Погребенные

I

Я неуютно поёрзала на месте, вцепившись ногтями в мягкую кожу на дорогой сумочке. Несколько пружин в красном кресле с дешёвой, прохудившейся обивкой выскочили из основной конструкции и впились в поясницу, заставляя желать лишь одного: как можно скорее сбежать из этого места.

И я бы сбежала, если бы в эту самую минуту мама не подпирала дверь в кабинет психолога с обратной стороны.

– Аника. – Доктор прокашлялся, бездумно и как-то безучастно водя ручкой по листу бумаги на коленях. – Давайте с самого начала.

– Я уже всё рассказала.

Мужчина рассеянно покачал головой и тяжело зевнул. В его действиях и мимике не было и намёка на заинтересованность в нашем разговоре. Пытаясь скоротать сорок пять минут оплаченного сеанса, доктор Робинс по нескольку раз задавал одни и те же вопросы, а я со скрипом, сквозь зубы, на них отвечала, тоже не испытывая какого-либо интереса.

– Понятно. – Мужчина нахмурил косматые брови и заглянул в заляпанный кофе планшет со справками, любезно переданными ему моей дорогой маман. Обслюнявив палец, доктор принялся зачитывать: – В вашей медицинской карте сказано, что вчера вечером вы впали в транс.

– Это мама её заполняла.

– Ага. – Он опустил палец на графу ниже. – Это не впервые?

– Там же написано, – ответила я, шумно отхлебнув горький кофе из кружки, которую, казалось, не мыли со времён окончания первой французской революции.

Доктор перелистал ещё несколько страниц и достал помятое заключение последнего психиатра из дорогущей клиники в Лондоне. Если бы врачи, которые только и делали, что обвешивали меня множественными заключениями и кормили мутными формулировками, возвращали деньги, я бы смогла прожить на них ещё лет пять. Исключив походы в модные бутики – все десять.

– В последний раз вы наблюдались семь месяцев назад с диагнозом «расстройство сна, ночные кошмары».

– Вообще-то мне собирались поставить трансовое расстройство[3], но родители заплатили за то, чтобы в мою медицинскую карту вписали расстройство сна. Не хотелось бы иметь проблемы при трудоустройстве.

Рука доктора Робинса замерла. Несколько долгих секунд он раздумывал над тем, стоит ли записывать в карту пациента чистосердечное признание о купленном диагнозе, но всё же отложил ручку и впервые за двадцать минут общения задержал на мне взгляд дольше, чем на три коротких выдоха.

– Трансовое расстройство – серьёзный диагноз, вне компетенции простого психолога.

– Знаю, – невесело улыбнулась я.

– И вы пришли ко мне… с какой целью?

– Я не преследую никаких целей, доктор, а моя дорогая маман не особо понимает разницу между психиатром и психологом. Я здесь лишь потому, что вы оказались самым бюджетным специалистом, а мне нужно создать видимость решения проблемы, чтобы она от меня отцепилась.

Доктор достал вложенный в планшет свёрток бумаги, аккуратно его развернул и, поправив очки, передал мне изображением вверх. Без особого энтузиазма я посмотрела на кривые каракули и отложила листок на журнальный столик.

– Вы нарисовали себя на вершине горы из сердец, Аника. Боюсь, что одной видимости решения проблемы тут будет недостаточно.

– Поверьте, доктор, за семь лет пустых попыток, я смирилась с тем, что мне остаётся только создавать видимость и притворяться нормальной.

В первое время после аварии я могла провалиться в видение средь бела дня. Я не причиняла никому вреда, но бормотала под нос всякие странности, иногда рисовала, если под руку попадались бумага и ручка.

Мне неизменно снились одинаково ужасающие сны. Я перестала бояться смерти лишь потому, что собственными глазами видела ад. Каждую грёбаную ночь я лежала в своей мягкой постели и, словно расплачиваясь за грехи всего человечества разом, попадала в место, описать которое ещё ни разу не решилась вслух.

Там не было ничего: ни жизни, ни смерти. С куда большей радостью я бы приняла бурлящий чугунный котёл над костром, разведённым специально для меня. Но даже смерть боялась той пустоты.

Многим позже в кромешном мраке и безмолвии я стала видеть силуэт, но до сих пор так и не поняла, кому он принадлежал: высокому мужчине с головой зверя, или зверю с длинным мужским телом. Крайне сложно определиться, когда глаза застилает пелена, и ты онемела от ужаса.

Сон всегда оканчивался одной и той же фразой, которую произносила либо я, либо тот, кто являлся ко мне в том мире: «Danny akhabi yabi».

В последний год кошмары стали сниться реже, тускнеть. Иногда мне ничего не снилось целыми неделями, и на несколько месяцев я забывала о том, что была… не совсем здорова. Пока не умер отец.

Ни врачам, ни таблеткам не удалось помочь справиться с этой проблемой. Спустя столько лет я просто смирилась и приняла то, с чем мне суждено жить до конца своих дней.

Я снова посмотрела на доктора. На вид ему было лет пятьдесят, не больше, хотя, может, и меньше. Monsieur Робинс выглядел очень притягательно. Под грязным жёлтым халатом пряталась стройная, высокая фигура, а толстые линзы немного покосившихся влево очков скрывали пронзительные серые глаза.

– Ваша мама написала, что вы бормотали…

– Danny akhabi yabi, – повторила я. – Знаете, что это такое?

– Боюсь, что нет, – поджал губы доктор и в который раз за сегодня отложил планшет.

Несколько минут мы молча изучали друг друга и неспешно цедили невкусный, уже остывший чёрный кофе. За спиной Робинса громко тикали огромные настенные часы, но мне показалось, что он перестал считать каждый удар минутной стрелки и действительно о чём-то задумался, характерным образом потирая подбородок.

– Вы пробовали перевести значение этой… эм, фразы?

– Как же я сразу об этом не подумала, – перекинув ногу на ногу, усмехнулась я. – Конечно, пробовала. Моему отцу не нравилось, что у его единственной дочери поехала крыша.

– Результатов, полагаю, это не дало?

– Верно полагаете.

– Что ж, тогда я правда не знаю, как могу вам помочь, разве что… – мужчина сунул руку в карман и достал небольшой клочок бумаги. Обслюнявив ручку, он что-то быстро написал и положил записку на журнальный столик, придвинув её в мою сторону кончиком указательного пальца.

– «Ш» значит шизофреничка? – поинтересовалась я, взглянув на кривой, плохо различимый почерк.

– Экстракт шиповника. Успокаивает нервы перед сном.

– Чудесно. Экстракт шиповника – именно то, в чем я нуждалась.

– И номер моего сына на обратной стороне. Он работает с древними языками в Лувре. Вдруг язык, на котором вы говорите, мёртвый.

Я подумала, что мёртвым будет доктор, когда я выйду из кабинета и сообщу матери о том, что мы заплатили чуть ли не последнюю сотню евро за предложение попить шиповниковый отвар.

– Вы и в самом деле считаете, что я не обращалась в Лувр? Не достала каждого, кто в нём работает, чтобы узнать, что за бред несу каждую ночь?

Доктор промолчал и перевёл взгляд на наручные часы, показывающие, что время нашей консультации подошло к концу.

Когда я покинула кабинет, хлопнув дверью в знак протеста, мама нервно вздрогнула у кулера с водой. Впервые за последний месяц она вышла из дома не в солнечных очках и худи с натянутым до подбородка капюшоном. Бедность давалась ей тяжелее, чем мне, поэтому поездка, хоть и в дешёвую клинику в девятнадцатом округе Парижа, воспринялась как достойный повод выгулять дорогой комбинезон и старую, но ни разу не ношенную шляпку.

– Ну что? Что сказал monsieur Робинс? – ковыляя на высоченных каблуках, словно хромая кобыла, спросила мама. – Полы мокрые! Подвернула ногу.

– Сказал, что я умру через семь дней.

Ахнув, она струёй воды из носа намочила мою белую рубашку.

– Шучу я, расслабься. – Похлопала её по спине. – Прописал мне пить шиповник перед сном и выдал номер своего сына.

– Ты ему позвонишь? – тут же вскинулась мама.

Я снова закатила глаза, но не успела придумать достойную колкость, когда молодая девушка за покосившейся стойкой администрации отвлекла меня, активно размахивая чистым бланком для сбора статистики об эффективности методов лечения их врачей.

Аника Ришар. Раньше мои инициалы красовались в списке важных гостей на парижской неделе моды, теперь – на бланке в клинике для психичек. Замечательно.

Я поставила подпись, соглашаясь с тем, что мистер Робинс, сомнительный американский психолог, излечил меня от всех недугов за сорок минут нашего общения. Когда я развернулась, чтобы сообщить матери о том, что сюда мы больше не вернёмся, она странно заозиралась, прижимая вдруг резко разбухшую сумку к груди.

– Что ты…

Она воровато улыбнулась и приоткрыла сумку, демонстрируя рулоны туалетной бумаги. У меня отвисла челюсть.

– Я не собираюсь вытирать свой зад старыми газетами! – зашипела она и, как ни в чём не бывало, от бедра рванула прочь, пока грузная уборщица, которая с вёдрами и швабрами маршировала в сторону туалета, не заметила пропажу муниципального имущества.

Даже такая заядлая пессимистка, как я, всё же нашла что-то хорошее в новом социальном статусе и полном отсутствии денег. Раньше у меня не находилось времени и желания просто погулять по Парижу или остановиться с кофе посреди цветущего парка. За всю жизнь я посещала Тюильри, возможно один из самых красивых парков мира, всего пару раз, и теперь, наконец усевшись на зеленый железный стул после изматывающей поездки на метро, с радостью выдохнула.

Вдоль ровных рядов активно зеленеющих после аномально холодной зимы деревьев гулял, как и обещал вчерашний прогноз погоды, приятный бодрящий ветерок. Мама жевала круассан, ногой охраняя сумку с туалетной бумагой, а я пила чёрный кофе из бумажного стаканчика, наблюдая за тем, как толпы счастливых туристов фотографируют свои довольные физиономии рядом с фонтаном, больше напоминающим писсуар.

Я размышляла о себе и своей жизни, о том, как резко всё изменилось. Думала о бывшем, Патрике, и о матери, которая нервно тряслась каждый раз, когда охрана парка проходила мимо.

– До чего докатились. Ворую туалетную бумагу!

– Ты драматизируешь. У нас есть деньги на бумагу.

Она скептически нахмурилась. И, да, моя мать любила драматизировать. Агата Ришар впадала только в крайности и из стадии «мне абсолютно наплевать» переключалась исключительно в режим «господи, мы все умрём».

– Дом в Тулузе придётся продать. Никто не хочет его снимать без хорошего косметического ремонта, а на него денег нет, – как бы оправдывая этим свой поступок, сообщила мама.

– С продажи получим хорошие деньги, которых хватит на некоторое время.

– Это если удастся его продать, – отмахиваясь от голубя, который стал клевать слишком близко к носкам её туфель, пробормотала она. – А пока мы не можем получить деньги ни с аренды, ни с продажи, Аника. Через месяц скажешь спасибо за эти рулончики.

– Продай свои украшения, – снова предложила я. – На туалетной бумаге много не заработаешь.

– Много ты знаешь о туалетной бумаге. Что я скажу своим подругам, когда они увидят меня, прости господи, без этого? – Она вытянула руку с золотыми часами и многочисленными браслетами. Сорóка. Одного её запястья хватило бы на то, чтобы закрыть долг перед адвокатом, но, конечно, мнение бывших подруг, уже давно забывших наши имена, по-прежнему определяло главные ценности в жизни Агаты Ришар.

– Думаешь, весь мир ещё не в курсе, что мы банкроты?

Мама, страдающая любовью к отрицанию очевидных фактов, закатила глаза и цокнула языком, надеясь сменить тему разговора.

– Фамилия Ришар уже давно материальный банкрот, а мы с тобой, – я достала из сумки пачку сигарет, – два финансовых и бытовых инвалида. Если собираешься нажиться на туалетной бумаге, я пойду работать к Жерару.

– Только через мой труп моя дочь будет мыть посуду и прибираться за кем-то! – зашипела она.

– Не бойся. Учитывая отсутствие денег и еды, тебе недолго осталось. Подожду, пока ты умрёшь, и начну жизнь заново. – Я подмигнула, выпуская кольцо дыма.

Пока она распиналась, какой бизнес мы забабахаем на продаже туалетной бумаги, я написала короткое сообщение старому знакомому, с которым мы вместе учились на лингвистическом факультете. После учёбы я взяла перерыв в два года и отправилась путешествовать по Европе, а он – кредит в банке на открытие своей кофейни.

Мы доели наш завтрак. Когда я всё же настояла на том, что пойду к Жерару, мама долго не могла угомониться. В конечном итоге, спрятав руку в карман, чтобы я не могла снять с неё дорогие часы, она согласилась. Несколько минут протяжно выла у входа в метро, обнимая сумку с нажитым добром, но потом всё же спустилась, напоследок бросив:

– Ненавижу твоего папашу!

Я тоже его ненавидела, вспоминая утро, когда отца нашли мёртвым в рабочем кабинете. Долги за проигрыши стало невозможно скрывать, и он выбрал самый легкий из способов разрешения всех проблем: выстрелил себе в висок. Оставил нас с мамой, двух неприспособленных к самостоятельному выживанию женщин, в жестоком и, как оказалось, жутко дорогом мире.

Всё, чего я тогда желала – отказаться от фамилии Ришар и начать заново, но не могла бросить маму. Та, даже ценой жизни, не готова была расстаться с былой славой нашей семьи. Мы продали дома и машины, чтобы расплатиться с акционерами отцовской фирмы. Вскоре в расход пошли мои украшения и некоторые из фамильных драгоценностей, которыми мы покрывали плату за аренду нового жилья.

Такое положение вещей и новый социальный статус оказались неприемлемыми для моих друзей. И это я пережила даже болезненнее, чем потерю всего состояния. Предательство всегда оставалось проверенным, очень сильным источником боли, но хуже всего мне далось осознание собственной не ценности, а стоимости в их глазах.

Мама, несколько сумок и мрачные кошмары – всё, что осталось от прежней Аники Ришар.

Докуривая сигарету, я наблюдала за тем, как над городом сгущаются тучи. Заходить в кафе жутко не хотелось, но когда хлынул дождь, несвойственный этому времени года в Париже, хлюпая мокрыми сандалиями, мне всё же пришлось толкнуть стеклянную дверь.

Пахло на удивление приятно: сдобой и свежесваренным кофе. Простой, немного старомодный интерьер маленького помещения, в который со скрипом помещались бар и три круглых столика, компенсировало обилие зелени и огромное зеркало, расширяющее пространство.

Впрочем, буквально ещё полгода тому назад я вряд ли зашла бы в такое место. У аристократов в моде был минимализм или агрессивный лофт. На крайний случай мы предпочитали цыганский шик эпохи Людовика. Аляповатые розовые пятна и солнышки по эскизам моих рисунков в семь лет не вызывали положительный эмоций.

– Привет, Аника!

Из-за прилавка с выпечкой показалась чернявая голова с широкими бровями и густой бородой. Будучи примерно моего возраста, Жерар всегда выглядел младше из-за худощавого телосложения и прыщей. Теперь же напротив стоял мужчина, который казался старше меня лет на десять. Мучное в секундной доступности явно пошло ему на пользу.

– Жерар, – вяло помахав рукой, улыбнулась я.

Парень торопливо вышел из-за прилавка. Он заметно нервничал, вытирая руки засаленным полотенцем. Меня начало тошнить, но, стойко выдержав муки собеседования, я пожала протянутую руку.

– Не ожидал твоего сообщения.

– Я тоже.

– Что-то случилось?

Я всю дорогу прикидывала, как признаться в том, что вступила в ряды неудачников, но так и не подобрала подходящих слов.

На лице и шее стал стремительно скапливаться пот, и я, оттягивая неизбежность, потянулась за салфеткой из стакана на барной стойке, разделявшей меня и Жерара. Парень внимательно за мной наблюдал.

После окончания университета мы так ни разу и не увиделись. Плотный график дочери евро-миллионера не подразумевал встречи со студенческими друзьями в дешёвых забегаловках. А сейчас плотный график, как и количество евро на счетах, заметно поредели.

– В социальных сетях ты писал, что тебе нужна помощница, – выпалила я, сжав кулаки так, что ногти больно впились в ладони.

– Да, – всё ещё не понимая, к чему я клоню, улыбнулся Жерар. – Ты…

– Я бы хотела тут работать, – сквозь зубы процедила я, едва не рухнув в обморок от осознания, что последний рубеж преодолен. После попытки устроиться на работу официанткой пути назад уже не было.

– Аника Ришар хочет работать в моей кофейне! Я сплю? – Он тепло улыбнулся, не выразив замешательства по поводу моего прежнего финансового статуса, за что я была премного ему благодарна.

– Знаешь, иногда хочется испытать себя в экстремальных условиях.

– Здесь не очень-то и экстремально, – смутился Жерар, поглаживая столешницу, о которую опирался рукой. – Людям нравится сюда приходить. Я варю неплохой кофе, но не справляюсь с… – он замялся, опустив взгляд.

Я выгнула бровь.

– С уборкой, вообще-то мне нужна уборщица.

У меня и моего бакалавра в Сорбонне случился сердечный приступ.

– Ты писал на своей страничке, что тебе нужна официантка.

– Официантка, уборщица, в общем, девочка на побегушках. – Жерар виновато улыбнулся.

На негнущихся ногах я плюхнулась за розовый стол и уткнулась лицом в ладони. Мне отказали в агентстве, в бюро переводов. Кто же знал, что без магистратуры и опыта в Париже так сложно найти достойную работу?

Я ненавидела своего отца, ненавидела свою жизнь и иногда даже маму. Угроза отрезать ей руку, сдать золото в ломбард, а её саму в дом престарелых, чтобы перестала переводить продукты, была не лишена оснований. Мама категорически отказывалась приспосабливаться к новой жизни. Она вгрызлась в воспоминания о прошлом и не желала его отпускать. Порой я думала о том, что без неё жилось бы гораздо проще.

Мне стало дурно. Я часто засипела и, словно выброшенная на сушу рыба, открыла рот. Всё начиналось как обычно, и со стороны выглядело как паралич или потеря сознания. Жерар, обескураженный тем, что я задыхаюсь, тут же подлетел ко мне и растерянно закудахтал:

– Аника, ты в порядке? Принести тебе воды?

– Нет, всё хорошо, не бойся. Со мной такое бывает. Ничего не делай. Я могу отключиться, – поспешно, с кривой усмешкой, заверила я.

– Вызвать тебе скорую?

– Нет, Жерар, просто…

А потом я перестала дышать, захлебнувшись кислым запахом гнилых тел. Я всё ещё находилась в сознании, сидела с широко раскрытыми глазами, но вместо чёрной комнаты из сна видела новую, резко изменившуюся реальность. Всё происходило как наяву, но только явь оказалась совсем не такой, какой мне бы хотелось её видеть.

Кофейня была в крови, словно пасмурное парижское небо извергало совсем не дождь. Красная густота стекала по внешним окнам, но через щели просачивалась внутрь, быстро покрывая пол. В груди Жерара зияла дыра, его тело тяжёлым грузом привалилось к стулу, а затем шлёпнулось на пол мне под ноги. Я услышала хруст костей, но этот звук не испугал меня. Он воспринимался знакомым, естественным продолжением разворачивающихся событий.

Что-то обожгло подбородок, когда я вгляделась в ещё подрагивающее в предсмертной агонии тело Жерара. Я потянулась к своим губам, а когда отняла пальцы, увидела на них кровь. Она была везде. Я глотала её, выдыхая в такт трепетному биению сердца в сжатом кулаке. Кровь сочилась, струилась по запястьям, затекая в рукава рубашки.

Прежде чем в голове зазвучала уже привычная фраза, я заглянула в зеркало на всю стену. Женщина, которая улыбалась в отражении, не напугала меня. Не могла напугать, ведь в её иссиня-чёрных глазах я видела себя. Узнавала себя. Это и была я. Настоящая я.