Погода массового поражения

XII

всё всегда в любую погоду

оцепенение: вот стоит та самая штука, наш планер, хотя она и пыталась мне объяснить, я никогда не смогу понять, как он работает, он отдыхает, под плащом из струпчатого инея, вышел из строя, давно ли? три месяца — батарея села, думаю я и так и сказала, но наниди просто покачала головой: «батарея, пффф. если б все было так просто», но и от этого не легче: не будет больше безумных полетов вблизи вершин.

рюкзаки тяжелые.

в путь.

надеюсь, в самом деле переберемся через ледник, есть перевал, говорит наниди, но в стороне от шоссе, она хочет до валдеза, там порт, по ее мнению, туда уже, после того как мы долго были в тени, точно отправили людей, чтобы при случае ее забрать, так якобы договаривались.

белые с прожилками пальцы льда, отверделые пласты снега, прислонившиеся к деревьям, жаль, что нет фотоаппарата, она не понимает, почему я бреду так медленно, почему эта идея — валдез — пришла ей в голову только сегодня?

возможно, фантазия из рода скрытых желаний, сложный способ сдаться: она манит меня на гору, где мы можем вдвоем замерзнуть или сорваться в пропасть, потому что для нее это, я ж ее знаю, конечно, лучше, чем отступить, отрекись от всего, мой крах

вдали, как танкеры в море, стоят серые опрокинутые монолиты: «фата моргана», остерегает наниди, у которой теперь один только кончик носа торчит из одежды, я оставила меха в укрытии и ношу свое старое полупальто, которое было на мне в день смерти муруна. руки глубоко в обоих карманах; в правом я что-то нахожу, как странно: едва видна полустертая надпись «kiss me», аккуратная, чистая трубочка из металла, тушь внутри давно затвердела в угольный карандашик, и то же самое с моей ярко-красной «fun». снимаю колпачок, вывинчиваю некогда заботливо заостренную помаду и ставлю все это в снег; красная свечечка без огня.

«что ты там делаешь? времени нет. хватит украшать местность».

прощай, маленький тюбик губной помады, храбро стоишь ты на своей

она не хочет обсуждать, что я видела в haarp. однажды я все же задаю ей вопрос, в глубоких дебрях: «наниди, это была… галлюцинация? что космическое излучение узором…»

«они уже вечность на это смотрят и ищут законы природы, закономерности, you could call it… намеренное самоограничение, если они не ищут ничего разумного в этом излучении, то все, что они найдут, они могут расценить только как природное и только так потом объяснить, замкнутый круг», petitio principii[148], сказал бы мурун.

«но с другой стороны, они же и радиотелескопами вслушиваются в…»

«да, поиск внеземных цивилизаций, и все такое, old hat. но что законы природы и разумное сообщение — одно и то же, если существует разум, которому природа обязана своими законами…»

«значит, есть такой разум? я это правда видела?» «много есть всякого, что разумно, но не человек», говорит она и стряхивает с плеч снег, который маленькой лавиной с ветвей

падает от легкого прикосновения с ветки как переспелый плод, лежит камнем в снегу: никогда не думала, что совы могут замерзать.

«может», предполагает наниди, поправляя меня, «она не замерзла, а просто умерла, от старости», я где-то — этого я не говорю вслух, мы идем дальше — читала, что древние греки воспринимали смерть совы, которая была для них геральдическим знаком афинской мудрости, как злое предзнаменование приближающегося безумия и дурное предвестие скорой

трансаляскинский нефтепровод в долине всегда в поле зрения, «вдоль него, три, четыре, дневных перехода, и нельзя терять его из виду, он — наш указатель», как раньше в вестернах, когда шли по рельсам.

идитарод: собаку бы нам, пятнистую и верную, чтобы нас сопровождали не только вороны, перегоняли вороны, летящие, свистя и каркая, к городу у нутка-зунда в

прекрасная бы вышла книга, эпически просторная, с ноткой меланхолии, я уже даже слышу голос рассказчика, добрый и мудрый: в эту ночь расположились они на перевале, высоко над откосом, в то время как обе сестры спали вместе под защитой друг друга (счастье, что у нее есть термоматериал, из которого можно сделать защищенную от любой непогоды палатку, тонкую как бумага, воздухопроницаемую, но теплоустойчивую), температура опустилась где-то до шести ниже нуля, холодный, как лезвие кухонного ножа, ветер мёл по перевалу, в сиянии звезд зимней ночи под высокими тенями гор выли волки, казалось, будто весь мир под ними на восток и запад — один большой склеп.

«Клавдия? всё в порядке? о чем думаешь?»

«что было б забавно, если б ты называла меня клашей».

«что?»

«да забудь, выключи свет, я хочу видеть эти облака, эту… как это называется? то, что сверкает?» «noctilucent clouds»[149].

«да, именно, их».

вирга: облака с бахромой, крохотными кисточками, как нити медуз, но там ничего живого, только дождь и снег, испаряющийся еще до того, как дойдет до нас. радужное свечение на юге, более мелкие пшыкалки, спрейчики водянисто ледяной

какой он, этот валдез в заливе, в нутка-зунде, на самом юге самого севера? по-видимому, место то проклято — самое оно для нас: «старый край золотой лихорадки, трамплин на клондайк, базовый лагерь и обитель разврата — тогда, два раза за последнее столетие здесь случались катастрофы, оба раза в страстную пятницу — двадцать седьмого марта 1964 года, землетрясение, развалившее город так, что его пришлось восстанавливать на новом месте, и двадцать четвертого марта 1989-го — как и говорила, тоже страстная пятница — произошел большой выброс нефти из протекающего танкера, «эксон валдез» прозывалось это корыто, много мертвой живности, но регион оказался в выигрыше, потому что хотя бы на время приехали разные помощники, чиновники, репортеры, милая маленькая вонючая община, когда приезжаешь туда, то видишь сначала терминал нефтепровода, а потом старое кладбище, так вот оно там. люди… м-да, людей волнует их собственное дерьмо».

«ты там была? или просто много об аляске знаешь?» «я гораздо раньше тебя знала, кто я и что я. потом я просто специально узнавала о таких вещах, о местах, где однажды можно будет укрыться, я много всякого могла бы порассказать тебе о монтане, или

о пустыне гоби, об особо пустынных районах в китае…»

специально… мой род занятий: быть амим собой; верно служить тому, кто мне доверится; любить того, кто честен; знаться с тем, кто рассудителен и мало говорит; и не есть рыбы.

«итак, ты тоже была посвящена, во все эти заговоры, из-за которых нас все еще ищут, охотятся за нами и…»

«что за чушь, заговоры, нет этого больше, прошло, ты и я, мы сироты единственного заговора, в котором было более двадцати посвященных и приверженцев, это был заговор, в который верил твой дед. ради которого он…»

«сироты заговора…»

«дарю, оставь себе».

будто она хотела быть особо крутой, будто боялась, что я могу осудить ее за то, что я теперь от нее знаю или только предполагаю: что она и людей мочила, и, вероятно, больше, чем я себе представляю, что она знает о вещах, от которых у меня бы волосы дыбом встали.

откуда у нее этот страх, будто перед приговором, здесь снаружи не живут судьи, судь

река внизу: на следующее утро я выясняю, что она и зимой зеленая, не знаю, почему меня это так трогает, как если бы мы посреди плоскогорья нашли прелестную зеленую лужайку.

вместо этого мы находим только песок, немного дальше вверх, серый, как немецкие дороги, и на нем следы лап, тяжелые, но вовсе не большие: «мишка, еще не старый», говорит наниди, будто она чингачгук, мне приходится подавить смех.

что это за кубик-рубик из зданий, на нефтепроводе, за чехлом из ледяного тумана? «насосная станция, чтобы нефтепровод не смыло водой».

тонкие водопады, и глубокие ссадины на отвесных скалах, намытые десятилетиями, гигантские вылизанные головы истуканов: еще выше скалы перед нами, скоро будем взбираться, и через плечо видим в самой глубине слева, совсем одного, действительно одинокого бегуна.

зона отдыха, время начала, время конца, «дай-ка сюда…», она протягивает мне маленький электронный бинокль, у бегуна ядовито-зеленые штрипки по бокам костюма, сам он не стройный, я смеюсь, возвращаю наниди бинокль и чуть было не срываюсь, за нами наблюдает горная коза, вся в шерсти, толще любой нашей овцы, она в двадцати метрах от нас, но я вижу ее очень отчетливо, мои глаза видят здесь лучше, чем

я совсем не хочу обратно домой, и вообще, что это такое, дом?

а ведь я вполне могла бы стать и рок-группой, стать? вздор, основать, со штефани. тогда бы это звучало, как сейчас над вершинами:

«вааааа рррааа аааааааррррррааааааааааааааааааааа-аа… ааа… ааа… аа…» «чудесно, наоралась? чего орешь-то?»

«я просто хотела», это чистая правда, «узнать, как оно. у самых вершин, посреди, м-м, ну да, пустоты, никто ж не слышит, насколько хватает глаз: ни души».

«ага», наниди закатывает глаза и идет дальше, упрямо и гордо.

у нее, думаю я, стресс от того, что ей постоянно приходится пересчитывать ярды и мили, чтобы я понимала ее сообщения о длине пройденного и оставшегося пути; ее раздражает, что я постоянно хочу есть и пить и много церемонюсь, прежде чем отлить; ее бесит, что я всегда отстаю и ей приходится ждать, когда я нагоню ее, но она остается со мной, как и во все эти долгие месяцы под шапочкой-невидимочкой в медной долине.

она меня не покинет, никогда не предаст, и я понятия не имею почему.

«что это там, вулкан?»

деревья редеют ближе к кратеру, будто не совсем решаются туда подходить.

«ты боишься? сделаем большой, широкий… круг вокруг».

«широкоохватный, как говорят ученые».

«hmyeah. в любом случае вулкан этот ненастоящий, хотя и выглядит таковым, это называется грязевой вулкан — горячие источники, с водой, богатой грязями, — геологи полагают, что эта жижа происходит от старой морской воды и воды из остывших котлованов на охлаждающейся магме настоящих больших вулканов».

«под высоким давлением, да?»

«вот именно».

рассказала мне историю мары, вероятно, чтобы время убить, «большой переход, you see», но в действительности она, наверно, просто хочет лишний раз о ней вспомнить.

вообще-то наниди любила мару, и когда я слушаю, как она о ней говорит, то и сама проникаюсь — я ее едва знала, видела только дважды, а третий раз, когда она умирала.

мару они увезли на восток, еще тогда, из советского союза, пока она не оказалась на западе, то есть на аляске, — тогда все равно были «ячейки», говорит наниди, среди прочего дезертиры из «служб», «страна большая, и, хотя американцы знали, что некоторые из их отступившихся спрятались где-то тут, они не начинали их преследовать, потому что в любом случае это было лучше, чем просто перебежать на другую сторону: люди, так сказать, сами сослали себя в американскую сибирь».

«как и мы».

«умная какая».

всего нас было семнадцать — «настоящая биопрограмма под крылом у стального; и вся эта заварушка с делом Лысенко в итоге была номером для отвода глаз, гениально вообще-то. мы правда проходили не по, эм-м-э-э, life science, а по психотронике, то есть генетики, которые нас сделали, были служащими военных когнитологов», потому что последние вполне могли в пятидесятые, шестидесятые и семидесятые подыскать себе, кто с востока будет на них работать, так велики были их достижения, после того как треснули индукционная механика волн и фазовая психология: метампсихоз, психоэкстраполяция, телепатия, телекинез…

«и тот дятел, да?»

она кивает: «да, это были первые двенадцать», что с ними стало, хочу я знать, наниди пожимает плечами: «полагаю, ликвидировали, щит и меч… им же надо было замести следы, когда социализм рухнул, интересны последние пять, их не хотели просто так устранять, мы там были, сперва в этих поселениях, где дятел излучался усилением волн наших первых двенадцати сестер…»

«в россии? ты, я и мара были…»

«в младенчестве и раннем детстве, да. и две другие,

о которых я… м-да, понятия не имею, что с ними случилось».

нас троих разослали, попрятали: наниди в калифорнии, меня в германии — «старый коммунист, надежный человек, он отправил тебя в свою семью, все совпадало, кстати, потому что у твоей матери были огромные трудности при рождении твоего брата, из-за здоровья, ей отсоветовали рожать второго, но она непременно хотела еще одного, и тогда твой дед…» «по указке своих…»

«не выворачивай так. он тебя правда любил, ты была не только заданием, для него ты была… ну да, наследием социализма, тем, что осталось от превосходства лучшей половины мира, и они знали, на него можно положиться: он ведь даже свою жену прогнал по политическим причинам».

итак: наниди в калифорнии — она не говорит об этом, я пыталась, — я в германии, а мара: «совершенно безумная среда, среди бывших киллеров, мошенников, наркодилеров, торговцев оружием, которые жили теперь со своими эскимосками в крохотных поселках вместе с аборигенами, they went a li’l native, you could say[150], ха. с детства среди людей, которые на зубы моржа играли в кости и карты, жарила китовое сало, перья баклана в волосах, выучилась ножом разрубать лосося пополам и говорить на здешних языках, всех от юга до, ну да, до самого верха в…»

«я помню, “гетен”».

«да, зима: но это слово она, кажется, сама придумала… она в итоге была… ее язык был мешаниной из…»

«я слышала, что это значит: зима, когда она это сказала, я слышала значение вместе с ней».

«sure, на низком уровне, правда, но мы все… все семнадцать девочек, well… to pick up thoughts

which..»[151] да, я помню, я часто знала, что думает штефани, и бедный ральф, которого я толкнула под машину, до него в тот момент тоже дошло, что я знала о том, что он обо мне думал, что он хотел сделать со мной, как грубо и жестоко

«наниди, ты когда-нибудь читала эту пьесу?» я протягиваю ей поистрепавшегося Шекспира.

«у нас это у всех здесь», она стучит по левому виску, «это были основные знания, операционная система, они нам, когда нам еще не было трех, весь этот канон образования…»

«ты сказала, что я корделия. милая, искренняя, я думаю, это не так».

«что?»

«ты и я. мы регана и гонерилья. злые, мара была… мара поступила правильно, выпутав себя из всего, приобщившись к эскимосам и потом…»

«хе», она брезгливо ухмыляется, но я вижу, что и немного смущенно, «это не ее выбор был, разве не так? и не наш тоже».

«я только хочу сказать, если читать эту пьесу вообще как, э-эм, аллегорию…»

«whatever».

наниди бы мне, вероятно, пощечин понадавала, если б она знала, что мне весьма нравится, наше странствование, звезды, оптические явления, протяжная равномерность наших дней, распорядков, непрерывное движение вперед, вяленое мясо, которое мы едим, растопленная и очищенная странными фильтрами наниди талая вода, которую мы пьем, то самое режущее в этом воздухе, и всегда облака, мои знаки: слоисто-дождевые, высококучевые, перистые, грозовые, горы, отражаются вверху, там, где звезды, перед нами трещина в снежном покрове, как в пенополистироле, из-под нее струится вода, за ней с неповторимым достоинством высоченные дерева держатся за крошащуюся землю.

еще больше о нас, сестрах дятла, и о долгом пути партии: день, когда наш настоящий отец взял дело в свои руки, — третье июля 1930 года, на следующее утро читатели, открыв «известия», обнаружили там эпиграмму демьяна бедного — «его настоящее имя было ефим придворов, он умер в год, когда закончилась вторая мировая» — против евгеники, социальных дарвинистов, против генетической болтовни на западе: остатков старых аристократических и расистских идей.

вскоре после этого евгенические институты — мода того времени, они тогда повсюду были — позакрывали, а «русский евгенический журнал» прекратил свое существование.

эта кампания была, однако, направлена не против евгеники как таковой, а только против «элитарной буржуазной квалифицированности», которую потом скоро заменили квалифицированностью секретной коммунистической.

«евгеника наша», ухмыляясь цитирует наниди бедного, «классовая, пролетарская, массовая, не кабинетная».

«это и есть мы», говорю я и щурю глаза на зеленое солнце, «наследие масс, народное достояние, э-э…» «да закрой уже варежку», говорит наниди и протягивает мне морковку, потому что она мне необходима, хотя нигде здесь и не растет, как

«выражение, конечно, идиотское», говорю я, «но мне другое слово на ум не приходит: романтичная, такой она должна была быть для мары, эта туземная жизнь: романтичной».

«дай-ка я тебе кое-что расскажу, клавдия… клаша? yeah, клаша».

она видит, как сильно я радуюсь, у меня мурашки по коже, и тем строже продолжает, то и дело переводя дух, потому что подъем здесь неслабый: «об этой твоей романтике, как они жили и еще живут, эти отсталые… есть здесь такая… исторр1я… о семье во льду, случайность, что их нашли, так хорошо сохранились, возле уткиаквика, неподалеку от того места, где сегодня находится бэрроу…»

«как наш этци?»

«чего?»

«ах, ну, такой доисторический человек, которого где-то, типа там в альпах или где, какой-то альпинист..»

«whatever, короче, эта семья из уткиаквика — крайне занимательное дело, лет сто двадцать пять — четыреста назад, определить точнее не могут, на дом свалился ледяной блок, всех их пришиб, как дьявольское проклятье семью твоего иова, из книги, которую ты всегда читаешь, четыре женщины, одной немного за сорок, второй за двадцать, третьей пятнадцать, четвертой восемь с половиной, и мужчина лет двадцати. обе старшие женщины как раз разрешились, соответствующего мужчину не нашли, детей тоже, возможно, то были две родственные семьи, не важно, вскрытие… трупов… обеих женщин, там… многое узнали о природном и романтичном образе жизни… по повреждениям костей было видно, что они частенько имели дело с недостатком пищи, поздней зимой, каждые три-четыре года, женщины болели инфекциями сердечно-сосудистой системы, страдали артериосклерозом и были уже хоть раз да подточены тем или иным воспалением легких и вдоба… вок… fuck!» она поскальзывается, я поддерживаю ее.

«м-да, и черные легкие от керосиновых ламп, и остеопороз, хрупкий скелет, от недостатка витамина d. так вот оно было, жить на природе, романтично, my ass». ну ладно, молчу, от этой лекции мне хорошо, я даже сначала не понимаю почему, но потом доходит: мне ее мог бы и мурун прочитать.

как оно и правда все далеко, мир здесь наверху причудливо вогнутым зеркалом смеется над всяким определением расстояний, не важно: возможно, в пятистах метрах по прямой я вижу деревянный дом, серый, с глухими окнами, достаточно большой, чтобы в нем уместились три замерзших семьи, посаженный бережной божественной рукой над пропастью на скалистый край, я без слов, простым жестом, прошу дать бинокль и не вижу, как бы резко его ни настраивала, никакой четкой структуры у этого строения с отважными опорными столбами, ни тропы, ведущей туда, ни лестницы на скале, муляж? произведение искусства?

потом я все же замечаю признак декора: с одного окна свисает флаг, синий фон, восемь звезд, государственный флаг аляски, звездное небо так

все же говорит о себе, неожиданно, вдруг, очень сухо, дистанцированно по отношению к самой себе, словно жалеет, что не может иначе, мы ужинаем, фасоль.

«я убегала, Клавдия старик, от своих опекунов, ты можешь в это поверить? no shit, как бродяжка, как… они меня находили, забирали, два раза, после третьей попытки побега усыно… как это называется? мой неродной отец, он прижал меня к стенке, и когда я отказывалась понимать, почему для моей жизни опасно покидать эту клетку, эту виллу… всё был один шик, понимаешь, first class, тогда он мне рассказал, что происходит, кто я, whattayacallit, как я попала к нему и этой его корове, и тогда мы нашли решение, красный попутчик и я. никакого колледжа после школы, никакой карьеры, хоть я и умная, столько языков знаю, хотя мой… неродной отец…» «приемный»

«приемный отец постоянно с семи лет таскал меня в европу и по всевозможным странам, я этого не хотела, мне не надо никакого гламура, никакой драмы, никаких сливок общества, никакого занудства, а только… до определенной степени… unsupervised existence[152], просто потому, что он знал, если мне ничего не предложить, я начну буйствовать».

«что ты делала?»

«раз в неделю звонила… этим людям, щит и меч партии. а кроме того, начала собственную жизнь, клево было, в семнадцать! high school dropout, я хочу сказать, я могла бы стать актрисой или там… я переехала в маленькое местечко, кабо вабо».

«каба… чего?»

«там все так называется внизу, in sunny la la land, у меня был дом на пляже, совершенно… ветхий, он был… хмм, отца моего… how do you say fiance?» «жениха».

«да. это был его дом — мой жених был серфером, пацифистом, клевым хиппи, я работала официанткой, в забегаловке для рокеров, хорошие чаевые, мы платили за тот шалаш всего… пятнадцать долларов в неделю, и я так любила ездить оттуда по утрам на автобусе после очередной долгой ночи, солнце всходило, и я поднималась по этой витой дороге до самого дома».

«что с ним случилось?»

«папаша моего парня его продал, просто так, ему даже денег не надо было — you know, на фиг эту развалюху, какой от нее толк, и хотя она была такой убогой, в общем для меня… это было гораздо больше домом, чем замок моего приемного отца в шерман оукс. а этот старый кретин просто взял и отнял его у меня, just like that, без всякой мысли, без какого-либо намерения. говнюк без всякой мысли, я тебе вот что скажу: больше всего несчастья в жизни не от генералов, или безумных ученых, или диктаторов, а от говюков без всякой мысли».

«что стало с этим… парнем? женихом?»

«i ditched him[153], он был милый, но… м-да… мне надо было уйти».

«прийти в движение».

«something like that»[154].

мы прижимаемся друг к другу; завтра предпоследний отрезок перевала, это будет

словно историй, которые она рассказала мне о маре и

о себе, недостаточно, если к ним не примкнет и моя собственная история, как пазл, который надо закончить, у меня в горле клокочет мне самой непонятный порыв говорить о чем-то, что может дополнить прошлое моих сестер, ничего о германии, ничего о маме, папе, томасе, Константине, штефани — более давние воспоминания, возможно, тоже лишь сон опутанной легендами «живой фантазии», которой я всегда все склеивала — страна, в которой я будто бы жила, полная таких голосов, как у мары, языка, похожего на ее, на неизвестном континенте.

жутчайшая земля: дельта реки полная радиоактивного песка, зеленого цвета золото там добывали, на рудниках. люди были красивыми, почти белоснежными, умными, очень крупными и дружелюбными, где? где-то в снегу, в таком, как здесь, возможно, в антарктике или в

как они нас нашли, не знаю.

два вертолета, оба черны как смоль, поднимаются в расселине перед нами из непостижимой глубины, наниди выскакивает из лямок рюкзака, выхватывает что-то из куртки и в вытянутом балетном па, как астронавт на луне, ступает большими шагами к выступу, под которым можно укрыться.

я смотрю вверх на мощные, грохочущие, клокочущие, гремящие штуки, рука, туловище, мужчина с длинной винтовкой.

«shit, go for cover! клавдия, отойди с…» как монетки, которые дети бросают о стену, врезаются первые пули в снег, в древесную кору, отскакивают с низкочастотным свистом от каменных глыб, я стою там одна, посреди открытого снежного поля, пере- и перенавьюченная и обвешанная, нелепый индюк, перегруженная новогодняя елка, медленно поднимаю руки, наниди кричит: «god damn fascist sons of…»

я слишком медленно поворачиваюсь к ней, ее вздымает вверх, ее ноги взлетают, все ее тело отрывается от земли; цветок, с корнем вырванный ветром, пошатнулся, упал, игрушка, а не тело, ударяется в снег, переворачивается, сползает, сползает, сползает.

лежит, ничком, над откосом, не шевелясь, включают громкоговорители, кричат, приказывают, я их не понимаю, мои руки подняты вверх, я одна, одна из семнадцати сестер, самая красивая, самая умная, у меня есть план, и он лучше идеи наниди о том, что нас заберут в валдезе, что нас спрячут, что мы сбежим. у меня хитроумный красивый план, я последняя сирота, турбины вращаются с таким шумом.

я буду учиться, я буду подыгрывать, я, как мужчины в тех вертолетах, или я стану, как они, стану как ВЫ, это просто,

в меня не стреляют.

вертолеты летают по кругу, там обдумывают, где лучше всего приземлиться и взять меня,

я нужна живой.

Erection of these lorqe cellular towers is currently being carried out under HIGH TONE and XENO in private business capacities under Block Ops cover. They emit cellular 800 MHZ waves. Due to the great proliferation of towers in key population areas, they will have a devastating effect. These towers may be associated with the very secretive Alaskon HAARP project.[155]

Заметка