел я вас в могиле!

Он негодует, сильно его трясёт.

– Всё, – говорит, – неправда и подтасовка.

И отбегает.

– Да погоди ты, чёрт.

Что там с тобой такое? Беда? Рисовка?

Двор госпитальный бродит как чайный гриб.

В нём пузырится солнце, мутнеют тени.

Он возвращается, чёрным углём горит.

Плачет почти, но не говорит по теме.

Этот донецкий снайпер кровоточит.

Точит его обида с блажным упорством.

Разве ленивый только не уличит,

Не попрекнёт судимостью и притворством.

Дело состряпав, в гору пошёл следак,

Где-то в Воронеже суд тасовал колоду.

Вышел – и в добровольцы. И он вот так

Дальше пошёл трубить за свою свободу.

В смысле уже глобальном – за ДНР.

Он и хотел свободы вот этой справной.

Только обида резью взвивает нерв.

Он и теперь гуляет ещё со справкой.

– Нету на свете правды, – почти кричит,

Загнанным зверем смотрит на старый ясень.

Эта недосвобода ему горчит.

Что я им тут читала? Что мир прекрасен?

То́-то его накрыло взрывной волной.

Даже главврач обходит его задами.

Сколько же нужно терпкой любви земной,

Чтобы вкопаться с оптикой за садами

И защищать полгода клочок земли,

И ни гу-гу… ну, разве сегодня только.

Видимо, вирши чёртовы подмогли,

В смысле спустить пары, а не в смысле торга.

– Саша, ну жить-то надо, ну как-то, Саш.

Вдруг улыбается пенной улыбкой глыбы.

– В целом-то мир прекрасен.

И он дренаж

Трогает сбоку.

– А за стихи спасибо.

А у нас в России газ.

А у вас?

А у вас в Европе сглаз.

Да-с.

Говорит немецкий канцлер,

Что кончается запас.

Ветер кончился в полях.

Ах!

С удобрениями швах!

Ах!

Зона личного комфорта

Обнулилась в головах.

Эту зону мы займём.

Омммм!

И с Кантарией вдвоём

Флаг Победы вознесём

Над условным над Рейхстагом.

Жми, история, зигзагом,

На броне рисуя знак.

Боже, дай ума салагам,

Если с газом порожняк.

А у нас в России нефть —

Хоть залейсь.

Нам конца и края нет.

К нам не лезь.

В нашем гербе вот ё филингс?

Птица Феникс, птица Финист

Не сдадут гнезда.

Занято, балда.

До свиданья, мистер Бо́рис,

Закругляйтесь, мистер Сорос,

Джо, не лезь на трап:

Там танцует Трамп.

А из нашего окна

Плешь Зеленского видна.

Ну, а вашим байрактарам

Безусловная хана.

Нам в России, всем европам

Назло,

Наконец-то и с вождём

повезло.

Бог ни разу не Тимошка —

Разбирается немножко

В правилах войны.

Это чья в евроокошко

Лезет к нам большая ложка?

Целься, пацаны.

«Ну, подсаживайтесь, что ли, ко мне:

Каин слева, Авель справа – под бок, —

Говорил на небе Бог,

Говорил усталый Бог, —

Перетрём о восьмилетней войне».

И садились через стол сизари,

Две обоймы про запас папирос.

Каин финку на поднос,

Авель хлебушка принёс.

Третий спирта наплескал в стопари.

Затянуло гарью весь небосвод.

– Вам же сказано на вечность вперёд:

Ты возделываешь рожь,

Ты овец своих пасёшь,

На досуге продлеваете род.

Помнишь, Каин, я спросил, где твой брат?

Ты расстреливал как раз тот парад,

Где фильтрованный «Азов»[1]

После каялся с азов,

Только не было дороги назад.

И не в том беда, что ты сгорячил.

В том беда, что ты ведь шанс получил,

Распластавшись по земле,

О грехе взрыдати мне,

Может, я бы убивать отучил.

И ходить тебе теперь в сторожах,

И не быть тебе ни с кем на ножах, —

Говорил горячий дед,

Говорил суровый дед,

В гимнастёрке полевой с буквой Зет.

Взял клинок убитый Авель в скорбех:

– Как же мне тебя теперь возлюбить?

Как о мире вострубить?

Разве хлеба нарубить,

Чтобы досыта хватало на всех.

Чтобы Господа хватало на всех.

В человечьи норы горы́ Печоры

Заплывает рыжий огонь свечи.

Запирайся, братия, на затворы,

Ух од и под землю. Сиди молчи.

Запрещают, хватит, откуковали,

Тыщу лет за грешных мозолив лбы.

Заходи в пещеры, сиди в подвале,

Не сдавай хотя бы свои гробы.

Там, где мощи Нестора Летописца,

Проводи молебны, пока злоба

Легионы гонит в ворота биться,

Да спасут вас древние погреба.

Китеж-град ли, Киев ли град, под дёрном

Литургическим забываясь сном,

Разольёт над Лаврой щитом соборным

Свой басовый хор о конце земном.

Под горой река, из реки на склоны

Выползают брёвнами Перуны.

А для капищ надобны полигоны

И кострища выжженных вёрст войны.

Ну, кого ещё на закланье, Рада,

Паханам-язычникам ты несёшь?

Помолитесь, братья. Молиться надо.

Потому что душу-то не убьёшь.

Потому что образа и подобья

Не лишит нас даже пещерный спуд,

Где по стенам русских святых надгробья,

А точней, ковчеги. Они спасут.