Поэзия социалистических стран Европы

Наш Томори, ты — престол небесный,

Храм албанский с крышею отвесной! —

Шел народ к тебе на поклоненье,

Чтоб узнать господне повеленье.

Ты читаешь помыслы людские,

Так ответь мне: кто же мы такие?

Были прежде храбрыми людьми мы,

Были мы в бою непобедимы

И отважны были без примера.

Нас одна объединяла вера;

Мы меча из рук не выпускали,

Трусов и предателей не знали,

И никто тогда в стране албанской

Не боялся сабли оттоманской;

Воины с врагами воевали,

Девушки свободу воспевали.

Мой народ! А как теперь живет он?

Погибает под султанским гнетом.

Как скоты, албанцы прозябают,

С голодухи села вымирают.

Нет албанцев! Где они, албанцы?

Нас разъединили чужестранцы —

Грек и турок нас разъединили,

Поп с муллою веру поделили,

Обманули в церкви и мечети.

Трудно стало жить на белом свете!..

Ты, гора, наш храм, отец Томори,

Все ты знаешь сам про наше горе.

То, что было, каждый не забудет,

Расскажи нам лучше то, что будет.

Неужели в том веленье бога,

Чтобы нас наказывали строго?

Так ответь нам, в чем мы провинились?

Ведь от турок все освободились —

Греки, и болгары, и валахи,

Лишь албанцы прозябают в страхе.

Бог, свободу давший этим странам, —

Что ж он нас оставил под султаном?

Нас губили, били, разрушали,

Нашу кровь безвинную сосали,

Жили мы в невзгодах и в позоре!..

Вытер слезы и сказал Томори:

«Люди, познавшие горе,

Слушайте деда Томори!

Споря о вере и боге,

Сбились албанцы с дороги.

Распри Писанья с Кораном

Нынче покончить пора нам!

Бросьте ненужные споры,

Хватит на небо ссылаться:

Небо само без опоры,

Что ж на него опираться!

Связаны кровью одною,

Вскормлены почвой родною,

Вы не татары, не греки —

Все вы албанцы навеки!

Грозно, албанцы, вставайте,

Смело оковы срывайте,

Спуска врагам не давайте!

Дайте отчизне присягу

Вспомнить любовь и отвагу.

Не уступайте ни шагу!

Следуйте за Кастриотом!

Воинам и патриотам

Пусть будет вера оплотом!

Турции не опасайтесь,

Не доверяйте Морее,

В бой за отчизну бросайтесь

С гордой отвагой своею.

В битву, албанцы, идите.

Родина вас призывает!

Радуйтесь — или умрите —

Так, как мужам подобает!»

В край албанский вторглись турки,

Жгут дотла!

Встань, бери оружье в руки,

Сын орла!

Ты довольно потрудился

На господ!

Вспомни край, где ты родился

В дни невзгод.

Создал нас господь для дела.

Мы — орлы!

Иль таскать не надоело

Кандалы!

День пришел, пора для мести

Нам вставать

И свободу всем нам вместе

Добывать.

Надоело быть рабами,

Как вчера.

За отчизну в бой с врагами

Нам пора.

Жили полтысячелетья,

Как в тюрьме,

Мы, истерзанные плетью,

В злом ярме.

Мусульмане и христьяне,

Встаньте в ряд!

Будет биться в нашем стане

Стар и млад.

Встань на подвиг благородный,

Меч бери!

Или сделай жизнь свободной —

Иль умри!

О Албания родная,

Край огня,

Я тебя несчастной знаю,

Ты — меня.

Ты скорбишь под вражьей властью,

Край родной,

Ибо нет у нас согласья

Меж собой.

Я о юношах скорбею,

Что вдали

За султана и Морею

Полегли.

Сбрось, отчизна, турков подлых.

Близок бой!

Встань же, родина, на подвиг —

Мы с тобой!

Пришел июль, стоит жара,

Уже хлеба косить пора.

Пришел июль — хороший знак.

Его приветствует бедняк.

Пришел июль, и потому

Не будет голодно в дому.

Июль, умеющий гореть,

Как можжевеловая ветвь,

Июль, весь в травах и цветах,

Со смуглым жаром на щеках,

С тяжелой ношею плодов,

Которые раздать готов!

Июль на плечи нагрузил

Урюк, и груши, и кизил,

Чтоб сладок был осенний пир.

Уж начал вызревать инжир.

Из всех других плодов — его

Пусть будет более всего:

Когда инжир в корзинах есть,

Любой тебе окажет честь…

Страдай, трудись — июль придет

И хлеба даст на целый год.

В июле каждое гумно

Снопами желтыми полно,

Плодами перегружен сад,

И труженик июлю рад.

Идет июль! Бери серпы,

Вяжи тяжелые снопы.

Кто мог посеять и вспахать,

Тому не время отдыхать!

Шумят колосья, как волна,

И каждый колос — из зерна.

Ведь было малое зерно,

Но стало колосом оно.

Колосья спелые! Взгляни,

Как в руки просятся они,

Они играют и шумят,

Как стадо маленьких ягнят.

Взгляни — блестит, как золотой,

На поле колос налитой.

Кругом волнуются поля,

И морем кажется земля.

О вы, поля моей страны,

Слезами вы орошены,

Вас пропитал бедняцкий пот

В дни трудных полевых работ.

Увы, напрасен тяжкий труд —

Всё чужеземцы заберут.

Албанец, молодость губя,

Работает не для себя.

Напрасны все его труды,

Другие жнут его плоды.

Июль! Отважные сердца

Недаром чтят в тебе бойца!

Во Франции восстал народ

Во имя права и свобод:

В июле битва началась

И кровь святая пролилась

… … … … … … … … … … … … … … … … .

… … … … … … … … … … … … … … … … .

Июль! горячностью своей

Разжег ты пламя мятежей.

И то, что ты зажег, июль,

Не погасить потоком пуль.

Ведь солнце пламенное есть

В крови у тех, кто любит честь,

Свобода в бой зовет борца,

И загораются сердца, —

Зовет, а ты, албанец, что ж

Молчишь, на подвиг не встаешь!

Огонь июльский разожги,

Чтоб пали все твои враги!

Родиной тот край зову,

Где родился, где живу,

Где бродил я не однажды,

Где знаком мне камень каждый,

Где учился понимать,

Где любил отца и мать,

Где когда-то предки жили,

Где лежат они в могиле,

Где к невзгодам я привык,

Где звучит родной язык,

Где с друзьями я встречался,

Где рыдал я, где смеялся,

Где люблю на мир смотреть,

Где хотел бы умереть.

Кто от милой и друзей

На чужбину удалился

Ради денег, тот, ей-ей,

Навсегда ума лишился.

Что ж, ступайте вы, глупцы,

Мир открыт во все концы.

Мне ж оставьте дом счастливый,

Счастье мирное любви.

Виноградники и нивы —

Это радости мои.

Здесь, на родине моей,

Жить хочу среди полей,

Без богатства, с милой рядом,

Сеять хлеб, ходить за стадом;

Чтоб могла у нас родиться

Кукуруза и пшеница,

Чтобы гроздья винограда

Наши красили пиры,

Чтоб паслось большое стадо

У подножия горы.

Чтоб блеяли овцы тонко,

Чтоб звенели бубенцы,

Чтобы мог я ткнуть козленка

В материнские сосцы.

Нет, не брошу быт крестьянский,

От любви не убегу.

Дом родимый, край албанский

Я покинуть не могу!

Пусть достатка не узнаю,

Здесь и старость не страшна,

Пусть я лучше здесь страдаю,

На миру и смерть красна.

А умру — пусть мать и сестры

Совершат простой обряд:

Зарыдав, распустят косы,

Как обычаи велят.

И придет моя родная

Провожать меня, рыдая.

Когда мы дичками незрелыми были,

Как нежно с тобой мы друг друга любили!

Мы целыми днями с тобой целовались,

Бродили, играли и не расставались.

Любил я. И ты меня тоже любила.

Припомни, что ты мне тогда говорила!

Но ты стала взрослой, я тоже стал взрослым.

Так что ж ты забыла о прежнем, о прошлом?

Ах, яблочко нынче налилось, созрело,

Сияет оно, да меня не согрело.

Но ласточка-птица, летя на зимовье,

Вовек не забудет родное гнездовье.

И сердце, как птица, летящая с юга,

Отыщет, быть может, давнишнего друга.

Красота твоя! Солнца светлее чело,

Твои косы до пят, как воронье крыло,

На щеках твоих белых румянец плода.

Стан твой тонок, походка легка и горда,

Твои груди — гранат, и миндалины — зубы.

Твои очи — каштан, лепестки — твои губы,

Твои руки — как снег, твое слово — как мед,

Я люблю твое тело, и руки, и рот,

Красота твоя жжет горячее огня,

Только сердце твое — как скала для меня.

О соловей мой! Ненастье минет,

И наши души печаль покинет,

Зима умчится с ее метелью.

Воспой веселье!

Настанет время весны погожей,

Ведь дни не вечно друг с другом схожи,

За невезеньем придет везенье.

Воспой веселье!

Под гнетом горя бедняк томится,

Беда повсюду за ним влачится,

Но труд для сердца — благое зелье,

Воспой веселье!

Когда ребенок скончался в доме,

Нет края горю, конца — истоме.

Но время лечит от потрясенья.

Воспой веселье!

Томится узник в глухой темнице.

Очаг родимый бедняге снится.

И лишь надежда — его спасенье.

Воспой веселье!

Темницу вражью разрушат годы,

Вернется узник — дитя свободы —

В родные горы, поля, ущелья.

Воспой веселье!

И пленной птице весной чудесной

Откроют двери из клетки тесной.

И прянет птица с беспечной трелью.

Воспой веселье!

Птенцов свободных увидят птицы.

Твое спасенье из стен темницы

Им станет в жизни высокой целью.

Воспой веселье!

Недаром время меняет лики,

Восстанет малый, падет великий,

За днем ненастным придет весенний.

Воспой веселье!

Падут державы, иные встанут,

Людей мильоны душой воспрянут,

Придет век новый сквозь тьму неверья!

Воспой веселье!

Текуче время, но вечна младость,

Минуют беды, вернется радость,

Исчезнут горе, обман, безделье.

Воспой веселье!

Уже недолго тебе томиться,

И скоро сердце преобразится

В объятьях счастья, под светлой сенью.

Воспой веселье!

Когда свободный взлетишь ты выше,

Присядь, о птица, на нашей крыше.

И мы разделим без опасенья

Твое веселье!

От шумной пляски не гудят ущелья,

И эхо выстрелов не катится в долины,

Народу нашему не до веселья,

И в бой ушли мужчины.

Кругом желтеют брошенные нивы,

Пасутся буйволы, порой вздыхая тяжко,

И в ожидании страды бредут лениво,

Но без упряжки.

А упряжь вся повешена на колья,

И без работы плуг ржавеет у забора,

И мелкий скот пасется на приволье

Без всякого надзора.

Дрожит в загоне скот, когда снаружи

Скребет когтями волк и роется в соломе:

Ведь нет защитника — теперь без мужа

Одна хозяйка в доме.

О горные орлы, за вами следом

Мужчины-воины летят неудержимо,

Спешат они иль к смерти, иль к победам

В борьбе за край родимый!

Под градом пуль сражаются жестоко,

Из ружей метко бьют, стреляют неустанно,

Они неудержимы, как потоки,

Они храбры, как заны.

А ты, грабитель, тешишься бесстыдно

Цыганской пляскою, беспечным звоном бубна,

Перед врагом юлишь, как пес, и, видно,

Забыл призыв наш трубный.

Позор тебе и стыд, исчадье ада!

Смеются над тобой средь пляски штойзовалы,

В их пении, паша, тебе в награду

Песнь смерти прозвучала.

Изменник подлый ты! Албанца слово

Нарушено тобой. И те, кто бились с честью, —

Герои павшие, — восстанут снова,

Дыша суровой местью!

Они придут в твой дом, чтоб мстить жестоко,

Махмета Бегу прах во тьме зовет кого-то,

И голос слышится его далекий:

— Пора свести нам счеты!

Я годы ждал тебя. Так пусть в печали

Утешится жена, сраженная ударом.

Хочу я, чтоб албанцы все узнали,

Что я погиб недаром…

На нивах и лугах везде волненье —

С оружьем встал народ, который ты ограбил.

И ты расплатишься за преступленья

Своей душонки рабьей!

Беги скорей, палач трусливый, лютый,

Албания тебя с презреньем отшвырнула!

Ищи себе в стране рабов приюта,

За стенами Стамбула!

Спят неспетые песни во мне, в глубине, в тишине,

Не проснулись еще ни от радости, ни от печали.

Спят неспетые песни, и ждут, и мечтают о дне,

Чтоб очнулись их строки без страха и вслух зазвучали.

Спят во мне мои песни, как залежь недобытых руд,

Я до времени жду, я подобен немому вулкану.

День придет, я из недр свои дивные песни достану,

Засверкают они, запоют и уже не умрут.

Но придет ли тот день, чтобы песни проснуться могли?

Или снова над нами века посмеются?

Нет! Уже расцветает свобода вдали!

Вижу — Солнце встает, чтобы теплым лучом нас коснуться!

О неспетые песни! Алмазная россыпь души!

Вас не знает никто, я один увлечен вашей силой!

Как дитя, беззаботно я трогаю струны в тиши.

Чем я буду для вас — колыбелью, а может, могилой?

Ночью

Видели звезды воочью,

Пробиваясь лучами сквозь темь,

Тень… нет! Не тень!

Там, на улице длинной, пустынной,

Как мученье, бледна,

Грудь украшена раной,

Рот искривлен улыбкою странной,

Чуть прикрыта одеждою рваной,

Совершенно одна

Посредине ночного квартала

Призрак голода —

Женщина, тень,

Напевая, во тьме танцевала.

Шаг вперед, шаг назад, шаг вперед —

В такт босыми ногами,

В такт больными губами.

И опять — влево шаг, вправо шаг.

Изболелась душа,

В сердце холод и мрак.

А тогда,

Как была молода

И горда,

Как любили ее господа

В те года!

А теперь отблистала!

Жизнь погасла, и сердце устало.

Ей достались суровые дни,

И на танец безумный похожи они

Посредине ночного квартала.

Безнадежная музыка. Льются слезы из глаз

В тихом плаче…

Все ее неудачи,

Все мечты и желания,

Первые, ранние, —

Все убитые чувства

В этой музыке грустной.

В тихом плаче качаются плечи слепящие,

Эти белые плечи…

Все, что стало далече,

Все, что ныне утрачено,

Что слезами оплачено, —

Все звучит безыскусно

В этой музыке грустной.

Щеки спрятав в ладони, уткнувшись в колени,

Плачет женщина,

Чья душа изувечена.

Плачет вместе со старой,

Разбитой гитарой

Над строкой недопетой —

Из-за музыки этой.

И молчит человек возле женщины, плачущей

О себе, о позоре,

Он проник в ее горе,

Он над нею склоняется,

И ресницы смыкаются…

Меркнет свет над планетой

Из-за музыки этой.

Но приходит другой… Кровь бурлит,

Тяжко дышится…

А в мелодии слышится,

Что душа уже отдана,

Что любовь уже продана,

Стала стертой монетой

Вместе с музыкой этой.

Есть в музыке стиха мотив воспоминанья.

Не в детстве ли исток поэзии моей,

Когда влекли меня надежды, и желанья,

И светлые мечты моих невинных дней?

А может, памятью о юности недавней

Рождаются стихи о счастье и любви —

Со звонкой рифмою, со страстью своенравной,

С безумной радостью, бушующей в крови?

Но в лицах женщин тех, угрюмых, несчастливых,

Торгующих собой с протянутой рукой, —

В морщинах их застыл мотив стихов тоскливых,

И стонут небеса от музыки такой.

В чахоточном углу безумец смотрит тупо,

Сидит его семья, от холода дрожа.

О нищая семья, о горькая халупа!

Здесь копится в глуши начало мятежа.

В угрюмых тайниках, где страх и боль гнездится,

Где давит тишина и где не брезжит свет,

Там рядом с нищетой мелодия родится,

Там первую строку находишь ты, поэт!

Мотивы всех родов звучат передо мною,

То гаснут, то волной летят со всех сторон.

Но вот приходит он, со смертной белизною,

Трагический мотив — и колокола звон.

Немного света! Света, света, брат и друг!

Молю о свете, чтоб распалась тьма ночная,

Когда томит меня неведомый недуг

И ненавижу, сам кого не зная.

О муж! Хоть каплю света здесь пролей!

Герой, который создает и рушит,

Не оставляй без света, пожалей,

Не то ночная мгла меня задушит.

Хочу, чтоб факел грозный полыхал,

Чтоб от набата эта тьма дрожала,

Чтоб ты, измученный, однажды увидал,

Что пляшем мы на острие кинжала.

Но нету факела, разделены друзья,

Во мраке ночи не смыкают вежды.

Кричу напрасно, надрываюсь я…

Так замолчи, душа, и твердой будь, как прежде.

Поет петух, поет — близка заря.

Петух, ты лжешь иль нет? Ответь мне без обмана!

Все говорят, что ты поешь не зря!

Но больше верить я людским словам не стану.

Уймитесь, думы! И кошмары — прочь!

Подушку обнимаю, как спасенье.

О, дай мне сна! О, дай мне в эту ночь

Слова надежды, дружбы, утешенья!

Украдена песня из сердца народа

И сделалась плачем о горе народном,

О дочери нищей, о сыне голодном,

О тяжкой судьбине, разбитой грозою, —

Была она песней, а стала горючей слезою.

Ты плач или песня? Ответствуй мне, сердце народа!

Ответствуй мне, сердце, которое вечно страдает, —

Ты плач или песня? И кто мне тебя разгадает?

Звучит ли проклятье в тебе против силы неправой,

Которая дни напоила горчайшей отравой?

О да! Ты суровой судьбы выраженье,

Той жизни, что гибнет, и чахнет, и, может,

Замолкнет в бессилье и в изнеможенье!

Каждый день умирают боги,

Каждый день разрушаются идолы,

Пропадая во мраке времен.

Неизвестно теперь, кто сильней — человек или бог?

Бог в разодранном рубище пред человеком предстал,

Сам себя по щекам он хлестал,

Бил себя со слезой покаянной

И кричал о судьбе окаянной:

«О, кого я на свет породил!»

И не знает теперь человек:

Он ли бога придумал

Или сам он — создание божье?

И в раздумье стоит человек у подножья

Неподвижного идола,

Что не в силах ответить ему,

Перепуталось все — кто мы, люди иль боги?

Несмотря на смешенье языков,

Хорошо понимать мы умеем друг друга,

Вавилонскую башню могли бы построить мы ныне,

Чтоб, взойдя на нее, чтобы, стоя на самой вершине,

Человек огляделся

И крикнул во всю свою мощь:

— Эй ты, господи! Где ты?

Родился ты

В тот год, когда война

Вошла без стука в наши двери,

Когда людские племена

Вцепилися друг в друга,

Словно звери.

И стлался над землей сражений дым.

И у твоей убогой колыбели

Нужда и нищета сидели,

А голод был наставником твоим.

Но подлый век,

Но низкий старый мир

Тебя лишь закалил,

А не сломил.

И ты отверг, смеясь,

Их лживый блеск,

Их золотую грязь.

Да, наша молодость была тяжка,

Но клятву принесли мы с братом

Хранить навеки гордость бедняка

И ненависть к богатым.

Нам говорили:

«Ложный путь Избрало ваше поколенье.

Вам надо бы развлечься, отдохнуть…»

Те, кто всю жизнь стояли на коленях,

И нам хотели головы пригнуть,

Но, все преграды преодолевая,

Мы с боем

Шли вперед.

И думал я,

Что брат со мной придет

К твоей победе,

О земля родная!

Как о твоей свободе он мечтал —

И не дождался,

Не дошел.

Упал…

Прощай, товарищ!

Милый брат, прощай!

Я возвращаюсь в партизанский край,

В орлиное гнездо народа,

Под знамя то, что вышивала мать,

Не уставая слезы вытирать, —

Под знамя

Нашей правды и свободы!

Как холодно голодным по утрам!

Качая головой седою,

В построенный недавно пышный храм

Старик заходит, сгорбленный нуждою.

Голодного не насыщает сон.

Усталый после отдыха ночного,

Дверь колокольни отпирает он,

И частый звон

Провозглашает: день начался новый.

Светает. Отступает мгла.

На колокольне нищий, сирый, робкий,

Худой старик, повисший на веревке,

Звонит в колокола.

Всем кажется: серебряной волной

Омыло город, утренний и сонный, —

А в колокольне робкий, оглушенный,

Худой старик, несчастный и больной,

Со лба стирает теплый пот,

И кашляет, и вновь звонить идет,

И виснет на веревках снова.

И снова заглушает этот звон

Детей голодных стон

И кашель старика больного.

Утром самой светлой эры с факелами новой веры

красным вихрем эскадроны по моей планете мчат.

Словно вороны, над ними в черных тучах, в черном дыме

без конца кружат снаряды, стаей черною кружат.

Пена с губ коня упала, и кого-то смерть достала —

храбрый воин распластался бездыханным на земле…

Конь застыл недоуменно, но тотчас за эскадроном

он опять помчался следом с ветром, бьющимся в седле.

Развевает ветер гривы, не сдержать коней порывы,

и летит до облаков,

постепенно оседая, вековая пыль седая

из-под бешеных подков.

Мчат бойцы без остановки, но коварные винтовки

преграждают смелым путь —

с ними смерть играет в прятки, кратки и кровавы схватки:

пуля с пулей, с грудью грудь.

Ах, летите, эскадроны! Обожженный, обновленный

с вами мир сегодня весь.

Ах, летите, эскадроны! Вместе с вами миллионы,

миллионы — их не счесть.

Свергнув рабские законы, вы летите, эскадроны,

обгоняя старый век.

Вы летите вихрем красным в завтра, где под солнцем ясным

будет счастлив человек.

Ах, летите, эскадроны! Угнетенных смолкнут стоны —

вы предвестники весны.

Сквозь последние заслоны вы летите, эскадроны,

словно молнии, грозны.

И когда в былое камнем рабство и насилье канут,

станут углями в золе,

вы тогда с коней сойдете и губами припадете

к отвоеванной земле.

Москва! Москва!

Глаза твои бездонны.

Мне так близка заря твоей зари.

Москва! Москва! Ты сердце на ладони

теперь навек проснувшейся Земли.

Москва! Москва!

Живой накал металла.

Ты все смогла,

ты горе отмела.

Москва! Москва! Сбылось, о чем мечтала

ты, мать моя, ты, сверстница моя.

Москва! Москва!

Высоты и глубины.

И вдоль виска шершавый шрам войны…

Москва! Москва! Горят твои рубины,

сердца пятиконечные твои.

Москва! Москва!

С тобой не разминуться.

Врагов войска

мертвы перед тобой.

Москва! Москва! Ты символ революций,

ты хлеб и мир, ты самый главный бой.

Москва! Москва!

Пример тобою подан.

Звучат слова

о счастье всех людей —

и слушают Париж, Берлин и Лондон,

Москва, твое воззвание к народам

с твоих еще горячих площадей.

Москва! Москва!

Пусть нам живется всяко.

Ты, как трубач, походный марш пропой,

Москва, — моя повестка и присяга

на бой святой, на — до победы! — бой!

Ночь чернотой своей пугает;

ночь холодна, как лед, как смерть.

Растерзана земная твердь

и кровью жаркой истекает.

Среди руин, в огне и дыме,

безглазым демоном войны

знамена хищно взнесены;

звенит мечами он своими.

Во мраке ночи непроглядной

с земли зловеще поднята

громада страшного креста;

к нему толпою безотрадной

идут гонимые бичами

кумира золота и зла,

и все мрачней, все гуще мгла,

и двигать нет уж сил ногами.

Почуять воздух жаждут груди,

хоть искры света ждут глаза.

Мечта одна лишь, как гроза,

горит, растет и души будит.

Сквозь жуткую ночную тень,

сквозь слезы и кровавый гнет

мятежный крик кругом встает:

— Да будет день! Да будет день!

Едва лишь сел я вином упиться,

вином упиться — друзьям на здравье,

друзьям на здравье, врагам на гибель —

над ровным полем взвилися птицы,

что было грезой — то стало явью,

от страшной яви — волосья дыбом.

Глашатай кличет по Будим-Граду,

по Будим-Граду, Демир-Капии,

по всем-то стогнам, путям и селам

его я слышу, и горше яда

вино, и думы, что тучи злые,

застлали мраком мой пир веселый.

Соленой влагой полны колодцы,

рыдают нивы, рыдают хаты,

всему народу — лихая туча!

— С торгов Афон-гора продается!

Мчат богатеи в Солунь треклятый,

не повторится счастливый случай!

Гора, где каждый-то камень — подвиг!

Здоровье хворых, свобода пленных,

защита сирых, опора слабых!

На райских пастбищах овцы бродят,

в святых обителях белостенных

монахи черные бога славят.

Меня в колыске качало Худо,

качало Худо у мерзлой печки,

за мною Худо ходило тенью.

Как не скучать мне в ночи без свечки,

коль ничего мне и ниоткуда,

ни в будний день мне, ни в воскресенье!

Каб богатеем глядел на солнце,

все откупил бы долины-горы,

златые нивы, златые руды…

Эх, потекли бы мои червонцы

на радость здравым, на здравье хворым,

на сласть и радость простому люду…

Словно Балкан, что суровым гайдуком

нашей земли стережет небосвод,

в страшные годы доблестным другом

в помощь нам — русский великий народ.

Помнят отцы наши Шипку и Плевну.

Русская кровь пламенела, как мак.

«Едут!» — будили девчата деревню,

в розах тонул за казаком казак.

На площадях о Столетове, Гурко

старцы поют до сегодняшних дней.

Прялки молодок, жужжащие гулко,

с песней о русских кружатся дружней.

Рабство и мрак ты, как рыцарь, пронзаешь,

жизнь возвращаешь и счастья оплот,

правды источник из скал высекаешь

людям земель всех, о русский народ!

В мужестве, в доблести — кто тебе равен?

В верности — с кем бы тебя я сравнил?

Я бы упал, задыхаясь, бесправен,

если б тебя не узнал, не любил.

Нет величавее русского слова,

нет русской речи звучней и мудрей.

Все, что высоко, правдиво и ново,

слышимо всюду, рожденное в ней.

Разве из пропасти черной вторично

к свету смогли б мы подняться опять?

Разве нам стало бы снова привычно

песни свободы в рядах распевать, —

если б не братья, что шли неуклонно

в помощь нам, старый и молодой,

молот и серп укрепив на знамена,

в шлемах под пятиконечной звездой?

Шли на подмогу и все нам простили,

братская к нам протянулась рука;

русская ярость — безудержной силы,

русского чувства бездонна река.

Честность, товарищество, сердечность

не потускнеют во все времена,

русская правда есть всечеловечность,

в рост и меня поднимает она.

Словно Балкан, что суровым гайдуком

нашей земли стережет небосвод,

в страшные годы доблестным другом

в помощь нам — русский великий народ.

Этот день, он пришел к нам с безлюдьем полей,

с тишиною лугов, отзвеневших косою,

с позолотою персиков и с синевою

над садами и рощами, с плачем детей.

Этот день, молчаливый, пропахнувший мятой,

и пустующим стойлом, и потом рабов,

вдруг расцвел по дорогам над нивою сжатой:

загорелись знамена над морем голов.

Тишину колокольный трезвон разорвал,

словно из дому вышел веселый гуляка.

Прогремели замки, — из тюремного мрака

люди хлынули, песнями дом зазвучал.

И на площади, прежде безлюдием страшной,

пред телами казненных столпился народ.

Благодарность и вечная слава отважным,

тем, чье мужество к светлой нас жизни ведет!

Пролетает по улицам и площадям

ветер радости, буйно шумящий в знаменах, —

из лесов и оврагов на крыльях зеленых

долгожданная весть прилетела сюда.

Партизанские шапки заломлены браво,

на винтовках — султаны зеленых ветвей,

поминается Ботев, гайдуцкая слава

разливается песней, огня горячей.

Говорит командир, и звучна его речь,

и летит его слово крылатою бурей,

что не будет ни виселиц больше, ни тюрем,

что свободу должны мы, как око, беречь.

А «катюши» идут, и проходят солдаты,

и вокруг ликование, смех и молва.

«Красной Армии слава!» — и ярки плакаты,

и горят, и сияют над аркой слова.

Этот день, он взошел небывалой зарей,

развернувшейся в небе, как алое знамя,

и над миром зажег благодатное пламя,

и рассеялись тучи над нашей землей!

От Дуная до Странджи — кипенье народа.

Над землей небывалые грозы прошли.

Держит власть сам народ над страною свободной,

он сегодня — хозяин счастливой земли!

Здесь я замкнута, крепки засовы,

и в окне решетки черной прутья,

ни запеть не в силах, ни вздохнуть я,

ни в родной простор умчаться снова.

Как томятся в тесной клетке птицы,

зов весенний слышу сердцем ясно,

но огонь мой гаснет здесь напрасно

в душном сумраке глухой темницы.

Так разбей замки — пора настала

прочь уйти по темным коридорам.

Много раз по солнечным просторам

я веселой птицей улетала.

Унесет меня поток певучий,

что из сердца трепетного льется,

если до тебя он донесется…

— Слышишь из темницы зов мой жгучий?

Нет ни прародительских портретов,

ни фамильных книг в моем роду.

Я не знаю песен, ими петых,

и не их дорогами иду.

Но стучит в моих висках лихая,

темная повстанческая кровь.

То она меня толкает к краю

пропасти, которая — любовь.

Юная прабабка жаркой масти,

в шелковом тюрбане ниже глаз,

с чужеземцем, тающим от страсти,

не бежала ли в полночный час?

Молнию-коня, чернее врана,

помнят придунайские сады!

И обоих спас от ятагана

ветер, заметающий следы…

Потому, быть может, и люблю я

над полями лебединый клич,

голубую даль береговую,

конский бег под хлопающий бич…

Пропаду ли, нет — сама не знаю!

Только знаю, что и мертвой я

восхвалю тебя, моя родная,

древняя болгарская земля.

Говори, говори, говори —

опускаю ресницы и внемлю:

гор дымятся внизу алтари,

вижу смутные море и землю…

Там закат багровеет, горя,

здесь пожарища, дым и тревога, —

где нас встретит сегодня заря

и куда эта вьется дорога?

О, туда ль, где мы, полные сил,

можем, словно два пламени, слиться

и в ночи средь небесных светил

как двойная звезда засветиться?

— Я конца не предвижу пути,

позови — я согласна идти.

Могучий вихрь — тревоги грозный знак.

Какие эта ночь таит виденья, —

и тополя зачем взметнулись так!..

О, что за крики, вопли и моленья!

Умолкнет и опять застонет мрак.

Не рвется ль чья-нибудь душа из мира?

Зачем нам лес грозит, как злобный враг,

и Орион сверкает, как секира?

Такая ночь — для заговора, друг,

страшны пожаров огненные лица,

самоубийцу манит смертный круг,

о боже мой, на что глядит возница!

Не третий ли уже петух пропел?

Свистя, играет ветер проводами,

раздался крик — и конь осатанел,

как будто кто-то гонится за нами.

Но не принцесса я, ты не король,

мы не хотим ни скипетра, ни трона,

не сеем мы страдания и боль,

мы грамоты не прячем потаенной,

нам не нужна ничья на свете кровь.

На мир глядим мы влажными очами,

чтобы поймать хоть тень твою, любовь!

Мы твой мираж хотим увидеть сами.

Возьми меня, лодочник, в легкую лодку свою!

Волну рассекая, скользит она бездной раздольной

и будто бы в небо ведет дорожку-струю,

летит наперегонки она с чайкою вольной.

В открытое море выйдем, покинув залив,

на губы нам брызнут волны солью целебной,

и с южным ветром, парус тугой развив,

помчится, белея, ладья дорогой волшебной.

И в море, лодочник, песню я запою

неслыханную — о малой родине нашей,

чье имя тучкой сникает на душу мою,

чья песня — мед и вино, всех песен краше!

Где каждая девушка, хлеб убирая, поет,

а парни вторят и вечером ждут у калиток;

на свадьбах поют, и зимой, всю ночь напролет,

где в песне мать изливает печалей избыток.

О, песня у нас зловеща и скорбно-глуха,

такой ты не слышал, такой не услышим нигде мы:

ведь нет народа, чья доля, как наша, лиха,

чьи муки так тяжки, а люди безропотно-немы.

У нас на горах и летом не тают снега,

и море у нас зовется «Черное море»,

и Черной горы вершина мрачна и строга,

слезами поит нашу землю черную горе.

Возьми меня, лодочник, в легкую лодку свою!

О нет, не страшат ее гребни пучины раздольной,

И пусть в бесконечность ведет дорожку-струю, —

мы неба достигнем, сдружимся с чайкою вольной.

Ты, новая весна, приходишь, все сильнее

тревожа неизвестностью своей.

Чем ярче солнце, тем она сложнее —

загадка этих непевучих дней.

Деревья развернут сверкающие кроны,

разбуженные ульи зажужжат,

и каждый цвет созреет, опыленный,

и лепестки на пашню облетят.

На этом пире, в этом ликованье,

где каждое зерно идет тотчас же в рост,

где жадно любит каждое созданье,

каким он будет, наш заздравный тост?

Ужель навек, с тех пор как солнце светит,

с тех пор как день на свете занялся,

войне греметь и бушевать на свете,

жестоким вихрем корчевать леса?..

Но мыслей моих нынешних не станет,

они, как одуванчик, облетят,

когда ударит гром, и буря грянет,

и за снарядом засвистит снаряд.

Расплата грозная за все, что было ложью.

Сражение за жизнь — и я в бою.

Земля моя, дрожу твоею дрожью,

дыхание тебе на благо отдаю.

В минувшее ведущие мосты

обрушились, и нет путей назад.

Над миром свод свинцовой высоты.

Огонь бушует. Города горят.

Земля до глубины потрясена.

Зияет пропасть, глубже, что ни час.

И грянувшая буря так сильна,

что, может статься, унесет и нас.

И вереница тех, кто обречен,

идет вперед, и некуда свернуть.

На лбу клеймо. Их тыщи, миллион…

Пронзенными телами устлан путь.

Он бесконечен, страшен и кровав —

но есть ему конец над ревом вод,

что гибельнее раскаленных лав, —

там в будущее новый мост растет.

И столько тысяч судеб, душ и тел

навеки в основание легло,

чтоб он над потрясеньями летел,

чтобы его ничто разрушить не могло.

Затем что нет в минувшее пути,

все рухнуло, и не о чем жалеть,

и новым людям в новый день идти

на новый берег и о новом петь.

Если б в моем взгляде не жила ты —

я бы в темноте

была слепою

и не мог бы взгляд мой

стать крылатым

и парить свободно

над землею.

В стебельках застенчивых и слабых

я плодов не видела бы грозди,

приземлиться взглядом

не могла бы

никогда я

на далеких звездах.

Вот чего б глаза мои лишились,

если б в мире не было тебя.

Если б ты мой слух не заострила,

чтобы и в молчании мне слышать

слово,

возвращающее силу,

слово,

что волнуется и дышит,

чтобы слышать голос —

близкий, дальний,

с вечных звезд

и с улицы соседней,

что летит ко мне с своей печалью, —

ах, какой глухой была б и бедной

жизнь моя,

когда бы не было тебя.

Если б моим сердцем

не владела

с юности и до мгновений этих,

если б сердце

песней ты не грела —

чтоб жилось полнее мне на свете,

чтоб во всех разлуках и печалях

делать грусть надеждой легкокрылой,

радость — песней,

горькое — случайным, —

где бы я взяла на это силы,

если б в сердце

не было тебя?

Осень. Ветры воют грозно.

Отчего ж не спят так поздно

и рассветной ждут поры

три невесты — три сестры?

Ночь пришла

в селенье Крын.

Мрак в селенье Крын

и мгла…

Мрак кромешный, час разбоя,

все вокруг полно покоя.

Вот Верти-веретено

молвит глухо и темно:

— Не вернется в край родимый,

на чужбине спит любимый!

Ночь пришла

в селенье Крын.

Мрак в селенье Крын

и мгла…

Хоть спешит — едва мотает,

коченеет, замерзает.

Тотчас Полотно-сотки

застонала от тоски:

— Твой любимый и мой милый

рядом выбрали могилы!

Ночь пришла

в селенье Крын.

Мрак в селенье Крын

и мгла…

Ткет она — и все напрасно,

жжет ей грудь недуг ужасный.

Третья — Расчеши-кудель —

шепчет: — Где ты кончил день,

мой любимый, что с тобою? —

и качает головою.

Ночь пришла

в селенье Крын.

Мрак в селенье Крын

и мгла…

Чешет, руки вдруг уронит,

там, за дверью, никого нет.

Осень. Ветры воют грозно.

Но не спят, хотя уж поздно,

и рассветной ждут поры

три невесты — три сестры.

Ночь пришла

в селенье Крын.

Мрак в селенье Крын

и мгла…

Мрак кромешный, час разбоя —

взрыв! — в помине нет покоя.

Мои братья

юнаки,

белогривым Балканам

волю подвигом бранным

дайте,

дайте,

юнаки!

Свободой душа не согрета,

живем и поем мы невесело,

в печаль неизбывную эту

вплетая старинные песни.

Роща, ты,

сестра родная,

зашуми листвою

буковой.

Ворон каркает, вещая

нашим вдовам скорбь и муку.

Мои братья

юнаки,

белогривым Балканам

волю подвигом бранным

дайте,

дайте,

юнаки!

Взволновала Дунай

эта буря.

Бунт —

как вьюга

на зимней дороге.

То, гайдуки,

огненный бунт

против царя,

против бога!

Горы седы и суровы,

и в слезах сироты-дети.

Иго сбросить, сбить оковы

мы выходим на рассвете.

Хлеб лежит неубран в поле,

некому взмахнуть косою.

И скорбит бедняк в неволе

над иссохшей полосою.

Роща, ты,

сестра родная,

зашуми листвою

буковой.

Ворон каркает, вещая

нашим вдовам скорбь и муку.

На морщинистом клене сухом

пестрый дятел упорно хлопочет —

знает, старый, кто дерево точит!

А потом, оглядевшись кругом,

меж ветвей прошумит он, как пламя,

и взлетит высоко над ветвями.

Вот таким же упорным трудом

всех червей доконать бы и слизней,

все, что гибельно дереву жизни!

Мукомольня стоит за деревней,

вся обросшая мхом и мукой.

Вот он — дедовский замок наш древний

под навесом ветвей над рекой.

Здесь недавно еще мукомолы

до рассвета мололи зерно.

И под грохот и говор веселый

в добрых кружках кипело вино.

А теперь, словно в сказке старинной,

дремлет мельница, скрыта листвой,

В ней души не найдется живой…

Где же люди со старой плотины?

Там, где стук раздается машинный

новой мельницы — паровой.

В час утренний ко мне легко заря влетела.

Нет занавеси на окне моем.

Пусть гость любой в мой дом приходит так же смело

и видит, как порой бывает тихо в нем.

Быть может, я к нему навстречу грустным выйду —

то давнюю печаль припомнила душа.

Пусть он простит меня. Пусть не таит обиду.

В своей судьбе и я ошибки совершал.

Но здесь, перед окном, открытым в сад зеленый,

я добрых жду друзей. Они придут ко мне,

а с ними радости их жизни обновленной.

Пусть все печали их дотла сгорят в огне!

И лишь одна любовь пусть нас ведет, как прежде,

к тем сокровенным дням, к их свету, к их надежде!

Я на горе стою, где море света,

где столько рек берет свое начало!

А по земле идет хмельное лето,

травой зеленой покрывая скалы.

И звезды тихо падают в озера.

Лес напевает песенку простую.

А я пришел в задумчивые горы,

чтоб встретить свою осень золотую.

Я вековую мудрость в песне слышу,

я чувствую в ней свежесть и прохладу.

… Зовет гора меня все выше, выше,

вселяя в сердце дерзость и отвагу.

Стоит гора в величье молчаливом

и утопает в сини беспредельной.

А там, внизу, поля неторопливо

сплетают золотое ожерелье.

И вот оттуда, сверху, из вселенной,

гора седые реки шлет на землю,

чтоб напоить своей водою пенной

леса и долы, что под солнцем дремлют.

Я остаюсь наедине с природой

и не могу на горы наглядеться.

Я думаю: «Великая свобода

дана здесь человеческому сердцу!»

Болгария моя шумит лесами.

И слушают задумчивые горы,

как реки озорными голосами

поют,

и звезды падают в озера.

Всадники, всадники… Кровь лишь сочится болгарская,

отчие долы и отчее небо в огне.

Где наш народ, где земля наша вечно бунтарская,

скорбное, ровное поле, ответишь ли мне?

Сук над повешенным ветры качают со скрипами,

пусты равнины, чадит пепелищами тьма;

всадники мчат, мать-земля провожает их всхлипами,

словно поет и рыдает там гибель сама.

Брошено дерзко копье над полями и стогнами,

кровью обрызгано, светит в полуденный час;

мечено небо огромными красными окнами,

словно и небо разгневалось, глядя на нас.

Всадники, всадники, — бездной дорогу обрезало —

отчие долы и небо огнем замело!

Ветер гудит… Мне и страшно, о мама, и весело,

с песнею гибнет просторное поле мое!

Ты, родная земля, моя плоть, моя мать и жена!

Звонкой глиной прельщен, зноем этих пустынь околдован,

темный дождь налетел, заголил твое лоно косматое,

и всю ночь переспит он с тобою на выжженных пашнях,

Чешуя его блещет, зеленые очи сверкают,

залучился, запенился в брызгах коричневый дьявол.

Так раскрой свою грудь, отзовись протяженными гулами,

моя радость — земля, моя плоть, и душа, и жена!

Что за страсть полыхает, какая зеленая влага

размывает и мнет твою черную глину во мгле, —

о, каким мятежом дождевая душа переполнена, —

он поет, и целует, и пляшет, и плачет, и блещет!

О родная земля, моя плоть, и душа, и жена,

обними его жарко, забейся под тяжестью ливня.

Как самец-жеребец, распалился он, вздыбился бешено.

А земля веселится, и пляшут деревья и камни.

Горная, за завитком завиток

тропка бежит то подъемом, то спадом.

Утро. Я слышу: струится поток

за можжевельником, ельником, рядом,

стонет и гневается, попадет

в плен к бурелому, в завал каменистый —

выйдет на волю и дальше поет,

дерзкий и радостный, быстрый и чистый,

В водовороте, бушуя, кипит.

Прыгает. И неожиданно круто,

вспенившись, в темную бездну летит.

Греется на солнцепеке с минуту.

Мох похищает у скал и, летя,

ловит листву, унося безвозвратно,

что-то лопочет свое, как дитя,

что-то лопочет, но все мне понятно.

Я понимал его раньше вполне,

мне и теперь он понятен, когда я

вижу, как движется он в тишине,

каждый изгиб берегов повторяя,

мерно струится — полезен, спокоен,

там, где не знают, как в юности зол

был он порою и как непокорен,

сколько он бился и сколько он шел.

Мне не забыть вовек об этом.

Как страшен мрак перед рассветом!

Я шел на ощупь, как слепой…

Но вдруг твои поднялись крылья,

и, вмиг прозрев, глаза раскрыл я

и взглядом встретился с тобой.

И ввысь волнующе знакомо

взметнулись красные знамена,

и отступил столетний страх.

Твоим приходом осчастливлен,

пульсирует мой тихий Сливен —

бунт! Женщины на площадях.

Стрельба и кровь… Но город светел,

и даль прямая, как стрела,

и молода, и весела,

и ветер, всюду майский ветер.

Я нищим был и был солдатом

в угоду сытым и богатым,

но верила моя душа,

что есть борьба, борьба святая.

И с ней меня заря связала,

на севере она взошла!

Ты стал для нас зарею этой,

ты каждый бой венчал победой,

не сосчитать твоих побед.

И мы с тобой непобедимы,

и навсегда для нас едины:

рассвет — Октябрь,

Октябрь — рассвет.

Дождь за окном, ветра гудят, бушуя,

любимая, все ближе осень. Да,

она идет. Но не о ней пишу я.

Неотвратимо

осень, как всегда,

с земли приметы жизни убирает.

Но у природы есть неписаный закон,

которому ход жизни подчинен, —

родится все, цветет и умирает.

Опять придет весна.

И, сердце веселя,

жизнь сменит смерть.

Под синим небосклоном

веселая заговорит земля,

и семя стеблем прорастет зеленым.

Созреет, свесится тяжелый плод,

и радоваться солнцу будут люди,

и птицы петь.

Но в день прекрасный тот

меня, быть может, на земле не будет.

Любой из нас свою заплатит дань,

когда пора нагрянет грозовая.

Час близится зловещий, и тогда

ты о моем земном услышишь крае.

Весть беспощадная промчится над страной:

«Ворвался враг. Два наших самолета

подбиты, и погибли два пилота.

Пал рядовой…»

(я — этот рядовой.)

И долго будешь плакать ты,

и станут

бездонными озерами глаза.

Здесь жизнь свела нас по причуде странной

на срок — пока не загремит гроза.

Не жизнь,

а бой за хлеб, страдания без меры.

Не жизнь,

а жажда выйти на простор.

За шар земной вступили в бой две эры,

и мы в погибельный вступаем спор.

Но в этом споре,

сквозь огонь и пепел,

сквозь голод, холод и сквозь кровь пройдя,

день голубой во всем великолепье

нам виден, как сквозь пелену дождя:

идет он сильный и ширококрылый,

несет он электричество, металл.

Встречай его,

отдай ему все силы

и знай, что я всегда о нем мечтал.

Что ты значишь, земля, для меня

с этим именем милым — Болгария?

Словно дождь твой, иду я, шумя,

словно день твой июльский, сгораю я.

Я на глине и камнях взрастал,

обжигаемый воздухом знойным.

И прямым, как дубы твои, стал,

как твои родники — беспокойным.

Надо мной твои ветры гудят,

дух лесов и полей в их ладонях.

Мне глаза твои в душу глядят

из глубин твоих древних, бездонных.

Много ль есть у тебя уголков,

не истоптанных вражьей стопою?

Где могу я найти земляков,

не пронзенных мечом иль стрелою?

Каждый твой земледелец играл

роль в большой исторической драме.

Шел за плугом иль спал-почивал —

он оружье имел под руками.

Так в крови к рубежам наших дней

шла твоя грозовая история.

Я всю жизнь ею болен, — ведь в ней

мой живучий, болгарский мой корень.

Нам яблоня плоды приносит каждый год.

Ручей, из родника рожденный на вершине,

внизу течет рекой, копя избыток вод.

Зерно, в сырой земле сокрытое, взойдет,

и вот, вобрав в себя всю благодать теплыни,

многозернистый злак красуется в долине.

Не забывай и ты, что должен в свой черед

вернуть сторицей все, что жизнь тебе дает,

в чем должником себя ты чувствуешь доныне.

Птицеферма была у Медведя —

разводил он домашнюю птицу,

и его убедили соседи

взять на службу плутовку Лисицу.

Говорили ему, будто Лиска —

знаменитая специалистка

по куриным,

утиным

вопросам —

птицу издали чует носом.

В птицеводстве она пригодится,

будет нянькой заботливой курам!

И бежит, усмехаясь, Лисица

за хозяином темно-бурым.

Только солнце подняться успело,

всех породистых кур она съела,

оправдала медвежье доверье —

сосчитала куриные перья.

Хоть Лиса за свои прегрешенья

лишена и поста и оклада,

но впоследствии вышло решенье:

поручить ей гусиное стадо.

Я подобные случаи знаю.

Провинится особа иная —

и дают ей за то в наказание

должность новую — выше, чем ранее.

Лисица молвила Ежу:

«Послушай, кум, что я скажу:

с тобой по-дружески, без тайны

я разговор хочу вести.

Когда встречаюсь я случайно

с тобою где-нибудь в пути,

ты, несмотря на вид мой кроткий,

не улыбаешься, земляк,

а весь сжимаешься в кулак,

покрытый иглами, как щеткой.

Ах, неужели

в самом деле

мы жить в ладу бы не могли

под солнечным отцовским оком,

на лоне теплом и широком

родимой матери-земли?

Зачем ты носишь панцирь колкий?

Стряхни противные иголки,

тогда мы сможем — ты и я —

обняться нежно, как друзья!»

Ответил Еж на Лисьи толки:

«Ты много доброго сулишь,

но я стряхну свои иголки,

когда свои ты зубы удалишь!»

Кто за ближних голову сложил,

нам он — кто бы ни был, где б ни жил —

брат по крови, вытекшей из жил.

Сойдя на станции безвестной,

другого поезда я ждал,

и мрак ночной в глуши окрестной

ко мне вплотную подступал.

Как тихо было! Ветер слабый

ко мне из темноты донес,

как там перекликались жабы

и чуть поскрипывал насос.

Во мраке думалось о многом.

Я не был с вечностью знаком, —

она на пустыре убогом

предстала мне, объяв кругом,

явилась на глухом разъезде,

и в бездны дымной темноты

швыряла гроздьями созвездья

своей могучей красоты.

Весь блеск ее рвался наружу,

но кровью в миг кратчайший тот

впервые ощутил я стужу

межзвездных мертвенных пустот

и прошептал я, задыхаясь:

«О вечность, как ты мне чужда!

Я в пустоте твоей измаюсь,

я с ней не свыкнусь никогда.

В тебе, от века не согретой,

я истоскуюсь о тепле;

все, что мое, — лишь здесь на этой

на грешной маленькой Земле.

Лишь здесь грустят, меня не видя.

Из-за меня и в этот час

лишь здесь не спят, под лампой сидя,

пусть в окнах всех огонь погас.

Прости, созвездий край суровый,

я их постигнул красоту,

но огонек окна родного

я всем светилам предпочту».

С опустошенной головою

молчал я годы напролет.

Сегодня в бытие живое

вхожу, стряхнув могильный гнет.

Еще грозит в тупом усердье,

витая над душой моей,

неотличимое от смерти

молчание ночей и дней.

Оцепеневшая от страха —

хоть вольная на этот раз —

не может мысль моя, как птаха,

из клетки вырваться тотчас.

Мой стих, как после долгой хвори,

идет-бредет едва-едва,

но гнев бессильный, ярость горя

вдохнули жизнь в мои слова.

Пусть краток путь их вдохновенный, —

огонь бесстрашья их согрел,

как те, что на стене тюремной

писал идущий на расстрел.

Я не избрал тебя, но в летний зной когда-то

здесь родился на свет, увидел утро жизни,

и ты мне дорога не тем, что ты богата,

но тем, что на земле — лишь ты моя отчизна.

Я сын твой оттого ль, что впрямь подобны чуду

и подвиги твои, и слава бранной силы?

Нет, только оттого, что я не позабуду

об ослепленных встарь солдатах Самуила.

Пусть ищет кто другой путей к преуспеянью

и к почестям идет дорогою любою, —

меня всего сильней роднит с тобой страданье

и то, что твой удел моею стал судьбою.

На смертный рубеж, как велел им приказ,

пришли они трое в полуночный час.

Сумели бесшумно к врагу заглянуть,

бесшумно в обратный отправились путь.

Над Дравой большая мерцала звезда.

Свинцово и тихо лежала вода.

Их лодка по Драве во мраке несла —

бесшумно взлетали два крепких весла.

Но свистнула пуля, пронзившая мрак, —

сразил одного притаившийся враг…

Как долго их нет… Воротиться пора б…

И двое идут с донесением в штаб…

Над ширью венгерской свобода и мир.

Там спит под холмом молодой командир.

Дай нам, солнце, сок небесный,

Виноград взрастим чудесный,

Да наполним чаши новым

Молодым вином медовым,

Да заздравным грянем тостом

Мы от моря до Огосты!

В эту осень на Балканах

Встретим мы гостей желанных,

Долгим маршем утомленных,

Жарким солнцем опаленных.

Дорогим гостям мы рады,

Что идут от Сталинграда!

Нам несут они свободу,

В их сердцах — любовь к народу,

А звезда с пятью лучами

Ярко блещет над очами.

Уж четвертый год герои

Жизнь ведут от боя к бою.

Не одним вином пьянящим —

Напоим гостей мы счастьем!

Честь и слава за победу

Храбрым внукам храбрых дедов!

Освежи их, вольный ветер,

Расскажи, как мы их встретим!

Дай нам, солнце, сок небесный,

Виноград взрастим чудесный,

Да наполним чаши новым

Молодым вином медовым,

Да заздравным грянем тостом

Мы от моря до Огосты!

От ласки солнца и дыханья ветра

земля вновь молода.

Любой цветок

в росистой чаше копит

свой аромат,

свой мед и сок.

Прижмись лицом к земле,

и ты оттуда

услышишь пламя, запах теплоты.

Животворящее большое чудо

свершаешь, солнце, ты!

Жизнь — это непрерывное горение,

ему ни смерти,

ни покоя нет.

Прошла зима — опять цветение,

и снова дышит

молодостью ветвь.

Земля! Когда в объятиях руками

меня сожмешь

и смолкнет все во мне,

я все же буду жадными глотками

пить воздух леса

и в последнем сне.

Мне чудится, что даже в том безмолвии

твоей груди

тепло услышу я,

услышу твои реки переполненные,

и смерть не будет

смертью для меня!

Тот человек, что, персики сажая,

их, как детей, шершавою ладонью

поглаживает ласково при том;

тот человек, который садит розы

и, как детей, уснувших в колыбели,

от стужи укрывает их потом;

тот человек, что раннею весною

самозабвенно делает скворечник,

как будто для детей он строит дом, —

он властен вьюгу взваливать на плечи,

прозрачные отыскивать ключи,

и леса понимать простые речи,

и со звездой беседовать в ночи.

Его богатства подлинно несметны,

хотя порой скудна его еда.

Они неисчислимы. И бессмертны.

И цену не теряют никогда.

Воет ветер протяжно и дико —

пригибается долу трава.

В тучах молния блещет, как пика.

Но идет человек против бури,

не покрыта его голова.

Где-то рядом,

то справа, то слева,

синей молнией подожжено,

наземь падает старое древо,

и горит еще долго оно.

Словно гром этот в небе — от века

и никак не устанет греметь…

Но спокойно лицо человека,

а в движеньях —

тяжелая медь.

Мне близка эта страсть к непокою —

вот и мне не уйти от нее…

О безумец,

я каждой строкою

прославляю безумство твое.

Люблю это небо, где синему цвету

сиять над иными цветами дано,

и землю мятежную, добрую эту,

где спят мои предки давно.

Люблю над лугами дыханье озона,

и запахи вишен, дождя и смолы,

и эти вершины, парящие сонно

в тумане, как будто орлы.

Мне дороги старые эти дороги,

где медные гильзы ржавеют в пыли.

Над ними деревья торжественно строги,

и реки рокочут вдали…

Земля моя, жизнь моя, первооснова

всего, что еще мне достигнуть велишь.

И матери голос мне слышится снова,

когда ты со мной говоришь.

Вот я живу —

и тружусь,

и дышу.

Эти стихи

(как умею)

пишу.

Жизни в глаза

исподлобья

гляжу я.

Сколько есть сил,

ей не уступлю я.

Как бы со мною

жизнь ни была зла,

я не питаю

нисколько к ней зла.

Наоборот, наоборот!

Жизнь, что нас в лапы

грубо берет,

как ни тяжка эта лапа стальная,

и умирая,

буду любить!

Буду любить!

Скажем, накинут

мне петлю на шею,

спросят:

«Хочешь прожить хоть полдня?»

Я заору:

«Снимайте, злодеи,

рвите скорее

веревку

с меня!»

Все бы я сделал

для Жизни — вот этой, —

с опытной, пробной

взлетел бы ракетой,

сам бы

в мотор

обреченный

полез —

новые звезды

искать меж небес.

Было бы мне

хорошо на душе —

видел кругом бы

небес синеву я.

Было бы мне

хорошо на душе,

хоть от того,

что покуда

живу я

и существую!

Но отнимите

зерно, не более,

зерно пшеничное

от моей веры!

Я бы тогда

заревел от боли,

как в сердце раненная

пантера.

Если враги

разлучат меня с нею,

веру отнимут —

прикончат меня.

Можно сказать

и прямее,

яснее:

мне без нее

не прожить и полдня.

Может, хотите

сразить мою веру

в счастье грядущее

и мою веру

в то, что завтра

жизнь станет лучше,

станет умнее?

А как вы сразите ее, скажите?

Пулями?

Нет! Бесполезно!

Осадой? Не выйдет!

Вера в груди моей

сталью покрыта,

и для нее

бронебойные средства

еще не открыты!

Еще не открыты!

Ты помнишь ли

то море, и машины,

и трюмы,

что наполнил

липкий мрак?

И дикую тоску

по Филиппинам,

по звездам, что горят

над Фамагустой?

Ты помнишь, был ли хоть один моряк,

который бы не бросил взора

туда, где в голубых просторах

дыханье тропиков ты чувствовал?

Ты помнишь ли, как нас

мало-помалу

обуревали смутные сомненья,

как постепенно

вера

исчезала

в добро, в людей,

в романтику,

в стремленья?

Ты помнишь? Жизнь

так быстро и так просто

поймала нас…

И, зубы сжав от боли,

опомнились мы.

Поздно!

Мы связаны, и мы в неволе.

Как у зверей, сидящих в тесной клетке,

глаза

блестели жадно,

блестели,

умоляя о пощаде.

Как молоды, как молоды мы были!

И после… после…

зло и беспощадно

в больное сердце ненависть впивалась;

как черная гангрена,

как проказа,

она росла

и душу растравляла.

Та ненависть сетями оплела нас,

сетями пустоты

и мрака,

она сжигала кровь

и угрожала.

Но было рано, было слишком рано…

А там,

высоко в небе,

в час

заката

опять дрожали крылья

белых чаек,

и небо было светом вновь объято,

и голубела даль морская…

Опять на горизонте

вечерами

терялись паруса

в белесом дыме,

и мачты колыхались над волнами,

ты помнишь ли? Но были мы слепыми!

Все это позади.

Но мы, как братья,

с тобой тюфяк соломенный делили.

И вот тебе хотел бы рассказать я,

как верю я и как я полон силы!

И это Новое теперь мне помогает

покончить

с тьмою

прошлых заблуждений

и злобу мне

в груди

переплавляет

в священный

гнев

сегодняшних

сражений.

Оно вернет мечту о Филиппинах,

и звезды, что горят

над Фамагустой,

и радость ту,

что вытеснило горе,

и нашу прежнюю любовь к машинам,

и эту синюю безбрежность моря,

где ветер тропиков лелеял наши чувства.

Глухая ночь.

Спокойно и ритмично

стучит машина,

пробуждая веру…

О, если бы ты знал, как жизнь люблю я!

Как ненавижу

праздные

химеры!

И верю я:

сквозь мрак и ночь пройдем мы,

ломая льды могучими руками,

и солнце вновь на горизонте темном

заблещет

животворными

лучами.

И пусть, как мотыльку, лучи, сияя,

сожгут мне крылья.

Их не прокляну я,

не буду сетовать, —

ведь я же знаю,

что срок придет —

и мертвый упаду я.

Но умереть в тот час,

когда смывает

с себя земля

столетний яд и плесень,

когда мильоны

к жизни воскресают,

да, это будет

лучшая из песен!

Я спорю

с дамой

на тему:

«Человек в новое время».

А дама ругается,

сердится —

обидно, по-видимому,

даме.

То схватится вдруг

за сердце,

то снова

сыплет словами,

то бровки вздернет повыше,

то ручки

заломит сердито:

— Человек!

Я его ненавижу.

Не стоит он вашей защиты!

Помню! В газете! Не вымысел!

Брат расправился с братом.

Зарубил

и в бане вымылся.

И вовсе

из памяти выбросил,

как будто не виноват он! —

Ее передернуло. Смотрит со злобою.

Надо бы спорить,

но слаб я в теории.

Все-таки

пересказать попробую

попросту,

по-человечески эту историю.

Это случилось в селе Могила —

отец поссорился с сыном.

Он спрятал деньги. Сын взял их силой,

ударил

и — слишком сильно…

Через месяц

иль через неделю

власти все раскрыли.

На то, что молод,

не поглядели:

к смерти его присудили.

В тюрьму уводят злодея,

нравственного калеку,

но в тюрьме

встречает людей он

и становится — ч е л о в е к о м.

В камере

было тесно.

В камере

было грязно,

но там он услышал такую песню,

что все ему стало ясно.

«Я понимаю,

что я свихнулся.

Убил отца.

Теперь казнят.

Но я ведь с голоду пошатнулся.

Нужда

одела в тюремный халат.

Живешь,

как быки

у ворот скотобоен,

кроме

обуха,

не ждешь ничего.

Эх, плохо,

эх, плохо

мир устроен!

А можно ведь переделать его…»

И он тихонько

запел свою песню,

И жизнь

показалась ему красивой,

и жизнь

показалась ему чудесной,

и он заснул, улыбаясь счастливо.

Но в коридоре

слышны разговоры.

А после — секунда молчанья.

И люди в камеру из коридора

входят, гремя ключами.

Испуганно, глухо

кто-то из группы

сказал ему: «За тобой! Пришли!»

Люди смотрели бессмысленно, тупо

на грязный пол,

на стены в пыли.

А тот, что на койке лежал скорченный,

вскочил, вытирая пот со лба.

И понял:

жизнь — кончена.

Такая судьба!

Но понемножку

человек очнулся.

Страх бесполезен.

Все помрем.

И светлой улыбкой он улыбнулся.

— Идти? —

сказал он. —

Хорошо! Пойдем!

И он широко шагнул из дверей. —

И слышно стало (солдату — солдат)

— Пошли!

Пошли!

Кончать бы скорей:

Здорово ты влопался,

брат! —

Тихий разговор, долгий коридор.

Коридору —

ни конца ни краю нет.

Покуда дошли,

спустились во двор,

видят — уже рассвет.

Человек поглядел, как в зорьке веселой

плескалась звезда на радость себе,

и подумал о горькой своей,

о тяжелой,

о жестокой,

о безглавой

человечьей

судьбе.

— Со мною — кончено…

Сейчас повесят.

Но неужели после меня

не будет жизни

прекрасней песни,

прекрасней весеннего дня?.. —

Он вспомнил песню

эту вот самую

(в глазах у него огонек заблестел).

Улыбнулся — светло и упрямо

и откачнулся, а потом — запел.

Что же, по-вашему,

песня, улыбка —

это истерика? Это отчаяние?

Думайте, думайте!

Ваша ошибка.

Сами вы за нее

отвечаете.

Молча смотрела

трусливая злоба,

ужаса не скрывая,

как твердо построилась —

слово к слову —

песня его

боевая.

Стены тюрьмы

задрожали постыдно,

мрака ночного

бежала орава,

а звездам

все это слышно и видно,

кричат:

«Человеку — браво!»

Дальше было все

как положено:

петлею захлестнута голова,

но вдруг

из губ,

искаженных,

скукоженных,

вырвались песни слова.

Дама выслушала,

руки воздела,

заплакала и закричала:

— Ведь это

совсем другое дело,

да что же вы

не сказали сначала!

Вы так говорите,

как будто бы сами

слышали пение. Это — ужасно!

— Какой же здесь ужас?! —

ответил я даме.

Он пел человека!

Это — прекрасно!

К тебе, как гость нежданный и далекий,

я иногда во сне являться буду.

Не оставляй меня ты на дороге —

дверей не запирай ни на минуту!

Войду чуть слышно, в темноту ночную

взгляд устремлю, чтобы тебя увидеть,

присяду кротко, нежно поцелую

и, наглядевшись, незаметно выйду.

Борьба так беспощадна и жестока.

Борьба, как говорят еще, эпична.

Я пал. Другой меня сменил, и… только —

исчезла лишь какая-то там личность.

Расстрел, а вслед расстрелу — черви, —

и все это так просто и логично…

Но знай, народ, с тобой в отрядах первых

пойдем вперед мы в буре необычной!

Сегодня ночью веселы Балканы —

не спят, гайдуцкой удали дивясь.

Опять поют в землянках партизаны,

пускай воронкой вьюга завилась.

Суровый ветер посылает Вежен.

Вот налетел, завыл и снова смолк,

и все сильней порывы бури снежной,

и, вторя ей, голодный воет волк.

Дрожит от песни тесная землянка

(эх, вольное гайдуцкое житье!) —

бойцы поют о чести партизанской,

о смерти за отечество свое.

И эта песнь перекрывает бурю,

и волка вой, и леса гулкий треск.

Они поют и строго брови хмурят,

и в их глазах все ярче гнева блеск.

Они поют, спокойно улыбаясь, —

что может их на свете напугать?

В боях бесчисленных с врагом сражаясь,

им, смелым, не впервые смерть встречать.

В такую ночь люблю я быть в дозоре,

в ущельях горных слушать ветра вой

и в ночь глядеть, огромную, как море,

любуясь этой дикой красотой.

Любовь взрывчаткой в тебе залегла

и камень могла бы испепелить!

Но ты ведь жаждешь только творить…

С детьми о сказках говорить…

Но нет у тебя на это прав.

Дети расстреляны. Сёла в дыму.

Ты ждешь в засаде, чтоб вышел враг, —

надо сполна воздать ему.

Это юности нашей дым:

ненависть испепелила.

… А как же иначе мы защитим

то, что сердцу мило?

Сколько его терзали? Ни один не вырвался стон…

Сами губы сказали, выдали имя: Антон.

Выдал им свое имя, неделю молчал потом,

с язвами кровяными тело горело огнем.

«Где же твои партизаны?» Он видел любимый отряд,

глаза как будто в тумане, но тверд его смелый взгляд.

Агент, фашист озверелый, выстрелил, злобно кляня.

Фашисту сказал он смело: «Убийца, стреляй в меня!»

Насыпали в раны соли, как жар горящих углей,

он стиснул зубы от боли, не выдал муки своей.

Фашисты в ярости дикой терзали, били его,

он корчился в муке великой и не открыл ничего.

Вздохнуть он мог еле-еле и вытянулся, недвижим,

враги на него смотрели — и мертвый он страшен им!

«Не человек, а железо!» — буркнул агент-фашист.

И мертвый тихо отрезал: «Нет, коммунист!»

Он должен был возникнуть среди нас.

В такое время должен был возникнуть

и такой:

обыкновенный, как вода и хлеб,

что каждого насытит,

всем пьедесталам мраморным чужой,

глядящий далеко,

в такую даль, что звезды близко;

от быстрого движения истерто

пальто,

пола взметнулась, как крыло.

Неумолим и весел он, как пламя,

что жжет богатые дворцы.

Его чело,

как облако, за коим блещут мысли,

как молнии…

Под чуткими руками

взрастают и поэмы, и бойцы,

и деревца восходят, и эпохи.

Он должен был возникнуть среди нас.

Так ждут леса, черны перед восходом,

с воздетыми руками,

чтоб солнце взять;

созревшее в ночи

зерно в измученной земле

так набухает

во имя жатвы;

так, если даже мать и умирает,

плод боли

появляется на свет

в определенный час.

Он должен был возникнуть среди нас.

Он должен был возникнуть,

чтобы правда

повсюду водворилась, как закон,

чтоб в молот переплавилась верига,

в струну — патрон,

чтоб горсти превратились в гнезда дружбы,

чтоб были нашими пути,

дождь перламутровый,

уста,

склоненные для поцелуя,

и травы сочные, и свет, и тень,

чтоб ты явилась, милая свобода,

и нам сказала:

«Люди, добрый день!»

Он должен был возникнуть среди нас.

О, должен был!

И если б не возник,

его бы сами создали тогда,

ему бы дали имена,

нежнейшие на свете:

Звезда,

Надежда,

Воля

иль Возмездье.

Его б мы сами создали тогда,

чтоб разделить

между собою

счастье —

в груди своей носить его,

как сердце.

Он, ученик хороший,

считался лучшим в классе.

Сидел на первой парте

он слева у окошка;

был малорослым,

был с волосами

прямыми, красными,

как пламя,

а на щеках его горели

веснушек целые созвездья.

Он ученик был самый лучший.

Всегда прекрасно знал уроки;

он точно отвечал и ясно,

он не молчал,

когда учитель

в класс с кафедры

бросал вопросы:

— А во втором болгарском царстве

цари какие нам известны?

— Что мы получим, если к натрию

прибавим три молекулы серебра?

Он, ученик хороший,

считался лучшим в классе,

но вот совсем нежданно

в класс офицер явился

и, указав на парту,

что у окошка слева,

сказал:

— Ты, с первой парты,

иди к доске и живо

ответ на все вопросы

давай толково, ясно.

То был урок мученья.

Со стен,

как бы из черных

тюремных казематов,

смотрели Ботев, Левский,

а с опустевшей парты

страх подсказать старался:

— Кто те,

к кому ты шел на явку?

— Где та квартира,

в которой с ними ты встречался?

— Что получил?

— Кому отнес ты?

И это был урок бесстрашья.

Так, ученик прилежный

и самый лучший в классе,

к доске он вышел,

и будто солнце на рассвете,

так волосы его сияли

на черном небе

доски вот этой

над облаками меловыми.

Лицо его.

в златых веснушках

спокойно было, было ясно.

Он был школяр прилежный.

Был самый лучший в классе.

Но тут

на все вопросы

ответил он молчаньем.

Молчал,

когда из класса был выведен,

молчал он,

когда поставлен к стенке

был где-то на задворках,

когда звонком последним

винтовки прогремели.

Учеником отличным

он был. И промолчал он.

И сдал он на отлично

бессмертия экзамен.

Один пробирался он в снежном лесу

две ночи во мгле и в тумане.

Сказал ему лес: «Я тебя не спасу.

Пойми же, ты гибнешь, ты ранен.

Далеко отряд. Ни жилья, ни пути.

Отсюда уйти и не пробуй».

Был глух человек, продолжая ползти

в снегу, от сугроба к сугробу.

И лес говорил: «Покорился бы ты.

Не тратил бы даром усилья.

Взгляни, даже голубь упал с высоты.

И птичьи осилил я крылья.

Смирись же. Ведь рана твоя глубока.

Взгляни на озябшую птаху».

Но со снегу взял человек голубка

и спрятал его под рубаху.

Он кровью горячей его отогрел.

Тот ожил, воспрянул, встряхнулся,

крылами взмахнул и туда полетел,

куда человек не вернулся.

Нет, не смеет кончиться до срока

то, что и не начинало жить.

Мысли, что оборваны жестоко, —

вас должны другие подхватить.

Корабли должны к земле добраться

издали, из глубины морей.

Не должны дороги прерываться

линией окопов и траншей.

Нет, не должен дом стоять без крыши,

жалуясь напрасно небесам.

Письма, что кому-то кто-то пишет, —

вы должны дойти по адресам.

Должен день окончиться закатом,

должен в очагах пылать огонь,

хлеб не должен сохнуть непочатым

и завянуть — девичья ладонь.

Дайте людям дописать страницы,

кончить книгу, виноград убрать.

Не успевшее еще родиться

не должно до срока умирать.

Тобою полон день, твоею сутью,

и этот день так долог, так велик,

что время все, с его бескрайней жутью,

теперь ничтожно для меня, как миг.

Сверкающие звезды в отдаленье

на небе вышивают плащ ночной.

Благодарю, о вечное мгновенье,

за день, когда она была со мной.

Все небо звездами изгрызло.

В безмерности своих пустот

оно над головой повисло,

зияло, скалилось, как рот.

Ревело яростное море

под мутно-белой пеленой

и разбивалось, скалы моя,

мертворожденною волной.

Сады приморские застыли,

дрожа без света и тепла,

и вся земля была пустыней,

вся жизнь — абсурдною была.

В тот миг — и грозный и суровый,

давивший, мне казалось, всех,

чистосердечный и здоровый

раздался

двух влюбленных

смех.

И я, легко смиряя нервность,

пошел дорогою ночной

домой, в родную ежедневность,

в родную будничность — домой.

И ничего я не боялся

и все на свете мог, умел —

лишь потому, что смех раздался,

девичий голос прозвенел.

Человеку верить надо

в то, что буднично и просто.

Не в словесные тирады!

И не в хитрые вопросы!

Нужно верить в мать, и в сына,

и в любимых верить надо,

в песню, что во мраке синем

льется над цветущим садом…

И когда над миром грозно

загрохочут барабаны,

засверкают в небе грозы

и засвищут ураганы —

мы сурово и спокойно

преградим дорогу бедам

и вернемся с поля боя,

озаренные победой.

Он разносил боевые призывы,

верно и точно указывал цели,

и после каждого нового взрыва

знали — участвовал он в этом деле.

То торопился, а то, выжидая,

медлил; и если давал себе слово,

ночью не раз убирал негодяя,

сам умереть, если нужно, готовый.

Тайну работы суровой и тяжкой

не выдавало обличье простое:

галстук в горошину, или фуражка,

или пальто — как обычно — чужое.

Если ж порой полицейский пытался,

в карцер толкнув его, выведать что-то,

неузнаваемым он оставался.

— Нет! — отвечал он и в первый, и в сотый.

Ныне ж, когда над страной горделиво

высится знамя, которое свято,

ныне, когда из подполья призывы

вышли на свет, перешли на плакаты, —

он все такой же, и если, бывает,

спросят: — Что делал ты раньше? — при этом

рта не раскроет — привычка такая! —

иль удивительно медлит с ответом.

Та надпись по путям военным

вела нас, возникая вдруг:

«Проверено» — мелком по стенам,

«Проверено. Сержант Бунчук».

Мы с нежностью на знак глядели

и думали в который раз:

«Как он спешит дойти до цели!

Не подождет, не встретит нас».

И вот он нас однажды встретил —

вблизи от знака, молодой,

веселый. Только на портрете,

на пирамидке со звездой.

Шиповник цвел, благоухая,

в обломках рухнувшей стены,

и, черт возьми, — судьба какая —

шли дни последние войны!

Мы посидели, покурили,

следя за дымом, а потом

машины, серые от пыли,

помчали тем же нас путем.

И снова по путям военным

нас вел тот знак сквозь гарь и дым:

«Проверено» — мелком по стенам,

и лишь подписано другим.

Мелкий след под ветками

убегает в лес.

Две лисички петлями

пробегали здесь.

Две лисички алые

сгинули вдали,

две мелькнули малые

зимние зари.

Вот ведет, как меточки,

след на бережок,

вот стряхнули с веточки

голубой снежок.

Здесь лисички замерли,

видно, неспроста,

снег хвостами замели —

виден след хвоста,

Зайца за угорьями

думали настичь

или же поспорили,

где богаче дичь.

Желтенький оставили

след на берегу,

а потом растаяли

в голубом снегу.

И исчезли малые

лисоньки вдали,

сгинули две алые

зимние зари.

И снова небосвод похож

на тусклый лист стального цвета,

И снова льет осенний дождь

там, где вчера лишь было лето.

А синева, недавний фон

для нашей солнечной террасы, —

сегодня черный рев и стон

непобедимой водной массы.

Густой чернильною волной

накрыло замершие пляжи.

Куда девался наш покой?

И где же беззаботность наша?

И мысли, и слова, и сны —

все тонет в этом адском хоре!

И лишь теперь постигли мы,

что рядом с нами было море.

Вот и листья шуршат, облетая, —

мол, не век тебе быть молодым.

Что ж, смешайся, листва золотая,

с этим солнечным днем золотым.

Я еще продолжаю движенье.

Я пером еще твердо вожу.

Но уже на свое окруженье

с затаенной печалью гляжу.

Вы, чей день еще только в зените,

на исходе осеннего дня

руку помощи мне протяните,

если силы оставят меня.

Дескать, хватит, окончены сроки —

уж не те твои строки, не те…

Что ж, судите меня, будьте строги.

Убедите в своей правоте.

Докажите свое пониманье.

Обоснуйте мне свой приговор.

Я его не приму во вниманье,

ну, да это другой разговор.

Невелика моя родина —

горсть небольших пространств:

пестрые кромки пашен,

горных пород клубки.

Но развернуть их попробуй,

бережно их распутать —

горную нить за нитью,

за бороздой борозду,

за вершиной вершину, за морщиной морщину

рану за раной, за цветком цветок,

боль за болью, стон за стоном,

песню за песней, за мечтой мечту.

И тогда ты увидишь,

как велика, бескрайна

родина моя милая,

родина моя милая —

горсть небольших пространств.

Обещает весна почерневшему саду

белый тюль, серебристый наряд.

Бархат — голым холмам, за терпенье в награду

Неподвижным кустам — аромат.

Обещает весна даль, прямую на диво,

голубому проему окна.

Старой роще — весеннего ветра порывы,

пробудившего землю от сна.

Как щедра ты, весна! Но услышать хочу я,

что ж ты мне обещаешь? Ответь.

Новый путь? Или новую встречу большую?

Песни новые выучишь петь?

А в душе пробуждается то же волненье,

с той же грустью в былое глядишь.

Неужели меня ты, пора обновления,

старой скорбью опять одаришь?

Так я мчусь,

что километр становится мгновеньем,

дерево — зеленым ветром,

ветер — ударом в висок,

придорожные маки — искрами.

Скорость.

Желанье становится

взмахом руки,

взмах руки —

приближеньем пространства,

заря — румяным яблоком перед глазами.

Скорость.

Тяга к любви

раздувается в острую боль.

О. скорее к тебе!

Только скорее!

Так мгновенно

сбегаются и разбегаются

ветви дорог,

что становится встреча разлукой,

улыбка — слезой,

мечтанье — воспоминаньем.

Скорость.

Те же самые дороги,

что меня заставляли рыдать,

во мне превращаются

в звучные песни.

Скорость.

Я мчусь сквозь пространство,

изъята из тяжести,

превращенная в луч,

чтоб достигнуть земли

и ее обогреть —

лишь на миг,

в одной только точке,

и испепелиться.

Разделена земля. Разрублены деревья.

Трепещущее сердце рассечено кинжалом.

Бревенчатый порог, что выстроган шагами

и дедов и отцов, распилен пополам.

Семейный снимок разорван посредине,

по самому лицу погибшей матери.

Бамбука ствол расколот гулким громом.

Растерзана река. Разорены поля.

Разбита пополам скупая горстка риса.

Распоротое небо всю ночь горит огнем.

Стекает в землю пролитая кровь.

Кровь консервированная, кровь притихшая,

в банки закупоренная и запечатанная,

отправляется в дальний путь.

Она проснется от сна летаргического,

она заклокочет в слабеющих венах

и запульсирует горячо.

Гайдуцкий костер, затянувшийся пеплом,

в ней разгорится

и ринется в бой.

А в пыльных депо,

в канцеляриях,

в ульях цехов

бледные доноры вахту несут.

И внезапно услышится им —

далеко-далеко

их вольная кровь

идет воевать за свободу.

Ваш тихий разговор я слушаю, хлеба,

в раздумье

голову склоняя.

Что дал я миру, в чем моя борьба

в дни, полные труда во имя урожая?

А вы —

пробившись сквозь покров земной,

вы зрели и готовили нам жатву,

готовили

великую отплату

и солнцу, и дождю, и туче грозовой,

и труженикам — тем, кто сеял вас;

вы не погибли в тот суровый час,

когда на ваши слабые ростки

легли снега,

накрыв вас ледяным пластом,

и ветры, не заботясь о живом,

освистывали вас

и с ног сбивали…

Хлеба,

я преклоняюсь перед вами,

пред вашим молчаливым торжеством!

Синеют дали неба над Россией,

их вымыла весенняя гроза,

и, кажется, в росе вдруг отразились

не небеса, а русские глаза.

Так празднично лучами ты одета,

простор твой так велик и светел, Русь,

что снова я шепчу слова обета,

тебе в любви и верности клянусь.

Быть может, это лишь порыв мгновенный,

навеянный сияющей весной?

Нет, ты и край родной, благословенный

в одну любовь слились во мне давно.

В молчанье я шагаю по равнинам.

Молчит земля. Сияют небеса.

С них смотрят на меня гостеприимно

приветливые русские глаза.

У Ботева стихотворений мало.

И том стихов его так прост и неказист.

В последний путь не слава провожала

поэта, а ночного ветра свист.

Но бьется жизнь в том томе, колобродит,

шумит Балкан, трубит олень в лесу,

на смерть мужчины гордые уходят

и держат свои ружья на весу.

Что стоит слава полки многотомной,

уютных дней земная череда

пред этой смертью, как Балкан, огромной

и яростной, как ранняя звезда?

О счастье помышляю я пристрастно,

и, если мне погибель суждена,

была бы смерть моя, как та, прекрасна,

была бы песнь моя, как та, нужна.

Что в шумной славе мне, костру подобной?

Что долгий век? Что крепа черный дым?

Мне будет тяжко под плитой надгробной,

под мраморным признанием моим.

Когда я стану влажною землею

и надо мною поле зацветет,

пусть шепот мой смешается с травою:

«Любимая… тебя люблю… с тобою…

Да здравствуют свобода и народ!»

В камеру строфы ты заключишь,

рамою картины ограничишь,

чувство то, которым ты горишь,

воздух горный — тот, которым дышишь,

Надышись же бурей напоследок!

Ураганы грудью всей вдохни

и гляди, как выглядят они

в статуях, балладах и балетах.

Удивляйся, что стихотворенье

в небе счастья, боли и мученья

медленно восходит, как звезда,

что оно летит из нетерпенья,

словно птица из гнезда.

Вот и разбазарил ты печали.

Радости — растратил ты.

Приутихли чувства, замолчали

от усталой этой пустоты.

День пройдет, и ты — опять поэт,

ты опять ликуешь и страдаешь,

и опять все это заключаешь

в статую,

балладу

и балет.

Стихи. Они мои. Мои они.

Но ты не верь, что это просто строки.

В них ночи перемешаны и дни,

в них атом жив, в них бродит луч жестокий,

который призван создавать миры

придуманные.

Это не куплеты,

не жалкое подобие игры…

А были ли когда-нибудь поэты,

которых осмеяли за любовь?

Которых презирали, били в кровь?

Не знаю. И зачем мне знать про это?

Ладонями прикрою я глаза

и помолчу один…

Нет, с теми вместе,

что шли со мной в бои любви и чести…

Я вечные их слышу голоса.

Стихи. Мои стихи. Мои они.

За них идти готов хоть на галеры —

все потому, что в них — и тьма, и дни,

покой и боль моей земной карьеры.

Я жизнью надышался не сполна.

Хочу стихи придумывать, в которых

прольется дождь, крылом взмахнет весна

и явственней проступит тишина

сквозь прорастающий пшеницы шорох.

Как мы горели!

Мы были горение,

стихотворения — наше парение,

мы были движение

и сомнение…

Мы были бунтом, бурей и гневом,

самой эпохой названным «левым»,

без дипломов и без наград…

Вместо славы — голод, голод…

Пороховой

окружал нас ад…

Но были мы счастливы,

и каждый был молод…

И я был молод…

И ты был молод…

Теперь все это где-то позади.

Имеем мы тома стихотворений,

есть горстка пепла от былых горений,

есть горстка перьев от былых парений,

и нету в нас уже былых сомнений,

мы не бунтуем,

не ломаем дров.

И каждый рад, что он пока здоров,

что премии ему идут и слава…

Но нынче молоды другие, право.

Резцом и кистью обессмерть, художник,

мать у тюремных замкнутых ворот.

Она стоит. Шумит осенний дождик.

Она стоит. Нещадно солнце жжет.

Она стоит, согбенная, в молчанье,

в потертом платье, выцветшем платке…

Я принял бы ее за изваянье,

когда б не эти слезы на щеке.

А разве бывает любовь без огня?

Борьба без самозабвенья?

Огонь —

в тревогах каждого дня,

в сердечных моих откровеньях.

Мы по-солдатски строго живем

у волшебства на грани

и очищаем себя

огнем

раскаяний

и признаний.

Вот — огненной лавы следы во льду,

вот — драма на форуме веры:

то сердце было с умом не в ладу,

то чувства не знали меры…

Пристрастья прежние истребя,

мы вечным огнем согреты

и зорко вглядываемся в себя —

в смешенье теней и света.

Тревожны и радостны

в вышине

огни костров легендарных.

Мы — сами огонь —

рождены в огне

и веку за то благодарны,

что в бесконечности новых лет

всегда будет реять над нами

бушующее, как пламя,

как высшей правды,

как совести свет,

великое наше знамя.

Стихи рождаются так же, как люди.

Кем были мои стихи рождены?

Быть может, ЮНОСТЬЮ звали ее.

Быть может, ЛЮБОВЬЮ.

Была хороша она, словно цветущая рожь.

Она согревала, как майское солнце.

Была непреклонна, как мрамор.

Погибнуть готова была, чтобы только рабыней не стать.

Кем были мои стихи рождены?

Быть может, СТРАДАНИЕМ звали ее.

Тяжелой и темной была она, словно сырая земля.

Была угрозою, не находившей врага.

Слезой, ослеплявшей своей чистотой прозрачной.

Была она небом, в котором нет солнца и звезд.

Кем были мои стихи рождены?

Быть может, ВЕРОЮ звали ее.

Фонарь деревенский несла она темною ночью.

Была печальной звездою, чей свет красотою сиял,

и, когда умирала она,

от нее все равно исходило сиянье.

Кем были мои стихи рождены?

Быть может, ПОБЕДОЮ звали ее.

Кровавые раны ее прикрывали знамена.

Была она в красном, когда полагалось быть в черном.

Веселой была, когда траур склонялся

над справедливостью братских могил.

Победоносная!

Святы одежды твои.

Кем были мои стихи рождены?

Быть может, ТРЕВОГОЮ звали ее.

Была опасна она, как обманутая надежда,

как чрезмерная преданность,

как запоздалое, но роковое сомненье.

Немилосердной она была, как приговор

и как тайный концлагерь для тех, кто мне дорог…

Грозной была она,

а сомневаться нельзя было в верности строгой ее,

потому что всегда

выступала она в одеянии красном.

Но упали зимние звезды, жестокие звезды,

и доброе лето глаза осветило твои.

И кровь справедливости сердце твое наполняет,

и воды признаний руки твои омывают,

и те, что обижены были,

к тебе возвращаются

не для хулы,

а для ласки…

Добрый день, о великая,

вечная Мать!

Невидимых ветров прикосновенье

меня разбудит раннею порой,

чтоб тысячи таинственных волнений

сегодня снова встретились со мной.

Ночь августа — темна и безмятежна —

ушла, дождями звездными звеня.

И темнота в моей квартире тесной

сменяется холодным светом дня.

Что ждет меня?

Не суетное слово,

не вереница медленных минут.

Я на планете взрывы слышу снова.

Горит земля.

И люди в бой идут.

Вьетнам.

Там умирает в джунглях воин.

В его глазах моя мечта горит.

… Пусть облака над Шипкою спокойны —

в своей душе я слышу марша ритм.

И раненый мой брат в сраженье жарком

услышит песню —

ту, что я пою.

Пускай она ему, как санитарка,

кровь перельет горячую мою.

О, верю я, что все это возможно,

что многое зависит от меня.

…На жизнь мою —

холодный и тревожный —

нахлынул свет стремительного дня,

Земля моя с ладонь… Но для меня

ты хороша, и больше мне не нужно.

Горжусь тобой, твоею кровью южной

и тем, что горы наши из кремня.

Порою выли волки и шакалы

в твоих лесах, в ущельях этих гор —

ты с теми, кто с тобой всегда был добр,

была добра, но злых ты покарала.

Земля моя с ладонь, невелика…

Но все ж в ладони этой в дни лихие

сломалась чаша с ядом Византии,

согнулась сталь турецкого клинка.

Торговцы кровью — с грузом табака

тебя, земля родная, продавали,

но все, тобой раздавленные, пали —

ты тяжела, хоть и не велика.

Свершилось чудо: смертью смерть поправ,

заулыбались окна и балконы,

заколыхались яркие знамена,

и путь открылся, прям и величав.

Цвети, земля! Болгарин пролил пот,

и вот уж чернозем твой набухает,

и розами твой лик благоухает,

и ветер песню новую поет.

Земля моя с ладонь… Но мне она

могла бы заменить все мирозданье —

я меряю ее не расстояньем,

а той любовью, что пьяней вина!

Как мне петь и возможно ли это?..

Человек — черной ночи чернее —

над душою моею, над нею.

Я засну — он во сне до рассвета.

Десять раз я его убиваю,

с ним сражаюсь, упорно, бессменно.

Но когда я глаза открываю,

исчезает мой враг неизменно.

Где он?

В пламени вечного ада?

Где он?

Кто он?

Чего ему надо?

Может, сгинул? А может, не сгинул?

Невидимкой прикинулся грубо,

не оставил меня, не покинул,

стал рукою ближайшего друга.

Может быть, за моею спиною

он идет, ожидая мгновенья

заползти в мою душу змеею,

отравить ее ядом безверья?

Я не знаю о том.

Я не знаю.

Но дыханье его ощущаю.

Революция! Ты моя доля.

Ты — волненье мое молодое.

Как во время войны, как в сраженье,

помоги

не попасть в окруженье!

Научи меня зоркости боя!

Видишь — снова стою пред тобою.

Научи, как когда-то учила,

видеть черную злую личину!

Где он?

Кто он?

С глазами какими?

Чей он адрес присвоил?

Чье имя?

Может, этот — излишне усердный

и всегда доверительно липкий?

Или тот — с неподдельной улыбкой

и кусочками льда вместо сердца?

Или тот — подшивающий чинно

все застолья мои и сомненья?

Он?

Не медли! Скорее скажи мне!

Помоги в постижении жизни!

Человек — черной ночи чернее —

над душою моею, над нею.

Я засну — он во сне до рассвета…

Кто он?

Я ожидаю ответа.

Пусть для песен душа распахнется!

Сердце

пусть опять улыбнется!

И этот ветер без пощады,

и этот дождь, и эта грязь,

и этот шелест листопада,

и эта давняя боязнь.

Перед осенним мокрым тленьем,

перед приходом холодов,

перед умолкшим птичьим пеньем —

не потрясение основ,

а лишь трехмесячная встряска

и — не оправдана опаска.

А мы свой добрый опыт спросим,

и он нам даст ответ прямой,

что, мол, зима прогонит осень,

весна расправится с зимой.

И снова буйное кипенье

начнется всюду по земле,

в крови, в речах, в воображенье,

броженье соков в пряной мгле.

В ветрах надежных устремлений

падут кипучею весной

обломки старых представлений

перед зеленой новизной.

Бесценной влагой жизнь струится,

людской кипит водоворот,

и ветка каждая стремится

нам подарить желанный плод.

Если б был я энергией,

верой,

если б ветром меня

не гнуло,

ты бы, Родина,

отдохнула

от труда и заботы вечной.

Я

огромной работой жил бы,

рушил горы,

не зная праздности.

Я бы двигал

одною радостью

все станки твои и машины!

Я б гордился

своею долей,

дал бы воду полям иссохшим.

И светила бы вера,

как солнце,

в каждой лампочке,

в каждом доме.

Родина, Родина — матушка милая,

дым от родного огня!

Не разделить

никакою силою,

не оторвать

тебя от меня.

Родина, Родина —

имя высокое.

Мирная,

радостная страна.

Сердцем

любовь моя проголосована,

разумом-штабом

утверждена.

Кончатся реки,

высохнет море,

солнце

укатится в небытиё.

Будет сиять

справедливо и мощно

имя

сверкающее

твое!

Просто любить тебя —

малая малость!

Надо еще,

чтоб любила и ты!

Вот почему я

мучаюсь, маюсь.

Вот почему я страшусь

суеты.

Вот почему я

ни часа не медлю —

долг мой великий

покрыть

не могу!

Я отдаю тебе все,

что имею,

и все равно

остаюсь

в долгу!

Сквозь ясени, прекрасные и в старости,

словно в сраженье

лесорубы шли,

и ноздри раздувалися от ярости.

Был голод.

Не хватало им земли.

Кричали и сверкали топорами

и вырубали просеки свои.

Телеги, нагруженные стволами,

в земле прокладывали колеи.

Стволы?

Валы из трупов!

Ведь беда

по дереву бьет, как по человеку,

и замолкают гнезда навсегда,

и птицы здесь не запоют вовеки.

Великий лес

неспешно отступал…

Пила пилила, выжигало пламя,

и землю оголял великий пал,

и пепел пал над новыми полями.

А плуг меж пней попер вперед упорно,

на просеке

свой оставляя след,

и густо падали живые зерна

с мечтой про хлеб,

про хлеб,

про хлеб!

Лишь ясени, без малого столетние,

оставленные кое-где,

вздымали сучья, словно бы в молении,

величественные и в беде.

Стальной топор

железную их плоть

не смог рассечь,

прогрызть и побороть.

Их древнегреческая колоннада

вещала,

аргументы все поправ,

что красоты голодному — не надо

и что голодный —

даже в этом —

прав!

Я шумный мир опротестую —

от суеты до слухов, — весь.

Люблю случайную, простую,

неподготовленную вещь.

Случайный тост в углу случайном

с едва знакомым на пути.

Вздох, после странного молчанья

вдруг вырвавшийся из груди.

Случайный путь, случайный поезд —

ночной, неведомо куда,

который движется, как повесть,

не завершаясь никогда.

Случайно брошенное слово,

вино в прохладной глубине, —

все это, преломляясь, снова

поет во мне, живет во мне…

Внезапные простые вещи!

А я им радуюсь, ценя.

Они как гости,

в час зловещий

вдруг посетившие меня.

И как мне их не славить, если

я рядом с ними молодел,

в них находил слова для песни

и силу в самый трудный день!

Пойду — небрежный и печальный, —

вздохну легко,

взмахну рукой —

не преходящий,

не случайный.

Случайны вещи,

Я —

другой!

Был дедовский дом старинный

крыт крышей из плит тяжелых.

И я даже помню — на крыше

росла какая-то травка…

— Где, —

вопрошаю, —

дедовский дом старинный?

Мне отвечают: разрушился сам собою.

— Смотри, —

говорят, —

из плит этой крыши

отличнейший получается тротуар!

… О да, конечно, плиты — они те же,

Но я не верю, будто сам собою

тот дом разрушился, —

нет, я не верю!

То был добротный дом —

простой,

удобный,

напоминавший чем-то человека.

Однако он страдал дефектом тем же,

что и весь прочий дедов мир старинный, —

тяжелая, из плит тяжелых, крыша,

да только нет фундамента в основе!

Итак, выходит, дом разрушен не был,

а просто тихо он ушел под землю,

по крышу самую он в землю опустился.

По этим плитам я хожу сейчас, как кошка.

И дым самшитовый над трубами витает…

А там, внизу, —

в той древней Атлантиде, —

осталось все таким же, как когда-то.

Очаг пылает.

Булькают бобы.

И мой отец —

он мал еще —

улегся

на бабушкины теплые колени,

а та его укачивает:

— Спи,

ты слышишь, там упырь по крыше ходит!..

И слушает испуганно отец.

Он слышит.

(То мои шаги по крыше.)

И вздрагивает он.

И засыпает…

А я все топаю себе по тротуару.

Чертовски трудно создавать такие крыши,

что мог бы выдержать затем фундамент века.

Надстройка

(как сказал бы Маркс) —

надстройка базис раздавить не может!

И мы, —

мы, те, кто пишем, —

мы должны

придумать что-то верное весьма

и чтобы в нем правдиво все

и прочно…

Мне кажется, уже по нашей крыше

проходит кто-то легкою походкой.

И прорастают молнии, подобно

могучим крыльям

за его спиной.

Вот усталые женщины

на остановке

возле завода,

словно любовника,

опаздывающего на свиданье,

поджидают автобус.

Холодные сумерки.

Неоновое известье

вспыхивает в определенной точке.

От столба к столбу сообщается:

Дорога будет серебряной.

Дорога будет серебряной.

Дорога будет серебряной.

До конца маршрута.

И вот серебряные усталые женщины.

Настолько усталые,

что нет даже силы,

чтобы быть красивыми.

Потому что сеяли квадратным ситом.

Потому что месили хлеб из бетона.

(Пыль серебрится в их волосах.)

А затем…

Потому что они начистили небо.

Потому что они накормили солнце

и уложили спать…

Подходит автобус

и уносит их

в душных своих объятьях.

Они засыпают стоя.

Покачиваются.

Улыбаются…

Матери нового дома,

матери всей Вселенной,

я целую ваш сон,

которого вы не вспомните.

Продается судно!

Расшаталась мачта, перегнили снасти,

Словом — сколько хочешь всякого несчастья.

Продается судно!

Починить не трудно — корпус все же прочен;

Хозяин измучен — надоело очень!

Продается судно!

Было это судно доброе, как видно;

Снова выйти в море на таком не стыдно!

Продается судно!

Сотни раз то судно море штурмовало,

В тысяче Вселенных судно побывало!

Продается судно!

Кто грехов прекрасных хочет безрассудно,

Тот, завороженный, и взойдет на судно!

Продается судно!

Видно, в путь отважный хочет оно снова,

Нового желает рулевого!

Продается судно!

Это судно годно в чудный путь до ада.

Продается судно хоть дороговато, а купить бы надо!

Жандармы-псы на нашу шею

В последний раз сейчас насели,

Все решено! Ликует сила,

Она сегодня в каждом теле.

Эх, дружно вспахан, обработан

Он, полный рабством, кровью, потом,

Простор венгерский, бедный, скорбный…

Не медлите с переворотом!

Здесь, чтоб весна не наступила,

Бросали смерть, во время сева;

И все же нынче на Дунае

Всего буйнее всходы гнева.

У нас на гибельном рассвете

Сильней, чем где-нибудь на свете, —

Как узник, рвущийся к свободе, —

Провидцы жизни, всходы эти!

Куда ни взглянешь — видишь взрыва

Божественное состоянье.

Кто жив, тот мечется в тревоге,

А умирает — в ликованье.

Горим мы грешным древним жаром;

И всюду над порядком старым

Мы видим: новое восстало,

И ореол его — пожары.

Все сбудется! Судьбу любите

И поджигателя любите —

Безумца гестского, который

Дрянь как мадьяр и как правитель.

И он знак времени! Над кучей

Господской Гуннии вонючей

Он встал и, чтоб ее обуглить,

Струит в нее состав горючий.

Вонь Вены, спесь аристократов,

И униженье, и жандармы…

Смирить нас? Нет такого бога!

Жар в жилах превратим в пожар мы,

Кой-кто еще неузнаваем,

Друг друга мы в лицо не знаем

И путаем. Но пламень мщенья

И очищенья раздуваем!

Еще течет вечерний рокот

И свежие рассветы веют

Там, на проспектах Будапешта…

А в сельских недрах гневы зреют.

Земля осядет при ударе;

Услышим все, что не слыхали, —

Мадьяров лютое проклятье

И в летнем зное, и в пожаре!

Вот он идет в пустыню нашу,

Святой посланец бога, дьявол!

У Революции на ложе,

Геройском, брачном и кровавом,

Мы были девственны… Очнемся!

Проснулась кровь. Кипит огнем все!

Молчание. Никто не дрогнет.

Мы в Революцию несемся!

Страшные годы на мир надвигаются, —

Снова народы вооружаются,

Злобный грозится, а добрый печалится,

Веры людские колеблются, валятся.

Кровли не чинятся, скоро обрушатся,

Разума пламень старательно тушится…

Вы, чьим сердцам еще гаснуть не хочется,

Все же задумайтесь: чем это кончится.

Ой, как людские мечтанья калечатся,

В жестком ярме наши выи увечатся,

Нет вдохновенья, но кто же поручится,

Что за свои прегрешенья он мучится.

Кровь в берегах не вмещается, плещется,

Ужас грядущий лишь смутно мерещится,

Древняя ненависть в землю внедряется…

Ой, что готовится, что надвигается.

А музыканты не унимаются,

У балаганов толпа собирается,

Лица разбойничьи озаряются.

Добрые люди укрыться стараются.

Ой, что готовится! Что-то получится?

Светлые головы сумраком полнятся,

Ясная молодость старчески горбится,

Кладбищ земля от покойников пучится.

Скорбные матери родами маются,

Мальчики-с-пальчики в смерть погружаются.

Старый очаг остывает, и губится

Милая девственность, выйдя на улицу.

Но человечество не отвращается,

Даже и радо порой. Забывается

Всякая скверна. И вновь проливается

Кровь, и убийство опять затевается.

Лишь бы убить — все на этом покоится.

Люди лишь разве во сне успокоятся,

А поутру вновь гневятся, кусаются,

Грешные гномы, на гибель бросаются.

Многих казнят… Так в петлях и качаются.

Вороны стаей на падаль бросаются,

И улетают, и возвращаются.

А человечество не пресыщается.

Тихо пела о беде

балалайка в Сегеде.

Тихо лился лунный свет,

словно из дому привет.

Луч сиял в глубинах глаз,

как слеза или алмаз.

Песня, музыки полет,

так о мире ночь поет.

Эта песнь во мне звучит,

это сердце в такт стучит.

Эта песня — мне родня,

с колыбели ждет меня.

Я в ней скорбь услышал сам

по нездешним небесам.

С музыкантом мы друзья,

он такой же, как и я,

он, как жухлый лист, со мной

рос на веточке одной.

Мы — цветы одной земли,

с ним росли и с ним цвели.

Той же веры сыновья,

мы тоскуем — он и я.

О люди, жизнь прожить, как поле перейти:

кладбищенский покой кивнет в конце пути.

Но было б хорошо установить: каков

в конце концов удел несчастных бедняков?

От имени творца тираны там и тут,

кичась, вершили над людьми неправый суд.

Но было б хорошо хотя бы раз еще

в державность прав людских поверить горячо!

Чтоб вместо выстрелов, штыков, колоколов

сверкала бы любовь, звенела бы любовь;

чтоб вместо всех границ был безграничный мир,

и только он один был дорог нам и мил;

и чтобы, разгромив казарму и тюрьму,

летели грезами мы к небу самому,

на крыльях музыки и пламенных стихов

мы возносились бы превыше облаков.

О будущее, стяг свой алый подымай

и всем нам подари цветущий, вольный май.

Надеюсь, человек, что ты всю жизнь свою

в маевку превратишь, — об этом я пою!

Надеюсь я на май, весенний день хвалю.

О брат мой, человек, как я тебя люблю!

В четырнадцатом осенью лежал

в кровавой глине, грязный и голодный,

мок под дождем, под стужею дрожал

бедняк безродный.

В пятнадцатом под осень из траншей

отправлен в тыл и, воевать не годный,

кормил на госпитальной койке вшей

солдат безродный.

В шестнадцатом под осень — снова бой

и дух кладбищенский земли холодной.

И воронье кружится над тобой,

бедняк безродный.

В семнадцатом попал под осень в плен,

брел по чужим полям в колонне взводной.

И жил, не ожидая перемен,

бедняк безродный.

Под осень в восемнадцатом — домой

его нес дух восстанья всенародный,

и он тогда почувствовал впервой —

я не безродный.

Под осень в девятнадцатом — в тюрьме.

А в мире ветер бушевал морозный,

и приговор звучал ему во тьме,

что он — безродный.

Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать,

которая, ведя нас в будущие годы,

меж траурных руин способна указать

нам самый верный путь, победный путь свободы.

Гудки фабричные спешат ей честь воздать,

хвалу на струнах рельс поет ей поезд скорый.

Она — прогресс, и мир, и истина, которой

все молнии небес удастся обуздать.

В столицах и в полях, просторных бесконечно,

пока все идолы не рухнут, будет вечно

ее напев торжественный звучать.

Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать.

И двух ее сестер — Свободу с Красотою,

чьи зори алые покончат с темнотою.

Какой-то душной ночью был объят

фабричным дымом вялый запах глин,

и величайший дух вошел в меня:

я сын земли, и улицы я сын.

Отныне сердце — мощный алый цвет,

его цветеньем шар земной объят,

подобьем электромагнитных волн

его распространился аромат.

Отныне ни казарма, ни тюрьма,

ни церковь с гор не сбросят слов моих,

и все глаголы реют надо мной,

и нету смысла в замыслах других.

Когда я плачу — каплет мира кровь,

когда бранюсь — трепещет трон любой,

когда смеюсь я — радуется бог

и зимы вдруг сменяются весной.

В судьбу я верю; сердце, наш господь,

ждет бесчудесных он чудес во всей красе;

лавины страсти, с наших лиц лиясь,

разрушат тюрьмы и казармы все.

И все огни грядущие — во мне,

чтоб я бойцом последним стал. Мой стяг

прикосновенье ласковое. Все

в путь двинется, коль сделаю я шаг.

И шапку ликованья в небеса

согбенный день взметнет, коль я один

и буду зеркалом у вас в сердцах,

я сын земли, и улицы я сын.

В чем вера и расчет небесных тел,

в орбите огнедышащего круга,

какая сила и какой прицел

им позволяет миновать друг друга?

Казалось, только бы закрыть глаза,

и — вдребезги! Пожар блогословенный!

Какие золотые тормоза

хранят благополучие Вселенной?

Я бы решил, что это — власть причуд

любви между планетой и планетой,

но так многозначителен прищур,

мигающий над бездной этой.

И мотыльки ночные над огнем

теряют пыль, столкнувшись при круженье.

И странен мир. И странно пуст мой дом.

И нет тебя. И все вокруг в движенье.

Поэт я, но какое дело

мне до поэзии самой?

Нелепо, если б вдруг взлетела

в зенит звезда с реки ночной.

Пусть время тянется уныло,

забыл я сказок молоко, —

я пью глоток земного мира

с небесной пеной облаков.

Ручей прекрасен — лезь купаться!

Покой и трепетность твоя

обнимутся и растворятся

в разумном лепете ручья.

Поэты? Что мне все поэты?

Их пачкотню я не люблю,

где вымышленные предметы

они рисуют во хмелю.

Дойду до разума и выше

сквозь будней грязную корчму!..

Плести слова лакейских виршей

негоже вольному уму.

Ешь, спи, целуйся, обнимайся!

Но с вечностью равняйся сам.

И не служи, не поддавайся

уродующим нас властям.

А если счастье компромиссно —

плати краснухою лица,

и лихорадкой ненавистной,

и панибратством подлеца.

Я рот не затыкаю в споре.

Ищу совета у наук.

И помнит обо мне на поле

крестьянин, опершись на плуг.

И чувствует меня рабочий

всем телом, что напряжено;

и ждет парнишка, озабочен,

возле вечернего кино.

Где подлых недругов ватаги

на стих мой лезут не добром,

там танки братские в атаки

идут под рифм победный гром.

Да, человек велик не очень,

но неуемен и крылат.

За ним родительские очи

любви и разума следят.

Мы не профессора, и не томные златоусты-попы,

и не герои, под общие вздохи идущие в бой,

те, что сейчас повсюду в беспамятстве вповалку лежат —

на исхлестанных молниями полях, на затопленных солнцем горах,

на дне морском,

повсюду, во всем мире.

Под синевой небосвода полощется время в бесцельной крови.

Но мы — вдали от всего.

Мы внизу, в казарменной темени доходных домов,

безмолвные, вечные, заполняющие всё и вся, словно сама материя.

Вчера мы рыдали, но завтра, быть может, век удивится нашим делам,

Да! Потому что из наших короткопалых уродливых рук

изливается свежая сила,

и завтра она прольется на новые стены!

Завтра обрушим на развалины жизнь — громады из асбеста, железа, гранита.

Прочь бутафорию государства!

Прочь лунный свет и кабаре!

Воздвигнем небоскребы, а игрушками будут модели Эйфелевой башни.

Мосты — на быках из базальта.

Стальные знаменья на площадях.

Столкнем на дохлые рельсы воющие, огнедышащие паровозы!

Чтобы они метеорами мчались по своим орбитам.

Чтобы сверкали.

Мы смешаем невиданные краски. Протянем по дну океана новые кабели.

Очаруем прекраснейших женщин, чтобы земля вынянчила новый род,

чтобы новые поэты, ликуя, воспели новый облик времени

В РИМЕ, ПАРИЖЕ, МОСКВЕ, БЕРЛИНЕ, ЛОНДОНЕ И БУДАПЕШТЕ.

Под синими простынями лежат сегодня мои умершие.

О братья, затянутые в омут беды и водоворотом боев

выброшенные на берег, вы проходите вереницей,

и в каждом, словно свеча, горит мечта

и таится воля, подобная сжатой стальной пружине.

Моя память сплела из вас венок, и тяжелый запах вялых цветов

течет над печальными городами.

Матери и дети понуро сидят за пустыми столами, и их собственные тени

падают со стен и пригибают к земле их плечи.

Может быть, и мы мертвецы, мы — убитые волки, прикованные цепью

к ребрам нашей грудной клетки.

И только моя песня, восходящая мерцающим дымом из печи страданий,

устало плывет над вами, вбирая горький дым

мастерских и заводов, паровозов и пароходов.

О братья, захлебнувшиеся на тонущих улицах,

убитые на алых площадях, похожих на скотобойню!

Я думаю о ваших руках, рвавшихся к творчеству,

о неспокойном свете ваших темных глаз.

Я — с вами, я живой узел на нити вашей судьбы.

О взорванные столпы моей жизни,

воздавая хвалу даже звуку ваших имен

под гром цепей и оружия,

я колочу кулаками в запертые двери.

С кем перемолвлюсь словом, кому отдам половину своего хлеба?

С кем поделюсь верным своим инструментом,

что закалял и оттачивал долгие годы?

Горечь в этих вопросах, горечь и тревожная боль,

и еще не встретил я брата, кто бы ответил на них

словами простыми и мудрыми.

Мы сражаемся, мы в бою, слышу вокруг, — но увы! —

только мертвых вижу везде, в долинах, на склонах холмов.

Здесь неведом открытый взгляд, неведом радостный крик.

Однажды вечером я сел в лодку, чтоб забросить рыбацкую сеть,

рыбу ловил я — и трупы вытаскивал из воды:

юную девушку с нерожденным ребенком во чреве и юношу,

у которого в сердце ржавел кухонный нож.

Вот оно, новое поколение, думал я, и пытался отогреть их

у себя на руках,

но они безмолвно спали под безоблачным звездным небом.

Время надругалось над нами, пространство ускользнуло

из-под наших шагов.

Но я возглашаю: если нет матерьяла, который мы бы могли

обработать своим инструментом,

подымем ввысь мускулистые руки, как орудия справедливости!

За нашу жизнь. За жизнь наших страждущих братьев.

У тех, кого бьют кнутом, кости должны быть из стали,

кого хоронят живьем, те должны воскреснуть даже из мертвых.

Братья, пора подняться со дна на поверхность,

из глубины шахт, из-под руин закрытых заводов.

Пора послужить себе в эти горькие дни,

когда хлеб наш черств, как камень, и ночи наши бессонны.

Не я был первым, не я — последним,

кто вскочил на коня, чтоб скакать навстречу свободе —

надо мной проносились воспоминания юности,

знамена яростных битв, поцелуи, что ранили сердце.

И вот мои сумы наполнены свежей добычей,

я раздам ее тем, кто был менее ловок и счастлив,

кто выбыл из битвы, прежде чем наступил вечер,

прежде чем вспыхнули яркие костры надежды.

В этой битве братья обрели подлинных братьев,

мы горели и крепли в одной купели,

где-то билось за нас много чистых сердец,

в них сквозь боль и страданья зрели победы.

И однажды нежданно, как смерть,

мы двинулись к городу, непроницаемо замкнутому в тернии,

мы принесли с собой сокрушительный ключ,

что запирает и отпирает любые ворота.

Свобода, весть о твоем приходе сияла так ярко,

что все, кто не верил в тебя, были ввергнуты в гибель.

Мирно ходят ныне стада на пастбищах наших,

и с улыбкой в постелях своих пробуждаются дети.

И вот мне семьдесят два года,

Нет, вы только представьте:

паренек из захолустного городишка

вот так взял и отправился в мир,

чтобы найти и понять гармонию

видимых и невидимых явлений,

потому что все ему было не то и не так.

Пешком, на телеге, на поезде

стремился я к цели,

которая мне самому была неизвестна,

Первые испытания для наивной души,

Все, с чем встречался,

я складывал в заплечный мешок —

небо и землю, шорох ветра,

строки стихов, голодные обмороки,

сиянье глаз женщин, любимых мною.

И вот мне семьдесят два года,

Но я и нынче все тот же,

что раньше.

Ничто меня не удовлетворяет,

все мне не то и не так.

Видно, испытания мои еще не закончились,

но я уже не мечусь то туда, то сюда,

высунув от усердия язык.

Сижу за закрытым окном,

чувствуя себя немного уставшим.

Много курю

и вспоминаю о девочке из моего детства,

что сидела под дикой сливой

и вышивала синие цветы

на белой полотняной скатерти.

Если б я родился музыкантом

я бы стремился

перебороть шумы мира

с помощью стройных звуков.

Если б я родился архитектором

я бы строил людям

не квартиры а домашние очаги.

Я одарил бы их

светом цветом и тишиной.

Но поскольку я поэт

я хотел бы так же четко и ясно

говорить на языке слов

как математики

говорят на языке чисел.

Во мне

суровом и упрямом человеке

(как меня обычно характеризуют)

живет еще и маленький боязливый мальчик.

Этот мой тайный двойник

слыша как другие

читают вслух мои стихи

горестно вздыхает:

О вот значит какой я несчастный

какой печальный и беззащитный

один-одинешенек в целом свете.

He плачь не грусти малыш

я твой панцирь и твое оружие

когда я умру

ты останешься жить в моей поэзии.

Пишет мне Гарна: дивизия тает,

тает наш лагерь! Наш полк исчезает!

Те, что под Сатмаром бились, и те,

шедшие в бой по колено в воде,

те, кто форсировал быстрые реки,

те, кто участвовал в смелом набеге,

брал бронепоезд с винтовкой в руках,

те, кто в словацких сражался снегах,

оборонявшие Тису герои,

войско безумное! Ты — на покое?

Насмерть стоявшие в стужу и зной,

мост прикрывавшие в битве — собой,

Вышло на отдых? О, время! О, память!

Трудно поверить и трудно представить.

Знавшее столько дорог и смертей,

тает и тает, теряет людей.

Где теперь старых товарищей сыщешь?

Ты призадумался, Гарна, дружище.

«Тает дивизия», — пишешь ты мне,

пенсионер, в стороне, в тишине.

Стал ты легендой, слабеешь, скучаешь,

однополчан раз в году окликаешь.

Полк двадцать первый! Всего человек

Восемь осталось. Растаял как снег.

Так что вместит небольшая квартира,

Шесть рядовых нас да два командира.

Эй, старина, собери нас всех вместе,

не восьмерых, а весь полк, честь по чести,

всех, кто проделал тот трудный поход,

шумный и юный, прекрасный народ.

Кликни свое незабвенное войско,

полное пыла и веры геройской,

шедшее с ходу в любые дела

(Новая Венгрия с нами была!),

всех их, бессмертных героев Токая,

что за бесстрашная юность такая!

С верой, как с первой любовью, не раз

рвавшихся в бой, — объяви им приказ.

Как по тревоге, вели им явиться,

сердцу вели их по-прежнему биться

(О, как немного осталось от нас!),

сбор объяви нам, последний приказ.

Однополчане, порадуйтесь встрече.

Да не прельстят вас награды и речи,

слава и прочее. Ведь все равно

высказать все никому не дано.

Что-то останется… Полк легендарный,

те, что тебе на земле благодарны,

что-то забудут, не всем воздадут.

Пусть нам на смену другие придут.

Все же недаром мы первыми были,

в славное время боролись и жили,

молоды были, не знали преград.

Денег не надо! Не надо наград!

Мы и печалиться вроде не вправе.

Вознагражденье — в борьбе, а не в славе!

Большое дерево в окне

шумит листвою влажной,

и странен шум его протяжный

в безветрии.

Так человек во сне

кричит.

Прислушайся, услышишь: в лихорадке

мир корчится.

Курчавые моря

взъерошены.

Жизнь бьется, как в припадке,

и ждет добра, надеждою горя.

Забыт покой.

Зло подается туго.

На Африку взгляни —

ее судьба меняется.

От севера до юга —

везде — борьба.

И небо взбудоражено над нами,

расколотое грозными громами.

Недешево

нам обойдется свет

проложенных с трудом

грядущих лет.

Мой грустный спор

с самим собою длится:

зло иль добро на свете победит?

Не спится.

И время ночью медленно летит.

Свобода — вот что светит нам за тьмой.

Свобода — это слово дарит счастье.

Лесные звери так, сжимая в пасти,

детенышей своих несут домой.

Твердим и снова пробуем на вкус.

Свобода! О, какой прекрасный груз!

В дыму и пламени планета,

в переплетенье тьмы и света,

в крови и муках до поры.

Новорожденные миры

встают и расправляют плечи

вдали, в глуши.

Смотри же вглубь, верь в разум человечий

и с выводами не спеши.

Еще так много впереди

забот, и горя, и надрыва.

Еще все дико, косо, криво,

еще не раз в твоей груди

забьется сердце, сострадая

и горячась…

Настанет срок,

и вся земля,

от края и до края,

вздохнет легко, избавясь от тревог.

И трубный глас сражениям и войнам

конец объявит, радость торопя.

И человек воистину достойным

предстанет мира, жизни и себя.

Раздоры прекратятся. Но пока

бушуют страсти! Жизнь недорога.

И белый свет кровавых зорь красней,

О, сколько бед,

и боли, и смертей!

Помнишь, тогда эти ветви гудели,

головы в плечи деревья втянули,

и трепетали они, и боялись

черного, бурю таящего неба.

Ветви гудели,

капли дождя били, будто бы пули.

Листья рыдали,

как из земли эти молнии были.

Метлы мели побледневшую землю,

и устремились в дорогу желанья,

вечные наши стремления к цели.

Листья дрожали, они трепетали.

Ветви гудели.

Голубые реки

над тобой, столица!

Вижу: над бульваром облако лучится,

куда оно мчится, румяная птица?

Яйцо золотое, где-то у крыла там,

блещет, налитое солнечным закатом.

Небо голубое льется над столицей,

будущее наше, голубые реки.

Небо над Москвою,

я всегда с тобою,

мы одной мечтою

связаны

навеки!

Поезд твой оторвался от сумерек станционных, и вдруг стемнело.

Меж деревьев залегшее горе этот миг уловило,

черной массой осело на души и на кроны деревьев.

Но до Кунцева уж докатился поезд твой, отчаянья полный

(там Багрицкий смотрел когда-то на созвездья,

и, задыхаясь, все пытался понять он что-то).

И похоже, что в бездне небесной никаких уж и звезд не осталось,

а до нас долетает одно лишь сиянье былое —

извивающиеся обрывки нитей с прялки, давно казненной.

И печально существование за вагонными окнами,

будто уж не поезд идет, а струится река, так и бакены меркнут.

Ночь везде — впереди и сзади.

На сгустившемся небе томятся только несколько звезд забытых,

мгла течет безутешным потоком и безмолвно ширится морем.

Я сажусь на рельсовый берег: надо мною застыло время.

Ты сейчас открываешь двери нашей квартиры,

и в руке твоей ключ короткий и другой, подлиннее.

Успокойся! И я успокоюсь. Мне страх опостылел.

Плохо быть одному во мраке затемненного этого мира.

Мы не можем жить друг без друга.

Зачем же люди плачут по домам,

не выходя на улицу, не собираясь

на площадях, открытых всем ветрам?

Зачем они, от боли содрогаясь,

прижав к глазам измученным платок,

рыдают немощно? Из этих слез соленых

такой бы ринулся по городу поток

бушующий, от этих горьких стонов

такой бы смерч пронесся по жилью

и грозное перо такие б обвиненья

вписало в книгу, Венгрия, твою, —

что даже мертвые во всем твоем краю

восстали б, требуя отмщенья!

Черные руки вздымают мосты.

Мертвые люди вздымают персты.

Мать моя, руку вздымаешь и ты.

Черною тенью скользят облака.

С визгом и воплем несется река.

Давит ее человечья тоска.

Нет ей покоя от мертвых гостей.

Русло от боли сжимается в ней.

Волны — и те человечней людей.

Вихри — и те человечней врага.

В ужасе гонят они облака.

Полная слез, негодует река.

Буря прошла,

отгремела гроза, улетая.

Всхлипнув от слез,

засыпает в кроватке дитя.

Падая наземь,

струится вода дождевая,

тихо лепечут

последние капли дождя.

Мать моя смотрит

сквозь окна души моей снова.

В сердце мне льется

сияние светлых очей.

Плачет душа,

но отчаянья нет уж былого.

Только слеза моя

все горячей…

На плечах — полсотни годов.

В голове — полтыщи стихов.

Нарастает горечь во мне…

Не до шуток, не до пустяков.

С этой горечью, с этой старостью,

с этой бренностью и усталостью,

словно крыша в день буревой,

смерть трещит над моей головой.

На дворе весны новоселье

соком жизненным орошено.

Мне бодливое это веселье

Ни к чему,

Только мучит оно.

Вслед легенде, я повторяю:

«Для чего ты оставил меня?»

И кричу я, в огне полыхая,

что во мне уже мало огня.

Я половину хлеба съел,

и стал я тем, чем стать успел.

И над моею головой

не веет грозный рок.

Но об одном печаль моя:

из дел земного бытия

лишь половину сделал я

того, что сделать мог.

Утро весеннее, тополь седой,

красный закат над листвой молодой,

тихая ночь с одинокой звездой —

первыми вы

научили любить

мальчика, бывшего некогда мной.

Было моим только то, что любил.

Животворящей весною я был.

Не был бы я весной настоящей,

если не стал бы листвою шумящей,

если б закат и звезду позабыл.

Отчий дом порочить никогда не дам

вам, чей светлый праздник в каждом горе нашем.

Если загорится — мне тушить, не вам.

Мы без вас потушим и без вас отпляшем

так, что тошно будет каблукам!

Спрашивал закаты,

спрашивал рассветы —

нужно было, надо

затевать все это?

У души, у разума

и у шрамов спрашивал,

что ношу на теле:

нужно ль в самом деле?

Сорок лет, как вихри,

мчат меня по свету.

Если б можно было —

снова б начал это.

Остывает стих. Поэт ко сну отходит,

становясь мудрей.

Он устал. Не тронь его — не надо шума

у его дверей.

Завтра сам он рано встанет по тревоге:

«В наш последний бой!»

И стихи, не сбившиеся с ритма, он подымет

боевой трубой.

А покуда будет он стоять колонной,

думать и грустить,

чтобы пеплом всех развалин убеленным

в новый мир вступить.

Снегирек ко мне уселся на окно

и запел: «Не хмурься, Гидаш, —

все равно!

Не горюй, что созревает уж давно,

а созреть не может вишня, —

все равно!

Горы издали не круты, но дано

или нет достичь вершины —

все равно!

Глянь: за окнами сосулек уж полно,

насладись весной, а дальше —

все равно.

Год-другой, и в путь дорожку суждено,

ведь пойми ж, не отвертеться —

все равно.

Волновать тебя все это не должно,

и твою горячность видеть

мне смешно».

Я вскипел: как видно, все вы заодно!

Но одумался: не стоит.

Все равно.

Препираться с ним мне стыдно и грешно, —

так подумал я. Вот то-то

и оно!

Как я жил, так жить я буду! «Что ж, вольно

жить как хочешь! — он ответил. —

Все равно!»

И взялся я за работу. Он взмахнул

дерзко крыльями и, свистнув,

упорхнул.

И гадал я: почему же — разбери! —

и в тебе заговорили

снегири!

Солнечный

осенний луч,

глянь, пробившись между туч,

мне в лицо еще живое.

Это время буревое

ухватил бы я, могуч,

за бодливый рог рукою!

— За бодливый рог рукой?

Прок какой ловить мгновенье?

Ну, так, значит, успокой смертное мое смятенье

и бессмертья мощью мнимой — иль не мнимой —

озари мой

бунтовской, неукротимый

облик, что живуч средь туч,

как и ты,

осенний луч.

Птицы, птицы, птицы, птицы,

все, что во мне больше, чем тело, вся моя душа —

ваше щебетанье!

Светает. С песнями возвращаемся по лугам.

Нынче ночью все было крылатым —

слово, глоток, тиканье часов.

Руки любимой были словно крылья.

Песни были крылья, дверные ручки — крылья,

мне было радостно лежать меж крыльев простынь.

Я уже засыпал, когда под окном,

по трубному зову майского солнца

деревья вытряхнули своих птиц!

Шумное утреннее жертвоприношение.

Звучали арии и птичьи перья;

взлетел к небу цветной ворох мыслей.

Трепет знамен, фейерверк ангелов, сумасшедшая канонада,

первый громыхающий поцелуй — после него

с влюбленных слетают полыхающие рубашки.

Это роение было таким сверкающим и победоносным,

что мое высвобождающееся веселье

порхнуло к нему, смешалось с ним, словно аромат с ароматом.

К чему же оплакивать уходящую юность?

Ведь она уходит на сверкающие небесные поля, рассеивается по ним,

как шелковистый дым жертвоприношения.

Права, права… На все ты вправе,

пока одет ты этой явью,

наследьем, властью, как и тою

пылающею нищетою,

что в лоб тебе удары сыплет,

венчая огненной короной,

и тычет в руки твои скипетр,

пожаром гнева раскаленный.

Гордись! От сердца эти знаки

предназначенья. Ты не всякий,

а избранный. Бороться будешь

ты с тиранией древних чудищ.

Готовься! Серый плащ накинув,

крадись, никем не обнаружен

в одежде простолюдинов

и сказочном всеоружье.

Змеиный жир и конский волос,

коварство, предков вещий голос —

все в ход! Любой отпущен будет

грех! Победителей не судят!

Хитри! Громада добра люда

ждет чуда от тебя, ждет чуда,

а иначе палач подымет

меч на тебя — и кончишь худо!

О, гордо-сладостное право

презреть всех богачей, их славу,

их спесь, весь облик их блестящий,

всю сласть их милости пьянящей,

как презирали они сами

и вопль, и вонь народа в рабстве,

который в сердце твоем знамя

вздымает и зовет сражаться.

Куда б ни вознесенный,

с одеждой этой и с короной

не расставайся. Пусть ничто

вовеки не подавит тот

мятеж, который доведет

когда-нибудь тебя до смерти

и сунет в мертвый твой оскал

упрямо-твердые вопросы,

чтоб смертию ты смерть попрал.

«Чьи, чьи?» — откуда этот свист,

что там за маленький артист?

Не знаю сам, ищу и тут

и там — и все напрасный труд.

«Чьи, чьи?» — качается вослед

пустая ветвь, а птахи нет.

Порхает пыль — уж нет ли там?

Там нет. Искать ли по кустам?

«Чьи, чьи?» — пытает не шутя,

как любопытное дитя.

И хоть он спрашивать горазд,

других вопросов не задаст.

На миг притихнет — вот он где:

там, на копне, там, на скирде.

«Чьи, чьи?» — не устает кричать.

Никто не хочет отвечать.

«А это чьи? А это чье?» —

опять берется за свое.

Повсюду слышен этот звон.

А где певун, а где же он?

Наверно, думает певун,

ведь птичий ум незрел и юн,

что всей землей владеет тот,

кто отдает свой труд и пот.

Ты, удивленная сверх мер, —

поэзии прямой пример,

надежда, дай же нам ответ…

А он летит, как беглый свет.

Ты стать согласен кем попало —

лишь только б смерть не наступала.

Пойти в поденщики? Охотно!

А где работать? Где угодно!

Ты граф? Ах, ты родился им?

Так стал бы конюхом своим

и днем, одевшись поскромней,

скребницей чистил бы коней.

А ты, сановник, взяв лопату,

трудиться стал бы до упаду.

Епископ стал бы кузнецом

охотнее, чем мертвецом.

С привычными простясь делами,

ты скромно шел бы за волами.

Чтоб сто и боле жить годов,

ты живодером стать готов,

стать маклаком и стать шутом,

отнюдь беды не видя в том.

Ты рад бы стать и печником,

и печника учеником,

таскать мешки или горшки

и мыть, как нищенка, кишки,

да и в старухи бы подался.

Ты стать бы карликом пытался,

ты б дал себя ума лишить —

лишь только жить, лишь только жить!

Ты отдал бы свое обличье

и принял бы обличье птичье —

сороки, галки, перепелки.

Пошел бы в тигры или волки,

хоть червяком или кустом,

травой на пустыре пустом,

хоть тем, на чем они растут, —

сырой землей остаться тут.

Еще грома не отзвучали

твои, гроза!

Любой беде, любой печали

смотрю в глаза.

Хоть кожу пламенем задело —

в мой век прямой,

пусть мыслит все-таки не тело,

а разум мой.

Чтоб, глядя вдаль, где плотно сбиты

годов ряды,

стать выше собственной обиды,

своей беды,

и все, чем мы с тобой страдали

вчера, мой друг, —

как бы из той далекой дали

увидеть вдруг.

Мне век предоставляет слово —

да, я в долгу.

Но, им обученный сурово,

ему не лгу.

Ведь хорошо в нем или плохо

устроен я —

но он мой век, моя эпоха

и жизнь моя.

Еще темна его вершина,

но будь что будь! —

я снова, ржавая машина,

пускаюсь в путь.

И я кладу спокойно руку

на тормоза:

давай, История, друг другу

глядеть в глаза!

Тебя трясло, тебя ломало —

то ров, то яр.

Но в жизни видывал немало

и ты, мадьяр.

И ты гляди не до порога —

гляди в века:

не коротка твоя дорога,

а далека.

Ты голод знал, ты помнишь беды

лихих годин.

Но от беды и до победы —

лишь миг один.

И все светлее кромка неба —

там жар течет,

как будто солнце горы хлеба

тебе печет!

Плуг идет, и борозды —

друг за другом,

словно книга пишется

этим плугом.

Пишет книгу радости

на просторе

тот, кому встречалося

только горе.

Плуг идет — и новые

встали строки.

Я смотрю — читатель их

одинокий.

Вижу — руки честные,

трудовые

на себя работают

здесь впервые.

Плуг идет, врезается,

и шагают

две коровы в упряжи —

помогают,

танки обгоревшие

плуг обходят —

пусть они рисунками

в книгу входят.

Плуг идет у пахаря

под рукою,

и строка выводится

за строкою.

Пашня в дымке утренней —

словно дышит…

Так свою историю

венгры пишут.

Вот я опять в углу своем,

повсюду мусор, прах кирпичный.

Разбит наполовину дом,

но жизнь идет чредой обычной.

Я в комнату свою иду,

где дыры в потолке пробиты.

Я не боюсь могил в саду,

я сам копал их для убитых.

Навалено все на полу —

бумаги, вещи, книги с полки.

На письменном столе к стеклу

примешаны от бомб осколки.

А я сижу в своей норе,

пишу стихи и слышу лепет

моей дочурки на дворе

и беззаботный птичий щебет.

Мне кажется, — и это так! —

сижу я средь развалин края.

Но вот уже светлеет мрак,

как грусть и горесть исчезая.

Над миром прошлого парю

я мыслью вольной на рассвете,

и песней встречу я зарю,

как птицы певчие и дети!

По Рыле едем через перевал.

Две тыщи метров, а потом — привал.

Ну что ж! Лужайка ждет, трава свежа.

Прилечь, пожалуй?.. Словно из ковша

лились лучи. А небеса — как шелк,

и в них почти небесный щебет, щелк

и пересвист. Летело в синеву

невидимое «а», и «и», и «у»…

Конечно, — птица.

— Что там за певун? —

спросил я. Спутница сказала: — Une..

Чучулига, — пытаясь подыскать

французское названье. И опять,

как бы в ответ на мой вопрос, вдали

пролепетала птица «а», и «и»,

и снова «и», и «у», и «а»,

и «чи-чили-чили»! Она сама

представилась. Хотела научить,

как звать ее и как это звучит.

А может, голос птицы означал

не это. А названье тех начал,

которым слов людских не подыскать:

о том, что лето, что легко летать,

что вот гора, а птица над горой

летит все выше, выше, что порой

ей надо петь «чуличуча», крича

о вере «чи» и о надежде «ча»,

о том, чего понять превыше сил.

… А впрочем, это жаворонок был.

Трудись, трудись. И знай — все трудовое,

все доброе свободно в жизнь войдет

и за свободу поведет нас к бою.

Не изменяй себе, твори такое,

чего и смерть вовеки не возьмет.

Во свистульки из сосульки

ветер свищет,

а весна, весна, весна

дорогу ищет.

Провода визжат вдали

на повороте,

как скрипичная струна

на верхней ноте.

Словно кто-то полоснул

смычком по струнам,

плачут, плачут провода

в сиянье лунном,

источают свой напев,

и редко-редко

контрабасною струной

отзовется ветка.

И звучат камин, труба,

конек на крыше,

этот ветер, как смычок,

струну колышет;

он — один, а струн под ним —

что снегу в поле,

он — быстрей, быстрей,

они — поют от боли.

Крик железа, скрип колодца,

бессердечно

тот единственный смычок

летает вечно,

посмеется, погрустит,

поозорует, —

скрипка вешняя

звенит, поет, горюет.

А смычок — сквозь окна, двери,

стены, щелки,

сквозь подвалы, новостройки

и поселки;

свист осоки, шорох волн

в потоке юном,

а смычок бежит по странам,

как по струнам.

И от берега до берега

морского

кто-то дергает смычок,

и слово в слово

эти песни учат все,

кому не спится,

мчится музыка,

по всей Европе мчится.

Что за праздник, что за пир

со скрипачами?

Ах, весна, весна, весна

идет ночами!

На спине лежу с открытыми

очами,

с неба наземь льется

музыка ручьями.

В этих песнях — голос твой,

твои печали.

Кто поет их, кто играет?

Не судьба ли?!

Пой как хочешь,

как умеешь, пой, погода:

в каждой скрипке всех племен

поет свобода!

Островам поет в далеком

океане,

и душе моей, мерцающей

в тумане,

и пускай одна струпа —

чиста, как небо,

а другая — источает

рокот гнева.

Пишу. Вдруг запах рыбы от запруд

вошел. И сразу — в сердце, в ноздри, в поры!

— Меня послали, — говорит, — озера.

— Ну, как дела?

— Живу, как все живут.

Работа ждет на письменном столе.

Но не могу! Стучится гость незваный:

грибами пахнет. Это сквозь окно

вступает лес, растущий за поляной.

Потом вбегает тополь. Чуть живой,

косноязычный, до смерти влюбленный.

Ликует поле. Это по меже

везут навоз в телеге пароконной.

Потом — труба. Над нею дым лозой.

Мыча, идет соседская корова.

Потом — все кучевые облака

и все былинки луга заливного.

И так они по-братски говорят,

что жить легко, и нужно, и не сложно,

что невозможно не поверить им.

И тут — слеза. Сдержаться невозможно.

Отцовская привычка: я с трудом

беру

протянутую мне ладонь.

А сколько было добрых, честных рук,

тех рук,

что крепче всех порук.

А сколько рук твердили мне: «Браток,

держись!»

И это был залог.

Я тот залог берег,

в себе копил —

надежду, преданность, и пыл,

и доброту, и твердость.

Я в долгу,

ни спрятать, ни растратить не могу

то общее, священное добро —

ради него

я взялся за перо.

Задумывается рука

над смыслом рукоятий.

Блестит поверхность черенка

от всех рукопожатий.

Задумывается ладонь

над каждой рукояткой —

старинной, желтой, как латунь,

удобною и хваткой.

И, как лоснящихся коней,

я глажу их, усталых.

Что может быть ловчей, складней?

Но кто же воспитал их?

Что было с ними? Вот лежат,

прокурены, как трубки.

Одни — к любому поспешат,

другие — однолюбки.

Кто их характер шлифовал,

помог сформироваться?

Я с ними бы потолковал

и мог бы столковаться.

Как их движения умны,

как дельны и толковы!

И приспособлены они

для замысла людского.

Усаживаюсь молча на кровать.

На стол вещей вытряхиваю груду —

часы, бумагу, нож… Я горевать,

ложась в постель, теперь уже не буду,

что в дымке этих лет

твой затерялся след

и никакой надежды больше нет.

Старею, видно? Вижу мрак ночной,

что растворит в себе мои печали.

Потом — твои глаза передо мной,

глаза, что раньше мне обозначали

и дня неспешный ход,

и к ночи переход —

закат обозначали и восход.

Как темен мир! Отвыкнув от тебя,

себя к забвенью, что ли, приучаю?

Вздыхаю громко. Спешки не любя,

в себе вдруг суетливость примечаю,

и задыхаться стал,

как будто уже стар,

как будто в гору шел — и вот устал.

Была ты полем? Воздухом? Постой —

а может, просто ветром в чистом поле?

Цветенья запах, терпкий и густой,

настигнет вдруг — и вскрикну, как от боли.

И страх в моей груди:

скорее проходи —

опасна эта пропасть позади!

А полночь дышит, как уснувший чиж.

На камне звук шагов моих стихает.

И тропки в темноте не различишь —

она скользит и под гору стекает.

И я скольжу едва,

как явь, как синева,

на той земле, где ты еще жива.

Детских лет наставники первые

(«Будь свободен!»), друзья мои верные,

горизонт мой собой заполнили —

этих линий абстрактных молнии,

сотни тысяч в полете — птицы,

вечно юные мои птицы —

научили дышать глубоко,

научили глядеть далеко.

Вашу скоропись я читаю.

Сейсмография мыслей и чувств.

Слов безмолвных молниеносность.

(Тем страшней слова, если свет

полыхает, а звука нет.)

Это все понимал я когда-то —

но сегодня еще в моих пальцах —

все живет в моих пальцах

желанье

написать на больших ваших вечных скрижалях,

как ответ мой последний и как завещанье, —

то, что стоит писать и сейчас —

то, чему научился у вас.

Здесь, в Зугло, где таился ужас,

на площади, где стынут лужи

и разворочены дома,

над незалеченною раной

могильный этот холм багряный

встал, как Уверенность сама.

По-русски я не понимаю,

стою, молчу, смотрю, гадаю:

здесь погребенный где рожден?

Он правнук Лермонтова или

праправнук Пушкина? Могиле

я говорю: ответь, кто он?

Заводом, шахтой, — кем, не знаю, —

был послан он, чтоб на Дунае

бороться с варварской ордой,

которая хотела солнце

сорвать с небес и все колодцы

наполнить мертвою водой.

Кто он? И будто бы ответом

горит на памятнике этом

пятиконечная звезда.

Смотри! Пятерка пальцев звездных

к востоку, в мир полей колхозных,

указывает нам туда!

Какой простор! Поля, заводы,

фабричных дымов хороводы…

Стучат станки, поют ремни,

комбайны и автомобили…

О, не об этой ли могиле

кричат они, поют они!

О нем, о нем поют стихии,

и через все поля земные

всем небесам несется весть

про воина, про человека…

Он — слава молодого века.

Победа — это он и есть!

— А будет новая война?

— Отчизну строй. Растет она.

Крепи отечество свое.

Лелей цветы, сметай гнилье.

Смотри, земля детьми полна!

— А будет новая война?

— Их смех ты слышишь? Так ручья

звенит струя. Так бьет волна!

— А будет новая война?

— Иди с детьми и песни пой!

Пойдем веселою тропой

к вершине. Вот она. Видна!

— А будет новая война?

— Смотри, зовет издалека

тропиночка! Она узка,

едва заметна, а ведет

до самых голубых высот.

К вершинам гор ведет она.

— А будет новая война?

— Смотри, козленок проскакал

там, у подножья горных скал.

Плывут по небу облака.

И женщины доят коров

средь зеленеющих лугов.

Ты слышишь: струи молока

звенят о донышко ведра

чистейшим звоном серебра!

И вот летит издалека

ночь в облике нетопыря,

чтоб утром новая заря

взошла на небо, весела,

с небес прогнала и смела

мрак нетопырева крыла.

Ты видишь дней веселый бег

через цветы и через снег!

Прекрасны года времена!

— А будет новая война?

— Строй родину, растет она!

Родимый край

оберегай,

свой разум, руки укрепи —

удержишь зверя на цепи!

Обрывками веревки завязаны узлы.

Осиным роем искры летают среди мглы.

Резвится жеребенок. На дереве — орлан.

И местность опаленная. И снежно по полям.

На рельсах и на стрелках былых годов и дней

мой малый мир качается под светом фонарей.

Село со ртом разинутым, то, что считал своим,

глазеющие горы, а не Париж и Рим.

Куда нас пропустили, вы, семафоры лет?

В какие дали, юность, купила ты билет?

Какими крутизнами ты мчишься вдоль реки?

В какие воды сброшены корзины и тюки?

Где искры те летают, в какой шипят воде?

Столбы где телеграфные, где зимы, весны где?

Где жеребенок носится и где орлан парит?

И на какой планете гармошка говорит?

Качавшиеся с нами где наши поезда?

Кто ждет меня на станции? Доеду я когда?

И если только в памяти мой сад и дом родной,

то все равно не в прошлое уйду я, а домой!

Дождик моросил вчера, и из куста,

словно на колени павшего перед нами,

вылезли на луг влюбленные и шли

с распустившимися, как цветы, губами.

А сегодня к нам ползут с откоса

пушки, липкие вертя колеса,

шлемами солдат прикрыты лбы.

Густо запахи летят за ними —

стяги тяжкие мужской судьбы.

(Детство русое, тебя давно уж нет!

Старость снежная, ты не придешь, седая!

До колен в крови стоит поэт,

песню каждую последней называя.)

За то, что был Испанией любим

и все влюбленные тебя твердили,

они, когда пришли, — что делать им? —

ты был поэтом — и тебя убили.

Народ один теперь воюет — погляди-ка,

эй, Федерико!

Всю ночь бомбили мы. Я хохотал от злобы.

Нас истребители атаковали, чтобы

свой город защитить. Они огонь вели,

но мы упорно шли, мы прямо к цели шли.

А сбили б — ты б меня не увидал живого.

Но жив я! От меня Европа завтра снова

залезет в погреба, и вновь пойдет игра…

Ну, хватит… Как ты жил? Опять писал вчера?

А что осталось мне? Поэты сочиняют,

мяукают коты, собаки завывают,

и рыбка мечет в пруд икру. А я пишу —

чтоб знал ты в небесах, что я еще дышу,

когда меж дикими, разбитыми дворцами

шатается луна с кровавыми рубцами

и площади встают от страха на дыбы,

захватывает дух, и небеса тошнит,

и самолеты вновь — властители судьбы —

над ними кружатся, уходят и приходят,

хрипят в безумии и смерть с собой приводят.

Как быть писателям? Писать? Опасен стих,

порой капризен он, порою слишком лих.

Тут нужно мужество… Поэты сочиняют,

коты мяукают, собаки завывают,

и рыбка… Ну, а ты? Скажи, чем занят ты?

Внимаешь, как мотор гудит средь пустоты?

Мотор — твой друг теперь, сроднился ты с мотором

О чем ты думаешь, летая по просторам?

О, смейся надо мной. Мне страшно в вышине,

хочу домой, в постель, хочу домой, к жене,

средь взрывов и смертей, среди огня и дыма

сквозь зубы я пою о милой, о любимой.

Вверху стремлюсь я вниз, внизу стремлюсь я ввысь

нет места мне нигде, куда ни оглянись.

Люблю свой самолет, летящий по раздолью, —

ведь боль у нас одна, и мы сроднились болью…

Меж небом и землей мотаюсь я, бездомный,

когда-то — человек, теперь — убийца темный…

Напишешь о тщете страданья моего?

Да, если буду жив. И будет для кого.

Безумен, кто, упав, встает и вновь шагает,

кто двигаться свои колени заставляет.

Его канава ждет, его канава манит,

а он, смиряя боль кочующую, встанет.

А спросишь: для чего? Ответит, цепенея,

что ждет его жена, ждет гибель поумнее.

А ведь какой дурак: давно уж над домами

лишь дикий вихрь шумит спаленными крылами;

и слива сломана, и кровля взрывом смята,

и ночь отечества от ужаса космата.

О, если бы я мог надеждой обмануться,

что уцелел мой дом и я могу вернуться!

О, если бы опять в моем дому с гуденьем

кружилась бы пчела над сливовым вареньем,

и лето позднее в саду на солнце грелось,

и тихо яблоко во тьму ветвей смотрелось,

и Фанни русая ждала бы в нетерпенье,

и утро медленно свои чертило тени… —

А вдруг все сбудется? Луна так светит странно…

Приятель, обругай, вели мне встать! Я встану!

Дождь перед ночью хлынул вдруг,

все улицы он растревожил,

и на деревьях каждый сук

листвой младенческою ожил.

Весну вещая, дождь несется.

Но ночь прошла, и вот в садах

плодом рассветным виснет солнце

на тяжелеющих ветвях.

В горах — рассвета торжество,

и со ступени на ступень я

иду к вершинам своего

приподнятого настроенья;

легко шагая, достигаю

недосягаемых высот;

я это солнце взять желаю,

как самый ранний зрелый плод.

В тумане, будто навсегда,

исчезли беды невозвратно.

Леса, поля и города

в цветные превратились пятна.

И, вся в лучах переливаясь,

страна раскрылась с горных круч —

как будто в небо поднимаюсь

я, авиатор, выше туч.

Все, что я видел в глубине —

поля, леса, людские лица, —

вдруг оказалось здесь, во мне,

сумело в сердце уместиться

и билось там на месте сердца,

и жило там в крови моей.

Я так в страну сумел вглядеться,

что воедино слился с ней.

Снег стаял — ожила страна.

Руда из недр стремится горных.

Край погибал, но вот со дна

встают ростки надежд упорных.

Мы видим их рассвет лучистый.

Так из подпольных недр на свет

недавно вышли коммунисты —

старатели грядущих лет!

Надеясь подыскать жилье,

лиса-Былое бродит в поле,

но выследят, пронзят ее

крестьяне, взявши в руки колья.

Крестьяне плугом начертали

закон и мощь своих имен

здесь, на земле. От звонкой стали

отскочит град лихих времен.

Так дышит Венгрия. Жива,

она бушует и клокочет,

рождает силу и права,

помочь своим рабочим хочет,

которые у горнов встали,

ворочая судьбы сырье, —

они чеканят на металле

мощь и веселие свое!

Свободна Венгрия моя!

Я к солнцу очи подымаю.

Кто в эту высь вознес меня?

Она, страна моя родная!

Страну мою и все, что есть в ней,

все то, что в сердце я храню,

отдам я разве с жизнью вместе!

Нет, не отдам. Обороню!

… Мой сын родился в этот день,

и, свет увидев в наше время,

он городов и деревень

богатствами владеет всеми.

И Венгрия плоды и ткани

спешит малютке-сыну дать.

Ему стихи! В соревнованье

я тоже не хочу отстать!

Здесь в творчестве моем зажглись

твои, сынок, большие годы.

Борюсь за них. И ты борись,

будь покорителем природы.

Чтоб солнце ярче нам светило,

мы нынче продолжаем бой.

И все, что смертью нам грозило,

пусть будет мальчикам игрой.

На стене, уцелевшей случайно в разрушенном городе,

над развалинами, над погребенными заживо,

рядом с какой-то картиной в старинной раме,

недоступно далекие, на высоте этажа четвертого,

висели часы.

Война давно уже кончилась,

город живых стоял в стороне от города мертвых,

и часы аккуратно стучали повсюду,

поспевая за временем

и хозяевам напоминая

о начале работы,

о часе прогулки и сна.

А в разрушенном городе,

на высоте этажа четвертого,

недоступно далекие, онемевшие, неподвижные,

распятые на кресте прошедшего времени,

висели часы,

повторяя себя неизменно

в круговороте дней и ночей и лет,

показывая неизменно все тот же час

и ту же минуту.

И все же

в любое время дня или года

местные жители, проходящие мимо,

а также туристы

могли узнать по ним время —

время ужаса, время кошмара,

разрушенья и смерти.

Между голых деревьев гуляя порой осенней,

в кругу своих самых интимных воспоминаний,

в городской толчее, или в зале библиотеки,

или сидя в своей редакции раз в неделю —

всегда и повсюду, дружище, всегда и повсюду

я замкнут в свою биографию неизменно.

Впрочем, так ли? Издалека я смотрю и сверху

на свою историю, на это существованье,

на него, кого я терзаю давно и мучаю

и сужу, сужу ежедневно, сужу публично.

Но пора уже сбросить эти смешные маски

подсудимого и судьи в одинаковой мере.

Я уже не считаю его достойным презренья,

в нем тягу к добру и к прекрасному замечаю.

Он рано почувствовал сущность вещей, их пафос —

пафос моста, и молота, и ромашки,

сущность стакана воды и краюшки хлеба;

он знал поименно лишенья все и надежды.

А для бедных, для сирых, задавленных равнодушьем,

ни разу неба не видевших от рожденья,

влекомых магнитным полем булыжных улиц,

на огромном небе, затянутом едким дымом —

дымом пороха, серы, горящих тифозных бараков, —

сотворил одноцветную радугу он однажды.

Без красивых слов, ничего для себя не требуя,

он своею верой ближних своих одаривал.

Потому что это было его потребностью.

Он народ ощущал, как тело свое натруженное,

и всегда готов был, если это понадобится,

из открытых ран его вытечь капля за каплею.

Он до сей поры не писал ни прошений жалобных,

ни стихов не писал ни разу для личной выгоды.

И пускай не дано ему было ни смертью геройскою,

ни красивою жизнью примером служить кому-нибудь,

тем не мене стыдиться нечего ему нынче

ни наивных порывов своих, ни былых поражений.

Пусть одежда его в крови и в клочья изодрана,

он душою чист, и грязь к нему не пристанет.

В равной мере не по нему — ни фрак дипломата,

ни монаха-отшельника грубая власяница.

Нет причин ему от прошедшего отрекаться,

и в грядущий день он спокойно глядит и прямо.

Потому что его история не окончена.

Избегая трагедий, фарсов, а также скуки,

я опять вхожу в мою собственную биографию,

чтоб, пока хоть один человек меня в мире слушает,

помогать ему жить, как сердце само подсказывает,

избегая фальшивых жестов и слова лживого.

О, как люблю я — боже мой! —

щель меж весною и зимой,

когда так тишина сладка

и все отсрочено слегка,

когда, пожухла и мертва,

не пробивается трава.

Иль то навек ее покой?

Иль просто кажется такой?

А облака как полотно.

И небо синевы полно.

И вербы все желтей желтка.

И кожа у берез тонка.

У горлицы на ветке вдруг

нежданно объявился друг.

И вот выходит наконец

из камыша фазан-самец.

Он величав, неукротим,

и самка следует за ним.

Рычит, как хищник молодой,

Дунай, наполненный водой.

Там, в глубине угрюмых вод,

безбрежность страшная живет!

Уж под водою острова

между дерев видны едва.

Простор воды холодной пуст,

торчит вдали последний куст.

Где фермы, средь крутых плешин,

как звери, скопище машин.

И все же не зима уже,

но не весна — на рубеже!

Еще событий робкий ход.

А все ж куда-то все идет.

Горький запах этот не забыт.

И в ночи не по следам копыт

и не по следам колес

к дому своему искал бы путь я, —

нет, меня бы вел, меня бы нес

запах ваш, о ивовые прутья!

Спят сараи, сенники, хлева.

Зелень сада, неба синева

тоже спят.

Лишь горчайший этот аромат

и в лицо, и в сердце льется, льется…

Задохнувшись, стал я у колодца, —

уж не повернуть ли мне назад?

Дворик. Стойло. Сбруя на стене.

И сдается мне,

что вот-вот, и жалобно, и звонко,

мое детство ржаньем жеребенка

расплеснется в грустной тишине —

и сквозь набежавшую слезу

станет видно: еду я, мальчонка,

в ивовой корзине на возу…

У повозки дряхлой

обода треснули, рассохлись. Никогда,

в ней покачиваясь, пыль глотая,

даже до подобья рая

я не доезжал!.. Но боль тех лет

замела уж свой тяжелый след.

Тень тех дней сонлива и тиха,

притупились гнева лемеха,

сталь серпов, засунутых в камыш,

стала просто ржавой и никчемной

рухлядью. И лишь

запах ивы, горький и бездомный,

все еще летит вдоль старых крыш!

Где бы ни был я застигнут им,

он мне сдавливает, словно дым,

горло, грудь — и как больного,

жаждущего астму превозмочь,

гонит от себя на волю, прочь.

И влечет к себе. И душит снова.

Я жизнь свою сочту удачей,

когда народный ум ходячий

хоть пару строк возьмет моих.

Чтоб люди к месту поминали,

чтоб словно притчу понимали

и при себе носили их.

Как часто мудрым поученьем,

живым, отточенным реченьем

вершит старик житейский суд!

Реченье крепче самосуда,

и людям дела нет, откуда

оно в их речь вошло, как чудо, —

откуда! Разве в этом суть?

Да, я славлю преувеличенье —

выросших пропорций волшебство!..

Без него мы знали б лишь влеченье,

нам любви не знать бы без него.

Преувеличенье — страстность зова

к счастью сквозь беду, к лучам сквозь дым,

громкое пророческое слово,

ставшее оружием твоим.

Преувеличенье — дух героя,

гибель одного во имя всех,

революций сердце огневое,

трудовой невиданный успех,

крылья веры в наше назначенье

над трухой неверья и нытья…

Жизнь ведь тоже — преувеличенье,

радуга в тумане бытия.

Надо жить!.. И среди жалких, слабых

вряд ли есть такой, кто б не хотел

видеть в увеличенных масштабах

мелкий смысл и дней своих и дел.

Не преувеличено одно лишь:

стриженой обыденности гладь —

то, чем ты и разум не неволишь,

и душе не запретишь дремать.

Вот разросся плющ. Он тих, привычен.

В цепкости своей уверен, прост.

Рядом — тополь. Как преувеличен

и размах, и шум его, и рост!

Плющ ползет по стенам понемногу,

плющ юлит, затишье нам суля…

Но — издалека — в простор, в дорогу

нас зовут, качаясь, тополя.

Под грохочущим городом, под ресторанами, под

современными зданьями, замками, виллами, под

театральными сценами, барами или соборами,

под парламентами, министерствами и конторами,

под витринами универмагов и под бульварами, под

фестивалями песен и демонстрацией мод,

под конгрессами, банками, биржами, под

переговорами и компромиссами, под

немудреными радостями и любовными вздохами,

под поцелуями и под ракетными базами, под

нестихающим гулом надземных работ

ты проходишь,

ПОДЗЕМКА.

Ты, прекрасная, ты, под сердцем моим грохочущая,

моей песне диктуя все ритмы свои,

в темноте вызревающая, как землетрясенье,

дальний гул, приближающийся ко мне, —

о, ты знаешь грядущего звонкую песню,

вся наполнена светом и тенью уплывающих вдаль деревень,

до удушья заполненная тревогой усталых рабочих

Португалии, Индии, Корсики или Алжира,

обитателей пальмовых хижин и лачуг камышовых,

под сегодняшним днем и грядущим,

под Европой и Азией, под

современною цивилизацией, под

человеческой жизнью

ты проходишь,

ПОДЗЕМКА.

Так прорви оболочку непрочную прочного этого мира,

прорывайся сквозь слой асфальтированных тротуаров,

сквозь бетон автострады

и сквозь полосы взлетных площадок

и катись по нарядным бульварам,

вверх на землю,

ПОДЗЕМКА!

О ты, солнцем рожденная,

Пламеннолонная,

Сабля, алмазом точенная,

Помоги мне, радость моя!

Пасущая соловьев во тьме ночей,

В полдень играющая на арфе лучей,

Серебряная, как ручей,

Помоги мне, радость моя!

Пальма среди пустыни,

Тайна улыбки картины,

Золото купола в синей стыни,

Помоги мне, радость моя!

Лошадь, исхлестанная жокеем,

Звезда, под которой мы души греем,

Знамя бунта, что мы поднять посмеем,

Помоги мне, радость моя!

Раны на поле боя врачующая,

Брага медовая, в жилах кочующая,

Бездомность, в тепле ночующая,

Помоги мне, радость моя!

Затолканная в толчее рынка,

Нищеты балеринка,

Новогодней трубы рыки,

Помоги мне, радость моя!

В бета-лучах дрожащая,

Многоголовых щенящая,

В пене морской горящая,

Помоги мне, радость моя!

Во все времена — своевременная,

Всегда надеждой беременная,

В своей красоте уверенная,

Помоги мне, радость моя!

Поддерживающая меня своею рукой,

Склоняющаяся на подушку вместе со мной,

Убивающая воронье песней одной,

Помоги мне, радость моя!

Если я от злобы продрог,

Если подлость сбивает с ног,

Если сам себя одолеть не смог,

Помоги мне, радость моя!

Если право есть — оно мое,

Я — власть и подъемлю за нее

Свой меч и свое копье,

Помоги мне, радость моя!

Воссияет мой двор, что давно зачах,

Восславится кровь и пепел в печах,

Заворкуют голуби у меня на плечах,

Если ты мне поможешь, радость моя!

Огонь,

мечи лучи,

копытами стучи

и паровоз до смерти загони,

но одиночеством его не бремени,

ты сила звезд,

огонь,

искр дуновенье

и мирозданья вдохновенье,

жги птицу, кровью истекающую,

чтоб прокричала нам судьбу она —

не тлеющая смерть ее нужна,

а слово бодрости;

огонь,

большое пламя,

победно радостное надо льдами,

не потерпи, чтоб мы остыли

и бороду в душе постыдно отпустили,

благоразумья не прости,

до трезвости не допусти,

одень в волшебно-красное,

брось в искони опасное,

на красный бал над ледяной горой

своди нас, юности король,

огонь.

Рано, друг, расхвастался, на улицу вышел.

Ведь ты еще и сок из винограда не выжал.

А солнце из темнеющей внезапно дали

глядит на тебя темной стороною медали.

Низко тучи стелются, сдвигаются тени.

Молнии меж тучами мечутся в смятеньи.

Гром погромыхивает — ближе, ближе…

Клонится пшеница все ниже, ниже.

Лошадь несется над травой луговою,

молнии — букетом у нее над головою.

Вспыхивают искорки на ней то и дело —

словно электричеством заряжено тело.

Через рожь бежит она с изорванной уздою

и падает пылающей синею звездою.

В страхе стадо мечется, кустарник ломая,

морды обезумевшие к небу подымая.

Мчатся, куда мчатся, не ведают сами

чудища нелепые с зелеными усами.

А гроза над ними все гремит, не стихает,

струйками из вымени молоко стекает.

А копытца цокают, а молния блещет —

словно бы кнутом их по спине она хлещет,

и хвосты трепещут, тяжелея от влаги, —

как капитуляции маленькие флаги.

Но пощады нет, и нету злобе предела.

Вон шляпа у отца с головы слетела. —

Кланяйтесь, кланяйтесь, ожидая сечу,

дикая, старинная, движется навстречу,

готовая обрушиться лавиною града,

как вражеские полчища от стен Цареграда.

Как в карете княжеской, жемчугом сверкая,

медленно покачивается, дурища такая.

Юбка жемчужная вся лентами обвита,

жемчугами-градинами туго набита.

В градинах-жемчужинах, в тяжелых льдинах

сколько перемелет она сил лошадиных!

А кони, обессилев от тоски и тревоги,

встали и мочатся посреди дороги.

А юбка зазвенела — вот-вот начнется,

пляска начнется, земля качнется.

Ураган ударит рукой озорною

в медные тарелки — в солнце с луною,

как по струнам грянет тяжелыми смычками —

скрипачи покажутся тихими сверчками.

Кружит юбка белая, музыка льется,

юбка жемчужная да по ветру вьется,

вьется, кружится белыми кругами,

сыплет на землю своими жемчугами,

сыплет, не жалеючи, тоннами града

на травы, на деревья, на кисти винограда,

на хлеба зеленые, на луг и на поле.

Никогда не кончится пляска ее, что ли?

По цветам, по травам, по камню плотины,

по сердцам, по окнам — тяжелые льдины.

В кучу муравьиную упавший холод —

словно бы разрушенный бомбою город.

Ну а человек, что он может? Очень мало.

Лишь глядеть бессильно, что градом сломало.

Увы, здесь бессильны руки человека,

даже руки человека атомного века.

И надежду даже, чтоб больней еще было,

как розу расцветающую, градом прибило.

Полевой сторож, словно бы в моленьи,

словно обезумел, стал на колени.

Языком ворочает снова и снова,

а вымолвить не может ни единого слова.

Дикой каруселью у него перед глазами

кружатся и кружатся пшеница с овсами.

Покуда этот лед истязает поле,

грудь его от боли сжимается все боле,

аж ребра похрустывают от этой муки.

Как плети, обессилев, повисли руки.

И даже увидеть уже сил не хватает,

как юбка жемчужная постепенно тает

и ширится полоска розоватого света

в небе ядовито-зеленого цвета.

Тихо, не шелохнется побитое поле.

Мертвые колосья не поднимутся боле.

Тишина безмолвия — что делать мне с тою

страшной, неподвижной, мертвой немотою?

Зимняя, студеная, нелепая сила

лампу, ее пламень золотой, погасила.

Ниву, что о будущих снопах тосковала,

стужа январская железом сковала.

Единственный мужчина среди мертвой округи

стоит, опустив обессилевшие руки.

Шагает он по полю под лучами косыми,

на льдины наступает ногами босыми,

один посреди этой печальной картины,

в глазах его печальных — льдины, льдины…

Сколько тут погибло всего и пропало!..

Вот дерево у самой дороги упало.

Вот сломанная ветка на мокрой тропинке.

Мертвый муравьишка лежит на спинке.

Поле кукурузы — как поле сраженья.

Зайчата оглушенные лежат без движенья.

Птицы перебитые крылья распластали —

льдины перебили их, как дробь, исхлестали.

Птичья кровь запекшаяся, черная, а рядом —

яйца куропаточьи, побитые градом.

И все это пшеницей было, хлебом, калачами,

урожаем будущим, бессонными ночами.

Так можно ли запросто повытоптать разом

все то, что вами создано, сердце и разум!

И человек прищурился, он все понимает —

он величаво голову опять подымает

и видит поле будущих боев перед собою,

и он уже готовится к новому бою.

Я знал, когда земля дрожит,

мать приближается ко мне,

в слиянье запахов сует —

акаций, меда, молока.

Ворот холщовых слышен скрип —

она их настежь распахнет,

и убаюкает меня,

и в Мирозданье усыпит.

Позднее я видал: мешок,

словно ребенка, волокла,

а ночи, чугуна темней,

прокатывались по бедру.

Из свеклы сахарной зимой

алмазный делала стожок.

В сорочке белой по полям

гуляла ночью под грозой.

В воображении моем

она — Чудеснейшая Мать.

И в дрожи радуги она.

И в кроне дерева она.

Напрасно целится в нее

стальных винтовок точный ряд —

бескровно пули сквозь нее

летят, как будто сквозь мираж.

Она ведь Лошадь Белая,

а я ее приемный сын.

Она приносит мне закон

в жемчужно-огненных зубах

и, прирастив меня к спине,

мчит сквозь терновники небес,

так, чтоб терновники небес

лишь кудри мне чесать могли.

Европа, вот я пред тобой,

ты фокус страха моего.

Здесь больше блуда и ножей,

чем среди варварских равнин.

Нагой, я вздрагиваю здесь,

костей берцовых посреди.

Наматывает Корбюзье

на спицы жилушки мои.

Но музыка великая

за эшафотами гремит,

и стену вечной гибели

сметает грива матери,

и если задрожит земля,

мать, значит, приближается,

а если море заревет —

то Мироздания призыв.

Пресс подкрутит туго

старый винодел,

проворчит: — А ну-ка,

начинай, пострел!

И пойдет потеха,

захрустит мезга.

Вот уж не до смеха,

если мнут бока.

В горловине душной

корочка скрипит.

Синий голос мушта

сумерки кропит.

Это сок в избытке

плачет в тишину,

как кузнечик прыткий,

отходя ко сну.

Всхлипнет — и повторно,

и еще — чок, чок,

как сверчок проворный

или родничок.

Льется голос чей-то

в деревянный слив.

Может, это флейта

тянет свой мотив.

Так свободно тянет,

так легко ведет,

как сирена манит

из туманных вод.

Эти повторенья,

этот звук сырой —

в хаосе творенья

ключик золотой.

Так за марлей в нише

чмокает дитя.

Так в сосульке дышит

первенец дождя.

Гулок сон подвала,

черный чан глубок.

Капнет — и сначала,

и опять — чок, чок.

И летит отвесно,

словно пот с лица.

Просто так и песня

не рож-да-ет-ся!

Надо жизнь оставить,

чтобы жить в других;

сепия и та ведь —

жертва мастерских —

жизнь свою не пишет.

Кто же в тишине

слышит песню? Крыша

да звезда в окне.

Так и запропала б,

плача в три ручья,

если б долгих жалоб

не расслышал я.

Как в раструб рыдает

хриплый граммофон,

как труба вздыхает

на печной заслон,

так хрипит недобро

и душа моя,

взятая под ребра

прессом бытия.

Рдеет кровь густая,

и весь мушт красно

бродит, вызревая

в доброе вино.

Пусть же ради слова —

свежего вина —

от винта резного

вся душа больна.

Есть и за мученья

свой отстой в крови:

песня — облегченье.

Так дави, дави!

Мой сын, ты начал говорить,

а я за все слова в ответе.

Ты видишь, в слове должен быть

свой смысл, как и во всем на свете.

Ты постигаешь, мальчик мой,

что слово — суть и хлеб насущный:

попросишь — и перед тобой

и яблоко, и шар воздушный.

Потом обыденность сотрет,

как с запыленного ранета,

со слова золотой налет, —

но пусть попозже будет это!

Ты слову на слово не верь,

а то не избежишь ловушки.

Оно мне кажется теперь

мишенью на твоей макушке.

Вот я и вынужден смотреть

на слово с пристальностью Телля,

весь опыт в яблочко нацеля,

чтоб ты не промахнулся впредь.

Что за присказка: в окошке

в ряд на лавочке стоят

чашки старые и плошки,

а над ними — целый сад!

Сколько лет они калились

в круглом пламени печном,

а худыми становились —

выставлялись под окном.

И не то чтоб было жалко

прогоревших чашек тех —

просто выкинуть на свалку

было совестно — и грех.

Потому любая лавка

привечала свой горшок:

там, где жарилась заправка,

перец тянет язычок.

Вон из медного кувшина

молоко бежит, — снимай! —

Всходят стебли розмарина

и стекают через край.

Что там? Масленица в дымке —

чад идет от сковород —

или блинные поминки? —

В крынке примула цветет.

Уж не саван ли белеет,

не жених ли мнет фату?

Это ветер смерти веет

над петуньями в цвету.

Так и кажется: вернулись

те, что жили — и ушли,

над кастрюлями согнулись,

пламя в плошках разожгли.

И сгорают без остатка

на невидимом огне,

и мерцают, как лампадка,

эти примулы в окне.

И на чистом пепелище —

под окном — цветет погост:

варят умершие пищу

на горячих углях звезд.

То не туча грохотала —

решето в руках летало,

так легко-легко, казалось,

что и рук-то не касалось,

висло коршуном кружащим

над потоком восходящим

в неподвижном небосклоне,

а проворные ладони

с яростью какой-то злой

били, били в бок оглохший,

и метался с криком коршун

между небом и землей.

Это жаркая работа —

очередь из пулемета,

а за нею ходко-ходко

барабанная трещотка,

а потом — пальба иная,

пыль на гумнах подымая,

всюду после обмолота

били в пыльные решета;

и, как все, с веселой злостью

мать моя на сквозняке

отвевала от охвостья

семена в сухом лубке.

Было радостно, не скрою,

все казалось мне игрою,

мне и дела было мало —

решето в руках летало;

может быть, от той свободы

завертелся ритм работы

и пошло иное дело,

музыка везде гремела,

бил тамтам, и там, вдали,

там, где веялась полова,

вздрогнув, я вписал два слова,

рифмы начертал в пыли.

И с тех пор, как бьют в решета,

я и сам стучусь во что-то,

в чьи-то руки и ладони,

и, как будто сам в загоне,

пленник, это я летаю,

мир сквозь сито пропускаю,

все делю наполовину —

на зерно и на мякину,

ощущая мимолетом,

что и я под обмолотом;

а во всех глазах испуг:

не отбился бы от рук.

Шутка ль, решето летает,

но пока его толкают,

бьют в бока и взашей гонят —

слава богу, не уронят;

а когда я долетаюсь,

с пылью белою смешаюсь

и к бокам примерзнет время,

вот тогда прощусь со всеми,

потому что и простится

и отплатится сполна

тем, кто дал охвостья птицам,

а посевам — семена.

Дни. Недели. Месяцы. Годы.

Как сцепились десятилетья?

Как идущие вдаль вагоны?

Может быть. Не могу глядеть я.

А опомнись — и нет ни стука,

пробегающего по рельсам,

ни гудка за спиной, ни звука,

затихающего за лесом.

Пролетела дуга стальная,

обдала сквозняком дорога.

Юность, что ли, напоминая,

одуванчик летит высоко?

Тихо-тихо. Не тишь, а пытка.

Завилась на реке воронка.

Заплелась моей жизни нитка —

не распутывай! — тонко-тонко.

Где вы, долгие перегоны?

Где акации вдоль откоса?

Торопливо прошли вагоны.

Пробежали стремглав колеса.

Видно, молодость источилась,

иссучилась по нитке пряжа.

Почему же так покатилась

жизнь моя? И не знаю даже.

Что завязано как попало —

не распутаешь, не помешкав.

Так затягивались, бывало,

на ботинках шнурки при спешке.

Я распутывать не умею

жизни связанной. Только, медля,

озираюсь: а вдруг на шее

затянулась тугая петля?

… Мой Пегас, крылатый конь мой быстрый.

Ржет: «Я здесь! Садись!»

Мечет он из-под подков алмазных

брызги алых искр.

Вскакиваю. Бешеная скорость —

кругом голова!

Мы смеемся и летим, как звезды.

Бездна. Синева.

Вот так вихрь! И в гриву я вцепился —

не упасть бы вниз.

Вниз гляжу. Ликуй от счастья, сердце,

да не разорвись!

Как дитя, которое ласкают,

нежится земля.

Хлопок, гуще, чем ребячьи кудри,

увенчал поля.

Выросли мосты над голубыми

ленточками вод,

все поля железная дорога

в сети рельс берет!

И с небес слетел на землю

добрый мой Пегас.

На какую чудную планету

я попал сейчас?

Средь каких миров мы заблудились

в синеве небес?

Выдержит мое земное сердце

блеск таких чудес?

Я взглянул кругом. Был вечер близок.

В солнечной пыли

я заметил: бесконечным строем

тракторы пошли.

Все строенья в зелени тонули:

что ни дом, то — сад.

Я увидел школу. В ней собрались

тысячи ребят.

В домике качала мать ребенка,

юная сама.

В книжном шкафе Ленина и Маркса

видел я тома.

На меня взглянул с улыбкой мальчик,

и в глазах его

вдруг узнал я своего ребенка,

сына своего.

Это сын мой будущий! Я дома!

И услышал я

речь жены, знакомый милый голос:

— Спи! Встает заря!

И, как солнце, заалела радость.

Друг мой, знаешь ты —

станут после первой пятилетки

явью все мечты!

Я люблю, наработавшись вдоволь, когда тяжелеют ладони

и легко на душе, позабывшей дневные тревоги,

постоять в тишине, рядом с синими флагами дыма,

и глядеть, как темнеют деревья у края дороги;

когда в мягком свечении раннего вечера я различаю —

эти листья, из меди отлитые, густо-багровы,

и звезда зажигается первая где-то за ними,

и, качаясь, несут свое вымя тугое коровы.

И какой-то вечерний жучок, пролетающий мимо,

об меня ударяется, — я, улыбаясь, беру его в руки

и пускаю жужжащего странника в сумрак вечерний,

и летит он куда-то на поиски милой подруги.

Так и я отправлялся искать тебя, тоже вслепую,

хоть и знал, что найду все равно, у любого предела.

Так всегда в темноте мирозданья друг друга находят

две далеких звезды, два взаимно влекущихся тела…

Я люблю это время, когда, наработавшись вдоволь,

я полней ощущаю, как трудна моя ноша мужская,

и стою неподвижно, и слушаю вечер, и слышу —

перелетные птицы в тумане кричат, не смолкая.

Пылающая лилия в ночи,

не верю в песню соловья, молчи, молчи,

в недоброту людскую мудрую не верю,

не верю в то, что человек подобен зверю,

безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,

пылающая лилия в ночи,

не верю в песню соловья, его величества,

седая бабочка в сиротстве электричества,

она звезда в улыбке бога, о, молчи,

пылающая лилия в ночи,

парализованных растений трепыханье,

растенья-зверя учащенное дыханье,

тоска ужей и змей среди песков,

волокна тишины, лоскутья лепестков,

кобылья похоть над листвой зеленой,

накрапы крови опьяняюще соленой

в соседстве с яростным и диким соловьем,

о, расскажи об одиночестве своем,

кричи о нем, рассказывай, шепчи,

пылающая лилия в ночи,

я верю в человека, в это званье,

таящее высокое призванье,

пылающая лилия в ночи,

в ветвях ореха свет луны, ее лучи,

пылающая лилия, комета

в венце из электрического света,

пылающая лилия, распутница

Земли-звезды, ее пылающая спутница,

мольба пространства, зов его старинный,

пылающая похоть, рык тигриный,

тяжелый хвост кометы, ярко блещущий,

тебя по черепу пылающему хлещущий,

до преисподней землю рассекает

своим мечом, и кровь с него стекает,

пылающая лилия в ночи,

безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,

на сердце давит мне кометы шлейф дрожащий,

как мертвый кит, среди медуз на дне лежащий,

сжимает голову мою, как осьминог,

ее клубящийся пылающий венок,

в ночи какой-то дикий ангел плачет,

в иных мирах крылами огненными машет,

в слепом пространстве дьявол топает слепой

под пенье труб и барабанный бой,

и жеребец — производитель вод и суши —

копытом бьет и ржет надсадно богу в уши,

огонь карающий из глаз творца течет,

небесный свод меня огнем своим сечет,

бык Гильгамеша надрывается в дыму,

сегодня не на кого броситься ему,

разбухший шар земной клубится и сверкает,

помои огненные в космос извергает,

безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,

пылающая лилия в ночи,

амеба-чудище дрожит, слюну пуская,

к луне дотянется вот-вот волна морская,

безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,

пылающая лилия в ночи,

уже ореховому дереву невмочь,

пыланьем лилии охвачена вся ночь,

и снится дереву сколоченная грубо

Лаокоона каменная группа,

сплетенье мускулов, змеящиеся линии,

кровавая над ними язва лилии,

звезда-самец, кровавый цвет сырого мяса,

пурпурной гидры огнедышащая масса,

над тайной связью листьев и корней

рыдает кровь — прислушаемся к ней:

пылающая лилия в ночи,

не верю в песню соловья, молчи, молчи,

у нас тень листьев на руках, пучки теней,

они длинней ресниц дракона и темней,

не верю в песню соловья, молчи, молчи,

пылающая лилия в ночи,

она возникла в тишине, в ее оправе,

как пламя погребальное свечи.

О Человечество — оно сгореть не вправе,

как огненная лилия в ночи!

Пока из ребенка я становился мужчиной,

в мире под целыми странами, под континентами

клокотали ключи свободы.

Если в Кении перекрывали источник

группою мертвых тел,

он пробивался в Конго.

И кровью моих многочисленных братьев —

желтотелых и краснокожих —

приобреталось право

отвергнуть рабство,

поверить в удачу.

Изучая сиянье,

пронзали космос плоды человеческих рук —

металлические ананасы земного лета.

Они улетали к луне, бороздили небо,

пока из ребенка я становился мужчиной.

Дымно и жирно грибы висели над миром,

они —

как пираты —

смеялись над нашей надеждой.

Но день ото дня плотней становилась сеть,

сплетенная из человеческих рук,

пока из ребенка я становился мужчиной.

Пока из ребенка я становился мужчиной,

моя горделивая нация

отвергла хмель превосходства.

И стала сильнее, чем прежде.

Она достойно несет Человечеству

то, чем богата:

мудрость народа,

его свершенья,

доброе слово и музыку радости.

Как мальчик из стакана — молоко,

спокойно, безмятежно и легко

я пью твою целебную любовь,

а с нею — ты в мою втекаешь кровь.

Я постепенно становлюсь тобой.

Твоя судьба слилась с моей судьбой.

Когда я говорю, то, значит, ты

мне подала сигнал из пустоты.

Когда иду, иду лишь потому,

что я иду по следу твоему.

Не вижу ничего, — средь бела дня! —

прозрею, если взглянешь на меня.

О, чудо чувств! Как выдержать его

без доброго участья твоего?

Ты укрощаешь, как любовь велит,

все, что во мне безудержно бурлит.

И потому опять тебе шепчу:

будь тайной, я разгадки не хочу!