Пограничники

Сергей Гусаров

Ему становилось все хуже и хуже. Даже «комиссарская» любимая трубка, привезенная с Дальнего Востока и за четверть века употребления вся сладко пропахшая табачком, оказалась заброшенной. Не до курения стало Сергею Ильичу.

Работать продолжал, хотя даже диагноз знал. Во время приема врача вызвали к телефону, медсестра в уголке занялась своими делами. Сергей Ильич быстро перевернул страницу своей истории болезни. Диагноз был как приговор. Врач вернулась с извинениями; она и не поняла, какую оплошность совершила, — больной с прежней насмешкой над своими «болячками» покорно продолжал рассказ о самочувствии.

Вскоре понял Сергей Ильич, что и в ЦК уже знают о диагнозе. Потому что сочувственные намеки о том, что ему трудно работать (считай: пора и в отставку), как по команде прекратились.

Было очевидно, что такой человек, как начальник Политуправления пограничных войск генерал-майор Гусаров, продержится до тех пор, пока будет чувствовать себя нужным делу.

Все, все Сергей Ильич понял, но виду не подал. Ни на службе, ни дома.

Он умилялся тем героическим усилиям, какие употребляли Дора и семнадцатилетняя Иришка, чтобы скрыть от него свои тревогу и боль. А они радовались, что он ничего не знает и оттого ровен и весел, как раньше: возится с сыном, проверяет Иришкины уроки.

Не они его, а он их поддерживал в это время. Так уж получалось.

Утром минута в минуту генерал Гусаров, высокий, прямой, в ладно сидящей на нем форме, входил неторопливой, чуть шаркающей походкой в подъезд и сразу же шел к дежурному. Вопросы были неизменными, он задавал негромким своим, хорошо слышным баском:

— Что на границе? Что нового в войсках?

Внимательно выслушивал, чуть хмуря лоб, рапорт: за истекшую ночь произошло то-то и то-то…

На рубеже сороковых — пятидесятых годов сложная обстановка складывалась на границах страны. Иностранные разведки настойчиво забрасывали на нашу территорию своих агентов. Еще не были окончательно уничтожены в Западной Украине и Литве националистические банды. Тогда все сведения об этих повседневных событиях становились достоянием узкого круга людей. Среди них был, конечно, и генерал Гусаров.

Особенно болезненно Сергей Ильич воспринимал сообщения о гибели пограничников. Это была послевоенная молодежь, не закаленная боевыми испытаниями. Парням трудно было представить, насколько жесток и коварен враг.

От Политуправления войск, с конца войны ведущих напряженную борьбу с националистами, требовалась ясная, твердая политическая линия, которая в то же время должна была быть достаточно гибкой, учитывающей требования постоянно меняющейся обстановки.

Порой Сергей Ильич присутствовал на допросах шпионов. Засылались они по преимуществу через юго-западные границы.

В ночь на 15 августа 1951 года иностранный военный самолет, нарушив воздушное пространство СССР, сбросил двух парашютистов-разведчиков. Пограничники с помощью местных жителей уже утром взяли обоих, а через несколько часов они были доставлены в Москву.

— Саранцев Федор, 1925 года рождения, уроженец Акмолинской области. Восемнадцати лет призван в Красную Армию. В декабре 1943 хода во время боя взят в плен. Через год, в начале сорок пятого, из лагеря военнопленных перекочевал в ряды «Русской освободительной армии» изменника генерала Власова.

— Стоп! — говорит Сергей Ильич. — Ответьте, пожалуйста, Саранцев…

Есть в исхудавшем лице генерала, в запавших; ярких глазах, не утративших живого блеска, такая сила, что допрашиваемый помимо воли поднимается с табурета и становится «смирно», оттопырив локти и щелкнув каблуками. «Немецкая стойка!»

— Садитесь! — досадливо морщится Сергей Ильич. — Ну я понимаю, на войне всякое случалось — не одни победы и награды, был и плен, глаза на это не закроешь. Но объясните, каким образом вы очутились во власовском войске? Ведь знали же, что это сборище предателей и вас заставят стрелять в своих? Прошу вас, ответьте мне.

— С голода сдыхал, — бормочет Саранцев. — Думал к своим перейти при первой возможности.

— Почему не перешли?

— А немцы тоже не дураки. Сначала велели пленных партизан прикончить. Сказали: никто не узнает. А потом фотографии показали, незаметно сделали. Деться некуда — подписал документ.

Да, ситуация создалась трудная. Если, конечно, свою одну жизнь ставить выше всех других.

— У вас же было оружие, Саранцев, рискнули бы вырваться. Присягу ведь давали.

— Кругом немцы с автоматами как псы сторожили. Да и партизаны все одно были обречены — они до последнего дрались, немцы таких не миловали. Не я, так другой кто их пристрелил бы.

У труса своя логика.

— А потом больше не голодали? — Саранцев не уловил насмешки. — Всем вас обеспечили?

— Нормально жили. Даже спиртное было. Когда из боев выходили.

— Ясно! А после войны?

— Остался на Западе. Боялся кого из знакомых встретить.

— Работали?

— В лагере для перемещенных лиц в Ингольштадте жил. А работа от случая к случаю. Голодухи, конечно, не было, но собачье существование надоело. Каждый пфенниг считать кому хотелось? Думал, поживу хоть сколько, когда он пришел и предложил. Я сразу согласился. Жил — дай бог всякому. Жратва, выпивки, девчонки — сколько хочешь. А что? И убивать никого не надо. Пошлют — приедешь в назначенный пункт, уточнишь данные насчет того, есть там, скажем, атомный заводик или нет. А потом развертывайся и кати в Закавказье, только ухитрись через границу проскользнуть, а в Турции тебя уже ждут люди. Доложишь все и получай свои доллары. На полжизни обеспечен. Можно дело свое открыть и стать нормальным человеком…

— Говорите, убивать не надо никого. Но у вас был автомат и браунинг с четырьмя обоймами. Все это для игры в футбол?

Человек молчит. Садится, снова встает:

— Будет мне прощение, гражданин генерал? Ведь никого не убил. Можно сказать, вина только в том, что сам не явился с повинной. За это готов отвечать.

— Уведите его, — устало, как после тяжелой физической работы, говорит Сергей Ильич.

Как всякий настоящий политработник, генерал Гусаров убежден: в тех случаях, когда кто-то оступился, полетел под откос, виноват не только он, но и те, кто вовремя не разглядел в нем какой-то изъянчик, выверт, червоточину, не поправил, не пришел на помощь.

А вот приводят к Сергею Ильичу человека, у которого побудительными причинами для ухода в другой лагерь были интересы более глубокие.

В 1943-м на своей родине в Молодечненской области семнадцати лет пошел на службу в 13-й батальон войск СД националист Иван Филистович. Участвовал в карательных операциях. А когда немецких захватчиков и их пособников вышвырнули с территории СССР, Филистович сражался в Италии против местных партизан и союзнических войск.

Через год после войны он в Париже связался с антисоветским «Белорусским центром» и пять лет работал в этой организации. Был завербован и после обучения в американской разведшколе города Бад-Верисхофена в ФРГ выброшен в Белоруссии, в Ильянском районе, где родился. Имел задание развернуть антисоветскую националистическую деятельность, создать и возглавить нелегальную вооруженную организацию; все сведения шпионского характера обязался поставлять по определенному адресу в Париж, в упомянутый антисоветский центр.

— Долго действовали? — спрашивает Сергей Ильич у остроглазого темнолицего человека с хищным волевым лицом.

Тот обескураженно махнул рукой.

— Сорвался на первой же вербовке…

Генерал Гусаров торжествующе усмехается: у этого националиста союзников не отыскалось.

Да, так получается: миллионы мальчишек учатся, вступают в пионеры и комсомол, идут работать на заводы и в колхозы, а начинается война — оказываются в танках, за пулеметами, на оборонных заводах. Из этого прекрасного поколения, воспитанного всем строем нашей жизни, выламываются людишки, которым наплевать на высокие идеалы их поколения, на судьбу Родины — им лишь бы вырвать себе собственную, личную обустроенность. Вялые, куцые запросы мещанства питают индивидуалистов. Националистическая зверушечья ограниченность тоже ведет в лагерь врагов Советской Родины.

Сердечный, чуткий к людям, самозабвенно отслуживший три десятка нелегких лет в пограничных войсках, генерал Гусаров становится каменно-непреклонным, когда затрагиваются исповедуемые им принципы.

В Западной Украине бандеровское движение шло на убыль. Оно было разгромлено не только превосходящей военной силой, но и терпело идеологический крах.

Потерпевшие поражение оуновцы могли теперь действовать только «боивками» — группами от двух-трех до десяти-двадцати человек. По преимуществу в эти «боивки» входили оголтелые палачи, на счету которых было много невинных жертв.

Каждое утро в Политуправлении погранвойск страны появлялась сводка за истекшие сутки. Каждое утро начальник Политуправления генерал Гусаров не начинал свой рабочий день, не прочтя сводки.

Наибольший процент потерь по-прежнему проходил по Украинскому пограничному округу.

…Убиты в селе на Волыни две девушки-комсомолки и девочка-пионерка, трупы брошены в костер и обуглены; действовала «боивка» из трех человек.

…Убито двое солдат-пограничников, тела повешены, вспороты животы.

…Трое солдат внутренних войск, попавшие в плен к бандеровцам, запряжены в сани (летом) и замучены до смерти.

Так почти каждый день.

Звонит начальник погранвойск Закарпатского округа генерал Мироненко. Стало известно, что надрайонный проводник (руководитель ОУН промежуточного звена между районом и областью) по прозвищу Зеленый начал колебаться. Многолетняя лесная звериная жизнь в сырых тайных ямах-«схронах» привела к тому, что он заболел туберкулезом. Кстати, на днях в Черновицкой области обнаружили «схрон», в котором находились трое мужчин и женщина, жена одного из бандитов. В этой затхлой норе родились и выросли двое детей — полутора и трех лет. Ничего, кроме звериных чащоб, они не видели и смотрели на советских офицеров и солдат, как лесные зверьки, вылупив глаза.

— Петр Никифорович, — говорит Гусаров, — этих ребятишек, пока родители находятся под следствием, определите в хороший детский дом и берегите, чтобы оуновцы их не выкрали и не утащили снова в лес. Что же касается Зеленого, очень важно продемонстрировать ему и подобным: пока они ведут жизнь зверей в лесных «схронах», настоящая жизнь проходит мимо них. И своих детей они обрекали на то же самое.

— Сергей Ильич, для начала мы покажем ему фильм «Тарас Шевченко», — говорит генерал Мироненко. — Я недавно смотрел и до сих пор под впечатлением игры Бондарчука. Пусть бандеровец задумается, кто является истинным наследником Тараса Шевченко: мы, интернационалисты, создатели нового общества, или националистическое отребье, всегда служившее черт знает кому, но только не украинскому народу.

— Очень хорошо! — живо отзывается генерал Гусаров. — Вижу, закваска старого политработника сильна в вас по-прежнему. Держите нас в курсе ваших дел. Я ожидаю хороших вестей.

И в самом деле, умел заглядывать в суть сложных общественных процессов пограничник, комиссар двадцатых годов Сергей Гусаров. Зажужжал особым своим голосом телефон ВЧ, и бодрый, ясный голос генерала Мироненко прорвался через полторы тысячи верст:

— Бандит Зеленый вышел. Показали ему тот фильм. Рыдал несколько часов, проклиная себя и тех, кто потащил его на бандитский путь. Согласился обратиться к бандитам с разоблачением главарей ОУН. У него туберкулез в открытой форме, и он говорит, что хочет перед смертью предостеречь вчерашние соратников не повторять его ошибок.

— Пусть его здоровьем займутся лучшие врачи. Для этого человека еще не закрыта дорога в общество — верю, что мы сможем вытащить его из националистической ямы. Нет и неизлечимых физических недугов. Я верю в могущество нашей науки, — говорил Сергей Ильич, в эти минуты забывший за делами о приговоре, который был вынесен ему самому, или все же начинавший ему вопреки надеяться…

Какие бы личные нравственные тяготы ни удручали Гусарова, его ни на минуту не покидал живой интерес к службе, людям, жизни.

По-иному не мог жить комиссар Гусаров. Множество людей шло к нему по служебным делам, с личными заботами. И всегда этот тяжело больной человек терпеливо и добро выслушивал каждого. Он не просто принимал участие в чьем-то деле или интересовался чьей-нибудь судьбой — Сергей Ильич умел словно вживаться в другого человека и вместе с ним за время общения принимать решение. Порой оно бывало не в пользу просителя, но и тогда Гусаров стремился убедить его в разумности принятого решения. Не любил поэтому решать вопросы по бумаге, в отсутствие человека, обратившегося к нему. Живое слово, личное общение всегда составляло для него основу взаимоотношений с людьми.

Его распоряжения выполнялись лучше и охотнее, быть может, потому, что не было в них начальственной непоколебимости, а присутствовало желание одного человека убедить другого в нужности исполнения.

— Товарищ Сухов, я вас прошу…

— Иван Александрович, о важности этого вопроса мы с вами уже толковали…

— Это неправильно, товарищ Сергейчук, сделать необходимо вот так… — принимался доказывать, почему его распоряжение правильно.

Особый дар убеждения не врожденное качество коммуниста, а то, что он должен воспитывать в себе, — так считал генерал Гусаров.

Родился Сергей Ильич Гусаров в Москве, на Чистых прудах. Отец был рабочий, машинист, водил поезда. Что-то с ним случилось: то ли несчастный случай в мастерских, то ли в японскую войну голову сложил, а по другим рассказам Илья Гусаров и его жена умерли оба от чахотки. Во всяком случае, мальчишкой лет шести Сережа очутился уже в Смоленске у дяди. Учился даже в гимназиях — губернской, а потом в городе Дорогобуже. В 1916 году, после шестого класса, выбыл, не закончив курса учения, потому что опекун-родственник умер. Раньше чем стать чернорабочим на лесопильном заводе, хлебнул и беспризорщины. Взяла доброго и смышленого подростка на воспитание жалостливая трудовая семья — ее глава работал на лесозаводе Богданова в Смоленске.

Февральская революция застала 16-летнего Сергея подручным рамщика на лесопильном заводе Долгорукова. В октябре хозяин сначала из господина стал гражданином, а вскоре и вовсе исчез с горизонта. А через год, в конце 1918-го, Сергей записался добровольцем в Красную Армию. Попав в 25-й автоброневой отряд Западного фронта, воевал поначалу бойцом, а потом помощником адъютанта отряда против контрреволюции, выкрашенной в одинаковый ненавистный цвет: белогвардейцев, белополяков, белолатышей. С таковой должности впервые оказался в военном госпитале — в одном из боев контузило. После излечения Гусарова направили в 34-ю пограничную бригаду войск ВЧК в Иркутск. Здесь в боях с бандой Шубина снова был ранен и лечился, правда, тоже недолго, потому что по молодости все раны казались легкими и заживали быстро, да и валяться по лазаретам было недосуг.

Война, а потом жестокая борьба с контрреволюцией и бандитизмом не только кидали его, работника ВЧК, в дальние районы республики, но и возвращали в милые смоленские, тверские, белорусские края. В 1922 году в Смоленске красноармеец 19-го Богучарского полка ОГПУ Сергей Гусаров стал членом партии, а вслед за тем и политруком, комиссаром в пограничных отрядах.

В Белоруссии познакомился Сергей с девушкой. Ее отец и мачеха, богобоязненные обитатели местечка, запротестовали против встреч дочери с «красным комиссаром». Отец однажды попытался с помощью палки урезонить непослушную дочь — шрам на ее плече с той поры остался на всю жизнь…

Сергей вспоминал семью, десяток лег назад приютившую его, голодного и холодного юнца. То были настоящие пролетарии, начисто лишенные жалкой национальной ограниченности. Молодой комиссар возмущался и доказывал Дориному отцу, что он не имеет права рассуждать так, будто не было революции.

— А ты увези меня, — сказала Дора Сергею.

— Как увезти? — опешил он. — Как на Кавказе умыкают невест?

Она засмеялась, и Сергей понял, что сделает это — умыкнет, утащит, увезет на коне, уведет за руку, все равно как. Лишь бы вырвать ее из этой болотной жизни маленького местечка.

И увез Сергей Дору. А отец ее десять лет потом не хотел признавать их брак.

После недолгой, годичной учебы Сергея в Высшей пограничной школе Гусаровы оказались в погранотряде на Сахалине.

Сергей целыми днями, а то и неделями пропадал на дальних заставах и в комендатурах, а Дора увлеченно занималась клубной работой, устраивала концерты, лекции, шефские выступления, плясала, пела, о всех заботилась, всех тормошила.

В Даурию на должность помощника начальника маневренной группы по политчасти Сергей Гусаров был направлен весной 1930 года — после конфликта на Китайско-Восточной железной дороге.

На Сахалине было дико, необжито, малолюдно, тут пролегала граница по суше и по морю, да, кроме того, за спиной пограничников крутились хитрые мудрецы — японцы-концессионеры; неизвестно было, что их больше интересует: добыча шпионских данных или промысловая добыча. В общем-то здесь было сравнительно тихо — до боев, как в Даурии, дело не доходило.

До конфликта 1929 года — нападения реакционных белокитайских генералов — взаимоотношения тут были мирные: на сопредельной стороне надеялись на советских пограничников, халатно несли службу, не преследовали нарушителей рубежа. Время от времени командир советского погранотряда садился на коня и ехал к «соседям». Там он увещевал китайских офицеров, чтоб они помнили, что служат на границе, черт побери, и несли охрану — ловили спиртоносов, валютчиков, контрабандистов и прочих, а не дулись в карты и не тянули горячительное…

Потом воинственные китайские генералы спровоцировали пограничный конфликт, в результате которого оказались очень крепко биты.

Сергей Гусаров в должности помполита[8] маневренной группы принял участие в военных действиях на завершающем этапе. Воспользовавшись конфликтом, полезли из всех щелей разномастные кулацкие недобитки. Они лихорадочно готовили восстание в тылу пограничников и регулярных войск Красной Армии, сражавшихся с белокитайцами.

Под команду боевого помполита командование отряда передало один из двух учебных кавалерийских взводов. Приказ гласил следующее: не считаясь с численным превосходством противника, активными наступательными действиями в Сретенском районе атаковать и уничтожить бандитов. Задача была очень нелегкой еще и оттого, что сроки для боевых действий указывались самые минимальные.

Полдня после получения приказа Сергей просидел наедине с картой. Полдня готовил взвод к операции. В район действия банды Литвинова двигались только с наступлением темноты. С рассветом взвод укрылся в лесной чаще. К исходу второй ночи пограничники Гусарова оказались возле вражеского логова, неподалеку от заимки кулака, давшего приют вожаку банды и его присным. Ни одна живая душа не смогла б сообщить бандитам, что пограничники ждут в полуверсте от их «штаба» сигнала к атаке.

Вернулась разведка — бандиты, ничего не подозревая, отдыхали, пьянствовали, даже охранение не позаботились выставить.

Сергею удалось точно разгадать замыслы врагов: они готовились сами нападать, сил у них было немало, и предположить даже не могли, что пограничники сунутся в центр их расположения всего одним конным взводом.

— Что делать, товарищ помполит, с пацанами? — перед самой атакой спросил взводный. — Они с нами хотят на заимку рвануть…

— Не пускать! — ответил Сергей. — Рано им кровь видеть, пусть детьми останутся подольше. Мы без них справимся.

Курсанты ворвались на заимку в самое сладкое для сна время — перед рассветом. Без стрельбы, без криков «ура!» атаковали бандитов. Налетели с такой лихостью, с таким бесстрашием и презрением к численному превосходству врагов, что те долго не могли поверить, что разоружены и пленены горсткой пограничников.

(Летом 1944 года начальник войск но охране тыла 4-го Украинского фронта генерал Гусаров пробирался на своем «виллисе» в густой колонне идущих на запад войск. На переправе, у только что подошедшего к реке контрольно-пропускного пункта, молодой капитан в форме пограничника остановил машину и попросил сидящих в ней предъявить документы. Прочитав в удостоверении фамилию генерала, капитан взволнованно вгляделся в начальника войск:

— Вы… вы не командовали мангруппой у нас в Даурии в тридцатом году, товарищ генерал? А то я смотрю: и внешность ваша похожа, и фамилия как у того помполита…

Перед Сергеем Ильичом стоял тот давнишний мальчонка из ночного, который хотел тогда вместе с бойцами атаковать бандитов, и, волнуясь, говорил, что стал пограничником оттого, что навсегда запомнил бой на лесной заимке, считает его, Гусарова, кем-то вроде крестного отца и с тех пор мечтал с ним встретиться.

Гудели машины, требуя пропуска через КПП. Надо было прощаться.

— Я вас обязательно разыщу после войны, товарищ генерал! — сказал на прощанье юноша, обеими руками пожимая руку генерала.

Нет, не разыскал он Сергея Ильича. Хотя и кончалась война, но многими еще жертвами, молодыми непрожитыми жизнями оплачена была недалекая уже победа.)

Несколько месяцев спустя Сергей получил первую боевую награду, чрезвычайно популярную в то время. Ему от имени командования пограничных войск округа были вручены именные карманные часы с суровой лаконичной надписью: «Товарищу Гусарову С. И. за беспощадную борьбу с бандитизмом».

Так у Сергея получилось: сначала пришлось повоевать, а потом уже знакомиться с отрядом — личным составом, дислокацией застав и комендатур. В этом было свое бесспорное преимущество: люди уже знали, что новый помполит маневренной группы такой человек, за которым можно не оглядываясь идти в огонь и в воду. В его командирское мастерство, грамотность, смекалку поверили бойцы.

Сергей же был чрезвычайно озабочен, но не тем, как «закрепить» обретенный авторитет, а словно бы иным: как его «растерять». Учился. Он не скрывал при этом, что многое ему предстоит постичь и он готов признать учителем любого опытного воина — будь он боец, краском или местный житель.

Учила и жизнь, потому что редко случались день или ночь без больших или малых происшествий: и задержания контрабандистов, и поимка конокрадов, и боевые схватки со шпионами, диверсантами, разведчиками, и операции против спиртоносов и по изъятию у хунхузов — местных бандитов — награбленных ценностей.

Маневренная группа — резерв командира пограничного отряда — всегда находилась в районе наиболее активных действий. После конфликта на КВЖД она получила значительное пополнение — была укомплектована современной техникой: малыми танкетками, артиллерией, пулеметами на вьюках и тачанках, людьми, новым стрелковым оружием. Сергей с увлечением принялся изучать материальную часть поступившего вооружения. Он приходил на занятия во взвод, садился вместе с бойцами, слушал, разбирал и собирал «на время», а то и с завязанными глазами винтовочные затворы, и пулеметные замки, и замки орудийные, и наганы, и «ручники».

Одним из учителей-добровольцев у помполита стал командир взвода в мангруппе, а потом помощник командира, прирожденный кавалерист и рубака, добрый, но требовательный наставник Петр Налетов.

В июне в Даурии обычны разливы рек. И вот в составе конного подразделения, преследующего контрабандистов, Гусаров и Налетов переправляются через реку. Пётра (так зовет его Сергей) наставляет:

— У тебя хороший конь, выносливый, способный, — можешь плыть и держать его за уздечку. А если конь молодой, пугливый, тогда с седла долой и хватайся за хвост…

Летом выгорает на сопках и в падях трава, и все голым-голо становится. Тальник на берегу конного нарушителя не скроет, а если на лодке, без лошади переберется через Аргунь нарушитель, далеко не уйдет пешим. И еще надо учесть: ночи здесь темные, если лошадь в падь не идет, значит, кто-то в ней есть. Тут уж ложись, не маячь мишенью на фоне неба и готовь оружие к огневому бою… В Даурии пограничника подстерегают всякие неожиданности. Зимой мороз заледенит за 50 градусов, а ежели ветер подымется, то как в аэродинамической трубе понесет — лошадь против ветра не пойдет. Снег сметается начисто в Аргунь, а случалось, и стада туда же несло; в таких случаях, если не успели пастухи спрятать овец и баранов в кошары, чтоб стадо остановить, надо пристрелить вожака — остановятся. Бандиты таким способом пользуются: в середину стада заберутся и гонят.

Вся эта наука ни в каких уставах и наставлениях не записана, а познал ее и делится с другом Петр Налетов, великолепный даурский пограничный следопыт. На таких вот бесчисленных Налетовых, боевых, скромных, знающих, верных, держится граница Даурии и остальные тысячи километров других погранотрядов Союза, сухопутных и морских.

Среди зимы в штаб отряда поступили данные о том, что в районе Чикойских гольцов Яблонового хребта скрываются главари подготовки вооруженного восстания 1930 года в Семиозерье.

Сергей Гусаров узнал и загоревал. Что такое?! На гольцы, оказывается, в зимнее время добраться невозможно. Решил сам возглавить экспедицию в горы. Начальник отряда Деглав внимательно оглядел худого, высокого, отнюдь не атлетического вида помполита, выслушал его, не перебивая. Потом с латышской неторопливостью, растягивая слова и фразы, сказал:

— Товарищ Гусаров могуч духом, он неплохой организатор, пусть подготовит нам всю операцию. А командовать группой мы все-таки пошлем здешнего жителя, начальника заставы товарища Бальджакана Полежаева. Он бурят, ему такие физические нагрузки, как путешествие в гольцы, привычны. С ним пойдут старые пограничники и местные жители. Товарищу Гусарову, однако, надо помнить: совсем не обязательно все делать на предельной нагрузке, и самому надо уметь рассчитывать свои физические возможности.

На местных крепких лошадках, захватив с собой лыжи, маленький отрядик выступил. К вечеру другого дня он возвратился, ведя с собой двух лам. Воинственные служители культа скрылись от правосудия, вдоволь запаслись продовольствием и появлению советских пограничников удивились, наверное, не менее, чем если б перед ними предстал сам Будда, перелетевший через неприступные зимние горы… Руководителя группы за блестяще проведенную операцию командование наградило библиотечкой.

Независтливый Гусаров результатом операции был доволен, чрезвычайно — главное, выиграло дело; то же, что лавры достались не ему, в глазах Сергея значения никакого не имело. Он был человеком совершенно бескорыстным. Люди, дело, служба, семья, друзья составляли главный и единственный предмет его забот.

Через год с небольшим после прихода в отряд он был избран освобожденным секретарем бюро ВКП(б) и очень скоро затем назначен помполитом отряда.

В штабе его застать было нелегко. Опоясывался Сергей Ильич своим старым, безотказным, еще с гражданской, маузером, брал в полевую сумку суточный сухой паек и садился на выносливого, горбоносого, короткогривого конька местной породы. Зимой надевал башлык, тулуп, валенки и отправлялся в дальние поездки… На заставе жило два десятка человек, порой соединенных с миром в зимние заносы или в распутицу не дорогой, а только ниточкой телефонного провода. Мало было сторожевых собак, не хватало ракетниц, плохо работал телефон, связывавший за сто-двести верст одинокую заставу с комендатурой или отрядом. Проводной связи с секретами не было, основным сигналом считался выстрел. По границе не всюду была еще тропа, о контрольно-следовой полосе только мечтали командиры; натянутая проволока, нашпигованная бренчащими от прикосновения банками из-под консервов, набитыми камнями, пользовалась большой популярностью.

Сергей Ильич Гусаров любил и умел говорить с людьми. Большие и высокие проблемы мирового и союзного значения связывал всегда с конкретными задачами отряда, комендатуры, мангруппы, заставы. Вопросов «вообще» не любил — предпочитал конкретные: «Что из дома пишут?», «Как живет колхоз?», «На заводе знают, что вы на заставе служите?», «Что в семье хорошего?..» Делились с помполитом охотно, душу открывали и бойцы, и командиры. Его приезды становились точно праздники, о них долго вспоминали. И при всем том добрячком Гусаров не был — взыскивать умел, «стружку снять» не стеснялся, и нерадивые его боялись больше, чем иного грозного начальника.

В один из наездов в штаб заехал на станцию за газетами. Какая-то молодая женщина с милым, открытым русским лицом, по одежде явно приезжая, увидев помполитову зеленую фуражку, несмело обратилась к нему:

— Не знаете случайно, гражданин, как мне до погранотряда добраться?

— Случайно знаю, гражданочка. А кто вас там конкретно интересует?

Ответила слегка смущенно:

— Муж мой, Налетов Петр Иваныч, там служит. К нему приехала.

Он посмотрел на ее платье, туфельки:

— Это в наши-то края вы так вырядились! Разве Петр не писал вам о наших морозах? Ну ладно, ждите меня тут, я скоро вернусь.

Воротился с тулупом, валенками:

— Одевайтесь. Все поверх! Тулуп — на пальто, валенки — прямо на туфли. Это ваши вещи? Пошли.

На улице усадил ее в кабину отрядной «голубой антилопы» — помеси грузовичка с лимузином, сам влез в кузов, завернулся в шинель, постучал шоферу:

— Поехали.

— Я не поеду, вы закоченеете, садитесь в кабину, — запротестовала она.

— Ничего, тетя-девочка, — весело сказал помполит, и она от неожиданного такого оборота рассмеялась совсем по-девчоночьи. — Нам ехать недалеко, да и я привычный…

Заскочили в отряд, и Гусаров повез Налетову в комендатуру, где дислоцировалась мангруппа, в которой служил ее муж…

Пополнением, прибывающим в отряд, Сергей Ильич занимался всегда сам — встречал, организовывал питание, купание, отдых, распределение по комендатурам и в маневренную группу. И всегда у него появлялись в это время из числа новобранцев «крестники», из которых в дальнейшем он надеялся воспитать своих, отрядных политработников.

В село Ново-Цурухайты, на левое крыло отряда, помполит приехал через несколько дней после привоза в тамошнюю комендатуру пополнения. Жили в селе аргунские казаки, с которыми у Советской власти в колчаковщину сложились нелегкие взаимоотношения; теперь здесь был рыбачий колхоз, молодежь всегда тянулась к клубу, к школе, и Ново-Цурухайтуевская комендатура, по планам Сергея Ильича, должна была оказывать большое идейное и культурное влияние на весь этот большой район. Помполит внимательно следил, как осуществляется смычка пограничников с сельским населением: бойцы постоянно помогали молодым колхозам убирать урожай, ремонтировали сельскохозяйственные машины, сооружали линии электрической и телефонной связи, тушили степные пожары.

Приехав в Ново-Цурухайты, помполит Гусаров, как обычно, устроился в клубе, переоборудованном из старой церкви. Прибежал встрепанный парень в незастегнутом шлеме-буденовке, запыхавшийся протопал к столу и выкрикнул:

— Красноармеец Болотин прибыл по вашему приказанию!

— Выйдите, товарищ Болотин, — строго сказал помполит, — отдышитесь, приведите себя в порядок.

Через несколько минут те же сапоги простучали размеренно, шлем был застегнут, докладывал красноармеец спокойно, деловито.

— Ну здравствуйте, товарищ Болотин. Садитесь. Значит, это вам поручили составить список?

— Мне.

— Знали, для чего этот список?

— Примерно да.

— Почему себя не включили? Ведь приказано было отобрать лучших, активистов.

— Товарищ помполит, откровенно хотите?

— Да.

— Я до армии был редактором райгазеты у себя в Новгородской области. Там меня в партию принимали. Учился в КИЖе[9] заочно. Работу свою, газетчика, очень люблю, хочу после службы вернуться опять в редакцию.

Негромким спокойным голосом принялся Сергей Ильич объяснять молодому красноармейцу, как важно и нужно готовить младший командный и политический состав для пограничных войск именно сейчас, когда в Германии к власти рвется фашизм, а японские милитаристы захватили северо-восточные провинции Китая и создали марионеточное государство Маньчжоу-Го на границе с Советским Союзом.

Молодой газетчик оказался настроенным агрессивно: отслужу два года и демобилизуюсь, уговаривать нечего, не маленький.

Сергей Ильич не рассердился, не повысил голоса. Только включил Болотина в список бойцов учебного взвода:

— Что ж, послужите пока, поучитесь, а там видно будет! Идите!

Крутнул боец через левое плечо, ушел.

Пожил помполит день-другой в селе. Школа младших командиров была пехотного образца. Учебные классы расположились в клубе; в казарме построили двухэтажные нары; на стенах появились лозунги, а стенгазета (рука Болотина!) оказалась самой интересной среди всех других в отряде; футбол не привился, но в волейбол играли каждую свободную минуту; учеба, боевая подготовка, политическая (несколько занятий провел сам Гусаров; запомнились они курсантам, а ему — их глаза, внимательные, освещенные словно изнутри) шли по напряженной программе. Учились ребята, а меньше чем в километре от них стояла ближняя застава, чуткая, бессонная, не имеющая права чего-то не замечать на той, сопредельной стороне. Нюхали голубой солнечный даурский ветер тупорылые зенитные пулеметы. Бинокли дозорных ощупывали чужой горизонт. Там уже не китайские — японские войска занимали казармы, пограничные блокгаузы, долговременные огневые точки. За Аргунью простерлось государство, имеющее двух императоров: «верховного», японского — Хирохито, и «подмандатного», маньчжурского — Пу-И. Ничего хорошего от всего этого ждать не приходилось.

Вот поэтому-то помполит Гусаров и старался убедить вчерашнего мирного газетчика Болотина в необходимости службы в кадрах пограничных войск.

«Смена власти» на маньчжурской стороне проходила не только под наблюдением советских пограничников. Волей обстоятельств отряд оказался вовлеченным в события в общем-то очень драматические.

В ночь на 5 декабря 1932 года телефонный тревожный звонок из штаба поднял с постелей начальника и помполита отряда.

Только что на станцию Отпор явился со стороны станции Маньчжурия китайский генерал Су Бен-вен, перешедший со своей свитой и штабом границу. Несмотря на протесты администрации Забайкальской железной дороги, приказал своим солдатам сломать замки пограничных стрелок, и под угрозой оружия железнодорожники принуждены были начать отправление эшелонов с войсками этого генерала в направлении советской территории к станции Отпор.

— Сейчас я приеду, — ответил Гусаров.

Этого следовало ожидать. Малочисленные и, главное, плохо оснащенные техникой патриотические китайские войска, объединенные в северо-восточную армию «Спасения родины», отходят под натиском японцев к границе СССР. Другого выхода у них нет. Но что нам с ними делать? Теперь эта масса людей — несколько тысяч человек, не менее, — окажется на советской территории. Их нужно интернировать, а затем принять на себя заботы о них — обеспечивать продовольствием, оказывать медицинскую помощь. Ответственность огромная.

Гусаров хоть и не комиссар, но он готов вместе с командиром эту ответственность разделить. Когда Сергей Ильич говорит об этом начальнику отряда, Деглав благодарно жмет ему руку и в своей манере тянет слова:

— Спасибо тебе, комиссар, другого я не ожидал.

Машина — «голубая антилопа» — заехала за Деглавом и Гусаровым, и они сели в кузов, чтоб договориться о деле. Ледяные удары встречного ветра выжимали из глаз слезы, не то что говорить — дышать трудно.

— Товарищ Деглав, — кричит сквозь ветер Гусаров, — я займусь офицерами и солдатами, а ты бери на себя генеральско-дипломатическую сторону дела. Идет?

— Ладно, комиссар! — улыбается начальник отряда. Приехав в отряд, он докладывает «наверх», в округ, об инциденте. Оттуда ответная телеграмма-приказ: для проведения операции на заставу станции Отпор из управления отряда выделить усиленную боегруппу под командованием помощника по политчасти товарища Гусарова.

— Чьим? Чьим? — не поняли оба.

— Товарища Гусарова, — снова прочел шифровальщик.

— Так, — досадливо морщится Деглав. — Когда-то ты просился на боевое дело, я не пустил. Теперь мне бы надо идти — посылают тебя.

— Все правильно, — отвечает Гусаров, — теперь ты берешь на себя организационную сторону дела, а я оперативную. Начальник отряда должен быть в управлении на все время операции. Ведь не исключается какая-то вражеская провокация в другом месте, кто тогда заменит тебя?

Они решают: Гусаров с двумя конными дивизионами, пулеметным взводом и артиллерийской батареей из состава мотомехмангруппы выдвигается к границе, разоружает военнослужащих китайской армии, обеспечивает их охрану и безопасность, а также усиливает охрану границы.

Деглав берет трубку телефона:

— Товарищ дежурный, объявляйте в мангруппе боевую тревогу.

Ночь за окном. Мороз. Дикий даурский ветер. Уже отпела в казарме тревожную побудку труба. Там зажигаются огни, гремят команды, раздается лязг оружия, храп коней, тарахтят окованные колеса пушек… Деглав и Гусаров курят перед дорогой.

— Ну, удачи тебе, комиссар!

— Счастливо оставаться, командир! Передай Доре, что я на операции, пусть не беспокоится.

— Все сделаю.

Гусаровский отряд выступил еще до рассвета. Шли на рысях всю дорогу. Отставших не было — сказывалась отличная тренированность всего личного состава пограничного отряда. Перед маршем Сергей Ильич сказал своим пограничникам несколько слов. Ледяной ветер обжигал лицо, относил в сторону слова. Поднимаясь на стременах, перекрикивая вой стихии, комиссар обращался к пограничникам. Говорил коротко, энергично, рубя фразы:

— Здесь в восемнадцатом красногвардейские отряды — их составили рабочие Читы, солдаты, железнодорожники, забайкальские партизаны, крестьяне — отбивали бешеные наскоки контрреволюционных атаманов Семенова, Калмыкова. Эти вот сопки видели бесстрашные атаки наших старших; товарищей, ваших отцов. Их кровь впитала эта земля… Будем достойны подвигов героев революции. Вперед!

Вот и рассвет. Станция Отпор мигает непотушенными огоньками. Там тихо, выстрелов нет, значит, все проходит мирно.

Оставив коноводам лошадей в пристанционном садике, Гусаров с группой командиров (в их числе надежный боевой друг Налетов) идет через здание вокзала на перрон. Навстречу с лавок поднимаются китайские военные, один — невысокий, пожилой — впереди.

Обе группы останавливаются, все подносят руки к головным уборам.

Генерал долго говорит и кланяется, еще дольше переводят его и тоже кланяются. А ты изволь ждать. Это называется восточной, или китайской, церемонией. Ненарушимый этикет.

— Генерал Су, — произносит Гусаров, выслушав бесконечные приветствия, — от имени своего командования предлагаю вам возвратиться на территорию вашей страны, поскольку вы самовольно переехали границу.

Выслушав переводчика, генерал жестом неподдельного ужаса выказывает свое отношение к словам собеседника.

— Нет, нет, нет! — уже не церемонно, а торопливо отвечает переводчик-китаец. — Они нас всех убьют. Мы предпочитаем сдать вам оружие…

— Это ваше окончательное решение? — спрашивает Гусаров.

— Да, да, да! — поспешно кивает генерал.

С перрона входит Налетов, обращается с рапортом:

— Товарищ помполит, к вокзалу подходит еще один поезд со стороны станции Маньчжурия.

— Примите и тоже перегоните на запасный путь.

— Генерал Су хочет сказать вам, господин советский генерал, что в этом поезде едут запертые на замки наши пленные. — Это сообщает переводчик.

Час от часу не легче!

— Кто они?

— Это японские резиденты в Маньчжурии и китайские служащие нового правительства Маньчжоу-Го. Японцы — очень важные пленные, господин советский генерал.

— Сколько еще будет эшелонов?

— Это последний, господин советский генерал.

— Хорошо. Только я не генерал, — говорит Гусаров.

Как объяснить, что в Красной Армии нет личных воинских званий ни генеральских, ни офицерских, а есть обращение по занимаемой должности. До сих пор слово «помполит» не встречало никаких затруднений — обращались свои, а тут изволь объяснять представителям другой нации, людям чужой страны, как им тебя величать. В петлицах у тебя три «шпалы», но обращение «помполит» для китайцев трудно и непонятно.

— Зовите меня «комиссар», — говорит Гусаров, вспомнив Деглава и его обращение. Подходит Налетов, и Сергей Ильич добавляет, что это его помощник, которого надо называть «господин советский командир».

У генерала и его переводчика усталые, несчастные лица, но они подобострастно улыбаются Гусарову и Налетову. Что ж, теперь о деле.

— Переведите, — говорит Сергей Ильич, — что сейчас мы составим списки всех находящихся в эшелонах, оружие изымем, за исключением генерала Су — ему будет оставлено личное оружие, а офицерам — их сабли.

— Или шпаги, господин советский комиссар.

— И шпаги.

— А полицейским вы позволите оставить оружие?

— Нет! — решительно говорит Гусаров. — Мы гарантируем вашу безопасность, и в помощи китайской полиции вы нуждаться не будете. Все!

И он уходит. Дел много, и некогда разводить церемонии, прежде всего надо организовать усиленную охрану границы, и помполит отдает необходимые распоряжения. Потом идет к прибывшим эшелонам. Вокруг них охрана — пограничники с заставы Отпор и спешенные кавалеристы из мангруппы.

Китайские солдаты в рваном обмундировании, плохой обуви. Они складывают оружие в тупике у пакгаузов.

— Гранаты сложить отдельно в ближайшем карьере и взорвать во избежание несчастных случаев, — приказывает Гусаров.

— Есть! — отвечает Налетов.

— Автомобили пусть пока останутся на платформах. Проследите, чтоб их шоферы были при машинах.

— Есть.

В каждом вагоне, в каждой теплушке — своя жизнь. Вот эти купе-ячейки предназначены для генералов (их в поезде оказалось, кроме Су Бен-вена, еще десять), а при них жены, дети, слуги и денщики. В других вагонах-ячейках — полковники (числом 17), в третьих — майоры, в четвертых — поручики, прапорщики, далее — гражданские чиновники и чины полицейские, студенты, семейные женщины и публичные женщины и солдаты. Эти последние — парии этого общества, они дрожат от холода, у них голодные худые лица, они сдают почти негодное оружие и гранаты, опасные прежде всего для их владельцев.

Вот она, частица общества, разделенного классовыми, сословными перегородками. Помполит Гусаров намечает сегодня же провести в подразделениях маневренной группы и на заставе Отпор политбеседы, разъясняющие социальный смысл этого пограничного эпизода.

Вот второй поезд. Три классных вагона. Внешне здесь все навыворот: чиновники Маньчжоу-Го, одетые в чистенькие мундиры, почтительно уступают дорогу и кланяются чумазым бравым оборванцам, быстроглазым кули с длинными косами, величественным, чуть не царственной осанки нищим… Все эти люди — маскировавшиеся, вжившиеся в свои роли за десятки лет жизни в чужой стране полковники, майоры, капитаны японской императорской армии, резидентура, которой так гордится создавший ее генеральный штаб.

Гусаров с командирами идет по вагону. Пытливо вглядывается в настороженные, холодные, ощупывающие глаза японских резидентов. Сколько из них, этих шпионов, будет впоследствии перенацелено на нашу страну — одному богу известно.

— Ускорьте составление списков резидентов и служащих! — приказывает он командиру из управления отряда.

— Есть!

Получив список — 129 человек, целая шпионская рота! — приказывает снова запереть вагоны и под усиленной охраной отправить на станцию Мациевская, что в семи километрах от Отпора. А всего интернированных четыре тысячи с небольшим, почти дивизия.

Вздохнули свободно все в отряде, когда закончилась наконец эпопея с интернированием маньчжурско-японского воинства, хотя и вспоминали о ней долго.

С начала 1933 года обстановка на государственной границе в полосе отряда стала все больше накаляться. Остро почувствовали все, что за кордоном появился новый неприятель, энергичный, превосходно оснащенный, коварный, напористый и, главное, преследующий какие-то далеко идущие цели.

Многие часы просиживали новый начальник отряда Михаил Зундель и его помощник по политической части Сергей Гусаров, анализируя нелегкую, тревожную обстановку на границе, стремясь «и по службе, и по душе» проникнуть в замыслы так называемого потенциального противника.

Отдельные случаи явно преднамеренного нарушения воздушного пространства японскими самолетами. Цель, без сомнения, разведывательная, возможно, производится аэрофотосъемка оборонительных сооружений. Глубина перелетов — до восьми-десяти километров. Все нарушения оформляются односторонними актами, которые представляются в пограничный округ.

Случаи контрабанды, конокрадства, бандитизма с последующим переходом границы имеют место, но по сравнению с предыдущими годами число их значительно сократилось.

Зато прогрессивно растет количество задержанных шпионов.

Активно помогает в задержании нарушителей местное население, железнодорожники КВЖД (попытки проезда через границу), очень плодотворным оказывается сотрудничество с монгольской пограничной охраной — она передает советским коллегам нарушителей, чья деятельность направлена против нашей страны. Со стороны советских пограничников во всех случаях общения с чинами погранохраны Маньчжоу-Го сохраняется исключительно выдержанное, тактичное поведение.

Иной раз часовой звонит с наблюдательной вышки на заставу: внизу собрались японцы, нарушившие границу, они трясут вышку, вот-вот сбросят его вниз… И даже в подобном случае был приказ не открывать огня по нарушителям — с заставы срочно мчался наряд, который отгонял обнаглевших солдат за кордон. Оттуда они кричали на ломаном русском языке бранные слова, кривлялись, грозили оружием. И все это приходилось терпеть.

Если подытожить все, напрашивается вывод: противник ведет всестороннюю усиленную разведку.

В пограничном поселке Бырка удалось установить нахождение японских разведчиков братьев Домашевых. Они скрывались в доме родственников. Окруженные пограничниками, оказали вооруженное сопротивление. В перестрелке Домашев Никита получил ранение и был задержан, Домашеву Василию удалось скрыться.

Через две недели на участке одной из застав наряд задержал группу нарушителей в составе трех человек во главе с Харламом Черных. Все они белоэмигранты, на нашу сторону шли по заданию японской военной миссии. На суде признались во всем.

Через месяц на участке заставы «Карантин» близ станции Борзя новая попытка прорыва на нашу сторону. По заданию той же японской военной миссии бандгруппа в составе шести человек, возглавляемая Алексеем Якимовым, должна была разведать наш укрепленный район. Из числа оперативного состава отряда заложили засаду на пути нарушителей. Их нельзя было выпустить, хотели даже взять живыми, но они оказали упорное огневое сопротивление, и четверо из них были застрелены в бою; раненый главарь бежал на территорию Маньчжоу-Го, где в степи и умер. С нашей стороны погибло четыре командира.

Со времени конфликта на КВЖД то была самая тяжелая потеря в отряде.

Еще не изгладилась в памяти пограничников трагическая гибель в конце 1932 года любимца отряда, командира отдельного бурятского дивизиона Ивана Пилипенко. То был отличный боец, спортсмен, красивый душою человек. Его ранило в живот. Врач побоялся везти нетранспортабельного раненого в даурский госпиталь, и он лежал в Абагайтуевской комендатуре у своего друга Тимофея Строкача. Умирал в полном сознании и все вспоминал о сыне, тоже Иване, который теперь останется без батьки. Вот оттого-то Иван Пилипенко-старший не хотел умирать. Просил, чтоб сапоги его оставили под кроватью: пока они тут, он, может, и встанет еще, наденет и поедет опять на границу. Скончался — и надели на большие его ноги огромные, сорок пятого размера, сапоги и под оркестр медленно повезли через Абагайтуй, через другие села в Даурию на кладбище — последний приют пограничников, погибших в этом диком, неласковом краю на защите священных рубежей своего социалистического Отечества.

И вот опять погибло четверо!

Медно ревели о невозвратной потере трубы оркестра. Сказал на траурном митинге вслед за другими товарищами горькие, прощальные слова помполит отряда Гусаров. В небо, выцветшее под слепящим солнцем Даурии, троекратно ударили залпы прощального салюта. Ушли строем красноармейцы.

Осталась на могильном холмике под цветами деревянная пока доска:

И тут ударило Сергея Ильича в самое сердце. Так, что едва не упал — поддержала Дора, она обхватила за плечи: «Что ты, что ты, Сережа!..»

Возле свеженасыпанного холмика сидели молодые вдовы. Из тех, самоотверженных российских женщин, что за мужьями бесстрашно шли на край света, в пограничные тмутаракани и кого в веселые минуты любовно звал Гусаров «тети-девочки…». И дети тут же сидели. Особенно невыносимо было смотреть на двух беленьких девчушек, совсем несмышленых ничего не понимавших, таращивших глаза на гору здешних неярких полевых цветов. То были дочери Кононова, который после них больше всего на свете любил книгу. И которому никто не велел идти в этот бой ловить озверевших закордонников. Начальник библиотеки сам вызвался помогать товарищам…

А служба шла своим чередом.

Приезжая в Ново-Цурухайтуевскую комендатуру, Гусаров обязательно справлялся о том, как служит бывший редактор районной газеты Василий Болотин. В очередной приезд показали Сергею Ильичу рукописный журнал, заполненный едва ли не наполовину очерками, зарисовками, рассказами Василия. «Отлично! — сказал скупой на похвалы Гусаров. — Молодец журналист!» Поехал на тактические занятия учебного взвода, где был Болотин, потом на стрельбище. Василий оказался метким стрелком — на «отлично» выполнил упражнения из РПД[10] и нагана. Распалился тут Сергей Ильич, достал из деревянной кобуры свой верный и вечный маузер, присадил приклад и лег рядом с бойцами учебного взвода. Все пули послал в «яблочко» — хорошо! От мишеней тоже бегом вернулся на огневой рубеж:

— Пойдем поговорим, товарищ Болотин!

Завел разговор о журнале, похвалил сдержанно. Потом сказал, что вот скоро 15 августа, годовщина отряда. А шефы — комсомольцы города Канска — привезли «бостонку», портативную типографию с ручным приводом.

— Вы хотели на газетную работу, вот она вас и нашла.

— Товарищ помполит, разрешите мне окончить школу, — попросил Болотин.

— Вы же считали, что она вам ни к чему.

— Я уже проучился полгода. Вот кончу, тогда и забирайте.

— Молодец! Ладно, сдавайте экзамены. Плохо б учились, не взял бы в отряд. А теперь с удовольствием. Политработник должен быть и отличным строевиком. Не люблю, если человек говорит красно, а смотреть на его работу стыдно.

— Я тоже этого не люблю.

Так стал «крестник» Гусарова, заместитель политрука Василий Болотин, редактором отрядной газеты «Начеку». А чуть позднее — кадровым политработником, и на всю жизнь связал судьбу с пограничными войсками.

Многотиражек в пограничных отрядах еще не было.

Помполит Гусаров создавал газету и уделял ей много внимания. Когда набирали первый номер, Сергей Ильич не ушел ночевать. «Бостонка» что-то разладилась, решили было ребята начать печатание вручную, да помполит засучил рукава, сказал уверенно: «Отремонтируем!» — хотя до этого о машине только слышал. И починили. К исходу ночи, усталые, измазанные, голодные, стали печатать. Сергей Ильич умылся, собрался:

— Ну, ребята, мне в отряд. Что вам прислать: что-нибудь поджаренное и чаю, конечно?

— Зачем же, товарищ помполит? — застеснялся Болотин.

Сергей Ильич привез завтрак сам. Взял в руки пахнущий типографской краской листок «Начеку». «Орган партийной и комсомольской организаций энского отряда. Из расположения не выносить». Ребята набросились на еду и на Гусарова не смотрели. А он с повлажневшими глазами, отвернувшись от них, вдыхал запах краски, гладил листок, растроганно рассматривал уже выученные наизусть заголовки…

Тот же самый Болотин с друзьями — Малышевым, Медуновым, Штрайсом, Яковлевым — организовал в отряде коллектив художественной самодеятельности. Дора Гусарова, веселая, экспансивная, ни при каких обстоятельствах не унывающая, не только организовала и вовлекла в самодеятельность жен комсостава, но и сама в меру сил и таланта взялась читать стихи с Василием Болотиным в паре. Оба выходили на сцену в пограничной форме, строгие, собранные:

тихо, мечтательно начинала она, а он сурово напоминал:

Популярный номер кончался мелодекламацией обоих чтецов. Рокотало пианино и внезапно смолкало в лирической паузе. А притихший зал вспоминал тех, ради кого они тут стерегут границу.

А дальше польщенные артисты выслушивали долгие аплодисменты и зычные крики «бис!».

Готовили клуб к праздникам: украшали плакатами, лозунгами; женщины — Дора Гусарова, обе Тоси, Михайлова и Сметанкина, — брались мыть полы. Отношения установились товарищеские, самые комсомольские, и звали друг друга Дора, Вася, Тося, без всяких там отчеств. Приезжал перед концертом Гусаров, довольный ходил по отмытому, нарядному клубу.

Иногда агитбригада на машине или санях, с кинопередвижкой («Хотите смотреть кино — крутите „динамку“ поочередно!») уезжала на заставы, и там в холодных, едва протопленных клубах давали концерты и крутили «Чапаева» или «Путевку в жизнь». Время от времени раздавалась команда:

— Кто в наряд, выходи!

Или прямо из наряда, зазябшие, еще не евшие, вваливались в зал бойцы, стуча сапогами и прикладами. И закон твердый был у выездной агитбригады (Василий Болотин строго его соблюдал): хоть пять человек в зале, все равно даем концерт, все равно крутим кинокартину. Пограничная жизнь особая, тут служба круглосуточная, всех сразу собрать невозможно.

Когда шел фильм и меняли катушки с лентой, тоже точно команда раздавалась:

— Кто следующий «динамку» крутить — давай!

Сергей Ильич всегда с нетерпением ждал жену из этих поездок, очень тосковал без нее, но ни разу не сказал: «Останься!»

Расстаться с Даурией Гусарову пришлось, когда предложили уехать на учебу.

После окончания Военно-политической академии имени Ленина полковой комиссар Гусаров служил на южной границе в Туркмении и на западной границе в Киевском округе. В начале Великой Отечественной войны был Сергей Ильич в звании бригадного комиссара и занимал должность военкома войск по охране тыла Ленинградского фронта.

Ленинградский пограничный округ нес в канун войны охрану сухопутного участка на Карельском перешейке до Финского залива.

Сведения, что за кордоном идет усиленная подготовка к нападению на СССР, стали проникать в штаб пограничного округа еще в конце 1940-го и особенно с весны 1941 года. Разного рода пограничные конфликты, спровоцированные той стороной, грозно учащались. Интенсивно шла заброска одиночных и групповых агентов. Разведчик-финн, знавший больше других, на допросе разоткровенничался: «Скоро опять война, у нас к ней готовятся». А так называемая «маршрутная агентура», которую составляли люди высокой шпионской квалификации, все шла и шла, нацеленная на конкретные оборонные объекты. Появлялись на границе весьма любознательные чины финской и германской армий, не имеющие никакого отношения к охране рубежей. Чужие самолеты все чаще «по ошибке» вторгались в воздушное пространство нашей страны. И вот уже в июне красноречивые, недвусмысленные в своей зловещей сути симптомы — с пограничья финны отселяют жителей в глубь страны…

В субботу, 21 июня, Сергей Ильич и его молоденький помощник старший политрук Федор Коптев, которого в политотделе все любовно звали Григоричем, договорились на завтра с семьями поехать за город, в Сестрорецк. Но с вечера обстановка на границе резко ухудшилась, и к концу ночи военком, не уходивший домой, позвонил помощнику:

— Григорич, срочно собирайся и приходи в Управление. И приемник с собой захвати.

— В чем дело, Сергей Ильич? — встревоженно спросил сонный Коптев.

— Приедешь — узнаешь.

В Управлении пограничных войск спешно доставали и навешивали на окна спрятанные после финской кампании светомаскировочные шторы. Гусаров погасил электричество и распахнул окно в своем кабинете; теплый летний рассвет в каменном городе напомнил обоим о запланированном на воскресенье загородном отдыхе.

— Война, Григорич. Немцы напали, на границах идут тяжелые бои. Будет выступать Молотов…

Военком был бледнее обычного, но спокоен, сосредоточен.

— Собирай политотдельцев.

Рванул нервный телефонный звонок.

— Товарищ военком, — зарокотала трубка, — звонят из погранотряда. (То шло сообщение из района Сякиярви на Карельском перешейке.) Задержаны вооруженные нарушители. Дали показания, что вот-вот начнется война…

И вслед за тем новый звонок. Доносил из Элисенваары полковник Донсков, начальник пограничного отряда:

— Заставы готовы к бою. Все попытки финнов проникнуть на нашу территорию будут отбиты.

Полные напряженного ожидания дни и ночи отсчитывал округ: ясно, что нападут, но когда? От Балтийского до Черного моря сотрясалось в сражении пограничье, а финны не начинали. Только посылали в радиопередачах угрозы: «Зеленые фуражки советских пограничников мы постараемся их же кровью перекрасить в красный цвет…» Немецкие самолеты налетали с финских аэродромов с первых дней войны, но «формально» она была объявлена через советского посла в Швеции А. М. Коллонтай только 26 июня, а с рассветом 29-го напали на СССР маннергеймовские воители.

Особенно сильный нажим осуществлялся со стороны юго-восточной армии противника — она повела военный действия на Карельском перешейке, на Выборгском и Кексгольмском направлениях.

Донесения с границы поступали лаконичные, суровые. Драматизм положения состоял в том, что на всех направлениях — и в районе Мурманска, где действовала немецкая армия «Норвегия», и на Онежско-Ладожском перешейке в полосе наступления финской полевой армии, и на оперативных участках у Выборга и Кексгольма — у врага было перед пограничниками подавляющее преимущество в силах.

То, что пережили другие округа неделю назад, теперь испытывал Ленинградский пограничный округ. В кабинете трещали телефоны. Доносили погранотряды с Карельского перешейка весь воскресный день, что бои идут непрерывно; на многих участках госграница, нарушенная врагом, восстановлена; на помощь пограничникам подходят регулярные части Красной Армии.

Тяжко приходилось защитникам Ханко и островов на Балтике.

В округе не было зафиксировано ни одного случая отхода пограничников без приказа командования.

Ленинград с первых выстрелов, раздавшихся на территории Карельского перешейка, стал тем центром, откуда направлялась вся деятельность пограничных войск округа. Даже в самой сложной обстановке округ осуществлял твердое руководство частями и подразделениями.

Все политработники управления еще задолго до начала военных действий были прикреплены к пограничным частям, за каждым числилось его направление.

И, как верно предположили начальник погранвойск округа генерал Степанов и военком войск бригадный комиссар Гусаров, самым боевым направлением стал Карельский перешеек. Именно туда отправил Сергей Ильич группу политработников, среди них Афанасия Малоивана, Якова Козачка, с ними писателя Льва Канторовича, чье творчество было связано с пограничниками, и теперь он попросился на самый ответственный участок[11].

Старший политрук Афанасий Малоиван вопреки своей фамилии был человеком огромного роста. Гусаров уважал и любил его за смелость и деловитость, за то, что всегда тот готов был отправиться на любое задание и дважды никогда не просил повторить распоряжение. За внешней невозмутимостью Малоивана таилась не флегматичность, а выработанное за годы службы в пограничных войсках умение владеть собою.

В воскресенье вечером 22 июня старший политрук Малоиван с женой Ольгой Петровной должны были уехать на юг. Две путевки в ялтинский санаторий «Ореанда» и два билета до Симферополя уже лежали в кармане. А днем собирались еще и в театр сходить. Мальчишки-сыновья оставались на месяц с тещей…

Вместо театра и поездки к теплому морю было срочное командировочное предписание на север, в погранотряд.

— Поезжай, Афанасий Никифорович, к полковнику Донскову, у него нет заместителя по политической части, — сказал Гусаров. — Счастливого тебе пути.

И через полсуток уже воевал он под городом Энсо. Десятидневная командировка растянулась весьма надолго…

Замполит оказался под стать своему командиру. Они были почти ровесниками. Семен Иванович Донсков (хотя носил такую фамилию, был лихим казаком, но но донским, а терским) в свои тридцать с небольшим успел повоевать с басмачами и с белофиннами. Теперь его пограничный отряд во взаимодействии со 142-й стрелковой дивизией принял на себя удар финского усиленного пехотного корпуса, который поддерживали танки, броневые автомобили и даже бронепоезд. Сто километров границы, прикрытой отрядом Донскова и дивизией Красной Армии, враг одолеть не мог несколько недель.

Правый фланг отряда — как раз на стыке Ленинградского и Карело-Финского пограничных округов — держала 1-я комендатура. Ею руководил опытный боевой командир старший политрук Алексей Гарькавый.

Трижды комендатура оказывалась в полном окружении и столько же раз с боями выходила из вражеского кольца. Противник превосходил пограничников в силах более чем в 10 раз и все-таки разгромить и уничтожить их не сумел. Гарькавый вывел своих людей (среди них сражались его жена и подросток-сын), не бросив ни одного раненого, к северному берегу Ладоги в районе поселка Ланденпохья. Отсюда кораблями Ладожской военной флотилии пограничники были эвакуированы к городу Кексгольму. Сергей Ильич распорядился всем рассказать о подвиге Гарькавого и его бойцов.

К Кексгольму, где шло формирование новых пограничных частей для защиты Ленинграда, приехал бригадный комиссар Гусаров.

Побитая осколками камуфлированная «эмка» военкома примчалась в Сифолово ранним утром. Ехали всю ночь сквозь полумрак северных летних ночей по уже разбитым бомбами фронтовым дорогам. Несколько раз Сергей Ильич, давая возможность отдохнуть водителю, сам садился за руль. Но вылез из машины бодрый, свежий. И первым делом спросил Донскова и Малоивана:

— Где наши герои? Где эти железные люди из 1-й комендатуры?

Их выстроили. Сергей Ильич медленно прошел вдоль недлинной шеренги. Многих не оказалось в строю — одни убыли в госпитали, другие погибли… У военкома вдруг начало впервые в жизни подергиваться веко и худое, выразительное лицо закаменело.

— Кланяюсь вам, родные люди, — сказал он хрипло, напряженно. — Ваших подвигов Родина и народ никогда не забудут. Все, кто подал в партию и комсомол во время окружения, получат сегодня кандидатские карточки, комсомольские и партийные билеты. Вы, товарищи, заслужили отдых. Но мы его вам дать не можем. Не имеем права. Враг рвется к Ленинграду, и там сейчас нужен каждый воин. Ждем от вас новых подвигов. Боевых вам удач, дорогие товарищи!

На пути к новому расположению комендатуры военком спросил Малоивана:

— Афанасий Никифорович, ты разобрался во всем, что рассказывают о Чуднове? О нем ходят легенды, и я, право, не знаю, какая доля вымысла в этом «народном творчестве».

— Все чистая правда! — веско ответил Малоиван. — Расспрашивал его самого, очевидцев. Гарькавого вы знаете — он на похвалы не щедр, но только и говорит о Чуднове. Да он сам сегодня должен возвратиться из разведбата. Поехал отбирать пятерых своих хлопцев, с которыми воевал. Они командиру батальона по душе пришлись — отдавать не хочет.

— У тебя, вижу, какая-то просьба ко мне рвется, — с улыбкой спросил бригадный комиссар. — Я не ошибся?

— Мы с полковником Донсковым ходатайствуем об утверждении Чуднова в должности военкома комендатуры вместо выбывшего старшего политрука Рязанова.

— Вот побеседую с ним, и тогда решим.

— Сомневаетесь в его подвигах?

— Другое. Старая пограничная привычка — лично общаться с людьми.

Чуднов приехал затемно. Сергей Ильич, как ни устал после нескольких полубессонных ночей, разговора с политруком не отложил.

Этот Чуднов воистину чудеса совершал: с группой красноармейцев со своей 3-й погранзаставы он уничтожил раз в пять большее количество врагов, несколько раз пробивался через их заслоны к окруженной комендатуре. И не пешим порядком, а на броневике, который, как бывший шофер, отлично водил. На этом броневике политрук носился по лесу, появляясь в самых неожиданных местах и истребляя врагов десятками.

Гусаров был душевным человеком и опытным политработником, всегда умел уничтожить дистанцию между собой и любым собеседником. Но тут и Сергей Ильич стал в тупик. Едва ли не впервые он видел политработника, не умеющего рассказывать. Чуднов отвечал однозначно, стеснялся, волновался, двух слов связать не мог.

Сначала Сергей Ильич ничего не понимал. Потом рассердился: «Вы что, косноязычны, товарищ политрук?» Наконец сказал смеясь:

— Слушай, товарищ Чуднов. Нашел время краснеть как девица. Другой бы на твоем месте приврал с три короба, ты же такое учудил, а рассказать обо всем не умеешь. Все же происходило на глазах у многих свидетелей. Рейсы на бронемашине наблюдали красноармейцы разведбата и наши пограничники. Ну а бой на лесной дороге подтверждается трофеями и документами, забранными у убитых. Тут все точно. Да я за одну твою выдумку с дымовыми шашками, когда финны без страха вышли к твоей якобы горящей машине, прямо на пулемет, представил бы тебя к награде.

Обнял парня, который и вовсе стушевался, пожал руку:

— Воевал ты геройски, спасибо. И мы решили представить тебя к высокому званию Героя Советского Союза! А я даю «добро» твоему назначению военкомом 1-й комендатуры. Надеюсь, со временем станешь поразговорчивее… Григорич, — сказал Сергей Ильич своему веселому, приветливому адъютанту. — Вооружись утром карандашом и бумагой и постарайся подробно описать подвиг этого политрука. Мы выпустим о нем листовку.

Уже замкнулось кольцо блокады, когда самолет с наградными материалами на Чуднова и его боевых товарищей был сбит и все документы погибли. Позднее все эти пограничники получили боевые награды.

В начале осени переформированные пограничные части (теперь они именовались войсками по охране тыла Ленинградского фронта) были брошены на направление главного удара врага — в район Мги — Шлиссельбурга. Сюда же для организации отпора врагу приехал военком Гусаров и не воротился в управление, пока не стабилизировалось положение.

Обстановка на фронте была тяжелой, не легче приходилось и Ленинграду. Начались бомбежки, после первой из них загорелись и несколько дней пылали Бадаевские склады. По ближним к ним улицам рекой тек расплавленный сахар. Чадным дымом горящего масла заволакивало все вокруг. В вышине, лавируя среди зенитных разрывов, выли «юнкерсы» и «хейнкели». Ночами пробравшиеся в город вражеские ракетчики наводили немецкие самолеты на объекты. Дежурившие на крышах и чердаках мальчишки, женщины, студенты, озлобленные предательской деятельностью ракетчиков в штатском, хватали их и сбрасывали с крыш, не ожидая, пока за ними явятся патрули или милиционеры. «Будем убивать и душить всякого, кто станет стрелять в небо ракетами!..» И не хватало духу пенять на эту жестокость людям, которые днем работали или учились, а ночи бессонно проводили в подъездах, на крышах, тушили зажигалки, ловили диверсантов, шептунов. Население Ленинграда поддерживало боевой дух в войсках. Выходили копать оборонительные сооружения все от мала до велика. Старики усачи с заводов приезжали в окопы, говорили с бойцами:

— Никак невозможно, чтоб наш пролетарский Питер отдать врагу. В гражданскую этого при нас не было, и не вам, сынки, заводить такую моду. Нам тогда как вопрос ставили старики: «Бросите окопы — мы в вас стрелять будем!» Теперь мы из молодых парней сами стариками стали, но вопрос ставим по-прежнему ребром, по-рабочему…

У врага хватило сил окружить город, но взять его штурмом оказалось за пределом возможностей. Стиснутый блокадой, изнуряемый бомбежками и обстрелами, обессиленный голодом, Ленинград и не помышлял о сдаче.

На самых ответственных, самых трудных местах обороны великого города стали пограничники: на охране ладожской «Дороги жизни», в Шлиссельбургской цитадели, на Лисьем Носу, у Сестрорецка, у Пулковских высот, близ Кировского завода… Голодные, вымотанные, ослабевшие бойцы и командиры погранвойск, принявших на себя охрану тыла, так же, как до войны на границах, бессонно и непоколебимо несли службу. Под бомбами, снарядами, минами, в гнилые дожди и в лютые обжигающие холода.

Живучая «эмка» военкома войск по охране тыла Ленфронта бригадного комиссара Гусарова появлялась всегда в самых накаленных местах обороны.

Никогда Сергей Ильич не отличался богатырским здоровьем — больше на силе духа выезжал, а теперь ему и вовсе было плохо. Когда-то после Сахалина вдруг обнаружили врачи каверны в легких. Но то, что в молодости обошлось, теперь сказывалось. Никому не жаловался военком, даже верному и внимательному Феде Коптеву, да только таял на глазах. На одном табаке держался. Приносили из Смольного «специальный», «генеральский» обед — блокадный, скудный. Но не садился один есть Сергей Ильич:

— Григорич, едим только вместе. Тебе, молодому, надо значительно больше, чем мне, вот мы и делим пополам. Ну, ну, садись, ты же знаешь, один я есть все равно не смогу…

Неистребимый гусаровский юмор одолеть были бессильны голод, и холод, и обстрелы. Если «эмка» на фронтовых дорогах или на улицах города попадала под огневой налет, Сергей Ильич нередко сам садился за руль. Когда близко разрывался снаряд и молоденький адъютант наваливался, стремясь по-мальчишечьи самоотверженно прикрыть комиссара своим телом, Сергей Ильич реагировал только в шутливой форме:

— Григорич, не нависай, не лезь на рожон — осержусь.

— Это, Сергей Ильич, у меня стадный инстинкт, — пытался под свист снаряда улыбаться старший политрук. — Кажется, что возле вас не заденет.

А потом, возвращаясь, они обсуждали чей-то мужественный поступок, чье-то смелое поведение в бою. А их собственная деятельность по сравнению с этими людьми казалась им обыденной, совсем не примечательной и уж вовсе не героической. Однажды на Ладоге они увидели картину: на зенитную пулеметную точку начал пикировать «мессершмитт». Политотдельская «эмка», точно заговоренная, стала на дороге у КПП, с которого начиналась «Дорога жизни». Находясь поблизости от пулеметной «счетверенки», Гусаров точно позабыл, что его самого, и адъютанта, и шофера может той же очередью прошить воющий самолет. Военком залюбовался бесстрашным пулеметчиком, прикрывавшим КПП. Красноармеец и не думал уходить в укрытие. «Мессер» сделал заход, промазав, пошел на разворот и, злобно завывая, спикировал снова. Но и на этот раз не ушел боец в окоп.

— Получи, гад, за все! — кричал он. — На тебе, на!

— «Счетверенка» влепила-таки меткую очередь в стервятника, он задымил и пошел на снижение. А пулеметчик закричал от радости и заплясал даже:

— Так всегда с вами будет со всеми, гады, фашисты! А ну, кто еще?!

Когда военком подошел, красноармеец дисциплинированно вытянулся.

— Как ваша фамилия, товарищ, — спросил Сергей Ильич, — какой вы части?

Он оказался комсомольцем-пограничником из подразделения, прикрывающего «Дорогу жизни». Все его товарищи дали клятву — не уходить в укрытия во время штурмовок и бомбежек, надежно прикрывать машины с продовольствием, идущие по льду Ладоги.

— А я вас знаю, товарищ комиссар, — сказал боец. — Вы к нам приезжали в комендатуру, когда мы через финнов пробились. Вы тогда билеты партийные вручали.

— Не помню вас, товарищ боец, — признался Сергей Ильич.

— Я тогда не подавал в партию, — сказал пулеметчик. — Считал себя еще не подготовленным.

— А теперь?

— Теперь пришло мое время. — И оглянулся. Вдали на льду дымил сбитый им самолет. По ледовой дороге шли нескончаемой цепочкой машины: в Ленинград — с продовольствием, из города — с женщинами и детьми.

— Я бы не раздумывая дал такому человеку партийную рекомендацию, — задумчиво сказал Коптеву бригадный комиссар. — Нет, не зря мы, политработники пограничных войск, ели свой хлеб. Выросли люди, такие, как этот юноша. В него «мессер» хлещет из всех стволов, а он в ответ — меткую очередь, а к ней в придачу — вызов на поединок любому фашисту. Так-то, Григорич! Горжусь и я, что посильный вклад внес в воспитание этого поколения…

Дел у военного комиссара по охране войскового тыла Ленинградского фронта хватало на полные сутки. Только малая часть ночи отводилась на отдых, да и то не всегда.

Писал жене в эвакуацию, в Камышин:

Из письма жене в самую тяжкую пору блокады:

Ей же летом сорок второго:

Сорок лет Сергею Ильичу исполнилось 8 сентября 1941 года. Именно в этот первый день блокады он оказался в самом пекле сражения за великий город и новое боевое крещение выдержал с честью.

Сергей Ильич, находясь в разлуке с семьей, оставался ее главою: добрым, верным, заботливым мужем, внимательным отцом-другом, отцом-учителем.

Писал Иринке:

Писал жене — об Иринке:

Когда стало известно, что погиб боевой товарищ, наказывал в письмах помочь его жене:

Подбадривал жену, если падала духом:

…В кабинете стоит верная военная спутница — печь-«буржуйка», да не всегда есть чем ее топить. Вышибленные взрывной волной окна забиты фанерой. Часто отключается освещение — работать приходится при свечах, да и те лимитированы. Бойцы, сержанты, командиры, политработники по очереди ходят за водой к невским прорубям. Худой, с коричневой блокадной каймой под глазами, бессонный, неунывающе бодрый военком Гусаров после напряженных рабочих суток пишет семье, которую волны эвакуации забросили из Камышина в Саратов, потом в Омск, свои неизменно оптимистические письма. Залепленные черными или синими штемпелями («Просмотрено военной цензурой»), эти фронтовые безмарочные треугольнички везли работяги шоферы «Дорогой жизни» по ледяной Ладоге, или перелетали письма на Большую землю в транспортных самолетах. Не все послания доходили. В иной грузовик попадала фугаска. В иной «дуглас» впивалась очередь хищного «мессершмитта»… Тогда тревогой сжималось сердце женщины, нетерпеливо ждущей очередное свидетельство, что муж ее жив и сражается с врагами, а Иришка не отходила от встревоженной матери, по-детски неумело утешая ее…

Вскоре после снятия ленинградской блокады Сергея Ильича отозвали в Москву начальником политотдела войск по охране тыла всей действующей Красной Армии. Неохотно расстался он с Ленинградом. На новой должности пробыл всего полгода. Тянуло на фронт, ближе к боевым делам, и очень скоро после приезда в Москву Сергей Ильич в поданном начальству рапорте попросил об откомандировании. Командование пограничных войск ценило Гусарова и не могло не понимать, что по своему характеру он все же будет более полезен как руководитель войск на одном из фронтов. Шла к победному эпилогу Сталинградская битва; особенно «перспективным» для наших грядущих наступлений становилось южное направление. Поэтому вместо откомандирования Гусарова на один из фронтов его послали в инспекторскую поездку на юг. Предстояло побывать на Брянском, Воронежском, Юго-Западном, Донском, Южном фронтах.

Выехал Сергей Ильич со своими спутниками из Москвы в феврале 1943 года. Лишь пять дней назад настала в Сталинграде долгожданная тишина, буря нашего наступления стремительно гнала на запад фашистские армии. Предстояло ехать группе генерала Гусарова по местам, только недавно освобожденным от врага.

Старенький, битый ГАЗ-64, в просторечии необидно именуемый «козлом», отважно ринулся через Тулу на Воронеж по зимнему прифронтовому шоссе. На Верхнем Дону дороги шли в снежных тоннелях, но, чем дальше на юг, все теплее становилось, и очень скоро пассажиры «козлика» испытали, что такое разбитые гусеницами и колесами воронежские проселки в распутицу…

С Сергеем Ильичом ехал его помощник по комсомолу Яков Козачок, энергичный, неунывающий капитан, с которым они служили еще в Ленинграде. В августе сорок первого боевой комсорг из пограничного отряда полковника Донскова был ранен под станцией Хитола в бедро бронезажигательной пулей. В госпиталь ехать отказался, уговорив командование и врачей, что он «отлично вылечится» и в санчасти. Узнав об этом, Гусаров удивился: «Почему Козачка не отправили в тыл, ранение у него тяжелое?» — «Да он уже ходит», — доложил полковник, не хотевший отпускать хорошего политработника. «Тогда пусть явится ко мне в политотдел», — приказал Сергей Ильич, уверенный, что Козачок, прикованный раной к постели, приехать на Каляева, 19 не сможет. На следующее утро сам Гусаров поехал к Донскову, чей отряд был преобразован в стрелковую дивизию и стоял на передовых позициях. Оказалось, что старшего политрука в расположении части нет — уехал в Ленинград. Вечером Сергей Ильич возвратился в политотдел, и Коптев доложил, что его весь день дожидается Козачок…

Гордость за человека, сумевшего не только преодолеть выпавшие на него тяготы и мучения, но и убедившего всех, что он выздоровеет здесь, в условиях блокады, в санбате близ передовой, и на самом деле почти выздоровевшего, переполнила военкома Гусарова. Этот старший политрук, оказалось, автоматом отгонял медиков, хотевших все-таки отправить его на Большую землю.

— Пройди-ка от дверей строевым шагом! — строго сказал Сергей Ильич, и Козачок послушно заковылял к столу. Какой тут строевой шаг, когда человек идет на одном упорстве…

— Ну вот что, Яков Яковлевич, — решил военком, — в дивизии ты обуза. Оставайся в политотделе. Будешь лечиться. И работать инструктором. А оправишься окончательно, станешь моим помощником по комсомолу.

И вот теперь водитель, чертыхаясь, везет Гусарова и капитана Козачка по адовой грязи. Машина проползает в сутки по 20 километров, к тому ж часто выходит из строя. Раздосадованный такой черепашьей ездой, Сергей Ильич приказывает ехать за обочиной — там, возможно, есть мины, но зато нет такой грязи, которая задерживает выполнение им приказа командования. На подъезде к мосту через какую-то невидную речонку подорвалась впереди подвода. Когда они подъехали, помогать было уже некому. Противотанковая мина разнесла повозку, лошадь, пожилого ездового в клочья, в куски. Сняли шапки, постояли несколько минут…

Полдня Гусаров, уступая настойчивости Козачка, терпеливо позволял «козлу» тащиться по грязи, потом не выдержал:

— Товарищ водитель, езжайте по целине, так мы до самой победы не приедем в Ростов…

Ехали иззябшие, простуженные, но бодрые. Во-первых, потому что наши наступали. Война повернула вспять, на запад, и теперь уже ничто не могло остановить уверенного победного движения Красной Армии. А во-вторых, хорошее настроение всем поддерживал Сергей Ильич. Хотя и водитель, и комсомольский секретарь видели и понимали, что генерал не железный и ему, как и им, холодно, сыро, да, кроме того, он должен нервничать из-за непредвиденных дорожных задержек, ни разу они не почувствовали, что Сергей Ильич злится, раздражается, выказывает усталость…

Прежде всего он не позволял ни себе, ни им звать женщин «мамаша». «Хозяюшка, можно у вас переночевать?..» «Спасибо вам, хозяйка, за приют и за ласку…» В деликатности этой формы обращения Яков убедился после того, как одну женщину назвал «мамашей». В старом тулупе, рваном платке, разбитых рыжих сапогах, усталая, понурая, она на улице глянулась парню старухой. И только в доме, когда она пригласила их войти, разделась, засмеялась гусаровской шутке, капитан понял со стыдом, что перед ним его ровесница…

— Ее горе согнуло, — заметил потом Сергей Ильич. — Как ты, Яков Яковлевич, неосторожно с ней обошелся.

В ее доме с одной-единственной комнатой жило 17 душ — дети, женщины, старики и старухи, среди них несколько обожженных. Враг, отступая, сжег все дома, чудом уцелел среди деревенского пепелища этот дом у дороги. А тут еще ввалилось их трое.

Как ни ужасающе тесно было в доме, их радушно пригласили переночевать: еще бы — приехали свои, родные, советские, и даже генерал, это настоящий праздник!

Хозяйка согрела чай, в чугунке сварила мерзлую картошку. Военные достали консервы, сахар, хлеб. За столом все 20 человек уместиться не могли, и всех досыта накормить тоже оказалось невозможным, но Сергей Ильич всем нашел место: кому на лежанке, кому на полу, и все наличные припасы честно были разделены на всех едоков. А от кровати, предложенной ему, генерал отказался наотрез: пассажиры «козла» легли в углу на плащ-палатках, укрылись шинелями, на рассвете сердечно распростились с жителями, и Яков смущенно под одобрительным взглядом Сергея Ильича попросил прощения у женщины за давешнюю оплошность…

В Ростове, недавно освобожденном от фашистов, разбитом их бомбами и уличными боями, но по-особому красивом, даже Величественном, как и всякий не сдавшийся врагу город, долго не задержались, помчались на фронт.

Охрану фронтовых тылов бдительно и неустанно несли пограничники. То была напряженная, бессонная, опасная боевая работа. Она приходилась по душе Гусарову. Без нее он не мыслил в огневую военную пору своего существования. Одни пограничные отряды теперь реорганизованы в стрелковые полки и дивизии, они дерутся на Харьковском направлении, под Ленинградом, в Кавказских горах. Другие отряды, тоже ставшие полками, расставили свои комендатуры и заставы в ближних тылах фронтов, наступающих и стоящих в обороне. Здесь, на юге, всё в движении, в бурном неостановимом порыве на запад, на запад. А пограничники, придерживаясь давнего доброго правила, выработанного при охране государственных рубежей, несут службу на контрольно-пропускных пунктах, ходят в наряды, в разведывательные дозоры, высылают разведывательно-поисковые группы, устраивают засады на путях возможного движения вражеских диверсантов.

Из Ростова в Таганрог, потом в район Купянска, опять в Воронеж, затем в Брянск… Как моряки, ставшие морской пехотой, свято берегут свои бескозырки и надевают их перед атакой вместо пилоток или шапок, такие милые гусаровскому сердцу зеленые фуражки непременно даже в мороз носят пограничники. Фронтовики, жители освобожденных районов очень любят своих пограничников, оказывают всяческую помощь в вылавливании фашистской агентуры. Гитлеровцы, отступая, оставляют сеть своих агентов. Они маскируются под «выходцев из окружения», «бежавших из плена», «жен советских командиров», «оседают» во время движения фронта на запад; их забрасывают на парашютах в район штабов крупных армейских соединений, на узловые станции, к большим мостам, в города; в лесных массивах после выхода оттуда партизан оказываются не успевшие убраться группы фашистских солдат, власовцы, сбившиеся в бандитские шайки предатели из числа старост и полицаев, дезертиры, буржуазные националисты…

Возвратившись в Москву, генерал Гусаров получил назначение начальником войск по охране фронтового тыла действующей Красной Армии Южного фронта. «…Немцы драпают, — писал Сергей Ильич жене из Донбасса, — вы слушаете и смотрите салюты, а мы задыхаемся, так как при движении вперед количество работы по очистке тыла расширяется».

Сергея Ильича захватил тот подъем, который испытывали войска, рвущиеся на запад, к Днепру.

Рад генерал Гусаров еще и потому, что, переведенный с политработы на командную должность, он успешно справляется с новой работой и по-прежнему на хорошем счету у командования фронта, у руководства пограничными войсками Союза.

И вдруг «генерал-майору Гусарову явиться в распоряжение начальника Главного управления пограничных войск». Сергей Ильич и боялся этого (хотелось довоевать, дойти до ненавистного Берлина), и желал тоже (ясно, что вызывали ради того, чтобы поручить ему где-то организацию охраны рубежа). Оказалось третье: довоевывать и восстанавливать границу будут другие, а он примет на Кавказе пограничный округ. Сергей Ильич дисциплинированно, по-солдатски ответил: «Слушаюсь!» — и надолго отбыл из Москвы.

Воротился туда лишь летом сорок восьмого начальником Политуправления пограничных войск СССР. Он понимал: этим назначением ему оказали огромное доверие, и, несмотря на приближающуюся грозную болезнь, он на своем последнем посту оставался до конца. С этой должности ушел в отставку. Она была, как у людей такого, как у Гусарова, идейного, нравственного, душевного склада, недолгой. Как и последняя его работа. Но в Политуправлении его уважали и любили все.

И помнят доныне!

Помнят, как много усилий затратил ради того, чтобы был восстановлен Музей обороны Ленинграда.

Помнят, как любил встречаться и беседовать с молодежью, радовался, что парни в пограничные войска теперь приходят почти сплошь со средним образованием. Говорил солдату-туркмену: «Так мы с тобой земляки. Я перед войной у вас служил, город Мары знаешь, на самом краю пустыни? Там однажды мальчишки-колхозники среди тюков хлопка обнаружили шпиона в полном снаряжении. Шел, да не дошел!..» — «Говорят, товарищ генерал, — отвечали Сергею Ильичу, — у вас половина страны земляки». — «В два раза больше! — серьезно замечал он. — В Москве родился, в Смоленске учился и работал. В Белоруссии, на Сахалине, в Даурии, на Кавказе служил, в Ленинграде и на Украине воевал. Да любого старого пограничника спросите — у него в каждой республике земляки…»

Георгий Миронов