Погоня

— Садитесь, Владимир Леонидович, — кивнул ему на стул Тухватуллин. В присутствии адвокатов он старался быть вежливым.

Храповицкий опустился на жесткий стул рядом со своим адвокатом Немтышкиным и отрешенно прикрыл глаза.

— Проводятся следственные действия, очная ставка между гражданином Храповицким и гражданином Покрышкиным, — скороговоркой зачитал Тухватуллин. — Присутствуют адвокаты... Так, прошу всех уточнить паспортные данные...

Последовала рутинная процедура. Немтышкин в это время усиленно подавал Храповицкому знаки, смысл которых сводился к тому, что все идет отлично и по плану. Это не соответствовало действительности, все шло отнюдь не отлично и не по плану. Немтышкин это, конечно, понимал, но считал своим долгом подбодрить Храповицкого. Тухватуллин покончил с формальностями и приступил к допросу.

— Вы знакомы между собой? — спросил он.

Храповицкий не ответил.

— Знакомы, — кашлянув, ответил Покрышкин. — Это — Храповицкий, Владимир Леонидович.

— Вы знакомы с гражданином Покрышкиным? — обратился к Храповицкому Тухватуллин.

— Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы согласно пятьдесят первой статье Конституции Российской Федерации, — равнодушно проговорил Храповицкий.

Эту формулу его подсказал Немтышкин во время их первого свидания в тюрьме, и этим пока ограничивалась вся принесенная Немтышкиным польза. Из прессы, попадавшей в камеру, Храповицкий знал, что Немтышкин на правах его адвоката не сходит с газетных полос, раздавая интервью направо и налево. Немтышкин сетовал газетчикам на неправомерные действия налоговой полиции, обещая обжаловать их в суде. Это было бесполезно и глупо. Храповицкий даже не выяснял, действительно ли тот строчит жалобы или только пугает. Он вообще подумывал отказаться от услуг Немтышкина и заменить его толковым адвокатом из Москвы. Но делать это следовало не сейчас, а позже, когда ситуация прояснится. Сейчас нужно было выжидать.

Тухватуллин достал из папки бумаги.

— Вам знакомы эти документы?

Храповицкий не пошевелился.

— Можно взглянуть? — попросил Покрышкин.

— Пожалуйста, — протянул ему бумаги Тухватуллин.

Покрышкин надел очки и, сопя, принялся изучать документы, передавая каждый прочитанный лист своему адвокату. Это были договоры, согласно которым «Уральск-трансгаз» переуступал векселя различных предприятий-должников фирмам Храповицкого в счет различных услуг. Общая сумма векселей составляла примерно сорок пять миллионов долларов.

— Вам знакомы эти документы? — повторил Тухватуллин.

Разумеется, они были знакомы Покрышкину, он сам их и отправил через Гозданкера в налоговую полицию. Покрышкин снял очки, надул свои бульдожьи щеки и бросил короткий настороженный взгляд на Храповицкого.

— Да, это моя подпись, — подтвердил Покрышкин. — Владимир Леонидович уговорил меня заключить эти договоры.

«Дурак! — подумал про себя Храповицкий. — Надеешься выкрутиться?»

— Вы подтверждаете этот факт, Владимир Леонидович? — обратился к нему Тухватуллин.

— Я отказываюсь отвечать на вопросы, — повторил Храповицкий.

Тухватуллин сделал пометку в протоколе и снова повернулся к Покрышкину.

— То есть вы передавали ему векселя, а он должен был оказать вам какие-то услуги? Юридические, охранные, маркетинговые, так?

— Так, — подтвердил Покрышкин.

— Владимир Леонидович, вы что скажете?

— Я уже сказал.

— Ясно. Иван Трофимович, следующий вопрос. Храповицкий оказал вашей организации эти услуги?

Покрышкин хотел ответить «нет», но в последнюю секунду дрогнул.

— Я не помню, — пробормотал он.

Адвокат Покрышкина занервничал. Он работал в тесном контакте со следствием, накануне очной ставки дважды встречался с Тухватуллиным и согласовал детали. Покрышкин отвечал не так, как они условились.

— А вы вспомните, — настаивал Тухватуллин. — Подумайте, не торопитесь...

— Не помню, — повторил Покрышкин, опуская глаза.

— Раз нет акта приемки выполненных работ, значит, не были оказаны, — подсказал адвокат.

— Почему же? — тут же заспорил Немтышкин. — Может быть, акты просто не успели подписать. Или они потерялись.

— Коллега, вы отлично понимаете, что такие документы не теряются...

— Как раз такие документы и теряются! — перебил Немтышкин. — Я вам тысячи примеров приведу...

— То есть вы передали Храповицкому векселя, а он услуг вам не оказал? — дожимал Тухватуллин Покрышкина. — Я правильно понимаю, Иван Трофимович?

— Можно попить? — попросил Покрышкин. Ему было душно.

— Можно, — разрешил Тухватуллин, не очень довольный.

Разумеется, Храповицкий не оказывал никаких услуг организациям Покрышкина, это и не подразумевалось. По договоренности между ними Храповицкий передал эти векселя в одну из своих фирм-однодневок, откуда они были обналичены с соответствующим дисконтом. Половину полученных денег Храповицкий лично передал Покрышкину. Что касается акта выполненных работ, то подчиненные Храповицкого, как водится, просто поленились его изготовить, а Храповицкому и в голову не пришло их проверить. Тогда, на взлете, это казалось совершенно неважным.

Покрышкин жадно выпил стакан теплой воды и поставил его на стол.

— Ну, так что? — напомнил Тухватуллин. — Оказывал вам Храповицкий услуги?

— Нет, — выдавил Покрышкин еле слышно.

— Но деньги вы ему перечислили? — уточнил Тухватуллин.

— Да...

— Выходит, он вас обманул?

— Выходит так, — пробормотал Покрышкин.

Храповицкий, не удержавшись, посмотрел на него, и Покрышкин залился краской.

«Дурак, — думал про себя Храповицкий. — Дурак и трус. Ты думаешь, ты меня топишь? Ты себя топишь!»

Вообще-то Покрышкин топил их обоих. Спастись в одиночку не мог ни один них: они либо выплывали, либо шли ко дну, но непременно вместе.

— Вы можете прокомментировать заявление гражданина Покрышкина? — обратился Тухватуллин к Храповицкому. Храповицкий покачал головой.

— Интересно получается, Иван Трофимович, — едко заговорил Немтышкин, — Вашу организацию обманывают на огромную сумму, а вы сидите себе спокойно и ничего не предпринимаете. Хоть бы претензию написали моему подзащитному для приличия! А то два года прошло с момента заключения договора, и ни одного напоминания?!

— Иван Трофимович надеялся на честность господина Храповицкого, — возразил адвокат Покрышкина. — Видимо, зря надеялся. — Последнюю фразу он произнес с пафосом, специально для Тухватуллина. Но тот был занят заполнением протокола.

— При чем тут надежда! — горячился Немтышкин. — Это не личные отношения, а общественные. Вот если бы Владимир Леонидович обещал господина Покрышкина в ресторан пригласить, и не пригласил, тогда можно было бы и обидеться и затаиться. Но господин Покрышкин возглавлял крупную организацию, ей был нанесен серьезный материальный ущерб, а он, руководитель, молчит?

— Он не молчит, — с достоинством парировал адвокат Покрышкина. — Он дает показания.

— А где же он раньше-то был?! — саркастически воскликнул Немтышкин.

Тухватуллин поднял голову от бумаг.

— Да ладно вам возмущаться, — проворчал он почти добродушно. — Ясно же все.

«Рано радуешься, — думал про себя Храповицкий. — Ничего не ясно. Покрышкина, кстати, тоже можно будет потом заказать. Одним больше, одним меньше, какая разница? Вопрос цены».

В Хакассию Лисецкий прилетел в отвратительном настроении. Когда самолет приземлился, уральский губернатор выглянул в окно и обомлел: на летном поле, окруженный местными чиновниками, стоял Марк Либерман в черном пальто, улыбался и махал руками.

— Он-то что здесь делает? — вслух удивился Лисецкий. Но штабисты Лисецкого не имели ни малейшего представления о том, что делает в Хакассии Либерман.

Подкатили трап, и Либерман, не дожидаясь, пока Лисецкий спустится, сам взобрался в салон. Хакасские чиновники полезли за ним.

— Привет авангарду российского либерализма! — весело провозгласил он, обнимая Лисецкого и пожимая руки остальным.

Плохиш тут же скроил озабоченную гримасу.

— А либералы — лучше, чем шныри? — осведомился Плохиш. — А то сделаешь себе наколку «либерал», а пацаны не поймут...

Подобными шутками он развлекал губернатора на внутренних совещаниях. Но сейчас Лисецкому было не до шуток.

— Ты как здесь оказался? — спросил он у Либермана.

— Проектик у нас совместный с областной администрацией: заводик небольшой ставим, — пояснил Либерман. Хакасские чиновники за его спиной с готовностью закивали, подтверждая. — Миллионов на двести долларов. Я вчера прилетел. Повидался с губернатором, хотел с утра пораньше обратно, но как услышал, что тебя ждут, само собой, задержался.

— Мы, наверное, снаружи побудем, — нерешительно предложил один из чиновников, — чтоб вы поговорить могли.

— Побудьте, — разрешил Либерман.

Чиновники попятились к выходу, за ними потянулись и приближенные Лисецкого. Про себя Лисецкий отметил, что Либерман распоряжается тут на правах хозяина. Это означало, что областную экономику он уже подмял и здешняя администрация у него на подкорме. Либерман сел в белое кожаное кресло напротив Лисецкого, стюардесса принесла им красное вино и печенье.

— Рассказывай, Егорушка, как дела? — начал расспрашивать Либерман в своей доброжелательно-ироничной манере. — Как тебя глубинка принимает?

— На ура! — с наигранной бодростью ответил Лисецкий. — Я даже не ожидал!

Либерман почти полностью оплачивал политическую активность Лисецкого, и рассказывать ему правду о том, как обстоят дела, было глупо. Но и врать напропалую тоже не следовало, он был слишком умен.

— Значит, чувствуешь повсеместную поддержку народных масс? — Либерман сделал глоток и отставил бокал — вино было неважным.

— Я-то чувствую, только не очень мне губернаторы дают с народом встречаться, — пожаловался Лисецкий. — Палки в колеса вставляют.

— Завидуют, — понимающе кивнул Либерман. — Ты вон какой красивый да умный, к тому же еще и непьющий.

Лисецкого задевал его шутливый тон.

— Зря смеешься! — проговорил он задиристо. — Именно зависть Россию и губит! Наша национальная болезнь. Вместо того чтобы думать о том, как всем вместе из болота выбираться, сидим по уши в дерьме и рядимся, кто главнее.

Либерман сморщил нос и окинул взглядом роскошный салон самолета.

— Ну, не так, чтобы уж совсем в дерьме, — возразил он. — Есть и в нашей трудной жизни свои мелкие радости.

Но резон в твоих упреках имеется. Хотя Россию не только зависть губит. И воровство ей не на пользу, и взятки. Да и комары у нас уж больно кусачие, того и гляди, всю кровь выпьют. Не знаю даже, кто хуже: комары или наши чиновники? Но есть в этом и положительная сторона.

— Это какая же?

— Что России — в гадость, умному человеку — в радость. Сам подумай, если бы все тут были знающими да порядочными, разве мы с тобой за шесть лет так развернулись бы?

— Ты смеешься, потому что тебе плевать на страну!

— Не совсем. Нельзя плевать на страну, в которой хорошие деньги зарабатываешь, — это невежливо. Даже птичка в гнезде не гадит...

Он, казалось, готов был до бесконечности продолжать необязательную болтовню. Но Лисецкий не выдержал.

— Марик, не темни! — перебил он. — Ты ведь не просто так прилетел!

Либерман поднял руки, сдаваясь.

— Ничего от тебя не скроешь, насквозь видишь.

Он вздохнул и посерьезнел.

— Я, Егорушка, вчера с Калошиным встречался...

— Ну и как там Калошин? Переживает, что я его с работы выгоню, когда президентом стану?

Либерман не поддержал его тон. Лицо его оставалось серьезным и озабоченным.

— Храповицкий дал на тебя показания, — проговорил он. — Это очень некстати.

— Какие еще показания? — закудахтал Лисецкий, хлопая своими незакрывающимися глазами. — Что он мог наговорить? Это все вранье! Имей в виду, ему нечего про меня сказать!

— Калошин готовит арест, — продолжал Либерман.

— Арест?! — ужаснулся Лисецкий. — Кого арестовать? Меня? Меня?! Это невозможно! Это бред! Это нарушение Конституции! Я губернатор! Член Совета Федерации! У меня иммунитет!

— Долго ли его снять, иммунитет-то? Прокурор сделает доклад в Совете Федерации, другие сенаторы и проголосуют.

— Не выйдет! Не выйдет!

— Ты сам говорил, что они тебя не любят.

— Одно дело — любить, а другое дело — неприкосновенность. Совсем разные вещи! Сегодня меня арестуют, завтра их без разбору хватать начнут. Они не будут рубить сук, на котором сидят! Да Калошин и не посмеет! Побоится оппозиции!

— Откуда в России оппозиция, Егорушка? — грустно улыбнулся Либерман. — Нет ее и никогда не появится. Пока шавкам позволяют лаять — они гавкают, а топнут ногой — сразу на брюхо и сапоги лизать. Боюсь, никто за тебя не заступится, тем более что Калошин не тебя собрался арестовывать, а Николашу.

— Николашу?! Его-то на каком основании?!

— Николаша у Храповицкого банком командует, через него все финансовые операции идут. Калошин говорит, что документов с его подписью — тьма!

— Он не сделает этого! Сына в тюрьму сажать — это неслыханно! — Лисецкий вскочил с места. — Семью даже гангстеры не трогают! Это сталинизм! Террор!

— Вот и я о том же, — удрученно поддакнул Либерман. — В России спор с властью всегда заканчивается одним и тем же: деньги отнимают да еще в тюрьму сажают. И почему я отсюда не еду? Давно пора. Патриот, наверное...

— Я им не позволю! Я пойду на все! Я дам интервью западной прессе! Я расскажу всю правду о них!.. — Лисецкий задыхался, не зная, чем еще припугнуть.

— У нас и на свою-то прессу внимания не обращают, а тут западная! К тому же она в голос поддерживает Ельцина. Нет, Егорушка, это не вариант. Между нами, я вообще против информационных войн. Взаимная трата денег и поливание помоями. Ты думаешь, Калошин у тебя в долгу останется? Он натравит на тебя всех российских журналюг! Вот веселье начнется! Неужели тебе охота читать о том, как ты развел в регионе коррупцию, занимался частным бизнесом с проворовавшимся олигархом, закачивал в его банк бюджетные деньги, пристроил к нему на работу сына, вводил в его фирмы учредителем собственную жену и так далее, и так далее?

— Это клевета! Выдумки! Мне плевать на них!

— А мне нет, — мягко возразил Либерман. — Мне как твоему другу будет очень неприятно. Я плакать буду... — Либерман взял Лисецкого за руку и вновь усадил на диван.

— Егорушка, — ласково проговорил он. — А может, не станем судьбу искушать. Может, свернем эту затею? Если наших дорогих детишек сажать начинают, ну ее на фиг, эту политику, а?..

— Президентскую кампанию свернуть?!

— Я понимаю, это трудное решение...

— Никогда! — выкрикнул Лисецкий, не дав ему договорить. — Никогда! Пусть уж лучше Николашу посадят! И Ленку тоже! Пусть всех посадят! Они меня не запугают! Не на того напали!

— Егорушка...

— Нет! Я сказал «нет»!! Так и передай своему Калошину! Это ведь он тебя ко мне подослал?! Он, он!! Скажи ему — я их смету! Раздавлю! Я пойду до конца! Ничего он не добьется!..

— Жаль, — проговорил Либерман и покачал головой. — Очень жаль.

Выражение его лица было таким, что Лисецкий невольно сбавил тон.

— Неужели ты готов сдаться? Я тебя не узнаю! Просто так — взять и капитулировать?

— Просто так — не готов. А на приемлемых условиях — почему бы и нет?

— Это на каких же?!

— Вчера мы с Калошиным обсуждали назначение тебя на бюджетный комитет в новом Совете Федерации.

— Глава бюджетного комитета?! Да это смешно! Ха-ха! — Лисецкий злобно хохотнул.

— По-твоему, пилить госбюджет — это смешно? Тогда доверь это дело мне, уж я потружусь от души, честное слово, день и ночь пахать буду, ни тебя, ни себя не забуду. Бюджетный комитет — это национальные программы, дотации регионам... нет, Егорушка, это не смешно. Губернаторы перед твоим кабинетом будут в очередь с вечера выстраиваться!

— Но все равно это — не президент России!

— Не президент, — согласился Либерман. — Но президентство нам пока никто и не предлагает.

— За него надо бороться! Калошин испугался, потому что видит, что мы представляем серьезную угрозу для Ельцина!

— Слава богу, если он так думает. Для того мы все и затевали, чтобы его напугать и заставить с нами договариваться.

— Ах, вот как?!

— Что тебя удивляет?

— Значит, ты с самого начала не верил, что я стану президентом!

— Егорушка, я реалист...

— Ты врал мне! Ты использовал меня!

— Господи, какие ты слова ужасные говоришь. Разве ты унитаз, чтобы тебя использовать? Ты красивый, умный, образованный человек, к тому же непьющий губернатор...

— Ты использовал меня! Ты пустил меня тараном, чтобы я их испугал, а сам побежал договариваться за моей спиной с Калошиным! Это самое настоящее предательство!

— Постой Егорушка, не кричи, — проговорил Либерман, теряя терпение. — Давай разберемся. Я засадил в это предприятие кучу денег, заметь, своих собственных, не государственных. И если бы у тебя имелся хоть один шанс стать президентом, я бы продолжал их засаживать. Но уж прости за прямоту, шансов у тебя нет. Я пытаюсь сделать хорошую мину при плохой игре и спасти нас обоих. Если мы сейчас закруглим свою активность и горячо поддержим Бориса Николаевича, Кремль будет нам благодарен.

— А если нет?

— А если нет, то после победы Ельцина, — а он непременно победит, для этого пойдут на любые подлоги, — Калошин тебя придушит.

— Как же он меня задушит? — строптиво возразил Лисецкий.

— Быстро и безжалостно.

— Ничего не получится! Мой регион приносит деньги в федеральный бюджет, а не попрошайничает, как прочие!

— Вот именно. Поэтому они после выборов возьмут и перенесут штаб-квартиру «Автозавода» в Москву. Директор завода с удовольствием устроит тебе такую пакость, ты сам знаешь. И ты лишишься сразу трети доходов.

— Не трети, а четверти! — запротестовал Лисецкий.

— Потом они уберут из твоей губернии все межрегиональные государственные структуры: военный округ, арбитражный суд и прочее, не знаю уж, что там у вас есть. Это будет удар по твоему престижу и сигнал бизнесменам, что Кремль тебя не поддерживает. Инвестиции в регион резко сократятся, вы начнете хватать ртом воздух. Возможно, даже нас вынудят уйти. Что ты так на меня смотришь. Я не герой, Егорушка, грешен. Сидеть за решеткой в темнице сырой не хочу. Даже за тебя.

— Но ведь это безумие — разорять богатую область только для того, чтобы отомстить! — горячился Лисецкий. — Во всей стране таких всего пять, а остальные сидят на дотациях.

— Значит, останется четыре, — пожал плечами Либерман. — Ты же знаешь, что в России всем плевать на экономику. Потому что никакой экономики у нас нет. А есть самодержавие. И с точки зрения самодержавия это будет не месть, а разумная предосторожность. И не такие области разоряли, и не такие головушки рубили...

Внутри у Лисецкого все бурлило, но он понимал, что Либерман, по сути, прав и возразить ему нечего. Несколько минут прошло в мрачном молчании.

— А что будет с Храповицким? — вдруг вспомнил Лисецкий.

— А что ему сделается? — легко отозвался Либерман. — Сидит себе человек, и пусть сидит. Не надо мешать.

— Он так и останется в тюрьме?

— Почему бы и нет?

— Но у нас с ним совместные проекты!

— А вот это другой вопрос, — поднял палец Либерман. — Совместные проекты надо спасать. Тем более что у Храповицкого и кроме ваших проектов много разных достойных начинаний. Он — парень активный, дай бог ему крепкого здоровья, оно ему в лагерях пригодится. Нельзя, чтобы его бизнес пропал. Надо о нем позаботиться, взять под свою опеку.

Он посмотрел прямо в глаза Лисецкому. Тот даже растерялся.

— Ты имеешь в виду... забрать?

— Да, — обаятельно улыбнулся Либерман. — Именно это я и имею в виду.

Лисецкий кашлянул

— Каким образом?

— Законным, Егорушка, только законным. Надо выйти на его партнеров, не впрямую, разумеется, а через доверенных уважаемых лиц, и доходчиво объяснить, что здесь им ни жить не дадут, ни работать. Так что для них лучше уступить свое неправедно нажитое имущество по сходной цене и ехать на все четыре стороны вместе с любовницами, домочадцами и собачкой Жучкой.

— А если они не согласятся?

— Тогда пусть их налоговая полиция дожимает. Пусть отправят их, таких несговорчивых строить наш заводик в Хакассии, а собственность заберут в счет нанесенного стране ущерба. А мы ее приобретем в качестве конфиската на рождественских распродажах. Уверяю тебя, с налоговиками мы договоримся и обойдется это гораздо дешевле, чем в первом случае. Просто мы с тобой порядочные люди, поэтому начнем с благородных предложений компаньонам Храповицкого.

Некоторое время Лисецкий молчал, обдумывая услышанное.

— А благородная цена какая? — уточнил он.

Либерман смешно наморщил нос.

— Процентов двадцать стоимости. Дороже платить смысла нет.

Лисецкий еще подумал.

— А что получу за это я?

— Тридцать процентов от всего, что мы купим.

— Мало, — скривился Лисецкий. — Это же мой регион. Тебе не обойтись без административной поддержки.

— Господи, тридцать процентов за административную поддержку — это больше чем достаточно!

— Я не согласен.

— Сколько же ты хочешь?

— Половину!

— Несерьезно.

— Половину! Минимум. Иначе я...

— Господи, Егорушка, только не надо меня пугать. Я такой робкий — возьму да и убегу, и останешься ты один-одинешенек. Хорошо, пусть будет сорок.

Лисецкий удовлетворенно налил себе вина и отпил.

— А что с Николашей? — спохватился он.

— А мы его возьмем от Храповицкого. Я давно тебе это предлагаю. В тот же «Потенциал» назначим управляющим. «Потенциал» ведь больше, чем этот Храповицкий банчок?

— Конечно, больше! — воскликнул Лисецкий. — Но ведь там уже есть управляющий — Ефим.

— Ефим сделал свое дело, — вновь улыбнулся Либерман. — Кому он теперь нужен? Пусть уходит в совет директоров по решению акционеров, то есть нас с тобой. Дадим ему приличную зарплату, какую-нибудь надбавку и пусть ездит по курортам, лечит здоровье да устраивает личную жизнь, а то он какой-то неухоженный.

А в «Потенциал» мы заведем деньги от новых бизнесов. Это будет крупнейший банк на Урале!

Лисецкий допил вино и взбодрился.

— Не надо Ефиму надбавку, — решил он. — Зарплатой обойдется.

Вечером ореховская братва пригласила нас в баню с девочками отпраздновать победу. Я отказался от этого светского мероприятия и остался в номере, мне хотелось побыть одному и немного прийти в себя после бурных событий последних дней. Но отдохнуть не получилось: в одиннадцать зазвонил телефон.

— С вами хочет поговорить ваш товарищ, — сообщила гостиничная телефонистка.

— Какой товарищ? — сразу насторожился я. О месте моего пребывания не знал никто, кроме бандитов.

— Он не представился. Будете разговаривать?

— Соединяйте, — ответил я после короткого колебания.

В трубке послышалось загадочное шуршание, затем какие-то посторонние звуки.

— Алло, слушаю вас, — нетерпеливо проговорил я.

— Нашел меня, да? — спросил сдавленный голос.

Этот вопрос не показался мне ни умным, ни уместным.

— Можно узнать, с кем разговариваю?

— Не понял, да? Ладно, приезжай в «Эгоист», я там буду.

— Когда? — спросил я, но в трубке уже раздавались гудки.

Почему-то огромная часть моих знакомых пребывает в твердом убеждении, что им нет необходимости представляться по телефону — я обязан их узнавать и так. Возможно, я и обязан, но я все равно не узнаю. Однако среди всех лишь Пономарь изъяснялся такой невнятной скороговоркой, что вместо «не понял, да?» получалось «неполда». Я не имел ни малейшего представления о том, что делает Пономарь в Москве, как он меня отыскал и почему считает, что это я его нашел. Но об этом проще было спросить его самого. Выяснив у дежурной, где находится «Эгоист», я отправился туда на такси.

«Эгоист» оказался дорогим ночным клубом, недавно открывшимся в центре Москвы. Вход сиял огнями. Бывалая администраторша, прикрытая в отдельных местах лоскутками шелка, виляя бедрами, проводила меня в зал, где у шеста раздевалась недокормленная гражданка, а несколько ее товарок бродили по залу, всячески стараясь привлечь к себе внимание. Шансы у них были невысокими — заняты были лишь две ниши. В одной кучно сидела охрана Пономаря, хорошо знакомая мне по Уральску. В другой маячил сам Пономарь в белом костюме, его лысина блестела в свете прожекторов.

Пономарь был не один, рядом с ним я увидел Диану и сбился с шага. Диана кивнула мне довольно холодно, словно я в чем-то перед ней провинился.

— Где твоя охрана? — вместо приветствия задал мне странный вопрос Пономарь.

— Зачем тебе моя охрана?

— Нельзя без охраны, опасно!

— Боишься, что стриптизерши нападут?

— Стриптизершу тоже подослать могут. Сыпанет незаметно яду в стакан — и нет человека.

— Тогда лучше по ночным клубам не ходить.

— А я что говорю! — подхватил Пономарь, словно наконец-то нашел единомышленника. — Дианке, видишь, в номере скучно сидеть!..

Я украдкой бросил взгляд на Диану. Отодвинувшись от нас, она хмуро курила и, похоже, здесь ей было не намного веселее, чем в номере.

— Тебя Витька прислал? — задал очередной нетерпеливый вопрос Пономарь.

— Вообще-то ты сам мне позвонил, — напомнил я. — Что касается Виктора, то вряд ли он догадывается...

— Не хочешь говорить — не надо! — перебил Пономарь. — Я и так знаю. — Он схватил свой бокал, но обнаружил, что тот пуст, и позвал полуодетую официантку.

— Повтори, — велел он. — Ты что будешь пить?

— Минеральную воду.

— Диана, а ты?

— У меня еще есть, — не поворачиваясь к нам, она подняла свой бокал, наполовину полный.

— Ты ей шампанского принеси, — велел Пономарь официантке. — Бутылку. Только получше. Какое у вас самое дорогое?

— Может быть, тебе тоже пора на воду перейти? — негромко сказала Диана, но Пономарь только отмахнулся.

— Витька за мной охотится! — прошептал он мне на ухо. — Пацанов моих пытался купить!

Я обернулся на его парней, они таращились на сцену и что-то жевали, безопасность начальника их заботила в последнюю очередь. Подобных дуболомов у Виктора имелась целая армия, я не видел никакой надобности увеличивать ее за счет этих гвардейцев.

— Это они тебе сообщили? — уточнил я.

Но Пономарь пропустил мой вопрос без ответа.

— Он убить меня хочет! Взорвать, как Сырцова.

— Постой, — удивился я. — Не так давно ты мне доказывал, что Виктор не имеет отношения к покушению на Сырцова...

— Имеет — не имеет, какая разница?! Он ко мне имеет отношение! Пасет меня! Если на то пошло, Сырцова вообще мои пацаны взрывали...

Я оторопел.

— Какие пацаны? Эти?!

— Да не эти! Другие. Из спецназа ко мне пришли, подрывники, и один, и второй. Двое их. Дураки, кстати, оказались, еще хуже этих, никакого толку от них не было. Я как услышал, что Пашку рванули, сразу допер, чьих рук дело.

— Так они, что же, тайком от тебя это провернули?

— Ну да. Думали втихаря деньжат срубить.

— А зачем они на него покушались?

— Да за бабки! Им денег дали, они и повелись.

— Кто дал? Виктор?

— Не Витька... А может, и он... Не успел я их допросить, — с досадой прибавил он. — Свалили они сразу после этого, не нашли мы их, видать, из Уральска выломились, суки...

Последний раз я видел Пономаря в ту роковую ночь, когда убили Бабая. Тогда Пономарь был совершенно не в себе, Виктор, помнится, даже собирался показать его врачу. Но то, что творилось с ним сегодня, было еще хуже. В его речах не было ни связи, ни смыла, настроение его резко колебалось: от возбуждения к мгновенному упадку, он словно бредил наяву. Мучивший его страх и какой-то душевный излом усугублялись тяжелым многодневным запоем. Я вновь посмотрел на Диану. Лицо ее было все таким же замкнутым и отстраненным, но хрупкие тонкие руки на коленях непрерывно двигались. Она теребила кольца на пальцах, крутила их, стаскивала и вновь одевала. Этих колец я на ней раньше не видел, должно быть, это были подарки Пономаря, и она к ним еще не привыкла.

Пономарь вновь наклонился к моему уху.

— Мне нельзя в России оставаться, — уныло забубнил он. — Меня все ищут. Хотят замочить.

— За что?

— Сам знаешь.

Я не знал, но расспрашивать его все равно было бесполезно — большую часть вопросов он пропускал мимо ушей.

— А ты езжай куда-нибудь, — посоветовал я примирительно.

— Я и хотел улететь вчера! А видишь — застрял!

— Зачем же ты застрял?

— Из-за тебя! — ответил он сердито.

— Из-за меня?

— А из-за кого еще?!

Тон его стал враждебным, и я предпочел не углубляться в выяснение того, каким образом я помешал его отъезду.

— Это только Владик думает, что я тут кайфую! — продолжал злиться Пономарь. — А я под дулом хожу! Обложили меня, как волка, и стерегут. Куда ни пойдешь — одни засады. Я ему говорю вчера...

— Кому говоришь?

— Да Владику! Достал он меня, блин!

При последней фразе Диана резко повернулась к нам.

— Саша, Владика убили! — отчеканила она ледяным тоном. — Его нет. Ты не можешь с ним разговаривать.

— Да знаю, знаю! — отмахнулся Пономарь. — Только я при чем? Не я ж его грохнул. Он всех кинуть хотел, вот его и убрали.

Диана что-то собиралась возразить, но сдержалась и отвела взгляд.

— Что, не так разве? — вскинулся Пономарь.

— Так, — заверил я успокаивающе. — Никто с тобой не спорит.

— А он на меня думает! — пожаловался мне Пономарь.

— Кто?

— Да Владик! Владик! Сколько раз повторять.

— Господи, опять! — раздраженно воскликнула Диана.

— Не ори на меня! — огрызнулся Пономарь. — На Владика своего ори — пусть от меня отцепится...

Диана откинулась на диване, достала новую сигарету, чиркнула зажигалкой, сделала несколько нервных затяжек и выпустила дым в потолок.

— Чего сразу замолчала? Боишься? То-то и оно!

— Господи, ничего я не боюсь! Если ты по-прежнему будешь выпивать в день по четыре бутылки коньяка да еще глотать свои порошки, то тебе не только Владик, а призрак оперы явится, — проговорила она, не глядя на него.

— Не порошки, а отвары! — возмущенно перебил Пономарь. — Они все заговоренные! Мне бабушка их одна готовит. Сама в лес ходит и травы собирает. Целительни-ца. Под Тверью живет, жену Ельцина от рака вылечила...

— У тебя от них галлюцинации!

— У меня от тебя галлюцинации! Надо было тебя в Уральске оставить...

Она сжала губы, взяла бокал и сделала несколько глотков. Мне показалось, что у нее на глазах блеснули слезы обиды.

Пономарь наклонился ко мне и зашептал на ухо.

— Я вчера у экстрасенса был. Мне его люди рекомендовали, понял какие? — Он закатил глаза к потолку, показывая высоту положения рекомендателен

— Что он сказал? — я постарался, чтобы мой вопрос звучал непринужденно.

— Да ничего, — вздохнул Пономарь с нескрываемым разочарованием. — Левый оказался экстрасенс. Только бабки дерет. Ты, говорит, ему записку напиши, Владику этому. Объясни, что и как. А я, говорит, передам. — Пономарь скептически хмыкнул. — Ага, сейчас! За лоха меня держит! Я записку напишу, а он ее ментам отнесет!

Он допил очередную порцию и взял Диану за руку, но она ее отняла.

— Ну не злись, — покаянно проговорил он. — Ну дурной я, дурной, признаю. Пью много, крыша едет, с катушек слетаю. Извини.

— Я устала, — ответила она.

— Давай отдохнем! — с готовностью отозвался Пономарь. Он поманил одну из девушек, бродивших по залу.

— Приватный танец? — пропела она, извиваясь.

— Поиграй с ней, — Пономарь кивнул на Диану. — Разденешь догола — денег дам.

Стриптизерша ухмыльнулась.

— Я мертвого заведу! — пообещала она плотоядно.

Диана брезгливо отодвинулась.

— Спасибо, я сегодня не завожусь.

— Давай с собой ее возьмем? — предложил Пономарь, по-хозяйски ощупывая бедра стриптизерши. — В гостиницу? А что, нормальная телка.

— Возьми, — пожала плечами Диана.

— Ты хочешь?

— Нет.

— Почему?

Она посмотрела на него в упор с такой ненавистью, что мне стало не по себе.

— Я даже тебя не хочу! — отрезала она, поднялась и быстро вышла из зала.

— Ты куда? — крикнул ей вслед Пономарь, но она не ответила.

Пономарь вздохнул и заказал еще порцию коньяка.

— Забери ее, а? — попросил он.

— Кого?

— Дианку. Увези с собой, с понтом втихаря от меня. Пообещай что-нибудь, уговори, а я в это время специально выйду, в туалете подожду, пока ты ее уболтаешь. А что? Красивая девчонка, интеллигентная. Все от нее тащатся. Витька ее клеил. Владик на ней жениться хотел, да только не успел... Храповицкий Володька на нее глаз клал! — Он не знал, какие еще доводы привести, чтобы меня убедить.

— Спасибо за щедрое предложение, но я думаю, ей с тобой лучше.

— Ну прям! — фыркнул он. — Она меня терпеть не может, давно бы отвалила, было б к кому. Из-за денег со мной живет. Забери, я тебя как друга прошу. Ты, может, боишься, что я обижусь? Зря. Отвечаю. Я только рад за нее буду. Серьезно. Пойми, я ничего против не имею, но я с ней вконец умучился. Она привыкла Вла-диком командовать и мне гонор показывает. Вчера привезли мне телок, а она оделась и выскочила из номера. Не хочет с ними в одной постели лежать. Ультиматум ставит: либо с ней одной, либо никак. А какая радость с одной спать? Я даже с женой вдвоем не сплю.

Стриптизерша, оставшись не у дел, между тем попыталась пристать к охранникам, но смекнув, что с ними не разживешься, вернулась к Пономарю и принялась его обхаживать. Он некоторое время рассеянно гладил ее грудь, и вдруг что-то опять выстрелило у него в голове.

Встрепенувшись, он схватил стриптизершу за руку так, что та вскрикнула.

— Кто тебя послал?

— Куда послал?! — она пыталась вырваться.

— Ко мне?

— Меня никто не посылал!

Пономарь достал из кармана сто долларов и сунул ей.

— Иди, скажи им, что я все знаю!

— Кому сказать?

— Тем, кто тебя прислал!

Она не стала спорить из боязни лишиться гонорара и поспешно ретировалась.

С меня было достаточно, наблюдать дальше это безумие у меня не было ни малейшего желания. Я поднялся, чтобы попрощаться.

— Погодь, — произнес Пономарь. Он нырнул под диван, достал оттуда большую спортивную сумку темно-синего цвета и поставил на сиденье.

— Двушка! — объявил Пономарь. — Забирай.

— Какая двушка?

Он расстегнул молнию. Сумка была туго набита пачками стодолларовых купюр. Я вытаращился.

— Два лимона. Больше не дам! Бесполезно. И два-то много. Считать будешь?

— Нет, — пробормотал я.

— Можешь не считать, — одобрил он. — Уже три раза считали. Витьке я бы вообще ничего не вернул, хоть в ногах у меня валяйся. Обойдется! Я еще мало его наказал! Я людям так и сказал, пусть Витька губы не раскатывает, а они мне говорят, там не Витька, там ильичовские приехали, зашли им что-нибудь, на свое усмотрение. Я и ильичовских хотел поначалу лесом послать. А кто мне Ильич? Пусть в своем Нижне-Уральске блатоту гоняет. Ну, в крайнем случае, кинуть ему сотни три — ему выше крыши. Но с тобой — другой коленкор. Все же ты тогда со мной поехал, когда Бабай на нас напал... Может, глупо я, конечно, поступаю... Ладно, хрен с ним! Короче, двушка. — Он застегнул молнию и оттолкнул от себя сумку.

До меня только сейчас дошла правда. Все это время она была у меня под носом, но, к моему стыду, я так и не догадался.

— Так это ты придумал «Золотую Ниву»?! — воскликнул я.

— А кто еще?! — ответил он так, словно это был общеизвестный факт. — Я давно хотел уральских лохов приземлить малость. А то надулись, как клопы! Я ж их помню, когда они без штанов бегали. И Витьку, и Вовку, и Фиму Гозданкера, и других. Бывало, чуть что — сразу ко мне бегут: дядя Саша, дядя Саша! Помоги, посоветуй. А сейчас поднялись, закабанели, крутые стали! Большими бизнесами командуют, с охраной ездят, по телику выступают! А ума-то как не было, так и нет! Нету ума, — злорадно повторил он. — На такую туфту повелись, ха-ха!.. — Он отрывисто хохотнул. — Тюлени тупые, гопота, вороны! Прикинь, весь город вперся! Да что там город! Из Москвы ехали, бабки везли! Я сам не ожидал, что так раскрутится! Я Парамона сразу в долю взял, чтоб он уродов, типа Бабая, гонял. Менты тоже с этого развода получали, поэтому все ровно и прокатило.

— А генерала где нашел?

— Генерала Парамон где-то откопал, у него свои завязки с цветными. Я Владика подогнал, думал, он на меня будет работать, он же мой выкормыш, в моих фирмах начинал. А он, лошок, решил, что и вправду крупным финансистом заделался. Начал что-то химичить без меня: туда бабки вложил, сюда, короче, свою игру повел! А бабки чьи? Мои! Боня еще в уши ему дул, тоже мне, бизнесмен нашелся! Я пытался Владика образумить, сколько раз его убеждал — без толку! Он уже не в адеквате был, несло его, всех кинуть собрался, и меня в том числе! Ну, тут уж у меня выбора не оставалось... — Он замолчал и развел руками.

— Ты его убрал? — спросил я тихо.

— Я не убирал его! — вскрикнул Пономарь испуганно. — Я против был! Парамон так решил и генерал, кстати, согласился! А я против был! Я Владику намекал, что ему валить надо, а он не слушал! А теперь злится на меня! Я ему объясняю...

В эту минуту вернулась Диана; он тут же осекся и нахохлился. Вероятно, она плакала, потому что глаза у нее покраснели и макияж был наложен заново. Она молча села на свое место, Пономарь виновато попытался ее обнять, но она отодвинулась.

— Ну че ты какая злая, — принялся уговаривать ее Пономарь. — Давай шампанского выпьем...

Голова моя шла кругом от всего услышанного. Я сделал над собой усилие и попытался поддержать беседу.

— Куда вы летите? На острова?

— В Париж, — ответила Диана коротко.

— Желаю хорошо провести время.

Я не вкладывал в свои слова двойного смысла, просто произнес первую пришедшую на ум банальную фразу, но Диана передернула плечами:

— Только не надо иронии! Можно подумать, у меня есть выбор! — Она скользнула неприязненным взглядом по Пономарю. — Один пьет с утра до вечера, другой прячется неизвестно где, третий в гарем зовет... — Она усмехнулась. — Между прочим, Виктор на следующий день после... после того кошмара мне десять тысяч долларов прислал. И букет цветов! Наверное, решил, что изнасилование — самое подходящее начало для романтического знакомства.

— Ты взяла? — не удержался я.

— По-твоему, я должна была отказаться? Извини, я не так богата.

В отель я приехал далеко за полночь, но бандитов еще не было. Не раздеваясь, я бросился на кровать. Нервы мои ходили ходуном, сна не было ни в одном глазу. Я перескакивал мыслями с одного на другое, вспоминал арест Храповицкого, свой обыск и побег, безумного Пономаря и важного Ходжу, пьяного Виктора и надменную Диану... Каким сумасшедшим круговоротом меня несло? Куда? Выплыву я или утону?

...Под утро в коридоре раздались нетрезвые голоса — мужские и женские, бандиты, наконец, возвращались с дамами. Я дождался, пока они разбрелись по номерам, и кинулся к Быку. Он еще не успел запереть дверь.

— Братан! — обрадовался пьяный Бык, обнимая меня. — Заходи! Зря с нами не поехал, оторвались по вышаку! Все ореховские коноводы были, уважают нас. Нормальные они пацаны, правильные.

Мне было не до ореховской братвы.

— Ты знал, что за этим стоит Пономарь?! — выпалил я.

Бык не сразу сообразил, о чем я говорю. Он потер виски, покрутил головой и поморгал. Прибывшие с ним проститутки уже вовсю хозяйничали в номере: опустошали мини-бар, щелкали пультом телевизора и бегали в ванну.

— Догнал! — ухмыльнулся Бык. — Конечно, знал. Братан, я ж тебе говорил, я в этом живу. Где он, кстати? Здесь? Неужто не отвалил еще? Во фоцан!

— Почему ты мне не сказал?!

— А какая разница? — зевнул Бык. — Ты же и так узнал.

— Можно шампанского снизу заказать? — бесцеремонно перебила нас одна из девиц.

— И креветок! — тут же добавилась к ней вторая. — Креветок охота!

— Тише вы, — прикрикнул на них Бык. — Дайте пацанам побазарить. Пономарь сам приехал или прислал кого?

— Сам.

— Сколько отстегнул?

— Два миллиона долларов.

Бык удовлетворенно хмыкнул.

— По-божески. Не зря бензин жгли. Пусть бабки пока у тебя побудут, после разберемся. Да ты заходи, заходи, падай на хвост, а то вишь, какую ораву горластую мне ореховские подогнали...

— Мне сейчас не до этого.

— Опять зря. Не умеешь ты жизни радоваться.

После моего ухода Пономарь продолжил пить, Диана курить и оба продолжали молчать. Клуб тем временем постепенно заполнялся людьми. Пономарь впивался взглядом в каждого нового гостя и вдруг, перегнувшись в соседнюю нишу, дернул за рукав начальника своей охраны.

— Кто это?!

Тот был так поглощен действием на сцене, что не сразу обратил внимание на своего начальника.

— Где? — принялся крутить он головой по сторонам

— Да вон там! Вон, четверо вошли! Ты что, ослеп?!

— Не знаю, — растерянно пробормотал охранник. — Первый раз вижу...

— Что ты вообще знаешь! — рассердился Пономарь. — Ушкан! Мы их сегодня в Третьяковском переулке встречали! Я их запомнил.

— Может, и встречали, — согласился охранник.

— Подосланные!

— Да ребята вроде приличные, с девчонками...

— Для виду девок взяли! Тихо, отвернись, они на нас секут. Надо сваливать! Зови официантку. Или нет, сам рассчитайся, а я в машине подожду. — Он торопливо вытащил из кармана несколько мятых купюр и бросил на стол. — Они, походу, нас на камеру снимают!

— Какая камера, Федорыч! — попытался урезонить его начальник охраны, но Пономарь уже ринулся к выходу. Трое телохранителей вскочили за ним, забыв про Диану.

Диана вздохнула и посмотрела на начальника охраны. Тот пожал плечами, показывая, что ничего не может сделать. Диана неторопливо сложила в сумочку сигареты

и зажигалку, поднялась и направилась в гардероб. Пономарь поджидал ее, забившись в угол на заднем сиденье черного джипа где ему с его ростом было тесновато.

— Ты что так долго?! — накинулся он на нее.

Она не ответила и села рядом. Начальник охраны взобрался на кресло рядом с водителем.

— Домой? — спросил водитель, трогаясь. Еще один черный джип с охраной двинулся за ними.

— Домой, — буркнул Пономарь. — Стой! Я сам за руль сяду.

— Может, не надо? — осторожно возразил водитель. — Дорога скользкая, весь день дождик моросит.

— Я тачки водил, когда ты еще под стол пешком ходил!

— Федорыч, может, правда, в другой раз? — нерешительно поддержал водителя охранник. — Здесь везде гаишники, а у нас номера уральские. Ты к тому же выпимши...

— Отмажемся.

Водитель прижался к тротуару и вылез, освобождая Пономарю место за рулем.

— Ты ко мне? — спросил Пономарь у Дианы.

— Нет, спасибо, — поежилась она. — Я лучше здесь останусь.

Охранник опасливо покосился на пьяного Пономаря, он был совсем не прочь поменяться местами с Дианой. Пономарь отодвинул подальше водительское кресло, вытянул длинные ноги, уперся спиной и резко втопил. Тяжелый джип взревел, буксуя на мокром асфальте, и так рванул вперед, что какой-то машине пришлось шарахнуться в сторону, дабы избежать столкновения.

— Вы бы все же помягче, — напряженно кашлянул за его спиной водитель. — А то это... Как говорится, не ровен час...

— Не учи, — сквозь зубы процедил Пономарь.

Движение в центре, несмотря на позднее время, было все еще оживленным. Пономарь свернул на набережную, где транспорта было меньше, и прибавил скорость.

— Федорыч, менты впереди! — предупредил охранник.

— Где?

Но было уже поздно. Гаишник махнул Пономарю жезлом, требуя остановиться. Пономарь сначала притормозил, но передумал и промчался мимо, едва не задев милиционера. Оскорбленный гаишник кинулся к своей машине, и она сорвалась в погоню.

— Похоже, они за нами припустили, — нервно проговорил водитель, оборачиваясь.

— Умучатся пыль глотать! — отозвался Пономарь.

— Федорыч, давай остановимся, я с ними по-свойски разберусь, — взмолился охранник. — Я ж сам бывший мент... знаю, как с ними договариваться.

— Это не менты, лапоть! — оборвал его Пономарь. — Это киллеры переодетые. Их Витька подослал. Хрен они угадали, сейчас оторвемся!

— Саша, — попыталась вмешаться Диана. — Я тебя прошу...

— Заткнись! — рявкнул Пономарь. — Кому сказал, заткнись! Всем заткнуться!

Спорить дальше никто не осмелился. Джип летел по шоссе со скоростью сто шестьдесят километров в час, не обращая внимания на светофоры и поминутно выскакивая на встречную полосу. Другие машины отчаянно ему сигналили. Преследователи включили сирену.

— Там еще одна ментовская тачка! — чуть не плача сообщил водитель.

— Мы их обманем! — пообещал Пономарь. — Все равно по-нашему будет!

Он крутанул руль, сворачивая.

— Осторожнее! — крикнул охранник, хватая Пономаря за руку.

Этого делать не следовало. Джип сорвался в занос и юзом пошел по мокрому шоссе. Встречный грузовик ударил его в бок, джип перевернулся и, кувыркаясь как консервная банка, вылетел в кювет. Милицейские автомобили затормозили, гаишники выскочили и, не обращая внимания на разбитый грузовик, бросились к обочине.

Смятый джип неподвижно лежал на крыше, его колеса все еще крутились. Водители, видевшие аварию, останавливались один за другим, на шоссе образовалась пробка. Два милиционера спустились к джипу, светя фонариками через разбитые тонированные стекла и пытаясь понять, есть ли живые.

Когда прибыла скорая помощь, пассажиров джипа пришлось вырезать автогеном. Ни Пономарь, ни охранник не были пристегнуты ремнями: оба погибли на месте. Диане повезло больше: окровавленную, без сознания, но живую ее доставили в больницу. Водитель практически не пострадал; не считая синяков и перелома руки, он отделался легким испугом.

Обо всем этом я узнал гораздо позже.

— Страус для наших краев — это скотина номер один, — жуя, рассуждал Хромой. — Лучше даже свиньи. А че? Зиму он спокойно переносит. Мяса дает почти как хрюшка, при том что мясо у него диетическое. Чуешь разницу?

В грузинском кафе напротив отеля мы сидели не то за поздним завтраком, не то за ранним обедом. Физиономии у моих спутников были заспанные и мятые. После загула они поднялись с трудом, когда завтрак в отеле давно закончился. На опохмел суровый Бык разрешил взять лишь по кружке пива. Напрасно Теща давил на жалость, закатывал глаза и хватался за сердце, — Бык был непреклонен.

— А надои какие? — зевая, поинтересовался Теща.

— Надои! — передразнил Хромой. — Свинья тоже не доится. Зато страус яйцо несет. Вот такое! — он развел руки на метр в стороны. — Одним яйцом целой семье обожраться.

— Ну и где ты их будешь разводить? — спросил я, поддерживая беседу.

— Зачем я? — фыркнул Хромой. — Пускай колхозаны разводят. У них там земли пустой девать некуда. Огородить, допустим, гектаров десять под ферму, запустить туда поголовье и нехай деревенские с ними возятся. Они все равно сейчас без работы сидят, на все готовы, а тут какой-никакой приработок. Главное — кого-то над ними поставить, чтоб они этих страусов не закабанили. А то сожрут страусов, а после скажут: вывелись, не прижились. Знаю я их.

— Ореховские уж звонили с утречка пораньше, — вмешался Теща, которому надоело слушать про страусов.

— Че хотят? — спросил Бык.

— Да так. Спрашивали, понравились телки, нет?

— Нормальные телки, — кивнул Бык, вяло ковыряясь в салате. — Грамотные. Все сами делают, учить не надо. Только суеты от них много.

— Лишку грамотные, — проворчал Теща. — Парфюм у меня сперли.

— Во как? — встревожился Хромой. — А ты капусту проверял?

Бык отодвинул тарелку, не найдя в себе сил покончить с салатом.

— За капусту даже не думай, — отмахнулся он. — Если они бабки начнут шарманить, им сразу лапы оторвут. Знают, сучки, к кому едут, просто натура блядская: хоть че-то да спереть.

— А может, ты сам по пьянке этот парфюм оховя-чил? — предположил Хромой.

— Ну щас прям! — обиделся Теща. — Я те алкаш, что ли? Такой парфюм вообще никто не пьет. У меня «Дольче Кабано», слыхал?

— Ореховские, видать, насчет своей доляны беспокоятся, — предположил Хромой. — Просто напрямую им признаться стремно.

— Позвони им, скажи, сегодня все отдадим, — велел Бык. — И Ходже, и им.

— А где возьмем?

Бык поднял стоявшую у моих ног сумку, туго набитую долларами, и открыл молнию. Хромой и Теща оторопели.

— Ни хрена себе! Сколько тут? Откуда! — наперебой спрашивали они.

— Должок вернули, — улыбаясь, ответил Бык, сам необычайно довольный.

От радости бандиты даже забыли спросить, кто именно вернул и каким образом. Они любовались запечатанными пачками, перебирали их и взвешивали на ладони. Хромой обнюхал несколько штук и с удовлетворением хрюкнул.

— А нам когда зашлешь? — не утерпел Теща.

— До дома перебьешься, — ответил Бык, закрывая молнию и возвращая мне сумку.

— Дай хоть по полтиннику!

— Морда лопнет.

— Слышь, волк, я тя как человека прошу, дай хотя бы чирик!

— Да ты его сегодня же пропьешь, — осуждающе заметил Хромой.

— Конечно, пропью! А что с ним еще делать, в банк тащить? Да на фиг мои бабки там валяться будут? Как говорится, что пропили — то в дело вложили.

Хромой поскреб подбородок и взглянул на Быка.

— Почем у нас на рыло выходит? — поинтересовался он.

— Еще не прикидывал, — ответил Бык. — Башка с утра не фурычит.

— Да хватит тебе на страусов, — заверил Теща.

— Смотря сколько тут, — возразил Хромой, оценивающе глядя на сумку.

— Два лимона, — ответил Бык.

— Значит, лимон нам? — встрепенулся Теща.

— Откуда лимон-то? — осадил его Бык. — Сперва надо Ходже отправить и пацанам, сколько им там полагается. Остальное мы с Андрюхой дербаним на пэ.

На пэ — означало пополам.

Теща разочарованно вздохнул.

— А Ильичу засылать будем? — спросил он. Теща единственный позволял себе вольность называть Ильича за глаза его прозвищем.

— А как же? Половину — в общак, как всегда.

— Нормально, — проворчал Хромой. — Мы всю работу сделали, а половину — отдай чужим дядям.

— Не чужим дядям, а своим пацанам, — поправил Бык.

— Слышь, парни, — заговорщицки наклонился к нам Теща, — а может, мы по общаку наш шалман обрежем маленько?

— Как это обрежем? — нахмурился Бык.

— Никто ж не знает, сколько мы стрясли. Сотню на круг кинем — и ништяк. Андрюха не сдаст, верно?

Бык посмотрел на него с сожалением, как на неразумного.

— Знаешь, сколько нормальных пацанов на такой фигне спалилось? Не знаешь? Море! Дорожка-то известная: пацан по первяне протянет фаску — с рук сойдет. Он еще раз дурку забьет — опять проканало. Потом еще, еще, и понеслось! Хавает, не разбирая, крысит, блин, и думает, что никто не сечет, а другие пацаны за его спиной уже шушукаются. И вдруг, раз его — и на правеж! Отнимут все, да еще и опустят... Надо тебе это, нет?

— Да не о том речь, чтоб скрысить, — заступился Хромой. — А о том, что в других бригадах треть засылают, а у нас половину!

В целом дух товарищества был Хромому чужд, но жадность побуждала вмешаться.

— Другие бригады пасутся, а к нам Ходжа приезжает! — возразил Бык строго.

— Он же не бесплатно к нам приезжает, — буркнул Хромой.

— Слышь, парни, — вновь встрепенулся неугомонный Теща, — а давай ореховской братве из андрюхиной доли отдадим! И Ходже тоже. Получится экономия. А то мы на троих пилим, да еще в общак отстегиваем, а он все под себя гребет. В натуре не правильно.

— Ты вчера случайно головой о дно бассейна не ударялся? — спросил я, пораженный его наглостью.

— А че ты жмешься? — принялся стыдить меня Хромой. — Мы за тебя под пули лезем, а ты крохоборствуешь.

— А ты не лезь под пули, — посоветовал я. — Дома сиди, страусов разводи.

— Погодь, не кипятись, — взялся уговаривать меня Теща. — Ты сделай пацанам шаг навстречу, они тебе за это...

— Три в обратку! — перебил я. — Или четыре?! Знаешь, сколько я трогательных баек знаю про отзывчивых пацанов? Слушать устанешь.

— Нашли кого лечить! — засмеялся Бык. — Он губернаторов разводит, а уж вас, если надо, так обдурит, что вообще на нулях останетесь.

— Опять облом! — вздохнул Теща.

— Пропадешь ты через жадность, — мрачно предрек мне Хромой.

— Отцу Клименту нужно подбросить трошки, — вспомнил Бык. — Завтра зарулим к нему, как обратно поедем.

— Ему-то с какой стати?! — возмутился Хромой. — Он вообще не при делах.

— Он при делах! — отрезал Бык. — Он божественные дела делает.

— Да мало ли их, попов разных, всех содержать, да? На праздники и так жертвуем, че еще надо? Я гляжу, ты вообще начал не в ту степь двигаться. Может, тоже в монахи уйдешь?

— В монахи — не прокатит. Не моя масть. А насчет Бога и всякой там другой религии — я к этому очень даже серьезно отношусь.

— В натуре что ль? — удивился Теща.

— Просто я не рисуюсь, крестов с брилами не таскаю, не то что некоторые. А то другие пацаны в церковь на Пасху едут, аж к этой, к паперти «мерсы» подгоняют, плотником!

— Можно подумать, ты пешком в церковь ездишь, — недоверчиво усмехнулся Теща.

— Пешком, не пешком, а понты перед Богом не колочу. Я подальше тачку ставлю и канаю так, скромненько. Старухи вокруг, тетки разные и я промеж них. Бог на меня сверху смотрим и радуется. Гляди, говорит, вон Бык ко мне пришел, овца божья.

— Овца Божья? — переспросил я. — Ты?

— А че ты больно удивляешься? Меня Бог таким сотворил.

— Каким?

— Таким! Вот какой я есть, таким и сделал. Мать — уборщица, отца нет, сеструха старшая еще со школы на дрянь присела, только и мыслей — где травануться. Дома делать нечего, в школе — скучно. Я с уроков, бывало, сбегу и в подворотню! Там шпана, своя романтика. Меня с детства к блатным тянуло, ни один кипеш во дворе без меня не обходился. В двенадцать лет меня уже на учет в комнату милиции поставили как злостного хулигана, а в четырнадцать я на малолетку загудел. Вот и скажи, в чем я виноват? — Он обвел нас взглядом.

— Ни в чем, — подтвердил Теща. — Дай чирик!

— Отвали.

— Тебе нравится так жить? — спросил я.

— Не знаю, — он обезоруживающе по-детски улыбнулся. — Живу как умею. Сколько там на мне грехов — пусть черти считают. Но только одно я скажу: Бог мою правду тоже видит. И плохое мое, и хорошее — все ему известно. Каким он меня сделал, таким и любит! А убьют меня, овцу Божью, он по мне плакать будет!

После обеда я позвонил Косумову.

— Наконец-то! — воскликнул он, когда я представился. — Куда ты делся?!

— Извини, задержался. Мелкие неприятности.

— Да, слышал, слышал! Я уж в Уральск звонил, узнать, что творится, а мне докладывают: сбежал во время обыска. Я чуть не упал!

— Кстати, это ничего, что мы такие вещи по телефону обсуждаем?

— Не беспокойся, здесь эта мышиная возня никому не интересна, тут в другом масштабе люди работают.

— А нельзя ли попросить масштабных людей, чтоб они оставили мою мышиную жизнь в покое?

— Можно, можно, — засмеялся он. — Приезжай.

— Куда?

— В прокуратуру, куда еще.

— А меня на проходной не загребут случаем?

— Зачем тебя грести?

— Ну, все-таки я... как бы помягче выразиться...

— В розыске? Подумаешь! Мало ли кого ваши бараны в регионах в розыск объявят, что ж теперь всех ловить, что ли? Им там заняться нечем, а у нас дел невпроворот! Давай скорее, я уже пропуск на тебя выписываю.

— Еду.

Узнав о том, что я собрался отвезти в прокуратуру свою долю, миллион долларов, Бык пришел в ужас.

— Ты че, блин, совсем офонарел? Мозги от табака высохли?! — Бык не курил и считал эту привычку исключительно вредной, гораздо хуже, чем употребление алкоголя. — Ты еще зад вазелином заранее намажь! Да он тебя прямо в кабинете примет! Вякнуть не успеешь — на нарах очухаешься! Это ж даже не мент, это прокурор! Про-ку-рор!

— Не кричи. А как, по-твоему, я должен поступить?

— Откуда я знаю! Но денег с собой брать нельзя, это точно. И стрелку лучше перебить. Назначь ему, допустим, в том кабаке, где мы с Ходжой базарили, там нас хотя бы предупредят, если он облаву задумает.

— Ему нужны деньги, а не я. Пока он их не получит, закрывать меня нет смысла, а после того, как получит, — тем более.

— Тоже верно, — признал Бык. Некоторое время он молча кусал губы, потом вдруг решил: — Я с тобой поеду!

— Зачем?

— Затем! Для подстраховки. Звони своему ментяре, скажи, что с пацаном будешь, с товарищем.

Спорить было бесполезно, да, честно говоря, и не очень хотелось, с ним вдвоем мне было спокойнее.

Косумову сообщение о товарище-пацане пришлось не по вкусу, встречаться при свидетелях он поначалу отказался. Пришлось долго уговаривать, клясться, что товарищ — вовсе не товарищ, а близкий родственник, проверенный, ничего в делах не понимающий и к тому же страдающий полной амнезией. В конце концов, Косумов нехотя уступил.

В прокуратуру нас вез Хромой, Теща сидел рядом с ним, а мы с Быком позади. Оба бандита относились к нашей затее крайне неодобрительно, и в «мерседесе» царило гробовое молчание.

— Здесь тормозни, — потребовал Бык примерно за квартал до прокуратуры. — Дальше не ехайте. Бабки, главное, стерегите. Если через час нету нас — сваливайте! Звоните ореховским и человеку, пусть думают, как нас вынимать.

— Может, все же не полезете в логово? — спросил Хромой.

— Надо! — ответил Бык, убеждая не то его, не то себя.

— Считай, как явку с повинной залепить, — мрачно проворчал Хромой. — Пацаны не поймут.

Теща тяжело вздохнул.

— Чует мое сердце, примут вас, — замогильным голосом возвестил он.

— Не каркай! — сквозь зубы ответил Бык.

Хромой напряженно кашлянул:

— Слышь, а если вас захомутают, то с доляной твоей как быть?

— Пару страусов купи, — посоветовал я. — Пока мы срок отмотаем, они размножатся. Выйдем, а нас целое стадо встречает.

Бык коротко выдохнул и полез из машины.

— Если нормально прокатит, сегодня с телками замутимся, — пообещал он, ставя ногу на тротуар.

— А червонец дашь? — встрепенулся Теща.

— По полтиннику дам.

Хромой не проявил по поводу этого обещания никакого энтузиазма. Вероятно, он уже рассчитал, что если нас все-таки закроют, то он возьмет и больше.

Кабинет Косумова находился на том же этаже, что и приемная генерального прокурора, только в самом конце коридора. Выглядел кабинет весьма скромно: тесная прихожка с обшарпанной мебелью и пожилая неприветливая секретарша, которая продержала нас на ногах минут пятнадцать, прежде чем закончила печатать какие-то бумаги и соизволила о нас доложить.

Косумов мимоходом обнялся со мной и пожал руку Быку, не сводя с него настороженного взгляда. Он вообще был довольно напряжен. Поначалу я решил, что это из-за Быка, но, как позднее выяснилось, не вполне угадал.

Бык между тем напустил на себя дурашливость, как он часто делал в общении с представителями власти.

— Гляди, какие потолки высокие, — задрав голову и озираясь, заметил он. — Метра три?

— А черт ее знает, — нетерпеливо пожал плечами Косумов. — Ребята, вы извините, у меня времени в обрез, мне скоро к генеральному бежать, документы нести. Привез, о чем договаривались?

Последний вопрос адресовался мне и, вероятно, был продиктован отсутствием в моих руках чемодана, способного вместить несколько миллионов долларов, которые он от меня ожидал. Я замялся, подыскивая дипломатичное объяснение.

— Три с половиной, — заключил Бык, завершая осмотр. — Не допрыгнешь.

И в доказательство он подпрыгнул, задрав руки наверх. Косумов раздраженно покосился в его сторону.

— Я не решился сюда везти, — ответил я честно.

Косумов с досадой выругался.

— Почему? Чего испугался? Тут — прокуратура, а не блатхата!

— То-то и оно, — вздохнул Бык, примеряясь к новому прыжку. — И бабки отнимут, и закроют.

Косумов насупился.

— Это кто? — спросил он у меня напрямую.

— Я по безопасности, — доброжелательно пояснил Бык, передумав прыгать. — На общественных началах.

— Бандит, что ли? — догадался Косумов.

Бык скроил обиженную гримасу.

— Чуть что, сразу бандит! Я ж тя ментом не обзываю!

— Зачем ты его привез? — спросил меня Косумов сердито. Он начал злиться и в его голосе зазвучал наждачный акцент.

— Это не я его привез, а он меня, — ответил я. — Без него меня бы уже поймали. И деньги тоже он помог мне добыть...

— Ограбил, что ли, кого-нибудь?

— А ты других способов не знаешь? — парировал Бык. — Тоже мне, прокурор!

— Ну и где они?

— Какой ты шустрый, — ухмыльнулся Бык. — Я еще до потолка не допрыгнул, а ты уже грузишь. Бабки в надежном месте, поблизости...

— Вот и везите! — перебил Косумов. — А то устроили какие-то прятки, детский сад, только время теряете. У нас тут сейчас каждый час все меняется: утром одно, а вечером другое. Сегодня я могу вам помочь, а завтра неизвестно, что будет.

— Вторник будет, — сказал Бык миролюбиво. — Или там среда...

Косумов только поморщился, сочтя его шутку глупой.

— Выборы скоро, — выразительно проговорил он.

— Это как-то связано с нашим делом? — спросил я.

— Крупная игра пошла, — продолжал Косумов, понижая голос. — Я-то человек маленький, в стороне стою, а генеральный наш — во как увяз! — Он показал рукой выше макушки.

— Ему-то зачем вся эта политика? — удивился Бык.

Косумов взял со стола пульт телевизора, включил и прибавил громкость.

— Он еще в прошлом году с Березовским зарубился, ордер на его арест выписал, но схватить не успел, кто-то Березовского предупредил. — Косумов говорил так тихо, что нам приходилось вытягивать шеи и напрягать слух. — Тот сбежал, ну и, конечно, Деду нажаловался. Дед шефу голову намылил, пригрозил, что если наш еще раз сунется, куда не просят, то вылетит отсюда, как пробка! Наш сперва перепугался, затих, а после вдруг обиделся. Характер у него бабский, капризный, — прибавил Косумов с долей презрения. — Не боец.

Генеральный прокурор, которого мне случалось видеть на телеэкране, действительно не отличался мужественной статью. Маленький, кругленький, с редкими волосами, тщательно зачесанными поперек лысины, он во время своих выступлений картавил и жеманился.

— Побежал он к Лужкову, — продолжал Косумов. — Тот его с распростертыми объятиями принял, ну еще бы! Генеральный прокурор страны полез в оппозицию, прямо как в Штатах. Только ведь у нас не Штаты, — Косумов покачал головой. — Совсем другой расклад. Дед как узнал, что Лужок с шефом задружились, вовсе озверел! Вызвал нашего к себе и так наорал, что тот со страху заявление написал по собственному желанию. Чуть не плакал, когда вернулся. Я лично его часа два утешал, даже с работы увез в баню париться. — При этих словах Косумов сделал неприличный жест, чтоб у нас не оставалось сомнений в том, что генеральный прокурор утешался в бане отнюдь не паром.

— Давно он написал заявление? — спросил я.

— Да недели три назад. Я еще не очухался от всей этой катавасии, а тут новый поворот. В общем, он в больницу залег, чтоб время выиграть, туда к нему сразу вся оппозиция помчалась во главе с Лужком. Не знаю уж, как они его накручивали, что обещали, но он опять воспрял. Теперь он — главный борец за правду, рвется Ельцина свергать. Каждый день на работу из больницы приезжает, правда тайком. На всякий пожарный не выписывается, продлевает больничный. Но нас собирает, командует, задания раздает — что еще на деда накопать, кого из Семьи в разработку взять. Уголовные дела мы забросили, не до них, с утра до вечера одной политикой занимаемся. Дурдом самый настоящий. Сегодня он как раз по телевизору выступает, будет коррупцию в Кремле разоблачать, а мы ему документы готовим.

— Ну и чем, по-твоему, весь кипеш закончится? — заинтересованно спросил Бык. — Кто кого завалит?

— Откуда я знаю? — многозначительно улыбнулся Косумов.

— Брось, — подмигнул ему Бык. — Уж ты-то все знаешь...

Эта фамильярная лесть подействовала на кавказское самолюбие Косумова.

— Два варианта, — проговорил он. — Либо шах умрет, либо ишак сдохнет.

— Не понял, — сказал Бык. — Можно мне разжевать?

— Могут импичмент президенту вынести. А могут и нашего убрать.

— Как убрать? — вытаращился Бык. — На глушняк, что ль?

— Зачем на глушняк, — снисходительно улыбнулся Косумов. — На пенсию.

— А если он не пойдет!

— Его спрашивать не будут. Подставят на чем-нибудь — и до свиданья.

— На чем же его подставят?

— На телках, на взятках, мало ли! Было б желание, а повод найдется. Это он звонит! — Косумов метнулся к столу и схватил трубку. Выражение лица его сразу переменилось.

— Да, товарищ генерал-полковник! — отрывисто пролаял он, вытягиваясь и выпячивая грудь. — Так точно! Приготовил, как вы велели, папка целая набралась. И по заграничным счетам, и по дочкам, и по поездкам жены. Сейчас? Вы же вроде велели к шести? Раньше решили? Гримироваться надо? Шутите, товарищ генерал-полковник? Зачем такому красивому мужчине гримироваться?! Иду! А по зятю нужны материалы? Бегу.

Он положил трубку, посмотрел на нас и покачал головой.

— Надоело до черта! — пожаловался он, не испытывая никакого смущения по поводу продемонстрированного только что служебного рвения. — Мечешься меж двух огней, не знаешь, где обожжешься. Ну так как мы решим?

Бык почесал в затылке.

— Завтра позвоним, — проговорил он.

— Не надо звонить, — с нажимом возразил Косумов. — Надо привозить. А то поздно будет.

— Вот работенка у ментов! — возмущался Бык, когда мы шли по коридору. — Сидишь на жопе, а тебе со всех сторон бабки тащат. Ходжа, слышь, хоть по стрелкам пыряет, а эти прямо не выходя шуруют. Кстати, ты понял, как он про подставу чухнул?

— Как?

— Да он сам ее и готовит. Забубенит от души дорогому начальнику!

— Ты думаешь?

— Я уверен. И знаешь, что я еще думаю? Все же это он тебя другим ментам слил!

Я промолчал. Честно говоря, сейчас я и сам был готов в это поверить.

Бандиты завезли меня в отель и, оставив на мое попечение заветную сумку с деньгами, отправились рассчитываться с ореховскими. Мы условились встретиться в восемь часов внизу, в баре, выходившем большими витринными окнами на автомобильную стоянку. О времени мои товарищи имели представление самое смутное. Без четверти девять я все еще сидел в баре один, тянул через соломинку минеральную воду, смотрел на дождь, монотонно молотивший снаружи в сумерках, и уныло размышлял, что мне делать дальше. Кроме Косумова и Артурчика, влиятельных друзей у меня в столице не было. Артурчик уже помог, чем мог, а рассчитывать на Косумова было, мягко говоря, неосторожно. Так ничего и не придумав, я позвонил Насте.

— Как у вас дела? — спросил я, когда она ответила.

— Хорошо, — жизнерадостно ответила она своим хрипловатым голосом, который я так любил. — Только что вернулась из Ленинской библиотеки.

— Так вы еще в Москве?

— Ну да, работаю над курсовой. Я же говорила, что могу задержаться.

— Говорили, верно, но я забыл. В последнее время все забываю.

— Хорошо, что номер моего телефона помните.

— Действительно, отлично. Кстати, с кем я разговариваю? Девушка, не кладите трубку, дайте отгадаю тему вашей курсовой. Так, Диккенс у нас уже был, Шекспир тоже... Джейн Остин, верно? Скажем, «Гордость и предубеждение».

— А вот и нет! Я пишу курсовую по лейкистам.

— Батюшки, лейкисты, это кто? Ах да, Озерная школа! Обождите минутку... Ага! Девки в озере купались, Блейка голого нашли, целый день над ним смеялись, даже в школу не пошли.

— Очень остроумно!

— Вам тоже нравится? Это Кольридж сочинил. Между прочим, девки над голым Блейком вовсе не смеялись — они с ним совсем другими вещами занимались, поэтому и школу пропустили. Просто Кольридж Блейку завидовал. Он сам голый по озерам бегал, но девки на него внимания не обращали.

— Я смотрю, вы много подробностей знаете из жизни поэтов.

— Ничего удивительного, я с утра до вечера с творческими людьми общаюсь. То стихи с ними обсуждаю, то прозу. Давайте встретимся. Овечка, овечка, выйди на крылечко.

— Это тоже Кольридж сочинил?

— Нет, это Байрон. И подряд всем девушкам рассылал. Леди Каролина Лем сдуру вышла, сами знаете, что получилось. Я сегодня что-то слишком много болтаю, наверное, к дождю. Так как насчет встречи?

— Когда?

— Немедленно. Вот только дождусь трех видных драматургов, отдам им рукопись и сразу к вам.

— Хорошо. Звоните, как освободитесь.

Я посмотрел на часы. Было девять часов с копейками, и я начал набирать Быка, чтобы выяснить, где застряли мои пунктуальные спутники. Но в это время на стоянке наконец-то показался черный «мерседес» и припарковался с краю. Первым вылез Бык, ступил в лужу, кажется, ругнулся и, пригибаясь под дождем, двинулся к отелю. Но добежать он не успел. Из темноты вынырнул парень в черной куртке и вязаной шапке, низко надвинутой на глаза. Прежде, чем я успел понять, что происходит, он почти в упор принялся расстреливать Быка из автомата. Из-за глушителя я не слышал выстрелов, лишь увидел, как Бык изумленно шатнулся назад и схватился рукой за бампер. Парень продолжал всаживать в него пули, а двое других, тоже в черном, уже поливали очередями «мерседес».

Это было внезапно и безобразно, я оцепенел от ужаса, на мгновенье меня словно парализовало.

В следующую минуту я бросился из бара на улицу, но было поздно — окровавленный Бык рухнул на асфальт, убийцы метнулись назад, в темноту, и какая-то грязная машина сорвалась прочь. Когда я схватил его, он был еще теплый, растерзанный пулями, залитый кровью, ватный. Он лежал прямо в луже, под колесами, а я стоял рядом с ним на коленях, прижимая его к себе, не веря, что все кончено.

— Бык, — в отчаянии твердил я и зачем-то дул ему в окровавленные неподвижные губы, делая бесполезное искусственное дыхание. — Братишка, не надо, я тебя прошу, ну пожалуйста. Господи, ну пожалуйста, отпусти его, Господи!

— Нельзя его трогать! — услышал я мужской голос рядом. — Надо, чтоб милиция все осмотрела.

Я обернулся: возле стоянки уже собралась толпа. Люди ахали, кто-то звонил, вызывая милицию и скорую помощь. Мерседес был весь изрешечен пулями. Сквозь вдребезги разбитое лобовое стекло я увидел Хромого. Осыпанный мелкими стеклянными брызгами, он сидел, сгорбившись, уткнувшись лицом в руль, а рядом с ним бесформенный мешок, в который пули превратили тело Тещи.

Где-то вдалеке послышались звуки сирены, оставаться дальше я не мог. Я опустил Быка в лужу на асфальте, поднялся и быстро пошел к бару, ни на кого не глядя. Официанты, администраторши, охрана отеля и клиенты сгрудились у входа, жадно рассматривая расстрелянную машину и труп под дождем. Протаранив их плечом, я схватил сумку и вновь выскочил наружу. Никто не обратил на меня внимания. Я пронесся вдоль отеля, свернул в какой переулок, потом еще раз свернул. Я летел изо всех сил по грязному тротуару, не разбирая луж, петляя как заяц, дыхание с шумом вырывалось из груди, сумка била по ногам.

Впереди на остановке маячил автобус. Я сделал рывок и прыгнул в салон за секунду до того, как он тронулся. Через несколько остановок я вышел и пересел в троллейбус, который довез меня до метро. Спустившись в подземку, я сел в первый попавшийся поезд, — мне было все равно, куда ехать. Я хотел затеряться в толпе, раствориться, исчезнуть. Какое-то время я бесцельно катался туда и сюда, меняя поезда, ветки и направления, потом вышел на Ленинградском вокзале и по переходу добрался до Казанского — там было больше народу.

В огромном многолюдном зале ожидания я отыскал свободное место, сел на неудобную скамью, бросил сумку под сиденье и стиснул ладонями виски, чтобы унять стук крови. Внутри меня все дрожало. Кровавый кошмар неотвязно стоял передо мной. Я не знал, как быть, куда идти, я хотел лишь одного — сдохнуть.

Поздно вечером Виктор и Плохиш пили виски в холостяцкой квартире Виктора на десятом этаже, закусывали квашеной капустой и колбасой и смотрели телевизор. Виктор ввиду тревожной обстановки все-таки отправил за границу свои семьи и теперь обитал, как он выражался, «на десятке». Здесь ему было гораздо уютнее, чем в огромных опустевших особняках с колоннами и мраморными полами. Плохиш недавно вернулся из поездки с губернатором по северным регионам и делился политическими новостями.

— Пока в Хакассию летели, он злой был, как собака, — рассказывал Плохиш про губернатора, — только что не кусался. Все у него козлы, все только думают, как карманы набить...

— Ну да, — вставил Виктор. — Он один бескорыстный.

— А как с Либерманом в самолете перетер, выходит к нам — сияет. Шутит в натуре улыбается. О встречах с народом уже базара нет, и без народа ништяк. Я этим шнырям московским из штаба говорю: парни, видать, че-то они замутили. Вечером губер нас собирает и выдает: контора закрывается, мы летим домой. У всех — шары на лоб: как? почему? А он: Борис Николаевич сделал мне интересное предложение, зовет возглавить новое правительство после своего переизбрания. В натуре первый раз Ельцина по имени-отчеству обозвал. Всю дорогу был «алкаш» да «самодур», а тут сразу — Борис Николаевич! Масть поменял.

— Думаешь, правда ему Ельцин что-то пообещал?

— Лепит, — не задумываясь, ответил Плохиш. — Горбатого клеит. Я его уже наизусть изучил. Если губки бантиком надувает и так ерзает, значит, туфту гонит. На хрен он Ельцину сперся, такой бескорыстный? Я так про себя догоняю, что Либерман в Москве что-то с кем-то заварганил, а нашего под это дело подтянули.

— О чем же они, по-твоему, договорились, Либерман с Лисецким-то?

Плохиш ответил не сразу. Он порылся в своей пузатой барсетке, достал сигарету с марихуаной, раскурил и, со-щурясь, посмотрел на Виктора.

— Думаю, слить вас решили, — выложил он без обиняков.

— Круто! — хмыкнул Виктор. Он не выглядел ни удивленным, ни огорченным.

— Я по намекам сужу, которые губер пробрасывал, когда домой летели. Он ведь думает, что самый хитрый, а сам пробалтывается то и дело. Храповицкий у него сразу плохой сделался: полез, куда не просят, всю область перебаламутил, в войну втянул, а теперь он, губер, должен перед Москвой оправдываться. Все в таком роде. А Либерман, наоборот, козырный фраер, свое место знает, в Кремле шестерит по делу, пятое-десятое.

— С телками не мутится, — добавил Виктор.

— Не мутится, — согласился Плохиш, доливая виски Виктору и себе. — И анашу не курит. Кстати, будешь?

Виктор тоже затянулся.

— Пока Лисецкому бабки таскаешь, ты у него хороший, — беззлобно проговорил он. — А как бабки кончились, иди гуляй! — Он еще раз затянулся и вернул сигарету Плохишу. — На меня, между прочим, уже выходили люди от Либермана, борзые такие, деловые. Предлагают наш бизнес чохом купить, а за это обещают закрыть все вопросы с налоговой полицией.

— Так я, блин, и думал! — воскликнул Плохиш, гордый своей догадливостью.

— Правильно, блин, думал, — подтвердил Виктор.

— Сколько дают?

— Сотку зеленью, — поморщился Виктор.

— Мало?

— Мало, — кивнул Виктор. — Совсем мало.

Плохиш в задумчивости покачал головой:

— Зато без проблем...

— А у меня и так нет проблем, — возразил Виктор. — Это у Вовы проблемы: баланда тухлая или там на прогулку его не вывели. А я поработал, выпил, с телками отдохнул и спать — всего понемногу. Тепло, светло и мухи не кусают.

— Это пока, — предостерег Плохиш. — Лихачев-то все одно до тебя доберется.

— Смысла ему нет до меня добираться, — хмыкнул Виктор. — Если Либерман с Лисецким уже все поделили, то Лихачев, выходит, в стороне остался. Кинули его, побоку пустили. С кого ему теперь получать? С Либермана? Тот напрямую в Кремль башляет. С Лисецкого? Умучишься с него получать. Я один и остаюсь, плохонький, зато свой. Поторгуюсь-поторгуюсь, да что-то занесу. Нет, Лихачеву со мной дружить надо. Он, глядишь, так и Вову согласится продать.

— Будешь выкупать?

— Вову-то? А черт его знает. С одной стороны — надо бы. Момент уж больно благоприятный, цены на Вову низкие, лимона за три-четыре его сейчас добыть можно, — грешно не купить. А с другой стороны, он злой сейчас на всех, Вова-то. Начнет мстить, визг поднимется, опять в историю попадем!

Плохиш сделал несколько затяжек.

— Умный ты, — с уважением признал он. — Хоть и пьешь много.

— Потому и умный, что пью много.

— Слышь, — проговорил Плохиш, — а может, все же выгоднее с Либерманом сработать? Сотка, конечно, не цена, но до полторухи поднять реально. А Вову можно вообще там оставить. Пусть загорает.

— Не по-товарищески, — засмеялся Виктор.

— Зато делиться не надо. Ты посчитай, может, так интереснее.

Виктор зевнул.

— По бабкам, может, и выгоднее. Но скучно. Что я без работы здесь делать буду?

— А зачем тебе здесь что-то делать? За границу вали.

— А там чем заниматься?

— Чай, придумаешь, с твоими-то деньгами.

— Не-а! — покачал головой Виктор. — Не придумаю. Если до сих пор не придумал, значит, и думать нечего. Без работы я, пожалуй, совсем сопьюсь.

— Тоже плохо, — признал Плохиш.

Грязный, многолюдный вокзал с его шумом и суетой действовал успокаивающе на мои больные, голые нервы. По залам перемещались толпы людей с чемоданами и узлами; нестройный гул голосов прерывался громкими объявлениями об отправке и прибытии поездов; ряды ларьков пестрели одинаковой продукцией, — никому здесь не было до меня дела. Рядом со мной спал пьяный мужик, скинув стоптанные ботинки и задрав ноги на скамейку. От его носков пахло так, что я отворачивался. На полу, возле мужика стоял чемодан, довольно потрепанный.

Ко мне приблизился неопрятный испитой парень, в царапинах, лет тридцати, не то бомж, не то обитатель вокзалов.

— Не возражаешь? — спросил он с кривой ухмылкой.

Я помотал головой, показывая, что не понимаю, чего он от меня хочет.

— Не против? — повторил он, кивая на спящего мужика рядом со мной.

По-прежнему не понимая, я рассеянно пожал плечами.

Не тратя больше слов, он схватил чемодан пьяного и бросился бежать. Только тут до меня дошло.

— Стой! — крикнул я, кидаясь в погоню.

Он прибавил ходу. Несмотря на тяжесть чемодана, передвигался вор на удивление быстро, — наверное, исполнял это не в первый раз. Я наталкивался на людей, которых он ловко огибал, спотыкался о мешки, через которые он перепрыгивал, короче, я не мог сократить дистанцию между нами ни на шаг. Он пересек зал и метнулся вниз, в подвал, где располагались туалеты. Добежав до лестницы, я скатился следом, но он уже пропал. Неприветливая бабка в платке, сидя за конторкой, собирала входную мзду.

— Парня с чемоданом не видели? — запыхавшись, спросил я ее.

— Тут все с чемоданами, — сердито проворчала она. — Двадцать рублей вход стоит.

Я швырнул ей пятьдесят и открыл дверь в мужской туалет. Никого не было видно. Я вошел внутрь. Потрепанный чемодан одиноко стоял под раковиной. Я потянулся к нему и в следующую секунду получил сильный удар по голове. В глазах вспыхнуло, я даже не понял, что падаю.

— ...Земляк, ты как? — Пожилой мужик в серой куртке тормошил меня за плечо. Я валялся на грязном, вонючем кафеле, моя голова разламывалась от боли, в глазах плавали красные пятна.

— Живой, нет? — тряс меня мужик. — Выпил, что ль, или подрался?

Я хотел что-то сказать, но вместо слов лишь захрипел. Дотронувшись до затылка, я наткнулся на огромную шишку, стремительно распухавшую. Пальцы сразу стали мокрыми и липкими. К тому же что-то мешало мне смотреть левым глазом. Я попытался встать на ноги и не смог, меня шатало и тошнило. Мужик помог мне подняться. Опершись о раковину, я посмотрел в зеркало. Бровь была разбита, должно быть, падая, я стукнулся о раковину, глаз заливала кровь. Кровь текла и по затылку на воротник рубашки. Я поискал носовой платок и обнаружил, что мои карманы пусты: ни денег, ни документов. Часов на руке тоже не было. Морщась от боли, я выругался.

— Ты его видел? — спросил я у мужика.

— Кого? Тут не было никого. Один ты на полу лежал...

Наверное, вор прятался за дверью, бросив чемодан в качестве приманки. Надо было быть законченным идиотом, чтобы попасться на такую уловку. Я открыл кран с холодной водой и сунул под нее голову. На мгновенье мне стало легче. Я смыл кровь с лица и шеи.

— Здесь есть салфетки, как думаешь? — спросил я.

— Бабка на входе выдает. Вот, возьми, — он сунул мне рулончик грубой туалетной бумаги.

Я промокнул лицо, оторвал клочок и заклеил бровь, остальную бумагу, смяв, прижал к ране на голове.

«Сумка! Сумка с деньгами! Она осталась под сиденьем!» Внутри меня все оборвалось. Я рванулся к выходу, но, потеряв равновесие, схватился за стену, чтобы не упасть.

— Отвести тебя в медсанчасть? — сострадательно осведомился мужик.

— Я сам, — пробормотал я.

На подламывающихся ногах я выбрался из подвала. Меня мутило и бросало в жар. Я боялся, что не дойду, что навернусь ненароком на пол и меня подберут милиционеры. Из-за каши в голове мне не удавалось вспомнить, где я сидел. Я заставил себя остановиться и продышался, потом вновь собрался с силами и медленно двинулся между рядов. Я шел так осторожно, словно нес на себе кувшин с водой и боялся его расплескать. Наконец, я увидел пьяного в пахучих носках и обрадовался ему, как близкому родственнику. Он спал все с той же безмятежностью, не догадываясь о потере своего имущества. Мое прежнее место занимала какая-то крупная дама в пальто горчичного цвета, которая листала журнал и уплетала огромный бутерброд с сосиской. В глазах расплывалось, я не мог сконцентрироваться и разглядеть сумку.

— Здравствуйте, — выговорил я непослушным голосом.

Дама уставилась на меня недоверчиво.

— Сумка, — попытался объяснить я, с трудом ворочая языком. — Там, под вами...

— Какая сумка? — переполошилась она. — Я не брала ничего!

— Внизу, под скамейкой... стояла...

Не выпуская из рук ни бутерброда, ни журнала, она слезла со скамейки. Мы одновременно наклонились и заглянули под сиденье, едва не столкнувшись лбами. Сумка валялась, как я ее оставил. От облегчения я сел на пол.

— Ой! — удивилась дама. — И правда, сумка. А я и внимания не обратила. Ваша, да? Зачем же вы вещи без присмотра бросаете? Украсть могут. А что это у вас с головой?

— Разрешите позвонить с вашего телефона? — попросил я. — Пожалуйста.

Она опасливо отодвинулась.

— Куда позвонить? В милицию? Я свидетелем не пойду, имейте в виду. У меня поезд через сорок минут.

— Не в милицию. Я вас очень прошу, буквально два слова. Пожалуйста. Это срочно.

Некоторое время она колебалась. Затем, сжалившись, протянула мне мобильный телефон в кокетливом чехле. Набрать Настю у меня получилось лишь с третьего раза.

— Я на Казанском вокзале, — скороговоркой сказал я, услышав знакомый хрипловатый голос. — Приезжайте, мне нужна ваша помощь.

— Я выезжаю, — ответила она, ни о чем не спрашивая.

Я поблагодарил даму, подобрал свою драгоценную сумку и тронулся прочь. Самое главное было не привлекать внимания и не попадаться на глаза милиционерам. Я забрался в закуток в конце зала, опустился на корточки, прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Должно быть, я отключился. Когда я очнулся, рядом уже была Настя, — я не заметил, как она появилась.

— Господи, что с вами?! — Ее оленьи глаза были круглыми от испуга.

— Задремал, — пробормотал я.

— У вас лицо в крови!

Бровь и впрямь так распухла, что одним глазом я не видел. Как у всех, кто занимался боксом, брови мое слабое место.

— Вам в больницу надо!

— Не надо, — возразил я. — Нужно выбраться отсюда, тихо и незаметно. Помогите, пожалуйста, подняться.

Держась за нее, я утвердился на затекших ногах, и мы двинулись к выходу. Стоянка такси была забита свободными машинами, но когда я сказал, что нам нужно в Суздаль, водительский пыл заметно угас. Таксисты устроили совещание, — похоже, мой вид не внушал им доверия.

— Восемьсот долларов! — объявил какой-то худосочный парнишка с жидкими усиками, замирая от собственной наглости.

— Поехали, — кивнул я.

— Деньги вперед!

— Можно мы хотя бы в машину сядем?

— Постой, я тебе бинт дам, а то ты мне весь салон перемажешь.

Он достал дорожную аптечку и открыл ее прямо на багажнике. Под любопытными взглядами таксистов Настя протерла мне раны перекисью водорода и неумело забинтовала голову. Ехать нам предстояло на старой «шестерке», которая не стоила восьмисот долларов даже с запасным колесом и худосочным водителем в придачу. В этой проржавевшей жестянке было невыносимо душно; я попробовал приоткрыть окно, но ручка была оторвана, наверное, специально, чтобы пассажиры не выпрыгивали в окошко, не расплатившись.

— У меня тут монтировка под сиденьем, — предупредил парень, косясь на меня в зеркало.

— Только по голове не бей, — попросил я. — И так гудит.

Дорога была долгой и изматывающей. Несколько раз, не выдержав, я просил остановить машину и, открыв дверь, жадно глотал ночной влажный воздух. До Суздаля мы добрались часа за три, потом еще час искали нужную деревушку. Асфальтовое покрытие закончилось, мы то и дело застревали в грязи, приходилось вылезать и толкать автомобиль. Это обошлось мне в лишние двести долларов, но к церкви таксист все равно нас не повез, побоявшись окончательно увязнуть. Высадив нас посреди деревни, он развернулся и исчез в темноте.

С километр мы с Настей тащились пешком, по полному бездорожью, в кромешной темноте, под дождем. Я совсем ослаб, и последние метры она волокла меня на себе. В церковь мы ввалились полуживые, грязные, насквозь мокрые.

По сравнению с ночной тоскливой равниной даже заброшенная церковь казалась родным домом. Лампадка уютно горела перед бумажной иконой Спасителя, отец Климент и Артемка мирно спали в притворе под ворохом тряпья. Отец Климент дышал неслышно, а Артемка негромко посапывал.

— Эй, — позвал я. — Люди!

Отец Климент рывком поднялся, нащупал фонарик и направил на нас луч.

— Кто тут?

— Это я, — ответил я, закрываясь рукой от света.

Артемка тоже вскочил и тихонько захныкал.

— Тише, тише, не бойся, — успокоил его отец Климент. — Это друзья, добрые христиане. А Бык где?

— Убили, — ответил я.

Фонарик в его руке дрогнул.

— А ребята?

— Тоже убили.

— Всех?

— Я остался. Можно сяду, а то притомился? — Не дожидаясь ответа, я опустился на пол.

— Что у тебя с головой? Ранили?

— Нет... Другая история. Потом расскажу. Это — Настя.

Отец Климент встал и, кусая губы, широко перекрестился.

— Вам переодеться надо, а то застудитесь, — проговорил он, стараясь оставаться спокойным. Сам он, как и Артемка, спал одетым.

— Есть во что?

— Поищем.

Вещей у него оказалось совсем немного.

— Кто их убил, Парамон? — не глядя на меня, спросил он, и сам себя перебил: — Да какая теперь разница!

Мне достались безразмерные джинсы и фуфайка, в которую можно было легко запихать троих людей моего объема. Одежда была старой, жесткой, несвежей, но, по крайней мере, сухой. Настя категорически отказалась облачаться в Артемкины обноски, которые к тому же явно были ей малы..

— Брось капризничать, — уговаривал ее отец Климент. — Тебе сейчас нужно не о красоте думать, а о здоровье. Ты ж зубами стучишь. У нас чистое все, на той неделе стирали.

Настя лишь мотала головой. Артемка разглядывал Настю с интересом и без свойственного ему страха перед чужаками.

— Пло-ха! — строго проговорил он и погрозил ей пальцем.

Настя невольно улыбнулась.

— Хоть верхнюю одежду скинь и в одеяло сухое закутайся, — предложил отец Климент. — Заверни вокруг себя, как в Индии носят. Мы отвернемся пока.

Завернуться в одеяло Настя согласилась.

— Завтра ваши вещи в деревню отнесем, там и постираем, — пообещал отец Климент. — Здесь все равно не высохнет — сыро. Вам от простуды нужно святой воды выпить.

— А чаю нет? — спросила Настя.

— Чаю нет. Но святая вода лучше чая помогает.

Святую воду он держал в изголовье в пластиковой

баклажке. Услышав знакомые слова, Артемка схватил баклажку и, дружелюбно мыча, протянул Насте. Настя поблагодарила и вежливо сделала пару глотков. Я не стал пить: пока мы пробирались к церкви, я промерз до костей и никак не мог согреться.

Покончив с профилактикой простуды, отец Климент занялся моей головой. Он размотал бинты и, светя фонариком, осмотрел раны.

— Зашивать нужно, — заключил он озабоченно. — Причем срочно.

— Здесь есть врач? — встревожилась Настя.

— Одна врачиха на три деревни, — ответил отец Климент. — В Спиридоновке. Восемь километров туда шлепать.

— Восемь километров?!

— Можно, конечно, у Николая лошадь попросить, только это по-любому до утра ждать придется. Да и кляча там такая, что пешком быстрее будет. В общем, придется тебе его штопать.

— Мне?! — перепугалась Настя.

— А чего ты шарахаешься? Леску тонкую найдем, есть у нас, иголка тоже имеется...

— Я крови не переношу!

— А ты о ней не думай. Шей, как тряпку шьешь.

— Я не умею!!

— Шить не умеешь? Сроду не поверю, чтоб девушка шить не умела! Ты думаешь, спиридоновская врачиха больше тебя в этом деле соображает? Да она от всех болезней аспирин дает...

— Нет, нет, я не смогу, — повторяла Настя в ужасе.

— Сам зашьешь? — вмешался я.

Отец Климент с сомнением поглядел на свои ручищи.

— Вообще-то я как бы по другой части, — проговорил он неуверенно.

— Кому-то все равно надо, — настаивал я.

— Тоже верно.

— А вдруг вы занесете инфекцию? — воскликнула Настя. — Начнется заражение.

— А вот насчет этой ерунды не переживай, — заверил ее отец Климент. — Мы святой водой все промоем, от нее микробы мигом дохнут.

— Святой водой?!

— Святой водой лучше всего! — подтвердил отец Климент. — Микробы — это что? Те же демоны, только маленькие. Ну, ладно, ладно, не шуми, потом еще и зеленкой смажем. Беда с вами, маловерами. Хорошо хоть зеленка имеется, верно, Артемка? Ну, давай, брат, ищи ножницы.

— Ножницы зачем? — спросил я.

— Стричь тебя будем, — ответил отец Климент. — Только сперва помолимся.

Он подошел к самодельному перекошенному аналою перед иконами и открыл старый обтрепанный каноник. Молитвы он читал не скороговоркой, как церковные чтецы во время служб, а вдумчиво и серьезно, порой спотыкаясь на церковнославянских оборотах. Держась левой рукой за его рясу, Артемка крестился и кланялся за ним следом. Закончив молитвы, отец Климент закрыл книгу.

— Будем сейчас в доктора играть, дяде голову чинить, — объяснил он Артемке. — Тебе самое главное доверим — фонарик держать.

Он передал фонарик Артемке, показав, как именно надо светить. В отличие от Насти, Артемку кровь не пугала, он разглядывал мои травмы с любопытством.

— Пло-ха, — сказал он и погрозил мне пальцем.

— Конечно, плохо, — подтвердил отец Климент. — А мы будем дяде делать хорошо. Только не дергай рукой, ровно свети, чтоб я дяде ненароком ухо к носу не пришил.

Отец Климент выстриг мне макушку, потом достал откуда-то огромную почерневшую иглу и прокалил ее над огнем спички. Леску он снял с удочки, окунул в святую воду, взглянул на Настю, неодобрительно крякнул и протер зеленкой.

— Ну, с Богом, — вздохнул он, закончив приготовления. — Настена, а ты что бледная? Не тебя ж зашивать будем. Улыбнись, сестренка, а то ты мне пациента напугаешь. Он и так весь трясется, еще сбежит со страху.

— Шей, шутник, — проворчал я.

— Святой водички попьешь? — предложил отец Климент. — Заместо наркоза?

— Обойдусь.

После первого стежка я взвыл.

— Больно? — спросил отец Климент.

— А сам как думаешь? — ответил я сердито.

— Ты кричи, если хочешь, — разрешил он.

— Не хочу, — огрызнулся я.

Пока он зашивал макушку, мне удавалось обходиться сдавленным мычанием. Настя не сводила с меня глаз, полных слез и сострадания.

— С башкой закончили! — объявил отец Климент, завязывая леску и обкусывая концы. — Как новая. Можно опять пробивать. Теперь только бровь осталась.

— Бровь? — переспросил я.

— А куда деваться? Она вон до кости расползлась.

— Дай святой водички, — попросил я, преодолевая нервную дрожь.

Возможно, святая вода и являлась прекрасным дезинфицирующим средством, но в качестве анестетика она никуда не годилась. Гулкие своды святого места огласились моими неподобающими речитативами.

— Ты че разорался-то? — корил меня отец Климент. — Терпи, мухач, полутяжем будешь.

Наконец, все было позади. Отец Климент с удовлетворением меня осмотрел.

— Другое дело! — заметил он, заново бинтуя мне голову. — Красавец, хоть женись.

Я заглянул в осколок зеркала и подумал, что желающих выйти замуж за обладателя такой рожи найдется немного. Отец Климент встал и разогнул спину.

— Долго возились, — проговорил он. — Уж начало седьмого. Зато дождик, кажись, закончился, может, днем и солнышко выглянет, три дня его не было. Вы отдыхайте, а я за ребят за наших помолюсь, чтоб души их Господь упокоил.

Я лег на матрас, сжав зубы, стараясь не замечать пульсирующей боли.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила Настя.

— Нет, спасибо.

Настя села неподалеку, завернувшись в одеяло до подбородка. Вид у нее был печальный. Отец Климент отошел к аналою и принялся листать канонник.

— Пойдем, Артемка, помолимся, — позвал он.

Но на сей раз Артемка не последовал за ним. Он подошел к Насте, сунул ей кусок картона со своими каракулями и что-то промычал.

— Я не понимаю, — виновато улыбнулась Настя.

Отец Климент обернулся к ним.

— Он хочет, чтоб ты ему нарисовала что-нибудь, — пояснил он. — Он и ко мне пристает, да я не умею. Артемка, как она тебе в темноте рисовать будет? — чуть повысил он голос. — Дождись, пока рассветет.

Но Артемка не хотел ждать, он мычал и теребил Настю.

— У нас ведь и карандашей нет, ты все сгрыз, — увещевал его отец Климент.

— Погодите, у меня есть, — спохватилась Настя.

Порывшись в сумке, она достала яркий розовый фломастер и протянула Артемке. Тот с радостным урчанием зажал его в кулак и тут же принялся яростно чертить им по картонке. Настя мягко его остановила.

— Давай вместе. Я буду тебе помогать...

Водя его рукой, она принялась рисовать.

— Смотри, вот цветок. Похоже? А это — дерево. Вот ветви, вот листочки. А это кошка. Давай ей хвост сделаем большой и пушистый.

Артемка восторженно булькал.

— Ловко у тебя получается, — похвалил отец Климент, наблюдавший за ними. — Ладно, вы рисуйте, а я своим делом займусь.

Он углубился в чтение молитв. Некоторое время слышались его негромкий монотонный голос, шепот Насти, что-то объяснявшей Артемке, и его радостные взвизги. Потом Артемка, не выпуская фломастера, поднялся и потянул Настю внутрь храма. Придерживая одеяло, она последовала за ним. Артемка остановился возле отца Климента и показал на фреску с тонким печальным ликом Божьей Матери.

— Бог! — важно сказал Артемка Насте.

— Не Бог, а Богородица, — поправил отец Климент, перекрестившись. — Сколько раз тебе повторять.

Артемка еще раз посмотрел на фреску, потом на него, потом на Настю.

— Мам-ма, — выговорил он.

Отец Климент оторопел.

— Господи! — пробормотал он. — Богородицу мамой назвал!

И он вновь перекрестился.

— Мам-ма, — гордо повторил Артемка.

Позже, когда рассвело, отец Климент накинул поверх рясы ватник.

— Мы с Артемкой в деревню двинем, — сказал он. — Дров Алевтине наколем, одежду вашу простирнем, заодно еды вам какой-нибудь сообразим. А вы поспите, если получится.

Они ушли, и мы с Настей остались одни. Я лежал на спине, сложив руки на груди, прикрыв глаза и стараясь не двигаться, чтобы не будить боль. В полумраке надо мной парила сострадательная Богородица, и тусклая лампада освещала суровый лик Спасителя. Было тихо, лишь снаружи изредка доносились непривычные чужие звуки. Настя, накрыв меня одеялами, села рядом, обхватив колени и уткнув в них подбородок. Я чувствовал на себе ее взгляд, полный заботы и тревоги. Мне хотелось сказать ей что-то теплое, благодарное, но у меня не было сил, я как-то ужасно устал.

Постепенно я согрелся, боль отступила, ее сменило полузабытье. На волнах жара, как на подушках, я медленно поднимался вверх, выше и выше, в белесый, разреженный воздух, начинал там задыхаться, судорожно ловил ртом кислород и вдруг проваливался вниз, в темноту. Я падал на жесткий, холодный, мокрый асфальт, хотел встать и не мог. Я валялся под мелким злым дождем, а рядом лежал расстрелянный Бык. Моя голова упирались в колесо автомобиля, где Хромой и Теща плавали в собственной крови, как консервы в томате. И Бык, и Теща, и Хромой были мертвы, их уже не было здесь, а я еще оставался. Но я не хотел. Я не хотел здесь быть. Я хотел к ним, в смерть.

«Господи! — думал я. — Зачем ты дал мне жизнь? Чего ты ожидал от меня? Добра? Я не служил добру. Я служил тем, кто грабил и убивал за деньги. Я делал зло, потому что боялся показаться слабым и потому что зло легче творить, чем добро. Я ломал чужие судьбы, придумывал, как обокрасть государство, спал со шлюхами, лгал, предавал, бил. У меня нет семьи и нет друзей. Мой сын называет отцом постороннего человека. Я никому не помог и никого не спас. Меня разыскивает милиция и бандиты.

Я не оправдал твоих надежд. Мне больно и стыдно. Не прощай меня. Я знаю, ты милосерд, но я прошу тебя, не прощай. Размажь меня кровавым ошметком по тротуару или брось подыхать здесь, на полу, в забытой тобой церкви. Только возьми из этого мира, который ты любишь и прощаешь, а я презираю. Я не приму его законов. Я не смирюсь, Господи, ты же знаешь, я не смирюсь».

Мне мерещилось дуло пистолета, направленное мне в грудь. Я видел вспышку и летевшую в меня пулю. И мое сердце, полное тоски и отчаяния, вырывалось из груди, летело навстречу пуле, сталкивалось с ней и разбивалось вдребезги, как стеклянная игрушка. Я испытывал мгновенное счастье оттого, что все кончено. А затем кошмар повторялся.

Вечером сокамерники Храповицкого устраивались перед телевизором. Смотрели в основном новости и развлекательную программу, в которой выступали эстрадные юмористы. Во время этих вечерних сеансов Серега предавался любимому занятию — изводил Мишаню.

— Боюся я за тебя, Мишаня, — вздыхал Серега. — Как ты в зону поднимешься? Зачморит тебя братва!

— За что же меня чморить? — пугался Мишаня.

— Ниче себе, он еще спрашивает! Да взять одно только, что женка твоя с Обрубком живет.

— Ни с кем она не живет!

— Живет, живет, сам знаешь.

— Не живет! — кричал Мишаня в отчаянии.

— Тише вы! — шикал на них Паша, неповоротливый бугай, попавший в камеру за нанесение тяжких увечий. И новости, и юмористическую передачу Паша смотрел серьезно и вдумчиво, без улыбки, пытаясь вникнуть в содержание.

— Не мешай людям, — переадресовал Серега Мишане Пашин упрек. Выждав секунду и понизив голос, он продолжил: — А почему ж тогда от нее такие сидора здоровые пропускают? Ни от кого столько хавчика не принимают, всем запрещают, а ей разрешают.

— Всем разрешают! Просто она меня любит!

— А нас, значит, по-твоему, никто не любит?! Вот это залепил! — Серега с напускным возмущением оглядывался на товарищей по камере. — Слышь, как он нас обозвал?! Мне даже повторить неудобняк.

— Никого я не обзывал! — оправдывался Мишаня.

— Как не обзывал?! Ты ж велел нам самим себя любить! Кто сам себя любит — как называется, а? Скажи!

— Я не велел!

— А дачки почему тогда сам жрешь, ни с кем не делишься?

— Я делюсь. Просто мне много надо! Я ж большой.

— Ты большой, а мы, получается, карлики, что ли? Парни, опять на нас поклеп! Ты, Мишаня, следи за базаром! За такие слова отвечать надо!

— Я не говорил про карликов!

— Говорил, говорил, все слышали! Думаешь, если у тебя жена с Обрубком живет, тебе все можно? Вот мы зашлем маляву на зону, как ты на тюрьме беспредельни-чал: и гнобил нас, и опустить норовил, и жрал все подряд втихую, покамест мы голодали. Ох, и устроят тебе за это прописку!

— Я не гнобил! — протестовал Мишаня, чуть не плача.

...Федеральные новости закончились, начался местный блок. На экране появились хорошо знакомые Храповицкому должностные лица: депутаты, чиновники, директора. Еще несколько недель назад они толпились в его приемной, льстили ему и пытались подружиться. Сейчас они давали интервью журналистам, а он торчал в вонючей камере, слушая глупые шутки Сереги.

— Либо в шныри определят, либо чертом сделают, — пророчил Серега Мишане.

— Или вообще опетушат, — прибавил кто-то.

— Черт не лучше петуха! — авторитетно возразил Се-рега.

— На зоне просто так не опускают! — слезно воскликнул Мишаня.

— Других не опускают, а тебя опустят, — пообещал Серега.

— Дайте ж поглядеть! — сердито прикрикнул Паша.

— Молчу, — отозвался Серега и демонстративно зажал себе рот обеими руками.

Мишаня некоторое время мрачно сопел, уставившись в пол и глотая слезы, затем поднялся и протопал за ширму, отгораживающую парашу.

— Ты только там чего лишнего не наделай! — напутствовал его Серега.

«...Банковский мир Уральска ожидают серьезные перемены, — телеведущая сделала многозначительную паузу и интригующе улыбнулась. — Как нам только что стало известно, руководитель "Нефтебанка" Николай Лисецкий готовится покинуть свое нынешнее место работы и возглавить банк "Потенциал". — На экране появился пухлый Николаша, снятый на каком-то торжестве рядом с отцом, затем пару Лисецких сменила бородатая физиономия Гозданкера. — Что касается нынешнего президента "Потенциала" Ефима Гозданкера, то он, вероятно, займет место в совете директоров. Получить комментарии непосредственных участников нам пока не удалось...»

У Храповицкого потемнело в глазах. Новость была как удар ножа. Губернатор забирал Николашу из «Нефтебанка»! Это могло означать только одно: Храповицкого слили. Лисецкий сдал его, разменял в какой-то игре. Шансов выкарабкаться не было. Конец.

— А где Мишаня? — спохватился Серега.

Никто ему не ответил.

— Мишаня! — позвал он. — Ты че застрял? Иди сюда, без тебя скучно.

— Тише ори, — сказал Паша.

— Мишаня, — повторил Серега. — Ты че, обделался?

И тут из-за ширмы появился Мишаня, бледный, как

мел, с расширенными глазами и остановившимся взглядом. Рукава его байковой рубашки были задраны, а толстые белые запястья сплошь исполосованы бритвой. Из распоротых вен хлестала кровь.

Все оторопели. Серега вскочил на ноги.

— Ты че уделал, дурень?! — заорал он.

— Я, кажись, вскрылся! — пробормотал Мишаня. Он сам до конца не верил в то, что натворил.

— Мать честная! — ахнул кто-то. — Надо вохру звать!

Паша оторвался от телевизора и хмуро оглядел полуобморочного Мишаню, который от страха и потери крови пошатывался.

— Обождите маленько, — сказал он. — Щас передача закончится, тогда и зовите...

— Да он же кровью истекет! — воскликнул Серега, сам перепуганный.

— Не истекет, — возразил Паша и опять отвернулся к телевизору. — Вы его покамесь замотайте чем-нибудь.

Это Мишаню доконало. Он шагнул к двери и забарабанил в нее кулаками, оставляя красные следы и разбрызгивая кровь во все стороны.

— Помогите! — кричал он. — На помощь! Человек умирает!

— Блин горелый, — выругался Паша. — Щас начнется!

В камеру ворвалась охрана. Окровавленного Мишаню, подхватив, потащили в лазарет, а остальным устроили жестокий шмон. Шарили допоздна, перевернули вверх дном всю камеру. Искали бритву, которой резался Мишаня, и, как водится, нашли массу недозволенных предметов, от самодельных игральных карт до пакетика с марихуаной, который кто-то хлебным мякишем приклеил под шконку. В суматохе конфисковали и вещи, совершенно безобидные: у Храповицкого зачем-то отняли записную книжку в кожаном переплете.

После отбоя в камере царило подавленное молчание.

— Еще и прогулки завтра лишат, — мрачно предрек кто-то.

— У одного дурака мозгов нет, а загрузили всех!

— Слышь, а давай в отместку сожрем, че там у него осталось, — вдруг предложил Серега.

Это заманчивое предложение не встретило, однако, единодушного одобрения.

— А если он вернется из лазарета? — засомневался кто-то.

— А если он там загнется, тогда что? — возразил Се-рега. — Добру пропадать?

— А че там у него есть? — заинтересовался Паша.

Серега соскользнул вниз и вытащил из-под Мишаниной шконки объемистый целлофановый мешок с продуктами.

— Гляди, сколько жратвы! Налетай, парни!

Через минуту отовсюду неслось чавканье, арестанты поедали Мишанину снедь. Храповицкий лежал на нарах, неотвязно думая о том, что он услышал в новостях. На него тяжелой глыбой наваливался страх — страх, что он останется здесь навсегда, преданный всеми. Останется с этими голодными крысами, готовыми сожрать его, чужака, при первой же возможности.

Лисецкие в халатах и домашних шлепанцах сидели вечером у себя на кухне, пили чай для похудения и, зевая, смотрели вечерние новости. Они никак не могли прийти в себя после перелетов и смены часовых поясов.

— Ничего не соображаю, — пожаловалась Елена. — Туман какой-то в голове. Может, спать лечь?

— Рано еще, — возразил Лисецкий. — Восемь часов только. Если я сейчас лягу, то ночью вскочу. Надо хотя бы до десяти дотерпеть.

И тут в дверь позвонили.

— Кого это принесло? — удивился Лисецкий. Губернаторская резиденция находилась под круглосуточным наблюдением милиции, посторонние сюда попасть не могли.

Лисецкий прошлепал в коридор и нажал кнопку домофона. На пороге нетерпеливо топтался всклокоченный Ефим Гозданкер, лицо его было трагичным. Лисецкий отшатнулся, неприятно пораженный.

— Это Ефим! — шепотом сообщил он жене. — Как его сюда пустили?

— Да он сюда как к себе домой бегает, — отозвалась Елена, недолюбливавшая Гозданкера. — Ты же его и привадил. Милиция его нашим родственником считает.

Гозданкер вновь позвонил, на сей раз настойчивее.

— Не буду открывать, — решил Лисецкий.

Гозданкер принялся звонить еще и еще.

— Он сейчас ногами колотить начнет, — заметила Елена. — Лучше открой и объясни ему, что не надо являться к губернатору без приглашения. Это неприлично.

Лисецкий приоткрыл дверь.

— Что тебе надо, Ефим? — раздраженно спросил он.

— Я хочу посмотреть тебе в глаза! — выкрикнул Гозданкер запальчиво.

— Посмотрел — теперь иди домой! — огрызнулся Лисецкий и собирался захлопнуть дверь. Но было поздно: Гозданкер уже протиснулся внутрь, правда, не совсем, а лишь наполовину, так что губернатор придавил его поперек живота. Некоторое время они, пыхтя, боролись.

— Ты зачем пришел, Ефим? — сердился губернатор.

— Посмотреть тебе в глаза! — с надрывом повторил Гозданкер, пытаясь пролезть.

Этот упрямый пафос окончательно разозлил Лисецкого. Он свирепо вытаращился на Гозданкера.

— На, смотри!

Однако Ефим не стал этого делать. Воспользовавшись тем, что Лисецкий ослабил напор, он прорвался в дом и проскочил на кухню. Теперь его было не вытолкать.

— Ленка! — закричал губернатор жене. — Звони в милицию! Чем они там занимаются? Почему на меня прямо в доме хулиганы нападают!

— Ты не имеешь права меня выгонять! Ты обязан со мной объясниться! — пытался перекричать его Гозданкер.

— Я не хочу с тобой объясняться! Ленка, ты будешь звонить или нет?

— Конечно нет, — фыркнула Елена. — Что я, дура, что ли? Хочешь позориться — сам звони. И перестаньте орать, оба!

Лисецкий мрачно посмотрел на Ефима.

— Объясняйся, — скомандовал он.

Гозданкер уселся за стол и уперся в него локтями.

— Как ты мог так поступить со мной?! — вновь драматически вопросил он.

— Ты о чем? — Лисецкий сделал вид, что не понимает.

— Ты еще спрашиваешь?! Николаша сегодня вытолкал меня из моего собственного кабинета! Николаша! Меня! Из кабинета! На виду у всех! Я никогда не переживал такого стыда! Я носил его на руках, а он вышвырнул меня на улицу, как собаку!

— Насчет собаки не знаю, а насчет рук — не выдумывай, — вмешалась Елена, со стуком ставя перед Гозданке-ром чашку с чаем и подвигая ему подаренные кем-то российские конфеты, которых она не ела. — Маленьких детей ты всегда терпеть не мог и на руки их не брал, боялся, что костюм обмочат.

— Да у него в ту пору, поди, и костюма не было, — ядовито заметил Лисецкий. — Костюмы он начал покупать, когда я его на работу взял.

— Что-то же у него было, — пожала плечами Елена. — Трико хотя бы, не голый же он к нам приходил.

— Николаша ввалился ко мне в кабинет прямо во время совещания, — игнорируя их сарказм, продолжал изливать свои жалобы Гозданкер. — И во всеуслышание объявил, что руководить банком отныне будет он! Вы представляете, что началось? Людям плохо сделалось! Целый день никто работать не мог. А Николаша...

— Оставь в покое Николашу! — перебил Лисецкий. — Он тут вообще ни при чем. Он выполнял волю акционеров.

— Каких акционеров?! Их всего трое, акционеров-то: ты, я и Либерман!

— Вот он нашу волю и выполнял.

— Я не просил выкидывать меня из моего банка!

— Это не твой банк. У тебя в нем только семь процентов, да и то благодаря тому, что я их тебе подарил.

— Я его создал из ничего, из пустого места!

— Его создал я, и не из пустого места, а из областного бюджета. Все знают, что это банк областной администрации, поэтому с ним и работают.

— Я батрачил на тебя все эти годы, это теперь не в счет?

— Ты батрачил?! Ты сидел в роскошном кабинете, катался на «мерседесах», открывал пинком любые двери, распоряжался моими деньгами, как хотел, и это ты называешь «батрачил»? Имей совесть, Ефим. Ты еще несколько лет назад мухоморы выращивал и на рынке продавал, а я уже был губернатором. А сейчас ты богатый человек, миллионер, у тебя семья за границей живет. Чем врываться ко мне и скандалы устраивать, скажи лучше спасибо за все, что я для тебя сделал. Кстати, я мог бы назначить ревизию и выяснить, сколько ты у меня украл. Но я не назначаю...

— За все эти годы я не взял ни одной лишней копейки!

— Ой, правда? — отозвалась Елена. — Как это мило. Все воруют, а Ефим — нет. Никогда бы не подумала.