Похищенный, или Приключения Дэвида Бэлфура (сборник)

Посвящение

Дорогой мой Чарлз Бакстер! Если вы когда-нибудь прочтете этот рассказ, то, вероятно, зададите мне больше вопросов, чем я смогу дать вам ответов. Так, например, вы поинтересуетесь, почему убийство в Аппине отнесено к 1751 году, с чего вдруг Торренские скалы так приблизились к Эррейду и по какой причине в повествовании не говорится обо всем, что связано с историей Дэвида Бэлфура? Эти орехи, увы, мне не по зубам. Но если вы меня спросите, виновен Алан Стюарт или нет, я буду настаивать на той точке зрения, которая изложена в рассказе. Население Аппина и по сей день целиком и полностью на стороне Алана Брека. Кстати, если вы наведете справки, то узнаете, что потомки другого человека, того самого, кто стрелял в королевского управляющего Кэмпбелла, до сих пор живут в этой местности. Но можете расспрашивать сколько угодно, а имени того другого вам не назовут: шотландские горцы свято соблюдают тайну, они вообще уважают тайны – и свои, и своих сородичей. По правде говоря, я и не стремился быть точным. Я писал не учебник истории для учащихся, а книгу, предназначенную для чтения долгими вечерами, когда занятия в классах уже окончены и приближается время отдыха. Честный Алан, который в свое время был лихим воякой, получил в моем рассказе новое воплощение. Это объясняется не моим коварным умыслом – я ставил перед собой цель хоть ненадолго переключить внимание какого-нибудь юного джентльмена с Овидия на Горную Шотландию и на минувшее столетие, представить ту эпоху, о которой мы, кажется, знаем еще меньше, чем о древнеримской империи, в занимательных, живых ярких образах.

От вас, мой дорогой Чарлз, я не вправе ожидать, что этот рассказ придется вам по душе, но, возможно, он понравится вашему сыну, когда тот подрастет; наверняка ему также будет приятно увидеть имя своего отца в самом начале книги. Мне же вдвойне отрадно начертать ваше имя здесь в память о тех днях, иногда грустных, но в основном счастливых, о которых я теперь часто и с удовольствием вспоминаю. Мне удивительно, что я могу мысленно преодолеть огромное расстояние во времени и пространстве и вернуться в нашу полную приключений юность. Я даже завидую вам, потому что вы, в отличие от меня, до сих пор ходите по тем же самым улицам и можете хоть завтра отворить дверь той самой старой залы, где когда-то мы познакомились со Скоттом, Робертом Умчетом и с нашим горячо любимым, хотя и не таким известным Макбином. Вы можете отправиться в тот уголок, где проходили митинги общества I. J. R., где мы пили вино и замечательно проводили время, как когда-то Берне со своими друзьями. Я воочию представляю себе, как вы среди бела дня гуляете по местам нашей юности, видите их своими глазами, осязаете, в то время как мне все это доступно только в грезах и сновидениях. Но, несмотря на житейскую суету, прошлое постоянно пульсирует в моей памяти даже во время текущих дел и занятий. Пусть же его эхо чаще отдается и в вашем сердце и будит в вас мысли о вашем преданном друге.

Глава I Я отправляюсь в Шоос-хаус

Рассказ о моих приключениях я начну с июньского утра 1751 года, когда в последний раз я запер за собой дверь отчего дома. Пока я спускался по дороге, солнце едва освещало вершины холмов, а когда дошел до дома священника, в сирени уже свистели дрозды и предрассветный туман, висевший над долиной, начинал подниматься и исчезать. Добрейший иссендинский пастор мистер Кэмпбелл ждал меня у садовой калитки. Он спросил, позавтракал ли я, и, услыхав, что мне ничего не нужно, после дружеского рукопожатия ласково взял меня под руку.

– Ну, Дэви, – сказал он, – я провожу тебя до брода и выведу на дорогу. – Мы отправились, и немного погодя он спросил: – Жалко тебе покидать Иссендин?

– Я мог бы ответить на ваш вопрос, если бы точно знал, куда я иду и что со мной случится дальше, – признался я. – Иссендин – славное местечко, мне было хорошо здесь, но ведь я ничего на свете больше и не видел. Отец и мать мои умерли, и, даже останься я в Иссендине, я был бы от них так же далеко, как живя где-нибудь в Венгрии. Откровенно говоря, я уходил бы отсюда очень охотно, будь у меня уверенность, что на новом месте мое положение улучшится.

– Да! – согласился мистер Кэмпбелл. – Ты прав, Дэви. Значит, мне следует открыть тебе твое будущее, насколько это в моей власти. Когда твоя мать умерла, а твой отец, достойный христианин, почувствовал приближение смерти, он отдал мне на хранение письмо, предупредив, что оно – твое наследство. «Как только я умру, – сказал он, – и дом будет приведен в порядок, а имущество продано, – все так и было сделано, Дэви, – вручите это письмо моему сыну, и пусть он отправляется в Шоос-хаус, что недалеко от Крамонда. Я сам пришел оттуда, и туда же следует возвратиться моему мальчику. Он смелый юноша, и я не сомневаюсь, что он благополучно доберется до места и сумеет заслужить там всеобщее расположение».

– В Шоос-хаус! – воскликнул я изумленно.

– Никто достоверно не знает, – осторожно заметил мистер Кэмпбелл, – но кажется, владельцы этой усадьбы носят такую же фамилию, как и ты, Дэви. Бэлфуры из Шооса – старинная, честная, почтенная семья, в последнее время, правда, утратившая прежнее величие. Твой отец тоже получил образование, подобающее его происхождению, никто так успешно не руководил школой, как он, и образованность его превосходила уровень простого сельского учителя; тебе известно, что я любил, когда он бывал у меня с визитами наряду с другими почтенными людьми, и даже мои родственники: Кэмпбеллы из Кильренета, Кэмпбеллы из Денсвайра, Кэмпбеллы из Минча и другие, все очень просвещенные люди, – находили удовольствие в его обществе. В довершение сказанного вот тебе завещанное письмо, написанное рукой твоего покойного отца.

Он дал мне письмо, адресованное следующим образом: «Эбенезеру Бэлфуру из Шооса, эсквайру, Шоос-хаус, в собственные руки. Письмо это будет передано ему моим сыном Дэвидом Бэлфуром». Сердце мое сильно забилось при мысли о блестящем будущем, внезапно открывшемся предо мной, семнадцатилетним сыном бедного сельского учителя в Эттрикском лесу[1].

– Мистер Кэмпбелл, – произнес я с волнением, – а вы бы на моем месте пошли туда?

– Разумеется, – заверил священник, – причем не медля. Такой взрослый юноша, как ты, в два дня доберется даже до Крамонда. В самом худшем случае, если твои знатные родственники, – а я предполагаю, что эти Бэлфуры тебе родня, – выставят тебя за дверь, ты всегда сможешь вернуться обратно и постучаться в дверь моего дома. Но я надеюсь, что тебя примут хорошо, как и думал твой отец, и со временем ты сделаешься важным человеком. А пока, Дэви, мой мальчик, в эту минуту расставания я считаю своей обязанностью предупредить тебя об опасностях, которые поджидают тебя в свете.

При этих словах священник немного помешкал, выбирая место, где удобнее присесть, потом опустился на большой камень под березой у дороги, с важностью оттопырил верхнюю губу и накрыл носовым платком свою треугольную шляпу, так как солнце уже высоко поднялось над двумя вершинами и теперь ярко светило прямо на нас. Подняв указательный палец, мистер Кэмпбелл стал предостерегать меня сначала от многочисленных ересей, которые и так нисколько не соблазняли меня, и убеждать не пренебрегать молитвой и чтением Библии. Потом он описал мне знатный дом, куда я направлялся, и дал совет, как вести себя с его обитателями.

– Будь уступчив, Дэви, в несущественном, – напутствовал он. – Помни, что хотя ты и благородного происхождения, но воспитан в деревне. Не посрами нас, Дэви! Будь обходителен в этом большом многолюдном доме, где наверняка много слуг. Будь осмотрителен, сообразителен и сдержан в эмоциях. Что касается владельца поместья, не забывай, что он – лэрд[2]. Скажу тебе вот еще что: воздавай всякому причитающееся. По-моему, юноше должно быть лестно подчиняться лэрду, да вдобавок своему родственнику.

– Наверное, – согласился я. – Обещаю вам, что постараюсь следовать всем вашим советам.

– Вот и прекрасно, – улыбнулся пастор. – Теперь обратимся к самой важной материи, то есть к кое-чему нематериальному, – пусть это прозвучит как игра слов. Вот здесь лежат четыре вещи. – Он с усилием вытащил из бокового кармана небольшой пакет. – Из них первая принадлежит тебе по закону: это небольшая сумма, вырученная от продажи книг и домашнего скарба твоего отца, – я уже говорил тебе, что купил их, а потом выгодно перепродал новому школьному учителю. Остальные три вещи – подарки от нас с миссис Кэмпбелл. Ты доставишь нам большое удовольствие, приняв их. Первая вещь круглая, и она, вероятно, больше всего понравится тебе, особенно вначале, но помни, Дэви, что она преходяща: облегчит тебе один шаг и исчезнет, как капля в море, растает, как утренний туман. Вторая вещь плоская, четырехугольная, вся исписанная: она будет служить тебе в жизни, как хороший посох страннику, как подушка под головой уставшему или больному. Третья вещь кубическая – она укажет тебе путь в лучший мир, а я стану молиться об этом.

Тут он поднялся, снял шляпу и некоторое время громко молился за отрока, отправлявшегося в мир, после чего внезапно обнял меня, крепко расцеловал, затем отстранил от себя и, держа за плечи, долго глядел на меня с лицом, омраченным глубокой скорбью, наконец отпустил, повернулся, крикнул мне «Прощай!» и почти бегом бросился обратно по дороге. Со стороны это показалось бы смешным, но мне и в голову не приходило смеяться. Я следил за добрым священником, пока он не скрылся из виду: он бежал все быстрее и ни разу не оглянулся назад. Я понимал, что причиной его грусти являлось расставание со мной, и совесть кольнула меня упреком, ведь сам-то я был тогда очень рад, уходя из деревенского захолустья в блестящий шумный дом, где жили богатые и уважаемые дворяне Бэлфуры – знатные люди одного со мной рода. «Дэви, Дэви, – думал я, – видана ли где-нибудь такая черная неблагодарность? Неужели при одном намеке на знатность ты готов забыть своих старых друзей, тех, кто к тебе сердечно расположен? Стыдно, Дэви, очень стыдно!»

Я опустился на камень, на котором сидел мистер Кэмпбелл, и открыл пакет, чтобы посмотреть подарки. Я догадывался, что кубическая вещь, о которой говорил священник, – это карманная Библия. То, что он называл круглой вещью, оказалось шиллингом, а третья вещь, которая должна была служить мне в жизни и здоровому и больному, представляла собой клочок грубой желтой бумаги, где красными чернилами были выведены следующие строки: «Как приготовлять ландышевую воду. Возьми херес, сделай настойку на ландышевом цвете и принимай при случае ложку или две – эта настойка возвращает дар речи тем, у кого отнялся язык, помогает при подагре, укрепляет сердце и память. Положи цветы ландыша в банку, плотно закупорь и поставь на месяц в муравейник; выделенную цветами жидкость храни в пузырьке – она полезна и здоровым и больным, и мужчинам и женщинам». Внизу пастор сделал приписку: «Ее следует также втирать при вывихах, а при коликах принимать по одной столовой ложке каждый час».

Я, разумеется, посмеялся над этими наивными рецептами, но без всякой злобы или раздражения. Повесив свой дорожный узел на конец палки, я перешел речку вброд и стал подниматься на холм на другом берегу. Наконец я выбрался на тропинку, протоптанную среди вереска, и кинул прощальный взгляд на иссендинскую церковь, на деревья возле дома священника и на высокие рябины на кладбище, где покоились мои родители.

Глава II В мечтах и наяву

Наутро второго дня, достигнув вершины холма, я увидел перед собой с высоты всю страну, раскинувшуюся по склону до самого моря, а посреди склона, на длинном горном кряже, – Эдинбург, дымивший, как калильная печь. На замке развевался флаг, а в заливе ходили или стояли на якорях суда. Несмотря на дальность расстояния, я хорошо разглядел общую картину, которая показалась мне грандиозной, и мое сердце простого деревенского юноши от радости чуть не выпрыгнуло из груди.

Я миновал дом пастуха, где мне довольно неприветливо объяснили, как добраться до Крамонда. Так, спрашивая дорогу то у одного, то у другого жителя, я долго шел по направлению на запад от столицы, пока не выбрался на дорогу, ведущую в Глазго. На ней, к своему удивлению и удовольствию, я заметил солдат, которые двигались маршем под звуки флейты. Впереди на серой лошади ехал старый генерал с багровым лицом, сзади вышагивала рота гренадеров в шапках, напоминавших папские тиары. При виде военных в красных мундирах и при звуках торжественной музыки во мне пробудилась национальная гордость.

Я проследовал дальше, и вскоре мне объяснили, что я уже в крамондском приходе. Тогда я стал осведомляться у встречных о Шоос-хаусе. Странно, но мне показалось, что мой вопрос приводит всех в замешательство. Сначала я подумал, что дело во мне: наверное, моя и без того неказистая, да к тому же запылившаяся в дороге деревенская одежда не соответствовала величию здешних мест. Но когда еще несколько жителей подряд, взглянув на меня без малейшего интереса, уклонились от ответа, мне пришло в голову, что я тут не при чем, – причина в самом Шоос-хаусе. Может, я не так спрашивал? Чтобы рассеять сомнения, я решил изменить форму вопроса и, завидев какого-то добродушного малого, который ехал по проселочной дороге, стоя на телеге, поинтересовался, не слышал ли он когда-нибудь про Шоос-хаус. Парень дернул вожжи, притормаживая, и посмотрел на меня, как и другие, с нескрываемым удивлением.

– Ну, – пробормотал он, – а что?

– Это большая усадьба? – уточнил я несмело.

– Разумеется. Дом очень большой.

– А что за люди живут там?

– Люди?! – оживился он. – Ты с ума сошел! Там нет людей.

– А мистер Эбенезер?

– О! – воскликнул незнакомец. – Да, если тебе нужен лэрд, то он там. Какое у тебя к нему дело, любезный, если не секрет?

– Мне сказали, что я могу найти у него место, – объяснил я, стараясь держаться как можно скромнее.

– Что? – закричал парень так громко, что вздрогнула лошадь. – Вот что, любезный, – продолжал он, – это, конечно, не мое дело, но ты кажешься мне порядочным малым. Послушай моего совета и держись подальше от Шоос-хауса.

Потом я встретил юркого человечка в красивом белом парике и понял, что это цирюльник, а так как мне было известно, что все цирюльники – большие болтуны, я без обиняков спросил его, что за человек мистер Бэлфур из Шоос-хауса.

– Человек? – вскинул брови цирюльник. – Он очень мало похож на человека, – добавил он и принялся хитро расспрашивать, что мне нужно от мистера Бэлфура, но я оказался еще хитрее, и парикмахерских дел мастер, так ничего толком и не добившись от меня, отправился к своему клиенту без вороха сплетен.

Не могу описать, какой удар нанесли все эти сцены моим ожиданиям! Хуже всего было то, что никто ничего толком не объяснял, – все лишь таращили на меня глаза, а туманные обвинения мистера Бэлфура и Шоос-хауса неизвестно в чем обостряли мое нездоровое воображение и терзали меня еще больше. Что это за дом, когда один только вопрос «Где он находится?» заставляет весь приход вздрагивать и шарахаться прочь? И что это за лэрд, дурная слава о котором мчится по всем окрестностям? Если бы через час я мог снова очутиться в Иссендине, то бросил бы все свои намерения и вернулся бы к мистеру Кэмпбеллу. Но я забрался уже так далеко, что самолюбие не позволяло мне отступить, из одного только самоуважения я обязан был разобраться во всем и довести дело до конца. И хотя на душе у меня было прескверно от того, что я услышал, я все-таки, хотя и медленнее, чем прежде, продолжал идти вперед и спрашивать дорогу.

На закате я встретил полную темноволосую женщину с угрюмым лицом, устало спускавшуюся с холма. Лишь только я обратился к ней со своим привычным вопросом, она резко повернула назад, проводила меня до вершины, с которой только что сошла, и показала мне на большое строение, одиноко стоявшее на лужайке в глубине ближайшей долины. Окружающая местность понравилась мне: невысокие холмы густо поросли лесом, тучные, старательно возделанные поля обещали богатый урожай. Но дом выглядел полной развалиной, к нему не вело никакой дороги, ни из одной трубы не поднимался дым, и я не заметил вокруг ничего похожего на сад. У меня сжалось сердце:

– Как? Это Шоос-хаус?

Глаза женщины враждебно сверкнули.

– Он самый! – закричала она. – Кровь строила его, кровь прекратила строительство, кровь и разрушит его. Гляди, – воскликнула она, – я плюю на землю и призываю на него проклятие! Пусть все там погибнут! Если увидишь лэрда, передай ему мои слова, скажи, что Дженет Клоустон в тысячу двести девятнадцатый раз призывает проклятие на него и на его дом, на его хлев и конюшню, на его слугу, гостя, хозяина, жену, дочь, ребенка – да будет ужасна их гибель!

Женщина, чей голос звучал как жуткое заклинание, внезапно повернулась и исчезла, а я продолжал стоять на том же месте, и волосы мои поднялись дыбом. В то время люди верили в ведьм и боялись проклятий. Проклятие этой женщины, явившееся как бы предостережением, чтобы я остановился, пока не поздно, совершенно лишило меня сил. Я присел на холме возле канавы и стал смотреть на Шоос-хаус. Чем дольше я вглядывался, тем больше восхищался живописными видами: повсюду буйно цвел боярышник, на лугах мирно паслись овцы, в небе стаями кружили грачи. Во всем сказывались щедрость природы и благотворность климата, и только дом мрачно контрастировал с прекрасной долиной.

Пока я сидел, погруженный в невеселые раздумья, крестьяне стали возвращаться с полей, но я пребывал в таком унынии, что даже не пожелал им доброго вечера. Наконец солнце село, и я заметил на фоне желтого неба струйку дыма, поднимавшуюся из трубы Шоос-хауса, и, хотя струйка была не шире, чем дымок от свечи, все-таки она служила доказательством того, что в доме есть огонь, а значит, там тепло, приготовлен ужин и обитает какое-то живое существо. Эта мысль ободрила меня, и я пошел по узкой тропинке прямо к дому. Едва различимая тропинка то и дело терялась в густой траве, но другой попросту не существовало. Луговая стежка привела меня к каменной арке, в верхней части которой виднелись следы древнего герба, рядом с аркой стоял домик без крыши для привратника: очевидно, тут предполагался главный въезд, но его так и не достроили. Вместо ворот из кованого чугуна высились деревянные решетчатые двери со створками, связанными соломенным жгутом; ни садовой ограды, ни малейшего признака подъездной дороги я не обнаружил, а тропинка, по которой я петлял, обогнула арку с правой стороны и, извиваясь, направилась к дому.

Чем ближе я подходил к зданию, тем угрюмее оно выглядело. По-видимому, это был лишь один из флигелей недостроенного особняка. Верхний этаж даже не подвели под крышу, и в небе вырисовывались нескончаемые уступы и лестницы. Во многих окнах не хватало стекол, и летучие мыши влетали и вылетали туда и обратно, как голуби на голубятне. Когда я оказался у дома, уже стемнело, и в трех окнах нижнего этажа, расположенных высоко над землей, очень узких и запертых на засовы, замерцал дрожащий маленький огонек.

Так вот он дворец, куда я иду! Вот те стены, в которых мне предстоит искать новых друзей и начинать блестящую карьеру! В Иссен-Уотерсайде, в доме моего отца, яркий огонь светил на милю вокруг, а дверь отворялась для каждого нищего. Я осторожно пробирался вперед, навострив слух, как вдруг до меня донеслись звуки передвигаемой посуды и чьего-то сухого сильного кашля, но ни голосов, ни лая собаки не последовало. При тусклом вечернем свете я почти ощупью нашел деревянную дверь, всю утыканную гвоздями, робко, с тревожно бьющимся сердцем поднял руку и постучал один раз. Потом стал ждать. В доме воцарилась мертвая тишина. Прошла минута, и ничто не пошевелилось, кроме летучих мышей, прошмыгнувших над моей головой. Я снова постучал и замер. Мои уши так привыкли к тишине, что я слышал, как в доме тикали часы, но тот, кто жил там, хранил упорное молчание и, очевидно, как и я, затаил дыхание.

Я уже хотел убежать оттуда, но меня охватила досада, и я принялся колотить руками и ногами в дверь и громко звать мистера Бэлфура. Едва я вошел в азарт, как надо мной раздался кашель. Отскочив от двери и взглянув вверх, в одном из окон верхнего этажа я увидел человека в высоком ночном колпаке и расширенное к концу дуло мушкетона.

– Он заряжен, – предупредил голос.

– Я принес письмо мистеру Эбенезеру Бэлфуру из Шооса, – сообщил я. – Здесь он?

– От кого? – спросил человек с мушкетоном.

– Это вас не касается, – ответил я, начиная раздражаться.

– Хорошо, положи его на порог и убирайся.

– Ну уж нет! – возмутился я. – Я сделаю так, как мне велено, – отдам письмо мистеру Бэлфуру в собственные руки. Это рекомендательное письмо.

– Что? – резко крикнул голос, и я повторил сказанное. – Кто ты такой? – последовал вопрос после значительной паузы.

– Я не стыжусь своего имени. Меня зовут Дэвид Бэлфур.

Я убежден, что при этих словах человек в окне вздрогнул, потому что я услышал, как мушкетон брякнул о подоконник. Воцарилось долгое молчание, потом странно изменившийся голос спросил:

– Твой отец умер? – От волнения я не нашелся, что ответить, и только в изумлении смотрел на незнакомца, тогда он добавил: – Да, наверное, он умер, поэтому ты ломаешь мне дверь. – Опять повисла пауза, затем обитатель дома произнес вызывающе: – Ладно, я впущу тебя, – и исчез из окна.

Глава III Дядя Эбенезер

Вскоре послышался лязг цепей и отодвигаемых засовов, дверь осторожно приотворили и немедленно захлопнули за мной.

– Ступай в кухню и ничего не трогай, – велел голос.

Пока житель дома снова укреплял затворы, я ощупью добрался до кухни. Ярко разгоревшийся огонь освещал комнату с такой убогой обстановкой, какой я в жизни не видывал. В углу находился старый, с висячим замком, посудный шкаф, на полках которого пылились с полдюжины каких-то убогих посудин, на столе стояли миска с овсяной кашей, стакан пива и лежала роговая ложка. Вдоль стены я заметил несколько запертых на ключ сундуков – больше в этом просторном почти пустом помещении со сводчатым потолком ничего не было.

Навесив последнюю цепь, неизвестный подошел ко мне. Возраст его был от пятидесяти до семидесяти лет – точнее никто не определил бы, внешность самая неказистая: низкорослый, сутулый, с узкими плечами и землистым цветом лица. Помимо ночного колпака одежду его составлял фланелевый халат, надетый поверх заношенной исподней рубахи и заменявший ему и жилет и кафтан. Человек, видимо, давно не брился. Но особенно тревожило и даже страшило меня то, что он не спускал с меня глаз и при этом ни разу не взглянул мне в лицо. Я никак не мог догадаться, кто он по происхождению и по роду занятий. Больше всего он походил на старого, отслужившего свой век слугу, которого за пропитание приставили смотреть за домом.

– Ты голодный? – спросил он, и глаза его забегали где-то на уровне моего колена. – Можешь съесть кашу.

– Но это ваш ужин…

– О, – сказал он, – я могу обойтись и без него, только выпью эля: он смягчает мой кашель. – Человек опустошил около половины стакана, не прекращая разглядывать меня, а затем порывисто протянул руку: – Покажи письмо.

– Оно адресовано не вам, а мистеру Бэлфуру.

– А за кого ты меня принимаешь? – нахмурился он. – Дай мне письмо Александра.

– Вы знаете, как звали моего отца?

– Было бы странно, если бы я этого не знал. Твой отец приходился мне родным братом, и, хотя тебе не нравятся ни мой дом, ни моя овсянка, ни я сам, я все-таки твой родной дядя, мой милый, а ты – мой родной племянник. Давай письмо, а сам пока поешь.

Будь я мальчишкой, я, наверное, расплакался бы от стыда, обиды и разочарования. Но семнадцатилетний юноша уже не мог вести себя подобным образом – я молча отдал ему письмо и стал есть кашу, хотя один ее вид вызывал во мне отвращение. В это время мой дядя, склонившись к огню, вертел в руках письмо, не решаясь распечатать его.

– Ты не знаешь, что в нем? – с опаской поинтересовался он.

– Вы сами видите, сэр, – ответил я, – что печать не сломана.

– Гм… Что же тебя привело сюда?

– Я хотел отдать письмо.

– Ну, – хитро ухмыльнулся он, – ведь у тебя были, конечно, какие-нибудь надежды?

– Да, сэр, – признался я, – узнав, что у меня есть состоятельные родственники, я действительно надеялся, что они мне помогут. Но я не нищий, я не ищу у вас милости и не прошу ничего такого, чего вы не в состоянии мне дать. Хоть я и кажусь бедным, у меня есть друзья, которые не откажут мне в поддержке.

– Ну-ну, – покачал головой дядя Эбенезер, – ты вот что, пока не фыркай на меня. Мы еще отлично поладим. Слушай, Дэви, если тебе не по вкусу каша, я доем ее. – Он вытолкнул меня со стула и взял ложку. – Овсянка – славная здоровая пища, самая главная. – Он вполголоса пробормотал молитву и принялся есть. – Твой отец тоже не морил себя голодом. Насколько я помню, он не любил засыпать на пустой желудок. Что касается меня, то я всегда соблюдал умеренность в пище. – Хозяин дома глотнул пива, и это, вероятно, напомнило ему о гостеприимстве: – Хочешь пить – вода за дверью.

Я ничего не ответил и продолжал стоять, бросая недовольные взгляды на мистера Бэлфура. Он торопливо ел и одновременно рассматривал мои башмаки и чулки домашней вязки. Только один раз наши глаза встретились, и даже на лице вора, пойманного на месте преступления, не отразилось бы столько страха, сколько я увидел на лице своего дяди. Но чем объяснить такую его боязливость? Непривычкой к людскому обществу? В таком случае это дело поправимое: небольшой опыт – и мой дядя станет совсем другим человеком. Резкий голос пробудил меня от посторонних мыслей:

– Твой отец давно умер?

– Недели три, сэр.

– Александр был скрытный молчаливый человек, – сообщил дядя. – Он и в молодости не отличался общительностью. Он говорил что-нибудь обо мне?

– Пока вы мне сами не сказали, сэр, я и не знал, что у отца есть брат.

– Господи! – воскликнул мистер Бэлфур. – Так он, наверное, и о Шоосе ничего не упоминал?

– Я никогда даже не слышал такого названия, – крикнул я в запальчивости.

– Подумать только! – усмехнулся дядя. – Странный человек.

При этом дядя Эбенезер казался чрезвычайно довольным: то ли самим собой, то ли мной, то ли моим отцом – этого я не понял. Во всяком случае хозяин дома, вроде бы, больше не чувствовал ко мне ни отвращения, ни недоброжелательства, которые испытывал поначалу, потому что он вдруг вскочил, прошелся за моей спиной по комнате и хлопнул меня по плечу:

– Мы еще отлично поладим! Я очень рад, что впустил тебя. А теперь пойдем спать.

К моему удивлению, он не зажег ни лампы, ни свечи, а вслепую устремился в темный проход, тяжело дыша, поднялся на несколько ступенек, остановился перед какой-то дверью и отпер ее. Я спотыкался, стараясь идти за ним по пятам, и теперь оказался рядом. Он велел мне войти – похоже, это и была отведенная мне комната. Я послушался, но, сделав несколько шагов вперед, не пошел дальше, а попросил свечу.

– Ну-ну, ладно, – пробурчал дядя Эбенезер, – нынче прекрасная лунная ночь.

– Сегодня нет ни луны, ни звезд, сэр, и тьма кромешная, – возразил я. – Я не смогу найти постель.

– Прекрати, – ответил он, – я не люблю, чтобы в доме горел свет. Я страшно боюсь пожаров. Спокойной ночи, Дэви.

Не успел я еще раз выразить свой протест, как мистер Бэлфур захлопнул дверь, и я услышал, что он запирает меня снаружи. Я не знал, плакать мне или смеяться. В комнате было холодно и сыро, точно в колодце, а когда я наконец отыскал постель, она оказалась мокрой, как болото. К счастью, я захватил с собой свой узел с вещами и теперь, завернувшись в плед, улегся на полу возле большой кровати и быстро заснул.

С первым проблеском солнца я открыл глаза и увидел, что нахожусь в просторном помещении, обставленном дорогой мебелью, с тремя красивыми окнами и обитыми тисненой кожей стенами. Лет десять, а точнее, двадцать назад можно было бы только мечтать заснуть и встретить новый день в такой великолепной спальне, но с тех пор сырость, грязь, заброшенность, мыши и пауки сделали свое дело. Кроме того, сильно пострадали оконные рамы, что для Шоос-хауса, похоже, стало привычным явлением, – складывалось впечатление, что моему дяде приходилось не раз выдерживать осаду своих возмущенных соседей, наверное, с Дженет Клоустон во главе.

На дворе уже светило солнце, а я так продрог в этой унылой комнате, что начал стучать и кричать, пока не пришел мой тюремщик и не выпустил меня на волю. Он повел меня за дом, где находился колодец с бадьей, и сказал, что, если мне нужно, я могу тут вымыться. Я так и поступил и вернулся на кухню, где хозяин в это время развел огонь и варил овсяную кашу. На столе лежали две роговые ложки, стояли две пустые миски, но стакан пива по-прежнему был только один. Видно, я посмотрел на дядю с некоторым удивлением, и он, заметив это, как бы в ответ на мою мысль спросил, не желаю ли я выпить эля, – так он называл свое пиво. Я заявил ему, что не хочу его беспокоить, хотя пиво мне нравится.

– Ну-ну, – проворчал он, – я ведь не отказываю тебе, Дэви, в том, что благоразумно.

Он снял с полки посудного шкафа другой стакан, но, к моему великому изумлению, вместо того чтобы нацедить еще пива, перелил ровно половину из первого стакана во второй. Странно, но в этом мне показалось какое-то благородство, которого я не ожидал. Мой дядя, бесспорно, был скрягой, но принадлежал к той наивысшей породе скупцов, которые способны заставить уважать свой порок.

Когда мы позавтракали, дядя Эбенезер открыл сундук и вынул из него глиняную трубку и пачку табаку, отрезав от нее ровно столько, чтобы набить себе трубку, а остальное запер снова. Затем он уселся на солнце у одного из окон и закурил. Время от времени его взгляд задерживался на мне, и мистер Бэлфур задавал какой-нибудь вопрос, например:

– А твоя мать?

– Она тоже умерла.

– Красивая была дама! – Потом опять после длинной паузы: – Кто такие твои друзья?

Я приврал ему, что мои друзья – джентльмены по фамилии Кэмпбелл, хотя на самом деле только один из них, а именно священник, когда-либо обращал на меня внимание. Но мне показалось, будто дядя с пренебрежением относится к моему общественному положению, и я желал доказать вновь обретенному родственнику, что я не какой-то беззащитный нищий – у меня имеются достойные покровители.

Эбенезер Бэлфур, как видно, раздумывал над тем, что я сказал.

– Дэви, – произнес он наконец, – ты хорошо сделал, что пришел ко мне. Я высоко ценю фамильную честь и исполню свой долг относительно тебя, но мне нужно подумать, куда тебя лучше пристроить: в дипломаты, юристы или, может, военные, что молодежь любит больше всего. Я, Бэлфур, не собираюсь унижаться перед северными Кэмпбеллами, поэтому прошу тебя держать язык за зубами. Чтобы я не видел никаких писем, посланий, и никому ни слова – иначе убирайся.

– Дядя Эбенезер, – обиделся я, – у меня нет оснований предполагать, что вы желаете мне что-либо дурное. Но поймите – у меня тоже есть самолюбие. Я разыскал вас не по своей воле, и, если вы еще раз укажете мне на дверь, я поймаю вас на слове.

– Ну-ну, – с укоризной ответил он, – нельзя так, мой милый, нельзя. Потерпи денек-другой. Я не волшебник, чтобы найти тебе карьеру на дне суповой миски. Дай мне время и помалкивай – и тогда, честное слово, я устрою твою судьбу наилучшим образом.

– Хорошо, – кивнул я, – все понятно. Если вы поможете мне, я, без всякого сомнения, буду очень вам благодарен.

Мне показалось, разумеется, преждевременно, что я взял верх над своим дядей, и я попросил его проветрить кровать и просушить на солнце постельное белье, потому что спать на них в том состоянии, в каком они пребывали теперь, просто невозможно.

– Кто здесь хозяин, ты или я? – закричал мистер Бэлфур пронзительным голосом, но вдруг осекся и добавил примирительно: – Ну-ну, я не то хотел сказать. Что мое, то и твое, Дэви, и наоборот. Ведь кровь не вода, и на свете только мы двое носим имя Бэлфуров.

Он принялся что-то бессвязно рассказывать о нашей семье, о ее прежнем величии, о своем отце, который затеял перестраивать этот дом, о себе, о том, как он остановил строительство, не желая впустую тратить деньги. Я вспомнил про Дженет Клоустон и сообщил дяде о ее проклятиях.

– Негодяйка! – возмутился он. – Тысяча двести девятнадцать раз – это значит каждый день, с тех пор как я продал ее имущество. Я хотел бы увидеть эту ведьму поджаренной на горячих угольях. Самая настоящая ведьма! Ладно, мне надо собираться – у меня встреча с секретарем суда.

Он открыл сундук, вытащил очень старый, но хорошо сохранившийся синий кафтан без галунов, жилет и добротную касторовую шляпу, кое-как напялил все это на себя, взял трость, вновь замкнул сундук на замок и уже собрался уходить, но вдруг спохватился:

– Я не могу оставить тебя одного в доме. Мне надо запереть дверь, а ты подождешь снаружи, пока я не вернусь.

Кровь прилила к моему лицу:

– Если вы выгоните меня из дому, то больше не увидите.

Он заметно побледнел и стал кусать губы:

– Дэвид, это плохой способ добиться моего расположения.

– Сэр, – парировал я, – при всем моем уважении к вашим летам и нашему роду я мало ценю ваше расположение: меня учили прежде всего уважать себя, и, будь вы хоть десять раз моим единственным дядей, я все-таки не стану покупать ваше покровительство слишком высокой ценой.

Мистер Эбенезер подошел к окну и некоторое время глядел в него. Я видел, что он трясется и корчится, словно в судорогах. Но когда он обернулся, на лице его царила полная безмятежность.

– Хорошо, – улыбнулся он, – будем терпеть и прощать. Я никуда не уйду, и хватит об этом.

– Дядя, – воскликнул я, – что происходит? Вы обращаетесь со мной, как с воришкой. Вам неприятно, что я у вас в доме, вы ежеминутно и при каждом удобном случае даете мне это понять. Вы никогда не сможете меня полюбить. Я тоже вынужден держаться с вами грубо, хотя ни с кем не позволяю себе разговаривать в таком тоне. Зачем вы вообще удерживаете меня? Отпустите меня обратно к моим друзьям, и дело с концом.

– Ну-ну-ну, – нахмурил брови мистер Бэлфур. – Я тебя люблю, Дэви, как могу, и мы найдем общий язык, вот увидишь! Честь нашего дома не позволяет мне выпроводить тебя туда, откуда ты пришел. Поживи здесь спокойно, веди себя разумно, и через некоторое время мы придем к согласию.

– Ладно, сэр, – сдался я, – поживу у вас немного. Конечно, получить помощь от родственника куда приятнее, чем от чужих людей, а если мы и не поладим, то, надеюсь, не по моей вине.

Глава IV Башня с винтовой лестницей

День, начавшийся так дурно, прошел сверх ожидания хорошо. В двенадцать часов мы опять ели холодную овсяную кашу, а вечером – горячую: овсянка и эль составляли весь рацион моего дяди. Беседовал он мало и обычно выпаливал свои вопросы после долгого молчания, а когда я попытался завести с ним речь о своем будущем, он уклонился от разговора. В комнате рядом с кухней я нашел много латинских и английских книг, чтением которых с большим удовольствием занялся до вечера, – дядя не возражал. Время прошло незаметно, и я почти примирился со своим пребыванием в Шоос-хаусе – только вид моего дяди вызывал во мне беспокойство, особенно не нравилось мне то, как он смотрел на меня: искоса, боясь встретиться с моими глазами, и все время прятал взгляд.

Моя тревога усилилась, когда мне в руки попалась дешевая книжка от Патрика и Уоркера; на титульной странице я увидел надпись, сделанную, очевидно, рукой моего отца: «Моему брату Эбенезеру в пятую годовщину его рождения». Меня очень удивили эти слова, ведь мой отец, насколько я знал, являлся младшим сыном в семье: неужели, не достигнув еще и пяти лет от роду, он уже писал таким красивым четким почерком? Или он ошибся с возрастом своего брата? Маловероятно. Я старался не думать об этом, тем более что вокруг было столько интересных книг, старых и новых, в том числе труды по истории, романы и стихотворения, но мысль о почерке моего отца никак не выходила у меня из головы. Когда я вернулся в кухню, чтобы съесть очередную порцию каши и выпить пива, я первым делом поинтересовался у дяди Эбенезера, отличался ли мой отец способностями к учению.

– Александр? Нет, – ответил дядя. – Я гораздо умнее его и в детстве научился читать одновременно с ним.

Это вконец озадачило меня, я заподозрил, что Александр и Эбенезер были близнецами, и прямо спросил дядю об этом. Он вскочил со стула, и роговая ложка выпала у него из рук на пол.

– Зачем ты суешь свой нос, куда не просят? – прошипел он, схватив меня за плечо и уставившись мне в лицо; глаза его, небольшие, светлые и блестящие, как у птицы, при этом недобро мигали и щурились.

– Что вы себе позволяете? – возмутился я, отстраняясь. Я нисколько не уступал ему в физической силе и ничуть его не боялся. – Отпустите мою куртку. Так нельзя обращаться с людьми.

Мне показалось, дядя сделал над собой невероятное усилие.

– Слушай, Дэвид, – произнес он уже спокойнее, – тебе не следует говорить со мной о твоем отце. Я не хочу ничего объяснять. – Некоторое время он сидел, сжав губы, весь трясся от раздражения и не сводил немигающего взгляда с овсянки в миске. – Александр – мой единственный брат, – прибавил он каким-то бесчувственным голосом, затем взял ложку и принялся за кашу, все еще не переставая злиться.

Непредсказуемое поведение дяди, его более чем странная реакция на мой вопрос, то, что он едва меня не ударил, – все это выходило за рамки моего понимания и возбудило во мне одновременно страх и надежду. С одной стороны, я всерьез задумался над тем, что мой дядя, похоже, сумасшедший и надо его опасаться. С другой стороны, совершенно непроизвольно в голове моей начала слагаться история наподобие слышанных мною когда-то народных баллад о нищем юноше – законном наследнике и о его злодее-родственнике, который старался любыми путями отнять у молодого человека то, что тому принадлежало по праву. Если бы мой дядя не имел причин опасаться меня, он не пытался бы разыгрывать комедию с пришедшим к нему бедным племянником. Я гнал от себя эту мысль, но она прочно засела в мозгу, и я по примеру дяди стал украдкой следить за ним. Так мы сидели за столом, как кошка с мышью, пристально наблюдая друг за другом. Он больше не проронил ни звука, но что-то усердно соображал – наверняка враждебное по отношению ко мне. Убрав посуду, он, как и утром, отпер сундук, достал табаку на одну трубку, повернул стул к очагу и закурил, сидя ко мне спиной.

– Дэви, – вымолвил он наконец, – я вот о чем думаю… У меня есть немного денег, предназначенных тебе еще до твоего рождения. Я посулил их твоему отцу, понимаешь? Просто так пообещал, без всяких формальностей, в беседе за бокалом вина. Эти деньги я держал отдельно, что, конечно, очень невыгодно, но раз обещал – значит, обещал. Так вот теперь эта сумма выросла и составляет ровно… – он запнулся, – …ровно сорок фунтов! – Дядя произнес эти слова, взглядывая на меня через плечо, и почти с воплем прибавил: – Шотландскими деньгами!

Так как шотландский фунт равняется английскому шиллингу, то разница от этой оговорки получилась значительная. Кроме того, я понимал, что весь рассказ про отложенные для меня деньги лжив от начала до конца и выдуман на ходу с намеренной целью, какой – я, разумеется, не знал. Поэтому я даже не попытался скрыть усмешку в голосе:

– О сэр, вы уверены? Вы, вероятно, имели в виду сорок фунтов стерлингов?[3]

– Конечно, – ответил дядя, – я так и говорю: сорок фунтов стерлингов. И если ты на минутку выйдешь за дверь посмотреть, что творится на дворе, я достану их и кликну тебя.

Я поступил, как он велел, криво ухмыльнувшись, – пусть не думает, что меня легко обмануть. Стемнело, лишь несколько звезд светились над горизонтом, и, пока я стоял за дверью, я слышал глухой стон ветра между холмами. Видимо, приближалась гроза, и следовало ждать перемены погоды, но я и предположить не мог, что еще до наступления ночи это будет иметь для меня решающее значение.

Позвав меня обратно, дядя Эбенезер отсчитал тридцать семь золотых гиней[4], остальные деньги в мелких золотых и серебряных монетах он держал, зажав в ладони, но в последнюю секунду пожалел расстаться с ними и сунул их в карман.

– Ну вот, ты убедился. Я кажусь тебе чудаком и странным человеком, но слово свое держу, я тебе это продемонстрировал. – И, не дав мне даже рта раскрыть, потому что я онемел от неожиданного великодушия своего дяди-скупца и никак не мог подобрать слов, чтобы выразить свою благодарность, он добавил: – Ни слова! Молчи. Мне благодарности не надо. Я исполняю свой долг. Конечно, не всякий сделал бы это, но мне доставляет удовольствие отдать должное сыну моего брата, хотя меня и считают замкнутым и нелюдимым. Мне приятно думать, что теперь мы уж точно поладим, как и положено таким близким родственникам.

Я отвечал ему со всей возможной учтивостью, но все время недоумевал, что будет дальше и почему он добровольно расстался со своими драгоценными гинеями, ведь даже ребенок не поверил бы его объяснениям. Вслед за тем он опять искоса взглянул на меня и объявил:

– А теперь услуга за услугу.

– Я готов доказать вам свою благодарность в разумной степени, – осторожно произнес я и стал ждать какого-нибудь чудовищного требования. Однако ничего такого не последовало, он заметил только вполне здраво, что стареет и слабеет и надеется, что я помогу ему управляться по дому и ухаживать за садиком. Я кивнул головой в знак согласия.

– Ладно, – оживился он, – давай начнем сейчас же. – Он вытащил из кармана заржавевший ключ: – Это ключ от башни с винтовой лестницей, – пояснил он, – а башня расположена в конце дома. Войти в нее можно только снаружи, потому что та часть здания не достроена. Иди в башню, поднимись по ступеням и принеси мне ящик с бумагами – он наверху.

– Можно взять свечу?

– Нет. – Он хитро прищурился: – В моем доме нельзя зажигать огня.

– Понятно, сэр, – согласился я. – Лестница хорошая?

– Отличная, – заверил он и, видя, что я ухожу, пробурчал: – Держись за стену, перил там нет. Но ступеньки очень удобные.

Я вышел во двор. Ветер стонал где-то далеко, но около дома его не чувствовалось. Тьма стояла кромешная, и я, помогая себе руками, двигался вдоль стены до самой двери башни на краю незаконченного флигеля. Я всунул ключ в замочную скважину и едва успел повернуть его, как вдруг – без всякого грома – все небо проре́зала сильная молния, и затем оно снова потемнело. Мне пришлось прикрыть глаза ладонью, чтобы привыкнуть к мраку, и, когда я вошел в башню, у меня возникло такое ощущение, что я наполовину ослеп. Внутри я ничего не мог разглядеть и сразу же натолкнулся на стену, а ногой попал на нижнюю ступеньку лестницы. Стена на ощупь оказалась сложенной из добротного тесаного камня, ступеньки были крутоваты и узки, но тоже из полированного камня – ровные и прочные. Помня слова дяди об отсутствии перил, я держался за стену и с бьющимся сердцем прокладывал себе дорогу в полной темноте.

Шоос-хаус имел в высоту около пяти этажей, не считая чердака. По мере того как я поднимался, мне казалось, что в башню проникает слабый свет звезд и становится чуть-чуть светлее. Внезапно опять сверкнула и пропала молния. Я не закричал лишь потому, что страх сдавил мне горло, и единственно по милости Господа Бога я не сорвался с лестницы. При блеске молнии я увидел не только многочисленные проломы в стене, так что я словно карабкался вверх по открытым лесам, но и то, что ступени здесь неравной длины, а моя нога в ту минуту находилась в двух дюймах от пустоты.

«Так вот она, эта отличная лестница!» – подумал я. При этой мысли мной овладело бешенство, придавшее мне храбрости. Послав меня сюда, дядя подвергнул меня ужасной, а точнее, смертельной опасности, и сделал это преднамеренно. Я поклялся, что отомщу ему, хотя бы мне для этого пришлось сломать себе шею. Я опустился на корточки и медленно, как улитка, продолжил восхождение по ступеням, ощупывая впереди каждый дюйм пространства и испытывая на прочность каждый камень. После вспышки молнии темнота, казалось, усилилась, но и это меня не так пугало, как шум, производимый летучими мышами в верхней части башни, – он оглушал меня, сбивал с толку, а кроме того, слетая вниз, отвратительные твари иногда задевали крыльями мое лицо и спину.

Башня имела четырехугольную форму. Для соединения маршей в каждом углу вместо забежной площадки лежало по большому камню. Я на четвереньках дополз до одного из поворотов, как вдруг моя рука, соскользнув с угла, очутилась в пустоте: лестница в этом месте обрывалась! Слава богу, опять сверкнула молния – именно благодаря ей и своей осторожности я остался цел и невредим. Но при одной мысли о грозившей мне гибели: еще миг, и я сорвался бы со страшной высоты, – холодный пот выступил у меня на лбу, ноги стали ватными, и все тело охватила чудовищная слабость. Я перевел дух, повернул обратно и ощупью, затаив в сердце лютую злобу, стал спускаться по ступеням. Когда я преодолел полпути, с шумом налетел ветер, потрясая башню, правда, быстро стих, зато пошел дождь, и, когда я добрался до низа, он уже лил как из ведра. Я высунул голову из башни и взглянул в сторону кухни. Дверь, которую, уходя, я затворил за собой, теперь была распахнута, и оттуда пробивался слабый луч света. Мне померещилось, я вижу человеческую фигуру, которая словно бы замерла под дождем и к чему-то прислушивается. Сверкнула ослепительная молния – так и есть! Фигура принадлежала моему дяде, который стоял на том самом месте, где я и предполагал его увидеть. Сию же секунду раздался сильнейший раскат грома.

Принял ли мистер Бэлфур гром с небес за шум моего падения с башни или услышал в этом звуке Божий глас, возвещавший о совершённом преступлении, – об этом я предоставлю судить читателям. Но одно я знаю достоверно: дядю охватил панический ужас, он бросился в дом и не закрыл дверь. Я осторожно прокрался за ним, неслышно проник в кухню и стал наблюдать. Дядя успел открыть посудный шкаф, вытащил оттуда большую бутыль виски и уселся за стол спиной ко мне. Время от времени по телу его пробегала судорога, он громко стонал, припадал к горлышку бутыли и частыми глотками пил оттуда неразбавленное зелье. Я подошел сзади, внезапно хлопнул его по плечу и закричал:

– А, дядя!

Мистер Бэлфур испустил слабый крик, похожий на блеяние овцы, уронил руки и упал со стула. Это меня немного смутило, но я решил прежде позаботиться о себе и, не колеблясь, оставил дядю валяться на полу. Ключи висели в шкафу, и я намеревался запастись оружием, прежде чем гостеприимный хозяин придет в чувство и снова обретет способность замышлять зло. В шкафу стояли несколько бутылок, некоторые, похоже, с лекарствами, лежал ворох счетов и старых бумаг, которые я охотно перерыл бы, имей на это время, и пылились еще какие-то ненужные мне вещи. Сундуки интересовали меня несравненно больше: в первом я обнаружил муку, во втором – мешки с документами и деньгами, перевязанными в пачки, в третьем – какое-то барахло, из кучи которого я вытащил ржавый шотландский кинжал без ножен, засунул его себе за жилет и повернулся к дяде.

Он по-прежнему лежал там, где упал, скорчившись, с вытянутой рукой и ногой, лицо его посинело, и на миг мне почудилось, что он перестал дышать. Я испугался, не умер ли он, принес воды и побрызгал ему в лицо. Он начал приходить в себя, шевелить губами и таращить глаза. Его блуждающий взгляд наконец задержался на мне, и в глазах дяди я прочел выражение смертельного ужаса.

– Ну, – сказал я, – попробуйте привстать.

– Ты жив? – всхлипнул он.

– Как видите, – ответил я. – Не вам за это спасибо.

Дыхание его сделалось прерывистым, он залепетал:

– Синий пузырек. Там, в шкафу, достань…

Я подбежал к шкафу и нашарил синий пузырек с лекарством. Доза была обозначена на ярлычке, и я как можно скорее накапал в стакан и дал ему выпить.

– Это все сердце, Дэви, у меня прескверное сердце, – простонал он, схватившись за грудь.

Я усадил его на стул и взглянул на него. Конечно, пожилой больной человек заслуживал сочувствия, но во мне кипел справедливый гнев. Я задал ему несколько вопросов, на которые желал немедленно получить ответы. Зачем он мне лгал на каждом шагу? По какой причине он боялся, что я уйду от него? Почему его вывел из себя вопрос, не являлись ли они с моим отцом близнецами? Не потому ли, что это правда? Зачем он дал мне деньги, на которые я, наверное, не имел права претендовать? И самый главный вопрос: зачем он пытался погубить меня? Он слушал молча, хлопая глазами, потом разбитым голосом попросил меня позволить ему лечь в постель.

– Завтра я тебе все объясню, – заохал он, – ей-богу.

Он еле шевелил руками и ногами, и я не хотел мучить старика, однако запер его в комнате и спрятал ключ в карман. Затем, вернувшись на кухню, развел такой огонь, какого здесь, наверное, не видывали уже много лет, закутался в плед, улегся на сундуке и заснул.

Глава V Куинсфери и бриг «Конвент»

Ночью шел сильный дождь, а на другой день дул резкий северо-западный ветер, гнавший рассеянные облака. Несмотря на непогоду, я еще до восхода солнца, пока не исчезли последние звезды, пошел на берег глубокого быстрого ручья и искупался. Вернувшись, я уселся у очага, подбросил дров и серьезно задумался о своем положении. Сомнений не оставалось: дядя – мой враг, мне придется защищаться от него, и он пойдет на любое коварство, чтобы погубить меня. Но я был молод, отважен и, как большинство юношей, выросших в деревне, наивно полагал, что достаточно хорошо разбираюсь в жизни. Я пришел в дом к родному дяде почти нищим, к тому же я лишился родителей, а самый близкий родственник, вместо того чтобы заменить мне, сироте, моего отца, встретил меня жестокостью и предательством. «Вот бы прибрать его к рукам и управлять им, как послушной овцой», – тешил я себя в своих мечтах. Я обхватил руками колени и, улыбаясь, смотрел на огонь. Воображение рисовало мне, как я мало-помалу раскрываю один за другим все тайные планы и коварные замыслы моего дяди и становлюсь его повелителем. Говорят, один иссендинский колдун смастерил зеркало, в котором удавалось разглядеть будущее. Но в ярком пламени, хотя я и не сводил с него глаз, никакое будущее не читалось, потому что среди мелькавших передо мной образов я не увидел ни корабля, ни моряка в мохнатой шапке, ни дубины для моей неразумной головы – ни малейшего намека на те напасти, которые вскоре обрушились на меня. Напротив, я, весьма довольный собой, пошел наверх, отпер комнату и освободил своего пленника. Он учтиво пожелал мне доброго утра, и я ответил ему тем же, улыбаясь с высоты своего величия. Вскоре мы сидели за завтраком так же, как накануне.

– Ну, сэр, – произнес я как можно язвительнее, – что вы имеете мне сообщить? – Не получив членораздельного ответа, я прибавил: – По-моему, нам пора понять друг друга. Вы принимали меня за деревенского неотесанного простофилю, к тому же трусливого, а теперь убедились в том, что это не так. Я считал вас человеком хорошим, уж никак не хуже других. Оказывается, мы оба ошибались. Итак, что вас вынудило меня бояться, обманывать и попытаться убить?

Он невнятно пробормотал, что любит подшутить, но, заметив мою недоверчивую улыбку, переменил тон и пообещал все объяснить мне после завтрака. Я видел по его лицу, что, как он ни старался, но не успел еще придумать новой лжи, и хотел сказать ему это, но тут в дверь постучали.

Велев дяде сидеть на месте, я отворил дверь – на пороге стоял подросток в матросском костюме. Увидев меня, он начал, прищелкивая пальцами и притопывая в такт, выплясывать, как это делают матросы, – я до того времени не имел о таких танцах никакого представления. Мальчишка выглядел озябшим, и на лице у него было какое-то жалкое выражение, нечто среднее между смехом и слезами, – во всяком случае, внешность никак не вязалась с его веселыми манерами.

– Что хорошего, браток? – спросил он хрипловатым голосом.

– Ты по какому делу? – осведомился я степенно.

– Дело? – удивился он. – Наше дело – забава. – И он запел:

– Хорошо, – сказал я, – если у тебя нет никакого дела, я позволю себе такую невежливость, что запру перед тобой дверь.

– Погодите! – закричал он. – Вы что, шуток не понимаете? Или хотите, чтоб меня поколотили? Я принес письмо от старого Хози-Ози господину Бэлфуру. – Он показал конверт. – Кроме того, браток, – подмигнул он мне, – я страшно проголодался.

– Ладно, – смягчился я, – заходи, я отдам тебе свой завтрак.

Я провел его в кухню и усадил на свое место. Он с жадностью накинулся на остатки каши, время от времени кивая мне и на разные лады гримасничая: очевидно, юный матрос считал это особенностью благородного поведения. Тем временем дядя Эбенезер прочел письмо и сидел в задумчивости, потом вдруг встал и с живостью потащил меня в самый дальний угол комнаты.

– Прочти это. – И он сунул мне в руки письмо следующего содержания.

«Гостиница “В боярышнике”, Куинсфери.

Сэр!

Я стою здесь на якоре и посылаю своего юнгу уведомить Вас об этом. Если вы собираетесь что-либо заказать за морем, то завтра представится последний удобный случай: ветер благоприятствует, и мы скоро покинем залив. Не скрою от Вас, что у меня вышли неприятности с Вашим поверенным, мистером Ранкэйлором, и, если дело быстро не уладится, Вас могут ожидать некоторые убытки. Я выставил Вам счет согласно судовым записям.

Ваш покорный слуга

– Видишь ли, Дэви, – объяснил мне дядя, едва я прочел письмо, – у меня дела с этим Хозизеном, капитаном торгового судна «Конвент» из Дайзерта. Если бы мы вдвоем отправились теперь с этим мальчишкой, то повидались бы с капитаном или в гостинице, или на корабле – мне надо подписать там кое-какие бумаги. Чтобы не терять времени, мы можем пойти к стряпчему, мистеру Ранкэйлору. Если после того, что случилось, ты не веришь мне на слово, Ранкэйлор подтвердит, что я говорю правду, – это пожилой весьма уважаемый господин, поверенный доброй половины здешних дворян. Кстати, он знал твоего отца.

Я задумался. Меня хотели отвести в порт, где, без сомнения, много народу, а значит, мой дядя не сможет причинить мне никакого вреда. Обнадеживало меня и присутствие юнги. Что касается стряпчего, я не волновался: я сумею настоять на визите к нему, даже если дядя и лукавил, предлагая мне встретиться с Ранкэйлором. Кроме всего прочего в глубине души мне очень хотелось полюбоваться вблизи морем и кораблями, ведь всю свою жизнь я провел среди холмов внутри страны и лишь два дня назад по дороге в Шоос-хаус в первый раз увидел залив и пришел в восхищение. Передо мной расстилался безграничный синий простор, по которому туда-сюда двигались казавшиеся игрушечными парусники. Я еще раз взвесил все обстоятельства.

– Ладно, – сказал я в итоге, – пойдем в Куинсфери.

Дядя надел кафтан, пристегнул к нему старый ржавый кинжал, водрузил на голову шляпу, мы потушили огонь, заперли дверь на замок и отправились в путь. Пронизывающий северо-западный ветер дул нам прямо в лицо. Стоял июнь, трава пестрела маргаритками, цвели кустарники, но наши руки посинели от холода и сделались, как ледышки, словно была зима. Дядя Эбенезер плелся по дороге, раскачиваясь из стороны в сторону, точно старый пахарь, возвращавшийся с работы. За все время он не вымолвил ни слова, и мне ничего не оставалось, как разговаривать с юнгой. Мальчишка назвал свое имя – Рэнсом, сообщил, он ходит по морям с девятилетнего возраста, а теперь уж потерял счет своим годам. Несмотря на леденящий ветер, он расстегнул куртку и с гордостью показал мне татуировку у себя на груди. Он чудовищно ругался и сквернословил по любому поводу, как глупый школьник, а не как серьезный взрослый человек. Он бахвалился всяческими дурными поступками, которые якобы совершил, – кражами, доносами, даже убийством, – но все это он сопровождал такими неправдоподобными деталями и такой дурацкой болтовней, что никто никогда не поверил бы ему, а сам он не вызывал ничего кроме жалости.

Я спросил его про «Конвент», который он объявил самым лучшим судном в мире, и про капитана Хозизена – юнга называл его Хози-Ози и тоже горячо расхваливал. Этот шкипер был, по словам мальчишки, человеком, которому все нипочем, как на земле, так и на небе; грубый, вспыльчивый, бессовестный и жестокий, он не побоялся бы и Страшного суда. Именно такими качествами Рэнсом привык восхищаться как присущими настоящему мужчине. Единственным недостатком своего кумира юнга считал то, что Хози-Ози управляет бригом не сам, а держит с этой целью старшего помощника, мистера Шона, который слыл бы лучшим моряком торгового флота, если бы не пагубная страсть к выпивке.

– Да-да. Вот поглядите. – Мальчишка отвернул чулок на ноге и показал мне большую открытую рану, при виде которой кровь застыла у меня в жилах. – Это дело рук мистера Шона, – с гордостью произнес маленький дикарь.

– Как! – воскликнул я с возмущением. – Ты позволяешь ему так бесчеловечно обращаться с тобой? Ведь ты не раб, чтобы терпеть издевательства!

– Нет, не раб, – выпалил юнга, как заправский сорванец, – я ему докажу это! У меня есть одна штука… – Он украдкой показал мне большой нож и признался, что украл его. – Видали? – самодовольно крикнул дурачок. – Пускай только этот Шон попробует в другой раз меня тронуть! Я его зарежу! Мне не впервой. – И задиристый болтунишка неуместно побожился, смачно выругался и безобразно сплюнул.

Я никогда еще ни к кому не испытывал такой жалости, как к этому полоумному мальчугану, и у меня сложилось впечатление, что бриг «Конвент» немногим лучше плавучего ада.

– У тебя нет родных? – поинтересовался я.

Он ответил, что его отец служил часовых дел мастером и раньше жил в каком-то английском порту, – название я не запомнил.

– Хороший был человек, – вздохнув, добавил юнга, – но помер.

– Боже мой! – посочувствовал я. – А ты не можешь найти себе какое-нибудь честное занятие на суше?

– О нет! – Он хитро подмигнул мне. – Меня бы отдали в ремесло. Знаю я эти штуки.

Я спросил его, какое ремесло хуже того, которым он теперь занимается, подвергая себя постоянному риску не только из-за штормов и других опасностей, связанных с морем, но и из-за жестокости его начальников. Юнга согласился, что да, все это так, но тут же принялся расхваливать свою жизнь, ведь так приятно после очередного рейса сходить на берег с деньжатами в кармане и тратить их как подобает мужчине: покупать яблоки, хвастаться и удивлять уличных мальчишек.

– Мне вовсе не так плохо, – уверял он, – «двадцатифунтовым» приходится куда хуже. Вы бы знали! Я видел одного из них, пожилого, примерно ваших лет, – ясно, что я казался юнге уже старым, – так у него отросла такая страшная бородища! Ну и как только мы вышли из гавани, он протрезвел, и, боже мой, как он стал реветь! Уж и посмеялся я над ним! А есть еще малыши – совсем маленькие ребятишки даже по сравнению со мной. Я держу их в строгости и стегаю плеткой, когда мы их возим.

Он продолжал трещать без умолку, и я догадался, что под «двадцатифунтовыми» подразумеваются преступники, насильно отправляемые в рабство в Северную Америку, а малыши – несчастные дети, которых иногда хитростью заманивали на корабли и похищали, чтобы затем продать этих ребятишек в рабство ради выгоды или из мести их родителям.

В это время мы подошли к вершине холма, и с высоты открылся вид на Куинсфери и долину. Фортский залив, как известно, в этом месте сужается до ширины большой реки; по направлению к северу она судоходна, а ее верхняя излучина образует закрытую гавань для всякого рода судов. В центре узкой части гавани лежал островок с развалинами, на южном берегу для удобства транспортов был устроен мол, по другую его сторону высилось здание гостиницы «В боярышнике», окруженное живописным садиком с боярышником и остролистами.

Город Куинсфери располагается дальше к западу, паром с пассажирами только что отошел, поэтому возле гостиницы почти никого не было. Возле мола покачивалась лодка с несколькими матросами, которые спали прямо на скамейках. Рэнсом объяснил, что это шлюпка с брига, – она заберет капитана, когда тот вернется с берега, и доставит на судно: действительно на расстоянии полумили от шлюпки одиноко стоял на якоре «Конвент». На борту шли приготовления к рейсу: люди таскали канаты, водворяли на места реи, и, так как ветер дул с той стороны, я хорошо слышал пение матросов, выполнявших свою тяжелую работу. После того, что я услышал от юнги, я смотрел на этот корабль с крайним отвращением и до глубины души жалел несчастных, которым предстояло плыть на нем. Когда мы втроем поднялись на вершину холма, я сказал дяде:

– Считаю нужным заявить вам, сэр, что меня ничто не заставит взойти на борт «Конвента».

Он словно пробудился ото сна:

– Э, что такое?

Я повторил свои слова.

– Э, да ладно, сделаем, как ты хочешь. Так что же мы стоим? Здесь страшно холодно, и, если не ошибаюсь, «Конвент» снаряжается в путь.

Глава VI Капитан Хозизен

Мы вошли в гостиницу и по лестнице поднялись в небольшую комнату с кроватью. Угли, ярко пылавшие в камине, нагрели помещение до температуры обжиговой печи. За столом сидел высокий смуглый человек степенной наружности и что-то писал. Несмотря на духоту, на нем были толстая морская, наглухо застегнутая куртка и большая мохнатая, надвинутая на уши шапка. Держался он на редкость спокойно: даже судья при разборе дела, сколько мне приходилось наблюдать, не проявлял столько выдержки и самообладания, как этот капитан. Он тотчас же встал навстречу Эбенезеру и подал ему тяжелую руку.

– Весьма польщен вашим визитом, мистер Бэлфур, – сказал он приятным низким голосом, – вы пришли очень вовремя. Ветер попутный, и скоро начнется отлив. Еще до наступления ночи мы увидим огни на острове Мей.

– Капитан Хозизен, – вздохнул дядя, – как у вас жарко натоплено!

– Привычка, мистер Бэлфур, – усмехнулся шкипер. – Я по природе человек холодный, у меня кровь холодная, сэр. Ни мех, ни фланель, ни горячий ром не в состоянии повысить мою температуру. Такое, сэр, наблюдается у многих людей, обожженных, как говорится, жаром тропических морей.

– Да-да, капитан, – закивал дядя, – своей природы не изменишь.

Я тогда не знал и не мог знать, что эта привычка капитана скоро сыграет огромную роль в моих несчастьях, пока же все свое внимание я сосредоточил на родственнике, ибо дал себе слово не спускать с него глаз. Однако мне не терпелось поскорее взглянуть на море, к тому же я так дурно почувствовал себя в душной комнате, что, когда дядя предложил мне спуститься вниз и немного прогуляться, я, законченный глупец, последовал его совету.

Я ушел, оставив дядю и капитана вдвоем за бутылкой рома и ворохом бумаг. Перейдя дорогу напротив гостиницы, я спустился на берег. Видимо, вследствие особого направления ветра до берега в этот час достигали лишь маленькие волны, почти как на озере. Вокруг я заметил много незнакомых мне растений: одни – зеленые, другие – коричневые, третьи – покрытые пузырьками, трещавшими в моих руках. В заливе, несмотря на отдаленность от моря, чувствовался резко соленый, возбуждающий запах морской воды. «Конвент» начинал разворачивать паруса, повисшие на реях. Меня привлекло это зрелище, и я задумался о дальних путешествиях и чужих странах. Я стал разглядывать матросов в лодке, высоких загорелых парней в рубашках, форменных куртках, с цветными платками на шее; у каждого на поясе висел нож, у одного из карманов брюк торчала пара пистолетов, а двое держали в руках узловатые палки. Я выбрал одного из них – он показался мне не таким отчаянным, как его товарищи, – и спросил его, когда отойдет бриг. Он ответил, что все ждут отлива, и корабль сразу двинется в путь; вот и хорошо, – добавил он, – в этом чертовом порту скука смертная: нет ни трактиров, ни музыкантов. Свои доводы он подкрепил такой ужасной бранью, что я поспешил удалиться.

По сравнению с взрослыми матросами Рэнсом показался мне славным мальчуганом, и я невольно вспомнил о нем. Тотчас же появился он сам, подбежал ко мне и потребовал купить ему пунша. Я степенно, как взрослый, заявил, что никакого пунша он не получит, потому что мы оба слишком молоды для такого баловства, и предложил ему стакан эля. Он начал гримасничать, кривляться и ругаться, но потом согласился выпить эля. Мы уселись за стол в приемной зале гостиницы, я заказал эля и еды, и мы подкрепились с большим аппетитом. Мне пришло на ум, не завести ли дружбу с хозяином заведения, здешним уроженцем, и я пригласил его к нам за стол, но он отказался, сочтя себя слишком важной персоной, чтобы сидеть с такими незначительными гостями, как я и Рэнсом. Но я решил, что он так просто от меня не отделается, остановил его и спросил, знает ли он мистера Ранкэйлора.

– Конечно, – подтвердил хозяин, – это весьма почтенный господин. Кстати, это не вы, юноша, пришли с мистером Бэлфуром?

– Да, я самый.

– Не друг ли вы ему? – полюбопытствовал хозяин: по шотландскому обычаю такой вопрос означал, не являюсь ли я родственником Эбенезера Бэлфура.

– Нет, – сказал я, помотав головой.

– Вот как, – удивился хозяин, – а между тем у вас, как и у него, во взгляде есть что-то похожее на мистера Александра.

– Эбенезера здесь, кажется, недолюбливают?

– Да, – кивнул хозяин, – он злой старик, и многие желали бы видеть его в петле, например Дженет Клоустон и другие, кого он разорил дотла. Раньше он тоже был славным малым, пока не распространился слух о мистере Александре. С тех пор Эбенезер стал совсем другим человеком.

– Какой слух? – насторожился я, замерев на месте.

– Будто бы он убил Александра. Вы разве не знаете?

Я чуть не открыл рот от изумления:

– Зачем ему убивать его?

– Затем, чтобы присвоить себе имение.

– Имение? Шоос-хаус?

– Конечно, другого нет.

– О, – чуть не застонал я, – неужели это правда? Разве мой… разве мистер Александр был старшим сыном в семье?

– Надо полагать, иначе Эбенезер не совершил бы преступления, – пробурчал хозяин, отвернулся и отошел от нас явно раздраженный затянувшимся разговором.

Как помнят читатели, я уже давно заподозрил неладное, но одно дело догадываться, а другое – знать наверняка. Я сидел как громом пораженный теми фактами, что на меня обрушились. Представить только: я, почти нищий, два дня тому назад явившийся в Шоос-хаус из какой-то глухомани, на самом деле богач, мне по праву принадлежат обширные земли и огромный дом, и я мог бы завтра же вступить во владение ими, если бы знал, как это устроить. Сотни приятных мыслей теснились в моей наивной голове, пока я сидел у окна гостиницы, никак не реагируя на то, что творилось вокруг. Помню только, что взгляд мой задержался на капитане Хозизене: он стоял на молу и отдавал приказания матросам, а потом зашагал обратно к гостинице. В нем не замечалось той неуклюжести, что свойственна морякам на суше: высокий, статный, подтянутый, он невольно привлекал к себе внимание, а его мужественное лицо, как и прежде, выражало строгость и спокойствие. У меня не оставалось никаких сомнений в том, что Рэнсом – лгунишка: так мало его рассказы соответствовали благородной наружности капитана «Конвента». Я тогда еще не знал, что на самом деле Хозизен не был ни таким хорошим, как я думал, ни таким дурным, как обрисовал его Рэнсом: в Хози-Ози уживались два человека, и лучший из них исчезал, едва капитан ступал на борт своего судна. Окрик дяди вернул меня к действительности, они с Хозизеном уже покинули гостиницу и стояли на дороге. Я подошел. Капитан заговорил со мной серьезно, как с равным, что всегда лестно для юноши.

– Сэр, – сказал он, – мистер Бэлфур хвалит вас, да и мне лично вы очень нравитесь. Я хотел бы получше познакомиться с вами. Предлагаю воспользоваться тем временем, что у нас осталось. Приглашаю вас к себе на бриг до начала отлива, выпьем хорошего вина и потолкуем – это займет от силы полчаса.

Нельзя выразить словами, как мне хотелось рассмотреть внутреннее устройство судна, но я помнил о грозившей опасности и ответил, что мы с дядей условились пойти к стряпчему.

– Да-да, – улыбнулся Хозизен, – мистер Бэлфур сообщил мне об этом. Шлюпка высадит вас возле мола, что в двух шагах от дома Ранкэйлора. – Капитан вдруг наклонился и шепнул мне на ухо: – Берегитесь старого лиса, он замышляет против вас недоброе. Поедемте на корабль, мне нужно побеседовать с вами. – Он взял меня под руку и повел к лодке, на ходу громко вопрошая: – Что вам привезти из Каролины? Друг мистера Бэлфура может заказывать мне все, что пожелает: табак, экзотические перья, мех редких зверей, пенковую трубку, дрозда-пересмешника, который мяукает, точно кошка. Не хотите ли красного, как кровь, американского зяблика? Выбирайте что вам угодно.

Мы подошли к шлюпке, и он ввел меня в нее. Я и не пытался сопротивляться: я, деревенский простак, по глупости верил, будто нашел в капитане наставника, и радовался, что увижу бриг. Как только мы уселись, лодка отчалила от мола и устремилась к судну. Я так восхищался открывшимся живописным видом берегов, так засмотрелся на корабль, который, по мере того как мы приближались, вырастал прямо на моих глазах, что едва понимал, о чем говорит капитан, и отвечал ему наобум.

Едва мы оказались у борта «Конвента» – я буквально разинул рот, изумленный высотой судна, шумом волн, ударявшихся о борта, и оживленными возгласами матросов, – Хозизен объявил, что мы с ним как гость и хозяин взойдем на корабль первыми, и приказал спустить тали[5] с грот-рея. Меня поспешно подняли на воздух и опустили на палубу, где капитан уже дожидался и тотчас же опять взял меня под руку. Так я стоял некоторое время, чувствуя головокружение, скорее даже страх, потому что все вокруг колыхалось. Но мне понравились новые объекты, которые я увидел, а капитан, указывая на самые интересные из них, объяснял мне, для чего они предназначены, и громко произносил их морские названия.

– А где дядя? – спохватился я, озираясь по сторонам.

– Да, – отозвался Хозизен, и лицо его внезапно приняло свирепое выражение, – в том-то и вопрос.

Я понял, что погиб. Собрав все силы, я вырвался, бросился к борту и заметил шлюпку, уже развернувшуюся в сторону города; дядя сидел на корме.

– Помогите, помогите, убивают! – пронзительно закричал я, и мой вопль разнесся по обе стороны гавани.

Дядя обернулся – я встретил его искаженный злобой и ужасом взгляд. Это последнее, что я запомнил: сильные руки оттащили меня от борта. Потом вдруг ударила молния – я увидел вспышку света и упал без чувств.

Глава VII Плавучая тюрьма

Я очнулся в темноте и ощутил ноющую боль во всем теле, я был связан по рукам и ногам, и меня оглушало множество незнакомых звуков. Я различил рев воды, как у громадной мельничной плотины, тяжелые всплески волн, сильный шум парусов и громкие крики матросов. Все кругом то с головокружительной быстротой вздымалось, то столь же быстро устремлялось вниз, а я чувствовал себя таким разбитым, что вообще не понимал, где нахожусь. Путаные мысли мелькали в моем мозгу, пока я не осознал, что лежу где-то внутри злосчастного брига, что ветер, похоже, усилился и начался шторм. Мною овладели мрачное отчаяние, горькое раскаяние в своем безрассудстве и безумный гнев на дядю. Я снова впал в забытье.

Когда я пришел в себя, тот же рев, те же беспорядочные сильные толчки оглушили меня и принялись трясти, как куклу. Ко всем моим страданиям добавилась морская болезнь человека абсолютно непривычного к морю. Пока я рос, я перенес немало испытаний, но ни одно из них не могло даже сравниться с тем, что я пережил в первые часы пребывания на «Конвенте», ни одно так не терзало мне душу и тело. Я услышал пушечный выстрел и рассудил, что, наверное, экипаж брига не в состоянии справиться со стихией и подает сигналы бедствия. Я обрадовался: уж лучше погибнуть в океане, чем сгинуть в рабстве. Как же я ошибался! Позже я узнал, что из пушки палили по приказу капитана, – вот пример того, что даже худшие из людей имеют свои положительные стороны. Оказалось, мы крейсировали тогда в нескольких милях от Дайзерта, города, где построили «Конвент» и где несколько лет назад поселилась миссис Хозизен, престарелая мать капитана. Теперь, куда бы ни направлялся корабль – домой или в рейс, – в дневные часы он никогда не проходил мимо Дайзерта, не салютовав из пушки и не вывесив флаг.

Я потерял счет времени: в той вонючей конуре внутри судна, где я лежал, день ничем не отличался от ночи, часы тянулись вдвое дольше обычного, и положение мое не оставляло ни малейшей надежды на лучшее. Я молил только об одном: чтобы бриг разбился в щепки о какой-нибудь утес или погрузился носом вперед в глубину океана. Наконец спасительный сон избавил меня от сознания моих несчастий. Пробудился я от луча света – надо мной, направляя мне в лицо ручной фонарь, стоял человек лет тридцати, невысокого роста, с зелеными глазами и рыжими всклокоченными волосами.

– Эй, – позвал он, – ты жив?

Я не смог выдавить из себя ни звука и зарыдал. Он пощупал у меня пульс, осмотрел рану на моей голове, промокнул ее влажной тканью и перевязал.

– Да, – сказал он, – удар сильный. Ничего, крепись! Еще не настал конец света. Начал ты неудачно, но все поправимо. Ты ел что-нибудь?

Я сделал знак, что не желаю даже смотреть на еду. Он дал мне выпить из жестяной чашки коньяку, разбавленного водой, и ушел. Когда он явился во второй раз, я не спал, но и не бодрствовал: глаза мои были широко раскрыты, морская болезнь как будто отступила, но страшная слабость и головокружение лишили меня последних сил. У меня дико болело все тело, а веревки, которые опутывали мои руки и ноги, казалось, жгли меня огнем. Зловоние моей темницы уже успело пропитать меня с головы до ног, отвратительные крысы шныряли вокруг и задевали меня по лицу, кошмары один ужаснее другого рисовались в моем лихорадочном воображении.

Подняли люк трюма, служившего мне тюрьмой, и луч фонаря, осветивший крепкие темные стенки корабля, показался мне лучом солнца, упавшим с неба, – я чуть не закричал от радости. По лестнице ко мне спускались двое: первым – тот самый рыжеволосый с зелеными глазами коротышка, который двигался, слегка пошатываясь, а за ним – Хозизен. Рыжий опять осмотрел мою рану на голове и переменил мне повязку, а капитан просто стоял рядом и мрачно разглядывал меня.

– Сэр, – сказал первый, обращаясь ко второму, – у него сильный жар, потеря аппетита, а здесь ни света, ни воздуха. Сами понимаете, что это означает.

– А куда я его дену, мистер Райэч? – огрызнулся капитан.

– Как куда? – вскинул брови зеленоглазый. – Он ранен и болен, тут ему не место. Выпустите его из трюма на бак.

– Это ваше мнение, – буркнул капитан, – но решения на корабле принимаю я, потому что я – хозяин. Пусть он остается там, где лежит.

– Погодите, давайте разберемся по порядку, – произнес мистер Райэч. – Вас щедро вознаградили, но я-то ничего не получил. Да, вы выдаете мне жалованье за то, что я служу вашим помощником на этой старой посудине, и, кажется, я выполняю свои обязанности исправно и даром не ем ваш хлеб. Но позвольте, при чем тут этот малый? Мне за него не платили.

– Если бы вы иногда проносили бутылку мимо рта, мистер Райэч, вам вообще цены бы не было, – грубо ответил шкипер. – Не лезьте в чужие дела, а лучше приберегите энергию, которая скоро понадобится для вашей службы. – С этими словами Хози-Ози повернулся к нам спиной и уже одной ногой ступил на лестницу, как мистер Райэч схватил его за рукав:

– Вы получили деньги за убийство, не так ли?

Хозизен высвободил руку и закричал:

– Вы нарушаете устав! Отставить этот разговор!

– Почему же? – спокойно возразил мистер Райэч, глядя капитану прямо в лицо. – Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.

– Мистер Райэч, мы с вами в плаванье в третий раз, и вы знаете мой характер. Да, я непреклонен, иной раз жесток, но этого требует служба. То, что вы сейчас мне сказали, гнусно и постыдно. Вы завистливый злобный человек с нечистой совестью. С чего вы вообще взяли, что я собираюсь убивать мальчишку?

– Он сам умрет, если держать его в этой конуре, – настаивал мистер Райэч.

– Прекратите, сэр, и возьмите себя в руки, вас ждет служба, – отчеканил Хозизен и бросил на ходу, поднимаясь по лестнице: – Мальчишку тащите куда хотите.

Во время их странного разговора я лежал нем как рыба, а потом увидел, что зеленоглазый, то есть мистер Райэч, повернулся вслед своему хозяину и поклонился ему едва ли не до земли – наверное, в насмешку. Я также заметил, хотя чувствовал себя очень худо, что помощник капитана пьян, но, похоже, несмотря на свое пристрастие к зелью, он человек хороший и может мне помочь. Я не ошибся: минут через пять веревки на моих руках и ногах перерезали, какой-то матрос водрузил меня на спину, отнес на бак и положил на деревянную скамью, куда навалили кучу одеял. Это последнее, что я запомнил, проваливаясь в тяжелый сон.

Какое блаженство открыть глаза при дневном свете и обнаружить себя в обществе людей, а не крыс! Каюта на баке показалась мне большой, вдоль стен тянулись койки, на которых сидели и курили или же спали матросы, свободные от вахты. День стоял тихий, ветер дул теплый, люк не задраивали. Через иллюминаторы свободно проникал свет, а время от времени при поворотах корабля – пыльный солнечный луч, который ослеплял меня, но я только радовался. К тому же, едва я пошевелился, один из матросов по приказу мистера Райэча принес мне какое-то целебное питье и велел лежать смирно, заверив, что только тогда я скоро поправлюсь.

– У тебя ничего не сломано, – успокоил он меня, – а рана на голове – пустяк. Это я тебя ударил.

На баке я провел много дней под неусыпным надзором матросов и не только выздоровел, но и познакомился со своими соседями по каюте – людьми, надо признаться, очень грубыми. Оторванные от всего, что есть в жизни лучшего, матросы обречены все вместе качаться на бурных волнах, выполняя приказы своего начальства, такое же грубого, как и весь экипаж. Некоторые из моих новых знакомых прежде ходили на пиратских кораблях и вытворяли такое, что мне и подумать страшно. Другие дезертировали с королевских судов, за что их приговорили к виселице, и они гордились этим. Все без исключения матросы любили драться и не упускали случая вступить врукопашную даже со своими лучшими друзьями. Тем не менее, проведя в этом отнюдь не благополучном обществе несколько дней, я устыдился, что прежде думал о матросах с отвращением и невежливо поступил, когда ушел от них на молу в Куинсфери, точно они были не люди, а какие-то нечистые животные. Я убедился, что на свете нет людей совершенно дурных: у каждого имеются достоинства и недостатки, и матросы «Конвента» – не исключение. Разнузданные, подчас жестокие, они ценили доброту, по-своему понимали, что такое честность, а порой вели себя, как наивные деревенские простаки, во многом похожие на меня.

Один из них, матрос лет сорока, часами просиживал у моей койки, рассказывая мне о своей жене и детях. Когда-то он ходил в море рыбаком, но лишился лодки, завербовался на торговое судно и покинул свою семью. С тех пор миновало много лет, но я до сих пор помню этого человека. Жена, которая, по его словам, была намного младше него, напрасно ждала его возвращения; наверное, она так и провела всю жизнь одна, и никто не помогал ей разводить по утрам огонь в очаге, нянчить детей и ухаживать за ними, если они болели. Как показало будущее, для некоторых из моих знакомых матросов это плавание оказалось последним – в скором времени их поглотило море, они утонули, и их съели акулы, а о мертвых нельзя отзываться дурно. Кстати, я благодарен матросам за доброе дело – они возвратили мне деньги, которые сначала украли у меня и поделили между собой. Правда, почти трети суммы я лишился, но в итоге все равно обрадовался, ведь деньги наверняка пригодились бы мне в той стране, куда меня везли. Я знал, что бриг шел к берегам Каролины, и понимал, что окажусь там отнюдь не в качестве изгнанника. Торговля людьми в то время была уже ограничена, а после восстаний в колониях и образования Соединенных Штатов ее вообще запретили, однако в дни моей юности белых людей, случалось, еще продавали в рабство на плантации – именно к этой участи меня приговорил мой дядя-злодей.

Юнга Рэнсом, старый знакомый, от которого я впервые узнал, что «Конвент» доставляет невольников в Америку, прислуживал в капитанской каюте, там, на полу, он и спал, но время от времени приходил к нам на бак, всякий раз показывал следы очередных побоев и проклинал мистера Шона. Я громко возмущался жестокостью старшего помощника, но матросы относились к нему с глубоким уважением. Шон, – утверждали они, – лучший моряк на корабле, отличный лоцман и по натуре своей вовсе не плохой, когда трезвый; последнее, впрочем, случалось редко. Я понаблюдал за обоими помощниками капитана и заметил, что мистер Райэч, который тоже регулярно прикладывался к бутылке, и в трезвом состоянии мог нагрубить, ударить, ввязаться в драку, но мистер Шон и мухи не обижал, пока не напивался. Я спросил у матросов про капитана, и мне ответили, что железный по натуре Хозизен сохраняет выдержку в любом состоянии, даже если выпьет.

Я старался, как мог, помогать несчастному Рэнсому и дал себе слово, что попытаюсь сделать из него хоть что-то похожее на человека или, вернее, на нормального мальчика. Но это оказалось очень трудным. Ничего доброго и светлого из своей прошлой жизни, предшествовавшей поступлению на корабль, мальчишка уже не помнил, кроме того, что его покойный отец делал часы и в доме у них висели ходики в виде скворца, который чирикал веселую песенку. Все остальное начисто стерлось из детской памяти за годы тяжелой работы и грубого обращения. Он был упрям и несообразителен, зато быстро усваивал все порочное и верил во всякую чушь, которую болтали ему матросы. Так, жизнь на суше в его представлении являлась адом, где мальчиков ловили и отдавали в ремесло – иначе говоря, в рабство, где учеников постоянно били и держали в смрадных тюрьмах. В любом порту или городе Рэнсом почти каждого встречного принимал за мошенника, который только и думает, как поймать простаков в ловушку и обвести их вокруг пальца. Гостиницы и трактиры, по его мнению, – все сплошь притоны, куда матросов заманивают специально, чтобы обокрасть, отравить или зарезать. Я много раз убеждал юнгу, что он не прав, рассказывал ему, как хорошо мне было на суше, как меня любили родители, сытно кормили и обучали в школе, как много я имел друзей; я всячески внушал ему, что жизни на суше вовсе не нужно бояться, – увы, все впустую.

Вся натура Рэнсома сводилась к двум примитивным состояниям: плаксивости – когда его били, и он горько рыдал, жаловался и клялся, что сбежит; и бесшабашности, когда он начинал гримасничать, кривляться, бахвалиться и уверять, что доволен своей жизнью, ибо другим приходится куда хуже. В этом втором состоянии он часто задирался со мной и поднимал меня на смех с моими проповедями и поучениями – так происходило, когда он являлся ко мне пьяный, потому что перед этим, как он выражался, «опрокидывал» стакан водки в капитанской каюте. К дурному зелью его приучал мистер Райэч – да простит его Бог! – и, без сомнения, «по доброте душевной». Не говоря уже о том, что алкоголь разрушал здоровье мальчика, один только вид несчастного всеми брошенного ребенка, когда он напивался и начинал шататься, приплясывать и нести всякую околесицу, у нормального человека вызывал слезы. Отнюдь не все сочувствовали бедному юнге – некоторые матросы смеялись и потешались, глядя на него, зато другие становились мрачнее тучи: наверное, они вспоминали собственное детство или своих детей, – и приказывали Рэнсому немедленно бросить эти глупости и подумать о том, что его ждет, если он с малых лет пьет спиртное. Я очень жалел Рэнсома, мне было больно и совестно смотреть на него, и даже теперь я нередко вижу во сне этого несчастного мальчика.

Дул встречный ветер, и течение бросало «Конвент» то вверх, то вниз, люк мы задраили, каюта наша освещалась только фонарем, висевшим на перекладине. Работы хватало: каждую минуту матросам приходилось то ставить, то убавлять паруса. Постоянное напряжение сказывалось на настроении команды: с утра до вечера мои соседи шумели, бранились и ссорились, а я круглые сутки слушал этот гвалт, ведь меня не выпускали на палубу. Судите сами, как надоела мне такая жизнь, – я с нетерпением ждал перемен.

Перемены последовали, я опишу их чуть позже, а сперва хочу рассказать, о чем я беседовал с мистером Райэчем, ибо после этого я почувствовал некоторое облегчение в своих мытарствах. Застав однажды помощника капитана в легком опьянении – в трезвом виде он никогда не заходил к нам в каюту, – я взял с него слово хранить тайну и поведал ему свою историю. Он объявил, что она напоминает ему балладу, но пообещал сделать все возможное, чтобы помочь мне. Он велел мне взять бумагу, перо и чернила и написать мистеру Кэмпбеллу и мистеру Ранкэйлору и заверил, что если я говорю правду, то с их помощью он почти наверняка сумеет выручить меня из беды и восстановить в правах.

– Пока же не падай духом, – напутствовал он меня. – Не с тобой первым такое случилось, поверь мне. Многие несчастные, которые теперь в рабстве возделывают табак за океаном, еще недавно являлись свободными людьми, имели собственные дома и вели свое хозяйство. Жизнь, парень, полна перемен, порой неожиданных. Вот я, к примеру: сын лорда, почти выдержал экзамен на доктора, а служу у Хозизена.

– Что за история с вами произошла? – из вежливости спросил я Райэча.

– Нет у меня никакой истории, и никогда не было. Я пошутил. – Он весело присвистнул и вышел из каюты.

Глава VIII Мои новые обязанности

Однажды около девяти часов вечера матрос, который нес вахту вместе с мистером Райэчем, спустился в каюту за курткой и на ходу крикнул нам:

– Кранты! Шон доконал его!

Кого именно постигла столь печальная участь, никто не спросил – все поняли и так. Не успели мы обсудить эту новость, как люк отворился и – невиданное дело! – к нам в каюту спустился сам капитан. Щурясь при мерцавшем свете фонаря, он пристально оглядел койки, подошел ко мне и произнес на удивление довольно приветливо:

– Ты нам нужен, любезный, чтоб прислуживать в каюте. Займешь место Рэнсома, а он переселится на твою койку. Ступай!

Хозизен еще не договорил, как у люка появились двое матросов с нашим юнгой на руках. В эту минуту корабль резко нырнул в глубину, фонарь закачался, и свет упал на мальчика: на его помертвевшем восковом лице застыла гримаса боли и ужаса. В висках у меня застучало, дыхание прервалось, точно меня поразил апоплексический удар.

– Ступай на корму! Что стоишь столбом?! – закричал на меня Хозизен.

Прошмыгнув мимо матросов и безжизненного тела мальчика, я взбежал по лестнице па палубу. Корабль прореза́л длинную с белым гребнем волну, которая наваливалась на судно с правого галса, а слева, под дугообразным основанием фок-зейля[6], я увидел яркий солнечный закат. Я думал, уже настала ночь, и очень удивился; конечно, я не знал, что в эту минуту мы огибали Шотландию с севера и находились в открытом море между Оркнейскими и Шетландскими островами, избегая опасных течений пролива Пентленд-Ферт. Проведя столько времени в потемках на баке и понятия не имея о встречных ветрах, я вообразил, что мы прошли полпути или даже больше по Атлантическому океану. Мне так надоело сидеть взаперти в каюте, что я радовался даже такой «свободе», прыгал с палубы на палубу, бегал между парусами, хватался за канаты и, наверное, упал бы за борт, не удержи меня один матрос, который всегда выказывал мне свое расположение.

Огромная, если принять во внимание общие размеры брига, капитанская каюта, где отныне мне предстояло прислуживать и спать, на шесть футов возвышалась над палубами. В ней стояли привинченные к полу стол, скамейки и две койки: одна для капитана, другая для двоих помощников, которые спали по очереди. На стенах снизу доверху были закреплены запирающиеся шкафчики, где лежали вещи капитана и его помощников, а также часть запасов судна. Главные запасы пищи, воды и пороха размещались внизу в кладовой, куда вел люк, расположенный посреди палубы. Все огнестрельные орудия кроме двух медных пушек стояли на козлах у задней стены капитанской каюты, кортики хранились где-то в другом месте. Маленький иллюминатор с наружными и внутренними створками и стеклянный люк на потолке освещали каюту днем, а после наступления сумерек в ней всегда горела лампа.

Я вошел и даже при не особенно ярком свете сразу увидел смуглолицего человека крепкого телосложения, сидевшего за столом, на котором стояли бутылка коньяка и жестяная кружка. Это был мистер Шон, настоящий моряк, самый авторитетный на «Конвенте». При моем появлении он не пошевелился и не поднял глаз, а продолжал тупо глядеть в стол. Почти следом за мной в каюту вернулся капитан и прислонился к своей койке, кидая мрачные взгляды на старшего помощника. Я очень боялся Хозизена, имея на то основательные причины, но внутреннее чутье подсказало мне, что в эту минуту нечего опасаться капитана, я шепнул ему на ухо:

– Что с ним? – и кивнул на мистера Шона.

Вместо ответа хозяин брига удрученно покачал головой, и лицо его еще больше посуровело. Вскоре пришел мистер Райэч. По его взгляду, брошенному на капитана, я без всяких слов понял, что Рэнсом умер. Мы втроем молчали и смотрели на мистера Шона, который по-прежнему сидел, бессмысленно уставившись в одну точку. Внезапно он протянул руку, чтобы налить себе коньяку, но мистер Райэч опередил, шагнул вперед и отнял бутылку, что удалось ему благодаря быстроте реакции, а не силе. Мистер Райэч разразился проклятиями, крича, что Шон злодей и что Бог накажет за грехи не только его, что вполне справедливо, но и весь бриг. С этими словами Райэч метнулся к открытому люку и выкинул бутылку в море. Мистер Шон мигом вскочил и, наверное, как зверь, растерзал бы своего сослуживца, ведь алкоголик явно потерял рассудок и ему было все равно, что это уже второе за вечер убийство, но капитан вовремя подоспел и загородил собой потенциальную жертву.

– Сидеть! – заорал Хозизен. – Свинья, пьяница, убийца! Мальчишка умер!

До мистера Шона, казалось, понемногу начало доходить, что произошло, он тяжело опустился на скамейку, положил руку себе на лоб и вдруг завопил:

– Так и надо этому гаденышу, он подал мне грязную кружку!

Капитан и мистер Райэч переглянулись, и я прочитал в их глазах сильную тревогу. Хозизен подошел к Шону, взял его за плечи, довел до койки и стал уговаривать, как расшалившегося ребенка, лечь и уснуть. Убийца немного побуянил, похныкал, затем скинул, швырнув в разные стороны, сапоги и растянулся на неудобном ложе.

– Господи! – воскликнул мистер Райэч, обращаясь к капитану. – Что ж вы раньше-то не вмешались? Почему не приняли меры? Теперь поздно, мальчишка убит.

– Мистер Райэч, – строго произнес Хозизен, – в Дайзерте никто не должен узнать, что` у нас тут случилось. Вы меня поняли? Ни одна живая душа. Юнга по неосторожности упал за борт, сэр, вот как было дело. Я охотно заплатил бы пять фунтов, окажись это правдой! – Он повернулся к столу. – Зачем выбросили хороший коньяк? – проворчал он. – Какой смысл, что это меняет? Дэвид, достань другую бутылку там, в крайнем шкафу. – Капитан дал мне ключ. – Вам тоже сейчас не повредит немного коньячку, сэр, – подмигнул он Райэчу, – …после такого ужасного расстройства.

Они сели за стол, чокнулись кружками и выпили. Мистер Шон, стонавший на койке, приподнялся и мутными глазами посмотрел на них и на меня так, словно видел в первый раз. Я весь вечер прислуживал и неплохо справлялся, а на следующий день уже совершенно освоился с новыми обязанностями. Я подавал пищу, которую капитан принимал в определенные часы вместе с тем из помощников, кто в это время не нес вахту. Весь день мне приходилось сновать с бутылками туда-сюда, от одного из трех моих начальников к другому, наливать коньяк, убирать и мыть кружки, а ночью я спал на тонком одеяле, брошенном на крашеные доски в ближнем к корме углу каюты, на самом сквозняке между двумя люками. Но и на такой жесткой холодной постели я не мог выспаться спокойно: меня всякий раз будили, когда кто-нибудь приходил с палубы выпить, а между вахтами все трое усаживались вместе распить бутылку. Я не понимал, как они вообще справлялись со своими обязанностями на судне, когда столько пили, – неприятно было на это смотреть. В других отношениях служба меня не тяготила: скатерти в каюте не постилались, еда состояла из овсяной каши и солонины, лишь дважды в неделю полагался пудинг. По непривычке к морю я нетвердо держался на ногах и неоднократно падал с кушаньем, которое нес, но капитан и мистер Райэч удивительно терпеливо сносили мою неуклюжесть. Я думаю, их мучила совесть: вряд ли они проявляли бы ко мне такую снисходительность, если бы не истязали раньше бедного Рэнсома.

Пьянство, жестокое убийство беззащитного ребенка, а может, и то и другое, очевидно, повредили рассудок мистера Шона. Я не припомню, чтобы когда-либо видел его в нормальном состоянии. Он никак не мог привыкнуть к моему присутствию, неотрывно глядел на меня, иногда с ужасом, и несколько раз отшатнулся, когда я подавал ему еду. Я с самого начала знал, что мистер Шон не отдает себе отчета в том, что произошло, и на второй день своей службы в капитанской каюте убедился в этом. Мы сидели с ним вдвоем, и он несколько минут не сводил с меня замутненного взгляда, потом вдруг побледнел как смерть, поднялся и подошел ко мне. Я сжался от ужаса, хотя ни в чем перед ним не провинился.

– Тебя тут раньше не было? – спросил он.

– Нет, сэр, – ответил я едва слышно.

– Здесь был другой мальчик? – Я кивнул, и он несколько успокоился: – Да, я так и думал, – и, не произнеся больше ни слова, сел за стол и потребовал коньяка.

Наверное, это странно, но, несмотря на все его злодейства, я испытывал к мистеру Шону жалость. Где-то в Лидсе[7] его ждала жена, может, и дети. Впрочем, за давностью лет я забыл: вроде бы, детей у него не было. Я продолжал выполнять новые обязанности – это продлилось, как позже узнают читатели, совсем недолго, – и не жаловался на жизнь. Кормили меня так же, как и начальство, мне даже позволялось брать со стола лакомые пикули – маринованные овощи с пряностями, – любимую закуску капитана и его помощников, и если б я захотел, то мог напиваться с утра до вечера, как мистер Шон. Мистер Райэч, некогда учившийся в колледже, по-дружески беседовал со мной, особенно в веселом настроении, и рассказывал мне много интересного и поучительного. Капитан, хоть и держался со мной строго и отстраненно, иногда позволял себе расслабиться и поделиться со мной воспоминаниями о далеких прекрасных странах, которые он посетил во время плаваний.

Тень бедного Рэнсома лежала на всех нас, но особенно тяжело на мне и мистере Шоне. Меня мучили и собственные тревоги. Я понимал, что моя нынешняя жизнь – еще цветочки, а ягодки впереди. Пока я выполнял грязную работу всего для троих, причем одного из них я даже не считал человеком – убийцам, по моему убеждению, место на виселице, а не на корабле, – в будущем же меня ждала судьба несчастного невольника, изнуряющий труд вместе с неграми на табачной плантации какого-нибудь рабовладельца. Мистер Райэч из осторожности больше не обсуждал со мной мое положение, я попробовал обратиться к капитану, но он отпихнул меня, как собаку. С каждым днем я все больше падал духом и радовался, что хоть работа отвлекает меня от моего угнетенного состояния.

Глава IX Человек с поясом, полным золота

Прошло больше недели, и «Конвент» по-прежнему преследовали неудачи. Корабль то двигался вперед, то его относило назад. Наконец его отбросило далеко к югу и весь девятый день нашего рейса швыряло из стороны в сторону вблизи мыса Рез и диких скалистых берегов. Мои начальники посовещались и приняли какое-то решение, которое я тогда не понял, но в итоге встречный ветер сменился попутным и мы быстро пошли к югу. На десятый день после полудня волна стихла, густой белесый туман окутал судно, так что с носовой части не стало видно кормы. Все поднялись на палубу. Командующие и матросы к чему-то чутко прислушивались. «Нет ли буруна?» – спрашивали они один другого. Я не знал, что такое бурун, но опасность, которая висела в воздухе, приводила меня в возбужденное состояние. Часов около десяти вечера я, как обычно, подавал ужин Хозизену и Райэчу, как вдруг бриг сильно тряхнуло, и вслед за тем послышались пронзительные крики. Капитан и его помощник вскочили из-за стола.

– Мы напоролись на что-то! – закричал мистер Райэч.

– Нет, – авторитетно ответил капитан, – мы всего лишь смяли шлюпку. Пойдемте, и вы убедитесь.

Капитан не ошибся. В тумане «Конвент» натолкнулся на лодку, разбил ее в щепки, и она утонула со всей командой гребцов на банках[8]. Выжил только один человек – как я узнал впоследствии, пассажир, в момент удара находившийся на корме. При столкновении корму подбросило вверх, но счастливчик – руки у него были свободны, и ничто не сковывало его движений кроме суконного плаща ниже колен, – быстро отреагировал, высоко подпрыгнул и ухватился за бушприт нашего корабля. Похоже, этот человек был ловок, силен и удачлив, однако когда капитан привел его к нам в каюту и я впервые увидел его, он показался мне очень взволнованным и испуганным не меньше, чем я, а даже больше.

Незнакомец понравился мне: небольшого роста, хорошо сложенный, подвижный, с приятным сильно загоревшим лицом, которое не портили даже многочисленные оспины и веснушки. В его живых ясных глазах мелькало что-то безумное и тревожное, но в то же время привлекательное. Сбросив плащ, он выложил на стол пару дорогих пистолетов, инкрустированных серебром, и я заметил, что к поясу его пристегнута длинная шпага. На вопросы капитана он отвечал любезно – в нем чувствовались воспитанность и хорошие манеры, и я подумал, что с таким человеком лучше дружить, чем враждовать.

Хозизен тоже заинтересовался неизвестным, особенно когда тот снял плащ. Наш неожиданный гость щеголял в черных плисовых панталонах, красном жилете, синем мундире с серебряными пуговицами и серебряным галуном и шляпе с перьями. Конечно, его одежду немного подпортили вода, туман и другие суровые условия путешествия, тем не менее выглядела она очень нарядной и дорогой, – на торговом судне вроде нашего никто не носил такие костюмы.

– Мне жаль, что ваша лодка разбилась, сэр, – начал капитан.

– Вместе с ней погибли несколько славных людей, – с грустью произнес незнакомец. – Я бы пожертвовал двумя десятками лодок, только бы эти несчастные выжили.

– Это ваши друзья, сэр? – полюбопытствовал Хозизен.

– Больше, чем друзья. Они готовы были умереть за меня, если понадобится.

– Ну, сэр, – с деланным сочувствием сказал капитан, не сводя глаз с неизвестного, – на свете все-таки больше хороших людей, чем лодок для них.

– Верно, – тяжело вздохнул собеседник, – вы очень проницательны.

– Мне приходилось бывать во Франции, сэр, – осторожно заметил капитан, и на лице его появилось многозначительное выражение: какой-то особый смысл таился в этой фразе.

– Что ж тут удивительного? – ответил незнакомец. – Многие посетили эту страну.

– Да, сэр, – подхватил капитан, – ради красивого мундира.

– Вот вы о чем! – вскипел неизвестный и тотчас схватился за рукоятки пистолетов.

– Не нужно запальчивости, – попросил капитан, – не начинайте ссоры, пока в ней нет надобности. На вас мундир французского солдата, а говорите вы как шотландец, ну и что с того? Теперь немало честных людей поступают подобным образом, и я нисколько не осуждаю их.

– Так вы принадлежите к честной партии? – спросил господин в синем мундире, явно имея в виду партию якобитов[9], поскольку в любых междоусобицах каждая партия всегда считает, что честная лишь она одна.

– Я истый протестант, сэр, – признался капитан, – и благодарю Бога за это. Как только я ступаю на сушу, сразу иду в церковь. Но какое это имеет значение? Человек верующий, я испытываю жалость к собрату, попавшему в беду.

– Вот как? – удивился якобит. – Ладно, сэр. Буду откровенен: я один из тех джентльменов, что участвовали в восстаниях в сорок пятом и сорок шестом годах[10], и, окажись я в руках господ в красных мундирах[11], мне, вероятно, пришлось бы туго. Да, я собирался во Францию. Французский корабль крейсировал здесь, чтобы взять меня на борт, но в тумане мы разминулись с ним, а потом вы уничтожили нашу лодку. Предлагаю условие: если вы высадите меня там, куда я направлялся, я щедро вознагражу вас за беспокойство – деньги у меня есть.

– Во Франции? – повысил голос капитан. – Нет, сэр, это неприемлемо. Вернуть вас туда, откуда вы следовали, – другое дело.

К несчастью, в эту минуту Хозизен увидел, что я стою поблизости и слушаю разговор, и спешно отослал меня готовить ужин гостю. Я бросился выполнять поручение, а когда вернулся, незнакомец как раз снимал с себя пояс, набитый деньгами; он вынул из него одну-две гинеи и положил на стол. Капитан поглядел на них, потом на весь пояс, на джентльмена и, как мне показалось, встревожился.

– Дайте мне половину, – кивнул он на пояс, – и считайте, что мы договорились.

Нарядный господин убрал деньги обратно в пояс и надел его на жилет.

– Послушайте, сэр, – сказал он, – ни одна гинея не принадлежит мне лично, – это собственность вождя клана. – Якобит дотронулся до полей шляпы. – Глупо с моей стороны жалеть малую часть ради спасения всей суммы, но растрачивать чужое достояние – безрассудно и преступно. Вы получите тридцать гиней, если высадите меня на ближний берег, шестьдесят – если доставите в Лох-Линне. Берите, пока я предлагаю, а нет – поступайте, как знаете.

– Гм, – нахмурился Хозизен, – я ведь могу выдать вас солдатам…

– В таком случае останетесь в убытке, – усмехнулся незнакомец. – У моего вождя, признаюсь вам, сэр, как у любого честного шотландца, конфисковано все имущество. Поместьем его завладел человек, которого именуют королем Георгом, арендную плату собирают, или, точнее, стараются собрать чиновники. Но, к чести Шотландии, бедные арендаторы заботятся прежде всего о своем предводителе, он сейчас в изгнании, и эти деньги – часть арендной платы, которую ждет и, надеюсь, не дождется король Георг. Сэр, по-моему, вы человек практический: ну допустим, вы отдадите эти деньги своему правительству, и каков будет ваш барыш?

– Маловат, конечно, – признался Хозизен и тут же язвительно прибавил: – Я имею в виду, если правительство узнает что-нибудь лишнее… Но ежели постараться, можно придержать язык за зубами.

– О, так я выведу вас на чистую воду! – воскликнул джентльмен. – Вы обманете меня, а я перехитрю вас. Коли меня арестуют, я сразу признаюсь, что́ это за деньги.

– Ладно, – буркнул капитан, – чему быть, того не миновать. Шестьдесят гиней, и дело с концом! Вот вам моя рука.

– Благодарю! – обрадовался незнакомец, но не успел пожать руку Хозизену, как тот пулей вылетел из каюты и оставил меня наедине с якобитом.

После 1745 года многие эмигрировавшие из страны шотландцы ненадолго приезжали на родину повидаться с родными и друзьями и собрать хоть немного денег. Англичане конфисковали имения предводителей горных кланов, а сподвижники – те из шотландцев, кто еще продолжал трудиться на земле, – ограничивали себя во всем, чтобы доставлять своим вождям средства к жизни и борьбе. Собирать деньги оказалось не самым трудным, куда сложнее было переправлять их через океан, не рискуя попасть в руки английского королевского флота. Обо всем этом я раньше отдаленно слышал, а теперь воочию увидел шотландского мятежника. Мало того что он бунтовал против английского короля Георга и контрабандой провозил шотландские арендные деньги, так еще и поступил на службу к французскому королю Людовику и носил пояс, набитый золотом. У меня, семнадцатилетнего, тогда не имелось никаких политических убеждений, но я не мог не восхититься отчаянным смельчаком.

– Вы якобит? – с опаской спросил я, ставя перед ним еду.

– Что? – Он удивился вопросу и впервые взглянул на меня. – А ты, юноша, судя по твоему длинному лицу, виг?[12]

– Ни то ни се, – сказал я, чтобы не раздражать шотландца, потому что на самом деле мистер Кэмпбелл внушал мне, что все якобиты – вероотступники и грешники.

– Понятно, – ответил он. – Послушай-ка, господин Ни то ни се, бутылка пуста, как видишь. – Он потряс ею перед моим носом. – Твой хозяин берет с меня шестьдесят гиней и еще отказывает в выпивке. Несправедливо!

– Я сейчас попрошу ключ от шкафа, – крикнул я и помчался на палубу.

Густой туман по-прежнему нависал над судном, но волны почти стихли. Корабль лег в дрейф, и никто не знал, где именно мы находимся, дул слабый ветер, кажется, совсем нам не попутный. Несколько матросов прислушивались к буруну, а капитан и оба помощника сошлись на шкафуте[13] и о чем-то совещались. Не знаю почему, но я сразу догадался, что они замышляют злодейство против якобита, и первые подслушанные мною слова, когда я тихонько подкрался к своим начальникам, полностью подтвердили мое предположение. Сначала до меня донесся возглас мистера Райэча:

– Надо хитростью выманить его из каюты.

– Наоборот, лучше задержать его там, – возразил Хозизен. – Каюта не площадь и не поле битвы, чтобы свободно размахивать шпагой.

– Положим, – ответил Райэч, – но так до него трудно добраться.

– Пустяки, – сказал Хозизен, – мы вовлечем его в разговор, а потом незаметно подойдем к нему по одному с каждой стороны и схватим за руки. Другой вариант: мы вбежим в обе двери и скрутим его, не дав ему опомниться.

Меня охватили одновременно страх и гнев: я в очередной раз убедился, какими вероломными, жадными и жестокими были капитан «Конвента» и его помощники. Я хотел убежать, но вдруг осмелел.

– Капитан, – обратился я, – этот господин просит выпить, а в бутылке ничего нет. Дайте мне, пожалуйста, ключ.

Все трое вздрогнули и повернулись ко мне.

– Боже! – закричал Райэч, хлопнув себя по лбу. – Так вот способ достать оружие! Эй, Дэвид, ты ведь знаешь, где лежат пистолеты?

– Конечно, – оживился Хозизен, – Дэвид знает! Дэвид – хороший малый. Понимаешь, Дэвид, этот дикий хайлендер[14] опасен для нашего судна, не говоря уж о том, что он отъявленный враг короля Георга, да хранит Бог Его Величество!

– Ну да, – промямлил я, пропуская лживую лесть мимо ушей и делая вид, что ничему не удивляюсь.

– Слушай, Дэвид, – горячо заговорил капитан, – все наше кремневое оружие, крупно- и мелкокалиберное, находится в каюте под носом у этого типа, там же и порох. Если я, мистер Шон или мистер Райэч пойдем за ним, у хайлендера сразу возникнут подозрения. Но такой мальчуган, как ты, Дэвид, способен незаметно стащить рог пороху и пару пистолетов. Если ты окажешь нам такую услугу, я вспомню ее, когда тебе понадобится надежный покровитель, а это случится, едва мы бросим якорь в Каролине. – Тут мистер Райэч что-то шепнул капитану. – Совершенно верно, сэр, – согласился тот и, повернувшись ко мне, продолжил: – На том человеке, Дэвид, пояс, набитый золотом, и вот тебе мое честное слово: при успехе нашего дела на твою долю тоже перепадет кое-что.

Хотя меня переполняло возмущение, я пробормотал капитану, что исполню его приказание. Он дал мне ключ от шкафа со спиртным, и я направился к каюте. Я попал в безвыходное положение. Меня загнали в угол бандиты: они выкрали меня с родины, убили бедного Рэнсома… Неужели мне суждено стать соучастником нового преступления?! Посмотрим с другой стороны, если я, допустим, перейду на сторону якобита: каким образом мужчина, даже наделенный силой и храбростью льва, вдвоем с мальчиком смогут противостоять всему экипажу корабля? Бессмыслица.

Рассуждая так и не придя ни к какому решению, я вошел в каюту и увидел того человека: он сидел за столом под лампой и ел. Я тотчас понял, что нужно делать. До сих пор не знаю, почему я так поступил, но, движимый какой-то непонятной силой, я приблизился и положил руку на плечо незнакомца.

– Вы не боитесь смерти? – спросил я. – Он вскочил, и во взгляде его я прочитал вопрос. – Да, – воскликнул я, – они здесь все преступники! Все судно полно бандитов! Они уже убили мальчика, а теперь хотят убить вас.

– Ну-ну, – сделал он движение, как бы отстраняясь, – я пока не в их руках. – Затем с любопытством взглянул на меня: – Ты на моей стороне?

– Да, – ответил я. – Я не вор и не убийца. Я готов помогать вам.

– Хорошо. Как тебя зовут?

– Дэвид Бэлфур. – Тут я подумал, что человеку в такой дорогой одежде должны нравиться знатные господа, и прибавил: – Из Шооса.

Он поверил мне – хайлендеры привыкли видеть аристократов в нищете, но то ли у него не имелось собственных владений, то ли по другой причине ему не понравились мои слова.

– Моя фамилия Стюарт, – произнес он, приосанившись, – Алан Брек. С меня достаточно моего королевского имени, хоть я и не прицепляю к нему название какой-нибудь вотчины.

Поставив меня на место, словно в данной ситуации это было самое важное, он принялся осматривать каюту. Крепко сооруженная, она вполне могла противостоять ударам волн и имела иллюминатор, верхний люк и два дверных проема, в каждый из которых свободно проходил один человек. Двери обычно держали отворенными, но при надобности плотно закрывали заслонами из толстых дубовых досок, снабженных крючками. Один заслон я сразу задвинул и укрепил запором, но когда попытался подойти к другому, Алан остановил меня.

– Дэвид, – обратился он, – не могу припомнить название твоего поместья, потому осмелюсь называть тебя просто по имени. Не надо ничего заслонять. Открытая дверь – лучшая защита.

– Лучше бы закрыть ее, – возразил я с опаской.

– Нет, Дэвид, – заявил он. – Пока дверь открыта и я стою к ней лицом, я вижу своих врагов перед собой, как и положено.

На козлах лежали пистолеты и несколько кортиков. Алан стал их рассматривать и выбрал один кортик, при этом качая головой и говоря, что никогда еще не видел такого плохого оружия. Затем он велел мне сесть к столу, дал рог с порохом, мешок с пулями и велел зарядить все пистолеты.

– Такая работа более достойна джентльмена высокого происхождения, – заметил он, – чем мыть посуду и подавать выпивку шайке матросов, перемазанных дегтем. – Он встал посреди каюты лицом к двери, вытащил шпагу и замахнулся ею, как бы оценивая пространство, на котором ему предстояло биться. – Мало места, – посетовал он. – Жаль, но придется действовать одним острием. Я не смогу проявить всех своих способностей, а я очень силен в верхней обороне. Продолжай заряжать пистолеты и наблюдай за мной.

Я кивнул в знак согласия. Руки у меня дрожали, я с трудом дышал, во рту пересохло, в глазах потемнело. Как только я представлял, какая масса людей вскоре набросится на нас, сердце мое замирало, а в голове засела только одна мысль – о море, омывавшем борта нашего брига, о море, в которое еще до утра сбросят мое мертвое тело.

– Сколько у нас противников? – спросил Алан.

Я стал считать, но от страха никак не мог справиться с простейшей задачей.

– Пятнадцать, – наконец сказал я, потирая лоб.

Алан присвистнул:

– Ого! Что поделать, условия выбирать не приходится, их диктует жизнь. Слушай внимательно. Мое дело – оборонять дверь, откуда я жду главного нападения. Ты в этом не участвуешь. Смотри не стреляй в эту сторону, пока я не упаду: мне лучше иметь десять врагов впереди, чем одного такого «друга» с пистолетом, как ты, сзади.

– Я и вправду плохой стрелок, – вздохнул я глубоко.

– Спасибо за откровенность, – усмехнулся он. – Немногие решились бы признаться в этом.

– Сэр, – перебил я, – позади вас дверь, которую они могут взломать и ворваться.

– Вот именно. – Он многозначительно поднял палец. – Как раз это и входит в твои обязанности. Зарядишь пистолеты – залезай на ближнюю к иллюминатору койку и, едва враги попытаются атаковать дверь, стреляй, понял? Возьми себя в руки, Дэвид, и будь хоть немного солдатом. Что тебе еще надо охранять? Отвечай!

– Люк, – сказал я. – Но, мистер Стюарт, у меня ведь нет глаз на затылке, чтобы охранять дверь и люк одновременно: когда я нахожусь лицом к двери, люк у меня за спиной.

– Правильно рассуждаешь, – ответил Алан, – а ушей у тебя разве нет?

– Точно! – воскликнул я. – Я же услышу, если разобьют стекло!

– Ты не лишен здравого смысла, – иронично заметил Алан.

Глава X Осада капитанской каюты

Хрупкий мир вскоре закончился. На палубе долго ждали моего возвращения, пока терпение у моих начальников не лопнуло. Не успел Алан договорить фразу, как в проеме двери появился капитан.

– Ни с места! – закричал Стюарт и направил на Хозизена шпагу, тот остановился, но не дрогнул и не отступил ни на шаг.

– Обнаженная шпага? – нахмурился он. – Такова плата за гостеприимство?

– Вы знаете, кто я? – спросил Алан. – Потомок королевского рода и ношу имя королей. На моем фамильном гербе – дуб. Видите мою шпагу? Она отрубила головы большему числу вигов, чем у вас пальцев на руках и ногах. Зовите свой сброд на помощь, сэр, и нападайте! Чем раньше начнется стычка, тем скорее вы почувствуете эту сталь в своих внутренностях.

Капитан ничего не ответил и взглянул на меня свирепым взглядом.

– Я припомню тебе предательство, гаденыш, – пригрозил он мне металлическим голосом, который точно резанул меня по сердцу.

– Теперь держи ухо востро, опасность близится, – предупредил меня Алан, едва капитан вышел.

Храбрый шотландец вытащил кинжал и держал его в левой руке на случай, если нападающие попытаются прошмыгнуть под его поднятой шпагой. Я влез на койку, заранее положил туда несколько пистолетов и с опаской открыл люк, который мне предстояло сторожить. Оттуда просматривалась часть палубы – для нашей цели вполне достаточная. Волны улеглись, ветер не изменился, паруса висели неподвижно – на бриге царила полная тишина. До меня донесся гул голосов, и немного погодя послышался звон стали, громыхнувшей о палубу: я догадался, что распределяли кортики и один из них упал. Снова все стихло, но вдруг раздались шум шагов и крик, затем возгласы Алана и звук ударов. Кто-то пронзительно завопил, как будто его ранили. Я оглянулся через плечо: в проеме двери с Аланом дрался мистер Шон.

– Это он убил юнгу! – закричал я изо всех сил.

– Смотри за люком! – велел Алан, но, оборачиваясь к люку, я успел заметить, как шотландец воткнул шпагу в старшего помощника капитана.

Наступил и мой черед принять участие в деле. Через люк я увидел, как пять матросов протащили мимо каюты запасной рей для устройства тарана и начали устанавливать его перед нашей дверью. Я очень редко стрелял из ружья на охоте, а из пистолета – вообще ни разу в жизни, тем более в человека. Но на раздумья не оставалось времени: либо опередишь и убьешь ты, либо уничтожат тебя. Едва матросы раскачали рей, я крикнул:

– Вот вам, получите! – и выстрелил.

Похоже, я ранил одного, потому что тот застонал и отступил на шаг, а остальные замерли в замешательстве. Не успели они прийти в себя, как вторая пуля просвистела над их головами, потом я выпалил из пистолета в третий раз, и вся компания, бросив рей, убежала. Я оглядел каюту, полную дыма от моих выстрелов, и меня изрядно оглушило ими. Алан стоял на том же месте, но шпага его была по рукоятку в крови. Он очень гордился своим триумфом и принимал такие воинственные позы, что казался непобедимым. Прямо перед ним на четвереньках ползал и корячился мистер Шон, кровь лилась у него изо рта. Пока я смотрел на него, стоявшие сзади матросы схватили старшего помощника за ноги и боком выволокли из каюты – уверен, он умер по дороге.

– Вот вам еще один поверженный виг! – воскликнул Алан. – А у тебя какие успехи? – спросил он меня. – Многих отправил на тот свет?

– Нет, только ранил одного матроса и еще кого-то, по-моему, капитана.

– Я заколол двоих, – похвастался он, – но крови явно недостаточно, противник еще не повержен – то была лишь рюмка водки перед обедом.

Я вернулся на свое место, снова зарядил три пистолета, из которых стрелял, и насторожился. Наши враги спорили неподалеку на палубе, причем так громко, что сквозь шум прибоя до меня долетали их голоса.

– Шон все испортил, черт его возьми, – кричал Райэч.

– Он уже поплатился за это, – заявил капитан.

Голоса стихли до неясного ропота. Теперь почти все время говорил кто-то один, наверное, капитан, который излагал свой план действий, а прочие что-то коротко отвечали ему – видимо, получали приказания. Я понял, что Алан прав: враги снова двинутся на нас, – и сообщил об этом шотландцу.

– Враги ведут себя вполне предсказуемо, – отозвался Алан. – Если мы не всыплем им сейчас хорошего перцу и не припугнем раз и навсегда, то ни тебе, ни мне не заснуть нынешней ночью. Только помни: на этот раз они проявят настойчивость.

Пистолеты я зарядил, и мне оставалось только прислушиваться и выжидать. Пока продолжалось нападение, я действовал, а не размышлял о своих страхах, теперь же, когда все утихло, навязчивые мысли одна мрачнее другой начали угнетать меня. Мне повсюду чудились острые окровавленные клинки и холодная, смертельно жалящая сталь, и, когда я уловил тяжелые шаги и шуршание одежды о стенки каюты и понял, что враги в потемках занимают позиции и сию минуту обрушатся на нас в последнем страшном натиске, я чуть не разрыдался.

Все это происходило на той стороне, где держал оборону Стюарт, и я уже думал, что мое участие в сражении окончилось, как вдруг я заметил, что кто-то осторожно и беззвучно старается пролезть в каюту через люк прямо надо мной. Раздался свисток, послуживший сигналом к атаке. Кучка матросов с кортиками набросилась на дверь. В тот же миг по стеклу люка ударили, оно разбилось, вниз полетели стеклянные брызги и кто-то, спрыгнув из отверстия, очутился на полу каюты. Не успел враг встать на ноги, как я приставил дуло к его спине и хотел застрелить, но когда я дотронулся до живого человеческого тела, то дрогнул, мужество покинуло меня, и я не мог ни спустить курок, ни убежать.

Прыгая, неизвестный выронил кортик, но, почувствовав прикосновение пистолета, быстро обернулся и попытался схватить меня за горло, осыпая проклятиями. Я встрепенулся и взял себя в руки, или страх сделал меня решительным, но в результате я совладал с ситуацией, вскрикнул и прострелил врага насквозь, он рухнул на пол с отвратительным диким стоном. Из люка уже торчали ноги другого матроса, и, пользуясь тем, что я отвлекся, этот тип изловчился и изо всей силы пнул меня по голове. Я стерпел боль, быстро увернулся, схватил второй пистолет и выпалил ему в бедро. Он соскользнул вниз и, как чурбан, повалился на тело своего товарища. Я не промахнулся, хотя прицеливаться было некогда, – я просто-напросто выстрелил в упор. На долю секунды я замер над трупами, разглядывая их, но крик Алана о помощи вывел меня из опасного оцепенения.

До сих пор Стюарт оборонял дверь, но, пока он сражался с другими матросами, один из них поднырнул под шпагу и схватил шотландца за туловище. Левой рукой Алан нанес ему несколько ударов кинжалом, но злодей вцепился во врага намертво, как пиявка. Еще один неприятель ворвался в каюту и занес над Стюартом кортик. В проеме двери показалось множество свирепых вооруженных матросов. Я решил, что нам конец, и, схватив с полу кортик, ринулся на агрессоров с фланга. Но моя помощь уже не требовалась: Алан заколол и отшвырнул от себя «пиявку», немного отступил назад для разбега и с ревом бросился в гущу атакующих, как разъяренный лев. Матросы отхлынули от храброго колосса, как вода, повернулись, второпях расталкивая друг друга, протиснулись в дверь и ринулись по палубе. Настигаемые разящим клинком шотландца, они вопили и падали один на другого. Шпага в руках Алана сверкала, как алмаз, мелькая среди удиравших с поля битвы врагов, и каждый ее удар сопровождался истошными воплями смертельно раненных. Я еще не верил, что мы одержали победу, а мой наставник знай себе гнал противников вдоль палубы, как собака загоняет овец в хлев. Опытный воин не стал затягивать преследование, потому что был не только храбр, но и благоразумен, однако матросы продолжали бежать и кричать, словно Стюарт все еще мчался за ними. Спотыкаясь, падая, карабкаясь на четвереньках, оставшиеся в живых матросы кое-как сползли к себе в каюту и задраили люк.

Капитанская каюта напоминала бойню: тут валялись несколько трупов, а на пороге матрос мучился в предсмертной агонии. Мы с Аланом торжествовали, тем более что чудом избежали ранений. Мистер Стюарт подошел ко мне, раскрыв объятия:

– Иди сюда, брат! – Он сердечно обнял и крепко расцеловал меня в обе щеки. – Дэвид, – растрогался он, – я действительно полюбил тебя, как брата. Признайся, – воскликнул он точно в экстазе, – разве я не славный боец?

Он обернулся к поверженным врагам, проткнул каждое тело насквозь шпагой и, орудуя ногами, выпихнул за дверь. При этом он насвистывал и что-то напевал сквозь зубы, словно пытаясь припомнить какой-то мотив или сочинить новый. На щеках у него играл румянец, глаза блестели, как у ребенка при виде новой игрушки. Он уселся на стол со шпагой в руке и опять тихонько пропел; мотив, который он искал, становился все яснее, и наконец Алан громко запел песню на гэльском[15] языке. Привожу ее тут в стихах, хотя я не все запомнил, – песня была длиннее. Он говорил, что частенько певал ее, и мало-помалу она сделалась популярной. Я и впоследствии слышал ее много раз, но не все слова понимал по-гэльски. Мне объяснили, что это песня о чудесном оружии Алана Брека.

Эта песня, которую Алан Стюарт сложил в минуту нашей победы, и слова, и музыку, не совсем справедлива по отношению ко мне, ведь я тоже сражался бок о бок с ним. Мы убили мистера Шона и еще пятерых, из них две жертвы – те матросы, что пролезли через люк, – пали от моей руки. Многих мы тяжело ранили, четверо отделались средними и легкими ранениями – среди них один человек на моем счету. Выходит, я участвовал в этой схватке отнюдь не в качестве зрителя и имел право потребовать себе место в стихах Алана. Но поэтам, как говорил мне один умный человек, приходится думать не только о смыслах, но и о рифмах, я понимал Алана и не обижался. Да и на что? В разговоре шотландец очень хвалил меня за боевой дух, чего мне вполне достаточно.

В ту пору я и не знал, что в песне ничего не говорилось о моем личном подвиге, ведь я не понимал по-гэльски. Признаться, тогда мне было не до славы, по окончании битвы я думал лишь о том, как поскорее добраться до койки: от усталости, страха и напряжения я буквально валился с ног. От тяжести на сердце я едва дышал: воспоминание о двух убитых мною людях давило меня, как кошмар, и совершенно неожиданно, не совладав с собой, я начал всхлипывать, словно дитя, а потом разрыдался. Алан хлопнул меня по плечу и сказал, что я храбрый малый, мне надо только выспаться.

– Я пойду в караул первым, – заявил он. – Ты хорошо помогал мне, Дэвид, от начала до конца, и я не хочу лишиться тебя, даже если взамен получу весь Аппин, да что там – весь Бредальбен.

Я постелил себе на полу, а он стал на вахту с пистолетом в руке и шпагой у колена. Вахта длилась три часа по капитанскому хронометру, висевшему на стене. Затем Алан разбудил меня, и я тоже отдежурил три часа. До окончания моей очереди рассвело. Утро выдалось хмурое, слегка волнующееся море качало корабль, сильный дождь барабанил по крыше. Во время моей вахты ничего интересного не произошло, по хлопанью руля я догадался, что у румпеля никого не поставили. Действительно, как я узнал позже, даже те из матросов, кто выжил и отделался незначительными ранениями, находились в таком психическом состоянии, что не способны были нести службу. Капитану и мистеру Райэчу приходилось вдвоем, по очереди сменяя друг друга, как и нам с Аланом, стоять на вахте, иначе бриг могло снести к берегу, прежде чем кто-нибудь спохватился бы. К счастью, ночь выдалась спокойная, потому что ветер стих, едва пошел дождь. По крику чаек, во множестве ловивших рыбу около судна, я заключил, что берег все-таки недалеко, либо мы приближаемся к одному из Гебридских островов[16]. Наконец, выглянув из двери капитанской каюты, я увидел с правой стороны массивные каменные утесы острова Скай, а чуть дальше за кормой – остров Рам.

Глава XI На милость победителей

Около шести утра мы с Аланом сели завтракать. Пол был усыпан битым стеклом и замаран вонючим кровавым месивом, от которого меня воротило и лишало всякого аппетита. В других отношениях нам не приходилось жаловаться на свое положение: мы выгнали капитана и его помощника из их каюты и получили в полное распоряжение все спиртные напитки и самую лучшую пищу на корабле, например маринованные пикули и хрустящие ароматные хлебцы. Нас забавляло то, что двое матерых выпивох, каких только когда-либо порождала Шотландия, – за смертью мистера Шона пальма первенства перешла к ним, – сидели теперь взаперти где-то в передней части судна и, лишенные возможности напиться, довольствовались тем, что больше всего ненавидели, – холодной водой.

– Поверь мне, – сказал Алан, – они скоро явятся сюда. Пьяницы не могут воздержаться от бутылки, хотя в сражениях от них толку никакого.

Мы отлично провели время. Алан общался со мной по-дружески, а в довершение всего взял со стола нож и отрезал одну из серебряных пуговиц своего мундира.

– Я получил их от моего отца Дункана Стюарта, – сообщил он. – Дарю тебе одну из них на память о том, что произошло в эту ночь. Куда бы ты ни отправился и где бы ни показал эту пуговицу, друзья Алана Брека не оставят тебя своим вниманием и помощью.

Он произнес это так, точно был Карлом Великим[17] и повелевал целыми армиями. Несмотря на восхищение его мужеством, я боялся невзначай улыбнуться, когда он начинал не в меру хвастаться; говорю «боялся», потому что если бы я не сдержал смеха, вспыхнула бы такая ссора, что страшно подумать.

Едва мы позавтракали, он стал рыться в шкафу у капитана, пока не нашел платяную щетку. Сняв мундир, он осмотрел его и принялся вычищать пятна столь тщательно, как, по-моему, могла делать только женщина. Он объяснил, что у него нет другого мундира, а кроме того, его платье принадлежит королю, следовательно, и ухаживать за ним нужно по-королевски. Когда я увидел, как аккуратно он выдергивает ниточки в том месте, где отрезал пуговицу, я еще дороже оценил его подарок. Алан целиком погрузился в свое занятие, но тут с палубы нас окликнул мистер Райэч и попросил вступить в переговоры. Я пролез через люк, сел на его краю с пистолетом в руке и велел Райэчу говорить. Я придал своему лицу торжествующее выражение победителя, но на самом деле боялся пораниться о битое стекло. Помощник капитана подошел к каюте и влез на высокую кучу свернутых кольцом канатов, так что его подбородок оказался на одном уровне с потолком, и мы какое-то время безмолвно смотрели друг на друга. Не думаю, что мистер Райэч храбро сражался во вчерашнем бою, поэтому и отделался ударом по лицу. Он совсем сник и выглядел таким усталым, будто всю ночь провел на ногах, то дежуря на вахте, то ухаживая за ранеными.

– Скверное дело, – покачал он головой.

– Вы не оставили нам выбора, – заметил я по-взрослому.

– Капитан хочет поговорить с твоим другом, Дэви. Через люк, если угодно.

– А вдруг он решил подстроить нам ловушку? – спросил я озадаченно.

– Брось, Дэвид, эти глупости, – насупился мистер Райэч. – Даже если бы он что-то такое и задумал, то, по правде говоря, нам не удалось бы повести за собой матросов.

– Правда?

– Скажу тебе больше: не только матросов, но и меня. Я не так бесстрашен, как ты, Дэви. – Он улыбнулся и добавил: – Все, чего мы желаем, – отделаться от незваного гостя.

Я посовещался с Аланом, и обе стороны согласились на переговоры, подкрепив свое намерение честным словом. Но этим не ограничилось: мистер Райэч так настойчиво просил водки, напоминая о своей прежней доброте ко мне, что я сдался и выдал ему чарку в четверть пинты. Часть ее он выпил сразу, а остальное отнес вниз на палубу, чтобы поделиться с капитаном. Вскоре Хозизен, как мы и условились, подошел к иллюминатору с внешней стороны и стал прямо на дожде, с рукой на перевязи. Он был угрюм, бледен и казался таким постаревшим, что я устыдился: зачем я стрелял в него? Алан держался хладнокровно и сразу направил в лицо капитана дуло пистолета.

– Уберите! – раздраженно закричал тот. – Я дал вам слово, сэр, разве мало?! Или ваша цель – оскорбить меня?

– Капитан, – парировал Стюарт, – я имел случай убедиться, что вы легко нарушаете свои обещания. Вчера вечером вы рядились, как уличная торговка, за каждую гинею, потом согласились и в подтверждение нашей договоренности протянули мне руку, но вы отлично знаете, чем все закончилось! После этого так ли высока цена вашего слова? – гневно прибавил Алан.

– Хорошо, сэр, – смягчился Хозизен, – все равно ваша ругань ни к чему хорошему не приведет. Я, к примеру, в отличие от вас, не имею привычки браниться. Сейчас нам надо побеседовать о другом. – На лице капитана изобразилась кислая мина. – Вы изрядно испортили мой бриг, у меня мало людей для управления им, мой старший помощник, которого вы пронзили шпагой, умер, не произнеся ни слова, а без него, опытного морехода, мне трудно вести корабль. Мне ничего не остается, как вернуться в порт Глазго за пополнением экипажа, и там вы, без сомнения, найдете людей, которые сумеют объясниться с вами гораздо красноречивее меня.

– Разумеется, – обрадовался Алан. – Клянусь честью, мы с ними замечательно поладим! Если в этом городе отыщется хоть один человек, говорящий по-английски, я поведаю ему чрезвычайно интересную историю. Пятнадцать просмоленных матросов с одной стороны и один джентльмен с мальчиком – с другой. Жалкое зрелище! – Хозизен покраснел. – Нет, – заключил Алан, – такой вариант не годится. Ваше дело доставить меня туда, куда мы условились.

– Но погодите, – растерялся Хозизен, – мой старший помощник умер, и вы знаете как. Кроме него никто из нас не знает береговой линии, сэр, а этот участок очень опасен для судов.

– Предоставляю вам выбирать, – заявил Алан. – Высадите меня в Аппине, в Ардгуре, в Морвене, в Арисэге или в Мораре – короче, везде, где хотите, но не далее тридцати миль от моей родины, исключая земли клана Кэмпбеллов[18]. Это крупная мишень. Если вы ухитритесь промахнуться, значит, в мореплавании вы так же слабы, как и в бою. Мои бедные земляки в любую погоду и даже ночью курсируют в своих плоскодонках с острова на остров без всяких старших помощников.

– Плоскодонка не корабль, сэр, – возразил капитан, – она не сидит так глубоко.

– Что ж, направимся в Глазго, если хотите! – воскликнул Стюарт. – То-то мы посмеемся над вами!

– Мне не до смеха, – скривился Хозизен, – и все это будет стоить денег, сэр.

– Прекрасно, я верен нашему уговору. Тридцать гиней, если высадите меня на ближний берег, шестьдесят – если доставите в Лох-Линне.

– Но посудите сами, сэр, ведь мы всего в нескольких часах от Арднамурхана, – продолжал торговаться Хозизен. – Дайте мне шестьдесят гиней и считайте, что вы уже там.

– Выходит, я должен понапрасну изнашивать обувь и подвергаться опасности быть схваченным красными мундирами, чтобы угодить вам? – возмутился Алан. – Нет, сэр, если вы хотите получить шестьдесят гиней, то заработайте их. Мне нужно оказаться в моей стране!

– Это значит рисковать бригом, сэр, и вместе с ним моей собственной жизнью.

– Как хотите, – усмехнулся шотландец.

– Вы сумеете провести корабль? – спросил капитан, нахмурившись.

– Сомневаюсь, – признался Алан. – Я боец, как вы имели случай убедиться, а не моряк, хотя меня часто подбирали и высаживали на этом берегу, и я немного знаю его.

Капитан покачал головой:

– Не потеряй я в этом несчастном плавании так много денег, я предпочел бы увидеть вас на виселице, чем рискнул бы своим судном, сэр. Но будь по-вашему. Как только подует боковой ветер, а он, по моим расчетам, ожидается вот-вот, я воспользуюсь им. Но есть еще кое-что. Мы можем повстречать королевское судно, которое возьмет нас на абордаж без всякого нашего умысла против вас: вдоль этого берега ходит много крейсеров. Вы сами знаете, для кого. На этот случай, сэр, оставьте мне деньги.

– Это уж ваша забота, капитан, – засмеялся Стюарт, – если увидите вымпел, давайте деру, что есть сил. Кстати, вам в носовой части не хватает выпивки, поэтому предлагаю обмен: мы вам бутылку водки, вы нам – два ведра воды.

Последний пункт переговоров обе стороны неукоснительно выполнили, и мы с Аланом наконец-то вымыли капитанскую каюту и отделались от воспоминаний об убитых нами врагах, а капитан Хозизен и мистер Райэч блаженствовали, оттого что снова напились.

Глава XII Рыжая Лисица

Мы еще не домыли каюту, как с северо-востока подул ветер, прогнал дождь, и выглянуло солнце. Тут я вынужден сделать отступление, чтобы читатели лучше поняли последующие события. В тот день, когда висел густой туман и «Конвент» смял лодку Алана Стюарта, бриг проходил через Литл-Минч – пролив между Внутренними и Внешними Гебридами. На рассвете после боя мы стояли восточнее острова Канна, а точнее, между ним и островом Эриска. Прямой путь отсюда в Лох-Линне лежал через проливы Саунд-оф-Малл. Но у капитана не было карты, он боялся пустить бриг между островами, и, так как дул благоприятный ветер, Хозизен предпочел обогнуть Тайри с запада и выйти у южного берега большого острова Малл. Весь день ветер не менял направления и постепенно усиливался, а к полудню из-за Внешних Гебридских островов понеслись сильные волны. Капитан решил следовать на юго-запад, чтобы обойти внутренние острова кружным путем, поэтому какое-то время волны ударяли нам в борта и нас кидало из стороны в сторону. С наступлением ночи мы миновали Тайри и пошли к востоку – теперь волны били о корму.