Пограничными тропами

Далеко уже за полночь, а в окне канцелярии начальника пограничной заставы майора Сергея Алексеевича Курилова все еще свет. Не меркнет этот огонек в ночи. Как маяк, светит он людям дозорного края.

Недавно Сергея Алексеевича наградили орденом Красной Звезды. Трудный и суровый боевой путь прошел он. Фронт, ранение и опять фронт, а потом, после войны, граница, беспокойная, трудная жизнь. Об этом человеке можно много и долго рассказывать, но здесь я поведаю лишь о тридцати сутках, проведенных лейтенантом Куриловым в боях у стен Ленинграда в грозном сорок втором году.

У СТЕН ЗИМНЕГО

Евгений снял с себя автомат, повесил его на торчавшую из развороченной стены доску, затем повернул пряжку ремня на бок, чтобы не мешала, и полез вверх по сохранившимся железным скобам. Курилов удивился ловкости, с которой Тахванов поднимался по трубе, чтобы сбросить оттуда убитого сигнальщика, и подумал, что с такими ребятами не страшно идти и в самое логово врага. А ведь год назад этот Женька гонял голубей, теперь воюет, и еще как!

Курилов вспомнил тот час, когда услышал тревожный и торжественный голос Левитана, известивший о вероломном нападении фашистской Германии. Он выбежал тогда на улицу. Встретил друзей и прочел в их глазах немой вопрос: «Что же будет?» Ребята молча смотрели друг на друга, точно боялись спросить об этом вслух. Он тоже молчал.

В тот день Сергей повесил на стенке своей комнаты политическую карту Родины и каждое утро отмечал флажками линию фронта, которая зигзагообразной линией охватывала огромные куски Украины, Белоруссии, Прибалтики, Молдавии, силилась выгнуться в сторону Урала. Через несколько месяцев флажки вплотную приблизились к Москве, и тогда мать, вздохнув, охнув, тревожно спросила: «Что же это такое?», — а отец сердито проворчал в ответ: «Да не ной ты, пожалуйста. Никто еще Россею не ставил на колени, не дастся она и бесноватому ефрейтору».

У подножий Алатау формировались дивизии, с утра до ночи слышалось окрест солдатское «ура!». Оно скатывалось с гор, где были полигоны, и врывалось в город.

Красные теплушки, точно челноки прядильного станка, метались по железным дорогам страны с Урала на фронт, оттуда в Казахстан, Сибирь, на Дальний Восток и вновь на фронт. Только Сережка Курилов, досадуя на свои восемнадцать лет, сидел дома, по-прежнему знал одну дорогу — в школу и обратно да иногда уходил в сады помогать женщинам снимать яблоки с самых высоких деревьев.

И вот он здесь, в самом пекле войны, и перед ним первый убитый враг. Курилов сожалел, что не он, а Женька прикончил вражеского сигнальщика. Гитлеровец был одет в кожанку, армейские сапоги, форменную фуражку. При нем ракетница, финский нож и пистолет «ТТ».

— Под наших ополченцев приоделся, стервец, — Евгений обшарил его карманы и извлек оттуда советский паспорт, деньги, обоймы с патронами. Все это он уложил в вещевой мешок и пояснил:

— Для отчета капитану Коломейцу, он ценности обожает.

Сергею не понравились намеки Тахванова на нечистую руку помначштаба по разведке, того самого капитана, что встретил Курилова довольно почтительно и, если не считать предупреждения насчет вольностей, — каких именно он так и не сказал, только пригрозил:

— Смотри у меня, чтобы все было в ажуре.

Курилов воспринял это как должное. На войне некогда пространно объясняться. Дело тут горячее, если и цыкнут на тебя — не велика беда. Поворачиваться надо. Однако сам на людей никогда не кричал и теперь спокойным тоном спросил:

— Слушай, Женя, ты отца любишь?

Тот изумленно уставился на Курилова, не понимая, к чему командир завел разговор об отце, но, видя серьезное и требовательное выражение лица офицера, протянул:

— Ну, люблю.

— А он тебя порол ремнем?

— Э-э, товарищ лейтенант, когда порют за дело, не так больно бывает. Подождите, и вам пропишет Коломеец ижицу.

Последние слова Сергей не расслышал, потому что со стороны фронта послышался сильный гром. Глянув туда, Сергей увидел надвигавшиеся на город черные тучи. Только тучи эти нигде не имели белесых прогалин и не обещали дождя. Это начинался очередной артиллерийский обстрел Ленинграда. Воздух стал тяжелым.

Одним прыжком Евгений перемахнул через груду камней, пробежал по вывороченной железной балке и нырнул в пролом стены соседнего дома. Сергей последовал за ним и через несколько мгновений, выскочив на другую улицу, ближе к Литейному, они увидели страшное зрелище. Летели вверх камни, доски, рамы, целые простенки, а оттуда, с неба, оседала едкая пыль.

А вой все нарастал. Хлопали зенитки, выбрасывая белые клубы дыма, которые повисали среди стаи «юнкерсов». Один бомбардировщик загорелся, пошел вниз и, прочертив над городом смолистый полукруг, врезался куда-то за Литейный. Женька возбужденно заключил:

— Есть, испекся!

Тахванов ринулся за угол дома и тут же исчез в лабиринте развалин. Разыскивать его было бессмысленно, и Курилов побежал через изрытую улицу, но поскользнулся и упал в глубокую воронку, больно стукнувшись головой о булыжник. Поднялся с трудом, потер зашибленный лоб и, выскочив из ямы, еще быстрее побежал к развалинам только что рухнувшего дома, над которым стояло облако пыли. Совсем рядом взвился зеленый огонек, медленно угасающий на глазах, точно падающая комета, а на него в пике пошел вражеский бомбардировщик. Курилов поспешил к Литейному. Для немцев этот завод — цель номер один. Оттуда выходят отремонтированные танки, орудия, зенитные установки. Литейщики не покидают цехов целыми неделями, спят и едят у печей и станков, вернее, почти не спят и почти не едят, но дают фронту оружие. Если бы весь их труд учесть по мирным нарядам, то завод выполнил бы пятилетку за один год. Но теперь подсчетов никто не ведет. Нормой рабочих стало одно мерило — фронт требует, и они дают ему все, что могут. Упади бомба на этот завод, и страна недодаст фронту многого. Этого допустить нельзя.

Сергей до боли в пальцах сжимает автомат и вдруг через пролом в стене видит бегущего человека в армейских сапогах, в форменной тужурке и в синих галях. «Ракетчик», — мелькнула догадка, и в тот же миг тупо и часто захлопали пистолетные выстрелы и новые ракеты взвились ввысь. Курилов вскинул автомат, с силой нажал на спусковой крючок. Человек сначала замер на месте, затем, скрестив руки на груди, плашмя хлюпнулся на тротуар.

Курилов подбежал к убитому, перевернул его вверх лицом и замер от ужаса. Перед ним лежала молодая женщина и еще не остывшими губами силилась сказать что-то, но не могла, и Сергею чудилось, что она упрекает его: «В кого стрелял?» Он понимал, что сразил вражеского сигнальщика, и все равно стоял, потрясенный случившимся. Как жестоко! Первая его пуля попала в женщину.

Бомбардировщики той порой миновали Литейный и сбросили взрывчатку мимо завода: сигнальщица не успела навести их на важный объект.

Когда Курилов отыскал Тахванова, то ничего не сказал товарищу о своих противоречивых чувствах.

Где-то за домом хрипло прогрохотали зенитки вслед уходящим восвояси «юнкерсам», и канонада стихла. Сергей и Евгений направились в штаб полка. Усталые, черные от пыли и дыма, они шли молча до самого подвала, где разместился взвод разведчиков.

Помощник командира взвода старшина Шибких встретил Курилова тревожным, усталым взглядом. Всегда спокойное, с нетающей улыбкой лицо его было теперь мрачно и сердито. В больших покрасневших глазах притаилась боль. Сквозь короткую щетину бороды проглядывала обветренная кожа, широкие брови переломились пополам и легли на лоб крутыми углами. Вяло козырнув, он доложил:

— Товарищ лейтенант, уничтожено пять ракетчиков, взвод готовится к ночным действиям.

Старшина насупил брови, умолк, но по всему его виду чувствовалось, что не сказал он о самом главном. Отведя старшину в сторону, Сергей спросил:

— Кто не пришел?

— Двое новичков и, — он понизил голос, — сержант Мамочкин.

— Мамочкин?! Не пришел?! — вырвалось у Сергея изумление, и прозвучало оно так, будто Мамочкин не имел никакого права не вернуться с задания. Помолчав, Курилов решительно заявил:

— Придет Мамочкин, вот увидите, Гриша.

Сергею хотелось приободрить Григория, вернуть старшине его улыбку, такую привычную и так нужную взводу. Но он не находил подходящих слов. Солдаты дымили самокрутками и не глядели друг на друга. Даже весельчак Манан Хабибуллин сегодня молчал.

А Сергей действительно верил, что Семен Мамочкин вернется: не в таких передрягах бывал этот сибиряк. Спустя полчаса Курилов вышел на улицу. Ветерок дохнул в лицо морем и разбудил давнишнюю страсть к морской службе, перенес мысли Сергея на родную Снайперскую улицу, в шумную ватагу босоногих сверстников. Сережка Луганский, его двоюродный брат, Женька Башмаков, Володя Голубев играли в Чкалова, Белякова и Байдукова, а он, Сережка Курилов, прозванный Колумбом, открывал новые материки на бойкой, но неглубокой Алма-Атинке, грезил тельняшкой. Когда «авиации» Снайперской улицы, вставшей на защиту родного неба, становилось трудно в бою, на помощь подоспевали быстроходные «крейсеры» Сережки-Колумба, они открывали огонь по врагу и обращали, его в бегство.

Тогда, на Снайперской, все было легко и понятно: наши не могут не победить. А теперь? Перед тобой настоящий враг. Победишь ли ты его? Ответить на этот вопрос нелегко.

Сергей провел рукой по стволу автомата и, почувствовав под пальцами острые грани колец, с болью подумал: «Заводы не успевают клепать оружие, даже некогда шлифовать и воронить стволы. Трудно приходится рабочим, ох как трудно!».

Он представил себе, как отец, уже немолодой и не совсем здоровый человек, от зари до зари строгает, пилит дерево, точит железо в колхозных мастерских; как мать-старушка, встав вместе с петухами, спешит в поле.

Погруженный в раздумья, он тихонько идет вдоль стены полуразрушенного здания и вдруг натыкается на изгородь маленького цветника. С Невы доносятся залпы орудий, где-то справа на подступах к Ленинграду жаркая перестрелка, а он стоит и смотрит на единственный чудом уцелевший цветок ночной красавицы и никак не может оторвать от него глаз. Нежный, бархатистый цветок среди развалин!

Когда-то, кажется, очень давно, Сергей дарил такие цветы Ане, очень бойкой, со смешными косичками девчонке. Где она сейчас?

Сергей открыл фляжку и полил цветок. Умытый и обласканный солдатской рукой, он засверкал, заискрился в отблеске угасающей зари, словно в каждой его клеточке вспыхнул яркий огонек. Курилов соорудил над цветком укрытие и нехотя побрел назад, в сырой и темный подвал.

Спускаясь по узкому коридору в глубь подземелья, с трудом нащупывая носками ступеньки, он услышал оживленные голоса и смех. Сердце радостно встрепенулось: пришел Мамочкин! Ноги разом побежали по ступенькам с такой легкостью, как носили его по школьной лестнице.

Войдя в подвал, Сергей увидел среди солдат, собравшихся вокруг каганка, сделанного из гильзы крупнокалиберного пулемета, массивную фигуру Семена Мамочкина. К удивлению Сергея, он, вечно молчаливый, вроде сердитый на всех, теперь бойко донимал Хабибуллина.

— Нет, погоди, — гудел его упругий бас, — зеленая твоя душонка. Бывал ты в нашей тайге, видал медвежьи пади, видал? А строганины нашей отведывал?

Хабибуллин, стараясь поддержать веселое настроение людей, вставлял в разговор такие шутки, что от дружного хохота солдат чуть не гас тщедушный каганок.

— Ну, вы, потише, — сердито предупредил Мамочкин и развернул лист письма.

Сергей остановился около бетонного столба и стоял, никем незамеченный в полумраке, слушая письмо Мамочкину от друга-охотника.

Солдаты молчали. Семен обернулся, посмотрел на каждого из них и спросил:

— Ну как, хороша тайга?

Солдаты молчали еще с минуту, затем кто-то тяжело вздохнул, чиркнул спичкой, а весельчак Манан Хабибуллин уже на полном серьезе заговорил:

— Хороша, товарищ сержант, — и сразу переменил тему разговора, — вот только одного не пойму, почему мы сидим? Еще старик Суворов говорил, что лучший метод обороны — наступление.

Сергей смотрел на Хабибуллина и любовался его низенькой, округлой фигуркой, перекатывающейся от одного солдата к другому. Он какой-то весь наизнанку перед людьми. Никогда, кажется, ни одной мысли, ни одного желания не таит от товарищей. Эту черту его характера Сергей приметил в первый же день.

— Да ты, Манан, генералом родился, — подал голос Курилов, — чином только тебя обидели.

Хабибуллин, услышав голос лейтенанта, вдруг растерялся, на полуслове оборвал свои доводы о наступлении, с опаской посмотрел на командира и виновато объяснил:

— Да вот, товарищ сержант, письмо читал.

Он хотел еще что-то добавить, но умолк. А потом вдруг оживился:

— Вам тоже письмо. — Манан вытянул руку с конвертом и, обращаясь ко всем, потребовал: — Танцевать! Ребята, письмо от девушки, — танцевать! Давай музыку!

Курилов не стал противиться, не остановил Манана, хотя и хотелось спросить его, почему тот замял разговор, чего испугался и почему не доверил своих мыслей командиру.

— Танцевать так танцевать, — Сергей прошелся по кругу и увидел на лицах солдат довольные улыбки, а Женька Тахванов ткнул соседа в бок и кивнул головой в сторону Курилова, показывая: смотри, мол, какой у нас общительный командир.

Возбужденные солдаты забыли про костыли друга Мамочкина и продолжали шутить, а может, и не забыли ничего, только хотели казаться веселыми. Сергей присел к каганку и развернул письмо — треугольник со штемпелем «Алма-Ата».

«Милый Сережа, здравствуй! — писала Аня. Курилов прочитал эти слова и прикрыл их пальцами, чтобы никто не увидел. — Ты уж, наверное, на фронте. Я пишу и надеюсь, что моя весточка отыщет тебя»…

Сергей пробежал глазами страницы письма с такой быстротой, будто боялся, что письмо вот-вот вырвут из рук и он не успеет прочесть самого важного, самого интересного. Прочитав последние строчки: «А летать я все равно буду. Вот увидишь, еще помашу тебе крыльями где-нибудь над Берлином…», — он закрыл глаза, представил себе улыбающееся, со вздернутым носиком лицо Ани, косички с вплетенными в них лентами, улыбнулся и прочитал письмо вторично, медленно, по словам, запоминая каждую кудрявую буквочку.

«Милая ты, Аня, — плыли мысли в голове Сергея, — какая ты чудачка. Война в кино и война в жизни совсем разные вещи. Если встретимся, я расскажу тебе, что такое война».

Подумав об этом, Сергей вдруг припомнил, как он сам представлял себе войну, когда ехал на фронт. Тогда, воткнув бритую голову меж запрокинутых рук, слушая перестук вагонных колес, Сергей видел себя на передовой. Ему дадут взвод, и пропитанный порохом ротный скажет: «Держись, мальчик». И Сергей блестяще выполнит свой долг. Он будет разить нещадно танки и пехоту противника. Воодушевленные стойкостью молодого командира солдаты выдержат натиск врага, а Сергея, теряющего сознание, отнесут в медсанбат. Потом придет сам командир полка, а может и генерал. Он присядет рядом с Сергеем на кровать и скажет: «Спасибо, сынок!»

Представлялось Сергею и то время, когда он вернется домой весь в орденах и медалях, будет отнекиваться от рассказов о боевых подвигах и только Ане признается, что приходилось чертовски трудно и было страшно иногда.

— Пожалуйста, полюбуйтесь на него, — капитан Коломеец стоял перед Сергеем, широко расставив йоги, руки в бока, злой и раскрасневшийся от негодования. — Распустил всех, а за него «стружку снимают». Уже темно, а они тут прохлаждаются.

У Сергея защемило сердце, но волю ему он не дал, лишь виновато поднялся и молча вытянулся перед капитаном.

— Почему не докладываешь о результатах дня? Бегать я за тобой обязан, что ли? — продолжал шуметь Коломеец. — Ишь какой хлюст на мою голову выискался! Скоро генерал искать тебя будет. Смотри у меня! Это тебе не в саду яблоки сшибать — это война, — он обвел злым взглядом солдат и напустился уже на всех разом. — В героев опять играете. Почему без касок ходите?

Упоминание о касках вызывало у Сергея прилив смеха, и не от того, что помначштаба требует носить их, так положено, а потому, что Аня в письме просит беречь себя и советует носить каску. Однако смеяться теперь, когда начальник вошел в раж, совсем неприлично. Пусть кричит, да он и прав. И докладывать ему надо, и каски носить полагается, и вообще слушаться нужно командира.

Коломеец сделал еще несколько замечаний и, не спросив даже о потерях, выбежал из подвала, вроде за тем и приходил, чтобы накричать на людей, отвести душу. Так это и восприняли солдаты. Манан Хабибуллин, как только утихли тяжелые шаги капитана на лестнице, хмыкнул и пустил колкость:

— Каска-маска, блиндажная крыса.

— Рядовой Хабибуллин, разговорчики! — одернул его Курилов, давая понять, что командира не обсуждают, а ему повинуются, но у самого на душе осталось неприятное ощущение от крикливого тона Коломейца. Настроение людей было испорчено, а впереди бессонная ночь, ракетчики и бомбежки.

В ЛЕСОСЕКЕ ПОД ТОКСОВО

Машина ухнулась в такую выбоину, что прикорнувшие в кузове солдаты прикусили языки и кто-то, громко чертыхнувшись, так долбанул прикладом винтовки по кабине, что шофер резко затормозил и выскочил на ступеньку.

— Ну чего там ерепенитесь, — крикнул он. — Валяйте пехом, дьявол вам в подмогу.

— Давай, езжай, чего там, — послышалось в ответ спокойное наставление, как будто никто особенно не обиделся и нечего заводить перебранку, но где-то в углу кузова все еще ворчал шепелявый голос, по которому водитель понял, что порядком тряхнул, и, сразу остыв, опустился в кабину и дал газу.

Скоро шоссейная дорога кончилась и показался сосновый выруб, затянутый кисеей тумана. Между черными пнями и обгорелыми сухостоинами змейкой вилась узкая, испаханная снарядами колея. По ней, надсадно урча моторами, ползли полуторки, замаскированные хвоей. Через некоторое время резерв полка численностью в роту свернул и с этой когда-то мирной проселки. Горожанам нужны были дрова, но фашисты выбросили сюда десант и пытаются сорвать заготовку топлива.

Местах в десяти на свежевырубленной поляне, где остановились машины, курились последними тонкими струйками дыма затухающие костры. Над лесом кружили вспугнутые вороны, а в истоптанной, окровавленной траве лежали изуродованные, исколотые штыками трупы девушек, заготовлявших для города дрова. «Где предел человеческой жестокости?» — негодовал в душе Сергей, обнажив голову и кусая до крови губы. Высокий, с мужественным лицом, обожженный огнем жарких сражений, подполковник Чайка долго молчал, неловко мял в узловатых руках выгоревшую на ветрах пилотку и, только усилиями воли поборов смятение, глухо сказал:

— Запомните это, товарищи, — в повлажневших глазах уже немолодого, с проседью в висках подполковника были злость и скорбь. Кажется, он собирал силы, чтобы крикнуть: «Люди, до чего вы дошли!», но обуревающая его ярость перехватывала дыхание, и он никак не мог произнести эти гневные слова, этот упрек всему миру. Проглотив наконец жгучую слюну, Чайка односложно произнес:

— Клянусь!

— Клянусь! — разноголосо и твердо повторили солдаты. Бережно подобрали обезображенные тела девушек и уложили их в братскую могилу, выкопанную под вековой раскидистой сосной. Сержант Мамочкин сплел венок из сосновых веток, возложил его на могилу, потом поставил на могильном холме столбик и на стесе его карандашом вывел:

Никаких документов погибших, никаких списков их фамилий найти не удалось. Так и остались безымянные героини лежать в сырой земле под Токсово. И только высокая, старая, раненная осколком бомбы сосна, если завтра не скосит ее вражеский снаряд, будет стоять на часах у изголовья дочерей Ленинграда, отдавших свои жизни за то, чтобы дать детям тепло, согреть их исхудалые тела.

Целый день, продрогшие под косым дождем, ходили по лесу молчаливые и злые солдаты, но немецких автоматчиков найти не смогли. Вечером, разместив людей на ночлег, подполковник Чайка собрал командиров взводов в сооруженный наскоро шалаш и хмуро спросил:

— Ваше мнение? Искать фрицев или возвращаться в Ленинград?

Мнения всех совпали: искать. Но где? Обшарили порядочную полосу леса, и никакого результата.

— Что мы за разведчики, если не можем отыскать целый десант врага! — проговорил Сергей и, поняв тут же, что возмущением делу не поможешь, предложил:

— Надо что-то придумать. С народом бы поговорить.

Капитан Коломеец перекосил губы в насмешливой ухмылке.

— Здесь, лейтенант, не колхозное поле, а фронт. Митинговать некогда, самим соображать надо, — сказал он запальчиво, поглядывая на подполковника с явной надеждой на одобрение, но начальник штаба, бросив короткий взгляд в сторону Коломейца, неопределенно ответил:

— Так, так…

В разговор вступил старший лейтенант Брылько, командир саперного взвода, неторопливый, но решительный и прямой человек.

— А лейтенант дело говорит, нечего тут ухмыляться, — он косо посмотрел на Коломейца и пояснил: — Среди солдат есть ленинградцы. Они знают здесь каждую кочку. Я предлагаю, товарищ подполковник, собрать их на совет.

Чайка, помолчав немного, как бы раздумывая над предложением Брылько, вместо ответа спросил:

— Кто у нас ленинградцы?

— Тахванов, — назвал Сергей одного солдата, но подполковник сам начал перечислять фамилии и даже имена бойцов, выросших или долгое время живших в Ленинграде. Сергей отметил про себя, что у подполковника хорошая память и, наверное, чуткая душа.

За шалашом послышались торопливые и тяжелые шаги, а через несколько мгновений все укрытие качнулось, хрустнуло и кто-то снаружи упал, негромко ругнувшись. Сергей сразу узнал басок Семена Мамочкина.

За неделю командования взводом разведчиков Курилов успел убедиться, что Мамочкина любят солдаты по-особенному, как-то тайком, что ли, не показывают этого и даже побаиваются его, стараются выполнять поручения сержанта так, чтобы не пришлось выслушивать строгого внушения. Не любить Мамочкина было просто нельзя.

Кто первый изготовил «кошки» с привязанной к ним лестницей из телефонного кабеля и потом забирался на чердаки за сигнальщиками? Мамочкин. Кто раньше всех встает и хлопочет насчет завтрака? Опять он же. Пришли ребята с задания поздно ночью. У кого хранится для них в полную норму ужин? — У Семена Мамочкина. Он, кажется, все может, все умеет и все предусмотрит, никогда не сидит без дела и находит в этом истинное наслаждение. Он труженик войны. Вот кто такой Мамочкин для взвода разведчиков.

И сейчас он, конечно, идет не на чашку чая. Сергей не видел лица сержанта: сумерки уже сгустились до темноты, но по торопливому докладу угадывал приподнятое его настроение.

— Да как я заметил, — излагал Мамочкин обстоятельно, — известное дело, по охотницкой натуре все вышло. Места здесь больно хороши для дичи. Потянуло меня посмотреть. Уже и выводки у перепелов окрылились. Конец, значит, лету пришел, птица гуртуется в дорогу, в теплые края. Залюбовался я и пошел по сосняку. Как над головой захлопочет! Глядь, а то межняк. Крылища — во! — Он взметнул рукой перед собой, показывая, какие огромные крылья были у птицы. — Метрового размаха, не меньше. Знамо, выруба, опять же сосняк в самую пору для глухаря.

Подполковник Чайка, возбужденный охотничьей страстью сержанта, довольно потирает руки, и слышно, как похрустывают его пальцы, словно кто-то ломает для растопки лучину.

— Выбрался я на опушку, а дальше березовые и осиновые колки пошли, — продолжал Мамочкин. — Вижу: выводок куропатка ведет. Летит вкривь, к лесу норовит. А почему такой лет у куропатки бывает? Вспугнул кто-то. Птица эта хитрая. Она все низом ладит, полудугой, а сядет — не дает следа, затаивается. А раз следа нет, ни собака, ни лиса, никакой там хищный зверь, понятно, не нападет. Кормись себе спокойно. Так вот фрицы тоже не дали следа. Мы их по сосняку ищем, где поглуше, а они в колке засели.

Кто как воспринял эти слова Мамочкина? Сергей не видел — было темно, но сам от души позавидовал. Вот это настоящий разведчик! И сделал вывод, что, оказывается, существует столько мудреных и в то же время простых вещей, по которым можно, пожалуй, отыскать иголку в стоге сена. Но почему не заметил их Сергей? От этой мысли ему стало грустно и досадно, как тогда, в первые дни поиска сигнальщиков, и он опять подумал, что многому надо ему учиться, чтобы со знанием дела командовать разведчиками.

Мамочкин закончил свой подробнейший доклад и ждал, что скажет подполковник. Сергей, не вытерпев, высказал созревшее решение:

— Надо окружить фашистов и на рассвете уничтожить.

— Правильно, а теперь все к людям, надо хорошенько подготовиться, — оживленно поддержал подполковник, и офицеры направились к солдатам.

Над лесом висели крупные звезды, сонливо перекликались птицы, пахло прелыми листьями и терпким настоем хвои. Молча шагая рядом с Мамочкиным, Сергей услышал, как он жадно потянул воздух в свою широченную грудь и, выдохнув, снова повторил это. Сергею показалось, что Семен никак не надышится родными запахами леса. Но это было совсем не так. Сержант остановился, придержав за локоть Курилова, и опять сильно потянул носом.

— Слышите? — спросил он настороженно.

Сергей вдохнул поглубже и почуял запах дыма.

— Это от них ветерок на нас тянет, — пояснил Мамочкин. — Из-под ветра обходить надо.

На сборы ушли считанные минуты. Подполковник приказал всем хорошенько проверить, подтянуть снаряжение, а когда солдаты утихли, заставил их попрыгать. У кого-то предательски звякнул котелок.

— Не годится! — предупредил подполковник и вновь заставил всех подтянуть каждый ремешок, застегнуть все пряжки.

Когда все было выполнено и повторная проверка удовлетворила подполковника, он приказал вывести взвод на опушку леса. Курилову с опытными разведчиками было определено самое ответственное направление.

— Чтобы без единого стука. Огонь открывать по сигналу одна красная ракета, — сказал подполковник, осматривая каждого солдата группы Курилова.

Через несколько минут лес укрыл небольшие группки солдат, ушедших в разных направлениях. Только к полночи Курилов с десятью разведчиками добрался до указанного места. Перед колком, где разместились на ночлег немецкие солдаты, стояла высокая созревающая пшеница. Хлеб хорошо маскировал солдат и позволял наблюдать за подступами к колку. Сергей не сомневался в успехе, но никак не понимал, почему фрицы оказались такими беспечными: днем три взвода солдат искали десант, ходили без всяких мер предосторожности — почему же немцы их не заметили?

Ему захотелось услышать мнение Мамочкина и Шибких, но сейчас нельзя было ни разговаривать, ни шумно двигаться: в каких-то ста шагах немцы. И легкий ветерок, переменив направление, стал играть в их пользу. Сергей все же пробрался к Мамочкину, показывая рукой, объяснил ему, что надо подняться на колени и наблюдать за колком. Семен понял, приподнялся и застыл черным пнем среди хлебного поля.

Время ползло ужасно медленно, страшно хотелось курить, но этого нельзя было позволить себе. Одна вспышка спички могла провалить дело, привести к ненужным жертвам.

Сергей лежал в ногах у Мамочкина лицом вверх и смотрел на небо. В голову ползли мрачные мысли, а хотелось думать о чем-то веселом, успокаивающем. Но суровая действительность предстоящего боя окрашивала в мрачные тона даже воспоминания о любимой Ане. Вот она провожает его в армию. Выкатившиеся слезинки на ее ресницах казались Сергею смешными, потому что он уезжает второй раз и не на фронт, а на границу. Он уехал обыкновенным пассажирским поездом, в пасмурный день и на прощание даже не видел белоснежных вершин Алатау, красотой которых любовался с детства.

Больше Сергею нечего было вспоминать. Его биография укладывалась в три слова: учился и пошел в армию. И вот теперь, перед опасным рассветом, который уже тронул небо над лесом, очень не хочется, чтобы эта ночь стала последней в его жизни. Что он сделал? Что останется после него? И тут же явились перед ним любимые герои: Данко с пылающим сердцем, поднятым высоко над головой; гордый сокол, летящий в бездну. Что осталось после них? Будущее, в которое они верили, которому отдали себя, и этим обессмертили свое имя, дошли до нас и полюбились нам.

А восток все заметнее белел, свежел воздух, на повисших кончиках листьев пшеницы появились сверкающие бисеринки росы. Над гребенкой темного бора стала различима огромная черная туча, которая медленно и низко плыла на Сергея, будто хотела закрыть от него тускнеющие звезды и весь мир.

На смену Мамочкину поднялся старшина Шибких, а Семен лег рядом с Сергеем и плотно придвинул к нему горячую спину. А как только иссиня-фиолетовая краска поплыла по горизонту, оттесняя черноту ночи на запад, Сергей тихонько толкнул локтем Семена, молча кивнул головой на небо, давая понять, что пора действовать. Сержант, смешно переваливая свою «медвежью» тушу, пополз по пшенице. Через минуту-другую он собрал всех солдат около Курилова.

— Выдвинемся к самому колку и будем ждать сигнала, — полушепотом распорядился Сергей и первым пополз на четвереньках к уже отчетливо видневшимся осинам. Отыскав удобное укрытие, разведчики залегли в ожидании. Сергей взял на прицел часового — длинного, сухопарого фрица, притулившегося к дереву. За его спиной ровным рядком стояли палатки. «Культурно воюют, сволочи», — зло подумал Сергей.

Наконец с правой стороны колка гулко хлопнул выстрел, и в расцвеченное зарей небо взвилась красная шипящая ракета. Сергей тотчас же дал длинную очередь по часовому, хотел перевести автомат вправо и увидел, как пули солдат прошили палатки. Несколько фашистов метнулись в разные стороны и тут же замертво упали в кусты молодого осинника. Откуда-то слева послышалась автоматная стрельба, над головой Сергея просвистели пули, но и этот автоматчик через мгновение умолк: старшина Шибких полосанул по нему длинной автоматной очередью.

В живых остались два фрица, которые не успели даже выскочить из палаток. Один из них, с трудом подбирая русские слова, боязливо объяснил, что в лесосеках действуют три взвода специального назначения. Они имеют приказ перекрыть все дороги и не дать Ленинграду ни одного бревна.

Подполковник Чайка, разгоряченный коротким и успешным боем, энергично размахивал руками, показывая месторасположение взводов на завтрак.

— Что с ними будем делать? — спросил Манан Хабибуллин, показывая подполковнику на пленных, понуро стоявших в кругу собравшихся солдат.

— Судить будем. Судить, сукиных сынов, — он повернулся к фашистам и в упор посмотрел на каждого из них. Черные крутые брови подполковника стиснулись к переносью, и было видно, как они вздрагивают от бурлящей в душе его ярости. Но подполковник взял себя в руки и, стараясь говорить ровно, спокойно, объяснил:

— Красная Армия действует от имени народа, и враги ее будут отвечать перед народом.

— Товарищ подполковник, мы тоже народ, наше слово — слово народа, расстрелять их на месте, — горячился Хабибуллин.

— В расход их, гадов! — ворчали и другие солдаты.

Подполковник положил руку на плечо низенького, надувшегося Манана и примирительно ответил:

— Побеждают, товарищ Хабибуллин, сильные, волевые люди. И никаких самосудов, товарищи, — обратился он ко всем солдатам. — Помните, мы — революционная армия и воюем за свободу своего народа.

Слова подполковника утихомирили солдат. Бросая злой взгляд на жалких немецких пленников, Манан закинул автомат за спину и направился к Мамочкину, уже хлопотавшему около костра. За ним потянулись по своим местам остальные солдаты. Скоро закурились костры, запахло разогревающимся тушеным мясом. Сергей Курилов, положив голову на мягкую кочку, лежал на расстеленной шинели и молча наблюдал, как хлопотливая и удивительно сноровистая Катя, санинструктор штаба полка, готовила завтрак. Невысокая, белокурая, с мягкими чертами лица, она чем-то походила на Аню. Курилов стал присматриваться к ней, отыскивая сходство Кати с любимой девушкой, и отметил, что у Ани немножко темнее лицо, красивее волосы и вообще она более привлекательна. А может, это только кажется.

Сергей видел сидевшего напротив капитана Коломейца, его темные глаза и слышал, как тот особенно подчеркнуто говорил: «Знаешь, Катенька, это с твоей легкой руки повезло нам сегодня». Сергей подсмеивался над ним в душе: «Давай льни, она тебе отвалит затрещину». Он хотел, чтобы Катя именно так и поступила, ведь у Коломейца есть семья, а он тянется к девчонке.

К своему огорчению, Курилов убедился, что Кате нравятся комплименты Коломейца. Она отвечает на них безобидными колкостями, а иногда кокетливой улыбкой. Разочарованный, он постарался отвлечься от разговора. Но, приняв такое решение, все равно не мог успокоиться. В голову лезли разные мысли, всплывали сотни вопросов, которые бросил бы он в лицо Кате, хотелось пристыдить ее за столь легкомысленное поведение. «А почему я думаю, что Катя соглашается с Коломейцем? Не хлестать же его по морде».

Волнения Сергея от этой мысли рассеялись и утомленное бессонной ночью тело его размякло от слабости. Его клонило ко сну.

Сквозь дрему он услышал приятный девичий голос.

— Сережа, Сережа, — звал он ласково и настойчиво, немножко обиженно, как бывало, звала Аня, когда он прятался от нее в горах, в самом глухом ущелье Медео. Голос вновь позвал, но уже по-военному строго: «Товарищ лейтенант» и Сергей понял, что это голос Кати, но все равно хотелось, чтобы она еще раз произнесла его имя. Он притворно не просыпался, однако услышал голос подполковника.

— Курилов, проспишь завтрак, будешь глодать сухари.

Сергей потянулся, зевнул для виду и уселся к парящему котелку, оставленному для него. Катя, приветливо улыбаясь, достала хлеб и, отрезав ломоть, протянула его Сергею.

— Бедненький мальчик, уморился, — произнесла она, и тут их глаза встретились. Где-то на самом дне в голубой бездне больших Катиных глаз плясали веселые искорки, как солнечные зайчики на тронутом рябью озере, а точки зрачков, словно шилья, сверлили Сергея. Он даже растерялся от такого неожиданного пристального взгляда девушки, но быстро отвел взор в сторону и подумал: «Еще этого не хватало».

Под вечер того же дня, прочесывая лес, взвод наткнулся на немцев. Завязалась перестрелка. Автоматные очереди вспыхивали в густом сосняке, как огни электросварки, и прошивали все окрест шквалом свинца. Фрицы наседали на старшину Шибких, очутившегося почему-то на отшибе. Сергей бросился к нему на выручку и вдруг вплотную столкнулся с Катей. Стиснув зубы, слегка побледневшая, она длинными очередями поливала редкие кусты, в которых залегли немцы.

Сергей схватил ее за плечо, повернул к себе лицом, хотел крикнуть: «А ну марш отсюда в укрытие», — как перед ним открылись наполненные яростью Катины глаза.

— Ну! — резко дернула она плечом, оттолкнула Сергея и выпустила такую длинную очередь, что автомат в ее руках пополз кверху и последними пулями хватил по верхушкам деревьев.

«Вот бесенок», — подумал Сергей и открыл огонь по немцам. Той порой подоспел сержант Мамочкин с отделением. После нескольких минут жаркой перестрелки бой закончился. Сергей, выбежав на поляну, увидел тяжело шагающую Катю. Волоча автомат за ремень, она шла, качаясь, как раненая, и Курилов бросился к ней навстречу.

— Что с тобой, Катя?

Эти слова прозвучали тревожно и трогательно. От них девушка пришла в себя, мягко улыбнулась и вдруг расхохоталась.

— Вы, лейтенант, состоите из одних крайностей. То злость бурлит в вас, то смешная нежность через край плещется, — говорила она, приближаясь к Сергею, и он понял, что Катя вовсе не раненая.

Она не остановилась перед ним, не разглядывала его в упор, а тихонько направилась к поляне, где виднелись собирающиеся в круг солдаты. Сергей видел профиль ее лица, щеку, наливающуюся розоватостью, маленькое ухо со сгустившейся краской на самом кончике и округлый лоб с капелькой пота у волос. Она приходила в себя. Сергею стало жалко девушку. Разве здесь ей место? Почему она на фронте? Чувство долга или бесшабашная романтика? Ведь пишет же Аня, что будет летчицей и пойдет на фронт.

— Знаешь, Сережа, — призналась Катя, шагая уже бодрее, — а я все-таки трусиха. Как палила по гадам, не помню, а стало тихо, и жутко мне сделалось. Вся жизнь промелькнула перед глазами.

Немного времени занял Катин рассказ о своей промелькнувшей жизни, потому что была она настолько коротка, что уложится в несколько строк, как и биография Сережи. Десятилетка, первый курс медицинского института — вот все, о чем может написать в анкете Катя. У ней нет ни отца, ни матери, росла в семье старшего брата. Когда он ушел на фронт, пришлось прекратить учебу: надо было зарабатывать деньги. Возвращалась домой поздно, усталая. В один из таких вечеров она вошла в дом и сразу поняла, что на семью обрушилось непоправимое горе. Голосила жена брата, перепуганные, жались к матери четверо малышей. На столе лежала похоронная. Брат был самым любимым и дорогим человеком для Кати. И вот его нет — убили фашисты.

На лице Кати появилась грусть, а голубые глаза ее повлажнели. У Сергея защемило сердце. Он отдал бы теперь все, чтобы не было на земле вдов и сирот, высушенных горем матерей, разом повзрослевших детей, за то, чтобы такие нежные руки, как у Кати, не держали автомат, а врачевали, давая людям жизнь.

В боях прошло пять суток. Все диверсанты были отысканы и уничтожены. В лесосеку приехали вооруженные, с войсковым охранением ополченцы, а разведчики и саперы вернулись в свой полк, готовящийся на передовую.

ПЕРЕДОВАЯ

Из маленьких окон полуподвального помещения клиньями падал на спящих солдат поток дневного света, освещая их обросшие серо-пепельные лица. Бетонные стены и перекрытие подвала легонько вздрагивали от далеких раскатов боя. Сергей представлял, что там творится, угадывал завтрашний бой, в котором не обойдется без жертв. Кто-то из них, спящих теперь солдат, уже завтра перестанет жить, а может, не будет и его. Страшновато думать об этом в девятнадцать, хочется отогнать эти думы. Чтобы отвлечься от тяжелых дум, решил заняться чем-нибудь. Вспомнил, что давно собирался вести дневник.

Нащупав в кармане карандаш, Сергей взял его в руку и поставил на листке дату: 2 сентября 1942 года.

Успокоение не приходило. Сергей свернулся калачиком около холодной стенки и стал считать в уме. Это иногда помогало уснуть. А уснуть было необходимо. Предстоящее требовало сил и бодрости духа.

Проснулся он от легкого прикосновения чей-то руки к его плечу и услышал спокойный голос старшины Шибких:

— Вставайте, товарищ лейтенант, пора.

Пора. Настала минута, к которой долго готовился Сергей, но, дождавшись, определенно не знал, что она потребует от него. Солдаты были в полном сборе. Хабибуллин, как всегда, шутил, подтрунивая над чьей-нибудь опрометчивостью, растерянностью, а Семен Мамочкин, попыхивая самокруткой, восседал в стороне на патронном ящике и молчал, как делают перед уходом из дому в далекую дорогу.

Вечерело. Над двумя огромными курганами, за которые садилось солнце, висели багрово-черные тучи, а под ними лежала исковерканная, изуродованная земля. Молчаливо тянулись по дороге батальоны полка.

В указанный район полк прибыл глубокой ночью. Немцы беспрестанно вешали в небо «фонари» — осветительные ракеты. Справа и слева редко покашливали минометы, где-то совсем близко через ровные промежутки времени слышались очереди станкового пулемета.

Сергей, приняв в свое распоряжение землянку и блиндаж, направился к Коломейцу, чтобы доложить о расквартировании, и лицом к лицу столкнулся с начальником штаба полка подполковником Чайкой.

— А-а, Курилов. Ну, как жилье устраивают наши «глаза и уши»? — здороваясь, весело осведомился он о расположении разведчиков, которых в штабе все звали не иначе, как «глаза и уши полка».

— Балуете вы нас, товарищ подполковник, — стеснительно ответил Курилов. Чайка, похлопав его по плечу, удивленно рассмеялся.

— Ничего себе, балуем мы их. Полк отдыхал, а вы по лесам ходили. Пора и передышку дать.

— Так вы же с нами были.

— Я не в счет, — подполковник махнул рукой, — а впрочем учти, — он показал в сторону фронта, — отдыху есть небольшая помеха — немцы. Идем в штаб, будем принимать хозяйство, полезно и тебе послушать.

В обширном блиндаже с толстым земляным перекрытием находились командиры двух полков, офицеры штабов и комбаты. На столике горела длинная восковая свеча, тускло освещающая усталые, почерневшие лица офицеров. Амбразуры командного пункта были завешаны шторками из брезента. Пахло болотом и пороховыми газами, еще не выветрившимися после недавнего боя.

Командир оборонявшегося ранее полка, невысокий, приземистый полковник с перевязанной рукой, не спеша докладывал об обстановке в районе обороны, а штабные офицеры нового полка делали пометки в своих картах.

— В тылу врага, — заканчивал доклад полковник, — наблюдается перегруппировка сил. Немцы что-то затевают.

Это «что-то затевают» больше всего насторожило Сергея, потому что неизвестность намерений врага в первую очередь касается разведчиков. Курилов посмотрел на подполковника Татарина, своего командира, хладнокровного, с сединой на висках и свежим шрамом на щеке человека, и тот, хотя почувствовал на себе взгляд лейтенанта, приподнял густые нахмуренные брови, посмотрел изучающе строгими глазами на Сергея и тут же опять уткнулся в карту. «Наматывай себе на ус, лейтенант», — расценил этот взгляд Курилов и задумался над предстоящей вылазкой в тыл врага.

Позднее, когда все разошлись по местам и командир сменившегося полка простился с Татариным, Чайка, как бы продолжая мысль «бати», сказал:

— Позарез нужен «язык». Готовьтесь к поиску, — он посмотрел на Сергея, улыбнулся и добавил: — Отдыхать будем после войны.

Командир полка, подойдя к карте, раскинутой на столике, указал на болото, обведенное красным карандашом и пояснил: «Присмотритесь к этому месту. Вроде сто́ящее направление для вылазки».

С чего начать? Как лучше изучить местность? Эти вопросы не выходили из головы Курилова и тогда, когда вышел он от командира полка, и позже, когда шел в свой блиндаж, и глубокой ночью, когда лег вздремнуть. Чайка предупреждал, что очень трудно будет выследить «языка», потому что немцы по ночам принимают все меры предосторожности.

Капитан Коломеец тоже долго ворочался, раздумывал над предстоящим поиском. Он бывал уже в переплетах, не так волновался, но не думать над приказом не мог: «батя», как ему кажется, нарочно вызвал его вместе с Куриловым, чтобы испытать, кто из них выберет лучшее место захвата «языка».

«Не везет. Никак не везет», — думал Роман Коломеец. В канун войны, выполняя ответственное задание, капитан Коломеец опростоволосился, за что получил строгое взыскание и был понижен в должности.

Грянула война. Роман подал рапорт: «Прошу направить на фронт». — Доброволец… Звучит! Он надеялся, что пошлют его куда-нибудь в оперативный отдел армии, на худой конец в дивизию, а угодил в полковую разведку. Командир полка был строг, а Коломеец расценивал это, как придирчивость.

И вот прибыл лейтенант Курилов. Командир полка и начальник штаба, как показалось Коломейцу, сразу полюбили его и, пожалуй, размышлял он, назначат Курилова помощником начальника штаба по разведке, а его могут опять понизить в чине.

Раздумывая над сложившимся положением, Коломеец решил: «Что ж, пусть этот лейтенантик понюхает пороху, сегодня он пошлет его выбирать направление поиска и посмотрит, что из этого получится».

С таким решением и уснул Коломеец, а когда проснулся, Курилова уже не было в землянке. Коломеец посмотрел в амбразуру на передний край обороны. В километре за торфяным болотом виднелась серая лента дороги на Колпино. Где-то около нее проходят первые траншеи врага. Слева, где кустарник подступал к болоту, видны развороченные орудия и подбитые танки, обгоревшие бронетранспортеры и самоходные артиллерийские установки.

НУЖЕН «ЯЗЫК»

После полудня густая хмарь за невысоким лесом сгустилась в огромную пепельного цвета тучу, которая тотчас же поплыла вдоль переднего края обороны и затмила солнце. Спустя некоторое время запахло сыростью, потянул легкий порывистый ветер и вскоре заморосил мелкий туманообразный дождь.

Солдаты наконец-то получили передышку: фашистские самолеты скрылись за горизонтом и больше не появлялись над расположением полка. Подполковник Татарин, сидя за столиком, сколоченным из нестроганых досок, довольно громко кричал в телефонную трубку:

— Вот видите, наша зенитная артиллерия сыграла свое. «Юнкерсы» не ходят больше на бреющем. Проверьте позиции и приготовьте для «максимов» более удобные площадки. С воздуха нас прикрывать больше некому, имейте это в виду.

Сергей стоял навытяжку и ждал, когда командир полка закончит разговор, но подполковник взял другую трубку, а Курилову указал рукой на ящик около стенки. В трубке кто-то громко прокричал:

— Разрешите поддать — лезут нахально.

— Только с запасных. Понял? И спокойно. — Подполковник положил трубку, повернулся к Сергею, объяснил: — Кипятятся, ну и народ.

На столе вновь загудела трубка, которую он положил раньше. Кто-то докладывал, торопливо требовал подбросить огонька, и подполковник опять внушал:

— Спокойно, подтяни левое крыло, пару «максимов» дай соседу справа. Понятно?

Курилов впервые видел, как подполковник ведет бой, и восхищался его спокойствием. Справа и слева даже через толстое, в несколько накатов перекрытие блиндажа доносились ружейно-пулеметная трескотня и нарастающей силы артиллерийская канонада.

— Каждый метр перепахивают, черти, — подполковник устало оперся рукой о стол, не выпуская из сжатой ладони телефонной трубки, затем посмотрел куда-то в угол, задумался, словно силился припомнить что-то важное, и как бы для подтверждения пришедшего в голову решения заключил:

— Только так! — он крепко стиснул пальцами трубку, и на его широкой натруженной кисти отчетливо выступили темные, скрученные в тугие жгуты жилы.

— Только так, лейтенант! — повторил подполковник, бросив на Курилова грозный взгляд, как будто отвергал какое-то его неправильное решение, и, выждав несколько мгновений, опять взял трубку.

— Седьмой, давай! Пятый, не жалей патронов! — распорядился он и прильнул к амбразуре. Не оборачиваясь, разглядывая поле боя в стереотрубу, подполковник крикнул:

— Не зевай, ищи стыки!

— Есть смотреть стыки! — уже сквозь страшную, заглушающую голос пальбу ответил Сергей.

Сунув бинокль в маленькое оконце землянки, он придвинул к глазам окуляры и почувствовал, как тревожно заколотилось в груди сердце.

Порывистый ветер гнул к земле уцелевшие стебли полыни, и они, выпрямляясь, мелькали макушками перед биноклем; Сергей с остервенением вырвал горькую полынь, мешавшую разглядеть жаркое сражение.

По отлогим взгоркам, затянутым мелкой сеткой дождя, в три цепи шли на левый фланг фашистские солдаты и сеяли из автоматов свинец. Казалось, фашисты не стреляли, а изрыгали из своих животов снопы искр и огня. Только сейчас Сергей понял, что немцы, сосредоточив свои силы на небольшом участке, стремятся смять наши передовые подразделения. Справа и слева на пределе стучали «максимы», потому что и здесь фашисты перебежками продвигались вперед, не давая перебросить силы полка на главное направление.

Курилов опустил сетку угломера бинокля ниже серых цепей вражеской пехоты, чтобы рассмотреть неприятеля, и отчетливо увидел рогатые каски фрицев и фашистскую свастику на знамени. Кто идет под ним? Отъявленные нацисты или насильно поставленные под ружье люди оккупированной Европы.

Командир полка только что доложил в штаб дивизии об атаке немцев, и в ответ трубка над его ухом прокричала: «Ни шагу назад!» Он поднял вторую трубку и повторил приказ: «Ни шагу назад!» Через мгновение с того конца провода донесся приглушенный, но твердый ответ: «Есть ни шагу назад!» Из уст в уста передается по живой цепи воинов приказ.

И вот уже упал черный флаг с фашистской свастикой. Поредела и рассыпалась первая цепь. Вскоре под шквальным огнем советских пехотинцев дрогнула, извилась змеей и разрознилась вторая, за ней, пробежав несколько метров, остановилась и залегла третья, последняя, но, не выдержав натиска русских, покатилась обратно отдельными точками, а «максимы» не перестают поливать ее смертоносным свинцом. Атака врага захлебнулась.

Подполковник Татарин тяжело отвалился к стенке блиндажа и не сказал, а как-то выдохнул:

— Молодцы, устояли. Это же первая… — ершистые брови подполковника подпрыгнули на лоб, а выражение его лица так и говорило: «Это понимать надо!»

Сергей удивленно смотрел на командира полка и не узнавал его. Обычно строгий, неразговорчивый, сейчас он весь сиял.

— Вот он, русский-то наш человек, — подполковник подумал и спросил: «Устоит, а?» — на что Сергей согласно кивнул, подбирая слова для ответа, но подполковник опередил:

— Не только выдержит, а перемелет вражеские дивизии. Со штыком на танки пойдет. С таким народом стыдно нам отступать, а? — он опять улыбнулся и замолчал, думая о чем-то сосредоточенно.

Отдалялась канонада, и в блиндаже стало различимо слышно, как наверху сечет землю косой осенний дождь. Будто охлажденный его студеными струями, подполковник погрустнел, и опять спрятались глаза в тяжелых надбровьях.

— А ты знаешь, почему я вызвал тебя? — вдруг спросил «батя».

— Никак нет, — ответил Курилов.

— Давай «языка», мы должны знать затеи фашистов.

— Притащим, завтра же притащим, — запальчиво ответил Сергей, хотя ровным счетом не знал ни того, откуда он возьмет вражеского солдата или офицера, ни того, насколько осуществима вылазка в тыл врага. Он был проникнут только стремлением сделать все, что требует «батя». Подполковник взглянул на него исподлобья и сказал с упреком:

— Это как же завтра? Да вы, молодой человек, представляете, что значит притащить «языка»? Вы мне весь взвод загубите! Я с вас за каждого разведчика спрошу. Имейте в виду, за каждого и сполна. Это люди. Люди! Ясно вам? — подполковник нахмурился, прошелся из угла в угол, смерил Сергея тяжелым взглядом и приказал идти на передовую отыскивать удобный для нападения наших разведчиков вражеский блиндаж, предупредив, что надо действовать наверняка.

— Давай действуй. Потом еще помозгуем вместе, — уже совсем миролюбиво проводил его подполковник, но Сергея не оставляло чувство досады за то, что так бездумно он доставил огорчение человеку.

С неспокойным сердцем остался в землянке и командир полка. Сначала он с сожалением заключил, что напрасно доверил разведчиков наспех испеченному лейтенанту. Но, подумав, решил, что такой вывод слишком поспешный. Сам же толкал парня на грех. Давай «языка» и баста.

«А еще батей тебя называют», — упрекнул себя подполковник, вспомнив подслушанный ненароком разговор солдат, в котором кто-то доказывал: «Это «батя» сказал, понятно?»

Подполковник перебирал в памяти имена солдат и командиров, таких же молодых, но уже павших смертью героев, и мысленно повторял: «Они сделали больше, чем могли. Они выстояли, когда это казалось невозможным».

Только что отбитая атака вселяла веру в людей, в их неодолимую волю. И тут он опять вспомнил горячку Курилова, но теперь успокоительно заключил: «Ничего, Коломеец будет ему противовесом, холодильником». Подумав так, он огорчился, что никак не доходят руки заняться капитаном. Что-то тот отсиживается в блиндаже, ни разу еще не ходил на задание, да и толковых предложений насчет разведки от него не слышно. Поговорить бы надо с человеком, поправить.

В это самое время герои раздумий подполковника были рядом и вели наблюдение за противником. Им приходилось не столько смотреть, сколько слушать, засекать огневые точки врага, чтобы разгадать систему расположения его подразделений.

— Из землянки «бати» я точно видел, что немцы отступали по обе стороны болота. Значит, тут какой-то стык. Место подходящее для вылазки, — размышлял вслух лейтенант, вглядываясь в затуманенные кустарники, а Роман, услышав слова «из батиной землянки», думал совсем о другом. Опять не его, руководителя разведки полка, вызвал к себе подполковник, а этого мальчишку. Значит, Коломейцу не доверяет, не надеется на него.

Курилов, увлеченный наблюдением за примеченным бугром на зеленом поле, то и дело упирался подбородком на твердо воткнутые в бруствер руки, чтобы не качался бинокль и можно было разглядеть: что это — блиндаж или естественный холм? Видимо, кто-то еще маячил над траншеями, потому что слева от болота дал очередь вражеский пулемет. Курилов, тут же отыскав на карте координаты пулемета, нанес карандашом его тактический знак. Теперь более отчетливо вырисовывалась система огня противника, но этого было слишком мало для определения лазейки в тыл фашистов.

Курилова все больше привлекало болото. Вот уже три часа наблюдает он, и ни одного выстрела на той стороне не раздалось. У него почти созрел план вылазки именно через болото. Немцы считают, видимо, его непроходимым и потому не прикрывают огнем. Для более точного определения маршрута Курилов решил в конце дня пройтись по взводам и опросить наблюдателей.

Было уже поздно, когда Курилов добрался до последнего КП первого батальона. Его встретил немолодой, но очень рослый, крепко сбитый солдат. Увидев незнакомого офицера, он на какое-то мгновение растерялся, хотел отдать честь, но не донес руки до головного уборка и настороженно спросил:

— Ужо не из разведки ли?

— Из нее, отец.

Солдат посчитал, видно, что Курилов пришел с задания из тыла противника, и захлопотал. Засуетился, приглашая Сергея в блиндаж.

— Ну и увозились же вы, товарищ лейтенант, — удивился он, — мы тут в сухости и целости посиживаем, а ваш брат — разведчики утюжат животом болото, чтобы, значит, разузнать все, как есть. Не зря «батя» хвалит вас. А что разузнали-то? Шевелится немчура аль запала?

Курилов, сообразив за кого его приняли солдаты, посмотрел на свою вывоженную в грязи шинель и объяснил:

— Ни с какого я не с задания, отец. Хожу вот приглядываюсь к немцу, ну и решил с вами посоветоваться.

Солдат не огорчился, что не за того принял лейтенанта, а только исподволь стрельнул взглядом в сторону офицера и заговорил о немцах, не забывая за рассказом и своих забот хозяина землянки:

— Захлебнулся, холера, этот прусак. Ошпарили мы его нонче.

— А вы разболокайтесь, выжмем одежонку-то, — солдат принялся помогать Курилову раздеваться и одновременно продолжал говорить.

— Рассею просто не возьмешь — дюжая. Всякое видывала и прусакам давала по шее, а вот неймется, — повесив шинель лейтенанта на нары, он выглянул из блиндажа и крикнул:

— Степша, Макся, бегом сюды!

Через некоторое время в землянку ввалились верзила с длинными суховатыми руками, которого назвал солдат Степшей, и низенький, довольно юркий парень Макся.

— А меня звать Кузьмой. Одностанишники мы, с Урала, — представился Кузьма и, передав Степше портянки лейтенанта, велел:

— Выжми — и в тот угол, протряхнут. А ты, Макся, помоложе, погорячее, снимай шинель и дай лейтенанту обогреться.

Кузьма извлек из кармана брюк складной стакан из нержавеющей стали, наполнил его водкой, протянул Курилову.

— Прозяб. Держи, а то лихорадка хватит.

Курилов начал было отказываться, но Кузьма убедил:

— Я ведь, того, сызмальства этот способ знаю. Ямшычал с отцом. С морозу да во всякой стихийной передряге пользительна. Пей.

Справив все обычаи гостеприимства, Кузьма стал излагать свое мнение по интересующему лейтенанта вопросу:

— Не зря мы закопались тут с Максей и Степшей, Фриц, он, того, хлюпкий, болото ему не по силам. Вот и соображение о нас такое же имеет. Если что затеваете раздобыть в тылу у немца, идите напрямик, болотом. Хаживал я не то что торфяником, а и по зыбунам. Смело идите, болото проходимо. Присмотрелся я уже к нему.

Сергей внимательно слушал спокойный голос Кузьмы и его веские доводы. Он обрел то расположение духа, когда все пережитое отодвигается на задний план новыми, более важными событиями. А для Сергея самым главным было найти направление поиска и объект нападения.

— Главное, товарищ лейтенант, — продолжал Кузьма, набирая самосадом козью ножку, — бить врага по скуле, сбоку. Лоб у него крепкий, броня, а в скулу мы его свалим. Вот мы тут с робятами и зарылись. Как фриц заползет к нам в мешок, мы вжарим из «максима» повдоль его хребта. С соображением надо лупить, а так, нахрапом, не возьмешь. Вот погляди на Максю. Мал, а врежет под дыхало и свалит любого силача. Нет, без соображения ни в каком деле нельзя…

— Спасибо, отец, за науку, — поблагодарил Курилов, довольно улыбаясь, и как бы между прочим спросил:

— А землянки какой-нибудь у немцев не приметили?

— Степша, — вместо ответа позвал Кузьма, — покажь лейтенанту тот подозрительный бугор.

Обрадованный до глубины души, Курилов вылетел из землянки в одной нижней рубахе, укрывшись короткой шинелью Макси. Дождь перестал, видимость улучшилась, но различить на зеленом фоне замаскированный блиндаж было трудно.

— По дыму засекли мы их, — объяснял Степан, показывая рукой в сторону левой кромки болота. — Как наступило утро, в низине образовался дымок. Видать, где-то труба у них выведена в сторону.

Сергей долго приглядывался к месту, указанному Степаном, различал рыжеватый бугор, но он не походил на крышу какого-то укрытия. Сомнения не давали покоя, а Степан доказывал:

— Да вы вглядитесь хорошенько. Трава-то на нем чахлая, буреет, а у самой воды лежит.

Курилов согласился со Степаном и, притащив из землянки планшет с картой, нанес на нее подозрительный бугор.

— Вот что, Степан, не сводите глаз с этого холма. Если заметите там людей, дайте знать в разведвзвод. Понял?

— Так точно.

— Да смотрите завтра шуму не наделайте. Впереди вас мы устроим НП. Вон у того куста, метров триста отсюда.

Довольный тем, что зашел к этим смышленым уральцам, Курилов надел свою «протряхшую» одежду, дал наказ Кузьме относительно наблюдения за немцами и направился в свой взвод в приподнятом настроении.

Вечерело. На закате сквозь толщу клубящихся туч, похожих на дым гигантских заводских труб, пробивался багрянец низко висевшего солнца, и, казалось, меж облаками просачивались языки пламени разгорающегося костра.

В землянку к разведчикам он пришел уже в сумерках. Первым заметил лейтенанта Хабибуллин.

— Ну что, пойдем завтра за «языком»? А мы тут заждались вас, всякое передумали. Да вы, товарищ лейтенант, должно быть, проголодались. Покушайте вот, — суетился Манан.

Курилов как был в мокрой шинели, так и прошел к раскрасневшейся «буржуйке», неведомо как попавшей сюда, огляделся и только после того, как снял пилотку, разделся. Манан сбегал за водой и поставил в котелке кипятить чай, а Курилов принялся уминать остывшую гречневую кашу. В сторонке у стены сидел Семен Мамочкин и тихо разговаривал о чем-то с молодым солдатом.

Лейтенант понимал, что солдаты готовятся к поиску. Заметив развешанные мокрые портянки, плащ-палатки, он догадался, что никто из них не сидел в землянке и не ждал, пока придет командир и скажет, что надо делать.

Солдаты сдерживали свое любопытство, чтобы дать командиру поужинать, но Сергей чувствовал все это и торопился с едой. Старшина Шибких поднялся из угла и присел на нары, поближе к огоньку. Его со всех сторон облепили солдаты.

Глотнув поданный Мананом чай, Курилов спросил:

— Ну что, познакомились с болотом?

— А вы вон у Тахванова спросите. Он ведь тутошний, все знает, — прогудел басок Мамочкина, и все расхохотались.

— Товарищ сержант, — с мольбой в голосе протянул Евгений. — Ну хватит. Вот увидите, завтра я подкрадусь к вам, будьте уверены. Голову даю на отрез.

— Милый Женя, — ввязался Манан, — зачем резать голову. Лучше язык — враг он тебе, ей-богу, враг. Мал-мал чик-чик надо, — он высунул язык и показал руками, как надо его отрезать, а солдаты наперебой стали рассказывать о Женькином провале.

Старшина вывел взвод к болоту, что находится в тылу полка, и сказал:

— Будем учиться ходить по нему.

— Детки, беритесь за ползунки, — пошутил Тахванов и вызвался пройти без единого всплеска воды.

— Тахванов, вперед! — распорядился тут же старшина, и Женьке ничего не оставалось, как показать свою лихость. Спустился он в болото, сделал пару шагов и ухнулся в яму.

— Это днем-то не смог пройти, а что будет ночью? — спросил Курилов, обращаясь ко всем.

— Ничего, товарищ лейтенант, — раздался голос Мамочкина, — пройдем, кое-что для таких, как Тахванов, мы смастерим.

— Что же, интересно, вы смастерите? Ковер-самолет?

Семен грузно поднялся, размял онемевшую ногу и проковылял к нарам, извлек из-под них крышку от большого ящика для оружия.

— Это спасательный круг, а это, — он выволок на середину землянки шест, — последней модели весло. Поплывем к немцу каждый на своем корабле. Без этих снастей туда нечего соваться. Я уже проверил все. Такие омуты выбухало снарядами, что всем взводом можно булькнуть на тот свет.

— А кто вам позволил ползать по нейтралке? — стараясь быть строгим, потребовал объяснения Курилов, хотя в душе был доволен инициативой Мамочкина.

— Кто? — Семен повел глазами на старшину, но увидел, что тот машет рукой, свел все к шутке:

— Немец. Присмирел он. Неужто терять такое время. А нейтралки тут я не видел, земля-то наша кругом, советская.

Курилов улыбнулся находчивому сержанту и задал еще один вопрос:

— Значит, немец присмирел, давай наобум лезть куда попало?

— Как это куда попало? Цель ясна, с башкой только добираться до нее надо. Дождь и туман — самая пора. Не в гости собираемся, костюмы на нас не бостоновые. Я так думаю, товарищ лейтенант. Если что не то сгородил, так уж не взыщите.

— Да нет, что вы, Семен. Все так.

— Только «языка» мы должны притащить как можно быстрее, — Курилов сделал паузу, чтобы посмотреть, как на это реагируют солдаты, и добавил: — «Батя» ждет.

— Раздобудем, чего там, — отозвался Тахванов. — Животы пропорем на проволоке, а раздобудем.

— Ну да, — возразил лейтенант, вспомнив нахлобучку командира полка. — Кто животы будет пороть, а кому шкуру за вас «батя» снимет. В общем, запомните: продумать каждый шаг и каждому. А кто кровью собрался жертвовать, может идти в медсанбат и отдать ее раненым товарищам.

— Точно, товарищ лейтенант, — успел и тут вмешаться Хабибуллин. — С Тахванова и начнем.

— Э-э, Манан, божий ты наставник, — одернул его Савельев, до сих пор молча точивший нож, — а кто днем грозился заткнуть своим телом немецкую пушку? Кто, а?

— Я, этим телом? — с удивлением переспросил Манан, показывая свою казенную часть. — Нет, вай-вай, бр-р.

Все дружно засмеялись над Мананом и начали сыпать шутками. Курилов не стал вмешиваться с серьезным разговором о завтрашних делах и, улучив минуту, когда вниманием всех овладел Хабибуллин, вышел из землянки, чтобы послушать не выходящее теперь из головы чертово болото.

Темень ночи была настолько густа, что, казалось, перед тобой вовсе нет пространства, все оно забито плотной сырой сажей. Светящимися точками, подобными светлячкам, проглядывали в этой черноте осветительные ракеты.

Сергей попытался определить, откуда их запускают. Он простоял минут двадцать, прижавшись к холодной стенке траншеи, и не засек ни одной ракеты над болотом. Значит, оно не охраняется и ночью, значит, решение может быть только одно: идти через болото. Довольный окончательным выводом, Сергей прошелся по траншее, проверил часовых и наказал:

— Смотрите в оба, такая ночь для разведчиков — родная матушка. Немец тоже голову имеет.

Первое, о чем подумал Сергей, когда разбудил его перевернувшийся на другой бок солдат, — проспал. Затемно он хотел выйти на нейтралку и устроиться там подобно охотнику в скраде, чтобы на зорьке понаблюдать за немецким блиндажом. Вскочив, Сергей встряхнулся, за ним стали подниматься солдаты. Первым сорвался со свой деревянной «перины» Женька Тахванов. Смешно прыгая на одной ноге и разминая вторую, затекшую, он ругнулся:

— Вот проклятая немчура, молчит, не будит сегодня.

Затем он вытянул руку вперед и толчком второй повернул ее в сторону и вниз, как будто перевел рычаг коробки скоростей автомобиля, и оглушенно крикнул:

— Па-ды-майсь!

Все это выглядело обыденным подъемом в армейской казарме, и Сергею сделалось как-то тепло на душе. Здесь, под землей, вроде и не было сейчас войны, а солдаты собирались на очередное учение. Но через минуту где-то совсем рядом ухнула мина. Потолок землянки «всплакнул» струйками песка и напомнил людям о их совсем не мирных обязанностях.

— Мамочкин, Савельев, Тахванов, Пашков и Хабибуллин — со мной, остальным тренироваться на болоте, — распорядился Сергей, собираясь выйти из землянки.

По-прежнему шел мелкий надоедливый дождь. Немцы не затевали перестрелок, лишь где-то далеко нащупывали друг друга наши и вражеские дальнобойные орудия. Редко и расчетливо бросали они тяжелые снаряды, от разрыва которых содрогалась вся земля. Давно и тяжко сечет эту землю вражеское железо, бьют по ней, по своей же земле, и свои орудия, но ни та ни другая стороны пока сдвинуться с места не могут, и каждая из них предпринимает все возможное, чтобы отвоевать хоть несколько метров.

Миновав подготовленный саперами проход в своих минных полях, разведчики спешат в густые заросли болотных трав и кустарника. Курилов поручил им тщательно осмотреть болото, а сам выбрал наблюдательный пункт метрах в четырехстах от противника, за бугром на кромке болота и через бинокль начал рассматривать тыл немцев. Вскоре он отыскал тот бугор, что указал Степша по велению Кузьмы, стал изучать его с придирчивостью археолога.

Только через два с лишним часа Курилов наконец-то уловил выпрыгнувшего из-под холма человека. Землянка! Он ткнул Мамочкина в бок и указал рукой в сторону немцев, но тот уже видел все.

— На отшибе она, в самую пору для захвата, — сказал он удовлетворенно. Только много ли там фрицев?

— Что, боишься, кляпов не хватит? — вполголоса пошутил Манан, лежавший справа от Курилова.

Семен улыбнулся и наклонил голову Хабибуллина так, что тот клюнул носом в землю, но не обиделся. Чувствовалось, что оба они окрылены удачей.

— Разрешите пошарить в болоте? — хрипло попросил Мамочкин, обращаясь к Сергею. Не пустить его было нельзя, зря проситься не будет, и Курилов согласился.

Дождь то усиливался, образуя косые, секущие лицо стрелы, то утихал, превращаясь в пыль. Вода была всюду: в сапогах, за воротом, холодила поясницу. А каково было тем, что ползали по болоту? Сергей уже опасался, что простудятся ребята, и с тревогой поглядывал на три дороги в камышах, проделанные солдатами, словно кто-то протащил волоком лодки. Вывести из строя троих лучших разведчиков теперь, когда все готово к операции, представлялось Сергею преступным, и он все тоскливее смотрел в затуманенное болото.

Фрицы вели себя сравнительно спокойно. Постреливали из пушек малого калибра, трещали автоматными очередями в ответ на меткие выстрелы наших снайперов.

Вслушиваясь в эти вздохи фронта, Сергей вдруг сообразил, что по ним можно сделать кое-какие выводы. Недавно около засеченной землянки слышались автоматные очереди, теперь же постукивает карабин. Значит, сменился часовой. А сколько будет смен? Но остаток дня уже не позволял разобраться в этом, и Сергей решил установить круглосуточное дежурство разведчиков, чтобы изучить режим огня около землянки и раскрыть окончательно тайну фашистского жилища.

Через час выполз из болота Семен Мамочкин. Добравшись до Курилова, он смахнул пот со лба и сообщил шепотом:

— Шабаш.

По его довольному лицу и сверкающим глазам Сергей понял, что принес он что-то важное, но расспрашивать не стал.

Спустя некоторое время уже в землянке Семен Мамочкин первым держал слово и обстоятельно докладывал о замеченном.

— Болото есть болото, оно свои законы имеет, засасывает тебя, как лакомство. Но пройти можно. Первая, значит, жи́ла у болота такова. Чтоб все знали. Торф тут добывали, а как его достают из болота? Сначала канавы пропахивают, потом, известное дело, воду сгоняют, а там уж режут на куски, как тебе заблагорассудится.

— Товарищ сержант, — не вытерпел Манан Хабибуллин. — Дело, дело давай.

— А что, не дело толкую? Дело. Опять же о канавах. Они нам сейчас в самую пору и послужат. Стороной-то былья всякого полно, тарахтеть станет. А канавами — милое дело, только ясно без малейшего всплеска.

Затем доложили Савельев и Пашков. Они предложили свой план: идти по кромке болота. По суше, доказывали они, можно пробраться быстрее, и ориентир хороший — берег.

Мнения разошлись, последовали довольно веские доводы с обеих сторон. Курилов молчал, взвешивая все «за» и «против». Вмешался старшина Шибких.

— Раз я партгруппу избран возглавлять, — сказал он, — открываю партсобрание при всем взводе. Как думают коммунисты?

В ответ поднялись три руки. Принято единогласно. Сергей не голосует — он комсомолец. В его жизни первое партийное собрание, на котором он присутствует.

Старшина предоставил слово Мамочкину. Все молчали, придерживаясь порядка. Семен встал, одернул гимнастерку, поправил ремень и даже снял пилотку, хотя все сидели в головных уборах и дымили самокрутками.

— Перед партией так перед партией, — начал он. — Я хоть и беспартийный, а скажу прямо. Вы что думаете, немец сам полезет к нам в петлю, рот свой разинет, нате, мол, втыкайте кляп. Раз берег сухой, можно пройти по нему, значит, ночью там засады будут. В болоте же нет никакой охраны.

Савельев и Пашков, почесав затылки, отказались от своего предложения. Старшина Шибких тут же продиктовал решение: «Идти через болото, держаться, как полагается разведчикам».

Курилов заметил у входа капитана Коломейца.

— Судим-рядим, значит? — спросил он холодно, встретившись взглядом с Куриловым. — Зайдите ко мне, — и он вышел из землянки.

Старшина Шибких кашлянул в кулак, что немедленно передалось солдатам, как явный намек на неминуемую взбучку их командиру. Решать такое дело без Коломейца! Тут он спуску не даст. Понял это и Сергей, но не подал вида, а встал и заявил:

— Решение правильное. Я доложу его командиру.

До блиндажа Коломейца Курилов не дошел. Навстречу ему из хода сообщения, что ведет в штаб полка, выскочила встревоженная чем-то Катя. Забыв даже поздороваться, она сообщила Сергею:

— Тебя «батя» вызывает.

— Сначала здравствуй, — весело сказал Сергей и подхватил Катю под руку, но идти рядом по траншее было невозможно, и он пропустил ее вперед.

У входа в землянку Катя остановилась, поглядела в лицо Сергею. В голубой бездне ее глаз горели все те же огоньки, которые увидел он впервые у костра под Токсово. Они искрились большим чувством, девичьей нежностью и укоряли: неужели ты не видишь, неужели не понимаешь ничего?

— Сережа, будь сдержанным, я очень прошу, — тихо проговорила она, пропустила его вперед себя в двери штабной землянки, а сама осталась на улице.

Командир, подробно расспросив о ходе подготовки разведчиков к вылазке, просил поторопиться.

— Мы готовы хоть завтра, — ответил Курилов и увидел, как подполковник сурово посмотрел на него, а потом отчетливо произнес:

— Даю еще три дня, — из этих слов подполковника было понятно: не спеши, не горячись.

— Товарищ из разведки дивизии сообщил мне, что ты развел во взводе панибратство, какие-то сомнительные разговорчики с солдатами ведешь. Подумай, Сергей. Парень ты не глупый. Но если что, сам понимаешь, мы на войне.

Командир смотрел на Сергея строго, требовательно. «О чем он?» — растерянно подумал Сергей. И тут мелькнула догадка: «Коломеец что-то наговорил».

— У солдат было одно сомнение: проберутся ли по болоту, — а на партийной группе обсудили этот вопрос и решили, что проберутся, — ответил он.

— Ну раз так решили коммунисты, то проберутся, я своих разведчиков знаю. Насчет болота вы правильно решили. Действуйте. Ну, а с болотными слухами о вас я разберусь, — подполковник встал из-за столика, подошел к Сергею и, с улыбкой погрозив пальцем, напомнил:

— Горячку не пороть.

— Есть, горячку не пороть! — обрадованно ответил Курилов.

ЗАВТРА БУДЕТ ПОЗДНО

Сергей чувствовал себя скверно, и, чтобы не заметили его состояния солдаты, уединился в пустой полуразрушенной землянке, недалеко от штаба.

Взвешивая все собранные сведения, Сергей вынул свой блокнот и стал записывать:

Сергей хотел встать и размяться, но, услышав чьи-то хлюпающие шаги, насторожился. Человек остановился, позвал:

— Товарищ лейтенант!

Это был Семен Мамочкин. Сергей вылез из укрытия в обвалившуюся траншею.

— Что случилось, Семен? — спросил он с волнением, увидев озабоченного сержанта.

Мамочкин, полусогнувшись, перелез через завал в траншее и устало опустился на камень.

— Погода-то того, товарищ лейтенант, — Мамочкин кивнул в сторону леса, что виднелся в тылу позиций полка, и прислушался. Сергей настороженно ждал, куда повернет разговор сержант, но Семен не торопился.

Фронт молчал, отчетливо слышалось оживленное чириканье воробьев, привыкших уже к военной обстановке.

— Слышите? — спросил Мамочкин, сделав настораживающий жест указательным пальцем.

— Стихла пальба, и птицы даже радуются, что уцелели, — отозвался Сергей, чтобы поддержать разговор и разделить радость таежного охотника, так соскучившегося по тишине.

— Да не то, товарищ лейтенант. Совсем я не об том речь веду. Птица, она чувствительнее нас. На ненастье западает. Жаворонки, так те на дождь-то в восемь раз реже поют. Бабочки перед непогодою забираются куда-нибудь в надежное укрытие и сидят там смирнехонько, как ночью. Ну к вёдру опять же всякая полевая живность по-разному веселится.

Сергей знал наперед, что чем дальше будет углубляться Мамочкин в тайны природы, тем труднее станет удержать его от воспоминаний, и потому, поняв суть намека на немедленные действия, задал прямой вопрос:

— Думаете, завтра будет хорошая погода?

— Тут думать-то нечего — вот она, матушка, сама о себе заявляет. Рассеется туман — считай пропащим наше дело.

— Тогда пошли со мной к «бате», вместе будем докладывать о готовности идти сегодня в ночь.

— А что, и пошли, завтра будет поздно.

Войдя в штабную землянку, где были в сборе все офицеры, Курилов доложил подполковнику, что желает высказать свое мнение относительно поиска, и тот, разрешив собравшимся идти по своим местам, задержал только начальника штаба и Коломейца.

— Ну, выкладывай с чем пришел, — подполковник сел на топчан, закурил, посмотрел на Курилова, потом на Коломейца и только после этого задержал свой взгляд на Мамочкине, будто спрашивал его: «А ты, старина, зачем пожаловал?» Затем он опустил глаза на пальцы, в которых крутил длинную козью ножку, и выслушал объяснение Сергея.

— А вы что докладывали, товарищ Коломеец? — мрачно спросил подполковник Татарин, сдерживая свой гнев. Рубец на его щеке налился кровью, учащенно запульсировала жилка на виске. Коломеец видел, что командир полка нервничает, поэтому старался быть как можно спокойнее и обосновывал свои доводы более четко, уверенно, чтобы убедить его в правильности своего решения.

— Перемена погоды пока никем не предсказана, у нас нет синоптиков, к тому же, насколько я понимаю, плохая подготовка поиска, кроме гибели людей, ничего не дает. Если прикажете — пожалуйста, я готов возглавить группу, — с ноткой категоричности в голосе заключил Коломеец, явно рассчитывая на то, что один намек на бесцельные жертвы заставит подполковника остыть и отвергнуть предложение Курилова. Командир полка действительно задумался, перевел взгляд на Сергея, точно спрашивал: «Ты понимаешь, чем рискуешь?», — но ничего не сказал.

— Как вы думаете, старина? — обратился подполковник к сержанту Мамочкину.

Семен шагнул вперед, стал вплотную к Курилову, как бы подпирая его своим могучим плечом, и твердо пробасил:

— Мешкать нельзя, товарищ подполковник. Птица оживилась, вёдро будет. Немец-то, он там густо сидит, в сухую погоду ползать начнет, а дождь загнал его в норы. Ловчее накрыть эту землянку сегодня ночью.

Подполковник побарабанил пальцами по столу, окинул взглядом Курилова, затем взвесил тяжелым взором Коломейца и, придвинув к себе карту, обратился к начальнику штаба:

— Что вы скажете?

Подполковник Чайка, слушавший внимательно доводы обеих сторон, незамедлительно и решительно ответил:

— Курилов и Мамочкин правы. Идти сегодня — меньший риск, чем через три дня, как предлагает Коломеец. К тому же и маршрут, предложенный капитаном, вызывает сомнение. Вряд ли немец оставит берег болота без охраны да еще на стыке двух рот. Я думаю, товарищ подполковник, надо поддержать Курилова и Мамочкина.

Командир полка подозвал к себе Курилова и, указывая на карту, где была нанесена красная пунктирная стрелка, сказал:

— Ровно в три часа утра нападете на землянку, и через двадцать минут чтобы вас и духу не было около немецких траншей. По ним ударит артиллерия дивизии.

— Есть, товарищ подполковник, — Сергей вытянулся в струнку, довольный оказанным ему доверием и тем, что сегодня он одержал первую победу над Коломейцем и доказал свою правоту, отстоял самого себя и всех ребят, все дело.

— Выйти придется, видимо, — советовал подполковник, — в половине двенадцатого. Рассчитайте еще раз все до мелочей. Да берегите людей — идете на серьезное дело, — подполковник, тяжело встав, пожал Сергею руку, затем подошел к Мамочкину и весело улыбнулся.

— Узнаю почерк, старина, — подполковник взял Семена за плечи и потряс его, словно испытывал, крепко ли держится тот на ногах. — Отдохнуть бы нам пора, да некогда. Вот столкнем фрица с места, и тогда уже, Семен, будет тебе отдых.

— Ого-о! Тогда уж, товарищ подполковник, отлеживаться совсем будет не в пору, гнать его, фрица, надо будет без роздыху до самого до его Берлина, чтобы, значит, того, не очухался.

— Ну давай, Семен, — сказал на прощание подполковник и еще раз потряс его своими крепкими руками. — Ни пуха вам ни пера.

Когда Сергей пришел в землянку, Женька Тахванов встретил его возгласом:

— Идем?!

— Идем, — спокойно ответил Сергей. — Выходим в двадцать три тридцать. В поисковую группу войдут двенадцать человек. Старшина Шибких…

— Я, — отозвался бодрый голос.

— Сержант Мамочкин…

— Я-я, — густо басит Семен и протискивается вперед, словно хочет произнести речь, но Курилов сообщает фамилии Тахванова, Пашкова, Савельева, а в ответ несется: «Я…». Вот уже названо десять фамилий, Сергей смотрит на Хабибуллина, стоящего перед ним и загибающего последний палец на своих руках, а глаза его так и добиваются встречи с глазами командира, так и напоминают: «А меня забыли», — но Сергей мнется, потому что за спиной Манана сверлит его глазами Камал, а за ним еще два десятка глаз и все с одним и тем же: «А меня?»

— Рядовой Хабибуллин, — говорит Курилов, и Манан подпрыгивает от радости, щелкает пальцами под носом Камала, который уже собрался что-то крикнуть, но в это время Курилов назвал и его фамилию, тот успокоился, отошел в сторону.

Все готовились к поиску, всем хотелось идти за «языком», но приказ есть приказ. Те, кому выпала доля оставаться в землянке, томиться в ожидании друзей, понуро разошлись по углам и задымили самокрутками.

ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО

Пройдено два километра. На болоте по-прежнему тишина и сырой мрак, лишь временами набегает сильный ветер и сечет лицо косым дождем. Тело не чувствует уже мороза, точно одеревенело, но лицо горит от режущих ударов дождевых стрел. Надо идти, не обращая внимания ни на что. И тринадцать смельчаков идут.

Все ближе, все отчетливее бесцельная стрельба вражеских часовых, ставшая теперь единственным ориентиром в непроглядной ночи.

Ухо Курилова уловило автоматную очередь около землянки, куда идут они за «языком». Сменился часовой. Значит, час ночи, настало одиннадцатое сентября, двадцатый день фронтовой жизни Сергея. Увидит ли он его утро? Впереди самый опасный и труднопроходимый участок пути — водосточные канавы, одна из которых ведет к землянке фашистов. Только бы не ошибиться, выйти на нее.

На плечо легла чья-то тяжелая рука. Семен. Он отстранил легонько Курилова. Решил идти первым — здесь оставлены его отметины. «Какой все-таки толковый этот Семен», — отмечает про себя Сергей и одобрительно трясет его за локоть. Наверное, нет для людей ничего понятнее этого беззвучного выражения чувств.

Переваливая свое тучное тело, Мамочкин бесшумно, будто плывет в воздухе, и уверенно, точно перед ним исхоженная дорога, идет среди камышей, достающих верхушками лишь его плечи. Дождь неожиданно перестал, и отсветы ракет стали доставать болото. Положение разведчиков становилось опасным. Тогда Мамочкин нарезал камыша и, распустив его веером, поднял над головой. Теперь можно идти незамеченным не только в ночи, но и днем.

Через несколько минут тринадцать разведчиков превратились в ползущие кусты, а спустя час плыли по канаве, наполненной до краев холодной водой. Кончился этот рискованный заплыв не скоро. Сергей волновался, опасался, что вылезут они к намеченной цели как раз к следующей смене вражеских часовых, думал над тем, что предпринять: ускорить движение или подождать? Поторопить ребят — наделают шуму. Ждать — упустим время.

Только на краю болота он решился все-таки ждать, так как уже отчетливо, словно рядом, слышались отрывки команд разводящих и стали чаще вспыхивать осветительные ракеты. Здесь, у самого болота, по плану операции должен остаться маяк из трех человек. Его задача — прикрыть огнем группу захвата, если немцы «засекут» ребят, потом встретить Мамочкина с «языком» и знакомой уже тропой как можно быстрее тащить пленного к своим. Остальные с боем будут отходить кромкой болота, увлекая за собой вражескую погоню.

Оставалось в запасе меньше часа, а до землянки немцев еще двести самых трудных метров. Надежда была только на беспечность фрицев, судя по всему, не устроивших минных полей перед болотом, так как, видимо, считают его непроходимым. Но если вдруг попадется минная преграда, сапер, делая проход в ней, провозится не меньше двадцати минут, которые могут оказаться роковыми.

В ожидании прошло полчаса. Наконец стихли голоса разводящих и у землянки остался один часовой.

В три часа утра десять смельчаков, преодолев полосу заграждений, выдвинулись на уровень первой траншеи и обрадовались счастливой удаче. Они оказались в стыке между какими-то подразделениями.

Землянка, на которую решили напасть разведчики, находилась в тылу от первой траншеи метров на пятьдесят. К ней черной змеей вился ход сообщения, в котором прохаживался часовой. Как только взвивалась в небо ракета, каска его поблескивала в ночи, точно зеркальный блик. Сергей проследил маршрут движения часового и решил напасть на него в тот момент, когда он отойдет подальше от укрытия, в котором спали остальные фрицы.

Вынув нож, Сергей подполз к Хабибуллину и шепнул:

— Идем.

Манан понимающе закивал головой, торопливо выхватил свой нож и клубком скатился в низинку, где различалась поросшая бурьяном канава. Курилов, довольный сметливостью солдата, последовал его примеру, а оставшиеся за бугром приготовились к бою.

Вот часовой дошел до землянки, потоптался на месте, высморкался. Холодная русская ночь выжимала, видимо, из чужеземца последние соки. Затем он медленно, покачивая рогатой каской над траншеей, тенью поплыл туда, где ждала его тихая и бесславная смерть.

Сергей и Манан лежали в двух-трех шагах от траншеи на некотором расстоянии друг от друга, чтобы напасть на часового разом спереди и сзади. Курилов немного волновался: впервые будет снимать часового, не осрамиться бы.

Часовой шел сутулясь, длинный, узкоплечий. Автомат висел на его колообразной шее, прижатый к животу засунутыми в рукава длинными, изломленными в локтях руками.

Сергей дождался, когда он миновал Хабибуллина, и одним прыжком бросился на часового. От неожиданно свалившейся тяжести фриц хрустнул, как сломавшаяся жердь, и рухнул на дно траншеи.

Через несколько мгновений Сергей вбежал в низкую, пахнущую теплом и вкусной едой землянку. На нарах, разметав руки, храпели пятеро. У стенки, судя по знакам различия, согнулся старший по званию. Его решил брать Сергей, а остальных распорядился убрать.

…Туманная сырая ночь по-прежнему смотрела на разведчиков тусклыми глазами ракет, а болото лежало в густом мраке, словно образовавшаяся пропасть в земле. Миновав первую траншею, Сергей указал Мамочкину проход в проволочном заграждении и пропустил его вперед. Неожиданно сзади затарахтели автоматы. Пули густой строчкой прошили хлюпкую грязь совсем близко, затем резанули по камышам в стороне.

То ли пришли к землянке проверяющие посты офицеры, то ли кто услышал возню около траншеи — начал палить. И вскоре стреляли уже слева и справа, ожила вся передовая противника и рассыпала вспышки выстрелов, точно искры электросварки. Сергей понимал, что немцы не разобрались еще, в чем дело, и палят куда попало, но через несколько минут, когда пробежал метров сто, увидел две ракеты, повисшие над болотом. Около траншей врага мелькнули фигуры. Погоня.

— Мамочкин и Шибких, быстро на маяк, остальные к бою! — скомандовал он и щелкнул затвором автомата.

Старшина Шибких и тащивший на себе «языка» Мамочкин исчезли в камышах, а оставшиеся разведчики открыли огонь по проволочному заграждению, где копошились немцы.

— Отходить, мы с Мананом закроем проход, — распорядился Курилов.

После нескольких очередей, выпущенных по врагу, вспышки у прохода, где только что прошли разведчики, прекратились. Сергей толкнул Хабибуллина в бок, и оба побежали догонять товарищей.

Можно было молчком скрыться в непроглядной тьме, но тогда немцы будут искать и нападут на след группы Мамочкина. Пропал «язык», сорвано задание. Выход? Наделать шуму под носом фрицев. А это значит вызвать на себя шквал огня, погибнуть, чтобы спасти товарищей, выполнить приказ. Готов ли на это каждый? Имеешь ли ты, Сергей Курилов, право приказать людям умереть? Думал ли ты когда-нибудь, что надо будет решать такой суровый вопрос?

— Ну что, резанем? — спросил Курилов товарищей, и в ответ раздались не слова, а длинные автоматные очереди. На врага обрушился горячий свинец смельчаков.

И тут заговорили наши. Выстукивали длинные трели «максимы», бросали снаряды «сорокапятки», чуфыкали минометы. Через головы разведчиков летел свинец. Огонь нарастал с каждой секундой и рвал туманную ночь в клочья. Сыпались вражеские ракеты, вслед за ними падали роем пули и вспарывали окрест землю, косили камыши, пузырили болото, но разведчики, отстреливаясь, уходили все дальше к своим.

Перебежка за перебежкой, все ближе родные окопы, отчетливо слышатся выстрелы товарищей, как бы торопящие: «Быстрее, ребята», — но вязкая болотная грязь засасывает ноги, отнимает силы.

На полпути после долгой огневой перепалки споткнулся и упал Пашков. Пуля пробила ему ногу. Сергей разорвал на себе нижнюю рубашку и перетянул ногу товарища поверх промокшего в крови бинта. Тахванов взвалил раненого на спину и теперь не мог бежать, а тащил его ползком. Движение группы замедлилось. С минуты на минуту может быть погоня, ведь немцы не станут отсиживаться, не простят такой смелой вылазки.

И тут случилось худшее. Сапер напоролся на противопехотную мину. Сергей подбежал к нему, поднял его голову. Пальцы прильнули к чему-то горячему и густому. Сгоряча парень приподнялся на локтях, жадно вдохнул воздух и через силу выдавил из себя:

— Сапер ош-ши-бает-ся один раз. — И уже более ровно, спокойно добавил: — Вот видишь.

Сергей положил голову солдата на подставленное колено и разорвал на его груди сначала гимнастерку, затем нательную рубашку, хотел перевязать ею голову, откуда сочилась кровь, но сапер остановил его.

— Не надо, лейтенант. Возьми лучше вот это и перешли ей. Там адрес, — отчетливо, но с трудом произнес он, затем тоже через силу, тяжело дыша, сунул руку в карман брюк, вытащил и порывисто вложил в ладонь Сергея что-то округлое, твердое, с неровными гранями, величиной с куриное яйцо и уронил на грудь безжизненную голову. Рука его плетью упала на сырую, вздрагивающую от взрывов землю, а тело судорожно дернулось еще несколько раз. Сергей ощутил последний угасающий пульс сердца товарища и прикусил губы.

Курилов не видел, еще не знал, что передал ему товарищ, но чувствовал, понимал, верил — это дар любви, пронесенной через тысячи смертей и предназначенный человеку, для которого он бессмертен.

Три часа пробирались к своим траншеям разведчики. По очереди тащили они раненого Пашкова и остывшее тело сапера. Три часа — это с места, где ранило Пашкова, а с момента нападения на вражескую землянку пошел пятый час. Давно уже взошло солнце, стрелки часов показывали девять, но над притихшим фронтом стояла серая, сырая полумгла. Моросил дождь, тянуло откуда-то дымом, который стелился пластом по земле, расползаясь в низины и глубокие воронки, чернеющие на зеленом поле. Осталось до полковых траншей каких-то сто шагов, и тут затарахтел «максим». Свой, такой родной «максим» сыпанул очередью по обессиленным своим же разведчикам.

Курилов сразу лег на землю и тут спохватился: сбились с маршрута, но, подумав, отбросил эту мысль. Шли, все время держась болота, как и намечалось. Неужели кто-то перепутал все, не предупредил пулеметчиков? Или уже посчитали нас погибшими и приняли за чужих?

Разведчики лежали, «максим» молчал. Что делать? Перебегать? Следующей очередью не промажет. Свой брат, расчетливый, зря пули не сеет. Тогда Сергей сорвал с шеи висевший кусок порванной нательной рубашки и, прицепив его на ствол автомата, как белый флаг, поднял над головой и услышал обрадованный голос Манана:

— Товарищ лейтенант, смотри, смотри, поняли.

Курилов сквозь сетку тумана увидел карабкающихся на четвереньках двоих солдат. Хорошо, что дым, словно завеса, закрыл вражеские позиции, а то было бы этим сорвавшимся со своих мест смельчакам.

— Макся, сюда! — услышал Сергей знакомый голос Кузьмы, того самого уральца, что толковал ему насчет бронированного лба немцев и их уязвимого места — скулы, по которой и надо лупить.

— Мать ты честная, вот шалопаи, по своим шарахнули, — ругал себя Кузьма, подползая к Курилову. — Лейтенант, сынок, жив. Живы, Макся, живы! Да где ты там, холера, застрял. Пошевеливай лапами-то.

Орудуя длинными ногами и руками, Макся подполз через минуту-другую и, как увидел убитого сапера и раненого Пашкова, выкатил из орбит свои зеленовато-серые, с застывшим испугом глаза.

— Вот натворили. Но мы, мы, товарищ лейтенант… В общем, сказали, что не придете. Мы и проход в минах приготовили и стерегли его. Как же это, а?

Видя убитых горем Кузьму и Максю, Сергей объяснил:

— Это немцы нас прихватили еще там, и вот, видите, как вышло. Всякое бывает — война.

— Жалко парнишку. Ему бы с гармонью ходить, а вот как все обернулось. Ить оно вот нашего брата стариков ни черта не берет, а зелень косит что тебе литовкой. — Кузьма вздохнул хрипловато, продолжал. — Горячности много у молодежи. Вот ты, Макся, мотай на ус. Тоже запузырил очередь по горячности по своей. Я тебе покажу кузькину мать, — незлобно грозился Кузьма на своего напарника, взваливая себе на широкую спину тело сапера.

С помощью пулеметчиков группа Сергея скоро добралась до своих траншей, где действительно никто уже не ждал восьмерку разведчиков, а в их взводной землянке стояло траурно-злое молчание. Лишь Семен Мамочкин не находил себе места и бродил бесцельно по траншеям и ходам сообщения. Он, первым встретивший товарищей, обнимал всех, тискал в своих медвежьих лапах так, что трещали косточки, а добравшись до Пашкова, напустился на него с ласковой бранью:

— Вот, будешь знать, как задирать ноги выше головы. Чуть всех не вогнал в могилу. Волокли тебя, черта, целых три версты. А ну перегружайся на мой хребет.

Тело погибшего в бою сапера осталось у Кузьмы. Мамочкин как-то не заметил, что нет среди товарищей одного человека, а Курилов не стал омрачать его радостей и, отвечая на вопросы Мамочкина, дошел до землянки, из которой по одному выбегали солдаты и заключали в объятия вернувшихся друзей. Манан Хабибуллин, мокрый до ниточки, грязный, сверкая раскосыми глазками, принял геройски-напыщенную позу, как будто приготовился фотографироваться, но тут же под хохот солдат был поднят на руки.

Курилов как был в разорванной гимнастерке, весь в грязи, только застегнул ворот, так и пошел к «бате» на доклад. Он уже знал, что Мамочкин и Шибких благополучно доставили «языка», что задание выполнено, но идти докладывать о погибшем при этом сапере и раненом Пашкове было тяжело. Он отчетливо представлял себе лицо «бати», когда тот грозился на него: «Ты мне загубишь весь взвод. Смотри, спрошу за каждого солдата».

В знакомой, пропахшей порохом землянке его встретил не подполковник, а уже полковник Татарин. Побритый, в новой гимнастерке, без шинели и головного убора, он выглядел молодо и бодро, не хмурил тяжелых бровей, а глядел обрадованно, приветливо и пристально, как будто очень давно не видел Курилова и удивлялся неожиданной встрече.

Сергей начал докладывать, но полковник подошел к нему, обнял его и молча держал в своих объятиях некоторое время. И только потом спросил Сергея, как получилось, что группа опоздала на три часа. Курилов рассказал все подробно. Рассказал и о погибшем сапере и передал полковнику просьбу сапера и вещицу, которую нужно переслать девушке.

Несколько минут командир разглядывал маленькую статуэтку женщины, вырезанную из дерева, а потом с болью сказал:

— Какие гибнут таланты. Какой солдат дан нам, лейтенант. Все ли мы делаем, чтобы силу его и ум с толком пускать в дело войны? Думать, думать и искать надо пути к победе, — он опять прошелся по землянке, вернул Сергею дорогую реликвию и в подтверждение какой-то своей нелегкой думы повторил:

— Думать.

На востоке в хмуром, пепельно-сером небе появились светлые пятна, дождь уже не моросил, когда Сергей вышел из землянки «бати» и побрел в недалекий сосновый лес, обезображенный вражескими снарядами. В конце траншеи, ведущей к полковому медпункту, стояла толстая, обгорелая и расщепленная сосна. Своим единственным уцелевшим суком, как рукой, она держала тоненькую кудрявую березку, не давая ей упасть на сырую землю.

Курилов добрел до них, раздумывая над всем пережитым, и почувствовал слабость в теле. Прислонившись к холодному стволу дерева, он закрыл глаза в том расположении духа, когда ничего больше не хочется видеть, а только думать над тем, что до предела заполнило все твое существо. Перед его глазами мелькали вспышки ночных выстрелов, падал сапер, потом появлялись лица Мамочкина, Тахванова, Хабибуллина, а за ними ковылял Пашков и ныл: «Оставьте, ребята, приползу, на моральном духе доберусь».

Скоро все это перепуталось в каком-то непонятном круговороте, и тут он услышал девичий голос. Он объяснял кому-то свое поведение, но понять из отрывков фраз смысла этого разговора было невозможно.

Курилов стал соображать, почему этот голос появился здесь. Куда он, Сергей, шел и зачем? Да, он шел к Кате.

Сергей открыл глаза и увидел за кустом черемухи стоявших друг против друга Катю и Коломейца. Первое, что пришло ему в голову, было желание уйти незамеченным и никогда, никогда не разговаривать с Катей. Но какая-то сила притягивала его к земле. Он не поднялся и увидел, как Роман вынул из кармана гимнастерки золотые часы с браслетом.

— Это тебе от меня. От чистого сердца, Катя. Выкинь ты из головы Курилова. Не вернется, погиб он. Война — что поделаешь. — Он вложил часы в ее маленькую ручку, и она не выпустила их на землю. Коломеец просиял, обнял ее за талию и прижал к себе.

Вскочив, как ошпаренный, Курилов метнулся за соседнее дерево, оттуда по кустам в траншею и только около землянки, заглушив зло на Катю, спохватился: вот, значит, кто похоронил их в немецком тылу и предупредил пулеметчиков об этом. А Катя так легко поверила? И часы… Откуда они у него? Здесь ювелирных магазинов нет. Это страшно!

Ему в лицо хлестала осень холодным дождем, налетавшим неожиданно из-за леса, а он не замечал его и решал, как поступить. Пойти к «бате» и рассказать о часах? Что из этого выйдет? Коломеец откажется, и останешься ревнивым ничтожеством. Но все-таки простить мародерство никак нельзя. Остается одно — обратиться к совести Кати и заставить говорить ее.

Но Сергею не удалось ни поговорить с Катей, ни доложить о часах «бате». Последовало распоряжение усилить накаты на укрытиях и подготовиться к огневому нападению врага.

СУХОЙ МЫС ДЕРЖИТСЯ

Немцы готовили наступление, а ряды бойцов полка сильно поредели, и полковник, как ему ни жаль было разведчиков, послал их на подкрепление в батальон первого эшелона.

Взвод Курилова получил участок обороны, названный Сухим мысом. Он клином разрезал торфяники, выдвинулся вперед и сковывал противника. Подступы к нему хорошо простреливались, но была опасность окружения. Начальник штаба подполковник Чайка предупредил Курилова:

— Смотри, лейтенант, не прозевайте, а то отсекут вас немцы. Надо продержаться до подхода подкрепления.

Приказ был получен вечером, а утром ожидалась вражеская атака. Траншеи и пулеметные площадки разбиты. Надо приводить их в порядок. Всю ночь не спали разведчики. Руки солдат кровоточили, но приходилось рыть землю, чтобы сохранить жизнь, устоять, удержать Сухой мыс.

К великому счастью разведчиков, на участке занятой ими обороны оказались два сорокапятимиллиметровых орудия и несколько ящиков со снарядами к ним. У одного орудия был изуродован прицел, но это не так уж страшно. Курилов, прошедший в командирской школе необходимую артиллерийскую подготовку, нашел выход. Он показал Манану, как надо бить прямой наводкой, целясь через ствол. Второе орудие не имело щита. Это уж совсем пустячный изъян: стрелять можно и без броневой защиты. Словом, артиллерия взвода за одну ночь была укомплектована расчетами и оседлала дорогу, по которой могут пойти немецкие танки. Остальной участок для танков недоступен: болота.

Курилов и Хабибуллин с одним отделением и двумя орудиями расположились на самом носу Сухого мыса. Старшина Шибких со вторым отделением занял позицию справа, прикрыв основание Сухого мыса, а Мамочкин и Тахванов с третьим отделением расположились слева. Орудиями заведовал Манан Хабибуллин.

Впервые за полмесяца в эту ночь люди увидели над собой крупные, холодно мерцающие звезды и были рады им, как первым весенним цветам.

Когда поседевшая от первого инея земля дохнула холодом и погасли голубые звезды, вместо солнечных лучей полоснул по разведчикам вражеский огонь из всех видов орудий. Где-то в глубине немецких позиций ухали дальнобойные жерла пушек, нещадно тявкали под самым носом мелкие минометы, тарахтели автоматы и пулеметы, но советские разведчики не отвечали. Им теперь не до огневого поединка. Цель их — не выдать свои позиции, переждать артподготовку и обрушиться пулеметным огнем на немецкую пехоту, если она сунется к Сухому мысу.

В половине девятого противник неожиданно сосредоточил огонь на дальних подступах, а на Сухой мыс полезли фашистские танки. Связь со штабом полка была прервана. За четырьмя с зелеными и желтыми пятнами на боках танками шла цепь немецких солдат.

Сергей выбежал из блиндажа к орудиям и увидел, как прильнувший к щитку Манан Хабибуллин наводил полуразбитую «сорокапятку». Манан смотрел в ствол пушки, одной рукой все время крутил рукоятку наводки, а второй торопил подносчиков снарядов. Не успел лейтенант добежать до второго орудия, как Манан выстрелил.

Снаряд угодил правее танка, но счастливый, видно, оттого, что выстрел все-таки получился, Хабибуллин так крикнул, что Курилов услышал его пронзительный голос через грохот боя.

— Давай, хлопцы, давай! — торопил Хабибуллин товарищей, как заправский артиллерист, хотя выпущенный им очередной снаряд пришелся выше тупорылого танка, тяжело ползущего по кустарнику вдоль полевой дороги. На броневом лбу танка наискось лежала темная полоса, точно черная повязка, а ниже и выше ее — желтые и зеленые пятна неопределенной формы. Бронированная махина уже совсем близко. Курилов подпустил вплотную, чтобы влепить бронебойный снаряд, как только танк подставит свой пестрый бок. Но тут со стороны командного пункта полка посыпались на врага снаряды гаубиц. Первый танк развернулся и получил прямое попадание снаряда в моторную часть. Это сделал лейтенант. Экипаж по одному оставлял танк, но пули «максимов» настигли фашистов и уложили рядом с горящей машиной.

Гаубщики нащупали второй танк, который вскоре вспыхнул факелом и распустил по ветру длинный шлейф густого черного дыма. Остальные два танка повернули назад, а пехота покатилась вслед за ними, оставляя трупы солдат под губительным огнем наших пулеметов. Атака врага захлебнулась.

В двенадцать часов двадцать минут после огневой обработки нашего переднего края немцы повторили атаку. Теперь на Сухой мыс шли пять танков и вели за собой пехоту. Курилов и Хабибуллин заняли места у единственного уцелевшего орудия без щита, а солдаты вышли на огневые позиции к пулеметам.

Курилов быстро привел в действие «сорокапятку» и взял на прицел головной танк. И только дополз тот до места, где ранее были подбиты два первых танка, Сергей выстрелил. Танк, вздрогнув, выбросил из себя черный дым. У Манана созрела дерзкая мысль, явно непосильная пушкарям одного самого малокалиберного орудия, да еще претерпевшего прямое попадание.

— Товарищ лейтенант, пробку, пробку на дороге надо сделать, а там болото, не пройти им, — кричал Хабибуллин сквозь грохот боя. Но пойти на этот рискованный шаг Сергей не решался. Подпустить немецкие танки вплотную с одним орудием — дело опасное: десант мог прорваться и вклиниться в оборону взвода.

Курилов бил по танкам, как только ловил их на прицел, но ни одного не мог подбить. Тем временем гаубщики снарядом угодили под гусеницы немецкого танка, который дополз как раз до того места, где горели подбитые раньше машины. Образовалась та самая пробка, о которой толковал Манан. Два танка сползли в сторону и тут же застряли в грязи.

Тяжелое положение создалось на направлении старшины Шибких. Туда устремились два танка, выбрав проходимый взгорок. Но через непродолжительное время один из танков загорелся от удачного попадания ПТР. Второй застрял и был добит полковыми артиллеристами. «Максимы» работали на пределе, уничтожая пехоту противника. Но тут Сергей уловил досадный перебой в ритме станковых пулеметов. Они начали захлебываться. Однако противник уже катился восвояси, гонимый очередями ручных пулеметов и автоматов.

Снова пошел дождь, вода потекла по траншеям. Пулеметные ленты отсырели, и «максимы» перестали повиноваться солдатам. У одного из пулеметов сломался замок. Вышли снаряды, истощился запас патронов. Во всех отделениях появились раненые и убитые. Об этом сообщили Женя Тахванов, прибежавший восстановить связь, и посыльный от сержанта Мамочкина.

— Держаться, ребята, надо, — выслушав их, сказал Курилов, и Тахванов поспешно заверил:

— Пока есть патроны, ни один гад не проползет.

Сергей молча пожал ему руку, вынул свою потрепанную и промокшую записную книжку. Ниже слов:

Курилов оторвал половинку листка, отдал записку Тахванову и сказал:

— В общем, нужен замок и патроны. Выручайте ребят. Давай, Женя, крой на полном.

И Женя под градом неунимавшейся свинцовой бури и холодного дождя пополз в свое отделение с бедственным сигналом друзей: нужны патроны, замок для «максима», чтобы удержать Сухой мыс.

Тахванов успел. Он притащил на своих плечах ящик с патронами и замок для пулемета. Манан Хабибуллин на радостях расцеловал его.

Солнце лишь на исходе дня пробилось сквозь толщу туч, и, покраснев, казалось, от огня разыгравшегося сражения, скоро спряталось за горизонт, а уставшие, мокрые бойцы, получив передышку, только сейчас ощутили, что не ели целый день. Однако нет никакой надежды на доставку продуктов, нет даже связи с комбатом. Сухой мыс остался советским как малая недоступная для врага земля.

Из десяти бойцов в группе Курилова осталось пять человек, из которых одного — Женю Тахванова пришлось направить в отделение Мамочкина — там было особенно тяжелое положение: немцы старались снять наших солдат и отсечь Сухой мыс.

Проводив Тахванова, Манан молча вынул свою солдатскую лопату из промасленного и потертого чехла, встал и тихо сказал:

— Пошли, ребята.

Он ушел из мокрой траншеи. За ним направились все, понимая, что Манан зовет хоронить товарищей. И скоро на холодной и сырой земле, тут же, рядом с огневыми позициями, вырос безымянный холмик братской могилы.

Дать бы салют над захороненными телами товарищей, но мало патронов, да и противник ответит на это ураганным огнем. Все смотрят на лейтенанта с выжидательным молчанием и, поняв подчиненных, Курилов говорит:

— Дадим салют, ребята, только завтра утром и по врагу. Они поступили бы так же. А теперь Савельев — на пост наблюдения, остальные — в блиндаж.

Солдаты расходились по местам молчаливые.

Утро следующего дня началось с интенсивного артиллерийского обстрела. В половине седьмого немцы начали бить по Сухому мысу из всех видов оружия.

Огонь все усиливался. Грохот орудий и ружейно-пулеметная трескотня слились в единый ревущий гул. На Сухом мысу не осталось спокойного места не только для живых, но и для мертвых. Тяжелый вражеский снаряд угодил в братскую могилу пятерых похороненных ночью разведчиков и разметал их прах окрест, где другие взрывы мин и снарядов перемешали его с землей. Траншеи и хода сообщения скоро превратились в отдельные ямы, и как только артиллерия перенесла огонь в тыл и последовала атака, разведчики заняли огневые позиции в глубоких воронках.

Сергей лежал за станковым пулеметом. Отрываясь на мгновения от прицела пулемета, Курилов видел, как крошили вражеских солдат группы старшины Шибких и сержанта Мамочкина, и крепче нажимал на гашетки, расчетливее пускал пулеметные очереди.

Атака врага захлебнулась, но через несколько минут вновь последовал мощный артиллерийский налет на позиции полка, а за ним атака. Так целый день. Разведчики после каждой атаки меняли огневые позиции, чтобы скрыться от нацеленного на старое место вражеского орудия, и встречали цепи фрицев губительным огнем. Лишь вечером изнеможенный и оглушенный взрывами Сергей заполз в уцелевшую нишу траншеи, съел поданную Мананом порцию — один сухарь и маленькую банку консервированного перца, достал блокнот и записал:

А через три дня появилась новая запись:

Так закончился двадцать восьмой день фронтовой жизни Сергея Курилова.

Их осталось двое на Сухом мысу и по трое у основания этого мыса. Теперь по ночам они могли спать попеременно.

Хабибуллин достает из вещевого мешка строго определенную норму провианта — один сухарь и одну на двоих банку консервированных овощей. Молча едят, молча закуривают в холодной нише, укутавшись в промокшие плащ-палатки, чтобы согреться дымом и высушить одежду теплом своего тела.

Струи дождя черными спицами втыкаются в стенку траншеи выше головы Курилова и бросают в лицо холодные, секущие брызги грязной, перемешанной с песком воды. Вверху, накрытый брезентовой накидкой, стоит пулемет — единственная надежда удержаться здесь пока будут патроны, а их становится все меньше и меньше. Удастся ли пополнить боеприпасы? Послать некого. Только ждать подносчика патронов полкового пункта боепитания. «Батя» знает, что здесь трудно, и примет все меры. Примет, обязательно подошлет подкрепление. А если нет?

Манан, свернувшись клубком, давно уже храпел, а Сергей все думал и думал об одном и том же: «Как раздобыть патроны?» О чем бы другом ни пытался он думать, возвращался все к тому же вопросу. Сергей покинул траншею и быстро пополз отыскивать пулемет, то есть место, где была еще вчера его огневая позиция.

Он с трудом нашел сначала щиток от станкового пулемета, потом катки и только после усиленных розысков наткнулся наконец на нишу, где лежал ящик с патронами. Взвалив его на спину, он с такой радостью побежал к Манану, что забыл обо всех мерах предосторожности и маскировки. Сбросив ящик в траншею, кинулся было тормошить Хабибуллина, чтобы обрадовать его находкой, но тут же спохватился: человек только что уснул.

Немцы по обыкновению ставили в черном небе свои светильники — ракеты на парашютах, но даже от их яркого огня ночь не становилась светлее. В плотном тумане ракеты проглядывались, как электрические лампочки в парной бане.

После частых дневных атак немцы понесли такие потери, что ночью выделили значительно меньше часовых. Это определил Сергей по редким выстрелам. Вслушиваясь в них, он невольно вспомнил старого сторожа колхозных садов, который всю ночь методически стрелял из берданки, прицеливаясь в какую-нибудь звезду на небе. Так, для порядка палил дед, а больше для начальства, чтобы слышало, что сторож на своем посту.

Близился рассвет.

Торопливо и сноровисто перебегая от воронки к воронке, оттащил пулемет в сторону от вчерашних огневых позиций, оборудовал удобную для стрельбы площадку и поспешил к Манану, чтобы разбудить его.

Однако будить Хабибуллина не пришлось. Он сидел на бруствере и ждал Курилова.

— Бери патроны и за мной! — коротко распорядился Курилов.

— Какие патроны? — изумился Хабибуллин. — Вот все тут, — он тряхнул вещевым мешком на спине, где было сотни полторы патронов.

Курилов достал из траншеи деревянный ящик, и Манан оторопел от неожиданности.

— Товарищ лейтенант, как же это, а? Я спал, а вы? — начал он выговаривать на радостях упреки, но Сергей прервал его напускной строгостью:

— За мной, быстро!

— Есть быстро, — обрадованно повторил приказание Манан и вскинул на плечо боеприпасы.

— Ох и дадим жару, а? — на ходу крикнул он Сергею, и в тот же миг вражеские окопы изрыгнули на Сухой мыс раскаленный металл. Но на этот раз у немцев не хватило сил ни для массированного огня, ни для дерзкой атаки. После непродолжительной и редкой стрельбы их пехота поползла на узком участке против сержанта Мамочкина, где и полегла от губительного перекрестного огня «максимов». Семен бил по фронту, а Курилов косил цепь противника во фланг.

Справа и слева гремел сильный бой. Наши пулеметы неумолчно выстукивали длинные очереди. Доносились взрывы гранат, а это означало, что немцы подбирались вплотную к переднему краю и ребятам приходилось туго.

Где-то за группой старшины Шибких раздалось многоголосое «ура». Сергей и Манан понимающе переглянулись. Тревожное было это призывное восклицание. Немцы вклинились в нашу оборону, их контратакует какое-то подоспевшее на выручку подразделение. Узнать бы обстановку в обороне полка, но связи не было ни с кем и восстановить ее некому. Не приходили связные ни из штаба полка, ни от Мамочкина и Шибких.

После первой захлебнувшейся атаки немцы стали охотиться за пулеметами на Сухом мысу. Они засекли огневую позицию куриловского «максима», но Сергей и Манан были уже метров на пятьдесят в стороне и ждали новой атаки.

Манан Хабибуллин торопливо снаряжал пулеметные ленты. Сергей, взглянув на него, ужаснулся: как исхудал, почернел этот неутомимый, веселый человек. Его впалые щеки покрывала рыжеватая щетинистая борода, на переносье обозначились грани, руки сделались тонкими и угловатыми, под глазами висели посиневшие мешки дряблой, наморщенной кожи. Лишь темные глаза сверкали озорными огоньками да по-прежнему были белы зубы.

— Товарищ лейтенант, вчерашней ночью я сон видел, — вбивая сухонькой ладошкой патроны в отсыревшую ленту, рассказывал Хабибуллин. — Ай, какой сон! И этот поганый фриц перебил на самом главном. Тьфу ты, каналья, — ругнулся он на патрон, который никак не втискивался на свое место. Справившись с ним, Манан продолжил:

— Иду я, значит, домой. Солнце поднялось над лесом. Большое-большое, и застыло передо мной. А березки все брильянтами и янтарями горят. Низко кланяются мне. И слышу я чей-то приятный голос: «Здравствуй, Манан. Не робей, шагай смело, ты дома. Мы ждем тебя». А над головой пчелки порхают и вьются около меня, вроде как радуются. Тут как плюхнет мина, и пошел тарарам. Ай-яй, какой бессердечный этот немец.

Сергей слушал его болтовню, знал, что придумал он этот сон: спит ведь час-два в сутки, но на душе было приятно от его незатейливого рассказа, от бодрости этого ослабевшего, но крепкого духом товарища.

— А вы, товарищ лейтенант, сны видите? — спросил Манан.

Никаких снов, конечно, Сергей не видел все эти ночи, но сейчас хотелось поддержать товарища. И он сказал:

— Вижу, Манан, вижу. И знаешь, снится все время дорога. Длинная-длинная, через всю нашу страну. И мчится по ней состав из комфортабельных вагонов. В этом составе едем мы все. Нас встречают с музыкой, с цветами. Кричат: «Ура победителям!», — а мы все летим и летим по стране. Счастливые, поем песни и мечтаем каждый о своем. У всех руки чешутся по работе, а нас не отпускают домой. «Пусть, — говорят, — посмотрят люди на своих спасителей».

— Хорош сон, товарищ лейтенант. Ой, как хорош! Ко мне в Казань поедем, — от души радовался Манан. Может, серьезно верил он в сон Курилова, может, показывал эту серьезность, чтобы сгладить остроту жутких минут затишья перед, неравным боем. Как бы там ни было, но на сердце Сергея и в самом деле полегчало, будто он действительно ощутил радость долгожданной победы, пролетел над ликующей страной.

Бросив взгляд в сторону противника, Курилов увидел перебегающие фигуры фашистов. Их было не больше отделения, и атаковали они как-то странно: наискось к нашему переднему краю. Заметил это и Хабибуллин.

— Что это значит, товарищ лейтенант? — удивился он. — Без всякой подготовки, тишком, а? Такого не бывало.

— Тихо, Манан, тихо, — успокоил его Курилов, натужно соображая, что затеяли немцы. Проверить, живы ли мы? Вызвать наш огонь, засечь пулеметы и накрыть орудийным огнем. Молчать? Тогда фрицы ворвутся на Сухой мыс и засядут в наших окопах.

— Э-э, была ни была, — не стерпел Манан, — дадим очередь, товарищ лейтенант.

— Отставить! Рано закапывать себя в землю. — Курилов достал из траншеи автомат. — Слушай, Манан. Дадим маскарад. Зайдешь справа и с разных мест будешь давать короткие очереди. Понял?

— Так точно, понял.

Хабибуллин воткнул снаряженный магазин в автомат и нырнул в ближайшую воронку.

Сергей метнулся в противоположную сторону и вскоре услышал строенные выстрелы Манана. Начал палить и Курилов. Надо было после каждой очереди стремглав лететь на другое место, стрелять и опять бежать. Затем возвращаться и все чаще трещать выстрелами.

Видимость стрельбы целого взвода удалось создать настолько искусно, что спустя пять-десять минут немцы ударили из орудий по всему участку. Курилов и Хабибуллин залегли в разных местах, но у обоих была единая радость: маневр удался, немцы жгут боеприпасы попусту.

Вражеский обстрел длился не очень долго — минут десять. Чувствовалось, что немцы выдыхаются. На этот раз они не атаковали после артиллерийского огня, как прежде, считая, видимо, что русская крепость еще недоступна для их пехоты, и методически валили на нее снаряды и мины. Курилову и Хабибуллину оставалось только одно — глубже залезать в землю-матушку, но из всех ранее оборудованных убежищ уцелела лишь одна ниша, в которой они провели ночь. Может, где-то и есть еще ниши в неразрушенных траншеях, но отыскивать их под огнем противника Курилов не решился. Он пополз в свое ночное укрытие. Там пулемет, боеприпасы, там надежда на спасение Сухого мыса.

Со стороны группы сержанта Мамочкина доносились редкие пулеметные и автоматные очереди. Стреляли немцы, а наши молчали. Живы ли? Только подумал об этом Сергей, как прибежал Манан. На лице его, теперь хмуром и еще больше почерневшем, были не то испуг, не то горечь. Он тяжело перевел дыхание и, показывая рукой наверх, сказал:

— Там… там… наш Тахванов там, товарищ лейтенант.

— Где? Как Тахванов? — Курилов, чувствуя неладное, выскочил из траншеи и пополз вслед за Хабибуллиным по свежим, грязным воронкам, не успевшим еще застыть под холодным дыханием осени. Дождь не лил больше, и в ямках, нетронутых кое-где разрывами снарядов, совсем по-мирному блестели зеркальца хрупкого льда.

Тахванов сидел с опущенной на руки головой, когда Курилов и Хабибуллин подползли к нему в неглубокую воронку. В ногах у него, накрытый плащ-палаткой лежал длинный, крупный, уже остывший труп человека. Сергей и Манан сняли каски. Это был Семен Мамочкин. Открыв его лицо, Сергей увидел знакомые, родные черты товарища, учителя, брата, человека, без которого, казалось, немыслима жизнь взвода и его, Сергея.

— Эх, Мамочкин, Мамочкин, как же это? — тихо, скорбно и с болью простонал Курилов, кусая свои распухшие, потрескавшиеся губы.

Помолчав две-три минуты, Тахванов медленно и тяжело поднял руку, расстегнул карман гимнастерки и вынул оттуда документы Семена Мамочкина — солдатскую книжку, бережно обернул их носовым платком и, передавая Сергею, сказал:

— Просил написать другу в тайгу, что Мамочкин до конца выполнил свой долг перед Сибирью.

Курилов принял сверток, положил в нагрудной карман. Потом вынул потрепанную книжку, вырвал из нее листок и карандашом написал:

Сергей подумал немного и дописал:

Высыпав порох из патрона, Курилов вставил туда свернутую трубочкой записку, закрыл патрон пулей и носком ножа на латунной гильзе выцарапал:

Так увековечили память своего друга оставшиеся в живых на Сухом мысу трое полковых разведчиков.

Тянулись полные ожиданий и волнений минуты. Они так длинны и так мучительны, что, казалось, время остановилось, точно сломанные часы. Немцы могли обнаружить брешь, ударить в нее, обойти Курилова и прорваться к Неве. Но фрицы молчали. То ли ждали подкрепления, то ли собирались с силами, чтобы сломить наконец сопротивление горсточки русских солдат, похоронивших за эти дни не одну роту рейха.

Сергей, привалившись спиной к леденящей стенке траншеи, полулежал недвижно и, молча всматриваясь в серое низкое небо, старался ни о чем не думать. Надо было сохранять силы, чтобы устоять на Сухом мысу. Тахванов, подавленный гибелью Семена Мамочкина, тянул одну самокрутку за другой, сжигая последнюю махорку, а Хабибуллин с грустью смотрел то на Курилова, то на Тахванова и тоже молчал, точно боялся нарушить мрачное безмолвие.

Где-то за лесом, на Неве, ухали тяжелые взрывы и стылая земля гулко отзывалась на них простуженным, дребезжащим стоном. Курилов поднялся с холодного ложа, собрал остаток гранат, вытряхнул из вещевого мешка патроны, разрядил свой автомат. Выложил на общий стол боеприпасы и Манан. А Тахванову нечего было добавить. Подсчитали боезапасы. Оказалось 11 гранат и несколько сотен патронов. Сергей взял ленту «максима» и начал снаряжать ее. Его примеру последовали Тахванов и Хабибуллин. Через некоторое время, не говоря ни слова, разведчики набили 5 лент для станкового пулемета и семь магазинов для автоматов ППД и ППШ.

Управившись с патронами, поделили гранаты.

Когда все приготовления к бою были закончены, Манан достал провиант — три черных сухаря, посеревших не то от пыли, не то от плесени. Он взвесил каждый сухарь на ладони и хотел раздать их, но Курилов взял один, разделил его на три равных части, а остальные два сухаря приказал спрятать.

Сергей поднялся и вдруг почувствовал головокружение. В глазах потемнело, горло перехватили спазмы. «Еще этого не хватало», — с испугом подумал Сергей, стараясь удержаться на ногах, но тело не слушалось, колени мелко дрожали, а в ушах давило, как при высокой температуре. Поняв, что окончательно ослаб, Курилов оперся рукой о холодную землю, и легкая прохлада, разлившаяся по телу, придала ему силы. Он проковылял метров десять по траншее, лег грудью на бруствер и стал прислушиваться и присматриваться к полю боя.

Справа доносились частые взрывы снарядов и пулеметная трескотня противника, но старшина Шибких молчал. Курилов напрягал зрение, чтобы разглядеть низкорослые кусты тальника, в которых оборонялся старшина со своим отделением. Что с ребятами? Убиты? Отошли в соседний батальон? Ни одному из этих предположений не хотелось верить. На Сухой мыс вновь обрушился огонь вражеской артиллерии, а когда он прекратился, справа и слева показались перебегающие фашисты.

— Обходят, сволочи, — выдавил из себя Женька Тахванов с такой злобой, что на впалых, стянутых преждевременными морщинами щеках запрыгали желваки.

Положение было трагическим. Дальше оставаться здесь стало бессмысленным. Путь к отступлению был тоже отрезан.

— Только вперед! — скомандовал Сергей и, собрав силы, выпрыгнул из траншеи, но тут же невдалеке взметнулся столб грязи. Сергей замер на мгновение и упал на землю.

Тахванов и Хабибуллин подбежали к Курилову и подняли его. Изрешеченная осколками шинель Сергея в нескольких местах побурела от крови. Перевязав командира, солдаты понесли его вдоль траншеи, совершенно не отдавая себе отчета, куда идут. Ими руководило одно — спасти товарища. На Сухом мысу теперь нечего было делать. Враг рвался к Ленинграду.

Через некоторое время они услышали русское «ура!» и увидели советские танки. Шла подмога. Сухой мыс остался советским.

КАТЯ ПРИНЕСЛА ПРАВДУ

Сергей проснулся от какого-то крика и в то же мгновение услышал: «Огонь! Давай, ребята, давай! Нет, гад, не пройдешь!»

— Где я, что со мной?

Понять это он смог лишь тогда, когда увидел склонившееся улыбающееся лицо немолодой уже в белом халате женщины и ощутил боль в ноге и спине. Справа и слева длинными рядами стояли койки, на которых лежали обвязанные бинтами солдаты. На стене, освещенной ярким светом, падающим из высоких окон, висела таблица Менделеева. Когда-то здесь был школьный класс, а теперь госпитальная палата. В нее вносят раненых бойцов.

Сергей отыскал глазами человека, который кричал. Его положили на койку к самой стенке, и врач, наклонясь над ним, поправлял повязку на его голове, а тот все еще не переставал командовать. Где-то в другом ряду, за изголовьем Сергея, настойчиво просил доктора другой голос:

— Да здоров я. Выписывайте, видите, какие тяжелые дни на передовой. Там друзья, земляки мои.

Этот голос окончательно вернул сознание.

— А где мои друзья, где Хабибуллин и Тахванов? Что с ними? — подумал он и стал припоминать случившееся, но воскресил в памяти лишь то, как выпрыгнул из траншеи, сделал несколько шагов, и тут взметнулся черный столб земли. Сергей почувствовал боль в голове и заметил, как лицо женщины, смотрящей на него, вдруг расплылось в пятно неопределенной формы. Он закрыл глаза, вновь открыл их, но женщина теперь была в тумане и откуда-то издали просила его:

— Не шевелись, сынок, спокойно лежи, все пройдет.

Сергей силился понять, кто это говорит и почему успокаивает его, но так и не смог. Очнувшись, Сергей почувствовал острую боль и застонал.

Ему не хотелось говорить, двигаться и даже думать о случившемся, а покорно подчиняться воле этой женщины, слушать ее бархатный голос, смотреть в ее спокойные серые глаза, окаймленные черными ресницами.

Но вот настало то время, когда он открыл глаза и почувствовал себя достаточно бодрым. Тогда он снова вернулся к мысли: что же случилось с друзьями? Теперь Сергей отчетливо сознавал свое положение, представлял, что навести справки здесь не у кого, потому никого не донимал расспросами, а только присматривался к раненым, отыскивая знакомых. Так прошло несколько мучительных дней. Сестра, приходившая в палату, на вопросы отвечала уклончиво:

— Все идет хорошо, поправляйся.

По тому, как произносила она эту фразу, как при этом сдерживала волнение, Сергей понимал, что на передовой трудно. У него было слишком много времени думать над тем, что произошло с его взводом, припоминал сложившуюся на Сухом мысу обстановку, перед мысленным взором его проходили один за другим Семен Мамочкин, Женька Тахванов, Манан Хабибуллин, погибший в разведке сапер, и каждый из них будто упрекал: «Не вышло, командир, дело-то. Пропустили фашиста».

Появлялся и образ Кати с ее последними словами перед выходом в разведку: «Береги себя, я очень прошу». Сергей кисло улыбнулся и с издевкой над собой думал: «Сберегли тебя ребята, а сами погибли».

Курилов понимал, что война без жертв не бывает, что друзья погибли геройски, защищая Ленинград, но все это никак не могло унять режущей сердце боли, невыносимой горести. Не стало тех, кто разделял с тобой последний сухарь, кто принес тебя сюда и отдал в руки врачей. «Странно как-то получилось с Сухим мысом, — думал Курилов. — «Батя» приказал продержаться хотя бы час, обещал прислать поддержку, но никто на Сухой мыс не прибыл, никто не пытался восстановить связь, выяснить обстановку и хоть чем-то помочь».

За окном, куда смотрел Сергей, виднелось не небо, а густой туман, набежавший откуда-то с моря, и, казалось, весь мир утонул в нем. В палате стихли разговоры, улеглись на свои кровати выздоравливающие, будто не хотели мешать товарищам слушать отзвуки жаркой перепалки на передовой, приблизившейся к городу вплотную со всех сторон.

В эту нелегкую минуту, когда у каждого способного слышать канонаду боя лежал на сердце тяжелый камень, в палату вошла Катя, но ее, одетую в белый халат, никто не приметил до тех пор, пока она не остановилась перед кроватью Сергея.

Когда Курилов обратил на нее внимание, сердце встрепенулось и замерло от радости. Перед ним стояла знакомая, родная и в то же время какая-то другая Катя.

Сергей долго не мог сказать ни слова, а все рассматривал Катю, которая тоже молчала и смотрела на него, точно не верила, что перед ней лежит тот, к кому она пришла трудными дорогами. Потом, улыбнувшись, она сделала последний шаг к койке Сергея, молча обняла его, поцеловала у всех на виду и, сев на краешек постели, со вздохом спросила:

— Ну как ты тут поживаешь?

Со времени последней встречи с Катей прошло не больше двух недель, Сергей жадно всматривался в знакомые черты. Брови Кати, как показалось ему, легли строгим разлетом, чуточку напряглись. Пухленький ранее носик теперь заострился.

Не дождавшись ответа, Катя начала рассказывать:

— Знаешь, Сережа, твоих ребят Коломеец погубил.

— Как погубил? — невольно вырвалось у Курилова.

— Так вот и погубил. — Катя посмотрела на Курилова глазами, полными слез. — Когда вам нужна была помощь, «батя» послал Коломейца с десятью солдатами на Сухой мыс, а он струсил, не дошел, занял оборону рядом с одной ротой. Судили его, в штрафную отправили.

Слушая Катю, Курилов не столько возмущался подлостью Коломейца, сколько ругал себя за то, что не решился вовремя рассказать о Коломейце «бате», оказался беспринципным и малодушным, чем и погубил таких замечательных людей.

Точно поняв, что мучало Сергея, Катя, вздохнув, сказала:

— Слишком мы, Сережа, доверчивы. А время-то суровое.

Курилов подумал некоторое время над словами Кати и ответил:

— Коломейцы, Катенька, как бурьян, на огрехах нашей жизни растут. Не умеем, мы, видно, возделывать свое житье так, чтобы не было огрехов, чтобы негде было расти чертополоху. А пока, конечно, корчевать надо этот чертополох. Да ведь, знаешь, с ним и полезное растение можно загубить, если рубить сплеча.

— Ты прав, Сережа, но перевоспитывать подлецов сейчас некогда. Их надо расстреливать, — горячо возразила Катя. Ее голос прозвучал в тишине палаты настолько громко, что кто-то из далекого угла, услышав, отозвался:

— Правильно, сестрица, расстреливать подлецов разэтаких.

Сергей взял в здоровую руку пальцы Кати и сжал их, давая понять, что спокойнее надо говорить о таких вещах, но его пожатие Катя поняла по-своему, ласково улыбнулась, потом посмотрела Сергею в глаза, потупила взор, словно стыдно ей стало откровения.

— Что с ребятами, Катя, живы они? — спросил Сергей, не выпуская ее руку из своей.

— Женька Тахванов и старшина Шибких живы, привет передавали, — сказала Катя, — а вот Манан… — она отвернулась от Сергея, чтобы не показывать ему глаза, наполненные слезами, но Сергей понял все и стал успокаивать ее:

— Ну, ну, Катя, это уж совсем ни к чему. Как произошло все?

— Женька и Манан, — сказала Катя сквозь слезы, — вытащили тебя с Сухого мыса и передали в медсанбат. Тут наши пошли в контратаку, подкрепление подоспело. Бросились в бой Манан и Женька. Немца выгнали, а Манана похоронили. Вот все, что осталось от него, — она протянула Сергею фотографию, которую он не раз видел. На снимке были жена и сын Манана. Приняв фотографию, Курилов стиснул зубы, словно кто-то вдруг разбередил его раны. Катя забеспокоилась, но Сергей усадил ее рядом с собой и стал расспрашивать о делах на передовой. Катя рассказала о «бате», о подполковнике Чайке, все время перебирая пальцы Сергея в своих худеньких, горячих руках.

В окна по-прежнему стучал дождь, мягко ударяясь о стекла и сплошной массой воды скользя вниз. Сквозь его монотонный шум доносились приглушенные раскаты боя да изредка раздавались близкие взрывы, сотрясающие палату. Тогда Катя беспокойно смотрела в окно, умолкала, сильнее сжимая руку Сергея, как бы прощаясь, но не уходила. Курилов чувствовал, что она ждет того единственно нужного слова, которое ни Сергей, ни она еще не сказали друг другу, но сказать его должны именно сегодня, сейчас, в палате. Она ждала это слово с застывшей мольбой в глазах.

Раненые бойцы один за другим стали уходить из палаты. Остались только те, кто не мог подняться с постели, но и они укрылись одеялами, чтобы не быть свидетелями там, где лишний глаз — неприятная помеха доброму чувству.

Сергей не решался сказать: «Я люблю тебя, Катя», — потому что не был уверен в своем чувстве к Кате. К тому же он не переставал думать об Ане. Он давно заметил Катину наглаженную гимнастерку, чистый подворотничок и даже ее накрученные, мягкие, пахнущие дешевеньким одеколоном волосы. Она шла сюда, в госпиталь, шла к нему на свидание, и «батя» отпустил ее, хотя понимал, что в каждую минуту могут понадобиться Катины руки для спасения солдат. Чтобы не лгать девушке, не мучить ее надеждой на будущее счастье, Сергей решил рассказать наскоро придуманную историю.

— Знаешь, Катя, — сказал он, — я видел странный сон. Представляешь, иду по полю, а ему ни конца, ни края и все оно цветами усеяно. Рядом с нашими алма-атинскими розами северные ромашки растут. Нарву, думаю, огромный букет, а кому — сам не знаю. Наклонился над розой, она словно ожила, встрепенулась, съежилась. Жалко мне сделалось, не сорвал. Потянулся за ромашкой, и та обожгла мое сердце своей красотой. Так и застыл я на этом поле, заколдованный розами и ромашками.

Катя как-то сжалась вся, опять покрутила в пальцах кончики завязок халата, потом расправила плечи, встала, отошла к окну и когда вернулась к койке Сергея, была неузнаваемо решительна, горда и властна.

— Вот что, Сережа, — сказала она подчеркнуто, — лирик из тебя очень жалкий получился. Уж если тебе нужны цветы, рви северную ромашку, что на берегах Волги выросла. Понял? Рви и не жалей, холодная осень все равно погубит ее. Только вот сорвать ромашку ты сейчас не в силах, мой дорогой. Поправляйся, — она доверительно посмотрела на него и добавила, закрыв глаза: — Я очень прошу, Сережа, выздоравливай побыстрей и возвращайся в полк. Мы ждем тебя.

Сергей вмиг представил себе Катю в бою под Токсово, в землянке на Сухом мысу — всюду, где шла она рядом с ним, рискуя жизнью, и уже жалел, что рассказал никогда не виденный сон, так обидевший человека, который пришел к тебе с открытой душой в такую тяжелую минуту, который готов для тебя на все, не требуя за это ничего.

— Подойди ко мне, Катя, — попросил он, — посиди еще немного.

Когда она, безответно соглашаясь, села на его постель и опустила голову, Сергей мечтательно произнес:

— Трудные у нас дороги, Катюша, не надо закрывать глаза на правду. Мы пройдем по ним через все лишения. Понимаешь, верю — выстоим мы, — он резанул ладонью по горлу, показывая, как убежден в своих словах. — Без всяких красивостей говорю, честное слово, Катя. И встретимся с тобой обязательно, а за ромашки ты не обижайся. — Сергей здоровой рукой притянул ее и поцеловал долгим, страстным поцелуем, после которого Катя ни о чем больше не спрашивала. Она простилась и ушла счастливая, сияющая, словно уходила не в пекло войны, а в родной дом.

ЭПИЛОГ

Сергей Алексеевич, теперь уже майор пограничных войск, идет по Красной площади, а солнце плещется всюду: в лужицах только что разлитой машинами воды, в окнах уютных, по-праздничному убранных домов и на куполах древних соборов. Прибыл он в Москву на слет командиров и политработников передовых подразделений Советской Армии и пограничных войск, завоевавших первенство в социалистическом соревновании в честь 20-летия победы над фашизмом в Великой Отечественной войне. Немногие удостоились такой чести. Среди них майор Курилов.

По этой русской площади под бой курантов Сергей уходил в грозном сорок втором на передовую под Ленинград, сюда, к Мавзолею Ильича, в сорок пятом принес он знамена поверженных полков рейха и вот сегодня, в канун большого торжества, прибыл в Москву опять с передовой, с далекой пограничной заставы, чтобы поделиться с братьями по оружию опытом трудной воинской работы. Именно работы, такой же необходимой для нашей страны, как труд хлебороба и сталевара, шахтера и ученого. Трудна работа Сергея Алексеевича тем, что он всегда на рабочем месте: днем и ночью, в выходной и праздник, всегда в полной боевой готовности. С таким напряжением прожиты им все двадцать послевоенных полных суровых испытаний лет.

Время подобно буйной реке, что точит гранит, полирует его, стирая шероховатости и шрамы. Оно, это всесильное и неповторимое время, многое стерло в памяти Сергея, но оно же и отполировало все то, что составляет существо профессии солдата, — воинское достоинство.

Зарубцевались раны, полученные под Ленинградом и в Прибалтике, забылись как-то трудности фронтовых дорог, отмеченные на мундире Курилова орденами и медалями, но никогда не забудутся люди, с которыми стоял насмерть у стен города Ленина, штурмовал Выборг, брал Кенигсберг, освобождал Пярну и Варшаву. Сейчас, шагая по улицам Москвы, он видел рядом с собой сурового с виду, но богатого душой командира полка полковника Татарина, начальника штаба подполковника Чайку, «отца» взвода разведчиков Семена Мамочкина, весельчака Манана Хабибуллина, не знающего страха и устали Женьку Тахванова, предусмотрительного старшину Шибких.

Курилов присматривается к прохожим, стараясь не пропустить кого-нибудь из знакомых. Ведь вот так же, прохаживаясь по Москве, он встретил после войны Женьку Тахванова, коренного ленинградца, ставшего инженером. Может, и сейчас где-то в гуще москвичей затерялся кто-нибудь из друзей-однополчан, а может, и она, Катя.

Подумав о Кате, Курилов увидел девушку с букетом полевых цветов, которая была так похожа на Катю, что Курилов остановился, хотел было спросить девушку, не дочь ли Кати, но посчитал это неудобным, а девушка просияла улыбкой и ушла, счастливая, гордая, красивая.

Цветы девушки воскресили в памяти Курилова разговор с Катей в госпитале, рассказ о розах и ромашках.

Встреть он сейчас уже Екатерину Ивановну, может, и не завел бы разговора о том свидании, но перед цветами, перед самим собой утаить ничего нельзя. Пробудившееся однажды чувство любви не уходит бесследно, если ты даже силой холодного разума потушил его. Курилов не глушил этого волнующего чувства к Кате, его разорвала война, раскидав Катю и Сергея по разным фронтовым дорогам, на которых трудно отыскать друг друга. Так и не встретились Катя и Сергей, так и не связали свои судьбы в семейный узелок.

Вспомнилась Курилову и Аня, подруга детства, девочка со смешными косичками. Ее письмами жил он в самые тяжелые минуты. Аня училась в Алма-Атинском аэроклубе, стала летчицей, воевала в Крыму. За мужество, проявленное в ночных бомбардировках вражеских позиций, была награждена орденом Красного Знамени, но не довелось ей помахать Сергею крыльями своего «У-2» над Берлином, как писала. В сорок четвертом она не вернулась на аэродром после неравного боя — погибла смертью героя.

Война рвала судьбы, ломала жизнь, и выстоявшие в ней люди никого и ничто не забыли.

I

Тоня спросила:

— Ты не забыл фуражку?

— А что? — насторожился Рыжухин.

Цветаш запрещал брать на задание что-либо постороннее. Когда Вятликов прихватил было с собой пачку «Беломора», Цветаш, вдруг, копируя патрульного немца (артист этот Цветаш!), отрывисто пролаял:

— Отвечайт! Откуда ви иметь совьетский папирос? Кто посылайт вас? Партизанен?

И, снова становясь самим собой, подвел итог:

— Вот так. И попробуй докажи, что ты не верблюд.

— Взрывчатка в вещмешке, выходит — ничего, а папиросы…

— Взрывчатка! — с усмешкой передразнил Цветаш. — Взрывчатка сейчас у любого дурака может быть. И никто не заподозрит, что этот дурак из партизанского отряда. А вот если советские папиросы в таком глубоком тылу…

Доводы Цветаша показались Вятликову не очень убедительными, и он молчал, тянул время, надеясь, что тот передумает и все обернется шуткой.

Но Цветаш не передумал.

— Так как же без курева? — канючил Вятликов.

— Товарищ дорогой, — с сожалением, будто понимая, что таких, как Вятликов, ничем не проймешь, сказал Цветаш, — у партизана нервы должны быть крепкими и без наркотиков.

И Вятликов положил папиросы на краешек сработанного из горбылей стола.

Этот Вятликов вспомнился Рыжухину сразу же, едва Тоня задала ему вопрос. Рыжухин вообще не переносил, если к нему лезли с вопросами. Особенно с такими. Спрашивается, откуда Тоня успела пронюхать, что он, Рыжухин, идя на задание, обязательно берет с собой зеленую пограничную фуражку?

— Да ты не бойся, я никому не скажу, — не отставала Тоня. — И, если хочешь знать, я тобой просто восхищаюсь. Я раньше думала, что ты сухарь, а у тебя, оказывается, вон какое сердце…

— Какое там сердце! — возмутился Рыжухин. — Психолог ты, что ли? Сердце… Ты еще и о печенке что-нибудь скажешь?

— Скажу! — переливчато засмеялась Тоня, вовсе не обидевшись на язвительные слова Рыжухина. — Думаешь, не скажу?

И то, что Тоня не обиделась, и то, что ему всегда было приятно слушать, как она смеется, еще больше рассердило Рыжухина. Он насупился и, лишь изредка постреливая в Тоню зеленоватыми блестящими глазами, начал натягивать добротно смазанные яловые сапоги.

— До чего ж воняют, — буркнул Рыжухин будто самому себе.

— Так это ж настоящий рыбий жир! — всплеснула крепкими руками Тоня, поражаясь, как это Рыжухин не оценил по достоинству такую чудесную смазку. Ей хотелось рассказать о том, как она еще вчера отмыла его сапоги от грязи, просушила у костра, и, пока они еще не заскорузли, щедро пропитала рыбьим жиром. Запах действительно был не из приятных, зато кожа стала мягкой, податливой: ногам в таких сапогах будет куда удобнее.

— А ты будь осторожен, — тихо проговорила Тоня, когда Рыжухин, закончив возню с сапогами, натягивал на свои мощные плечи кожаную куртку. Куртка была малого размера, надевалась с трудом, это злило Рыжухина.

— Чего ты под руку каркаешь? — сердито сказал Рыжухин и рванул куртку так, что затрещал рукав.

— Я не каркаю. — Казалось, чем больше он злится и грубит ей, тем нежнее становится она, — Ночь сегодня такая паскудная.

— Это почему же?

— Луна.

— И что фантазируешь? Приснилось?

— Да нет же, — как можно искреннее и убедительнее сказала Тоня. — Я на просеку выходила. Так она уже по верхушкам сосен ползла.

— Кто?

— Да луна же.

«Ну и человек», — не то с удивлением, не то с осуждением подумал Рыжухин. Он знал, что до просеки добрых два километра и что Тоня почти всю ночь не спала, возилась у полевой кухни, готовя завтрак, а днем не спала, потому что готовила обед и сейчас не спит потому, что в котле уже закипает вода под суп-пюре гороховый. И все же сказал равнодушно:

— Ну и что ж, что луна? Самое подходящее для прогулок…

Кровь хлынула ему в голову — он не раз слышал, как ребята говорили, что Тоня целуется и крутит любовь с Вятликовым. Всякий бы, наверное, догадался, что они просто разыгрывают Вятликова, только не Рыжухин. Он воспринимал это серьезно и страдал по-настоящему. Ему чудилось, что каждый раз, когда он бывает на задании, Вятликов гуляет с Тоней по лесу. И сейчас, едва Тоня заговорила о луне, он, не в силах сдержать себя, раздраженно добавил:

— И для поцелуев с Вятликовым…

— Ты! — вскрикнула Тоня, будто ее ударили чем-то острым. Зачем же ты!.. — И она выскочила из землянки, дрожащая, гневная, сдерживая слезы.

Рыжухин взял снаряжение и вышел вслед за ней. Осмотрелся — ни у кухни, ни у кустарников ее не было.

Луна и впрямь уже просвечивала между стволами берез и, казалось, тайком подглядывает за всем, что происходит в этих дремучих зарослях.

«Ну чего уставилась?» — мысленно выругался Рыжухин, злясь не столько на луну, сколько на самого себя.

И решительно зашагал по тропке.

II

— Вятликов, ты меня любишь?

— Чего? — удивленно, все еще не понимая, о чем идет речь, отозвался Вятликов.

— Ну хоть капельку любишь? — продолжала спрашивать Тоня, орудуя большим черпаком в котле, который, как живой, шумно вдыхал горячий водянистый пар.

Вятликов обычно самым первым появлялся возле полевой кухни, словно по запаху чуя, что пища готова. Он садился поближе к Тоне, не спускал с нее подернутых ленцой глаз, и она никак не могла понять, любуется он ею или ждет, когда она нальет ему добрую порцию густого варева.

— Спрашиваешь, — сказал Вятликов, облизываясь. — Весь отряд об этом говорит, — с гордостью подчеркнул он. — А только ты вот, небось, мои сапоги, считай, ни разу не высушила.

— Ой, Вятликов! — обрадованно воскликнула Тоня, по его настроению чувствуя, что с ним можно будет договориться. — Высушу! Ты думаешь, мне трудно?

— Посмотрим, — загадочно сказал Вятликов, и его румяное лицо стало не таким сонным как было.

— Вот увидишь, Вятликов, — убеждала его Тоня, выжидая удобный момент, чтобы сказать ему главное. — Подставляй котелок, я тебе с самого дна зачерпну. Ты же у меня, Вятликов, настоящий Портос!

— Портос? — недоверчиво переспросил Вятликов.

— Ну конечно. И не вздумай обижаться, это же такой чудесный парень — один из трех мушкетеров. Ты знаешь, он мог взять за шиворот любого верзилу и поднять над головой. Ну точно, как ты!

— Это я могу, — не без тщеславия подхватил Вятликов.

— Значит, любишь? — Тоня присела возле него, слегка одернув узкую, побелевшую от частой стирки юбку, и по-лисьи лукаво смотрела как он с наслаждением обгладывает мозговую кость.

— Угу, — подтвердил Вятликов, добрея.

— А знаешь, Вятликов, если человек любит, он для любимого на все готов пойти. Даже на смерть.

— Это зачем же на смерть?

— Ну пусть не на смерть, — не стала спорить Тоня, — но обязательно сделает все, о чем бы его ни попросили.

— Ты что, ко мне подкатываешься? — подозрительно спросил Вятликов.

— Ну конечно! — воскликнула Тоня, довольная его сообразительностью и, не ожидая новых вопросов, поспешно и ласково заговорила: — Ты знаешь, Вятликов, ну самый пустяк… Тебе это будет совсем нетрудно…

— Да ты конкретно, — перебил ее Вятликов, продолжая есть.

— Раздай за меня ужин, Вятликов.

— Что?! — набычился он.

— Ты понимаешь, — затараторила она, не давая ему опомниться. — Мне нужно отлучиться. Ну совсем ненадолго. Я потом тебе все расскажу. Ну, а ты накормишь ребят.

— Ты больше ничего не придумала? — надулся Вятликов.

Он представил себе, как будет стоять на стремянке возле котла с черпаком в руках и как ребята, получая ужин, начнут злословить, потешаться над ним и говорить, что, видно, Тоня совсем прибрала его к рукам, установила полный матриархат и скоро будет уходить на задание, оставляя Вятликова за себя.

— Значит, даже этого не хочешь ради меня сделать? — обидчиво сказала Тоня, часто-часто моргая длинными густыми ресницами, словно собираясь заплакать.

— Ладно, дьявол тебя забери, — решился Вятликов. — Я, считай, на поругание из-за тебя иду. Только…

— Ой, Вятличек, все, все будет хорошо, — бурная радость так охватила Тоню, что она, не удержавшись, чмокнула его во влажную щеку и тут же помчалась к землянке.

— Погоди, — придержал ее Вятликов. — А вдруг Цветаш спросит?

— Да ты не беспокойся. Это уж моя забота. Я у него отпрашивалась. А если задержусь, скажи, чтобы икру не метал. Мало ли какие могут быть у девушки дела!

Последние слова Тони пришлись Вятликову не по нутру, но он промолчал.

В землянке Тоня пробыла недолго. Она взяла пистолет, пододела под платье теплую кофту и, стараясь никому не попадаться на глаза, проскользнула между землянками в лес.

Тоня почти не шла — она очень спешила, чтобы позволить себе такую роскошь. Тем более, что, конечно же, Рыжухин отмахал за это время уже добрую половину пути — несмотря на солидный вес и кажущуюся громоздкость, он ходил легко и сноровисто. А ей нужно было догнать его. Нет, он так никогда и не узнает, что Тоня шла за ним следом, смотрела, как он поднимается на крутобокую железнодорожную насыпь, как закладывает мину. Не узнает, что Тоня незримо охраняла его, потому что просто немыслимо одному ходить на задание в такую пакостную ночь, когда луна, словно взбесившись, дотошно высвечивает подсиненным холодным светом каждый потайной уголок. Да, об этом он никогда не узнает. Никогда? Нет, все же узнает, но только в те счастливые дни, когда она сможет назвать его не Рыжухиным, как всегда, а Рыжиком. Ей очень хотелось называть его Рыжиком, и она называла его так, но только про себя, мысленно, не решаясь произнести этого вслух.

Тоня знала и маршрут, по которому пошел Рыжухин, и задание, которое он должен был выполнить. Этим она была обязана Цветашу, доброму украинцу, по-отцовски заботливо относившемуся к ней. И она относилась к Цветашу как дочка к отцу, вот только ее разозлило, что Цветаш, прекрасно зная, что в лунную ночь слишком опасно выполнять такое задание, какое было дано Рыжухину, все-таки не отложил выход. Еще до того, как ушел Рыжухин, она даже порывалась идти к Цветашу и упросить его отменить приказ, но, подумав, отказалась от своего намерения.

Тоня, конечно, не могла знать, что Цветаш и сам колебался — посылать или не посылать Рыжухина, и если посылать, то одного или вдвоем. Но колебания длились недолго. Во-первых, по тому, что обидно было упускать такой эшелон, какой должен был проследовать на перегоне в эту ночь — эшелон с «тиграми» и «пантерами». Во-вторых, посылать было больше некого — половина ребят только что вернулась с дальнего объекта, едва не завязли в болоте и теперь спали беспробудным сном, даже отказавшись от еды, а другая половина ушла за семь километров готовить площадку для самолета. Вятликов был не в счет, он мог бы только помешать Рыжухину, да и Рыжухин сам бы от него отказался. И в-третьих, Рыжухин, когда Цветаш поделился с ним своими сомнениями и осторожно высказался в том смысле, что, может, лучше отложить этот взрыв до более подходящего времени, обиделся и спросил:

— И это говорит пограничник пограничнику?

Всего этого Тоня не знала. И потому, хоть без ожесточения и злобы, но все же с неприязнью думала о Цветаше и о том, что он, оказывается, способен быть жестоким и бессердечным.

Ее радовало то, что она идет по той же тропке, по которой совсем недавно прошел Рыжухин. Несколько раз она даже пыталась обнаружить его следы, но безуспешно. Создавалось впечатление, будто Рыжухин не шел по тропинке, а летел над ней. Он был сейчас еще далеко, но Тоне чудилось, что он размашисто и, как всегда, упрямо, накренившись вперед, шагает по лесу, нагибая крупную красивую голову, чтобы не цепляться фуражкой за высокие ветви.

Луну она сейчас ненавидела — ту самую луну, на которую с восторгом и непонятным испугом любила смотреть еще из детской кроватки, смеясь над суеверной мамой, говорившей, что это приносит несчастье. Теперь ей казалось, что она напрасно смеялась: именно в лунную ночь разбомбили эшелон, увозивший их в тыл, и при свете этой самой луны погибла мама. Но после того, как Тоня встретилась с Рыжухиным, она снова любила смотреть на луну и мечтать, мечтать…

Да, несмотря ни на что, она обожала тихие лунные ночи, когда кажется, что на всей земле все уснуло и только тебе одной даровано неземное счастье смотреть на небо, где луна хозяйничает так строго и сурово, что ни одна звезда не смеет высунуть носа.

Любила луну, но только не сейчас. И если что случится с Рыжухиным, значит, будет виновата она — эта луна, которой нет никакого дела ни до любви, ни до войны, ни до чего на свете…

III

— Франц, собирайся!

— Что, уже пора, Иоганн?

— Еще бы! Ты посмотри в окно, какая божественная луна! Нужно быть идиотом, чтобы в такую ночь наряжать патрульных.

— Прикуси язык, — посоветовал Франц, сгибая и разгибая длинное гибкое тело, чтобы быстрее согнать сон. — Ты так уверен, что я не побегу с доносом?

— Уверен. Ты говорил об этом питекантропе почище!

— Захлопни пасть! И не наступай мне на самую больную мозоль.

У него были причины для того, чтобы так рычать. И главным образом не из-за того, что Иоганн напомнил о его, мягко говоря, непочтительном отношении к командиру, а потому, что сегодняшний вечер ему позарез нужно было провести с Анжеликой — танцовщицей из ресторана. Только с ней он и забывал, что все еще идет война и что может прийти день, когда о нем, Франце, станут говорить: «Он жил», «Он был храбрым солдатом фюрера», «Он пользовался успехом у женщин» — все в прошедшем времени.

Он сказал Анжелике, что не сможет прийти, и она, сделав вид, что обиделась, сказала певуче и глуховато:

— Жаль. Каждая ночь сейчас дороже целого года. Я верю в сны — теперь вы будете все время отступать и отступать.

Прежде он мог бы ударить ее за такие слова, возмутиться, пригрозить расстрелом. А сейчас изобразил на лице улыбку, заранее зная, что она получится униженной и жалкой.

Иоганн же вообще стремился избегать патрулирования. Летние месяцы были для патрулей настоящей пыткой: чуть ли не каждую ночь ортскомендатура недосчитывала одного или двух солдат. Дошло до того, что к приехавшему сюда штабному офицеру — птице большого полета — на улице незадолго до полуночи подошел высокий, грузноватый немецкий капитан и, приставив к его животу пистолет, выстрелил. Адъютанта, кинувшегося на помощь, он пригвоздил к земле резким ударом железного кулака и скрылся.

Правда, ближе к осени такие случаи стали значительно реже. Вероятно, помогли несколько карательных экспедиций против партизан и более энергичная расправа с местными жителями, уличенными в пособничестве.

И все же Иоганн не испытывал радости, когда его назначали патрульным. Вот и сегодня он сделал попытку получить освобождение у врача Крюгера, жалуясь на сильные боли в желудке. Но Крюгер, уже изрядно «нюхнувший» спирту, рявкнул на него в том смысле, что для немецкого солдата главное не желудок, а повиновение. И чтобы хоть как-то заглушить противное чувство страха, Иоганн перед заступлением в наряд левой рукой (что поделаешь, тотальная мобилизация!) писал письмо отцу, в котором давал советы, как спасти свой парфюмерный магазин «Броймлер и К°» в случае прихода союзников. И еще, что утешало Иоганна, это светлая ночь. Недаром он назвал луну божественной, хотя в угоду Францу, который мог его подвести, обругал командира. Иоганн был уверен, что в такую ночь партизаны не посмеют выйти из леса.

Что касается третьего патрульного, Карла, то тот был в восторге. Он знал, что луна в этих украинских местах напомнит ему прогулку с Бертой в лесу под Штраусбергом, напомнит ее шепот: «Милый, мне стыдно, луна все-все видит…» И когда он пойдет чуть позади Франца и Иоганна, он совсем забудет, что патрулирует, выполняет служебный долг. Нет, такому молодому парню, как он, совсем еще мальчишке, вовсе нетрудно заставить свое воображение восстановить в памяти каждое движение, каждое слово Берты. И ему станет легче в этой непривычной для него, горожанина, глуши и даже почудится, что и война и партизаны — все уже далеко позади…

Он боялся, что с Францем и Иоганном нелегко будет нести службу: как-то в порыве откровенности он рассказал, что влюблен в Берту и еще не было такой минуты, в которую он не вспомнил бы о ней. Потом он горько раскаивался — они издевались над ним, над Бертой, в самых ярких красках рисовали ее предполагаемые похождения.

Но бог с ними, это можно перетерпеть…

Была полночь, когда они вышли к железнодорожному полотну и двинулись вдоль него, стараясь по возможности держаться в легкой призрачной тени, отбрасываемой деревьями. Иоганн и Франц знали, что в эту ночь патрульная служба усилена, и недоумевали, чем это вызвано. И потому даже то, что ночь была совсем светлой и видно было далеко вокруг, не очень-то успокаивало их. Лишь Карл не думал ни о чем и ни о ком, кроме Берты. Он шел расслабленной походкой юноши, к локтю которого прижалось такое же юное существо, блаженно поглядывал на луну и чему-то улыбался.

Вначале шли молча, неторопливо, как и подобает патрульным, но и у Франца и у Иоганна исподволь созревало желание развязать язык. Лишь Карлу хотелось, чтобы тишина и молчание длились бесконечно, по крайней мере пока они не вернутся в казарму.

— Эти рельсы бегут в Германию, — наконец не выдержал Иоганн.

— Да, — мечтательно протянул Франц, — я уже забыл, когда ездил в пассажирском поезде.

Он вовсе не это хотел сказать. На язык так и просилось: «Ничего, скоро покатим домой, у Анжелики чутье пророчицы», — но он подавил это желание. Сегодня Иоганн друг, завтра может стать опаснее врага, а за такие настроения по головке не гладят.

Только Карлу пришлись по душе слова Иоганна, но он не вступил в разговор — они старше его и без особой радости встречали суждения таких юнцов, как он, да и самому Карлу не хотелось вспугивать свои воспоминания, расставаться с видением, от которого щемило сердце.

Он совсем забылся, где-то далеко еще слышно журчали, как ленивый ручей, голоса его спутников, а Берта невесомо плыла рядом с ним…

И лишь когда кто-то толкнул его в плечо, когда он наконец отчетливо услышал слова Иоганна: «Смотри, смотри, на насыпи!» — Берта исчезла, растаяла в лунном сиянии.

IV

Тоня вырвалась из леса (каким нескончаемым показался он ей!) и, смиряя свое разбушевавшееся дыхание, остановилась на опушке.

Метрах в двухстах отсюда пролегало железнодорожное полотно. Все пространство между полотном и лесом было заполнено беспорядочно сваленными деревьями — в то время, когда партизаны еще почти не беспокоили немцев, дорога вплотную прижималась к лесу, но потом гитлеровцы вынуждены были прибегать к всевозможным мерам, чтобы хоть как-то обезопасить себя, в том числе и к вырубке леса.

Насыпь на этом участке была очень высокой. Именно здесь, решил Цветаш, и будет взрыв. Танки вместе с платформами стремительно, вразброс покатятся вниз. Одни из них застрянут среди поваленных деревьев, а те, что упадут по другую сторону насыпи, увязнут в трясине.

С того места, где стояла Тоня, казалось, что насыпь, властно перечеркнув линию горизонта, закрыла ее собой. Закрыла так надежно, что луна, хотя уже и поднялась высоко, не могла осветить ту сторону полотна, которая была обращена к Тоне и на которой она, взором ощупывая метр за метром, надеялась поскорее увидеть Рыжухина.

И вот наконец Тоня увидела его, и, несмотря на то, что уже успела отдышаться и прийти в себя после быстрого хода по лесу, сердце ее бешено заколотилось.

Рыжик ты Рыжик, бесстрашный мой Рыжик! Плевать тебе и на луну и на опасность, забыл, наверное, сейчас и о своей ненормальной Тоньке, забыл обо всем, даже о себе, и думаешь только об одном — как бы получше упрятать мину, чтобы ее не могли обнаружить раньше, чем она сработает, и чтобы взрыв как можно сильнее разворотил полотно. Узнаю тебя, Рыжик, узнаю, ведь только ты, только ты и мог так запросто подойти к немецкому майору и всадить в его живот пулю. Только ты, Рыжик, и я горжусь, ох, как горжусь тобой!.. Нет, ты не подумай, не только потому, что ты такой храбрый, если бы ты был и не очень храбрым, я бы все равно любила тебя. Не веришь, Рыжик? Ну честное слово! А сейчас, сейчас для меня самое главное — чтобы ты опередил луну и чтобы сделал свое дело, пока она еще не заглянула на ту сторону насыпи, на которой ты сейчас работаешь (да, они называли это работой!). И тогда ты пойдешь по тропинке, удовлетворенный своей работой, радостный, а я встречу тебя и от этого тебе станет в десять, — нет, в сто раз радостнее. И я прощу, все прощу тебе, Рыжик, все: и грубость твою, и то, что ты зря упрекнул меня этим медведем Вятликовым, все — все прощу! Только ты поторопись, родной, поторопись, вспомни мои слова: «Будь осторожен!» Ты не забыл их еще, Рыжик? Нет?

И тут Тоня увидела справа от себя неторопливо вышагивающих вдоль насыпи людей. Фигуры их то четко и рельефно вырисовывались на фоне дороги, когда попадали в освещенные луной места, то таяли, сливаясь с сероватой негустой тенью. Она еще не могла рассмотреть ни их одежды, ни оружия, но по мерной и в то же время настороженной походке поняла, что это немецкий патруль.

Все! Все теперь отброшено прочь — и мысленный разговор с Рыжухиным, и ласковое слово «Рыжик», и мечты о встрече в лесу — все, кроме одного — быть начеку, предупредить Рыжухина, помочь ему. Ох мамочки, как хорошо, что она пришла сюда, пусть нарушив суровые партизанские порядки (Цветаш все равно сменит гнев на милость!), как хорошо, что Вятликов (милый, славный увалень Вятликов!) согласился за нее раздать ужин ребятам. Как хорошо, ведь она сейчас, как никогда раньше, будет нужна Рыжухину, она спасет его, даже если для этого потребуется ее собственная жизнь!

Главное сейчас — зорко смотреть за патрульными (теперь, когда они подошли ближе, она уже не сомневалась, что это патруль) и «действовать в зависимости от обстановки» (любимое изречение Цветаша, которым он заканчивал каждый инструктаж). Если патрульные пройдут мимо — попутного им ветерочка! И если повернут обратно — тоже! А вот если…

Хорошо бы предупредить Рыжухина, но это пока невозможно, она испортит все дело. Пусть же торопится Рыжухин, но не торопится луна: если она доберется до той стороны насыпи, на которой работает Рыжухин, то патрули неминуемо обнаружат его.

Луна не послушала Тоню. Она, словно снедаемая любопытством, заглянула туда! И вот уже Тоня увидела его фуражку. Наклонись ниже, Рыжухин, неужели ты не замечаешь, неужели не чувствуешь, что все ближе и ближе подходят патрульные? Смотри, смотри же, Рыжухин!

Нет, он не смотрел, он увлекся. Он всегда увлекается работой, Рыжухин. И все равно не снимает зеленую фуражку. Не может без нее: чувствует, будто он на границе, в наряде. Нет, сам он никогда не говорил, что чувствует, когда надевает эту фуражку, но она-то, Тоня, очень хорошо знает, что он чувствует!

И вдруг Тоня увидела, что ритмичное движение патрульных нарушилось, они остановились, будто споткнулись обо что-то в траве. То, чего она так боялась, свершилось: патрульные заметили Рыжухина!

Тоня вытащила из-за пазухи нагревшийся от тела пистолет. Сейчас, пока они еще не начали стрелять, она подкрадется ближе и не промахнется.

Но едва она успела сделать несколько шагов, спотыкаясь о корневища деревьев, как раздалось звонкое стрекотание автоматной очереди. Казалось, что пули спешат догнать одна другую и что стреляют в лесу. Но Тоня знала, что стреляют в Рыжухина и что он тоже стреляет в немцев из пистолета. Не выдержав, она прицелилась в того патрульного, что бежал позади двух передних. Но выстрела не раздалось. Тоня передернула затвор — все то же! Нажала на защелку рукоятки, вытащила магазин — он был пуст! Она вспомнила, что пистолет брал у нее Вятликов, когда ходил на задание и вернул, сказав, что оружие в полном порядке и заряжено. И она не усомнилась в правдивости его слов, а потом в спешке не проверила пистолет. Ух, Вятликов, попался бы ты мне сейчас!

Она что есть силы крикнула:

— Рыжик! Беги! Беги!

Уж если она не сможет по-настоящему помочь ему, то хоть отвлечет огонь на себя. Но новая автоматная очередь заглушила ее крик, и она, увидев, что Рыжухин недвижимо лежит на насыпи, а патрульные подходят к нему, упала на ствол поваленной сосны и в отчаянии зажмурила глаза…

Рыжухин заметил патрульных почти в тот же момент, когда они заметили его. Он понимал, что бежать бесполезно. Конечно, пистолет против трех автоматов — защита слабая, но Рыжухин готов был биться до последнего патрона.

Отстреливаясь, он видел, что патрульные остаются невредимыми: они укрылись за широкими пнями и отвечали огнем.

Патроны кончились. Рыжухин плашмя приник к рельсам. В этот-то момент Тоня и подумала, что он убит.

На самом же деле Рыжухин был ранен. Он лежал грудью на мине, уже наполовину замурованной под шпалой, вцепился в нее, как клешнями, широкими жесткими ладонями и каждой клеточкой своего тела чувствовал пронзительно острый холодок металла.

Патрульные приближались, и Рыжухин принял решение. Оно, это решение, стало окончательным и бесповоротным, когда он услышал крик Тони. Вначале он подумал, что это лишь почудилось ему, но, повернув голову, тут же увидел Тоню, падавшую на поваленное дерево. И ему стало так страшно, что он еще сильнее прижался к насыпи. Самое страшное заключалось не в том, что сейчас произойдет с ним, нет! От этого уже все равно никуда не уйти. Самое страшное то, что все это произойдет на глазах у нее, у Тони, к которой он был несправедлив, которой грубил сегодня перед выходом на задание. И глухая боль от ясного сознания того, что теперь он не сможет утешить и успокоить ее, обожгла его душу.

Патрульные подошли вплотную. Он лежал лицом вниз, но чувствовал, что над ним наклонились двое, а третий почему-то не решался подойти. Терпение, Рыжухин, терпение, пусть наклонятся пониже…

Двое запустили руки в его карманы и вдруг третий, стоявший поодаль и, видимо, заметивший, что плечи Рыжухина вздрогнули от прикосновения патрульного, тонким мальчишеским голоском выкрикнул:

— Он жив!

И в то же мгновение Рыжухин всем телом навалился на взрыватель…

«И это говорит пограничник пограничнику!» — стрельнуло в голове у Рыжухина, и все померкло…

Перед глазами Иоганна мелькнула искореженная, вскинутая взрывом вывеска магазина, и он смог прочитать на ней только две буквы: «и К°»…

А в уши Карла, перекрывая страшный скрежет и грохот, ударил страшный крик: «Луна все-все видит…»

…Карл попытался открыть глаза — это оказалось очень трудно. Их жгло, словно кто-то поднес к ним горящую головешку. И все же он превозмог боль, и веки медленно, неохотно полезли кверху, снова приоткрыв для него целый мир — мир света и теней, лесов и дорог.

Больше всего его поразило не то, что ни Франца, ни человека, к которому они подошли, не было видно, а то, что еще светит луна. Он был уверен, что когда-то очень давно (может быть, еще в детстве) луна сделалась багрово-черной, а потом исчезла. А она, оказывается, вовсе не исчезала и продолжала светить, только ярче, чем прежде.

Постепенно глаза его привыкли к этому яркому свету, и тут он снова увидел Берту: она сидела поодаль, прямо на земле и прижимала к лицу какой-то предмет — он никак не мог понять, что это могло быть, но догадался, что она приникла к нему губами.

«Берта! Берта, это я, ты видишь, со мной плохо, почему же ты не идешь?»

Ему казалось, что он кричит, но он не кричал: рот не слушался, язык распух, и горло, накрепко перехваченное чем-то горячим, не могло издать ни единого звука. Он был убежден, что кричит, очень громко кричит, и потому его возмутило, что Берта не обращает никакого внимания на его зов, на его мольбу, даже не смотрит в его сторону!

Приглядевшись, Карл наконец понял, что это вовсе не Берта. Инстинктивно поискал глазами оружие: почти рядом с ним лежал автомат. Он напрягся, подтянулся к нему — нет, не достать. Подтянулся еще и вздрогнул от горячей боли. Еще — и его рука, тонкая, костлявая, уже лежит на автомате и хрупкие пальцы привычно, хотя и медленно, сжимают холодное, мокрое от росинок цевьё.

Сейчас, сейчас… Он снова посмотрел на девушку. Она все так же была недвижима. Но, бог мой, до чего она снова похожа на Берту! Нет, он не сможет стрелять в нее…

Но даже если бы Тоня не была похожа на Берту и даже если бы он захотел убить ее, все равно не смог бы этого сделать — рука выронила автомат и с тихим глухим стуком распласталась на щетинистой блеклой траве.

V

— Здесь, господин майор!

Машина, тормозя, завизжала, словно собака, которой внезапно наступили на хвост. Приземистый офицер, не вынимая рук из глубоких карманов реглана, медленно вышел из кабины, хотя адъютант стремительно распахнул дверцу. Вслед за ними к обочине прижалась грузовая машина и добрый десяток солдат высыпал из нее.

Они окружили Тоню. Ничего от живого не было в ней, хотя она была жива: даже предрассветный ветерок, вспугнутый откуда-то с теплого, насиженного местечка, не смог пошевелить жиденькую русую прядку ее волос, беспомощно свесившуюся на опущенное к земле застывшее лицо. Офицер потянул за фуражку — она не поддавалась: Тоня намертво прижала ее к груди, словно предчувствовала, что фуражку могут отнять.

— Пещерные люди, эти русские, — с сожалением сказал офицер.

Один из солдат воспринял это как сигнал и схватил Тоню за плечи, пытаясь отвести их назад. Другой силился приподнять ее с земли — ничего не получилось. Вдвоем они с трудом вырвали у нее фуражку и почтительно протянули офицеру. Он внимательно рассматривал ее, пробитую осколками.

— Знакомая, — произнес офицер. — В июне сорок первого мы называли пограничников «зелеными чертями». — Помолчав, он добавил: — Этот солдат мог стать генералом.

Но, увидев перед собой притихших солдат и вздернутые кверху, словно стволы зениток, искореженные рельсы, воскликнул:

— Не патрули, а недоноски!

И бодрым, повеселевшим голосом приказал:

— Солдат и девчонку — в машину!

Команда, будто вихрь, подхватила солдат, и они, гремя оружием, заняли свои места. Офицер сказал адъютанту:

— Сообщение в газету: неизвестный русский случайно подорвался на мине. Пытаясь спасти его, пострадал немецкий патруль.

Офицер передохнул: что-то кольнуло в груди — так недалеко и до инфаркта — и уже спокойнее, медленнее закончил:

— И секретный приказ: немецким солдатам не подходить к обнаруженным трупам русских без предварительных контрольных выстрелов. Только после того, как солдат окончательно убедится, что труп — это действительно труп… Надеюсь, понятно?

«И это мы, повергнувшие к ногам фюрера чуть ли не всю Европу, должны бояться теперь даже мертвых?» — хотелось спросить адъютанту, но он промолчал, крепко сжав тонкие, скользкие губы. Он очень хорошо знал, к чему приводят подобные вопросы. Тем более, что майор, несомненно, прав: в этой России даже мертвые продолжают сражаться.

Машины умчались по шоссе. И там, где совсем недавно прогремел взрыв, стало невыносимо тихо.

А луна по-прежнему смотрела на землю.