Погибшая страна

VI

Через месяц после начала раскопок «Фантазер» уже обладал тайнами гондванского языка.

Открытия экспедиции вызвали во всех кругах культурного мира не только громадный интерес. Вместе с тем они породили и серьезнейшие разногласия. Участь экспонатов, дальнейшее продолжение раскопок, изучение уже обнаруженных памятников Гондваны, по мнению большинства ученых обществ, входило в компетенцию отнюдь не одной экспедиции «Фантазера». Споры проникли и в ее среду, и Радин вынужден был созвать всех участников экспедиции.

Это было продолжительное и бурное собрание. Оно совершенно не походило на происходившие еженедельно информационные совещания, на которых каждый из ученых докладывал о своих достижениях.

— Я считаю большой ошибкой преждевременное оповещение научных обществ всего мира о наших успехах, — заявил председатель. — Вы представляете, чем это пахнет? Отныне каждый наш шаг будет находиться под контролем научных организаций, не вполне ориентирующихся в нашей работе вследствие оторванности их от базы исследований. Это значит, что наша деятельность сведется к простому фиксированию ближайших объектов изысканий, что сильно сузит наши возможности. В виду того, что против последнего протестуют многие из присутствующих, я и решил передать этот вопрос на полное ваше усмотрение…

Открылись горячие прения, в результате которых с «Фантазера» полетела радиограмма:

«Ученый совет экспедиции извещает все общества, что, так же как и до сего момента, о всех дальнейших своих шагах экспедиция будет ставить в известность научные учреждения. Вместе с тем ученый совет со всей ответственностью заявляет о полной невозможности приостановить использование экспонатов на месте раскопок, так как все попытки извлечь их на поверхность до сих пор приводили только к их гибели…»

Когда успокоенное совещание перешло к слушанию очередных докладов, слово взял археолог.

— Товарищи! — начал он. — Мы имеем в своих руках интересные документы. Нам удалось расшифровать около сотни дощечек. Они знакомят нас с воззрениями древнейшего из всех известных в истории народов. Мы с достоверностью выяснили, что мумии представляют собою прах не царей и жрецов, как обычно практиковалось в Египте. Это — останки величайших ученых того времени. Письмена на надгробном орнаменте женщины сообщают нам краткие сведения из ее биографии. Имя ее — Гонда. Несмотря на сравнительно молодой возраст — она умерла тридцати шести лет — она пользовалась большим авторитетом в кругах своих современников-историков. Как удалось установить при расшифровке дощечек, найденных внутри мужской гробницы, изолированные внутренние органы принадлежат этим трупам. Гондванцы — мы пока всюду называем их так — отличались глубокой верой во всемогущество знания. Они веровали в бессмертие человека и считали вполне вероятным, что наука поможет человечеству разрешить эту проблему. Они допускали, что этот вопрос будет когда-нибудь решен положительно, и поэтому считали необходимым сохранять прах виднейших ученых.

«… Может быть, через тысячелетия победившее смерть человечество оживит их останки…» — посвящает в этот культ одна из расшифрованных записей.

Смерть они считали не переходом в небытие, а лишь временным состоянием, так же, как мы понимаем обморок или сон. Насколько это повествование совпадает с действительностью, покажет вскрытие гробниц. Если мы обнаружим останки Гонды и неизвестного нам еще мужчины, мы в состоянии будем установить историческую значимость записей… Дело за вскрытием мумий, то-есть за нашим коллегой Ибрагимовым.

Ученый сидел неподвижно, бледный и напряженный. В его глазах сияли отблески упорной мысли. Теперь, когда общее внимание было обращено на него, он твердо встал и глухим, срывающимся голосом заявил:

— Именно потому, что вскрытие мумий должно разрешить самые важные вопросы, я воздержусь от вскрытия… Я боюсь, что при малейшем, соприкосновении тленных останков с атмосферой их ткань моментально разрушится. Мне уже известен химический состав веществ, которые были применены при бальзамировании. Но обстановка далеко не такова, чтобы можно было решиться на обнажение трупных тканей… Я обращаюсь к историкам с глубочайшей просьбой немедленно сообщать мне записи, относящиеся к бальзамированию. Вообще все, относящееся к физиологии и медицине. А химики, я надеюсь, помогут мне в осуществлении различных химических экспериментов. Ибрагимов покинул кают-компанию. Он прошел в свой кабинет. Скорбный образ Гонды не покидал его. Ее цветная фотография глядела на него со стены. Под бледным янтарным блеском застывших глаз он видел тусклое сияние ее зрачков.

— Гонда!..

Необычайно сложные и острые чувства владели им. Он весь был во власти мыслей, навеянных заявлениями археолога. Ведь то, о чем он тогда в склепе едва перемолвился с геологом, вовсе не было абсурдом. Проблема оживления человека являлась не только культом гондванцев. Судя по всему, это была теория, признанная достаточно цивилизованной нацией. Разве не научное знание позволило древним сохранить до нашей эры бальзамированный труп, препарировать нежнейшие человеческие органы, каким являлся хотя бы тот же мозг?

Вошедший геолог застал его в крайнем возбуждении. Смущенный, вошел он в каюту и уселся в углу около микроскопа.

— Слушайте!.. Я пришел заявить вам о полной готовности принять самое живое участие в ваших изысканиях. До сих пор я объяснял вашу необыкновенную фантазию исключительно молодостью… Многим из ваших предположений суждено было сбыться. Я решил, что дело не только в юности. Вы обладаете колоссальной фантазией и, главное, доходящей до дерзости смелостью. У вас, по видимому, имеется и солидный багаж… цельная, стройная система мировоззрения…

— Так вот, посвятите меня в ваши задачи…

Ибрагимов молчал.

— Если ваш план удастся, ни одна экспедиция, ни в прошлом, ни в настоящем, не сравнится по своим достижениям с нашей.

Ученый провел геолога в лабораторию и там подробно ознакомил его со своими изысканиями.

— В моих научных построениях, — объяснял он, — я исхожу вовсе не из отвлеченных соображений. Я опираюсь на многолетние труды виднейших ученых… Прежде всего смерть — не абсолютное явление. Простейшие организмы, главным образом одноклеточные, бессмертны. Они не знают так называемой «естественной» кончины. Их можно сжечь, раздавить, стереть с лица земли лишь чисто искусственными способами. Если же их не лишать нормальных условий существования и развития, каждое одноклеточное существо размножается беспредельно. Оно делится на-двое… Родитель прекращает существование, но не умирает, а, делясь пополам, передает свою жизненную энергию детям, т. е., двум вновь образовавшимся половинкам.

Более сложные организмы обладают также очень высокой степенью живучести. Например, перерезанный пополам дождевой червяк не погибает. Каждая из его половинок отращивает недостающую часть и продолжает вполне самостоятельное существование. Высшие существа — в данном случае человек, организм которого необычайно сложен — могут жить и лишившись некоторых органов (руки, ноги), но не могут выдержать такие операции, как дождевой червь и другие менее сложные животные. Зато отдельные части человеческого организма проявляют необыкновенную живучесть. Я покажу вам некоторые из своих опытов. Я был в них простым подражателем. От этого они не теряют, конечно, своей убедительности… Взгляните!

Он, взял теолога под руку и подвел его к застекленному шкафу. На верхней полке среди целой серии разнообразных, наполненных чем-то склянок помещался странный предмет… Обыкновенная стеклянная колба, в горлышко которой вставлен отрезанный человеческий палец, обернутый со стороны пореза стерилизованной ватой!.. В сосуде находилась вода. Примесь хлороформа препятствовала гниению.

Рядом с ней помещались другие. В первой покоился второй отрезанный человеческий палец, высушенный до состояния мумии; в остальных — кроличьи уши: оживленные и засушенные.

— Так вот в чем заключается содержимое присылаемых вам с континента посылок! — удивился геолог.

— Я проверяю опыт профессора Кравкова, — объяснил Ибрагимов. — Пожалуйста, проследите процесс! Пальцы взяты от трупа, погребенного три месяца назад…

Он извлек из-под воздушного насоса колбу с засушенным при помощи серной кислоты человеческим пальцем.

— Разве это не мумия? Жизнь здесь так же прекращена, как и у нашей Гонды… Решитесь ли вы это оспаривать?.. Нет?.. Прекрасно!..

— Вода — основной элемент жизни. Мумифицированный палец мертв, потому что из его вещества извлечена вода. Посмотрим, что получится теперь, когда этот палец вновь пропитается влагой? Не слышали ли вы, что при некоторых заболеваниях иногда производят так называемые вливания? Подобные операции преследуют цель пополнить физиологическим раствором солей свертывающуюся кровь. Почти такую же операцию, но в более серьезной степени проделаем теперь и мы.

Ибрагимов выждал, пока палец пропитается влагой. Он ввел его под стеклянный колпак, наполненный парами воды; затем вставил в артерию пальца трубочку, влил через нее физиологический раствор.

— Кровообращение, а с ним и жизнь восстанавливаются!.. Считайте, сколько капель отработанной пальцем жидкости, т. е. искусственной крови, выделится в одну минуту!

Некоторое время срезанный конец вены наполнялся медленно нарастающей каплей. Она скатилась в конце концов с пореза. На месте упавшей зрела вторая… И так без конца…

Ученый изменил состав физиологического раствора, примешав новые вещества. Мертвый палец тотчас же стал реагировать на это изменение. Количество выделяемых веной капель возросло. Молодой профессор изменял несколько раз состав раствора, и каждый раз разбухшая мумия прекрасно реагировала на содержимое жидкости.

Аналогичный опыт Ибрагимов проделал над вторым, действительно мертвым пальцем. Количества выделяемых веной капель при одном и том же давлении во вводящей трубке не изменялись при самых разнообразных физиологических растворах…

— Еще не все!..

Физиолог прибавил пилокарпина. Вскоре палец покрылся потом.

— Ко всему виденному вами я должен прибавить, что согласно моим наблюдениям ампутированный палец, помещенный на длительный срок в этот раствор, выполняет и другие функции. Например, его ногти растут.

Действительно, фотография, снятая с пальца через четыре часа после ампутации, запечатлела коротко остриженный ноготь, тогда как теперь ноготь оказался отросшим.

— Что вы думаете? — спросил Ибрагимов геолога. — Ампутирован ровно три месяца тому назад.

— Ожил! — воскликнул изумленный геолог.

Ибрагимов подвел его к другому столу. Показывая высушенный отрезок кроличьего кишечника, он улыбался.

— Не менее показателен опыт профессора Словцова.

Ученый ввел закорузлую высушенную кишечку в особый раствор, названный по имени его изобретателя Тирода, и подогрел жидкость до температуры живого тела. Через некоторое время кишечник стал не только сокращаться и извиваться подобно живой кишке, но и выделять пищеварительные вещества.

Опыты Ибрагимова не были его оригинальными работами. Они были уже известны в науке еще с первой половины двадцатого столетия, но были одно время почти забыты. Лишь недавно оживился к ним интерес.

— Да!.. Все-таки вы оживляете не все ткани, — сказал геолог, — вы демонстрировали совершенно умерший и оживающий пальцы. Насколько я понимаю вас, ваша теперешняя цель — оживление окончательно умерших организмов, так сказать, воскрешение? Уверены ли вы в возможности этого?

Ибрагимов загадочно отвернулся.

— А что вы скажете по поводу такого вот опыта?

Он подал геологу последний номер журнала «Вестник физиолога». На первой странице была помещена статья, посвященная давним опытам профессора Кулябко.

Статья доказывала полную возможность оживления серьезнейшего органа человеческого и животного организма — сердца. Вырезанное из пролежавшего некоторое время трупа, оно подвергалось тщательнейшей промывке его сосудов. Затем через него пропускалась питательная жидкость, нагретая до температуры тела, физиологический раствор в достаточной степени был насыщен кислородом… Сердце так же, как и в живом организме, начинало биться и билось до тех пор, пока его не переставали питать раствором.

— Итак, все зависит, как видите, от трех условий: водонасыщенности организма, температуры и введения необходимых питательных веществ. Отыщите характер реакции — и цель достигнута!

Тон Ибрагимова дышал убежденностью. В словах юноши не было романтического пафоса. Наоборот, в них сквозила большая деловая уверенность.

— Однако далеко еще до оживления мумий! Последнее пока только — одна фантазия! — возразил геолог. — Как можно оживить, если даже растения умирают?.. Как известно, в начале прошлого века Мюнтер пытался вырастить семена ячменя, извлеченного из гробниц египетских мумий. Пролежав там две с половиной тысячи лет, они совершенно потеряли всхожесть… Виттмаку тоже не удалось их вырастить: опущенные в воду зерна превращались в клейкую массу.

Ибрагимов уже потерял интерес к дискуссии.

— По-моему, Мюнтер и другие испытывали только физическую всхожесть семян, ничуть не пытаясь предварительно вернуть им химическим путем жизнь. А я хочу добиться именно этого. И своего добьюсь!

Ознакомив геолога с работами, Ибрагимов пригласил его пройтись на место раскопок. Он любил посещать склеп именно после занятий.

— Мне не нравится ваше неверие, — говорил он дорогой. — Я не понимаю, как это вы, работающий в научной области, где также нужна большая работа воображения, можете быть таким скептиком? Ведь без фантазии совершенно нельзя ставить отдаленных целей. Ведь только такие цели всегда особенно серьезны и заманчивы. Инициативу чаще всего рождает фантазия.

Они вошли в склеп.

Перед ними находился нетронутый прах Гонды. В янтарных глазах мумии по-прежнему тускло сиял блеск угасших зрачков. Ибрагимов долго стоял, склонившись над бренными останками. Проблема жизни и смерти вновь загорелась в его мозгу с такой яркостью, как может только вспыхнуть она в голове человека, видящего вперед на десятилетия, если не на века.

— Труднее всего будет возвратить действенность мозговым тканям, — после глубокого раздумья произнес он. — Когда перережут нерв, он нередко, залечиваясь, сообщает пораненной части ее первородные свойства: зарастает глубокая рана, и поврежденная конечность приобретает чувствительность вновь… Приходилось ли вам когда-либо очень глубоко порезать палец?

Геолог не мог скрыть улыбку:

— Да, Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы совершенно отрезанный палец… приращивали…

— Я видел сам, как при помощи радия одной молодящейся старушонке заростили природный свищ на щеке! — ответил Ибрагимов.

Позднее, за ужином, они услышали исключительные по интересу сообщения о новых открытиях. Расшифрованные письмена подтверждали точность первоначальных записей: обе обнаруженные мумии являлись телами двух величайших ученых. Помимо того, дальнейшие записи указывали, что обнаруженный склеп был построен на самом берегу острова Атос, лежавшего на расстоянии пяти куэнов от области холмов.

Таким образом оставалось установить древнюю меру длины применительно к современному километру, чтобы наверняка набрести на следы древнейшего поселения.

Это открытие позволило экспедиции сделать некоторые выводы относительно срока, отделявшего нашу эру от времени гондванской катастрофы.

Мысль об этом подал Иванов. Он вспомнил, что руины города Ур, обнаруженные при ассиро-вавилонских раскопках, отстояли от моря на сто шестьдесят километров, тогда как в период расцвета город этот был расположен на самом берегу моря. Так говорили древние клинообразные записи.

— Нам известно, — заключил Иванов, — что море беспрерывно наступает на сушу в одних местах, поглощая все новые и новые территории, и отступает в других, покидая свои глубины. Эпоха расцвета погибшего Ура нам известна. Но аналогии можно установить, в скольких километрах от древнего моря отстоит сейчас место, где находится склеп. Узнав расстояние до древнего моря и зная темп его отступления от суши, мы, конечно, приблизительно, установим и время гибели Гондваны.

— А почему вы так верите этим дощечкам? — спросил один из путешествовавших. — Может быть, склеп был построен совсем не на острове?

— Проверить нетрудно, — ответил Иванов. — Земля — та же книга: каждый пласт имеет свою историю. Самые древние слои состоят из гранита. Там, где напластовались известняки, мел, раньше существовало море. Это — морские отложения. И так далее… Посмотрим, одинаковы ли отложения в пластах земли возле склепа и там, где кончается плоскогорье? Если не одинаковы и если одни отложения известковые, другие наземные, значит — записи на дощечках правдивы.

— Позвольте, нам и выяснять не надо! Наши первые раскопки прекрасно подтверждают достоверность записей, — скромно вставил геолог. — Здесь, возле склепа, мы не находим почвенных отложений древнейшего, лейясового моря… А там мы нашли даже окаменелости лейясовых рыб и многих других древнейших морских обитателей.

Геолог склонился над вычислениями. Через несколько минут он заявил:

— С гондванских времен прошло около двадцати пяти тысяч лет…[2]

«Двадцать пять тысяч лет насчитывает Гонда!..» — подумал о мумии Ибрагимов.

Он представил себе, какие гигантские изменения постигли за этот срок нашу планету, и не мог удержаться от восклицания:

— Поразительно! Знаете, что из всего этого следует? Труды экспедиции «Фантазера» тем более интересны: они позволяют установить возможность катастроф, подобных атлантидской и гондванской, в будущем…

— Не думаете ли и вы себе воздвигнуть такой же склеп? — усмехнулся Иванов.

— Я вижу, что вы все еще смешиваете фантазию с фантастикой, — отшутился Ибрагимов и прибавил, протягивая руку к вделанному в стену шкапу, около которого сидел Иванов:

— Дайте-ка лучше мне арабско-гондванский словарь!

Обнаруженная в первые дни раскопок надгробная плита с записями на двух языках — древне-арабском и гондванском — позволила экспедиции составить довольно подробный словарь. Его-то теперь он и просил.

После ужина Ибрагимов удалился в свой кабинет. Он внимательно просмотрел весь словарь, но не нашел там даже намека на название «Гондвана». Он вспомнил, что в библиотеках ниневийских царей в мессопотамских раскопках были найдены и грамматика древнего языка, и словари. Почему же и в данном случае они не могут рассчитывать на такой же успех?

Весь следующий день Ибрагимов, нащупывая почву для решения волновавшей его задачи, посвятил опытам по оживлению насекомых, погибших в янтарной массе. Когда-то, очень давно, еще во времена мамонтов, попали букашки в клейкую смолистую массу, к нашей эпохе окаменевшую. С большим упорством он извлекал оттуда допотопных букашек. Львиную долю внимания обращал физиолог на то, чтобы не испортить трупиков. Он растворял янтарь различными способами, внимательно следя за тем, чтобы применяемые им вещества не повредили останков. Ему наконец удалось снять янтарный покров с насекомых. Даже сильнейшие микроскопы не обнаруживали на тельцах посторонних осадков.

Извлеченные из янтаря трупики пропитались смолистым раствором и изнутри. Самой тяжелой задачей было совершенно очистить их. Так или иначе, своего Ибрагимов добился. Теперь для оживления насекомых надо было насытить ткани их влагой. В распоряжении молодого ученого имелось несколько однородных мушек. Одной из них он решил пожертвовать для получения необходимых предварительных данных.

Он изучил не только ее физическое построение, но произвел и химико-физиологический анализ телесной массы. К этой работе ему удалось привлечь единственного энтомолога, находившегося на «Фантазере». Тот с удовольствием присоединился к Ибрагимову. Вскоре они установили, что химический состав клеточек совершенно исчезнувшего с лица земли насекомого тождествен современным: те же белковые соединения, в такой же точно пропорции, как, например, у шпанских мух, играли первенствующее значение. Когда этот вопрос был разрешен, исследователи приступили к непосредственному оживлению подготовленных к опыту букашек.

Они поместили мушек в наполненный сгущенными парами сосуд. Температуру понизили против нормальной на несколько градусов, полагая (вполне основательно, как оказалось впоследствии), что этот вид насекомых существовал, когда на земле климат был холоднее. Через час органы мушек набухли. Водонасыщенные трупики приняли нормальный вид, исследователи подвергли букашек действию ультра-фиолетовых радиоактивных лучей.

Результат получился неутешительный: букашки не подавали признаков жизни.

Первая неудача не охладила пыла ученых: Повторный анализ вещества организмов убедил окончательно в полном подобии состава клеточек живых насекомых и извлеченных, из янтаря. Оставалось самое трудное — отыскать возбудителя жизни.

Надо было найти ту каплю жизни, тот толчок, который разбудил бы букашек, сообщил, бы трупам движение, действенность. Пробудившийся инстинкт жизни сделал бы свое дело…

Ученые применили последнюю меру: опрыскивание насекомых питательной жидкостью, после чего Ибрагимов вновь направил на них радиоактивную энергию калия.

Не прошло и минуты, как лапка одной из мушек стала подергиваться. Еще минута — и в движение пришли все конечности.

С затаенным дыханием исследователи прильнули к стеклянным стенкам сосуда. Робкие первые судороги крылышек приводили их в содрогание.

Вдруг одна из букашек очнулась, быстро задергала всеми шестью лапками и, перевернувшись на брюшко, поднялась. Словно в полусне, поводя усиками, она почесалась, взмахнула прозрачными крылышками и… полетела!..

Наткнувшись на стеклянное препятствие, мушка осела на стенке сосуда и поползла сверху вниз.

— Витамины сыграли роль!

Бледный энтомолог стоял, вперившись остекляневшими от радости глазами в это погибшее много тысяч лет тому назад насекомое. Ибрагимов неверной походкой подошел к микрофону и заплетающимся языком крикнул в радиоприемник:

— Сегодня, двадцатого августа 19… года, экспедиции «Фантазера» удалось оживить извлеченную из янтаря букашку «иртек»… Насекомое вымерло тридцать с лишним тысяч лет тому назад. Да здравствует знание!..

Факт оживления янтарных букашек произвел на всю экспедицию сильнейшее впечатление. Пылкий и юный Ибрагимов сразу завоевал тот авторитет, в котором многие склонны были ему отказывать. Первая же встреча, оказанная ему коллегами, говорила о том, что время иронических и покровительственных усмешек прошло.

За утренним чаем вспыхнула оживленная беседа. Иванов заявил молодому профессору о полной готовности создать для его дальнейших работ любую, носильную им обстановку. Довольный успехом своих первых опытов, за которыми должны были последовать другие, еще более волнующие, Ибрагимов решил посвятить этот день осмотру раскопок. Так редко он посещал их в последние дни. Он настоял на том, чтобы раскрыть одну из мумий. В ответ на высказанные сомнения, он твердо заявил:

— Экспедиция располагает всем, необходимым для повторного бальзамирования тела, если в этом окажется надобность.

На созванном тут же совещании ученого совета Ибрагимов получил нужное ему разрешение. Целый консилиум отправился вместе с ним в склеп.

Решено было вскрыть сначала мужскую мумию, так как особенно затейливое строение надгробного пьедестала сулило больше открытий.

При ярком свете лучей икс-прожектора консилиум приступил к работе. Ученые осторожно вскрыли деревянное ложе, в котором покоилось тело мертвеца. Формой своей гроб напоминал человеческую фигуру. Это была чрезвычайно искусная скульптура по дереву: все, до самого мелкого штриха, до малейшей морщинки походило на подлинный облик умершего. Верхняя часть туловища — лицо, шея, руки — была покрыта тонкой прозрачной массой, похожей на слюду. Она придавала мумии вид ничем не покрытого трупа. Под футляром покоилось тело, обернутое в длинные полосы просмоленной материи. Деревянное ложе, одежды покойника сохранили первоначальный вид, словно погребение было совершено только накануне вскрытия. Нигде не было обнаружено и признаков тления.

Деревянные части гроба облегал непроницаемый слой цветной эмали, предотвративший процесс загнивания.

Тонкий аромат благовонных веществ наполнил комнату, когда останки перенесли на помост. На груди мумии под верхней пеленой ткани лежала платиновая пластинка. В верхней части над мелко вырезанными знаками красовался странный рисунок четкой чеканки: над беспредельным водным пространством застыло яркое созвездие Веги, бросающей мягкие блики в морскую зеркальную гладь. Внизу робко лепился скалистый берег, Блистало художественно исполненное тиснение.

— Девять знакомых знаков! — воскликнул археолог, считавший своей специальностью египтологию.

Он низко склонился над рисунком, рассматривая знаки. Поза, выражение лица выдавали его волнение. Шепча про себя что-то, он наконец поднял голову и возбужденно, глядя на Иванова, вскричал:

— Государственный герб Гондваны!..

Десятки рук жадно тянулись со всех сторон к платиновой пластинке. Каждый хотел поскорее удовлетворить свое любопытство и удостовериться в правильности заявления египтолога.

— Итак, Гондвана — не миф! — нарушил молчание Иванов. — Отныне Гондвана — факт, подлинность которого установил «Фантазер»…

… Открытие произвело сильнейшее впечатление. Дальше никто уже работать не мог.

Шумной жестикулирующей толпой возвращался консилиум на электроход раньше обычного времени, нарушая жесткий регламент «Фантазера». Но до регламента ли было в эту минуту?..

Ибрагимов остался в склепе. Одинокий, стоял он, склонившись над мумией. В его руках находился оставленный археологом фотографический снимок пластинки. Он заметил его только тогда, когда шум ушедших из склепа умолк за герметической дверью.

Ибрагимов долго смотрел на полуобнаженное тело покойника, с трудом воспринимая действительность.

Сейчас он как-то не осознавал того, что видел. Мысли его витали далеко. Перед ним вставали картины виденных месяц тому назад покрытых илом руин океанского дна.

Почти машинально ученый выключил свет.

Он думал, что тотчас же все погрузится во тьму. Но… этого не случилось.

Вверху, высоко над ним, там, где маячил прозрачный теотоновый купол, словно звезды в небе, сияли светящиеся морские животные. Будто млечный путь, прорезая небесный свод, искрились мерцающие огоньки, рассыпанные в едва ощутимой голубизне. Как метеоры, неслись зеленые искры глубоководных; лентообразные кисти «венериных поясов» причудливо извивались кометовидными телами.

Ибрагимов долго и пристально смотрел в бездонную высь. Он забыл, что находится на глубине двух с лишним тысяч метров. Ему чудилось, что он на земле, на суше, одиноко гуляет в поле в безлунную ясную ночь…

А над ним, по мере того как он всматривался, все ярче и ярче блестели жемчужные ожерелья морских созвездий, невообразимых форм, невиданного разнообразия.

Ученый вновь включил свет. Лучи икс-прожектора не сразу вернули его к действительности. Он был ослеплен тем, что видел. Более тусклый, но неизведанной красоты блеск океанских пучин еще затмевал все остальное в его сознании.

Когда первые впечатления сгладились, Ибрагимов устремил внимание на письмена платиновой дощечки. Ученый уже разбирался в гондванской письменности и без труда прочел написанное.

Вот что там значилось:

«… В третьем году Кау, в первую фазу месяца Цак умер великий муж Неор, погребенный в склепе острова (название было написано неразборчиво). Прах его погребен рядом со склепом Гонды, которой наука обязана гениальнейшими в истории человечества, открытиями. Великий Неор, гордость могущественнейшего из государств Гондваны, не будет забыт потомками. Прах его бальзамируется в чаянии, что через века, когда человечество овладеет смертью, великий Неор будет возвращен в лоно науки. В течение недолголетней жизни своей он доказал возможность оживления животных, замороженных до температуры межпланетного мира…»

На этом запись обрывалась. Виньетка, изображавшая две перекрещивающиеся ветви цикадовых пальм, свидетельствовала конец надгробный надписи.

— Высшие организмы могут перенести температуру межпланетного пояса, то-есть двести восемьдесят четыре градуса мороза, — торжествовал Ибрагимов.

— Древней Гандване было известно учение об анабиозе! Да, именно это было записано на платиновой дощечке Неора! Нельзя было сомневаться в том, что наука времен Гонды знала анабиоз, то-естъ что значит заморозить живое существо и затем возвратить ему жизнь… Это превосходило самое смелое воображение. Гондванцы достигли большего, нежели современная наука за двадцать столетий новой эры.

Ибрагимов вспомнил сведения, полученные им из последних источников иностранной литературы. Человечество двадцатого века, судя по опытам германского профессора Баумана, только еще подходило к установленному гондванцами пределу, правда, в отношении лишь простейших организмов: высушенные коловратки выдерживали температуру в сто девяносто два градуса холода! Но все же это было на девяносто градусов ниже температуры междупланетного пространства.

Короткая выразительная запись с головой захватила молодого профессора. Какие смелые, поистине революционные мысли исходили из глубины тысячелетий! Ведь если так, возможно считать обоснованным поднятый еще сто лет назад вопрос о зарождении жизни на земле путем заселения ее мельчайшими организмами, отброшенными на нашу планету движущей энергией световых лучей и не погибшими от холода междупланетных пространств…

Впрочем, такое суждение не отражало взглядов Ибрагимова. Словно быстро мелькнувшая искра, померкло оно. Место его заступила иная система, сторонником которой являлся он.

«Процесс охлаждения земного шара безусловно не миновал момента самопроизвольного зарождения организмов. Постепенное остывание земли сопровождалось этапом благоприятных для самозарождения живых организмов физико-химических условий…»

Раздался сигнал, призывающий к сбору на «Фантазер». Ибрагимов очнулся.

Он посмотрел долгим, внимательным взглядом на мумию, накрыл ее колпаком, выкачал воздух, чтобы продолжительное действие кислорода воздуха не вызвало загнивания тела, сохранившегося в течение десятков тысяч лет, и тихо вышел.

Следуя привычке, Ибрагимов наскоро обошел музей. Его охватило чувство, близкое к экстазу. Беглый осмотр уставленных приборами примитивной и сложнейшей аппаратуры столов, покрытых стеклянными колпаками камер оживления, рождал в нем желание действовать, творить. Мысли обгоняли одна другую, кристаллизуясь в четкие формулы. Вначале туманные, пути предстоящих исследований становились теперь в его сознании ясными.

Он заметил на лице своего спутника плохо скрытую гримасу.

— Опять недоверчивая улыбка!

Ибрагимов не любил скептицизма, не покоящегося на достаточно прочной базе. Он охлаждал творческий пыл, обескрыливал, лишал возможности творить. И Ибрагимов сказал то, что он не раз порывался уже высказать. Он рад был, что сказанное прозвучало не резко, а искренно, и понятно было так, как это и следовало понять.

— Слушайте, геолог! Худшее в человеке — это осмеивать и тем самым подавлять творческие порывы другого. Я знаю, меня большинство считает мечтателем. Но разве мечты, исходящие из фактов и возвращающиеся к фактам, так уже малоценны? В них всегда найдется что-нибудь полезное, и это полезное когда-нибудь пригодится. Ленина тоже считали фантазером. Припомните — ка кинтальскую конференцию: разве над ним не издевались? Разве он не был величайшим «фантазером» для многих в дооктябрьскую эпоху?

Он положил руку на плечо геолога и сказал медленно, смотря ему пристально в глаза:

— Дорогой мой, запомните: энтузиазм и фантазия—. такой же положительный фактор в строительстве жизни, как и здоровый скепсис!

Уголок, в котором они вели беседу, был уголком Ибрагимова. Здесь было сгруппировано все, чем жил молодой ученый: препараты с изолированными органами, карты земного шара в различные возрасты планеты, чудесные схемы межпланетных кораблей, фотографии гондванских руин, склепа и многое другое.

Тишина, бледный зеленоватый свет, очертания былых и будущих материков, набросанные чьей-то смелой рукой — все это невольно стирало в сознании геолога грани между фантазией и реальностью. Он невольно засмотрелся на коричневые пятна будущих континентов, вырисовывавшихся среди синих просторов будущего океана, затоплявшего на карте сушу в гораздо больших размерах, чем в наши дни.

Иванов всматривался в окружавшие его предметы, говорившие о будущем, в тайну которого дерзко стремилась проникнуть человеческая мысль, и ему начинало казаться, что он проникается их убедительностью, точностью породивших их расчетов.

В этот момент над самым его ухом прозвучал голос Ибрагимова:

— Еще в тысяча девятьсот двадцать восьмом году не было ни одной части человеческого организма, которую не заставляли бы жить вне тела, изолированно и в искусственной среде. Но важно не это. Важно то, что всего сто лет с небольшим назад французский ученый Руссо считал знаменательным факт сокращения предсердий у трупа казненной женщины через сутки после ее смерти… Руссо записал виденный им случай, как нечто из ряда вон выходящее. В наши дни общеизвестна истина, что многие органы еще продолжают жить после смерти их обладателя.

— Вы допускаете возможность бессмертия? — спросил геолог.

Наука уже накануне победы над смертью, — твердо, сказал Ибрагимов и подошел к угловому столу. Под большим матовым колпаком скрывалась одна из его работ. Глядя поверх собеседника, Ибрагимов продолжал:

— Не знаю, факт или вымысел; расскажу вам сейчас. Не помню даже, читал ли об этом или кто-то шутя мне рассказывал… Но с самого детства помню этот рассказ.

Событие произошло будто бы во времена Великой французской революции… Два ученых были приговорены к смертной казни. Когда, закованные в кандалы, сидели они в темнице, то сговорились, чтобы тот из них, который подвергнется гильотинированию позднее, попытался установить, продолжает ли отделенная от туловища голова чувствовать, сознавать?.. Согласно условию, казненный должен был трижды открыть глаза… Ученые упросили тюремщиков казнить их вместе… Утром оба предстали пред гильотиной. Перед самой казнью они подтвердили условие. Когда обезглавленный труп первого рухнул в агонии на эшафот, второй поспешно схватил окровавленную голову товарища. Искаженное муками лицо не обнаруживало признаков жизни. Ученый склонился к уху…

— Слышишь ли ты меня? — громко спросил он.

Голова казалась безжизненной.

— Слышишь ли ты меня? — повторил ученый.

И вдруг лицо ожило. Сомкнувшиеся веки с усилием медленно раз’единились и открыли мутнеющие зрачки.

— Слышишь ли ты меня? — вырвалось вновь у спрашивающего.

Опять на мгновение разомкнулись веки. Затем медленно-медленно узенькой полосой блеснули зрачки в третий раз. Увлажненные слезой ресницы замерли. Тусклая пленка покрыла глаза. Мышцы лица передернулись и застыли. Голова умерла…

— Это, может быть, легенда — задумчиво продолжал Ибрагимов. — А вот ассистент ленинградского профессора Орбели Геницинский в тысяча девятьсот двадцать седьмом, кажется, году произвел над кошачьей головой знаменательнейшие опыты… Он отделил от туловища голову кошки и в течение нескольких часов под ряд подвергал ее действию всевозможных искусственных растворов… Изолированная голова моргала, щетинилась, если на нее пускали струю табачного дыма, облизывалась, когда к губам ее прикасались кислотными веществами…

Ибрагимов обернулся к столу и снял матовый колпак с загадочного предмета. Под колпаком помещался прозрачный сосуд. На серебряном блюде лежала, отрезанная собачья голова:

— А-а-а, московские опыты Чечулина и Брюханенко! — мотнул головой геолог. — Тысяча девятьсот двадцать восьмой год.

— Да, дублирование! — подтвердил Ибрагимов и включил радиоактивный ток.

По системе стеклянных трубочек под давлением кислорода полилась жидкость. Прибор искусственно вызывал в изолированной голове циркуляцию крови.

— Давно производите опыт? — поинтересовался геолог.

— Месяц.

— Целый месяц? — удивился геолог. — Я твердо помню, что Чечулин и Брюханенко отмечали в подобных случаях проявление жизни в течение трех — четырех часов…

— Да ведь то был тысяча девятьсот двадцать восьмой год! Надо же хоть сколько-нибудь продвинуться вперед с тех пор… Дотроньтесь до роговицы глаза! — предложил Ибрагимов геологу.

Тот нерешительно прикоснулся. Изолированная голова оживилась, моргнула.

— Теперь последите, как голова реагирует на свет!

Ученый поднес карманный фонарик к глазам животного.

— Видите?

От яркого света зрачки резко сузились. Когда свет погас, они снова расширились.

— Реагирует?

— Да…

— Разве это не проявление жизни?

Вдруг он схватил линейку и с силой замахнулся над головой собаки. Отрезанная голова сделала попытку увернуться от удара. Над пастью болезненно напряглись мускулы, шерсть на носу животного ощетинилась, лязгнули зубы. Голова чуть не сорвалась с укреплений.

— Понятно?

Ибрагимов показал кусок хлеба. Бестулое животное облизнулось.

Правда, движения головы не полностью совпадали с жестами человека. Рефлекс был несколько замедленный сравнительно с тем, что должно было бы быть у нормальной собаки. Но и без всяких объяснений было понятно, что полного соответствия ожидать нельзя, так как давали себя чувствовать перерезанные мышцы шеи.

— Ну, пока довольно! — выключил ток молодой профессор.

Матовый колпак снова опустился над прибором.

В этот момент в дверь заглянул капитан Радин.

— Конечно, я не ошибся! — прервал он беседу. — Они пропадают здесь вместо того, чтобы отдохнуть хоть немного вместе со всеми.

— Послушайте, вы намерены когда-нибудь отрешиться от ваших занятий? — подошел он к физиологу.

— Намерен! — ответил застигнутый врасплох Ибрагимов.

— А коли намерены, отправляйтесь-ка на прогулку!.. Не совестно ли вам, что мне приходится превращаться в няньку? Как маленькое дитя, не можете взять себя в руки! Искусственно лишаете себя на целые недели сна, питаетесь чорт знает чем — пилюли, пилюли без конца… Вое же ведь это только эксперименты. Наука требует многолетней проверки прежде, чем применять в жизни разные методы… И вы тоже хороши! — упрекнул он геолога.

— Вот и положись на вас… За товарищем уследить не можете… Идемте-ка, идемте отсюда, а то вы, я вижу, готовы проводить здесь дни и ночи!

В дверях он строго взглянул на физиолога и сказал:

— Вы знаете, тов. Ибрагимов, нашу систему: при особенно напряженных видах работы — отдых в течение нескольких недель через каждые два — три месяца. Перемена работы — лучший и наиболее «экономный» вид отдыха. Врачебная экспертиза, через которую все мы проходили на-днях, решила в первую очередь отпуск дать вам. Кстати, это создаст возможность проверить, действительно ли ваши пилюли полностью возмещали вам затрату определенных видов энергии или вы тратили кое-что за счет «резервных фондов» организма. В новых условиях это легче обнаружить. Итак, отправляйтесь сегодня ж»!.. Курс — к южному полюсу.

Задача — произвести предварительный беглый осмотр участка, на который нам, может быть, придется перенести нашу работу, как только здесь наша миссия в основном будет выполнена. Зет-подводка уже готовится к отплытию… Поезжайте, дорогой, — добавил он мягче. — Эта экскурсия отвлечет вас от непомерно напряженной работы. Так нельзя; переутомление — вещь рискованная…

Ибрагимов с сожалением оглянулся на свои приборы. Трудно ему было отрываться, хотя и ненадолго, от занятий. Они сулили открыть головокружительные перспективы. Но он понимал, что Радин прав и что в своих собственных интересах он должен подчиниться предложению врачебной экспертизы. Поэтому он ограничился тем, что спросил только:

— Когда отъезд?

— Через час…

В кают-компании ожидал ученых обильный завтрак. Там собрался небольшой отряд экспедиции, которая должна была выступить под руководством Ибрагимова. Иванов и здесь сопутствовал физиологу.

Минут через сорок исследователи спустились в подводку.

Первые шестьсот километров им предстояло пройти по достаточно обследованному району. Экономя время, они решили лететь, поэтому поднялись на поверхность.

Океан был спокоен. Безветреный день рассыпал полуденные лучи. Солнце стояло в зените. Едва набегающие волны плескались расплавленным золотом.

Кругом до самого горизонта простиралась водная гладь. Ни одного судна… Лишь чайки кувыркались над морем да летучие рыбы гонялись друг за другом. Солнце дышало зноем. Тропическая истома разливалась в струях дрожащего воздуха.

Давно не видевшие земного дня путешественники, скинув подводные костюмы, нежились на корме.

Находившийся среди них юнга с восторгом смотрел в бездонное небо. Далекой полоской белели тающие облака.

Мысли юнги улетели вместе с пылающими облаками туда, к южному полюсу, куда готовилась увлечь их превращенная в воздушный корабль подводка.

— Ух, и далеко же!..

Лежавший рядом монтер повернул к нему спокойное мужественное лицо.

— Совсем не близко! От экватора до полюса — дистанция изрядная.

Ибрагимов услышал их разговор и подсел к ним.

— Не совсем до полюса. Спустимся недалеко от него. Обследуем подводный кряж Шекльтона…

Горячие ветры Африки, еще не утратившие сухости, несли с собой негу. Преодолевая лень, полусонный Иванов подошел к физиологу.

— Пора отправляться!

— Да, пора…

Без всякого шума, рождаемого обычно пропеллером и мотором, зет-подводка скользнула по водной глади. Сделав два — три круга над местом взлета, аппарат круто забрал в высь, и вскоре перистые облака оказались внизу.

Океанский простор ширился. Разноцветные полосы воды уходили в синюю муть, фиолетовою каймою гранича с небесной лазурью.

Незаметно, как минута, пролетел час.

Пассажиры самолета, не отрываясь, смотрели кругом, взволнованные необычайной мощью открывающихся панорам.

— Пожалуй, там остров? — указал юнга к западу.

Действительно, пепельно-васильковым узором над водой вырисовалась суша. В направлении к черному материку сползал едва заметной букашкой ост-индский пароход, совершающий рейс от Калькутты до Мадагаскара.

Кругом расстилался необъятный морской простор. Вверху и внизу голубел одинаковый лазурный покров.

Аппарат взлетал выше и выше. Прозрачный остов его позволял видеть все вокруг. О каждой минутой полотнище африканского материка наростало и надвигалось.

Путешественники не могли даже в сильные бинокли различить в деталях красоты тропической Африки. Проплывавшая под ними густая сочность тонов, многообразие их, калейдоскопическая смена ярких пятен — все было ново, необычайно и красочно. Настроение поднималось, нарастала бодрость. Радость бытия опьяняла путешественников.

Вдруг… Трудно было понять, воображаемые ли нарождались звуки, лились ли подлинные звуки симфоний. Когда они разрослись в явственно уловимую мелодию, юнга понял, что Ибрагимов включил радио. Рассеянные в эфире космические волны, пойманные радиоприемником, звучали сейчас путешественникам. Исходили они из Москвы. Работала станция Коминтерна.

— Сто шестьдесят километров высоты! — воскликнул юнга.

— Раньше люди погибали на одиннадцатом километре, — рассеянно отозвался монтер.

— И думали, что окружающий нашу планету слой атмосферы не превышает семидесяти километров, — в тон ему произнес геолог.

Через три часа Ибрагимов скомандовал снизиться.

Самолет скользнул по наклонной вниз.

Иванов переставил флажок на карте южней на семьдесят градусов.

— Две тысячи триста тридцать пять километров в час! — об’явил матрос скорость полета.

Зет-подводка черкнула морские волны, взлетела несколько раз, как мяч, покружилась недолго над океаном и, плескаясь, осела на воду. Африканские берега растаяли уже давно. На северо-западе за горизонтом.

Экспедиция находилась уже за полярным кругом. Здесь было гораздо холоднее. К тому же ветер дул с юга, из более холодных районов; поэтому температура резко отличалась от той, какая была час назад.

Отчасти это обстоятельство, а главным образом прямая задача экспедиции — обследование Шекльтоновского кряжа — заставила подводку снова нырнуть в воду. Океан в этом месте был гораздо мельче: всего полтора — два километра глубины. Бесконечной цепью развертывались неведомые подводные горы и дикие, разделенные широкими аллеями долины.

Освещая свой путь икс-прожектором, подводка быстро неслась к полюсу. В пучине царили те же виды животных, те же глубоководные кораллы, что и в покинутом исследователями районе, и только поверхностные слои кишели иными формами. Появились стада южных китов. Шумно плескались они в сумрачных волнах… Облачное небо окрашивало океан в цвета вороненой стали. Семь с лишним тысяч километров прошла подводка в течение четыре часов.

На вечерней заре экспедиция встретилась с неожиданным затруднением. Путь преградила странная наползающая громада. Глубина полярного моря здесь не превышала ста метров. Подводка убавила ход и медленно продвигалась вперед, отыскивая проход в подводном барьере.

Неожиданно перед судном выросла громадная стена. Она поднималась, по видимому, до самой поверхности; поперечник ее равнялся многим десяткам километров.

Путешественники заметили, что в некоторых местах между подошвой стены и дном океана зияют полости. Были ли придонные пещеры, подводные ли тоннели, — трудно было определить.

— Что вы думаете об этом? — спросил Ибрагимов геолога.

Тот недоуменно покачал головой.

— Надо, пока не поздно, повернуть назад! — решил Ибрагимов.

Однако было уже поздно.

Раздался хрустящий шорох. Подводка остановилась, дальше она не могла продвинуться ни на метр. Путешественники оглянулись. Такая же, как впереди, стена сомкнулась и сзади. Экспедиция оказалась в ловушке.

— Смотрите, смотрите! — вскричал монтер.

Там, где только-что сомкнулся проход, стена кривилась, лопалась. Громадные глыбы полупрозрачного камня откалывало трением о дно. Тяжелые плиты с легкостью пробки всплывали тотчас же вверх.

— Что это значит? — раздавалось со всех сторон.

Испуганные матросы жались друг к другу. Свободное пространство, в котором металась подводка, становилось все уже и уже. Не было никакого сомнения в том, что через самый короткий промежуток времени колоссальная глыба навалится на подводку своей тысячетонной тяжестью и раздавит ее, как мыльный пузырь.

Геолог мрачно прохаживался из конца в конец по коридору.

— Что предпринять? — спрашивал его взгляд.

В это мгновение гора раскололась с адским грохотом. Огромная трещина жутким ущельем раскрылась вверху. Надежда окрылила исследователей.

— Приготовься! — раздалась команда Ибрагимова Образовавшимся водоворотом подводку отбросило в узкую щель. Один миг — и судно могло раздавить, как букашку. Путешественники в смятении наблюдали, как по сторонам подводки вырастали ледяные стены, изломы которых то расширялись, то суживались.

Ибрагимов почувствовал щемящую боль в груди. Сердце билось тревожно, с перебоями. Острая жажда жизни заговорила в нем. Он вспомнил склеп острова Атос… Яркий образ древнего изваяния вспыхнул в его мозгу…

— Накануне великих открытий — и умереть! О, только бы не теперь!

Ученый вспомнил, как с высоты полутораста километров мелкими складками рисовались его взору выпуклости африканских горных хребтов. Охватив внезапной вспышкой мысли прошлое человечества, вспомнив рахитичность и немощность техники хотя бы сто лет назад по сравнению с достижениями последнего времени, он ощутил вдруг прилив спокойствия и твердой уверенности. Луч икс-прожектора скользнул беспомощно, будто в густом тумане. Направо вздымалась красная муть. Изуродованная туша плененного кита металась в агонии. Туловище попавшего, так же как и подводка, в ловушку животного сплющило ледяным массивом. Потоки крови окрашивали пещерные воды. Величайшее в мире млекопитающее, достигающее в длину тридцати метров, казалось таким же ничтожным, как муравей под колесом паровоза. Еще незначительное сползание айсберга с гор — и от кита не останется даже пятнышка…

Зрелище ненадолго отвлекло внимание путешественников. Безвыходность собственного положения не оставляла времени для созерцания.

— Может быть, теотоновые панцыри избавят нас от гибели? — вслух задал себе вопрос геолог.

Они действительно до сих пор сохраняли подводку от глубинных давлений. Но вряд ли можно было надеяться, что им удастся преодолеть инерцию движения ледяной массы, вес которой едва поддавался учету.

Опасность росла. Щель становилась уже. Новые трещины мрачными пропастями возникали в айсберге.

Не нырнуть ли в эти неожиданно рождающиеся и ответвляющиеся кверху проходы?.. Такая мысль невольно мелькала у всех.

Это было равносильно игре ва-банк. Достаточно было сомкнуться расколовшимся ледяным горам, и скорлупку подводки раздавили бы титанические тиски.

Судно металось, отыскивая среди ежесекундно меняющихся в объеме расщелин наиболее широкие.

Прожекторы пронизывали мрак этих расщелин; свет их пробивался в надводные области и замирал, сливаясь с розовым отблеском вечерней зари.

— Рискнем! — решил Ибрагимов. Покорная его приказанию подводка устремилась в раскрывающуюся пропасть.

Полтораста, семьдесят, сорок метров… — отмечали батиметрические аппараты.

Еще мгновение — и суденышко благополучно вынырнуло на поверхность океана.

Теперь, подчиняясь законам аэронавтики, подводка вновь превратилась в самолет. Вскоре блеснула молочная муть земных сумерек.

Путешественники парили на высоте ста метров над уровнем океана.

— Надо быть осторожнее! — предложил геолог. — Высота некоторых айсбергов равняется четверти километра. А в тумане, наверное, их скрывается немало.

Полярное море, насколько охватывал глаз, было покрыто плавающими льдами. Там и сям на ледяных полях чернели огромные полыньи. Небольшими стаями резвились в бассейнах морские животные.

Выбрав удобное место, подводка снизилась.

Не успела она упасть на водную гладь, как ее окружили изумленные исполины, южные щиты — меньшие по размерам, нежели их гренландские собратья. Все же и среди них встречались очень крупные экземпляры. Здесь купались большей частью зубастые киты, кашалоты и двузубые единороги, левый зуб которых в незапамятные времена обратился в двухметровый бивень.

В суровой обстановке полярной зимы, среди ластоногих, китов отдыхала теперь экспедиция.

Наступала ночь. Зажигались звезды. Туман рассеялся. Воздух стал чист и прозрачен.

Ибрагимов сидел одиноко в своей каюте, склонившись над сводками различных измерений и проб, взятых со дна приборами подводки. Он подытоживал исследовательскую работу экспедиции. Остальной экипаж, за исключением вахтенных, крепким сном восстанавливал силы после пережитых волнений.

Когда горизонт запылал полярным сиянием, подводка снялась с морской поверхности. Ибрагимов считал, что при данных условиях дальнейшее обследование морского дна представляет большой риск при очень малых гарантиях успешности научной работы. И он решил изменить курс, повернув в обратный путь.

В ночной тиши пролетал аппарат над широтами, градус за градусом поглощая расстояние.

Рассвет исследователи встретили уже за тропиком Козерога, ближе к экватору. Углубляясь к северо-западу самолет направлялся к берегам черного континента.

— Товарищи, смерч!..

— Готовься! — вскричал вдруг Ибрагимов.

Уйти из Антарктики вовсе не значило еще уйти от опасности. Путешественников положительно преследовала стихия.

От берегов, нарастая в объеме, стремился навстречу самолету вихрь. Треть горизонта сразу заволокли неизвестно откуда налетевшие грозные тучи. Через несколько минут уже почти все небо было закрыто ими. В нескольких километрах от аппарата черные облака низвергнули крутящийся хобот. С поверхности моря поднялся водяной столб. Перепуганные альбатросы неистово кувыркались над океаном и стремглав улетали к югу, где еле брезжила светлая полоска неба.

Самолет взвился к тучам, чтобы миновать полосу урагана и подняться в верхние, более спокойные слои атмосферы. Но его тотчас же штормом сбросило в море. Аппарат вновь взлетел. И опять его опрокинул вихрь.

Укрыться в пучине невозможно: в море желтели отмели близкого уже материка. Оставалось только лететь.

Максимальная скорость не помогала. Аппарат кувыркало, бросало, топило, снова вздымало вверх.

Отчаянная борьба продолжалась в течение двух часов. Втянувшаяся в неотвратимый воздушный круговорот подводка беспомощно описывала спирали. Самолет ввинчивало все выше и выше, пока не подняло метров на восемьсот над уровнем океана. Здесь можно было уже надеяться достичь границы вихреобразований…

Вдруг смерч прекратился, так же неожиданно, как и образовался. Водяной столб рухнул на остров. Потерявший способность быстрого маневрирования самолет был увлечен вниз. Лишь исключительная находчивость пилота спасла экспедицию от гибели.

Подводка о трудом приземлилась среди груды вывороченных с корнем деревьев неизвестной девственной поросли.

— Это, по видимому, один из Канарских островов, — продолжал монтер, бывавший раньше в этих местах, — колония Соединенных Штатов буржуазной Америки.

— Плохо дело, — нахмурился Ибрагимов. — В виду враждебных отношений между нашим европейско-азиатским Союзом Социалистических Республик и Соединенными Штатами нас бесспорно ждет плен. Лететь отсюда, не произведя необходимого ремонта, нельзя. Как быть?

После короткого совещания решили отправить разведку. Приборы дальнего видения вскоре обнаружили вдали полуразрушенное селение.

С первого же взгляда путешественников поразило то, что в нем не было ни одного живого существа. Откуда эта пустынность? Одним действием урагана объяснить ее было нельзя, тем более, что смерч прошел над этой местностью уже в стадии угасания.

Загадка скоро разрешилась.

Пока механик исправлял самолет, свободные участники экспедиции отправились обследовать остров.

Дорога была не из легких. Буря причинила колоссальные опустошения. Огромные плешины выкорчеванных лесов, исковерканные хлынувшими волнами очертания берега — вот во что превратила стихия этот цветущий уголок тропиков. Следы разрушения встречались на каждом шагу, затрудняя путь исследователей.

Деревня представляла не более отрадную картину. На месте многолюдного поселка теперь лепилось лишь десятка два случайно уцелевших хижин. По видимому, их оградила отвесная скала, у подошвы которой расположилось пострадавшее селение.

Но что такое? Куда они попали.

В каждом доме два — три трупа. Ни одного живого человека. Куда девалось население?

Не нужно было долго исследовать, чтобы открыть жуткую тайну.

Остров был охвачен эпидемией. Об этом красноречиво свидетельствовали десятки полуразложившихся трупов. Большинство носило на себе явственные следы поразившей их болезни.

— Чума!

Да, черная смерть косила здесь население. Сомнений в этом не было: чумные опухоли — бубоны — были налицо.

Очевидно, все уцелевшие жители деревни разбежались. Но где они? И много ли их уцелело? Кто мог бы ответить на эти вопросы!

Открытие смутило всех. Часть команды стала требовать немедленного возвращения на подводку.

— Назад! Назад! — твердили наиболее панически настроенные.

— Зачем? — спокойно спросил доктор, который с особенным интересом ходил от хижины к хижине, разглядывая трупы умерших.

— Зачем?! Можно ли было об этом спрашивать?..

Один из матросов, особенно рьяно требовавший немедленного возвращения, ответил:

— Читал я где-то… Лет пятьсот — шестьсот назад такой же мор охватил всю Англию. В течение одного года смерть унесла больше двух миллионов человек. Вымерли целые города. В одном только Лондоне черная смерть пожрала сто тысяч человек. Эпидемия распространилась по стране с молниеносной быстротой, унеся около половины всего населения. Люди бежали из селений, брат забывал о брате, мать избегала собственных детей…

— И что же? — насмешливо прервал его доктор.

— Королева Елизавета под страхом смерти запретила кому бы то ни было появляться в Виндзоре, куда она бежала, спасаясь от ужасной смерти.

— И что же?

— Как «и что же»? Только полная изоляция от внешнего мира помогла ей спастись. Нам надо помнить об этом.

— Да, то ведь было лет шестьсот тому назад, — усмехнулся врач.

— Но не теперь, хотите вы сказать?

— Не совсем так. Способ бороться с чумой был найден еще в конце девятнадцатого столетия. С тех пор он значительно упрощен и усовершенствован. Теперь страшнейшее несчастье всех народов побеждено. И у меня с собой есть кое-что, обеспечивающее нам максимум безопасности…

В это время за выступом горы послышались голоса туземцев. Чернокожие заметили белых и нерешительно выходили из своих убежищ в надежде получить хоть какую-нибудь помощь. Сначала один старик робко приблизился к отряду. Затем подошла небольшая группа. Вскоре экспедицию уже окружала толпа людей, опасливо сторонящихся друг от друга. Судьба некоторых беглецов была уже решена, — это бросалось в глаза при первом взгляде на них. Лихорадочное возбуждение, вялость движений, полубредовое состояние говорили о том, что час их близок.

— Ну, подходите, подходите! — приглашал чернокожих врач — А вам бояться нечего, — успокаивал он команду. — В нашем распоряжении есть аптечка. Отправляясь в тропические страны, всякая экспедиция должна быть готова к любым неожиданностям.

Он подошел к больному старику и предложил, ему поднять руку.

— Вы видите? Бубон подмышкой!

Расположившись в тени скалы, врач занялся прививками. Сделав предохранительное впрыскивание белым, он приступил к лечению туземцев. Впрыскивая вакцину к отпуская одного за другим пациентов, врач рассказывал:

— Имя доктора Хавкина вписано в историю культуры. В конце девятнадцатого столетия, когда Индия вымирала от черной смерти, он открыл противочумную вакцину. Культивируя чумные бациллы — коккобациллы — он умерщвлял их нагреванием. Бациллы погибали, но их смертельный яд сохранялся. Именно от этого яда погибают заболевшие. Однако, если в кровь ввести умерщвленные бациллы, количество яда не возрастает, так как вырабатывающие его бациллы со смертью, естественно, теряют способность размножаться. Введенный в установленной опытом «нормальной» дозе яд — чумный токсин — побеждается организмом. Когда доктор Хавкин открыл противочумную вакцину, он не рискнул испробовать ее пригодность над другими людьми, а решил на самом себе произвести ужасный опыт. В присутствии двух свидетелей ему сделали впрыскивание… Он заболел, но на ногах перенес легкую форму чумы. Вакцинация удалась. В наше время противочумная вакцина усовершенствована, — продолжал врач, — введенная в организм даже за шесть часов до гибели, она помогает человеку победить черную смерть…

В сумерки самолет снова поднялся на воздух. Как метеор, проносился он над бушующим океаном, с предельной скоростью пожирал расстояние, Он летел, придерживаясь трансатлантического аэропути. Порой встречались расточительно освещенные дирижабли. Воздушные корабли казались застывшими над беспредельными водами — настолько несравнимой со скоростью самолета была их скорость.

С громадной высоты исследователи не различали выглядывающих из кабинок дирижаблей пассажиров, наблюдавших невиданное зрелище — полет метеора параллельно земной поверхности. За что еще могли принять они летящую подводку-танк? В самом деле, если бы кто — либо из участников экспедиций мог со стороны взглянуть на свой аппарат, перед ним открылась бы своеобразная картина. Совершенно прозрачный остов, мчащийся с бешеной быстротой, излучал слепящие лучи; быстрым движением поглощались темные пятна аппарата, и неискушенному взгляду он в самом деле показался бы чем-то в роде метеора.

Несколько часов спустя самолет замедлил ход. Далеко впереди в океане дрожали буйными огнями острова. Их было два. Десятка два лет тому назад они не значились ни на одной из карт. Построенные изобретательной рукой человека, они являли собою достижение техники последних десятилетий. Их новизна уже прошла. Не мечтавшие об этом четверть века тому назад люди теперь привыкли к ним. Самая дерзновенная утопия превращается в будничную прозу тотчас же, как только осуществится.

Искусственные острова приближались. Среди команды самолета находились и такие, которые раньше не видели морских аэродромов Анри Дефраса.

— Нельзя ли задержаться над островами? — просили они.

Когда самолет закружил над сооружениями, атлантические станции открылись с высоты как на ладони.

Громадные плавучие подковы искрились жемчугом сильнейших прожекторов. Распластанные среди океана массивные полые остовы их окаймляли своими крыльями спокойную водную поверхность.

Вооруженные телескопическими очками, новички всматривались в борта кораблеобразной дамбы. Она представляла собою как бы растянутое кольцо, на удлиненных оконечностях которого возвышались маяки — причальные мачты для дирижаблей.

Атлантический океанский «вокзал» кишел, как муравейник. Огромный гидроплан только-что высадил десятки пассажиров и взлетел со спокойной поверхности искусственной лагуны. Малюсенькими точечками передвигались люди к поглощавшим их люкам и словно скрывались под водой.

В полом корпусе дамб размещались буфеты, залы, жилые помещения, склады. Там находились рестораны мастерские — целый маленький городок…

Во время бурь ряд приспособлений удачно боролся с бушующей стихией, нейтрализуя движущую силу и предотвращая качку.

Определенное место расположения в океане плавучих островов легко устанавливалось специальными приборами. Особые машины с автоматической регуляцией противодействовали течениям и не давали им унести остров в сторону от намеченного для стоянки пункта.

Покружившись над плавучим сооружением, самолет вновь устремился вперед с быстротой пятисот километров в час.

Чем дальше уносился аппарат, тем оживленнее становился эфир. Плывущие в разных направлениях авиакорабли поражали разнообразием конструкций. Дирижабли, авиэтки, лодочки и гидропланы с изогнутыми особым образом крыльями, позволяющими парить в воздухе и забирать высоту вне зависимости от действия моторов рулей, мелькали словно цикады. Порой встречались застывшие на большой высоте сторожевые аппараты.

Начинался рассвет. Яркими оранжевыми тонами загорался горизонт. Приближался день. Прогулка завершалась. Самолет опустился вниз и нырнул в воды.

— Пора! Пора!..