Погорельцы на полюсе

Эту льдину — естественный аэродром, мы искали долго и упорно. Утомленные многосуточными полетами, после удачной посадки быстро разбили большую круглую палатку, не оборудовав ее даже газовым отоплением, забрались в спальные мешки и свалились в мертвом сне.

На вахте по радиосвязи остались второй бортмеханик Василий Мякинкин и бортрадист Герман Патарушин. Им предстояло первые десять минут каждого часа держать связь с далекой землей, которую от нас отделял хаос дрейфующих льдов океана.

То, что мы нашли подходящую льдину в 150 километрах от Северного географического полюса, давало возможность выполнить программу научной высокоширотной экспедиции. Поэтому решено было завтра вызвать сюда остальные самолеты и создать на льдине временную научно-исследовательскую базу и совершать разведывательные полеты по всему околополюсному пространству.

Две вахты, то есть два часа, я как штурман продежурил вместе с радистом и механиком: нужно было астрономически определить координаты нашей посадки. Но небо все время закрывали облака, и, наказав дежурным разбудить меня при появлении солнца, я забрался в палатку. Несмотря на усталость, долго не мог заснуть. Меня мучигю, что точных координат мы не знаем и на землю передали лишь приблизительные, полученные еще в воздухе. Этого, конечно, недостаточно на тот случай, если с нами что-то случится. «Да, что же может случиться?» — успокаивал я себя. «Посадка совершена, льдина крепкая». На самолете две радиостанции, одна стандартная, другая... аварийная! Но ведь она должна быть в палатке! Почему же мы оставили ее в самолете? И продукты питания, и баллон с газом, и оружие. Вот оно что! Теперь я понял, что вызвало во мне тревогу.

А если , придет медведь, как тогда в апреле на полюсе недоступности...

Надо сходить за аварийной станцией... Но как тяжело, как не хочется вылезать из спального мешка и натягивать скованную морозом одежду. А, может быть, медведя и не будет? Что ему здесь, у полюса, делать? А если и явится косолапый, не посмеет напасть: нас десять человек, одним криком отпугнем... Понимаю, что мысль эта только протест усталого организма, действие леденящего холода. Надо встать и предупредить дежурных, а то они тоже, отработав свои десять минут, не раздеваясь, нырнут в палатку, в свои мешки и на полчаса замрут в мертвом сне... И так каждый час на протяжении всей ночи. Ночь, какая ночь? Здесь же сейчас сплошной, почти полугодовой день. Ослепительное солнце и снежная метель, как лепестки черемухи в Подмосковье... Мне почудился тонкий, чудный запах белых гроздьев, и, овеянный хмельным ароматом далекой, теплой весны, я проваливался в бездну сна...

Крик, страшный и непонятный, выбросил меня из спального мешка. Сунув ноги в унты и набросив меховую куртку, наталкиваясь на вскакивающих в тревоге товарищей, я выскочил из палатки. Ослепленный потоками яркого солнца и отраженным блеском изломов льда, какое-то время я стоял с закрытыми глазами, силясь понять, что же случилось? Когда же глаза несколько свыклись с бешеными каскадами света и я увидел льдину, то оцепенел от ужаса. Метрах в ста впереди, там, где стоял закрепленный ледовыми якорями самолет, на фоне белых льдов и синей эмали неба с гулом крутилось вишневое пламя, переходя выше в черный столб дыма. Огонь охватил почти весь самолет, не затронув пока только правое крыло и носовую часть фюзеляжа.

«Аварийная рация под штурманским столом сгорит, всему конец!». Меня обдало словно жаром, и я ринулся к уцелевшему крылу самолета.

— Стой! Назад! Сейчас взорвется! — неслись за мной крики начальника Главсевморпути Кузнецова и товарищей. Но я уже был на крыле и, выбив ногой иллюминатор штурманской рубки, нырнул в заполненную дымом темноту. Нащупал под столом ящик с рацией, выбросил его на лед и сам скатился следом. Откашливаясь и протирая слезящиеся глаза, встал на ноги, чтобы оттащить подальше спасенную радиостанцию. В это время из выбитого иллюминатора вырвался столб огня и тут же охватил правое крыло...

— Сюда! Скорее за торосы!— услышал я голос Ивана Черевичного. Бросился и тут же замер. Впереди на льду лежал раскрытый ящик, а рядом на коленях стоял кинооператор Трояновский и торопливо снимал объятый пламенем самолет.

— А рация, рация где?! — исступленно крикнул я, тупо глядя на только что спасенный ящик.

— Вы спасли мою кинокамеру! Спасибо, флагштурман! Это же будут кадры века! — крикнул в ответ Трояновский.

— Камеру? Какую камеру? — бессвязно лепетал я, усевшись на лед рядом с ним. Все вдруг стало чужим и безразличным, словно в бездарном и скучном фильме.

— Давай за торосы. Сейчас начнут взрываться бензобаки и газ,— услышал я голос Черевичного, который толкал нас от самолета.

За высокой грядой торосов находился весь экипаж. Растерянные и подавленные, все, как завороженные, смотрели на объятый пламенем самолет.

— Почему не выполнили мой приказ не лезть в самолет? Это сумасшествие, а не геройство,— сухо сказал Кузнецов, поджимая левую ногу, на которой не было унты.

— Там в штурманской хранилась аварийная рация. Я не хотел, чтобы мы оказались в положении экипажа Леваневского. А ящик с рацией по габаритам точь-в-точь, как ящик кинокамеры, и я выбросил его вместо радиостанции! — резко ответил я.

— Ну хорошо, хорошо. Порыв мужества всегда благороден. Замечание не принимайте как упрек. Мне стало жарко, когда вы исчезли в самолете. Ведь каждую секунду мог произойти взрыв.

— Взрыва может и не быть. Температура бензина равна наружному воздуху, а сейчас минус пятьдесят.— указывая на пылающий самолет, сказал Черевичный.

Через раскрытый грузовой люк была видна трехсотлитровая бочка с бензином, рядом с которой, как свеча, пылал большой газовый баллон.

Невольно вжимая головы в плечи, все ожидали, что вот-вот произойдёт неминуемый взрыв расположенных в крыльях бензиновых баков и окутанной пламенем бочки... Самолет продолжал пылать, отвалились крылья, переломился пополам фюзеляж, ярко вспыхнул хвост. Взрывались и разлетались цветными шарами сигнальные ракеты, гулко взметнулось что-то белым пламенем в передней части самолета.

— Антиобледенительный бачок со спиртом, с сожалением резюмировал бортмеханик. Я взглянул на него и только тут заметил его черное от копоти лицо, обожженные руки и оборванный, обгорелый костюм.

— Ты где это так?

Вместо ответа он как-то безнадежно махнул рукой и побрел к палатке.

Самолет догорал, но столб черного дыма и клубы паров от таявшего под ним льда по-прежнему высоко стояли над ледяным полем.

— И все же взрыва не будет! — сказал, ни к кому не обращаясь, Черевичный и медленно побрел к пожарищу.

Я догнал его у выкатившейся из самолета бензиновой бочки. Черная от копоти, с оплавленными от огня краями, она лежала на льду, образовав вокруг себя лужу растаявшей воды и все еще шипя. Рядом валялся газовый баллон: синее пламя вырывалось из него, упираясь в дно бочки. Ударом ног мы откатили его в сторону и машинально стали собирать обгоревшие и оплавленные, совсем теперь ненужные нам детали самолета.

Подошел Трояновский и, направив кинокамеру на кучу еще тлеющего, искореженного металла, спросил:

— Почему горит металл? Никогда не видел!

— В нем много магния,— ответил я,— Для прочности в алюминий добавляется.

— А бензин-то все же не взорвался,— упорно твердил Иван.

Подошли остальные и, как тени, стали собирать в кучу несгоревшие вещи, детали, посуду.

Через какое-то время вернулись в палатку и молча расселись на оленьих шкурах, закрывавших пол. Было очень холодно, пар от дыхания превращался в мелкие ледяные кристаллики. Все ждали, что скажет начальник экспедиции, хотя каждый сам мог оценить наше положение.

Кузнецов был краток:

— Друзья! О причинах пожара сейчас говорить не будем. Наше положение более чем сложно. Обманываться нам не к лицу. Уверен в вашем мужестве и стойкости. Будем ждать помощи. По аварийному расписанию через три часа нас начнут искать самолеты.

— А сейчас часть людей — на подготовку посадочной полосы во главе с Черевичным. Штурману — уточнить наши координаты, снять кроки льдины. Остальным собрать все нес-горевшее продовольствие, взять строго на учет. Есть вопросы?

— Разрешите мне,— начал второй штурман корабля Вадим Падапко,— Без радиосвязи нас искать будут долго, очень долго. Наш бортрадист Герман Патарушин в своем деле — бог! Предлагаю ему и бортмеханику Саше Мохову в остатках самолета разыскать хотя бы одно магнето, а их было четыре, и сделать искровую радиостанцию. Как, Герман, можно соорудить такую рацию-искрянку по принципу Попова?

— Лишь бы нашлось магнето, а проволоки в обломках сколько угодно. Станция будет, правда, длинноволновая, с небольшим радиусом действия, километров на сто.

— Этого вполне достаточно, ведь без рации самолеты могут нас не увидеть, проходя в пяти—десяти километрах.

Копаясь в пожарище, удалось обнаружить девятнадцать банок мясных консервов, четыре обгорелые буханки хлеба и слиток расплавленного шоколада килограммов на восемь. Очевидно, когда бушевало пламя, шоколад из ящика вытек на лед. Смешанный с каплями станиоля, он был, однако, вполне съедобен.

Газовый баллон продолжал гореть. Добавляя к нему вытекшее масло из моторов, можно было получить клубы черного дыма. Мы приготовили все, чтобы запустить эту дымовуху при появлении спасательного самолета.

Мохов нашел и снял магнето с правого мотора, который отвалился при пожаре от центроплана и лежал в стороне. Патарушин уже вычертил в блокноте принципиальную схему искровой радиостанции и теперь колдовал с проводками. Я доложил о найденных продуктах, и мое предложение растянуть их на десять дней было принято, правда, без особого энтузиазма. Горючим мы были обеспечены: триста литров в бочке и около семисот в банках правого крыла. Из баков левого крыла все вытекло и сгорело.

Механики сконструировали из листов дюраля и алюминиевых трубок гидросистемы самолета бензиновую печь для обогрева палатки. Настроение явно поднималось, и если восемь часов назад все молчали о причине пожара, то сейчас стали расспрашивать дежурных, что же произошло, и даже посыпались шутки по поводу истерзанного вида второго механика и спасителя киноаппарата.

Вася долго отмалчивался, а потом прямо заявил:

— Братцы, я виноват! Казните меня самой лютой смертью! Недосмотрел, растяпа! Чехол подвел...

— Ну, Васек, хоть ты и не очень упитан, но придется тебя скушать за твою вину! — ущипнув его за почерневшую от копоти щеку и делая свирепые глаза, перебил его второй пилот.

— Ладно, можете даже закоптить мои окорока, но, братцы, прошу, выслушайте меня. Четвертую экспедицию я накрываю аварийную силовую установку специальным чехлом. Отработаешь на связи 15—20 минут и, чтобы не разогревать потом мотор, накрываешь его теплым чехлом. При следующем сеансе связи через сорок минут можно сразу начинать передачу. Так и сегодня. Герман отстучал свою морзянку, и мы ушли с ним в кабину пилотов, чтобы подремать до следующей связи в мягких креслах. Во сне чувствую, что задыхаюсь. Открыл глаза — все в дыму, растолкал Германа, и мы бросились через салон к выходу. Вся грузовая кабина была в огне. Проскочив через пламя к открытой двери, схватил огнетушитель, а Герман — брезент, стали сбивать пламя. Но ничего не помогало. Тогда мы выскочили на лед и стали кричать, будя вас. Очаг огня создал чехол. Где-то прорвалась асбестовая прокладка, и он загорелся, очевидно, от раскаленной выхлопной трубы аварийного мотора. Судите! Знаю, оправданий нет!

Наступила тягостная тишина. Слышно было лишь, как гудело пламя газового баллона и тонко пел ветер в растяжках палатки.

— Почему ты так уверен, что загорелся чехол? Могло быть и короткое замыкание в цепи?! — нарушил молчание Черевичный.

— Перед уходом в пилотскую я выключил аккумуляторы,— твердо ответил Василий,— сеть была обесточена. Это я, я обрек вас на голодную смерть! — не сдерживаясь, вдруг закричал Василий и выскочил наружу.

— Ну вот, кажется, уже у одного нервы не выдержали. Первый акт трагедии начался! — пряча ноги в спальный мешок, с усмешкой сказал кинооператор.

— Не так ты его понял, Марк. Он переживает за нас, а вовсе не за себя!

Никто мне не ответил.

Я вышел из палатки. У мотора возились Патарушин и Мо-хов. Василий был с ними. Они мирно переговаривались; их слова часто прерывались смехом, видно, они рассказывали что-то веселое Василию, но тот молча копался в моторе. Я подошел к горящему баллону, сбросил меховые рукавицы и стал греть руки, обдумывая, как выйти из создавшегося положения. Подошел Черевичный и тоже протянул руки к огню. J

— Вот бы его пристроить в палатке. Все бы согрелись.

— Рискованно. Снежную йглу придется строить.

— Иван, а может быть, пока есть силы, действительно построить йглу? Теплее и надежнее будет отсиживаться в ожидании самолета. Да и безопаснее в отношении медведей.

— Медведь для нас — это жизнь. 300 килограммов мяса) А вот как его взять, не упустить, когда придет? От карабина только ствол остался.

— Есть топор, пешня и десять едоков. Возьмем, лишь бы появился.

— Кстати о едоках. Не пора ли подзаправиться? Ведь последний раз ели часов восемнадцать назад!

— Давно пора. Ждали твоей команды.

— Почему моей? Ты же назначен комендантом!

— Даю добро. По сто граммов поджаренного хлеба, банку мясных консервов на двоих и по 25 граммов шоколада.

— Ты щедр. От таких роскошных харчей и талию потеряешь.

— Это на первые три дня. Попривыкнем, будем уменьшать рацион. Физической нагрузки никакой! Потребность в калориях малая. Лежи и трави анекдоты.

— А холод?

— К утру будет готова печка. Горючего много.

— Тише! Слушай, гудит...— перебил меня Черевичный.

Я прислушался. Слышно было, как шелестели кристаллы снега, выпадающие из морозного марева, как монотонно гудело пламя баллона. Но в этот шум откуда-то издали вливался тихий рокот моторов.

— Самолет, самолет!!! — вдруг закричала группа, работающая на льду. Из палатки выскакивали люди и суматошно бегали с тем же, полным радости криком: «Самолет!!! Самолет!!!»

Гул нарастал. В южной части горизонта двигалась черная точка. Мы бросились к баллону, бросая в его пламя промасленные куски чехлов и ветоши. Черный столб дыма поднялся высоко в небо.

Точка увеличилась. Теперь ясно было видно, что это самолет белого цвета. Он шел прямо на нас. Мы замерли на месте, следя за ним.

— Не стоять! Бегайте... бегайте! Движение заметнее с самолета! — закричал Черевичный и вскачь пустился по льдине к посадочной полосе, обозначенной кусками обгоревшей обшивки машины. За ним бросились остальные.

Но вдруг аэроплан резко изменил курс, стал удаляться от нас на северо-восток и вскоре исчез из вида. Ошеломленные, растерянные, мы долго и безнадежно глядели в ту сторону. Остро кольнула мысль «ушел»! В докладе теперь скажут: «Квадрат номер 243 обследован. Экспедиция не обнаружена».

Мы знали — на льду океана искать очень трудно. Десятки тысяч черных трещин и разводий открытой воды маскируют наш лагерь. Сколько раз мне приходилось искать пропавшие самолеты во льдах Арктики или снегах тундры! Проходишь над ними и ничего не видишь. Только радио спасает положение, когда, заметив в воздухе самолет, потерпевшие передают: «Вы идете на нас, подверните правее» и т. д.

— Ужинать, орлы! — объявил Черевичный, явно с целью как-то поднять упавшее настроение. Но в палатку никто не шел, продолжая следить за горизонтом.

— Не заметил! Но явно, что уже ищут! Пошли, а то ужин остынет,— шутливо проговорил Кузнецов и зашагал к палатке.

Хлеб, консервы, шоколад, все было как камень — замерзшее, с прожилками льда. Кое-как оттаяли на газовом огне, но съели с волчьим аппетитом. Еда действительно подняла настроение. Посыпались шутки, смех, когда вспомнили, как все дико носились по льдине. Василий, залезая в спальный мешок, изрек: «Лучше беседовать с прокурором, чем ждать самолет на этой лучшей из льдин планеты!»

— Валентин Иванович,— позвал меня Кузнецов,— вы искали самолет Леваневского?

— Да, Александр Александрович. Но тогда была полярная ночь и у нас не было опыта и техники, которой располагаем теперь.

— Как вы считаете, какова вероятность, что нас обнаружат?

— При работе радио — стопроцентная, без радио — по закону случайности.

— Почему случайности? В инструкции экспедиции есть схемы поисков: прочесывание галсами через каждые пять километров.

— От материка до нас 1700 километров, а промежуточной базы еще нет. На галсы не хватит горючего. А мы, судя по последнему определению координат, с каждым часом все дальше и дальше дрейфуем на северо-северо-запад. В нашем положении самое разумное— воспользоваться изречением Фритьофа Нансена: «Величайшая добродетель полярника — умение ждать». Сумеем ждать,'будем живы.

— А продовольствие?

— Наверняка придет медведь. Я уже видел старые следы. А потом надо осмотреть разводья. Весной на нижней стороне льдин полно планктона и простейших морских организмов. Это тоже питательная среда,— всевозможные рачки, бокоплавы, креветки...

В палатку вошел Черевичный. Сегодня в ночь мы дежурили с ним в паре. Всегда бодрый и энергичный, он словно нес с собой радость и уверенность. Поставив пешню у входа, он протянул мне согнутый лист дюраля, на котором лежала серая кучка полупрозрачных козявок.

— Смотри, что наловил в разводье! Это же почти одесские чилимчики. Завтра сварю, произведем дегустацию и заживем, как на даче Черноморья!

Заметив мою брезгливую гримасу, он рассмеялся.

— Знаю, ты не парижский гурман! Но это же белок, то есть жизнь!

— Иди ты подальше со своим белком! — вырвалось у меня.

— Как же так, флагштурман? Вы же только что агитировали за разные деликатесы океана? — вступил в разговор Кузнецов.

— Не могу сразу перестроиться. Во рту еще аромат шоколада с бензином, а тут эти козявки. Не терплю китайскую кухню.

— Ладно, посмотрим, nto завтра скажешь, еще добавку попросишь. Пошли осмотрим льдину?

Захватив пешню и топор, мы вышли. Стояла тихая, полная солнечного света, ночь. От черного пятна пожарища не осталось и следа. Густой иней и снежные кристаллики все закрыли своим искрящимся покрывалом. Над баллоном продолжало биться пламя. Бледное в лучах солнца, оно почти не было видно.

— Да, все против нас. Этот снег, как саваном, закрывает все признаки присутствия людей,— задумчиво произнес Иван.

— Завтра надо будет очистить палатку и натоптать побольше следов. При низком солнце они будут хорошо видны с пролетающих самолетов.

— Дай топор и возьми пешню. Ты здоровее. Если медведь— бей в грудь, как рогатиной, а я топором в голову. Главное, не упустить!

Обойдя намеченную посадочную полосу и края ледяного поля, мы не обнаружили следов подвижки. Поле было крепкое и спокойное, без всяких признаков разрушения.

Мороз падал. Высоко в небе серебрилась тонкая облачность, острыми стрелами охватывая всю западную часть горизонта. Ветер зашел к югу и уже не жег так колюче открытые части лица. Черевичный долго смотрел на надвигающиеся перистые полосы облаков.

— Похоже, циклон подходит. Совсем невовремя!

Вдруг ясно послышался гул самолета. На какое-то мгновение мы замерли. Крик, полный дикой радости, вырвался у нас одновременно.

— Само...лет, само...лет!!!

Прямо на нас, на малой высоте шел двухмоторный ИЛ-12. Но не дойдя километра два, отвернул вправо.

Уйдет! Не заметил! Болью резануло сердце. А из палатки выскакивали люди и уже черный столб сигнального дыма взвился над льдиной.

Самолет километрах в пяти снова развернулся, но уже влево, потом еще и еще, делая коробочку вокруг льдины.

— Видит! Это же экипаж Осипова!!!

Но почему он не садится? Самолет продолжал кружить. Его странное поведение нас пугало. Посадочная полоса отличная. Чего же боятся? Ведь Борис Осипов — один из лучших мастеров посадок на дрейфующий лед! Мучительно бились мысли, ища ответа. Вдруг, самолет качнул крылами и зашел на посадку. Вскоре его лыжи, вздымая тучи снега, заскользили по полосе и машина остановилась на дальнем конце поля.

— Почему не рулит к нам? Что-то странное! — настороженно сказал Черевичный, оглядывая нас. Из самолета со знаками «Полярной авиации СССР» выскочили люди и, не выключая моторов, с карабинами в руках, медленно направились к нам. Мы отделились от группы и вдвоем с Черевичным так же тихо пошли навстречу. Когда оставалось метров двести, со стороны прилетевших вдруг раздался крик:

— Иван Иванович, Валентин!!! Вы! Живы, живы!

И вся группа бегом бросилась к нам.

Объятия, толчки, удары по плечам, радостные крики, вопросы,— все смешалось.

— Борис, почему так долго не садился? Чего опасался, разве не видны знаки полосы? — задал вопрос Черевичный.

— А где самолет? Увидели какую-то палатку, людей, полосу аэродрома. Решили, что это американская научная база по типу наших «СП». А потом заметили красный флаг. Долго спорили, красный или полосатый США. Трудно различить. И все же решили нарушить нейтралитет и сесть. Может быть, американцы в бедствии: ведь одна палатка и люди без всякой техники в океане у полюса!

— Ясно, Боря, спасибо вам всем! — ответил Черевичный, обнимая его.

— Но вы не сказали, где же самолет? Утонул во время сжатия?

— Вон наш самолет, видишь черные пятна под снегом. В погорельцев превратились.

— О, черт! Вот этого не ждал! Но все живы? Живы! Ну это главное!

Через час мы были в воздухе. Наслаждаясь горячим черным кофе, Кузнецов хитро посмотрел на Черевичного...

— Иван Иванович, а как дегустация даров океана?

— Отложим до московского ресторана «Якорь». Там посуда лучше и антураж более культурный.

Мы громко рассмеялись. Вошел Осипов. Его серые глаза излучали тепло и добродушие.

— Черти полярные, заставили же вы нас волноваться!

— Что ты, Боря? Береги свои хлипкие нервы. Арктика и не то еще может преподнести.

Потом началась работа. Мы неоднократно прилетали на нашу льдину, и она казалась нам самой родной, самой теплой. Бортмеханик Василий Мякинкин был оправдан. Комиссия выяснила, что огонь возник из-за конструктивных недоделок в силовой установке.