Похищение Европы

11. Восьмой день плавания теплохода «Океанская звезда»

Открытое море

Утро

Береславский возлежал на почти царском троне, любовно устроенном им самим из небольших деревянных ящиков, пенопластовых блоков и парусиновых чехлов. Ефим никогда не отличался склонностью к работе собственными руками, больше старался организовать народ, но здесь, на судне, организовывать было некого. Разве что сексуально активную официантку, однако он уже давно от нее прятался. Поэтому, как ни лень было что-то носить и складывать, устроил эту обитель рекламист полностью самостоятельно. И она того стоила: среди его любимых и укромных мест корабельного обитания это было самым любимым и укромным.

Находилось оно – как и большинство остальных облюбованных им гнезд – в запретной для пассажиров зоне: в данном случае – на баке судна, то бишь на самом его носу. За спиной Ефима возвышалась на синем крашеном основании большая белая лебедка. Действительно большая – с ее помощью на стоянке в Амстердаме матросы погрузили дополнительный холодильник-рефрижератор, который должен был полностью обеспечить сохранность судового провианта в предстоящих – почти тропических – плаваниях второй половины круиза. Вот эта лебедка-кран почти и скрывала Береславского от любых нескромных взглядов.

Правда, ничем тайным в своем прибежище отдыхающий рекламист не занимался: в первый час отщелкал катушку «Фуджи» – ему нравились очень сочные и веселые тона на слайдах, пусть даже не с абсолютно точной цветопередачей, – запечатлевая веселые белые брызги, взлетающие вверх каждый раз, когда нос «Океанской звезды» въезжал в очередную волну. А волны здесь были уже серьезные – чувствовалось дыхание большой Атлантики. Не то что были на Балтике или будут в Средиземном море, куда им еще предстоит попасть после того, как теплоход обогнет Португалию. И даже цвет моря был совсем иным – темно-зеленым, без какой-либо веселенькой синевы. Пощелкав в свое удовольствие – и заодно выполнив Дашину просьбу: она нуждалась в рекламных материалах о круизе, – Ефим аккуратно отсоединил от камеры тяжеленный и здоровенный объектив. Эта родная кэноновская штука была идеальным инструментом для таких ленивых людей, как Береславский: она позволяла, не меняя объективы, изменять фокус съемки от 35 до 350 миллиметров! То есть давала возможность запечатлеть действительность то с широким углом обзора – даже с большим, чем у человеческого глаза, – то с приближением, сравнимым с хорошим биноклем. Правда, и стоила соответственно: его жена Наталья, узнав цену, только печально улыбнулась – этого бы хватило на приличный ювелирный гарнитур с не самыми маленькими бриллиантами. Но – у каждого свои игрушки. Он уложил в кофр фотокамеру и объектив, после чего тщательно застегнул две «молнии» и закрыл все шесть замочков кофра. Теперь, даже если корабль утонет, будущие исследователи смогут поднять его оборудование в целости и сохранности.

– Тьфу-тьфу-тьфу! – вслух сказал суеверный рекламист. – Придет же такое в голову!

Он снова расслабился и откинулся на спинку своего импровизированного кресла. Как же ему здесь нравилось! Нравилось все. Теплоход был старенький и небольшой – всего пять тысяч тонн водоизмещения. Однажды, рядом с Англией, они встретили пассажирский лайнер, минимум раз в десять больший: их суденышко казалось шлюпкой рядом с белоснежным двенадцатипалубным (!) исполином. Но Ефим не стал бы меняться: какой смысл – из города на земле в город на воде? А здесь он был гораздо ближе к природе. И при этом – в окружении привычного и любимого им комфорта. Да и на экскурсиях никакого гвалта и крика: все пассажиры «Океанской звезды» легко умещались в три туристических автобуса. С офицерами Береславский перезнакомился сразу. Со стармехом – по-корабельному «дедом» – успел даже бутылочку раздавить под три партии в шахматы. Первую и вторую – выиграл, третью – заметив насупленный взгляд стармеха – предусмотрительно проиграл: так можно и в машинное отделение не попасть. Но умные всегда получают свое. Ефим с интересом осмотрел оба основных дизеля. Да, это тебе не движок от «фольксвагена»! Машины были серьезные и дышали как живые. В воздухе пахло машинным маслом и теплым металлом: очень даже приятный аромат для человека с инженерным дипломом. Стармех обрадовался, что наконец нашел толкового слушателя, понимающего красоту правильно приставленных друг к другу железок, и провел его по всему нутру «Океанской звезды». В полный восторг Ефима привели многометровые – и многотонные! – гребные валы, передающие движение от мощных судовых дизелей к огромным бронзовым гребным винтам, безостановочно вкручивающимся в море за кормой теплохода. Толстенные, они лоснились в масле и отсверкивали в свете мощных корабельных ламп, как гигантские, но жирненькие и веселые поросята на солнышке.

– А вода внутрь не просочится? – вдруг тревожно спросил Береславский, сообразив, что эти крутящиеся «поросята», чтобы добраться до винтов, должны пройти сквозь корму судна.

– Сальники специальные, – немногословно объяснил «дед». – Здесь это не проблема.

– А где проблема? – Ефим любил докапываться до конца во всем.

– На подводных лодках. На глубинах огромные давления. И вот там это проблема.

– А вы служили на военном флоте?

– Ага, – согласился стармех. – И капитан наш тоже. На крейсере начинал.

– Атомном?

– Нет, обычном. Даже покомандовать успел, пока на пенсию не вышел. Сейчас уже разрезали, наверное, старика.

– Кого разрезали? – ужаснулся рекламист.

– Корабль наш. Очень старый был. Еще артиллерийский.

Успокоившись, что с капитаном все в порядке – Ефим все же ни на миг не забывал, что под ним до твердой земли почти километр холодной соленой воды, – рекламист продолжил экскурсию.

– А это что? – указал он на большие вентили.

– Это – кингстоны открывать, – объяснил стармех. И, заметив неверную реакцию на лице рекламиста, успокоил: – Думаю, у нас до этого не дойдет.

Кроме «деда», неплохо общался Береславский и с палубной командой: во-первых, это тоже были приятные люди, а во-вторых, практичный рекламист понимал, что без их помощи – или по крайней мере молчаливого согласия – ему придется довольствоваться видами и «местами парковки», доступными для всех остальных пассажиров. А ему всегда хотелось отдельного, особенного. Отличного от других. Только на камбуз Береславский лезть не стал, хотя лет двадцать назад начал бы свои изыскания именно с кухни: как известно, чем ближе к повару – тем дальше от голодной смерти. На «Океанской звезде» голодная смерть не грозила даже самым удаленным от камбуза людям. Скорее наоборот: каждодневные обеды из шести-семи блюд – причем вкуснейших – приводили в отчаяние состоятельных туристок, сводя на нет результаты годовой деятельности их личных массажисток и диетологов.

– Ефим Аркадьевич! – раздался тоненький дребезжащий голосок. – Ефимчик, дорогой, вы здесь?

Ефим с некоторым сожалением понял, что его расслабленно-созерцательному состоянию приходит конец. С трудом развернув не столь гибкую, как хотелось бы, шею, он увидел то, что и ожидал увидеть. Этой старушке ни диетологи, ни массажисты ни к чему. Худенькая, легкая, с развевающимися на ветру розовыми кудряшками, она уже активно перелезала через невысокую металлическую калитку, ограждавшую рабочую зону от туристского «променада».

– Я тут, Людмила Петровна! – отозвался Ефим. Бог с ним, с созерцанием. Бабулька была ему очень симпатична, и он с удовольствием болтал с ней на самые различные темы.

– Ох, как вы тут классно устроились! – одобрила она строительные усилия Береславского и, слегка приподняв длинную, тоже розовую – в цвет волос – юбку, плюхнулась рядом.

Ефим немало поездил по свету, и, высмотри он эту тетушку где-нибудь в Испании или на Кипре, безошибочно угадал бы в ней туристку из Нового Света. Их можно было во множестве встретить на всех европейских курортах и во всех городах стандартных туристических маршрутов. Скопив к пенсии некоторые денежки и выпустив в самостоятельную жизнь подросших детей, полчища подобных бойких бабулек – разбавленные гораздо меньшим количеством оснащенных фотоаппаратами дедуль, – как жуки, вылезали из огромных автобусов. Отличались бабульки лишь цветом тщательно прокрашенных волос: от подчеркнуто белых до кислотно-оранжевых. В остальном же вели себя одинаково: быстренько строились в пары за «вожатой», которая несла на дощечке, прибитой к палочке, номер их группы, и, громко гомоня, отправлялись получать впечатления, явно недополученные ими на протяжении предыдущей напряженной трудовой жизни. Вечерами же отрывались на мероприятиях, сильно смахивающих на комсомольские дискотеки: спиртное, правда, разрешено официально, но все происходящее – по сценарию ведущего. Некоторые знакомые Ефима из-за этого даже не любили ездить зимой на зарубежные курорты. «Приезжаешь, – рассказывали они, – в какой-то геронтоград: самые молодые «девчонки» – сильно за шестьдесят». Береславского же, с детства побаивающегося старости и часто об этом размышляющего, подобная публика только радовала. Самим своим существованием она доказывала ему, что и в восемьдесят лет жизнь не кончается: настолько естественно и ненатужно веселились эти люди. Жалко, что наши пенсионеры в большинстве своем не могут себе этого позволить. Ефим еще раз посмотрел на свою соседку: чистенькое белое лицо, натруженные, но тщательно ухоженные руки, умные, разве что чуть выцветшие с возрастом голубые глазки за очками в простой оправе. Под правым рукавом платья прижат резиночкой белоснежный платочек, которым Людмила Петровна время от времени протирает стекла очков. Платочек простенький, но с ручной вышивкой. Да и платье, если присмотреться, тоже вряд ли куплено в магазине: скорее всего сшито своими руками (в воображении Береславского тут же возникла допотопная швейная машинка «Зингер», переходившая в их семье из поколения в поколение и сгинувшая уже в его время. Немного осталось семей, где подобная техника еще используется). Вот манеры – да. Манеры Людмилы Петровны Евстигнеевой простонародными уж точно не назовешь. И речь здесь не об умении выбрать нужную из трех лежащих перед тобой вилок. Хотя именно она помогла разобраться в этом вопросе неотесанному рекламисту. Речь идет о той культуре поведения, которой не учат на краткосрочных курсах или по учебникам этикета. В некоторых семьях подобное обучение просто излишне. И Людмила Петровна была именно из такой семьи. Экстремально-розовые волосы и привычка ловко перелезать через встречающиеся заборы – пожалуй, единственное, что слегка не вписывалось в типичный портрет представительницы потомственной российской интеллигенции.