Пожарный кран № 1

ЧТО ТАКОЕ ЕЛКИ

Это надо сразу объяснить, чтобы понятно было, кто такие наши герои, чем они занимаются.

Каких только кружков и секций не было в Доме пионеров: туристы, авиамоделисты, юннаты, самбисты, фотографы, шахматисты… И все они с утра до вечера носились по коридорам, спорили, иногда ссорились, шептались, смеялись, толкались в очереди в буфете, сломя голову мчались на занятия… И конечно, каждый считал, что его кружок — самый лучший!

Считали так и наши герои — юные актеры из пионерского театра «Глобус»:

— У нас замечательно! Мы спектакли ставим!

— Па-адумаешь! — отзывались остальные. — А мы…

Остальным, между прочим, тоже было что рассказать.

— У нас ребята отличные! — кричали юные актеры.

— Па-адумаешь! У нас тоже!

— У нас знаете как весело!

— Па-адумаешь! А у нас что, грустно?

И тогда юные актеры говорили самое главное:

— А у нас — елки!

— Па-адумаешь… — вздыхали все остальные и умолкали. Потому что больше сказать им было нечего. Ну, разве что бурчал кто-нибудь:

— Зато у нас каникулы, а вы там вкалываете, как каторжные.

Но это он от зависти, нет сомнения. Потому что было так: наступали зимние каникулы, и весь Дом пионеров отправляли отдыхать: играть в хоккей, кататься на лыжах, бегать в кино. Да мало ли у детей игр и развлечений. А юные актеры оставались работать! Понимаете — как взрослые! Некогда, некогда было им отдыхать! Без них не обойтись. Ведь Новый год — праздник таинственный и волшебный, тут никак нельзя без сказки.

Пусть Добро и Зло сойдутся лицом к лицу. Пусть Зло ворожит, колдует, заманивает. Пусть даже покажется, что оно — сильнее! Но нет — Добро победит. Это необходимо знать всем и каждому, чтобы не бояться, не отчаиваться: Добро сильнее Зла!

И вот, чтоб об этом не забывали, и мчатся ранним утром в Дом пионеров юные актеры. И, пока зрители сдают пальто, носятся по коридорам, шумно рассаживаются в зале, за кулисами происходят интереснейшие превращения.

Анька Елькина, например, превращается в Бабу Ягу, и так просто и ловко это у нее получается, будто всю жизнь она только и делала, что летала на помеле и воевала со всякими хорошими людьми. А задира и троечник Вася Балабанов вдруг становится примерным мальчиком Андрюшей, которому поручено Бабу Ягу перевоспитать. И он ее перевоспитывает. Хотя, в глубине души, очень ей завидует. Балабанчику хочется играть Бабу Ягу — такая роль прекрасная! Он тайком ее выучил и дома репетировал перед зеркалом. Играть примерного Андрюшу Балабанчику скучно.

А вот сидят на диване и мирно беседуют Вова Гусев и Генка Овсянников. Разве можно предположить, что через некоторое время они превратятся в Змея Горыныча и Доброго Молодца и сойдутся в смертном бою? Между прочим, Генка победит, хоть Вова чуть не на голову выше.

А это, знакомьтесь, Айрапетян и Зайцев. Сейчас они превратятся в Робинзона и Пятницу. Чтобы круглый отличник Слава Зайцев стал похож на дикаря, приходится извести целую коробку грима! Верочка, самая красивая девочка в Доме пионеров, конечно же, Снегурочка.

«Приготовиться к началу!» — скомандует дежурный режиссер.

И сказка начнется! Сколько будет приключений и переживаний. Но Добро непременно победит. Юные зрители будут хлопать в ладоши, а потом, съев подарки, побегут домой, довольные. Им и в голову не приходит, что через час все начнется сначала. И опять Добро победит.

А вечером, когда кончится третья елка, режиссер Михаил Павлович Еремушкин соберет своих сказочных героев в репетиционной комнате и достанет общую тетрадь в оранжевой обложке (кто ж не знает, что в эту ужасную тетрадь он записывает замечания по елкам!) и скажет:

— Милые мои, вас что, кормят плохо? Или вы не выспались нынче?

Юные актеры будут виновато смотреть в пол.

— Василий, тебя придется показать врачу, — нахмурится Михаил Павлович. — У тебя не ревматизм ли?

— Почему это? — заморгает Балабанчик.

— А потому, Василий, что в твоем возрасте не шаркают ногами, не плетутся по сцене едва-едва…

— Верочка! — с укором скажет Михаил Павлович. — Все, что ты делаешь на сцене, просто обворожительно. И если к тому же в зале станет слышно, что ты там такое говоришь, я тебе в ноги поклонюсь! Это, кстати, ко всем относится: не бормочите под нос, зритель должен слышать то, что говорят на сцене, иначе ему станет скучно и он примется есть подарок, позабыв о вас… Геннадий, если ты и завтра будешь горбиться и сутулиться, сниму с роли, имей в виду. Добрые молодцы — люди военные, у них выправка, ясно? Владимир, что там с тобой опять произошло?

Вовка Гусев будет молчать: Вовка не ябеда.

— Я спрашиваю, кто привязал хвост Змея Горыныча к роялю?! — сурово повторит Еремушкин. — Анна, а ну погляди мне в глаза!

— Это не я!

— Это не она! — подтвердит дежурный режиссер, которому по службе положено знать все. — Это мальчишки из балета…

— А ты куда глядишь? — рассердится Михаил Павлович, а потом скажет: Что ж, рабочий день закончен. Бегите домой.

Но расходиться не хочется…

— Михал Палыч, посидим немного! — примутся канючить юные актеры.

Михаил Павлович сядет на огромный старый диван, и все кинутся занимать место поближе. И обязательно кто-нибудь попросит:

— Михал Палыч, расскажите про войну!

Но Михаил Павлович только головой покачает — никогда он им про войну не рассказывает. А рассказывает он им о театре, о великом реформаторе сцены Константине Сергеевиче Станиславском, портрет которого висит на стенке напротив… Юные актеры слушают и смотрят на Константина Сергеевича, он уж давно им как старый добрый знакомый. А Константин Сергеевич глядит на них и тоже будто слушает.

Больше всего юным актерам нравится, как Константин Сергеевич, если увидит на сцене неправду, сердится и кричит: «Не верю!» Мол, так в жизни не бывает! Не любит неправду старик!

А потом Михаил Павлович смотрит на часы и охает:

— Живо домой! Поди, родители вас уже с милицией ищут!

И приходится расходиться. А не хочется, ох, не хочется.

— Дай вам волю, вы и ночевать тут будете! — хмурится Михаил Павлович. И он прав.

Теперь ясно, что такое елки? Это когда ты с утра до вечера занят серьезным делом! И с утра до вечера рядом с тобой друзья! И тебя понимают! И не хочется, не хочется расходиться!

МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ И КУЗЯ

Мы расскажем только об одном дне елочной поры, о том, когда пропала Анька Елькина.

Видно, такой уж невезучий он выдался: неприятности начали преследовать всех с самого утра.

Михаил Павлович, например, поссорился с Кузей и очень это переживал.

Поскольку повесть наша только-только начинается и вы еще не очень хорошо знакомы с героями, давайте знакомиться.

Сначала с Михаилом Павловичем. Ему пятьдесят семь лет, но он любит ходить сунув руки в карманы — как мальчишка.

Роста Михаил Павлович богатырского. Он вообще похож на Илью Муромца, только без бороды и усов. Зато брови у него, как и положено, седые, мохнатые. Иногда он довольно грозно хмурит их. Тогда юные актеры сразу испуганно втягивают головы в плечи. Незнакомому человеку может показаться, что Михаил Павлович сердится, а юные актеры его ужасно боятся. На самом деле Михаил Павлович только делает вид, что сердится. А юные актеры только делают вид, что боятся.

Ситуация эта довольно занимательна: Михаил Павлович не догадывается, что юные актеры давным-давно его раскусили, а юные актеры не догадываются: он давным-давно понимает, что они только притворяются. Зато директор Дома пионеров Сергей Борисович отлично догадывается и о том и о другом! И весьма и тем и другим недоволен. Он считает, что Михаил Павлович разбаловал своих воспитанников до того, что по ним плачет детская комната милиции. Но о директоре поговорим позже.

Теперь — о Кузе. Это Михал-Палычев внук. Вообще-то его зовут Алешей, а Кузей его прозвала Машенька, Кузина бабушка, да так и пошло.

С тех пор, как Машенька умерла, дед и внук остались на свете одни-одинешеньки.

Когда-то были у Кузи папа и мама, да вдруг исчезли. Давным-давно, когда Кузя был совсем маленьким. Он плакал, требовал, чтоб они вернулись.

— Где они? — топал Кузя ногами на деда и бабушку. — Куда вы их спрятали?

Машенька молчала и уходила на кухню плакать. А дед принимался бродить по квартире и свистеть. Свистел он всегда одно и то же:

Потом Кузя вырос и спрашивать о родителях перестал. Наверно, забыл о них. Но песню «Гори, гори, моя звезда» он и сейчас терпеть не может.

Кузя высокий, почти догнал в росте своего могучего деда. У него румяное круглое лицо и на верхней губе уже пробиваются усы, которыми Кузя гордится втайне.

Кузя — великий, между прочим, изобретатель. Когда он был малышом, то всем говорил, что станет артистом, как дед. Но однажды, гуляя по бесконечным коридорам Дома пионеров, Кузя заглянул в комнату, где вкусно пахло железом, и замер.

Два человека стояли там у окна. Один был знакомый: он часто встречался Кузе в коридорах и угощал конфетами. А другого он видел впервые: человек тот был железный!

Кузин знакомый едва доставал железному до плеча, но бесстрашно копался у него в животе.

— А кто это? — настороженно поинтересовался Кузя, размышляя, не лучше ли просто дать деру.

— Сейчас узнаешь! — торжественно отвечал Кузин знакомый, захлопывая дверцу у железного на животе и щелкая каким-то рычажком.

Глаза железного вдруг вспыхнули рубиновым огнем, он шагнул к обомлевшему Кузе, протянул железную руку и проскрежетал:

— Я — робот! Рад с тобой познакомиться!

И с этой минуты Кузя потерян был для театра раз и навсегда. Потому что понял: нет на свете ничего интереснее железных людей, которые называются роботами.

То есть просто с самого раннего детства Кузя с утра до вечера пропадал в кружке радиоэлектроники и постоянно что-то изобретал. Электронную кошку для ловли электронных мышей. Дверь, открывающуюся на голоса хозяев. Целое семейство маленьких роботов, которые, гудя, катались по квартире взад-вперед и нервировали кошку Муську. Последним взлетом юной Кузиной фантазии был Федя — говорящий скелет на колесиках. У Феди была обширная программа действий: он открывал дверь, когда приходили гости, здоровался, предлагал чувствовать себя как дома и возил из кухни в комнату пустой поднос (чашек Феде не доверяли, он постоянно все ронял, за что был прозван Михаилом Павловичем «полоруким»).

Главный номер Фединой программы был таков: в летние сумерки он лениво выкатывался на балкон с сигаретой в зубах и в течение десяти минут меланхолически покуривал, светя пустыми глазницами в прозрачной летней тьме.

Поглядеть на Федю приезжали со всего города, пока не явился участковый милиционер и не предложил немедленно прекратить безобразие.

Михаил Павлович не сдерживал Кузиных изобретательских порывов, с интересом относился ко всей электронной нечисти, заполонившей Кузину комнату, и только раз, когда была изобретена дверь, открывающаяся на голоса хозяев, решительно заявил, что предпочитает старый вариант — с ключом под ковриком.

И вдруг, полгода назад, Кузя все забросил… Случилось это в самом конце лета, когда дед и внук вернулись из Москвы. Кузя стал хмурым, дерганым, молча разобрал своих роботов по винтикам, лег на диван и задумался.

Целый месяц он лежал на диване, мрачно глядел в потолок и думал, думал о чем-то…

На вопрос деда, о чем он думает, Кузя отвечал, что думает о Машине, которая будет управлять человечеством.

Из-за этой-то Машины они сегодня и поссорились.

МАШИНА

Если быть точным, ссориться дед и внук начали еще вчера, вечером. Между прочим, Анька Елькина принимала в этой ссоре деятельное участие: бросала в Кузю тапком и обзывала дураком.

Тут надо сразу объяснить и про Аньку: на время каникул она переехала к Еремушкиным. Потому что Анькина мама лежала в больнице.

— А с ним я жить не буду! — сказала Анька Михаилу Павловичу.

Он — это Максим Петрович, мамин муж.

— Он тебя обижает? — расстроился Михаил Павлович.

— Ничего он меня не обижает! — буркнула Анька. — Он добрый. Только я его все равно терпеть не могу!

А почему она Максима Петровича терпеть не может — поди добейся от нее… Сходил Михаил Павлович в больницу к Анькиной маме, но и она ничего не смогла объяснить.

— Злая она растет, упрямая. Максим Петрович ей: «Аня, пойдем в кино», по-доброму. А она: «Подавитесь вы своим кино!» Уйдет в комнату, запрется. Мы уж с ней и так, и эдак, а она молчит и зыркает исподлобья, как волчонок… — И Анькина мама заплакала. — А у меня скоро маленький будет, мне волноваться нельзя…

И стала Анька жить у Еремушкиных. Честно говоря, Кузе это не очень-то нравилось: вредная Анька все делала ему поперек, да еще и вмешивалась в разговоры с дедом!

Вчера вечером у Кузи было прекрасное настроение: наутро он собирался в лес, кататься на лыжах. Он ждал этого дня с самого начала каникул! Ведь кататься в лесу на лыжах Кузя собирался не с кем-нибудь, а с Катей… Так славно, так радостно было у него на душе, и дернул же черт завести разговор о Машине! Давно известно, что дед про Машину спокойно слушать не может. Не понимает он, слушает и сердито барабанит по столу пальцами. А потом высказывает всякие старомодные идеи. Например: «Человек — это звучит гордо»… И мол, разве может какая-то Машина управлять живыми людьми! Обидно ему, видите ли, за людей.

— Люди! — сердится Кузя. — Да что за важность — люди! Какая от них польза? Они же глупые, дед! Они всегда во всем ошибаются! Неужели ты этого никогда не замечал!

А дед заступается за людей, мол, на ошибках они учатся.

— Только выучиться никак не могут! — Кузя хмыкнул сердито. — Наделают глупостей, а потом начинают страдать и плакать: ах, мы думали, что этот человек хороший, а он оказался плохим! Ах, мы думали, что все будет замечательно, а вышло отвратительно! А кто виноват? Нет, чтоб взять и все сосчитать, все учесть! Чтоб не ошибаться! Но именно считать и учитывать они и не умеют, дед. И ты обратил внимание: не хотят! Зато все время что-нибудь чувствуют! А кому нужны эти глупые чувства!

— Глупый ты… — покачал головой Михаил Павлович. — Глупый и маленький…

А это, между прочим, было уже оскорбление! Кузя — не маленький! Он серьезный, взрослый человек, напрасно дед этого не замечает. Нет, Кузя ему докажет!..

И он стал доказывать, что в наше время без умных, точных, надежных машин — никуда! Машины — вот что в жизни главное! Да здравствуют машины, которые не чувствуют, а считают! Великие машины, на которых все можно учесть и запрограммировать!

— Так уж и все? — хмыкнул Михаил Павлович, а Анька сидела посреди комнаты на табуретке и раскачивалась, действуя Кузе на нервы. — И деревья? И небо?

— Романтик ты, дед, — неодобрительно покачал головой Кузя. — Но, если хочешь, можно и деревья…

Анька перестала раскачиваться, уставилась на изобретателя темными настороженными глазами:

— А человека можно?

— Проще пареной репы! Особенно такого примитивного, как ты, Елькина.

Анька не обратила на обидные слова внимания, она долго думала, а потом спросила удивленно:

— А душа?

— Ну и ну! — возмутился Кузя. — Ты, может, и в бога веришь? Нет никакой души. Чему вас в школе учат!

— Есть! — упрямо сказала Анька. — А ты просто дурак!

— Шла бы ты спать, — хмуро посоветовал Кузя, — вместе со своей душой! — И больше не обращал на Аньку внимания. В конце концов, он не с ней разговаривал, он хотел, чтоб дед его понял.

— Пойми ты, — втолковывал он деду, — жизнь сейчас совсем не такая, какая была в твоей молодости!

— Жизнь — она всегда жизнь, — покачал головой Еремушкин.

— Ты хоть бы телевизор глядел изредка! — рассердился Кузя. — Неужели ты не понимаешь, что от человека уже ничего не зависит, все решают машины! Человек без них — ничто! И надо учиться у машин, понимаешь? Надо изжить чувства, они лишние, мешают! Понимаешь?

Еремушкин не понимал. И Кузя ему объяснил на простом примере:

— Вот сейчас изо всех сил охраняют природу, слыхал? Ну, по радио об этом все время говорят и по телевизору, и в газетах пишут. Допустим, с человеческой точки зрения это правильно. Ну, рыба там дохнет, потому что вода в речках грязная, деревья погибают, в городе дышать нечем. Очень людям жалко, просто рыдать готовы из-за природы… А чего жалеть, дед? Лучше взять да сосчитать спокойно, что выгодней. Человек этого не может, у него — чувства! А моя Машина запросто бы сосчитала и выдала бы разумный совет: «Да бросьте вы этот мартышкин труд! Не жалейте ничего, в сто тридцать семь раз выгоднее использовать тут все до конца, а потом быстренько переселиться на другую планету!» И при этом еще и точный прогноз выдаст: планету, годную к переселению, откроют в таком-то году, ракетная техника для осуществления переселения разовьется тогда-то. Вот и все дела, дед!

— А если она не разовьется, тогда что делать будем? — спросил Михаил Павлович и посмотрел на Кузю не сердито, а как-то печально.

— Раз Машина сосчитала — значит, разовьется, не бойся! Машина не ошибается. Она ведь не человек!

— Тьфу на тебя! — сказал тут Михаил Павлович. — Пропади ты пропадом со своей Машиной! А Землю-то нашу тебе не жалко?

Он ушел, даже не пожелав Кузе спокойной ночи, и Анька, конечно, тоже поднялась, глянула на Кузю исподлобья, покрутила пальцем у виска: мол, и дурак же ты! И Кузя обиделся. Не на Аньку, само собой. На деда. И закричал, так, чтобы дед и там, в своей комнате, слышал:

— Ты живешь с закрытыми глазами, дед! Выдумали какую-то душу, которой нет и никогда не было, а вокруг всё из железа! Где она, эта ваша душа? Кому она нужна?!

Тут дверь распахнулась, и Анька запустила в Кузю тапком. А дед не отозвался. И сегодня с утра молчал, делал вид, что вообще не знаком с Кузей…

Ну и ладно. Ну и пожалуйста! Кузя переживет!

Вот они шагают по темным заснеженным улочкам, и Кузя независимо посвистывает… Вообще-то ему обидно, но он старательно прогоняет это ненужное чувство: он еще полгода назад решил, что от чувств надо избавляться. Правда, пока не очень получается…

А Михаил Павлович идет и горюет: ему кажется, что внук и сам скоро станет похож на робота.

ДИРЕКТОР СЕРГЕЙ БОРИСОВИЧ

Во всех странных и удивительных (а также не очень странных и не очень удивительных) событиях этого дня пришлось принять участие и директору Дома пионеров…

Честно говоря, участвовать в них Сергею Борисовичу вовсе не хотелось. И еще меньше хотелось, чтоб он в них участвовал, всем остальным героям нашей повести.

Дело тут вот в чем. Сергей Борисович был пристрастен к тишине и дисциплине, а многочисленные обитатели Дома пионеров были как раз склонны к нарушению и того, и другого.

Директор делал им замечания, а они не слушались и продолжали нарушать… В общем, отношения не складывались, и Сергей Борисович, пожалуй, уже отчаялся и не верил, что они сложатся когда-нибудь. Весь Дом пионеров знал его любимую поговорку (за день Сергей Борисович произносил ее раз пять, а то и шесть): «Педагогика здесь бессильна — нужно вызывать милицию!»

К милиции Сергей Борисович относился с большим уважением, и это вполне понятно: все прекрасно знали, что в детстве он мечтал стать следователем. Но ему не разрешила мама.

О, это очень, очень печальная история…

— Что за дурацкие мечты? — удивилась мама. — Неужели ты всю жизнь хочешь возиться с бандитами? Они тебя еще зарежут!

— А может, и не зарежут… — возразил Сергей Борисович.

— Немедленно замолчи и не смей спорить с матерью! — рассердилась мама. — Либо ты будешь меня слушаться, либо я сейчас немедленно умру!

И она легла на диван и закрыла глаза. А Сергей Борисович вздохнул и послушно поступил в педагогический институт. Он любил маму и все делал, как она скажет.

Учиться в институте, выбранном мамой, сидеть на лекциях и слушать, что такое дети и как их надо воспитывать, было скучно и тошно, а как раз напротив института находился маленький кинотеатрик, в котором все время показывали детективные фильмы, которые Сергей Борисович очень любил. Но ни разу — вы можете себе такое представить, ни единого разику! — он не сбежал с лекций в кино, вот какая у него была сила воли! Даже странно, что, несмотря на такую силу воли, он боялся детей. Да-да, именно: боялся. Бывает же такое: бандитов не боялся, а вот дети просто в ужас его приводили.

И знаете, хотя Сергей Борисович давным-давно стал взрослым, по ночам ему до сих пор снилось, будто бежит он, твердо сжимая в руке пистолет, по ночным улицам, преследуя очень опасного преступника. «Стой! Стрелять буду!» — командует он, почти его настигнув. Преступник оглядывается, встречается с Сергеем Борисовичем взглядом и сразу понимает: сопротивление бесполезно! «Сереженька, что с тобой?» — встревоженно спрашивает он…

И тут Сергей Борисович вздрагивал и просыпался. Над ним стояла мама.

— Тебе, наверно, страшное снилось, сынок, — говорила она, — ты кричал во сне…

— Ничего, мамочка, — бормотал Сергей Борисович. — Все в порядке, ложись спать.

А сам уснуть уже не мог. Лежал во тьме и думал, почему он такой несчастный. Не повезло ему в жизни. И вот уж скоро утро и опять придется идти на работу…

Не любил Сергей Борисович свою работу. Скучно ему там было. Тяжело.

Вот и этот день начался не очень удачно: идя по коридору Дома пионеров, он услышал за дверью пионерского театра «Глобус» странное шипение, переходящее в гул и свист.

Не приходилось сомневаться, что там, за дверью, происходит очередное безобразие!

ЯША АЙРАПЕТЯН И СКВЕРНАЯ К°

Заглянув в репетиционную комнату, директор увидел ужасное! Сохраним пока в тайне, что именно. Потому что опять же необходимо кое-что разъяснить.

В репетиционной обнаружены были Сергеем Борисовичем Аня Елькина и Вася Балабанов, известные безобразники. Удивляло отсутствие Вовы Гусева эта троица всегда держалась вместе. Со скорбным недоумением директор отметил присутствие в скверной компании примерного мальчика Айрапетяна.

— Впрочем, этого следовало ожидать, — с горечью пробормотал он. Сразу надо было догадаться, чем это кончится…

Дело в том, что раньше примерный Яша Айрапетян занимался в кружке ракетостроения и, между прочим, был там самым способным. Ах, какие замечательные космические корабли он строил! Но месяц назад способный Айрапетян вдруг забросил ракетостроение и перешел в пионерский театр «Глобус». Ни с того ни с сего…

Сергей Борисович тогда долго с ним беседовал, пытаясь вразумить. «Что за странная прихоть! — говорил. — Таким интересным делом ты занят, Айрапетян! И ведь так прекрасно у тебя получается, на ВДНХ собираемся отправить твою последнюю модель! Ну зачем тебе переходить в театр?..» «Надо!» — тихим, но упрямым голосом отвечал Айрапетян.

Вот теперь, пожалуй, пора сказать, что увидел директор, распахнув дверь репетиционной…

Он увидел, как космический корабль Айрапетяна (тот самый, который в ближайшее время собирались отправить на ВДНХ) с гулом и свистом вылетел в настежь распахнутое окно и унесся к звездам…

— Безобразие! — охнул Сергей Борисович. — Вы соображаете, что вы натворили?!

В общем, для Аньки, Балабанчика и Айрапетяна это утро тоже не медом было мазано!

ДОМ НА БЕРЕГУ МОРЯ

Пока возмущенный до глубины души директор влечет безобразников под грозные очи Михаила Павловича, познакомимся поближе со скверной компанией.

Балабанчик, Анька и Вовка дружат с первого класса.

Уже тогда, четыре года назад, они твердо решили, что никогда ни в кого не влюбятся: им и так хорошо!

«А то что ж будет? — волновалась Анька. — Перевлюбляемся, еще и жениться придется… Какие-то ваши жены, какой-то мой муж, да еще и дети потом появятся! Чего хорошего?»

«Ничего! — подтверждал Балабанчик. — Ну ее, любовь эту! Будем всегда втроем!»

А когда они вырастут, у них будет дом на берегу моря. А еще они заведут лошадь и собаку и построят корабль для Балабанчика. Балабанчик будет плавать по морю и сражаться с пиратами, а Вовка и Анька станут артистами — там, на берегу моря, обязательно будет театр… Вечером Вовка и Анька будут в нем выступать, а утром — кататься на лошади по берегу моря и смотреть на горизонт: не появится ли там корабль Балабанчика…

Вот какая прекрасная у них будет жизнь, когда они вырастут.

«Уговор — дороже денег! — строго сказала тогда Анька. — Никакой любви!»

«Никогда! — поклялся будущий капитан. — Якорь мне в глотку и сто акул в бок!»

А Вовка, который сильно заикался и потому в разговорах был краток, взволнованно крикнул, ударив себя в грудь кулаком:

«Мо-мо-могила!»

Это означало, что он не расстанется с друзьями до самой смерти.

И вот теперь некоторые (не будем их называть), кажется, кое о чем жалели и, может быть, даже собирались нарушить ту страшную клятву!

Удивительные, непонятные происходили вещи: днем некоторые с презрительной усмешкой ругали девчонок и утверждали, что никакой любви нет, а по ночам им снилась одна девочка, якорь этим некоторым в глотку и сто акул в бок!

ОБЩИЙ СБОР

Да, именно: в этой маленькой главке все главные герои нашей повести на несколько минут собрались вместе… И никто еще и не подозревает даже, что их ждет впереди. Разве что Константин Сергеевич Станиславский, мудрый старик… Глядит с портрета и печально улыбается, будто все ему известно заранее… Пока ничего не началось, надо рассказать и о нем, он тоже лицо действующее.

Конечно, некоторые могут засмеяться: разве может портрет быть действующим лицом? Он же нарисованный!

Людям, которые так уж хорошо знают, что в жизни может быть, а чего не может, мы скажем с таинственной усмешкой: ах, миленькие, в жизни всяко бывает!..

Так вот: портрет этот был подарен Михаилу Павловичу его друзьями-актерами, о чем и сообщала позеленевшая от времени бронзовая табличка в левом углу рамы: «Милейшему Мише в год ухода из театра от товарищей по Искусству». Портрет был большой, а квартира у Еремушкиных маленькая, и Михаил Павлович украсил им свое новое рабочее место… Случилось это так давно, что ни Аньки, ни Балабанчика, ни Яши Айрапетяна еще и на свете не было… Но были другие, тоже шумные и беспокойные. Стоило им прийти на репетицию, как стены начинали ходить ходуном. Так что портрет не раз и не два срывался и падал, отчего красивая позолоченная рама давно потрескалась и облупилась.

В общем, чего только не довелось увидеть и пережить Константину Сергеевичу за эти годы!

За Константином Сергеевичем — между стеной и пыльной изнанкой холста — все поколения юных актеров хранили свои тетради для ролей… А один мальчик писал записки одной девочке и прятал под бронзовую табличку в углу рамы — как в дупло… Мальчика звали Павлик, а девочку Юля… И хотя они давно выросли, Константин Сергеевич часто о них вспоминал: Юля и сейчас в Доме пионеров — работает библиотекарем, а Павлик… О, Павлик стал артистом! Недавно даже снялся в десятисерийном фильме «Три мушкетера», в главной роли — д'Артаньяна…

Но о Павлике мы сейчас рассказывать не будем: скоро он и сам появится…

Между прочим, Константин Сергеевич знает и это. И что Анька скоро пропадет, знает. Только молчит — так уж положено. Хотя иногда ему очень хочется кое-что сказать. И сегодня — такой уж выдался день — не выдержит и скажет! Но не сейчас. Сейчас все тихо-спокойно: еще ни-че-го не началось…

Михаил Павлович сидит и пролистывает свой рабочий блокнот, а Кузя натирает лыжи, оба молчат. Но — раз! два! три! — начинается!.. И вот дверь распахивается — это директор привел безобразников и с порога сказал:

— Я требую принять меры! Немедленно!

Но принять меры немедленно было никак нельзя, потому что в этот же миг на столе неистово затрезвонил телефон.

— Это говорит мама Вовы Гусева! — сообщил сердитый голос. — Вова сегодня на елку не придет!

— Почему? — удивился Михаил Павлович.

— Потому что он наказан! И вот что я вам скажу: пока он в этот ваш театр не ходил, вел он себя лучше! А теперь совершенно меня не слушается…

— С мальчиками это бывает… — вздохнул Михаил Павлович. — А не приходить ему нельзя. Актер, уважаемая, имеет право не явиться на спектакль только в одном случае: если он умер. А иначе он подведет своих товарищей.

— Все равно не пущу! — ответила мама Вовы Гусева и бросила трубку.

Михаил Павлович вздохнул и повернулся к директору и безобразникам.

— Что случилось?

— Михаил Павлович, это я виновата! — сразу сказала Анька.

— Никто в этом и не сомневается! — Сергей Борисович сердито взглянул на нее: ишь, стоит! Руки в карманах джинсов, выражение лица — дерзкое… Эта девочка и на девочку-то не похожа. — Не девочка, а бандитка!

— Неправда! — крикнул Айрапетян, сверкая черными глазами. — Аня ни в чем не виновата! Я сам! И не смейте так говорить!

Видали его? Еще и не скажи ничего!

А Балабанчик изобразил на круглом конопатом лице раскаяние и пробормотал сладким ангельским голосом:

— Сергей Борисович, мы больше так не будем…

— Артист! — пуще прежнего рассердился директор. — Полюбуйтесь, товарищ Еремушкин, на плоды вашего воспитания!

— А Михаил Павлович при чем?! — спросила Анька и сжала кулаки, будто собиралась с директором драться. Она терпеть не могла, чтоб Михаила Павловича ругали.

Сергей Борисович и сам вспомнил, что нельзя взрослым выяснять отношения при детях, и велел всем выйти в коридор.

Впрочем, в коридоре тоже было отлично слышно.

— С каким бы удовольствием я вас уволил, Михаил Павлович, неожиданно спокойно и даже как-то мечтательно произнес директор. — Вы даже представить себе не можете…

— Ну отчего же, — запротестовал Михаил Павлович. — Могу.

— Чего вы там опять натворили? — спросил Кузя, а Анька ему ответила:

— Не твое дело!

Грубиянка она была, эта Анька.

— Гляди, Елькина, лопнет мое терпение! — нахмурился Кузя. — Плакать будешь!

— Ты сам вперед заплачешь! — отозвалась дерзкая девчонка.

— Поглядим! — пообещал Кузя зловеще и ушел, посвистывая.

ЗНАМЕНИТЫЙ ПАВЛИК

Вот тут-то и позвонил Павлик. Ну, тот самый, который раньше всё записки писал девочке Юле, а потом стал артистом. Ну, д'Артаньян! Теперь-то его вся страна знала: ведь фильм «Три мушкетера» всего неделю назад кончили показывать по телевизору, и, позабросив клюшки, все мальчишки страны торопливо строгали себе шпаги…

— Здравствуйте, Михаил Павлович, это я, — сказал Павлик грустным голосом. — Не узнаёте?

— Простите, нет, — отвечал Михаил Павлович, хотя по выражению его лица было ясно, что узнал.

— Это я, Павлик…

— Ах, это ты, Павлик?! — будто бы изумился Михаил Павлович. Господи, какая честь для нас! Что занесло тебя в наше захолустье?

— Издеваетесь? — догадался знаменитый артист.

— Как можно! Напротив, спешу тебя поздравить! Видел, видел тебя. На коне, знаешь ли, со шпагой! Аж дух захватывает все десять серий… Ну и как, Павлик, приятно быть знаменитым?

Павлик помолчал и спросил:

— Можно, я приду?

— Знаешь, лучше не надо, — сказал Михаил Павлович. — Я по тебе не соскучился.

— И Юлька тоже меня видеть не хочет, — тяжело вздохнул Павлик. — Я прихожу, а она дверь не открывает. Да еще этот ее брат… Обещает милицию вызвать, если я еще приду.

— Молодец! — похвалил Михаил Павлович. — Я и не знал, что он такой решительный человек.

— Я вас очень прошу, — умоляюще заговорил Павлик. — Поговорите с Юлькой… Я же за ней приехал! Скажите ей, чтоб перестала дуться! Ну, я виноват, признаю, ну, уехал, оставил ее одну…

— Не одну, а с сыном, — угрюмо уточнил Михаил Павлович.

— Я понимаю, конечно, ей трудно было. Но я ж не гулять уехал, я в кино снимался! Объясните ей это!

— Не буду, — покачал головой Михаил Павлович, и лицо у него было горестное. — Я тебе не помощник.

— Ну, почему, Михаил Павлович? За что вы все на меня?

Михаил Павлович молчал и становился все угрюмей. Наконец он сказал:

— Потому что ты, Павлик, предатель. И правильно тебя Славик гоняет! И мне на глаза лучше не попадайся, вот что я тебе скажу!

И Михаил Павлович грохнул трубкой.

— Что с вами? — испугался Сергей Борисович. — Вам плохо? Может, валидол дать?

— Спасибо, — отозвался Михаил Павлович. — Не ищите, у меня свой есть.

Он подошел к окну, прижался лбом к ледяному стеклу.

— А какие все добрые, верные… — тоскливо пробормотал он. — Пока не вырастут. И ведь всегда надеешься, что вырастут людьми!

— Ах, Михаил Павлович, ну стоит ли так переживать из-за пустяков! неодобрительно качнул головой директор. — Поссорились — помирятся, чего не бывает! Радоваться надо, что ваш воспитанник стал известным артистом, а вы… Стоит ли принимать все так близко к сердцу. Оно ведь у вас не железное.

— Вы полагаете? — с печальной усмешкой спросил Михаил Павлович.

— Беречь себя надо! — наставительно ответил Сергей Борисович. — Два инфаркта — это не шутки!

ЧТО ТАКОЕ ИНФАРКТ

— Инфаркт — это что? — настороженно спросила Анька. Слово это показалось ей смутно знакомым, и отчего-то тоскливо стало на душе.

— Болезнь такая — трещина в сердце, — объяснил Айрапетян. — У моей бабушки тоже был инфаркт, только один пока…

— А всего их сколько?

— Три.

— А потом?.. — Анька испуганно заглянула Айрапетяну в глаза.

— Потом умирают…

И Анька вспомнила, откуда она знает это слово: папа умер… Лежал с закрытыми глазами на диване и молчал. А мама стояла у окна и плакала…

А Анька не плакала: она ведь сразу догадалась, что это — не папа, это ненастоящий кто-то лежит на диване и молчит… Очень на папу похожий, у него родинка на щеке и морщинки у глаз — совсем как у папы… Но это — не он. Анька папу чувствовала: идет папа с работы, входит во двор, Анька не видит его, но знает: он сейчас придет — потому что на душе у нее вдруг становится радостно и тепло, будто Анька и папа связаны какой-то невидимой ниточкой… А этот, который лежал на диване, никакой не папа, Анька смотрит на него — и внутри у нее никакой радости, пусто…

А в доме ходили на цыпочках и говорили: папа умер…

А как это — умер? Где он?

Но никто не мог объяснить это Аньке, а в комнатах почему-то пахло праздником Новым годом, хотя до Нового года было еще далеко…

Потом пришли люди — много, так, что стало тесно, и того, ненастоящего, положили в длинный деревянный ящик, обитый черной материей, и с музыкой понесли по улицам.

Была осень, серый, скучный день. Небо висело прямо над крышами, из него падал первый снег. Он несся тяжелыми липкими хлопьями — на деревья, на дорогу, на плечи и лица — и сразу таял…

Только у ненастоящего папы все лицо было в снегу.

На кладбище уже выкопали глубокую яму. Анька подошла и заглянула… На дне стояла лужа.

— Девочка, подойди и поцелуй папу! — велел Аньке незнакомый дядька с черной повязкой на рукаве и подтолкнул к черному ящику. Наверное, он был тут начальником: все время командовал, кому что делать.

— Это не папа! — сердито ответила Анька и стояла, смотрела, как ненастоящего заколотили в ящик и стали спускать вниз, в лужу.

А снег все шел…

Откуда-то появились еще три дядьки, с лопатами, и быстро-быстро закидали яму желтой мокрой глиной.

— Родственники, кладите венки! — скомандовал начальник.

Грязный желтый холм пропал под еловыми ветками.

Из веток выглядывал папа…

Мама и соседка бабушка Егорьева плакали, остальные стояли тихо, с печальными лицами, а папа весело улыбался Аньке среди веток…

И больше она никогда, никогда папу не видела.

Вот что такое инфаркт. Нет, не хотела Анька, чтоб и Михаил Павлович пропал вот так же…

ЧУЖИЕ НЕСЧАСТЬЯ

— Всем переодеваться! — скомандовал Мотя, а Анька не пошла спряталась в репетиционной за диваном.

Сидит на полу и думает, как спасать Михаила Павловича.

Мысли у Аньки прыгают, скачут, вовсе пропадают из головы. Так всегда бывает, когда надо додуматься до самого главного.

«Инфаркт — это трещина в сердце, а Вовка на елку все равно придет!.. — скачут Анькины мысли. Анька изо всех сил сжимает голову руками, думать становится легче. — Всего их бывает три, а потом… Нет, про это думать не буду! Отчего они бывают, инфаркты?»

Этого Анька не знает, и спросить не у кого.

«Все уже переодеваться пошли, опоздаю… — это опять мысли скачут. А сердце — не железное… Трещина… Стоп! — Анька замирает. — Как это он сказал?! Что-то такое про „близко к сердцу“?..»

Анька зажмурилась, напряженно морщит лоб: надо вспомнить, как директор сказал Михаилу Павловичу… Ну?!

«Не принимайте все несчастья так близко к сердцу!» — вот как он сказал! В голове у Аньки будто лампочка зажглась — так вдруг все стало понятно. И припомнилось, как в прошлом году одного мальчишку хотели отправить в колонию. За то, что он магнитофоны в школе украл.

А это и не он совсем украл. Это Чапа украл. Но Чапа того мальчишку все время бил и запугал до того, что мальчишка пошел и сказал на себя. Все ребята во дворе это знали, но молчали: кому охота с Чапой связываться, он большой, страшный…

А Анька случайно Михаилу Павловичу проговорилась.

До сих пор она помнит, как он тогда взглянул.

— А ты почему молчала?

— Зачем я буду говорить? — удивилась Анька.

— А если бы такое с кем-нибудь из наших?!

— Другое дело, — ответила Анька. — Тогда бы я обязательно сказала.

— Ясно, — вот тут Михаил Павлович и взглянул на нее так… Будто хотел навсегда раздружить с Анькой. — Чужие, значит, пускай пропадают? спросил.

Анька молчала.

— Знаешь, где этот Чапа живет? Пошли!

И они пошли к Чапе. А когда привели Чапу с магнитофонами в милицию, он заревел. И совсем он был не страшный! Противный, трусливый, носом шмыгал.

А Михаил Павлович кричал на какого-то милиционера:

— Обрадовались, что разбираться не надо, затюкали невиноватого, а этот юный негодяй живет припеваючи и смеется! Для этого вас тут поставили?!

Потом еще к тому мальчишке пошли, к Моте…

Ну, вот какое Михаилу Павловичу до него было дело, он ведь, Мотя-то, еще тогда в театр не записался. Сейчас-то поглядишь на него и не подумаешь даже, какой он год назад был тихий и перепуганный.

Значит, так: было у Моти несчастье, все про это знали, но не принимали близко к сердцу. А Михаил Павлович принял — и не стало у Моти несчастья.

Наверное, Михаилу Павловичу кажется, что чужих несчастий не бывает, все — его?

«Нет, неправильно это!» — сердито думает Анька.

У него же сердце больное, а не железное. Разве можно волноваться из-за каждого! И так в сердце трещина, а тут еще чужие несчастья! Нападают на него, как пиявки! Да, наверняка чужие несчастья похожи на пиявок Анька видела их в аптеке, в банке — черные, противные! Только у них, наверно, еще и зубы есть — такие кривые и огромные, как у саблезубых тигров… Как вцепятся чужие несчастья зубами в сердце!

Анька ежится. Правильно директор сказал, что нельзя их близко к сердцу. Видно, они так устроены: тех, кто идет себе мимо, не обращая на них внимания, они и сами не трогают — понимают, что бесполезно. А как почуют, что у человека доброе сердце, так и кидаются всей кучей…

«Что ж это получается? — тоскливо думает Анька. — Если ты добрый, то у тебя будет болеть сердце, может, ты из-за этого и вовсе помрешь! А если тебе на всех плевать, то живи на здоровье хоть сто лет? Несправедливо!»

— Не хочу я так, — бормочет Анька. — Он не должен…

Только разве Михаил Павлович послушается?

Что же делать?

Анька сидит за диваном, сжавшись в комочек, и думает, думает — изо всей силы…

И додумывается!

А если — напополам?!

Если Анька тоже будет — все несчастья близко к сердцу? Ведь тогда Михаилу Павловичу на половину меньше останется, вот что!

Она представляет себе черные, зубастые чужие несчастья, которые только и ждут, чтоб кинуться… Больно, наверно, будет… А Михаилу Павловичу не больно?!

«Ладно, уж как-нибудь вытерплю! — решает она. — Все, с завтрашнего дня!» — И вылезает из своего убежища.

Надо скорее бежать в переодевалку, Мотя ее, наверно, потерял, ругаться будет.

Мчась по коридору, она передумывает: не с завтрашнего дня, а с сегодняшнего.

Чего уж тут тянуть…

УМНЫЙ ПЕРВОКЛАССНИК

Анька вбегает в переодевалку. Все давным-давно уже там, но переодеваться еще никто и не думает. Все кричат, волнуются, мальчики — с одной стороны фанерной перегородки, девочки — с другой. Разве они знали, что у Михаила Павловича больное сердце? Он же никому ничего не говорил!

— Он же летом в больнице лежал, помните?!

— А может, у него все-таки не сердце?..

— Я своими ушами слышал! — кричит из-за перегородки Балабанчик. Подтверди, Айрапетян!

Яша подтверждает про трещину в сердце. Юным актерам не по себе. Славу Зайцева отправляют на улицу, в телефон-автомат, звонить маме-врачу. Слава — круглый отличник и зануда: никогда не дерется, не грубит. В общем, образцово-показательный ребенок, за это, честно говоря, в театре его недолюбливают. Но сейчас его ждут с нетерпением, как самого лучшего и необходимого человека.

Вот наконец он возвращается.

— Что она сказала? — кричат все.

— Плохо… — сообщает Слава Зайцев. — Это нельзя вылечить…

Становится тихо-тихо.

— Поэтому — главное: никаких волнений. И побольше положительных эмоций.

— Это как? — спрашивает малыш Валера Овечкин, который таких слов еще не знает.

— Ну, надо побольше радоваться, понимаешь?

— С нами порадуешься… — уныло бормочет Балабанчик, и все с ним соглашаются.

И снова устанавливается тишина, как на самой главной контрольной, когда задачу надо решить во что бы то ни стало, чтоб не остаться на второй год. Все думают, но уж такая трудная попалась задача — никак не решить…

Только первоклассник Овечкин робко тянет руку, но этого никто не замечает.

— Чего тебе? — наконец недовольно спрашивает Мотя.

— Я придумал, — тихо говорит Валерик. — Давайте, пока у Михаила Павловича сердце не зажило, будем хорошо себя вести. Тогда он волноваться и не будет.

Юные актеры потрясенно молчат. Просто удивительно, что никто, кроме тихони первоклассника, до этого не додумался!

— Овечка, — ласково говорит Верочка. — За обедом я отдам тебе свой компот. Из мальчиков ты — самый умный!

— А из девочек ты самая глупая! — доносится из-за перегородки сердитый голос Балабанчика. Потому что, что Верочка ни скажи, Вася Балабанов все принимает на свой счет и злится. Очень уж ему не нравится эта задавака и дура. Иногда, сообщим между прочим, Балабанчик рисует Верочку в своей тетрадке для ролей. На рисунках у Верочки длиннющий нос, рот до ушей и маленькие косые глазки. В общем, только по подписи можно догадаться, что это Верочка — самая красивая девочка в Доме пионеров.

— От глупого и слышу! — обиженно кричит Верочка Балабанчику.

На них шикают: не до ссор, о серьезном разговор.

И вот решено единогласно: с этой самой минуты и до той поры, пока у Михаила Павловича не выздоровеет сердце, юные актеры будут вести себя просто замечательно! Как Слава Зайцев, которому никогда никаких замечаний не делают: ни дома, ни в школе, ни на репетициях, а только хвалят и ставят всем в пример.

«Какая, должно быть, это тоска, — дружно думают юные актеры, — быть как Слава Зайцев. Но ничего уж тут не поделаешь, раз надо».

— А если все-таки что-нибудь такое… Ну, сами понимаете, мало ли что случится… То Михаилу Павловичу ни слова, поняли?

Все согласно кивают.

— А если у кого грустное настроение или дома плохо, — кричит Анька, то все равно пусть улыбается!

Приняв такое героическое решение, юные актеры сидят в переодевалке сосредоточенные и немного торжественные: ведь начинается новая жизнь, в которой они станут прекрасными, благовоспитанными детьми, глядя на которых Михаил Павлович будет только радоваться.

Поскольку в переодевалке тихо, то неуместный, ехидный смешок, раздающийся непонятно откуда (кажется, с потолка), всем отлично слышен. Юные актеры задирают головы.

— Наверно, он нам не верит… — вздыхает Балабанчик.

— Умеет наш Карлуша все испортить! — хмурится Мотя.

Чтобы разговор этот никому не показался странным, надо знать, что в Доме пионеров живет сверчок Карл Иванович. Принято думать, что сверчки существа тихие и застенчивые. Увы, Карл Иванович не таков. Характер у него прескверный! Карлуша сварлив и ехиден до невозможности, слова доброго от него не услышишь.

Просто удивительно, что обитатели Дома пионеров его все-таки любят.

ГДЕ АНЬКА? ГДЕ ГРАФИН?

— Анька, сбегай за водой! — скомандовал Мотя.

Анька взяла графин, выскочила в коридор и, как уже известно, будто сквозь землю провалилась.

И если, ГДЕ ГРАФИН, выяснилось довольно скоро (но как-то так выяснилось, что только еще больше запуталось, и даже всякие жутковатые мысли полезли в голову), то на вопрос, ГДЕ АНЬКА, ответа не было.

Бегали, звали, искали…

А в зале зрители изо всех сил хлопали в ладоши.

В общем, будем говорить прямо: елка срывалась! И главное, ведь только что договорились: все должно быть так хорошо и замечательно, что никаких волнений, одни положительные эмоции! А теперь хоть выходи и объявляй зрителям, чтобы расходились, а потом сразу начинай посыпать голову пеплом — в знак позора и окончательного отчаяния.

Кроме Аньки, роль Бабы Яги играли еще две девочки, Валя и Галя. Но Валя болела, а Галя жила на другом конце города. Конечно, Мотя сразу ей позвонил, велел немедленно приезжать, но и думать нечего, что Галя успеет к началу утренней елки.

Признаться, такое ужасное ЧП в пионерском театре случалось впервые, потому что уж кто-кто, а юные актеры всех поколений твердо помнили: я имею право не явиться на спектакль только в одном случае — если я помер, а иначе я подведу своих товарищей! Потому-то и было сейчас всем не по себе: что с Анькой? Конечно, ясно, что Дом пионеров — не дикие джунгли. Но разве только в джунглях может случиться с человеком несчастье?

— Ну, все! — уныло сказал дежурный режиссер Мотя. — Я пошел сообщать Михаилу Павловичу…

— Никуда ты не пойдешь! — хмуро откликнулся Балабанчик и встал у двери. — Ведь решили же! Хочешь, чтоб он сразу помер? Нельзя, чтоб он узнал!

Будто если елка сорвется, Михаил Павлович не узнает!

Что же делать, что?

Умный первоклассник Овечкин поднял руку. На сей раз это было замечено сразу, все с надеждой уставились на него.

— А пусть за Аню сыграет Вася… Помните, он на репетиции Аню передразнивал? Так похоже получалось, а Аня его еще стукнула за это, помните?..

Все-таки он удивительно был умный, маленький Валера Овечкин!

— Помним! — дружно завопили юные актеры, и через три минуты Балабанчик, одетый Бабой Ягой, стоял в кулисах и трепетал.

— С ума сошли… — бурчал он под нос. — Я ж и не репетировал ни разику!

— Не дрейфь! — скомандовал Мотя и крикнул громовым голосом: — К началу! Все, кто свободен, ищите Аньку! Только чтоб на выход не опаздывали. По местам!

Бедолага Балабанчик последним движением нацепил седые мохнатые брови и большой крючковатый нос и, путаясь в юбке, побрел к ступе.

Мотя зажмурился, будто собирался сигануть вниз головой с десятиметровой вышки, а плавать не умел, и дрожащей рукой нажал красную кнопку.

Занавес медленно поехал в стороны.

— Ни пуха… — начал Мотя, открыв глаза, да так и замер, потрясенный тем, что увидел… Сцена изображала зимний лес. Посреди леса лежали и красиво блестели в свете софитов осколки чего-то стеклянного.

Даже невооруженному взгляду было ясно, что это — бывший графин.

ВАСИЛИЙ БАЛАБАНОВ В РОЛИ БАБЫ ЯГИ

Оркестр заиграл громко и весело, зрители притихли в ожидании.

Меж тем сцена по-прежнему оставалась пустынной.

Наконец из правой кулисы, явно насильственно, выпихнули Бабу Ягу, в которой Михаил Павлович, сидевший на своем обычном месте в последнем ряду, с удивлением, но без труда признал Василия Балабанова.

Некоторое время Баба Яга затравленно озиралась и пятилась в кулисы. Но всемогущая рука дежурного режиссера выпихивала ее обратно… В конце концов, видимо сообразив, что отступать уже поздно да и некуда, злая старуха гикнула по-разбойничьи, лихо поскакала к авансцене и там, не сумев вовремя затормозить, с грохотом свалилась в оркестровую яму. Музыка смешалась и затихла, а юные зрители, думая, что так все и должно быть, восторженно захлопали в ладоши.

«Начало интересное…» — подумал Михаил Павлович и вздохнул: ему было жалко Балабанчика.

Баба Яга, кряхтя, вылезла из оркестровки и потребовала, потирая правую коленку:

— Ступу верните!

В ответ из оркестровки донесся рыдающий стон: музыканты хохотали, побросав инструменты.

Само собой, весело было всем, кроме горемыки Балабанчика. Он был зол и ругал себя последними словами.

«Трус и негодяй! — обзывал себя Балабанчик. — Ты что делаешь?! А ну, возьми себя в руки, балда рыжая! Ты актер или ты просто так?»

Надо сказать, что еще никто и никогда не отваживался разговаривать с Васькой Балабанчиком так решительно и дерзко — это было опасно, Васька был драчун и задира. И вот, услышав такое впервые в жизни, он почувствовал себя настолько оскорбленным, что весь его страх пропал.

Михаил Павлович сидел в последнем ряду и с интересом наблюдал, как Балабанчик превращается в Аню Елькину: вот уже нет походки вразвалочку легко, летяще, ну просто Анька Анькой, носится по сцене Балабанчик. И голос у него — звонкий, Анькин.

«Артист!» — одобрительно усмехается Михаил Павлович.

ОБРАЗЦОВО-ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ РЕБЕНОК

А в это время Слава Зайцев бродил по коридорам, искал Аньку Елькину. Вообще-то он Елькину не любил: она была грубая, недисциплинированная. Но ведь Мотя велел ее искать — вот прилежный Зайцев и искал… На нем были валенки и набедренная повязка, он брел по коридорам и время от времени кричал:

— Елькина, выходи!

Но Анька не выходила, и в конце концов Слава о ней позабыл. Ему и своих забот хватало: он думал о старшей сестре Юле и ее знаменитом муже Павлике.

Вот уже две недели Юля плачет, с тех самых пор, как по телевизору начали показывать «Трех мушкетеров» — десять серий. Остальные-то зрители сидели у телевизоров, раскрыв рот от восхищения, и переживали за д'Артаньяна. Они и знать не знали, что это в кино он — храбрец и верный друг, это в кино он — «Один за всех, все за одного!». А на самом деле он совсем не такой!

«Я тебя люблю! — говорил он Юле. — Я без тебя не могу!»

Слава своими собственными ушами это слышал. А как позвали Павлика сниматься в кино, он все бросил и уехал, хоть и знал, что Юле одной будет трудно, потому что у нее скоро должен родиться ребенок… Все позабыл Павлик ради кино: и Юлю, и своего сына (тоже, между прочим, Павлика). Два года о нем ни слуху ни духу, а вчера — здрасьте! — приехал! И лицо у него было такое веселое и довольное, будто его тут ждали — дождаться не могли.

— А раньше где ты был?! — сердито бормочет Слава Зайцев, бредя по коридору. — Когда мы с Юлей Пашкины пеленки стирали! Когда вчетвером на мамину зарплату жили! Когда Пашка болел, плакал, и мы его день и ночь на руках носили по очереди?

Вчера Слава сразу сказал: «Ты к нам не ходи! Юля тебя видеть не хочет».

Вежливо очень сказал. Ведь все-таки Павлик взрослый, а со взрослыми надо разговаривать вежливо.

А Юля все плакала, плакала… Честно говоря, совершенно непонятно, из-за чего! Ведь очевидно, что Павлик — плохой, а плохих надо гнать в шею. Так нет, Юле плохого Павлика было жалко.

— Юля, это глупо! — сказал ей Славик, а Юля ответила:

— Ничего ты не понимаешь! — и залилась пуще прежнего.

В общем, Славик догадался, что надо быть начеку, а то Юля с плохим Павликом помирится. Девочки, они такие глупые, даже когда вырастут! Но Славик знает: если человек поступил плохо, его надо наказать, иначе будет несправедливо.

Слава Зайцев знает, что делать: он напишет на Павлика жалобу! Пусть его разберут на работе и объявят выговор! И премии лишат, вот! Слава не маленький, он понимает, что к чему! Все взрослые боятся, когда на них пишут жалобу.

И ни за что, ни за что Слава Зайцев не допустит, чтоб Юля помирилась с плохим Павликом!

ВОВА ГУСЕВ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ЕЛКУ

Да, пора, пожалуй, вспомнить о бедном наказанном Вовке!

Мама заперла его на ключ, а одежду унесла к соседям. Думала — это сына остановит.

Между прочим, зря она так плохо о нем думала: не такой Вовка человек, чтоб подвести своих товарищей.

Вообще-то сегодня не Вовкина очередь играть Змея Горыныча. Но у того Змея, чья сегодня очередь, на час талончик к зубному врачу, вот Вовка и обещал его выручить, сыграть за него вторую елку. Поэтому теперь он с решительным лицом стоит на подоконнике и собирается с духом…

На Вовке — папин тулуп, папины валенки с калошами и огромный рыжий треух. В этой одежде папа ходит на рыбалку.

Вовка смотрит вниз и думает: «Хорошо, что я живу на втором этаже, а не, допустим, на пятом!»

С этим надо согласиться: ведь все-таки с пятого этажа спускаться по водосточной трубе немножко страшно. Да, честно говоря, и со второго тоже. А труба гладкая, скользкая…

«Ничего, — успокаивает себя Вовка. — Внизу вон какой сугроб…»

Дома вечером, конечно, будет скандал, нечего и сомневаться. А что делать? Не может Вовка не явиться на спектакль! И если некоторые этого не понимают, запирают на ключ и одежду прячут, то пусть им будет хуже! Ну, пора. Раз! Два…

— Мальчик! Ты что там делаешь?! — раздалось с улицы. — А ну прекрати хулиганить!

— Ды-ды-дышу свежим во-оздухом! — сердито ответил Вовка.

Беда с этими взрослыми, вечно они вмешиваются не в свое дело. Пришлось пережидать, пока бдительный прохожий скроется. А потом Вовка сосчитал до трех и храбро шагнул к трубе…

Он висел над улицей, обхватив холодное железо руками и коленками. Самое страшное осталось позади, теперь надо было только съехать вниз.

Но съехать Вовке не удалось: труба не выдержала его тяжести и грохнулась в сугроб…

Сугроб был толстый, мягкий — она совсем не пострадала при падении… К сожалению, Вовке повезло меньше: он-то грохнулся не в мягкий сугроб, а на железную трубу — и пребольно ударился коленом…

ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

— Живо спрячься где-нибудь! — велел Мотя Балабанчику. — Чтоб Михаил Павлович тебя в таком виде не застукал!

Балабанчик ушел в дальние коридоры, где был свален старый реквизит и декорации от давних спектаклей. Он забрался в бутафорскую беседку, увитую плющом, — тоже бутафорским. Там было сумрачно, тихо, пыльные заросли бумажного плюща надежно скрывали Ваську от всего мира. Он сидел и размышлял, куда могла подеваться Анька, и вдруг в коридоре раздались шаги, а потом и голоса. Балабанчик затаился.

Голосов было два, причем один из них Балабанчик просто терпеть не мог, а от другого у него замирало сердце.

— А завтра? — умоляюще спросил голос, который Балабанчик терпеть не мог. — Ну, после елок… Тоже не можешь?

А голос, от которого у Балабанчика замирало сердце, ответил:

— Завтра? Могу. Только я еще не знаю, захочется ли мне идти с тобой на каток…

Балабанчик сидел в свой беседке тихо-тихо, только сердце в груди у него грохотало на весь Дом пионеров. Но те, двое, так были заняты своим разговором, что не слышали Балабанчикова сердца.

— А что будет, если…

— Что если?

— Если… если я тебя сейчас поцелую? — отважился голос, который Балабанчик терпеть не мог.

— Не знаю, — едва слышно отозвался голос, от которого у Балабанчика замирало сердце.

И вот внутри у Васьки Балабанова стало вдруг холодно, пусто и абсолютно тихо. Сердце смолкло. Балабанчик догадался, что сейчас умрет, и выскочил из укрытия. Длинный Вадик Березин из балета и самая красивая девочка в Доме пионеров испуганно уставились на него.

— Только попробуй ее поцеловать! — закричал Балабанчик и изо всех сил треснул влюбленного танцора по уху.

«ЧЕСТНОЕ СЛОВО» БЕЗ КРЕСТИКОВ

— Безобразие! — охнул директор Дома пионеров, возникая на месте побоища как бы из ничего. Он имел скверную привычку появляться именно там, где его меньше всего хотели бы видеть. — Елькина и Березин! Немедленно прекратите!

Увы, его услышала только Верочка и, конечно, сразу убежала, а Баба Яга продолжала яростно тузить Вадика.

— Обалдела?! — растерянно кричал Вадик, закрываясь руками. Он был человек воспитанный и, конечно, не мог себе позволить драться с женщиной.

— Елькина, я кому говорю! — повысил голос директор.

Баба Яга вздрогнула, будто просыпаясь.

— Ненормальная! — пробурчал Вадик. — Жалко, ты девчонка…

— Сам ты! — огрызнулась Баба Яга и, показав Вадику кулак, понеслась вдаль по коридору.

— Елькина, вернитесь! — приказал Сергей Борисович, да где там!

И не успел он выяснить, кто виноват, как из-за поворота вышли Мотя и маленький Овечкин. Они шагали к Сергею Борисовичу с лицами решительными и серьезными.

— Сергей Борисович, — произнес дежурный режиссер. — Нам надо с вами поговорить!

— По секрету! — значительно добавил Овечкин.

Надо напомнить, что в Доме пионеров еще никто никогда не хотел поговорить с директором по секрету. То есть обитатели Дома вообще старались избегать разговоров с Сергеем Борисовичем. Скучно им было с ним разговаривать, неинтересно.

— По секрету? — потрясенно переспросил директор. — Со мной?

— С вами! Только дайте слово, что ничего не скажете Михаилу Павловичу!

— Честное слово, — директор неуверенно кивнул.

— И без крестиков! — уточнил Валера.

— Хорошо, и без крестиков, — согласился Сергей Борисович, с испугом глядя первокласснику в глаза. Он уже догадался, что случилось что-то скверное.

— Пропала Анька Елькина… — Мотя вздохнул виновато. — Мы ее уже полтора часа ищем, а ее нет!

— Глупости! — отозвался Сергей Борисович. — Я видел ее только что…

Мотя и Валера переглянулись.

— А что она делала? — поинтересовались они хором.

— То, что она делает всегда: безобразничала! Дралась с Березиным, а потом сбежала.

— Куда? — грустно спросил Мотя.

Директор махнул рукой в сторону соседнего коридора.

— Эй! — сердито закричал дежурный режиссер. — А ну иди сюда!

Из-за поворота выглянула Баба Яга.

— Ну чего? — сказала она и нехотя побрела на зов.

Мотя содрал с нее нос и парик.

— Балабанов?! — не поверил своим глазам директор.

— Кто ж еще… — уныло подтвердил Мотя. — А Анька еще перед елкой пропала…

— Найдите ее, пожалуйста! — умоляюще попросил Овечкин. — Вы ведь мечтали в детстве следователем быть!

Сергей Борисович грустно взглянул на малыша и покачал головой:

— Мало ли кто о чем мечтал в детстве… Это никогда не сбывается!

Но ему никто не поверил, и каждый подумал: «А у меня обязательно сбудется!»

— Мы вас очень просим! — не отстал Валерик.

— Вся надежда на вас! — вздохнул Мотя. — Надо ее найти, а то, если Михаил Павлович узнает… Ему же волноваться нельзя!

— Вся надежда на меня? — растерянно повторил Сергей Борисович. С ним еще ни разу в жизни такого не было…

— На вас! — кивнули Мотя и Валерик. А Балабанчик и Вадик молчали и пепелили друг друга взглядами.

— Ну, ты у меня получишь сегодня! — шепотом пообещал Балабанчику Вадик.

— Ты у меня тоже!

— Хорошо, — сосредоточенно сказал директор. — Я найду ее! Рассказывайте, как это случилось…

МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ НАЧИНАЕТ ВОЛНОВАТЬСЯ

Ах, Кузя, Кузя… Там, в прекрасном, заснеженном лесу, позабыв обо всем, мчишься ты по лыжне рядом с девочкой Катей и знать не знаешь, что дед твой покоя себе не находит…

Вот шагает он по Дому пионеров, ищет Аньку и Балабанчика, чтобы задать им головомойку за самоуправство, а сам думает, думает о тебе… Тревожно ему за тебя…

«Я берег тебя, мальчик, — думает Михаил Павлович. — Мне хотелось, чтоб жил ты радостно… Я скрывал от тебя печали, никогда ничего тебе не говорил о них, о твоих родителях, потому что ты был маленький. Но вот ты вырос… Почему ты сам ни о чем меня не спрашиваешь? Или ты просто забыл их? А Машенька… Ты помнишь нашу Машеньку? Или забыл и ее? Когда ты научился усмехаться так спокойно и равнодушно? Почему ты никогда не плачешь — ни от боли, ни от обиды, ни от жалости? Помнишь, я спросил тебя об этом, а ты усмехнулся: „А зачем? Слезами горю не поможешь“. И глаза у тебя были холодные, чужие. Что случилось с тобой, Кузя? Почему ты презираешь людей и любишь свою Машину?.. И что мне делать, как объяснить тебе?..»

Вот что думает Михаил Павлович, разыскивая Аньку и Балабанчика.

А их нет как нет…

«Попрятались, — догадывается Михаил Павлович. — Понимают, что попадет!»

Он подходит к своему кабинету, пытается открыть дверь, но ключ никак не может попасть в замочную скважину. Потому что в замочную скважину кто-то сунул свернутую в трубочку бумажку. Похоже, это записка.

Михаил Павлович лезет в карман за очками, читает.

«Михаил Павлович, простите меня! Я ужасно виновата, что не пришла и елка чуть не сорвалась. Но я не виновата, потому что так надо. Со мной ничего не случилось, все хорошо. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, просто я срочно уехала в другой город. Я вам потом все расскажу, если вернусь. Не сердитесь на меня, потому что я по-другому не могла. Я решила, что теперь все пополам, чтоб вы не волновались. Анька».

На другой стороне бумажки уже совсем торопливо и неразборчиво написано было: «Никого не ругайте, никто ничего не зна…» А сквозь летящие Анькины буквы проглядывалась странная надпись, сделанная четким почерком директора Дома пионеров: «РОВЕРЕНО ЖАРНЫЙ КРА № 15 СЕНТЯ…»

Что еще за «жарный кра»? И как же Михаилу Павловичу не волноваться, если Анька ни с того ни с сего срочно уехала куда-то и даже не знает, вернется она оттуда или нет?..

Михаил Павлович заглянул в раздевалку: Анькины пальто, шапка и шарфик висели на вешалке…

Что ж, она неодетая уехала?!

ОБОЙДЕМСЯ БЕЗ МИЛИЦИИ!

— Значит, так! — произнес директор Дома пионеров, сосредоточенно глядя вдаль, словно видел сквозь стены. — Пусть каждый вспомнит все, что он знает о Елькиной. Когда и где видели ее в последний раз? Что она говорила? Какое у нее было настроение? Были у нее враги? И вообще, что она за человек?

Юные актеры, выслушав эти вопросы, переглянулись.

— Это что? — изумленно спросила Верочка. — Мы свидетельские показания давать будем?

Сергей Борисович кивнул и достал записную книжку. Выражение лица у него было странное, незнакомое, что все сразу заметили. Да и как же не заметить? Ведь лицо директора Дома пионеров обыкновенно выражало сердитую скуку и неудовольствие, будто он наперед знал, что ничего хорошего ждать от жизни не приходится… А теперь — никакой такой скуки, губы твердо сжаты, глаза серьезны и внимательны… В общем, в эту минуту директор Дома пионеров был похож не на директора Дома пионеров, а на отважного и проницательного сыщика Шерлока Холмса…

— Может, все-таки лучше милицию с собакой вызвать? — сказала Верочка, но «Шерлок Холмс» отвечал твердо:

— Обойдемся без милиции! Слушайте меня внимательно: в этом деле мелочей нет! И если даже вам и кажется что-то ерундой, мол, к делу не относится, вы все равно расскажите. Вполне возможно, что это-то и есть самое важное, ключ к делу! Все меня поняли? Рассказывайте.

Свидетельские показания Славы Зайцева: «Да ничего с ней не случилось. Сидит где-нибудь и радуется, что все из-за нее переживают. Она невоспитанная, не слушается старших и дерется. А еще девочка! А если некоторые люди не любят драться, потому что понимают, что кулаками справедливость наводить нельзя, то про таких она думает, что они трусы, и дразнится. Мне такие люди не нравятся. Какое у нее утром было настроение, я не знаю. Я вообще стараюсь не обращать на нее внимания».

Свидетельские показания Балабанчика: «Честное слово, я не знаю, где она, она мне ничего не говорила. Утром она была задумчивая, я сразу заметил, но не спрашивал почему. Она все равно бы не сказала, потому что скрытная. Она — настоящий друг, всегда придет на помощь. Она смелая, ничего не боится. И вообще, ей не повезло, потому что она хотела бы родиться мальчишкой».

Свидетельские показания первоклассника Овечкина: «Аня хорошая, за всех заступается. Она никогда просто так не дерется, а всегда по справедливости! Врагов у нее нету, а лицо утром было печальное».

Свидетельские показания Моти: «В последний раз я ее видел, когда дал ей графин. Она странная: то смеется, а то вдруг замолчит и ни с кем не разговаривает. С ней надо по-хорошему, потому что Анька — ужасно упрямая, любит вредничать. Но на самом деле она добрая».

Свидетельские показания Верочки: «Настроение у нее утром было обыкновенное. Она глупая, ведет себя как мальчишка, а девочек презирает, говорит про них, что они все дуры и что у них в голове одна любовь. Это она потому, что сама — некрасивая и мальчики не обращают на нее внимания. Кто в нее, в такую, влюбится!»

Свидетельские показания Вадика Березина: «Когда я уже переоделся и шел в гримировочную, то увидел, как Елькина бежит изо всех сил… Ну, будто за ней кто-то гонится. Только никакого графина у нее в руках не было…»

НЕЗНАКОМЕЦ В ЧЕРНЫХ ОЧКАХ

Вовка Гусев, в папиных валенках и тулупе, наконец дохромал до Дома пионеров.

На ступеньках, сунув руки в карманы, мрачно стоял высокий усатый человек, одетый не по-нашему. На нем была огромная, словно надутая, черно-оранжевая куртка, черные кожаные джинсы, заправленные в черно-оранжевые сапоги-луноходы. Лицо этого человека скрывали черные очки.

Мрачный этот человек выглядел загадочно, как космонавт, не хватало только гермошлема…

«Иностранец, наверно», — решил Вовка, проходя мимо.

— Эй, пацан, ты в Дом пионеров идешь? — спросил вдруг незнакомец на чистейшем русском языке.

Голос его отчего-то показался Вовке ужасно знакомым.

Вовка кивнул, а человек в черных очках обрадовался, наклонился к Вовкиному уху и прошептал:

— Окно на третьем этаже у пожарной лестницы знаешь?

Вовка, разумеется, знал.

— Слушай, пацан, открой его, а? А я тебе за это… — Незнакомец торопливо полез в карман и вынул пластик жевательной резинки в желто-зеленой обертке, явно заграничной.

«Все-таки иностранец, — подумал Вовка. — Сразу жвачку сует, привык, что у них там ничего бесплатно не делается… Интересно, где это он так говорить по-нашему насобачился? Может, шпион?..»

Вовка пристально посмотрел иностранцу в глаза, да только разве их разглядишь за темными стеклами… И вот что странно: все-таки лицо этого человека показалось Вовке Гусеву знакомым… Даже, можно сказать, родным! Такое симпатичное, смелое, усатое лицо. Хотя Вовка мог поклясться, что никогда в жизни с этим человеком не встречался… И в общем, сразу стало ясно, что человек с таким открытым, отважным лицом быть шпионом никак не может. Только непонятно, почему ему надо лезть через окно. Впрочем, мало ли что… Наверно, тут какая-то тайна…

У каждого человека есть своя тайна, Вовка это недавно понял. Может, это и не очень заметно, но если приглядеться, то обязательно поймешь: тайна есть у каждого. С некоторых пор Вовка этим и занимался: приглядывался к людям и открыл для себя много нового. Но Вовка был молчун и никому об этом не сказал. Ведь не всякий обрадуется, поняв, что ты кое о чем догадываешься.

— Ну, о'кэй? — спросил незнакомец на иностранном языке.

То есть просто окончательно запутал Вовку: иностранец он или нет?

На всякий случай Вовка ему тоже ответил по-иностранному:

— О-о-ол райт!

— Только никому ни слова! — попросил человек в черных очках.

Но этого он мог и не говорить.

МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ

— Вы, конечно, уже все убрали на сцене? — вздохнул Сергей Борисович.

— Не успел еще… — виновато отозвался Мотя. — Я сейчас мигом!

— Ни в коем случае! — всполошился директор. — Вы с ума сошли прибирать место преступления! Это же замечательно, что вы еще там ничего не трогали!

На месте преступления было пусто, только в кулисах кто-то выстукивал одним пальцем на рояле: чи-жик-пы-жик-где-ты-был… Но директор даже не сделал безобразнику замечания — некогда, некогда, делом надо заниматься…

Он тщательно исследовал место преступления. Там по-прежнему поблескивали осколки графина: мелкие, покрупнее, а горлышко осталось целым и лежало прямо в центре сцены.

«Это как же надо было грохнуть, чтоб оно туда отлетело… — покачал Сергей Борисович головой. — Явно, явно тут происходила борьба…»

— Сергей Борисович, — позвал Мотя из кулис, — глядите, что тут!..

Чуть в стороне от места преступления лежала пуговица средних размеров, светлая… Вырванная, что называется, «с мясом».

Сергей Борисович поднял ее, оглядел и вздохнул: в светлом костюме ходил только один человек в Доме пионеров — режиссер Еремушкин. А подозревать режиссера Еремушкина, согласитесь, просто нелепо!

А кого подозревать?

В том-то все и дело, что подозревать вообще некого!

Вот и разбирайся, Сергей Борисович: подозревать некого, а человек пропал!

ДИРЕКТОР ПОЕТ ПЕСНЮ

Бывает же такое: живешь-живешь да вдруг и вспомнится тебе ни с того ни с сего что-нибудь из давних, позабытых лет… Например, как мама сидит у окна, подперев щеку ладонью, и смотрит на улицу. То ли ждет кого-то, то ли просто задумалась… Когда это было? Когда-то… Давно-давно… И ничего не вспоминается больше, а только тихое, светлое мамино лицо…

А Сергею Борисовичу вспомнилась песня, которую он пел в детстве.

Очень она тогда ему нравилась, там было про то, как один мальчик проявил бдительность и помог задержать шпиона…

«Как там дальше?» — стал припоминать директор.

«Смотри-ка… Ведь помню! — удивился он. — А ведь, в сущности, совершенно дурацкая песня, и чего я ее пел?..»

И он тихонько запел дальше:

Сергей Борисович оглянулся: не видит ли кто, как он вышагивает по коридору, отчаянно размахивая руками в такт песне… Слава богу, никого!

«Просто ерунда какая-то!» — нахмурился директор, но остановиться уже не мог и допел до конца: про то, как встревожился начальник заставы и велел седлать коней, как враг был пойман, а шпионская пуговка с тех пор хранилась в Алешкиной коллекции: «Ему за эту пуговку всегда большой почет!..»

«Вот какие глупые песни пел я в детстве… — покачал директор головой, да вдруг и вспомнилось, как зелено, как солнечно и счастливо там было, там, там, давным-давно, в детстве, когда он мечтал поскорее вырасти и ловить опасных преступников, чтоб не мешали жить хорошим людям. — Куда же все девалось? Почему я вырос такой несчастный?.. За что? Я учился хорошо, меня хвалили, мне грамоты давали… Почему, ну почему же, когда я вырос, все стало так плохо? Почему мне так скучно жить?..»

ЧЬЯ ЭТО ПУГОВИЦА?

Сергей Борисович стоял посреди коридора, сжимал в кулаке пуговицу от Михал-Палычева пиджака, и было ему так себя жалко, что хоть плачь!

Пожалуй, не появись Михаил Павлович, он бы и заплакал, потому что это только дети думают, что взрослые не плачут. На самом деле это не совсем так.

— А я вас ищу, голубчик, — сказал Михаил Павлович. — Где у нас висит… Такое, знаете ли… Не помню, как оно называется. Ну, картинка такая, на которой стрелочками показано, кто куда бежит, если загоримся…

— Это называется «План эвакуации детей и сотрудников в случае пожарной опасности», — уточнил Сергей Борисович и подумал с горечью: «Ну, конечно, разве можно со мной разговаривать о чем-нибудь таком… человеческом! Только о „Плане эвакуации“!» И сказал: — А висит он на каждом этаже. Ближайший — в библиотеке.

— Большое спасибо! — поблагодарил Михаил Павлович. — А местоположение пожарных кранов на нем указано?

— Разумеется, — кивнул директор, удивленно взглянув на Михаила Павловича. — А вам зачем?

— Просто так, — беззаботно отвечал тот. — Исключительно на случай пожара…

Он пошел, а директор стоял и смотрел ему вслед, да вдруг и вспомнил про пуговицу.

— Товарищ Еремушкин! — крикнул он. — Вы пуговицу потеряли!

— Какую пуговицу? — оглянулся Михаил Павлович, и только тут директор заметил, что все три пуговицы Михал-Палычева пиджака на месте…

— Извините… — растерянно сказал он. — Значит, это не ваша…

— Не моя! — подтвердил Михаил Павлович.

А чья?!

Кто затаился на пустой, темной сцене?

Кто заманил туда Елькину Аню?

И зачем?

Что там произошло?

И где она теперь?

Ответа не было. И все запутывалось тем, что никакие посторонние взрослые проникнуть в Дом пионеров не могли, ведь у входа на посту стоял грозный вахтер Мадамыч!

ПОЧЕМУ ОН СТАЛ ТАКИМ?

«План эвакуации» был большой, цветной. А под планом сидела и безутешно плакала Юля.

— Ну, будет, будет… — уговаривал ее Михаил Павлович. — Видишь, вернулся же.

— Не хочу его видеть… — плакала Юля.

— Ничего… — вздохнул Михаил Павлович. — Может, еще не поздно, может, поймет еще…

— Ну почему он стал таким, Михаил Павлович?.. — сквозь слезы спросила Юля. — Он же раньше другой был…

Юля и Павлик дружили с детства. Они вместе прибегали на репетиции, вместе уходили. Павлик писал Юле записки, если у них репетиции были в разное время. Куда он их прятал, уже известно… И был тогда Павлик веселый, добрый, мечтал стать актером…

Ах, как они гуляли допоздна по своей улице, заросшей липами, и мечтали о той поре, когда вырастут и всю жизнь будут вместе. Вместе жить. Вместе работать в театре.

Они кончили школу, поженились. Павлик поступил в театральное училище. А Юля пошла работать в библиотеку. Потому что стипендия у студентов маленькая, трудно на нее прожить. Вот Юля и решила, что, пока Павлик учится, она поработает. И Павлик согласился. Он поцеловал Юлю и сказал:

«Это только пока. Вот кончу училище, начну работать, тогда ты тоже поступишь!»

Но когда Павлик кончил училище, его пригласили сниматься в кино. Он поцеловал Юлю и сказал:

«Ну потерпи еще немного. Сама понимаешь, для меня это очень важно…»

От так и сказал: «для меня». Не «для нас». Что-то с ним случилось такое, непонятное… Он начал думать только о себе и о том, какой он замечательный и талантливый… Конечно, он знал, что у них с Юлей скоро родится сын, знал, что Юле трудно будет одной, но ему очень хотелось сниматься в кино…

А Юля обиделась на Павлика. Вот какая вышла история: Павлик приехал, а она его видеть не хочет!

— Звонил мне утром, — вздохнул Михаил Павлович. — В гости просился…

— А вы?

— Я… — Михаил Павлович нахмурился, покачал головой. — Сказал, чтоб ноги его тут не было. И на входе предупредил, чтоб не пускали… Пусть помучается…

СЕРГЕЙ БОРИСОВИЧ ИДЕТ ПО СЛЕДУ

Перед самым началом второй елки директора Дома пионеров разыскал Яша Айрапетян и сообщил следующее:

— Несколько дней назад Аня сказала мне, что за ней следит какой-то человек. Он везде ходит за ней и делает вид, что оказался тут совершенно случайно. Человек этот среднего роста, одет во все черное и говорит с едва заметным иностранным акцентом. В общем, ясно, что Аню Елькину похитили иностранные шпионы…

— Че-го? — потрясенно спросил Сергей Борисович.

В общем, ясно, что Яша Айрапетян совершенно заврался! Какие еще шпионы?! Зачем им похищать Аню Елькину? И потом, что же: одет шпион во все черное, а пуговица у него — светлая? Глупости какие! Так не бывает!

Нет, не поверил Сергей Борисович в сказку про шпионов. Но все-таки слова Айрапетяна чем-то его очень насторожили. Он и сам долго не мог понять — чем. Ушел в дальний коридор, где было пусто и тихо, и все думал, думал. И наконец додумался. Уж больно странно ведет себя Айрапетян в последнее время, вот в чем дело!

Ушел из кружка ракетостроения ни с того ни с сего.

Ни с того ни с сего записался в пионерский театр.

Зачем-то нынче утром запустил ракету.

И вот еще сочинил нелепейшую небылицу про шпионов. А зачем? Слишком много во всем этом загадочного, настораживающего, не так ли? Должна, должна быть причина!

«Начнем с самого последнего, — решил директор. — Айрапетян сочинил про шпионов. С какой целью?»

А чего тут долго думать! Чтобы сбить со следа!

«Но не Айрапетян же похитил Елькину! — испуганно думает Сергей Борисович. — Или… или он — соучастник?»

Директор представил себе Яшу, маленького, тихого, сутулого… Неужели Айрапетян что-то знает?

«Нет, надо немедленно как следует поговорить с этим загадочным мальчиком!» — решил директор и торопливо отправился за кулисы. Елка уже началась, в коридорах и в фойе было пусто. Сергей Борисович поспешил и вдруг чуть не растянулся на паркетном полу: у него развязался шнурок… Он наклонился, чтобы устранить этот беспорядок, да так и замер, чувствуя, что волосы у него встают дыбом…

На полу, на желтом паркете, темнели капли крови…

Они отпечатались не частой, но отчетливой цепочкой.

— Что это?.. Как это?.. — едва выговорил Сергей Борисович, поднимая голову и глядя вдаль, в коридоры, куда вели красные точки…

И вполне можно представить, что почувствовал он, увидя там высокую темную фигуру, которая, крадучись, удалялась…

— Стой! Стрелять буду! — с отчаянием крикнул Сергей Борисович, хотя стрелять ему было не из чего.

Темная фигура метнулась в соседний коридор и скрылась, пропала. Ни секунды не раздумывая, безоружный директор бросился за нею…