Введение

1. Историография

В обширной научной литературе XVIII–XX вв., посвященной историческим судьбам России, Литвы, Польши, Белоруссии, Украины, едва ли можно найти хотя бы одну крупную работу, в которой не затрагивалась бы в той или иной мере борьба Русского государства с Великим княжеством Литовским за обладание славянскими землями на рубеже XV–XVI вв.

Российские историки конца XVIII — первой половины XIX в. проделали большую работу по выявлению и введению в научный оборот основного круга источников по истории русско-литовских отношений XV–XVI вв. Так, H. Н. Бантыш-Каменский за время своей службы в Московском архиве Коллегии иностранных дел в 1780–1784 гг. подготовил обзор содержания хранившихся там посольских книг сношений России с Великим княжеством Литовским и Польшей за 1487–1584 гг., опубликованный намного позднее[7]. Посольские дела, польские и крымские, наряду с летописями служили М. М. Щербатову главным источником при изложении внешнеполитических событий, кроме того, он использовал разряды, родословия, хронику М. Стрыйковского[8]. Еще шире источниковая база «Истории» H. М. Карамзина: он привлек ряд летописей, неизвестных Щербатову (в частности, Архангелогородский летописец), хронику М. Кромера, «Записки» С. Герберштейна, копии документов Кенигсбергского архива и другие материалы, относящиеся к русско-литовским отношениям конца XV — первой трети XVI в.; часть из них он поместил (целиком или в отрывках) в примечаниях[9].

В труде С. М. Соловьева сколько-нибудь значительного расширения фактической основы при изложении тех же событий уже не наблюдается — за исключением впервые использованных им материалов двух томов «Актов Западной России», извлеченных в основном из Литовской метрики и опубликованных в 1846–1848 гг. Главным отличием С. М. Соловьева от его предшественников в освещении внешней политики России указанного времени явилась прослеживаемая им связь ее с внутриполитическими процессами. Там, где Щербатов и особенно Карамзин видели столкновение характеров воюющих государей — Казимира, Александра, Сигизмунда — с одной стороны, и Ивана III, Василия III — с другой[10], Соловьев усмотрел глубокое различие в государственном устройстве Московской и Литовской держав, объяснявшее военный перевес первой из них: если соединение областей в Московском государстве, по мнению историка, «было прочно по единоплеменности и единоверию народонаселения», то великие князья литовские ослаблялись «внутреннею борьбою между составными частями своих владений»; кроме того, в то время как «московский государь самовластно располагал средствами своей страны», его соперник в Польше и Литве вынужден был обращаться за помощью к сеймам, зависел от вельмож, от своевольного войска, от рады панов[11]. Немалой заслугой С. М. Соловьева было и то, что, опережая появление монографических исследований по истории Великого княжества Литовского и его славянских земель, он поместил в пятом томе своей «Истории России», в главе о внутреннем состоянии русского общества при Иване III, и очерк положения городов, сельского населения, судоустройства в той части Руси, которая находилась под литовской властью[12].

В ином освещении предстают русско-литовские отношения конца XV — первой трети XVI в. в соответствующих томах «Истории литовского народа» Т. Нарбута (1840–1841 гг.) и «Истории Польши» Ю. Шуйского (1862 г.). По богатству фактического материала эти сочинения намного уступают трудам названных русских историков.

Для Нарбута Карамзин служил (за неимением летописей и других русских источников) настоящим кладезем фактов, к которому он прибавлял свидетельства польских хроник и введенной им в оборот литовской летописи — так называемой Хроники Быховца. У Шуйского войны с Россией XV–XVI вв. изложены очень поверхностно и схематично. Литовский и польский историки в оценке этих событий совершенно расходятся со своими российскими коллегами и, в частности, с Карамзиным, с которым они прямо полемизируют. Так, если последний принимает всерьез заявления Ивана III о религиозных мотивах (защите православия в Литве) начала войны в 1500 г., то Т. Нарбут и Ю. Шуйский подобное объяснение отвергают как надуманный предлог, призванный прикрыть захватнические планы московского государя[13]. Взятие Смоленска в 1514 г. они приписывают (вслед за польскими хронистами XVI в.) измене гарнизона и интригам М. Глинского[14], в то время как H. М. Карамзин полагал, что симпатии жителей Смоленска к русским, «любовь к древнему отечеству, вместе с братским духом единоверия» облегчили Василию III овладение городом[15]. Полемика по этим вопросам, начатая историками первой половины XIX в., была продолжена впоследствии новыми поколениями исследователей.

В 50–60-х гг. XIX в. стали появляться специальные работы по истории Литовской Руси и русско-литовским отношениям; правда, первые опыты оказались не очень высокого уровня. Так, вышедшее в 1857 г. «Обозрение истории Белоруссии» Ф. Турчиновича представляло собой компиляцию, составленную в основном по Карамзину и Нарбуту и не свободную от грубых ошибок (например, утверждалось, будто по миру 1494 г. России был уступлен Мстиславль![16]). Исследование Г. Ф. Карпова о русско-литовских отношениях 1462–1508 гг., изданное в 1867 г. отдельной книгой[17], хотя и явилось первой монографией на эту тему, но ни богатством фактического материала (не только непревосходившим, но даже уступавшим «Истории» С. М. Соловьева), ни глубиной анализа не отличалось. Не изучив положения земель, из-за которых шла борьба в указанный период, опираясь главным образом на посольские дела, с привлечением разрядов и некоторых летописей, и объявив Литовскую метрику «незначительным дополнением» к посольским статейным спискам[18], автор ограничился, по существу, изложением дипломатической истории того времени, большей частью уже известной. Польские хроники, как и труды современных ему польских историков, Г. Ф. Карпов оставил без внимания. Очень скоро его книга потеряла всякое научное значение.

Восстание 1863–1864 гг. в Польше, Литве и Западной Белоруссии, подавленное царизмом, вызвало в обществе повышенный интерес к Западному краю Российской империи и его прошлому. Откликом на официальный «заказ» явился ряд изданных в 60–80-х гг. сочинений (М. О. Кояловича, П. Н. Батюшкова, П. Д. Брянцева и др.), в которых «доказывалось», что «западнорусский народ» (куда относились и белорусы и украинцы) веками подвергался полонизации, испытывал гнет католицизма, а воссоединение с Россией после разделов Польши в конце XVIII в. явилось для него освобождением, актом исторической справедливости и возрождением в первоначальной чистоте спасительного православия[19]. Главный идеолог этого направления, профессор Петербургской духовной академии М. О. Коялович, считал, что через всю историю Западной России проходит борьба двух начал — русского и польского; по его словам, уже Городельская уния 1413 г. завершила разделение между Литвой и Русью: «литвины-латиняне поставлены в положение господ. Русские православные — в положение рабов…»[20].

Сочинения, подобные «Лекциям» Кояловича, не содержавшие новых фактов, не были исследованиями в собственном смысле слова, но они повлияли и на научные труды. Убежденность в превосходстве православия перед другими религиями, неприязнь к «чужеродным началам» — польскому, немецкому (магдебургское право), еврейскому и т. д. — заметны в работах И. Д. Беляева, М. Ф. Владимирского-Буданова и других крупных ученых того времени. Сама действительность Российской империи, с ее политикой русификации, официального православия и т. п., никак не служила моделью равноправного сосуществования различных народов. Не потому ли российские историки второй половины XIX в. с таким подозрением относились к Великому княжеству Литовскому — полиэтничному и поликонфессиональному образованию, настойчиво искали там уже в XIV–XV вв. непримиримые конфликты, истоки неотвратимого упадка и гибели?

Примером может служить дискуссия о магдебургском праве в городах Литвы, начатая книгой М. Ф. Владимирского-Буданова. Немецкое право, по мнению исследователя, явилось «основной причиной упадка городов юго-западного края»[21]; оно пагубно повлияло на исконные «славянские порядки» и, в частности, разрушило связь города с землей, породив взамен былого «земского единства» сословную борьбу и оставив город беззащитным перед натиском враждебных ему внешних сил[22]. Иное мнение по этому вопросу высказал другой видный украинский историк, В. Б. Антонович: «общинное начало», с его точки зрения, было разрушено в этих городах не магдебургским правом, а развитием военно-служилого сословия, выращенного литовскими князьями; грамотами же на магдебургское право князья пытались предотвратить окончательный упадок западнорусских городов, но безуспешно: это право, «выработанное на чужой почве», не было принято городским населением, оказалось нежизнеспособным[23]. Ближе к действительности был вывод, к которому вслед за А. Ф. Кистяковским пришел Ф. В. Тарановский: магдебургское право в этих городах было реально действующим, но рядом с ним действовало и русское обычное право[24]. Однако эта точка зрения тогда не получила распространения.

Какой бы точки зрения на роль магдебургского права в городах Великого княжества ни придерживались участники дискуссии[25], все они, по существу, не выходили за рамки юридического подхода, но самое главное — большинство исследователей были едины в том, что эти города, благоденствовавшие в древнерусский период, в Литовском государстве, а затем в Речи Посполитой пришли в упадок под влиянием «чуждых начал», будь то магдебургское право или «введенный» литовскими князьями феодальный строй[26].

Но не только в городской жизни Литовской Руси обнаруживали историки непримиримый антагонизм: политика и культура также представлялись им ареной борьбы противоположных сил, русского и польского «начал»[27]; В. Б. Антонович и его по-следователи писали даже о «русской партии», которая в XV — начале XVI в. пыталась сопротивляться литовским властям, отстаивала будто бы права православных перед натиском католицизма; действия этой «партии» усматривали и в заговоре князей против короля Казимира в 1481 г., и в мятеже Глинских 1508 г.[28]

Таким образом, в отечественной историографии второй половины XIX в. создалось представление о Великом княжестве Литовском как о каком-то противоестественном соединении разнородных элементов, нежизнеспособном образовании, раздираемом социальными и национально-конфессиональными противоречиями и уже с конца XIV в., со времени унии с Польшей, вступившем на путь упадка и гибели. Положение стало меняться с 90-х гг. XIX в., когда на основе начавшегося систематического освоения материалов Литовской метрики исследователи перешли от поиска абстрактных «начал» к изучению реальных процессов в Литовском государстве XV–XVI вв. во всей их конкретности. Капитальные труды М. К. Любавского, М. В. Довнар-Запольского, И. И. Лаппо, вышедшие на рубеже XIX–XX вв., стали классикой литуанистики.

Особое значение для нашей темы имеет первая монография М. К. Любавского, посвященная областному делению и местному управлению Литовского государства к началу XVI в. Исследователь пришел к важным выводам о «сохранении местной политической старины» отдельными землями (Полоцкой, Витебской, Смоленской и т. д.), известной самостоятельности в рамках Великого княжества Литовского, которому, по мнению М. К. Любавского, был присущ федеративный характер[29]. Вышедшая почти одновременно с исследованием М. К. Любавского книга Ф. И. Леонтовича касалась той же проблемы[30], но уступала ему в полноте собранного и изученного материала, точности наблюдений, масштабности выводов и обобщений. В определении статуса ряда князей Ф. И. Леонтович ошибся, смешивая крупные вотчины с удельными княжествами, на что указал в рецензии на его книгу М. К. Любавский[31].

Судьбы отдельных земель, входивших в Великое княжество Литовское, привлекли к себе с конца XIX в. внимание исследователей. Областные привилеи, регулировавшие отношения восточных земель с центральным правительством, стали предметом изучения М. Н. Ясинского и И. В. Якубовского, а в польской историографии этого вопроса коснулся С. Кутшеба в общем очерке государственного устройства Литвы[32]. Появились первые региональные исследования, но эта работа находилась еще в самом начале. Некоторые из них носили компилятивный характер — вроде книги И. П. Виноградова о Вязьме[33], другие же — как работы П. В. Голубовского о Смоленской и Северской землях, В. Е. Данилевича о Полоцкой земле, — были доведены только до конца XIV — начала XV в. Охватывали весь литовский период, хотя и далеко не исчерпывали своей темы, работы И. Побойнина о Торопце и Г. Бугославского о Смоленской земле[34]. Значительно полнее и тщательнее были выполнены исследования П. Г. Клепатского о Киевской земле и А. С. Грушевского о Пинском Полесье[35]. Перу последнего принадлежит также обстоятельный анализ положения городов в Великом княжестве Литовском XIV–XVI вв., их отношений к центральному правительству и местным властям[36]; эта работа и сегодня не утратила своей научной ценности.

Расширение источниковой базы, совершенствование методики исследования, наблюдаемые в литуанистике рубежа XIX–XX вв., коснулись и такой традиционной темы, как русско-литовские отношения. Работа Е. И. Кашпровского, посвященная перипетиям борьбы за Смоленск в начале XVI в. и основанная на всей совокупности сохранившихся источников, включая материалы Метрики, долго оставалась наиболее обстоятельным исследованием «смоленской эпопеи»[37].

В начале XX в. внимание исследователей вновь привлекло правовое положение православных в Великом княжестве, но теперь эта проблема анализировалась на значительно более высоком уровне. Подробнее результаты этой дискуссии, в которой приняли участие и русские, и польские ученые[38], мы рассмотрим в первой главе данной работы. Польские историки конца XIX — начала XX в. внесли заметный вклад в изучение и других сторон жизни Великого княжества Литовского, в частности, генеалогии. Здесь нужно прежде всего назвать капитальный труд Юзефа Вольфа о литовско-русских князьях[39]: по богатству собранного в нем материала (прежде всего из книг Метрики) он до сих пор не имеет себе равных. Проблемы внутренней и внешней политики Литовского государства в конце XV — первой половине XVI в. стали предметом изучения в монографиях Ф. Папэ, Л. Финкля, Л. Коланковского, О. Халецкого[40]. Всесторонний анализ положения Великого княжества в указанный период (включая отношения его с Русским государством), большой фактический материал, почерпнутый в архивах Польши и других стран, — все это придало высокую научную ценность названным работам, а очерк русско-литовской войны 1534–1537 гг. в книге Л. Коланковского до недавнего времени оставался единственным обстоятельным исследованием этих событий. Ход военных действий между Литвой и Россией с 1490-х по 1530-е гг. проанализировал Т. Корзон[41].

Достижения отечественной и зарубежной литуанистики конца XIX — начала XX в. были обобщены в курсе лекций А. Е. Преснякова по истории Западной Руси (опубликованном лишь тридцать лет спустя, в 1939 г.), содержавшем множество оригинальных и ценных наблюдений, и в «Очерке истории Литовско-Русского государства» М. К. Любавского[42]. В дальнейшем, в 20-е гг. нынешнего столетия, объем литуанистических исследований в нашей стране заметно сократился, а в 30–40-х гг. они практически прекратились. Между тем в Польше продолжали выходить статьи и книги по истории Великого княжества Литовского. Вероятно, под влиянием советско-польской войны 1920 г. прошлое отношений с Россией вызывало особый интерес. В 1922 г. вышла работа Я. Натансона-Леского о восточной границе Литовского государства в XIV–XVI вв.[43] В монографии тщательно прослеживалось изменение русско-литовской границы на фоне политических взаимоотношений двух держав, определялись территориальные потери Литвы в результате войн рубежа XV–XVI вв. Интересно, однако, что позиция местного населения, проживавшего в зоне боевых действий, не стала предметом изучения польского ученого: под его пером оно выглядело как безгласная и пассивная жертва московской агрессии. Это же относится и к работам коллег Я. Натансона-Леского — З. Скопиньской, Ф. Конечного, В. Бяловейской, исследовавших отдельные аспекты русско-литовских отношений второй половины XV в.[44]

Другим важным направлением исследований польских историков 20–30-х гг. стало изучение положения православной церкви и православных в Великом княжестве Литовском. Этой теме посвящены работы Я. Фиялека, К. Ходыницкого, А. Лапиньского[45]. Эпоха правления Ягеллонов, по мнению К. Ходыницкого, была вполне благоприятна для православия, а XVI столетие — в особенности; приверженцы «греческой» веры — настаивает А. Лапиньский — пользовались всей полнотой гражданских прав и свобод; оба исследователя видят доказательство такого положения восточной церкви в Великом княжестве в фактах бегства многих православных из России в Литву в XVI в.

В 30–40-х гг. в Польше вышел также ряд работ обобщающего характера: вопросы внутренней и внешней политики Литовского государства XV–XVI вв. на большом фактическом материале рассматривались в новых монографиях Л. Коланковского и Ф. Папэ, в книге З. Войчеховского; внутреннее состояние литовского общества анализировал В. Каменецкий[46]. Однако во всех названных работах восточным землям Великого княжества внимания практически не уделялось. На этом фоне особо выделяется капитальное исследование С. Кучиньского, посвященное судьбам чернигово-северских земель XIV — начала XVI вв.[47] Автор уточняет генеалогию местных княжеских родов, выясняет состав их владений; история «верховских» и северских уделов изучается в книге на фоне литовско-татарских и литовско-московских отношений; детально описывается присоединение этих уделов к Русскому государству на рубеже XV–XVI в. Все эти ценные наблюдения польского исследователя учтены в предлагаемой работе. Вместе с тем определенным недостатком книги С. Кучиньского является отсутствие обобщений; кроме того, автор не выявил различий в статусе отдельных черниговских и северских князей, невыясненными остались мотивы и этапы их перехода на московскую службу, в то время как религиозные причины — преследование православных в Литве — Кучиньский вслед за другими польскими учеными считает лишь официальным предлогом, умело использованным Иваном III в чисто политических целях[48].

В послевоенной зарубежной историографии наиболее интересными исследованиями, посвященными судьбам земель Литовской Руси в интересующий нас период, стали монографии Хорста Яблоновского и Освальда Бакуса, вышедшие почти одновременно в середине 50-х гг.[49] По своему замыслу и затронутым проблемам эти работы ближе всего подходят к нашему исследованию. В книге X. Яблоновского впервые в историографии проблема политической ориентации русского населения Великого княжества Литовского является предметом специального изучения. Рассмотрев вопрос о положении православной церкви в Литовском государстве XV в., автор приходит к выводу, что она в тот период не подвергалась преследованиям, политике великих князей литовских была присуща веротерпимость[50], поэтому X. Яблоновский присоединяется к мнению польских исследователей о том, что религиозные мотивы не могли побудить верховских и иных пограничных князей к переходу на московскую службу[51]; решающим фактором, вызвавшим эти княжеские «отъезды», он считает резкое возрастание в конце XV в. военного давления Москвы на восточные рубежи Великого княжества[52]. Что касается промосковских симпатий, X. Яблоновский, полемизируя с К. В. Базилевичем, полностью отрицает какое-либо движение в пользу Москвы среди русского населения Литовского государства в описываемое время[53]. Убедительность этих выводов западногерманского исследователя ослабляется, однако, тем, что проведенный им анализ положения славянских земель Великого княжества Литовского явно недостаточен: в частности, совершенно обойдены молчанием города Литовской Руси, а князья представлены как какая-то однородная масса.

Последнее замечание с еще большим основанием может быть отнесено к монографии О. Бакуса, посвященной именно выяснению мотивов княжеских «отъездов» в Москву. Едва ли предложенное американским историком решение проблемы можно считать удачным: априорно предложив свыше десятка возможных мотивов, наиболее серьезными он счел пограничные стычки, негодование по поводу фаворитизма в отношении менее знатных лиц и усиления власти литовской администрации в восточных районах Великого княжества[54]. Не вытекающие ни из анализа статуса княжеской знати в Литве, ни из показаний источников, эти выводы являются совершенно произвольными. Главный недостаток работы О. Бакуса, как и X. Яблоновского, на наш взгляд, в абстрактном, недифференцированном подходе к изучению местного населения, в данном случае — князей: выяснение мотивов их «отъезда» теряет смысл, если не видеть разницы между удельным князем (например, Воротынским) и измельчавшими княжатами вроде Мосальских.

В послевоенной советской историографии с возрождением (после долгого периода господства социологических схем) конкретно-исторических исследований возобновилось и изучение русско-литовских отношений XV–XVI вв., а также судеб славянских земель, входивших в состав Литовской державы. Однако само Великое княжество Литовское в целом было как бы предано забвению: каждая из республик — Литва, Белоруссия, Украина — интересовалась только прошлым своей части этого былого государственного образования. В результате отдельно изучались собственно литовские города, отдельно — украинские и белорусские[55]. Региональный подход дал и свои положительные плоды: был введен в оборот большой фактический материал, появились монографические исследования, посвященные конкретным городам[56] и землям[57]. Меньше «повезло» российским городам: до сих пор нет ни одного специального исследования, посвященного истории Смоленска, Брянска, Торопца, Дорогобужа, Вязьмы или заоцких городков в литовский период. Советские историки интересовались их судьбой лишь с момента их вхождения в состав Русского государства[58]. Недавние работы А. Ю. Дворниченко[59] не восполняют указанный пробел, так как они посвящены изучению эволюции городского строя на славянских землях Великого княжества Литовского в целом, не содержат нового фактического материала и к тому же обнаруживают сильную зависимость от историографии прошлого века: так, в выводе А. Ю. Дворниченко о том, что введение магдебургского права в городах Литовской Руси было подготовлено разрушением единства города и земли, происходившим под влиянием развития феодализма[60], — можно увидеть несколько модифицированную концепцию В. Б. Антоновича. Эта зависимость от предшествующей историографии еще заметнее в изданной в 1993 г. монографии того же автора о русских землях Великого княжества Литовского[61]: целые разделы книги основаны на обобщении существующей литературы, а данные источников привлекаются лишь для иллюстрации выдвигаемых положений. Автору как будто неизвестно о наличии неопубликованных книг Метрики за конец XV — начало XVI в., но и опубликованный материал используется выборочно, в виде «примеров», количество которых, как неоднократно заверяет исследователь, «можно было бы увеличить»[62]. При таком подходе к источникам неизбежен схематизм: перед читателем проходит эволюция некоего «среднего» города, столь же общи и схематичны социальные портреты князей, бояр, мещан и иных групп населения.

Хотя региональный подход, изучение отдельных славянских земель Литовской державы, позволил получить важные результаты, однако отсутствие исследований в масштабе всего Великого княжества затрудняет обобщение накопленных наблюдений, — на что справедливо обращают внимание польские ученые (в частности, Ю. Бардах[63]), продолжающие подобные обобщающие исследования, — например, городского строя в пределах всего Литовско-Русского государства[64].

С начала 50-х гг. в отечественной историографии возобновилось также изучение русско-литовских отношений и истории вхождения восточнославянских земель в состав Русского государства на рубеже XV–XVI вв. Надолго утвердившаяся в советской исторической науке концепция этих событий сложилась под влиянием нескольких идеологических схем: с одной стороны, идущая еще от московской книжности XVI в. и усиленная официозно-славянофильской литературой XIX в. идея о противостоянии «истинно-православной» Руси католическому Западу, а с другой — марксистский тезис о решающей роли народных масс в истории и требование классового подхода. В итоге получилась версия о том, что масса русского населения Литовского государства, страдавшая (уже в XV в.) от католического гнета, стремилась перейти под власть Московского государства и на рубеже XV–XVI вв. благодаря успешной политике русского правительства воссоединилась наконец с единоверными братьями.

Подобный взгляд применительно к Смоленску высказал еще в 1940 г. В. П. Мальцев: «народные массы Смоленской земли, бывшие в XV в. под властью Польско-Литовского (? — М. К.) государства и испытавшие тяжелый национальный гнет, стремились к национальному освобождению и к соединению с Москвой». Именно поддержка народных масс обеспечила победу Москвы в борьбе за Смоленск — подчеркивал историк[65]. Далее он уточнял, что «союзниками Москвы» в этой борьбе были только городские низы — мещане и черные люди, в то время как верхушка — бояре и паны — были сторонниками Литвы[66]. Та же версия, но уже в отношении всех славянских земель Литовского государства, представлена в монографии К. В. Базилевича о внешней политике России второй половины XV в., опубликованной в 1952 г. Уже в 80-х гг. XV в. историк усмотрел «сильное движение православного населения в сторону присоединения к Москве»[67]; а вот антимосковские настроения, по его мнению, были свойственны лишь «крайне узким кругам местной феодальной знати»[68]. И в 1500 г., считает К. В. Базилевич, имело место «большое национальное движение, охватившее русское население»; помощью населения объясняются легкие успехи русских войск в указанном году[69]. Однако для подобных ответственных выводов требуется специальное исследование положения русских земель в Великом княжестве Литовском, которого ни В. П. Мальцев, ни К. В. Базилевич не провели. Отсутствуют у них и ссылки на источники, подтверждающие версию о массовой поддержке населением действий московских войск. При этом нужно отметить, что наличие в книге К. В. Базилевича ряда недостаточно обоснованных положений не лишает ее в целом высокой научной ценности: благодаря тщательному анализу источников, обширному фактическому материалу, важным конкретным наблюдениям она до сих пор остается наиболее обстоятельным исследованием внешней политики России при Иване III (включая русско-литовские отношения), несмотря на появление впоследствии новых работ по этой теме[70].

Тезис о стремлении славянского населения Великого княжества к воссоединению с Русским государством, активной помощи его московским войскам повторялся во всех обобщающих трудах по истории России, Белоруссии, Украины и Литвы, изданных в 50–70-х гг. XX в.[71] В наиболее развернутом виде эта концепция была изложена в диссертации и статьях А. Б. Кузнецова. В восстании Глинских 1508 г. исследователь увидел проявление «национально-освободительной борьбы» в Литовском государстве, а жителям Смоленска приписал, вслед за В. П. Мальцевым, стремление к воссоединению с Россией[72]. Аргументация А. Б. Кузнецова подробно разбирается нами в тексте исследования.

Идеологическая догма о вековой нерушимой дружбе братских славянских народов заставляла историков находить ее проявления даже там, где для этого не было никаких оснований. Так, украинский исследователь Д. И. Мышко утверждал, без ссылки на источники, будто в 1490-х гг. на Чернигово-Северщине «население всюду с радостью ожидало русские войска, чтобы быстрее избавиться от литовского господства»[73]. Зато случаи участия славянских народов в войнах с Россией всячески замалчивались. Например, в «Историко-экономическом очерке» г. Витебска сказано, что в результате опустошительных войн в XVI в. этот пограничный город особенно пострадал: с 1502-го по 1536 г. предместья Витебска выжигались каждые семь лет[74], — однако стыдливо умалчивается о том, чьи же войска столько раз разоряли окрестности города; непонятно также, на чьей стороне во время этих тяжких испытаний оставались горожане. Зато чуть ниже, сообщив о таких же опустошениях в годы Ливонской войны, авторы резюмируют: все это не сломило волю витеблян, «которые все чаще и чаще смотрели на Московскую Русь как на единственного избавителя»[75]. Справедливость последнего утверждения можно оценить, если учесть, что и в первой трети XVI в., и в 1560-х гг. Витебск осаждали именно московские войска!

Исследования С. М. Каштанова, А. А. Зимина, М. Е. Бычковой, а также цикл статей польского историка С. Хербста, в течение многих лет плодотворно занимавшегося этой темой, добавили ряд фактических подробностей к истории русско-литовских войн первой трети XVI в.[76], но общая концепция этих событий оставалась в отечественной историографии практически без изменений до начала 80-х гг. В изданной в 1982 г. коллективной монографии Б. Н. Флоря внес в привычную схему определенные коррективы: отметив факт участия многих украинских и белорусских феодалов в подавлении восстания Глинских, он высказал мнение, что князья, в которых население привыкло видеть руководителей в борьбе с натиском литовских панов, ради своих сословных привилегий заняли антинациональную позицию и поэтому в XVI в. объединительная политика Русского государства не получила «сильной поддержки со стороны населения Украины и Белоруссии»[77]. Так был сделан шаг к освобождению от догм и выработке более реалистической концепции.

Радикальный пересмотр устоявшихся научных представлений наметился, однако, лишь в самом конце советской эпохи. В 1991 г. появился популярный очерк истории Великого княжества Литовского, написанный С. В. Думиным, — по существу первый в советской историографии. Автор оспорил многие стереотипы, сложившиеся в изучении этого государства: например, об «экспансии» католицизма в восточнославянских землях в XIV–XV вв.; по мнению С. В. Думина, политика веротерпимости была единственно возможной в Великом княжестве Литовском, и хотя господствующей религией было католичество, это не ущемляло прав православного населения[78]. Был поставлен под сомнение и столь часто повторявшийся в нашей литературе тезис о тяготении славянского населения к Москве; во всяком случае, в начале XVI в. это было не так: жители считали своею Русь в пределах Литовской державы, а московского великого князя — врагом[79]. Взамен традиционного представления о раздираемом противоречиями, клонящемся к упадку государстве С. В. Думин предложил иной образ Великого княжества Литовского — «многонационального государства, в течение длительного периода довольно успешно решавшего свои многочисленные проблемы»[80].

Показателем значительных перемен во взглядах отечественных ученых стали конференции, прошедшие в 1991–1992 гг. в Москве и Гродно и посвященные взаимоотношениям различных конфессий в средневековой Восточной Европе[81]. Ряд участников этих дискуссий высказали мнение о том, что в жизни Великого княжества Литовского — по крайней мере до конца XVI в. — преобладала веротерпимость; подобный взгляд уже давно отстаивали польские исследователи[82].

Казалось бы, с крушением старых идеологических догм можно было ожидать появления новых монографических исследований по истории Великого княжества Литовского, подобных классическим трудам М. К. Любавского и М. В. Довнар-Запольского, однако этого не произошло. В историографии большинства стран на постсоветском пространстве возобладала национальная парадигма: явления и процессы, наблюдавшиеся в Великом княжестве, изучаются историками в рамках ныне существующих государственных границ; территория Литовской державы как бы дробится исследователями на «зоны» литовских, украинских, белорусских, российских научных интересов. Но насколько оправдан подобный национальный подход к такому донациональному политическому образованию, каким было Великое княжество Литовское?

Так, в капитальной монографии H. Н. Яковенко приведен обширный фактический материал и сделаны интересные наблюдения о князьях, панах и земянах Волыни, Киевского и Брацлавского воеводств в конце XIV — первой половине XVII в.[83] Выводы автора о социальной неоднородности украинской шляхты той эпохи вполне убедительны, но насколько правомерно называть ее «украинской» и рассматривать изолированно от православной шляхты других земель Великого княжества? Региональные различия, конечно, важны, но приоритетным остается все-таки изучение шляхетского сословия в масштабе всего Литовского государства. Как будет показано ниже, переселение шляхтичей из одного повета в другой было обычным явлением, особенно если их родные земли попадали под власть соседнего Московского государства.

Ограниченность регионального подхода, обусловленного национальными или местными («краеведческими») интересами историков, проявилась и при изучении удельных княжеств, находившихся на восточных окраинах Литовской державы. Так, судьбы княжеств Верхней Оки (так называемых «верховских») стали предметом рассмотрения российских историков А. В. Шекова и С. В. Ковылова[84], в то время как украинская исследовательница Е. В. Русина сосредоточила свое внимание на городах и княжеских уделах Северской земли[85]. Научная ценность названных работ далеко не одинакова: книга А. В. Шекова представляет собой лишь краткий очерк истории «верховских» княжеств (относительно подробно охарактеризован лишь Волконский удел); диссертация С. В. Ковылова, судя по автореферату, вообще не содержит каких-либо новых фактов или выводов; а книга Е. В. Русиной, напротив, отличается богатством конкретных наблюдений и тонким анализом разнообразных источников. И тем не менее во всех трех случаях можно говорить об ограничениях, накладываемых на исследователей избранным ими локальным подходом. Для того чтобы объяснить судьбы «верховских» или северских князей, необходимо учесть и проанализировать факторы, для изучения которых региональный масштаб не подходит: политику литовских и московских великих князей, положение православных в Великом княжестве, процесс формирования сословий и многое другое.

На фоне преобладания региональных исследований заметным явлением стал монументальный обобщающий труд Э. Гудавичюса по истории Литвы с древнейших времен до 1569 г.[86] Эта работа представляет собой синтез научных наблюдений, полученных историками разных стран за многие годы изучения Великого княжества Литовского. Для нашей темы особенно интересны страницы, посвященные федеративному устройству Литовской державы, формированию сословного общества и военным конфликтам с Московским государством на рубеже XV–XVI вв.[87] Однако отсутствие в книге научного аппарата (ссылок на источники и исследовательскую литературу) зачастую не позволяет судить о том, насколько точны приводимые автором факты и насколько обоснованны делаемые им выводы и обобщения. Кроме того, книга Э. Гудавичюса посвящена преимущественно истории литовской государственности и культуры; судьбы славянских земель Великого княжества показаны в ней лишь эскизно — с точки зрения их отношений с центром Литовской державы.

* * *

В проведенном историографическом обзоре не ставилась задача исчерпать всю литературу, посвященную судьбам славянских земель Великого княжества Литовского и русско-литовским отношениям XV–XVI вв. Анализ работ по отдельным частным вопросам избранной темы дается непосредственно в тексте исследования. Здесь же мы стремились показать основные направления и этапы в изучении данной проблематики. К настоящему времени накоплен большой фактический материал по дипломатической и военной истории русско-литовских отношений. Подробно исследована история православной церкви и правовой статус православных в Великом княжестве. Вместе с тем положение отдельных русских земель в составе Литовской державы на рубеже XV–XVI вв. изучено пока недостаточно. Не выяснена и позиция разных слоев местного населения в период русско-литовских войн: как было показано выше, исследователи или вообще не замечают этой проблемы, или априорно приписывают жителям Литовской Руси симпатии или антипатии к Москве. А это, в свою очередь, затрудняет объяснение хода и конкретных результатов русско-литовских войн. Чем, например, были обусловлены легкие успехи московских войск до 1503 г. и почему они прекратились в первой трети XVI в.? Почему после взятия в 1514 г. Смоленска процесс присоединения новых западных земель к России вообще прекратился? На все подобные вопросы имеющаяся научная литература не дает ответов. Анализ историографической ситуации помогает наметить пути изучения избранной нами темы.

Суть проблемы, с нашей точки зрения, заключается в том, на чьей стороне во время русско-литовских войн находилось местное население. Решение этого вопроса требует дифференцированного подхода, поскольку население Литовской Руси не представляло собой однородной массы, и можно предположить, что интересы разных социальных слоев были различны. Кроме того, нужно учесть особенности политической системы Литовской державы, объединявшей в описываемое время и удельные княжества, и отдельные земли, центрами которых были крупные города — Смоленск, Полоцк, Витебск и др. Соответственно, князья и города могли выступать как две политические силы в Литовской Руси. Это отражено в структуре данной работы: исследование состоит из двух частей, первая из которых посвящена князьям, а вторая — городам и различным слоям городского населения.

Выяснение позиции той или иной социальной группы складывается из двух операций: во-первых, анализа положения, занимаемого ею в Великом княжестве Литовском (объем прав и привилегий, степень самостоятельности, отношение к великокняжеской власти, земельные владения и т. д.); а во-вторых, изучения поведения данной группы или слоя в конкретных событиях русско-литовских войн. Этот подход последовательно применяется на протяжении всего исследования. Таким образом соединяются два пласта, две стороны жизни, которые обычно в работах историков оказываются разъединенными: с одной стороны, экономические и социально-политические процессы, а с другой — событийный ряд: сражения, осады, переговоры и т. д. Наблюдения и выводы, полученные на каждом из этих этапов исследования, осуществлявшегося на разных видах источников, взаимно дополняют и корректируют друг друга, что позволяет надеяться на получение в итоге максимально объективной картины.

Территориальные рамки исследования включают в себя не только собственно русские земли — Смоленск, Брянск, Торопец и т. д., но и ряд областей будущей Белоруссии (Полоцк, Витебск и др.) и Украины (Черниговщина, Северщина), — т. е. те районы, которые стали на рубеже XV–XVI вв. зоной боевых действий в русско-литовских войнах. Правомерность такого подхода объясняется, во-первых, общностью судеб указанных территорий в рассматриваемое время, а во-вторых, незавершенностью этнических процессов в тот период.

Этапы формирования белорусской и украинской народностей давно служат предметом научных дискуссий. Так, В. И. Пичета отнес завершение процесса образования белорусской народности к XVI в.[88]; М. Я. Гринблат датирировал этот процесс XIV–XVI вв. и считал, что во времена Ф. Скорины, т. е. в первой трети XVI в., «белорусская народность уже достигла своей полной зрелости»[89]. Украинская народность, по мнению К. Г. Гуслистого, «выступает как отдельная этническая общность» с XIV–XV вв.[90] Однако современные исследователи выдвигают более позднюю датировку завершающей стадии формирования обоих славянских народов. Так, этнограф М. Ф. Пилипенко обоснованно считает, что Белоруссия как этническая территория возникла к концу XVI — началу XVII в. и тогда же появился белорусский этнос[91]. Консолидацию украинской народности авторы изданной в 1990 г. в Киеве коллективной монографии по этой проблеме датируют XVI — первой половиной XVII в.; само название «Украина» для обозначения этнической территории начинает употребляться с конца XVI в.[92] Белорусский исследователь Г. Я. Голенченко справедливо подчеркивает, что в массовых источниках XV–XVI вв. термин «белорусы» практически не встречается; в этот период общим для белорусского и украинского этносов оставался термин «Русь», «русины»[93].

Здесь нельзя не упомянуть об очень спорной концепции Э. Гудавичюса, считающего русинов особым народом, или этносом, сформировавшимся в Великом княжестве Литовском к началу XVI в. и противопоставлявшим себя «московитам», жившим в соседнем Русском государстве[94]. Думается, для подобного вывода нет достаточных оснований. Во-первых, нельзя забывать о диалектных и социокультурных особенностях, разделявших славянское население Великого княжества на отдельные этнокультурные группы[95]. Во-вторых, было бы большой натяжкой считать военные конфликты Московского и Литовского государств, в которые было вовлечено славянское население пограничных земель, противостоянием двух этносов — великороссов и литовских «русинов». Как тогда в свете этой гипотезы можно объяснить многочисленные случаи перехода литовско-русских князей и бояр на службу к московскому государю?

Помимо незавершенности этнических процессов следует учесть, что все население изучаемого региона по обе стороны границы исповедовало одну и ту же православную религию, и тем не менее на русско-литовском рубеже в течение полувека не прекращалась война: православные под разными знаменами сражались друг против друга. Поэтому, на наш взгляд, разгадку этих событий следует искать не в этноконфессиональной, а в социально-политической сфере. Именно под таким углом зрения рассматривается эта проблема в предлагаемой работе.

2. Источники

Фундаментом исследования служит Литовская метрика — архив канцелярии Великого княжества Литовского, свод материалов, значение которых для истории Литовской Руси и русско-литовских отношений трудно переоценить. Хотя Метрика попала в Россию еще в конце XVIII в. (после взятия Варшавы войсками А. В. Суворова), ее издание задержалось на многие годы. В XIX в. была опубликована полностью лишь Посольская книга Метрики за 1545–1583 гг. (М., 1843), а другие акты издавались выборочно, причем ряд сборников — П. Муханова, И. Григоровича, Ф. И. Леонтовича — были подготовлены на весьма низком археографическом уровне[96], однако во многих случаях, за неимением лучших изданий, исследователям и сейчас приходится пользоваться этими публикациями[97]. Кроме того, отдельные акты публиковались в приложениях к монографиям М. К. Любавского, М. В. Довнар-Запольского, А. С. Грушевского, Н. А. Максимейко и других исследователей. В нашей работе использованы также документы из фонда Метрики, вошедшие в сборники, изданные М. В. Довнар-Запольским и И. А. Малиновским[98].

С начала XX в. Археографическая комиссия начала систематическое издание метрических книг. Всего с 1903 по 1915 г. вышло четыре тома, подготовленные П. А. Гильтебрандтом, С. А. Бершадским, И. И. Лаппо, С. Л. Пташицким[99]. По интересующему нас периоду там были опубликованы первые три книги Судных дел (№ 3 — частично), книги Записей с третьей по пятую (№ 5 — частично), Перепись литовского войска 1528 г. После небольшого перерыва, в 1928 г., Д. И. Довгялло издал 16-ю книгу Метрики[100], после чего публикация материалов этого богатейшего фонда надолго прекратилась. Лишь в 80-х гг. совместно с польскими коллегами была возобновлена работа по подготовке новых публикаций актов Метрики[101]; наконец, в 1993 г. в Вильнюсе увидела свет 5-я книга Записей, подготовленная к печати Э. Банионисом. С тех пор литовскими учеными издано уже более десяти томов Метрики, многие из которых относятся к интересующему нас периоду[102]. Кроме того, с 2000 г. книги Литовской метрики публикуются также в Минске[103].

Выдающаяся роль в изучении материалов Метрики принадлежит Н. Г. Бережкову. В 1915 г. совместно с С. К. Шамбинаго он издал подокументную опись 5-й — 12-й метрических книг[104], а в 1946 г. вышла его монография — первый специальный источниковедческий труд о Литовской метрике[105]. Важный вклад в изучение дипломатики Великого княжества Литовского внесла А. Л. Хорошкевич; в частности, ею предложена классификация жалованных грамот Метрики[106], подготовлено комментированное издание полоцких актов[107]. Достоянием литуанистики стали ценные наблюдения Э. Баниониса (к сожалению, рано ушедшего из жизни) относительно генезиса ранних книг Метрики и истории канцелярии Великого княжества в конце XV — начале XVI в.[108] То, что сегодня известно о Литовской метрике, является результатом исследований ученых разных стран; среди них (помимо названных выше): А. Балюлис, А. Дубонис, И. Валиконите, З. Кяупа, С. Лазутка (Литва), В. С. Менжинский, М. Ф. Спиридонов (Беларусь), С. В. Абросимова, Г. В. Боряк, H. Н. Яковенко (Украина), X. Люлевич, К. Петкевич, И. Сулковска-Курасева (Польша), П. Кеннеди Гримстед (США), М. Е. Бычкова, И. П. Старостина (Россия) и многие другие[109].

Для данной работы, наряду с опубликованными, были обследованы хранящиеся в фонде Литовской метрики (РГАДА. Ф. 389) книги за конец XV — 40-е гг. XVI в.[110] За исключением 9-й книги, дошедшей до нас в подлиннике[111], остальные за этот период являются копиями конца XVI в., сделанными по распоряжению канцлера Льва Сапеги с хранившихся в архиве Великого княжества Литовского оригиналов. Большинство книг Метрики в их нынешнем виде представляют собой сборники документов, весьма сложные по своему составу: они содержат фрагменты посольских книг и тетрадей (особенно книги № 5, 7, 8, 15), жалованные и подтвердительные грамоты господарей на земельные владения, правые грамоты («выроки») по судебным делам, областные привилеи, переписку великого князя с литовскими сановниками и другую документацию. При таком богатстве содержания метрические книги служат незаменимым источником как при выяснении внутреннего положения Великого княжества в рассматриваемый период, так и при изучении его внешней политики, включая отношения с Россией.

Поскольку Метрика является архивом великокняжеской канцелярии, внутренняя жизнь окраинных восточных земель отразилась в ней слабо. В особенности это относится к уделам верховских и северских князей: факт, по нашему мнению, свидетельствует о слабой связи этих земель с центром Литовского государства. Тем не менее, поскольку удельные «архивы» до нас не дошли, сохранившиеся в составе Метрики акты имеют особую ценность и в сочетании с данными других источников (в частности, посольских книг) дают, как представляется, достаточную основу для выяснения статуса «украинных» князей и их владений.

Ряд документов из фонда Метрики вводятся нами в оборот впервые. К ним относится реестр раздачи волостей в держание брянским боярам 1496 г., список дворян Великого княжества (ок. 1509 г.), квитанции раздачи денежного и другого жалованья князьям, боярам, дворянам и иным лицам и многие другие акты. Некоторые документы, давно опубликованные и известные исследователям, но остававшиеся совершенно неизученными, впервые подвергнуты подробному анализу: это относится, в частности, к такому ценнейшему источнику, как реестр смоленских бояр и слуг 1480-х гг. В работе предпринята попытка выявить и систематизировать весь содержащийся в Метрике материал о персональном составе и судьбах боярства Смоленска, Брянска, Путивля, Чернигова и других порубежных земель.

Ценным дополнением к книгам Литовской метрики служат материалы бывшего Радзивилловского архива: в нескольких фондах Отдела рукописей Российской национальной библиотеки автором этих строк были выявлены дворянские реестры 1514 г., переписка литовского гетмана Юрия Радзивилла времен Стародубской войны (1534–1537 гг.) и другие ценные документы первой половины XVI в.; они составили отдельный том, вышедший в серии «Памятники истории Восточной Европы»[112].

Другим многофункциональным по возможностям использования источником являются посольские книги сношений России с Литвой и Польшей, опубликованные в конце XIX века[113]. Помимо сведений о войнах, перемириях, переговорах между двумя державами, они содержат ценную информацию о внутриполитической ситуации в приграничных районах: в частности, перечисляются имена наместников порубежных литовских городов в конце XV в., постоянно говорится о взаимоотношениях «украинных» князей между собой и с государями Москвы и Литвы и т. д. Большая лакуна в посольских книгах за 1505–1517 гг. отчасти покрывается дипломатической перепиской (кстати, еще не введенной в научный оборот), сохранившейся в 7-й книге Метрики. Ценным дополнением к этим сведениям служат наказы русским послам в Крым, содержащиеся как в изданных посольских книгах (до начала 1520-х гг.[114]), так и в хранящихся в архиве (РГАДА. Ф. 123). Некоторую информацию по интересующей нас теме можно почерпнуть в статейных списках сношений России с Пруссией и Империей[115].

При выяснении положения князей в Великом княжестве Литовском нельзя обойтись без данных родословных книг; в работе использованы родословия нескольких редакций, наиболее ранние из которых, опубликованные М. Е. Бычковой, относятся к 20–30-м гг. XVI в.[116] Родословия позволяют воочию судить о процессе дробления и измельчания княжеских родов, кроме того, там содержатся некоторые уникальные факты: например, упоминание о конфликте жителей Брянска со своими князьями Можайскими. Ценные подробности имеются также в родословной памяти кн. Глинских[117].

Для изучения судеб смоленского боярства в Московском государстве XVI в., а также процесса испомещения на новоприсоединенных землях в работе привлечены писцовые книги середины XVI — начала XVII в., Дворовая тетрадь 1550-х гг., а также смоленская десятая 1574 г.[118] Возможности ретроспективного анализа этих источников при рассмотрении указанных проблем обоснованы в тексте исследования.

Нарративные источники — летописи и хроники — освещают ход русско-литовских войн рубежа XV–XVI вв. В великокняжеском своде 90-х гг. XV в., отразившемся в заключительных частях Московского свода по Уваровскому списку, Сокращенного свода, Симеоновской и Типографской летописей, а также Прилуцком и Уваровском видах «Летописца от 72-х язык» (опубликованных в 1963 г. под названием «Летописные своды 1497 и 1518 гг.»)[119], — эпизоды пограничной войны конца 80 — начала 90-х гг. изложены очень лаконично и без какого-либо идеологического обоснования действий московского государя. В летописании начала XVI в. заметно возрастает интерес к противоборству с Литвой: подробно излагаются военные события 1500–1502 гг., а в оправдание нарушения мира Иваном III пересказываются (видимо, на основе посольской книги) заявления московской стороны о притеснении православных в Литве.

Еще более сильную идеологическую нагрузку несут статьи, посвященные войнам с Литвой, в официальном летописании первой четверти XVI в. Это особенно заметно в подробном рассказе о взятии Смоленска в Иоасафовской летописи: здесь изображена умильная сцена ликования «освобожденных» московскими войсками смольнян, которые «с великого государя боляры и воеводы… начаша здравствовати и целоватися, радующеся, с великою любовию, аки братиа единовернии…», а их жены и дети «православному великому государю благодарственыа испущающие гласы, избавльшеся и свободившеся злыа латынскиа прелести…»[120]. Весь этот пассаж, пронизанный церковной риторикой, повторяется и в более поздних московских летописях — Воскресенской и Никоновской[121]. Однако в Своде 1518 г. и Вологодско-Пермской летописи тот же эпизод взятия Смоленска изложен более реалистически, ни о каком ликовании горожан по случаю избавления от «латынства» там не говорится[122].

Уместно напомнить, что к тому же времени, что и Иоасафовская летопись, относится появление известных публицистических памятников — Послания Спиридона-Саввы и 1-й редакции Сказания о князьях владимирских (1520-е гг.)[123], где проводится та же идея о превосходстве православия над католичеством, а московских государей — над литовскими князьями, впавшими в «латыньскую прелесть»[124]. Эти сочинения, как и составлявшиеся в России родословия литовских князей[125], показывают, что борьба с Литвой шла и на «идеологическом фронте». Интересно, что провинциальное летописание обнаруживает независимость от официальной московской версии тех же событий. Так, псковский летописец, хорошо осведомленный о ходе русско-литовских войн, проявляет сдержанно-критическое отношение к успехам московского оружия, отмечает тяготы военного времени, упорство и стойкость смольнян, выдержавших несколько осад, и т. п.[126] Остается загадкой, каким образом попали в устюжские летописи, в частности, в Архангелогородский летописец, сведения о войнах с Литвой конца XV в. и начала XVI в.: по предположению исследователей, составитель северной летописи мог получить их от пленных литовских воевод[127]. Здесь содержатся уникальные подробности о пограничной войне 1493 г., о действиях русских воевод в 1508 г., походах 1513–1514 гг. и взятии Смоленска; наконец, рассказ о раскрытии в этом городе пролитовского заговора изложен, в отличие от Иоасафовской и близких к ней летописей, в иной и, как будет показано в ходе исследования, более правдоподобной редакции[128].

Белорусско-литовские летописи[129] дают нам возможность взглянуть на изучаемые события как бы с другой стороны. Наиболее ранняя из них — так называемая Хроника Быховца, опубликованная (латиницей) Т. Нарбутом в 1846 г.; оригинал ее к настоящему времени утрачен. Датировка этого памятника остается предметом дискуссии, наиболее вероятная — 20-е (Р. Ясас) или 30-е гг. (М. А. Ючас) XVI в.[130] Самой ценной является заключительная часть Хроники, за 1492–1506 гг., где содержится, в частности, подробный рассказ о военных действиях на русско-литовском рубеже в 1500–1502 гг.[131] Более поздние белорусские летописи — Рачинского, Румянцевская, Евреиновская[132] — являются памятниками второй половины XVI–XVII в., в них есть некоторые интересные подробности русско-литовских войн (которые освещаются с литовских позиций, во враждебном к Москве духе), но они изобилуют ошибками; хронология ненадежна во всех белорусско-литовских летописях.

Антимосковская тенденция характерна и для польских хроник. Знаменитый труд Яна Длугоша обрывается на 1480 г. Среди его продолжателей прежде всего нужно назвать М. Меховского и Б. Ваповского. В Хронике Меховского, доведенной до 1506 г., есть упоминания о войне с московским государем[133]. Однако наибольший интерес для нашей темы представляет труд Бернарда Ваповского (изданный лишь посмертно)[134]. В отечественной историографии он мало используется, а между тем это первоклассный источник по истории Восточной Европы 1480–1535 гг., в частности — русско-литовских войн[135]. Этот сюжет занял также довольно заметное место в небольшом сочинении Й. Деция, посвященном первому десятилетию правления Сигизмунда Старого (1506–1516)[136]. Опубликованные в 1550-х гг. хроники М. Кромера (только до 1506 г.) и М. Бельского значительно беднее информацией по интересующей нас проблеме, к тому же в них (особенно у Кромера) встречаются малодостоверные и легендарные известия[137]. История Литвы и Руси подробно изложена в труде М. Стрыйковского (1582 г.), использовавшего сочинения названных выше предшественников (кроме Б. Ваповского) и другие источники, в том числе не дошедшие до нас[138]. Однако к оригинальным известиям Стрыйковского приходится относиться с большой осторожностью, поскольку в них встречаются явные ошибки (например, в рассказе о восстании Глинских).

Важным дополнением к сведениям нарративных источников служат разрядные книги[139], которые позволяют уточнить датировку и сообщают интересные подробности военных походов.

Наконец, при изучении политических событий рассматриваемого периода нельзя обойтись без серийных публикаций дипломатических документов — таких как «Кодекс посланий XV в.», «Акты Александра, короля польского», «Акта Томициана» и др.[140]

И нарративные источники, и дипломатические документы изображают лишь внешнюю сторону событий. Рассказывая о сдаче или упорной обороне осажденных городов, ни русские летописи, ни польские хроники не касаются мотивов поведения горожан в том или ином случае или ограничиваются поверхностными объяснениями. Для выявления внутренней логики событий необходимо обращение к охарактеризованным выше материалам (прежде всего актам Метрики), освещающим положение населения Литовской Руси в рассматриваемый период. В целом вся совокупность имеющихся в нашем распоряжении источников при комплексном их использовании составляет достаточную основу для плодотворного изучения избранной темы.

Загрузка...