Поход за волей. Забытая война на Амуре

Глава 3. Промышленный человек Ерофей Хабаров

Итак, наша история начинается в 1649 году, когда из Якутского острога на Амур вышел отряд под командованием промышленного человека Ерофея Хабарова. Но повествование о появлении Русского Приамурья имеет долгую предысторию, и она так или иначе связана с судьбой Ерофея Хабарова – наверное, одного из самых загадочных персонажей в истории России. С одной стороны, его имя увековечено в названиях крупнейшего города в Приамурье и железнодорожной станции в Амурской области, а памятник ему встречает гостей на привокзальной площади в Хабаровске.

С другой стороны, чем, собственно, славен этот человек, кроме того, что возглавил далеко не первый и, по официальной версии, не вполне успешный поход на Амур? Да и как вышло, что военный поход, благословлённый воеводой, возглавил совершенно частный персонаж? Как частное лицо, не обладающее никакой «государственной» должностью, получает статус «приказчика Даурской землицы», то есть главного на Амуре? Чтобы понять это, и стоит обратиться к невероятно сложной, яркой и авантюрной биографии этого человека.

Ерофей Павлович Хабаров родился в начале XVII века (данные расходятся от 1601 до 1610 годов) на Русском Севере близ города Устюг – в то время одного из богатых торговых городов страны. Наиболее вероятное место рождения – деревня Святица. По месту рождения в Сибири он и именовался Ерофеем Святицким. Хотя есть и убедительные аргументы о том, что в Святицу семья Хабарова переехала позже, а родился он в селе Дмитриево. Традиционно считается, что Хабаров происходил из крестьян. Его семья владела сенокосными лугами и пашней. Был и дом в деревне. Впрочем, были у Хабаровых дома и в городах Устюге, и Сольвычегодске. Да и семейное прозвище – Хабаров – происходит от старорусского слова «хабар» – добыча, прибыль. Это позволяет предположить, что семейной традицией были не столько крестьянские занятия, сколько промысел. Возможно, что и лихой, ушкуйный (пиратский) промысел. Впрочем, в Поморье это, вероятно, не особенно отличающиеся виды деятельности.

Памятник Е. П. Хабарову

Земля на Севере была не слишком плодородной. Пахали в основном на пепелище, выжженном участке леса. Несколько лет такой участок давал хороший урожай, но после переставал родить. Землепашцы выжигали следующий участок. Занятие это было крайне трудоемким и не очень доходным. Но то, что не могла дать земля, давали реки и море. Рыболовство в тех местах было столь же значимо, как и землепашество. Не случайно в Поморье до сих пор говорят, что безрыбье хуже бесхлебья. Выручали и лесные промыслы. Охотились люди на пушного зверя, варили соль. Ходили они в походы в Сибирь за мехами. Сибирские походы были предприятиями доходными: говорили, что на рубль в Сибири десять рублей прибыли идет. Потому многие поморы предпочитали это дело иным, менее доходным, крестьянским занятиям.

Видимо, таким был и юный Ярко, как в некоторых документах значится имя Хабарова. Уже в 1623 году, довольно молодым человеком совершает он первый поход с односельчанами на сибирские промыслы. Вернулись с большим прибытком. В тот год прикупила семья заливные луга в деревне Выставок Ленивцев. А жене с дочкой, пожелавшей на время отсутствия супруга жить «у своих», прикупил Хабаров домик в Сольвычегодске.

Новый поход Хабарова стал приключением длиною в жизнь. На этот раз в 1626 году двинулся уже не один. С Ерофеем пошел младший брат Никифор. Шли не привычным для поморов путем – по холодному северному морю до пушных мест, а через Каменный пояс до Верхотурья, а оттуда – до Тобольска, главного в те годы города в Сибири.

Но в Тобольске долго не задержались. Город был обжитой, воеводский. Здесь была и главная сибирская таможенная изба, а при ней – стрельцы, дьяки и подьячие. Невыгодно здесь выходит промышлять. Всякий человек, от пашенного крестьянина до воеводы, отбывая из Сибири на Русь, подвергался строгому досмотру. Все «незаконное» (меха, моржовые клыки, иные товары, объявленные государевой монополией) изымалось. Хотя «свое» Ерофей Хабаров смог урвать и здесь, послужив при таможне. Но все же это не то. Нет настоящей воли, да и хабар небольшой. Иное дело на севере, в далекой «златокипящей Мангазее», куда и в первый раз плавал Хабаров.

О Мангазее стоит рассказать подробнее. Место это было особенное. Расположено оно было недалеко от Обской губы (место впадения Оби в Северный океан), на реке Таз. Еще в эпоху вольного Новгорода была заложена в тех местах торговая фактория. Безделушки, дешевые ткани, скобяные изделия, инструменты меняли здесь у местных народов на драгоценные меха. По бурному северному морю меха вывозили в Великий Новгород, а позже в Архангельск, там продавали их иноземным гостям. Долгие годы промысел этот процветал. Говорили, что на один рубль, вложенный в Мангазее, можно получить не десять, а сорок рублей прибыли.

Фактория расширялась, строилась. К началу XVII века усилиями казаков сотника Максима Перфильева, будущего основателя Братска, возник город с башнями, городской стеной и детинцем-крепостью. В крепости – лавки и дома самых начальных (главных) жителей, церковь, приказная изба. За крепостью – дома тех, кто беднее или прибыл недавно. Большой выходил город по сибирским меркам – несколько тысяч жителей, в основном, выходцев с тех же, что и Хабаров, северных земель. Построили братья небольшой дощаник (так называли легкое судно для речных путешествий), да и подались к Мангазее, по великой реке Оби. Хотя к тому времени вольный город уже стал царским, с приказчиком и таможенной избой, но слава о его богатстве неслась по русской земле.

Только в Мангазее желающих получить прибыток было тоже изрядно. Наняли братья покрученников, работников, снаряженных на хозяйские деньги, жалование от них получающих, и поплыли по рекам далее. Пошли на новые земли. Промысел был удачным, вернулись с большой добычей, принялись обживаться. И совсем бы жизнь стала налаживаться, только принесло в «златокипящий» город нового воеводу. И не одного, а целых двух. Старшего – Григория Кокорева, и младшего – Андрея Палицына.

Кокорев был из старинного боярского рода. Родство свое считал от Рюрика, знался с самими царями. Палицын же был дворянином мелкопоместным, выслужившимся в царствование Бориса Годунова. Происходил из тех самых поморов, что и большая часть мангазейцев. Присылка двух воевод вместо одного не была случайностью – Царь Михаил или кто-то из царских ближников решил таким способом бороться с самоуправствами волостных владык.

Пока Великое княжество Московское было величиной чуть меньше современной Московской области, контроль со стороны Великокняжеского двора осуществлялся просто и естественно. Но Русское царство к началу XVII столетия уже превосходило не только владения Всеволода Большое гнездо или Владимира Мономаха, но и территорию Золотой Орды.

Теперь контролировать отдаленных воевод было и сложно, и не эффективно. Пока весть о беде дойдет до Москвы, пока в столице решат, что делать да вестника или войско вышлют, от того воеводы с его воеводством только рожки да ножки останутся. Потому и предписывалось отдаленным, а особенно сибирским воеводам править так, «как господь вразумит».

Расширение Российского государства в XVII веке.

По сути, воевода оказывался в положении самовластного государя: своя казна, свой суд, свои войска, право казнить и миловать всех, до кого дотянется. Смута показала, насколько опасно такое всевластье местного правителя для власти центральной. Вот и решил государь рассылать не одного, а двух воевод. К тому же, таких воевод, которые бы следили друг за другом. С этой точки зрения Кокорев и Палицын «подходили» идеально.

Кокорев был человеком властным, своевольным, при этом – искушенным царедворцем и интриганом, воспринимавшим назначение в Мангазею как опалу и ссылку. Себя считал достойным если не царского венца, то места подле трона уж точно. Палицын был совсем другого замеса. Выходец из служилых дворян, он за время Смуты побывал во всех без исключения лагерях. Окончил свой бег в Москве, в войске князя Пожарского. Причем, везде искренне, от души. Может быть, именно это и спасло его от плахи. В отличие от Кокорева, его младший коллега не брезговал общением с крестьянами да с мастеровыми, с купцами и промышленными людьми.

Еще в дороге воеводы умудрились не только поссориться, но и подраться. По приезду тоже жили и правили раздельно. Кокорев жил в крепости, в воеводском доме, старательно превращая его в столичную боярскую усадьбу. Окружил себя стрельцами и подьячими. Без охраны ни в город, ни на богомолье не выходил. Да и было отчего. Не сложилось у него с мангазейцами. Сразу по прибытию показал старший воевода, что благоволит он к тем, кто часто его поминает (дарит подарки). Деньгами ли, мехом ли, заморскими тканями – неважно. Но подарки должны быть богатыми, «не стыдными».

По подаркам он и суд судит, и дело ведает. К тем же, кто поминал его нечасто, особенно к промышленным и торговым людям, был Кокорев крут. Податей драл три шкуры. Две из них себе оставлял. Дивился народ мангазейский, к таким делам непривычный. Дивился, но до времени молчал. Ведь здесь не Москва, где от злого воеводы не скроешься. Здесь Сибирь. А в Сибири тропок много. Вот и стали промышленные люди меха возить из других мест. К примеру, из ближнего к Мангазее Туруханска. Кокорев же, видя, что доходы падают, лютовал все больше.

Младший воевода Палицын, напротив, поселился в городе. С промышленными и торговыми людьми жил ладно. Помогал, чем мог. Рассылал на восток отряды охотчих людей. От него братья Хабаровы со своими людьми получили разрешение промышлять на пустых землях. Ходили они на Таймыр, в низовья Енисея, сплавлялись по рекам почти до Великой реки Лены. Промысел был знатный.

Задумывался Палицын о присоединении тех земель к России, вместе с промышленниками составлял грамоту для московской власти. Участвовал в составлении той грамоты и Ерофей Хабаров. И не просто участвовал – во многом именно путешествия братьев Хабаровых и легли в основу грамоты.

Только вот жизнь в Мангазее становилась все более непонятной. Отношения между воеводами и их сторонниками становились все «горячее». Кокорев доносил в Москву, что его соправитель «по вси дни пьянствует с мужиками, да творит всяческие непотребства, чем чести государевой делает изрядный изъян». Обвинял Кокорев Палицына и в колдовстве с бесовством. Обвинения, которые выдвигал Палицын, были земными, но не менее жесткими. Обвинял он Кокорева в мздоимстве, насилии, нерадении государевой службой. Только доносы те оставались без внимания. Что за дело Стольному граду до ссоры двух воевод на краю света, если меха поступают исправно. Тогда решил Палицын выдвинуть обвинение серьезнее. Воспользовавшись пьяной фразой кокоревского сотрапезника («А нас государь Григорий Иванович жалует»), обвиняет он соправителя в попытке государственного переворота и принятия иноземного подданства. Как тогда говорили: обвиняет в «воровстве». Взбешенный Кокорев пытается действовать силой, но на сторону Палицына встает население Мангазеи. Стычки перерастают в боевые действия. Мангазейцы осаждают собственную крепость, где заперся воевода со своими стрельцами и домочадцами. Крепость взять не смогли, хотя стрельцов побили изрядно. Те в отместку сожгли город пушками. Палицын и его сторонники строят новый острог – Новую Мангазею. Там продолжается сбор ясака. Однако корабли Кокорева не пропускают его к морю. Торговые пути все активнее уходят от «златокипящего града». Мангазея стремительно движется в пропасть.

Но Хабаровы этого уже не застали. В 1630 году, когда отношения между воеводами были еще на стадии «холодной войны», по настоянию того же воеводы Палицына они с очередной челобитной отплывают на своем суденышке по рекам в Тобольск, а оттуда на Запад. Никифор остается в Устюге, а Ерофей с воеводской грамотой отправляется в столицу. Как сложилось дело Хабарова в Москве, узнать уже не удастся. Но известно, что в грамоте Андрей Палицын кроме жалоб на Кокорева излагал свой проект похода на реку Лену, куда уже ходили братья. Предлагал он взять под высокую государеву руку земли «до восток солнечных, до переходу великого царя Александра и до превысокого холма Каркаура», туда, где «обитают люди единоногие и единорукие».

Похоже, что идея «Новой Мангазеи», новых богатых пушных промыслов пришлась при дворе по вкусу. Сам же Хабаров приобрел столичных покровителей, заинтересованных в его путешествии на новые земли. Во всяком случае, дальнейшие события делают наиболее вероятным именно этот вариант. Он спешно собирается в новый поход. На этот раз навсегда.

Не нашлось свидетельств того, как добирался он в Сибирь. Известно только, что нанял он – то ли в Тобольске, то ли дальше, в Енисейске – три десятка покрученников. С ними и отплыл на большом судне, коче, которое могло и под парусами идти, и на веслах. Плавали такие корабли по рекам и даже по морям. Главным же его достоинством для Сибири была легкость конструкции, позволяющая между реками перетаскивать судно волоком.

Шел он не привычным северным путем, который еще по воле воеводы Палицына был проведан из Мангазеи (опустела к тому времени Мангазея, погубила ее воеводская война, а царский запрет на плавания по северным морям и вовсе вбил в гроб ее последний гвоздь). Шел он через Нижнюю Тунгуску, Илим и реку Куту. С выходом на среднее течение Лены. Шел не один. С ним шел знаменитый уже к тому времени на всю Сибирь атаман Иван Галкин со своим отрядом. Точнее будет сказать, что с отрядом Галкина шел Хабаров со своими людьми. Хотя план освоения привез Хабаров (как и согласие на него от столичных властей), властью в походе был именно Галкин. С отрядом Ивана Галкина и покорял Хабаров приленские земли, воевал с «немирными инородцами», учился дружить с врагами тех, с кем воевал, а порой спасал попавшего в засаду атамана. Там, на Лене, и осел. На Лене он и начинает уже привычный промысел.

Сибирский коч

Частью меха добывались охотой, частью их скупали у местных жителей, меняя на русские товары. А где-то и силой забирали, если плохо лежало. В те времена такой поступок был нормальным. Построили укрепленное зимовье, тоже типа крепости, но поменьше и без крепких стен. Чтобы представить себе такое укрепленное зимовье, вспомните форт, который в «Острове сокровищ» защищают от пиратов друзья Джимми Хокинса. Словом, зажили.

Что-то даже в казну сдавали, чтоб не обижать, да официальную грамоту иметь на меха. Но большая часть добытого добра шла, конечно, мимо государевой таможни, привычным для Поморов северным путем.

Младший брат, Никифор, доставлял товары «из русских земель». Ерофей Хабаров эти товары менял у местных людей на меха, которые мимо государевой таможни шли в западном направлении. Любезный друг Иван Галкин, который долгое время был на Лене главным государевым человеком, ему помогал. Сам оповещал местных инородцев и промышленных людей, что Хабаров больше, чем казна платит.

Так и шли дела. Никифор русский товар на Лену поставляет. Ерофей здесь его на меха меняет, да назад с братом отправляет. И народ ленский доволен. Получает он по честной цене топоры, скобяной товар, шерстяные ткани. А где-то – оружие и порох, поставляемые мимо царских и воеводских застав. И Галкин с Хабаровыми совсем не в убытке.

Однако такая совсем вольная жизнь продолжалась недолго. Осенью 1632 года на Лену приходит новая власть. Казачий отряд под командованием знаменитого сотника Петра Бекетова основывает Ленский острог. Иван Галкин со своим отрядом отбывает в южном направлении. Острог основывался не на пустом месте (острогов, которые строились с нуля, в Сибири было немного). Здесь располагалось Ленское плотбище – место, где строились и чинились суда для плавания по Лене. Был и небольшой, построенный на скорую руку, городок. Но то поселение было вольное, состоящее из охотников и промышленников.

Теперь же был поставлен государев острог. А там, где острог, сразу строилась таможня, появлялись запреты, мзды, поминки и прочие атрибуты «цивилизованной жизни». Однако пока это, хоть и власть, но своя, сибирская. С ней и договориться можно. Петр Бекетов, хоть сотник и сын боярский, однако человек с пониманием. Договариваются и братья Хабаровы. Московская, воеводская власть пока в далеких разрядных (столичных) городах Енисейске и Томске. С этой властью не договоришься. По крайней мере, гораздо труднее и дороже.

Но Хабаров понимал, что долго он на пушнине не продержится, ведь государь объявил весь пушной промысел государевой вотчиной. Промысел Хабаровых, хоть и выгодный всем, а совсем незаконный, «воровской». Промышленные люди должны были сдавать меха в казну по цене, какую им укажут. Как правило, цена эта была, как ни удивительно, раза в два ниже, чем та, за которую торговали сами промышленники, и раз в десять ниже, чем за меха платили в Архангельске. И за то было им от государя «милостивое государево слово».

По идее, к тому слову должны были прилагаться жалование и хлебные отпуска, русские товары для обмена, порох, ружья. Вот только поставлялось все это очень не регулярно. Челобитные с просьбой о том, чтобы «пожаловать» невыплаченное довольствие и прочее были общим местом в те годы. От всех благ оставалось только слово. Милостивое слово – оно, конечно, замечательно, только ведь его на хлеб не намажешь, в карман не положишь. А деньги, прибыток, хабар нашему герою нужны очень. И не просто мошну набивать. Деньги – это небывалый для того времени авторитет частного лица. Ведь хоть и обласкан Ерофей Хабаров в Стольном граде, дружен со знаменитыми в Сибири людьми, а все же сам он – не то, что не воевода или сотник, так даже не «поверстанный» служилый человек, не купец и не мещанин. Так, промышленник, хотя и не бедный.

Но пушной промысел становится все более рискованным. Тут-то и вспоминает Ерофей главную беду Восточной Сибири – нехватку хлеба и соли. В устье реки Куты, по которой некогда плыл на Лену, обнаружил он соляные ключи. Взял их в аренду, поставил варницы. Дело было непростое. О ключах знали многие, только промысел организовать опасались. Но промышленник справился. Или сам знал, как варницы поставить, или знающих людей нашел. С тех пор и до конца его жизни эти варницы снабжали солью землю за Енисеем и Байкалом. Там же, неподалеку, его покрученники распахали поля, арендованные Хабаровым за уплату десятой части. Поднятая новь дает завидный урожай – почти тысячу пудов зерна в год продает Хабаров. Сегодня над этими полями гуляют волны водохранилища, питающего сибирские гидроэлектростанции. А некогда пашни, начало которым положил Хабаров, кормили всю Иркутскую губернию.

В то время, когда Хабаров переносит основную (по крайней мере, видимую) деятельность с пушнины на землепашество и добычу соли, в Якутск, ставший центром самостоятельного воеводства, прибывает настоящая власть. В острог из Москвы явился воевода – царский стольник Петр Головин, да не один, а с младшим воеводой Матвеем Глебовым, дьяком Ефимом Филатовым, двумя письменными головами (что-то вроде чиновника по особым поручениям) и четырьмя сотнями городовых казаков и стрельцов. Прибыли они не просто так, но с многочисленными царскими наказами об увеличении ясака, приведении под цареву руку новых поставщиков пушнины и тому подобными строгими повелениями.

Головин правителем оказался жестким. Хотя обвинения его в мздоимстве, как часто бывает, были, скорее всего, поклепом. Доносы в то время – едва ли не главная форма «обратной связи» власти с подданными. Писали их и на якутского воеводу. В стиле: как так, при деньгах и не ворует. Не бывает этого. Только не того уровня фигура, чтобы на мелочь зариться. Род Головиных – один из первых и древнейших на Руси. Более вероятно, что повеления, наказы государевы он старался исполнить в силу своего разумения. Но человек он был не местный, оттого множество неприятностей при его правлении и случилось.

По его велению было переписано ясачное население, что местные жители восприняли едва ли не как наступление последних времен. В результате переписи ясак с якутов возрос почти вдвое. Вроде бы, правильно все, по закону, да только не по правде. Не по-людски. Роптали инородцы. Казакам и прочим посадским велел перенести острог на новое место, где бы его разливы реки не рушили. Вроде бы и это правильно, но тяготно для привыкшего к воле сибирского люда. А если добавить сюда повинности, которые появились с новым воеводой, то картина и вовсе невеселая получается.

Ото всей этой радости в 1642 году народ восстал и, как в Мангазее, осадил крепость с засевшим там воеводой и городовыми казаками. Воевода Матвей Глебов предлагал с восставшими людишками договориться. Только Головин на переговоры не пошел, а сел в осаду. И не прогадал. Посланный в Енисейск гонец вернулся с подмогой. А между восставшими якутами и русскими пошли разногласия, и они… разошлись по своим делам. Головин же двинулся за ними и по частям рассеял и разгромил восставших, несколько человек казнил, многих бросил в тюрьму. Все это для Сибири было явлением неслыханным.

Не то что люди здесь не гибли – напротив, к смерти в бою или на охоте, да и просто в походе, здесь были привычными. А вот к казни и тюрьме – нет. Любая сибирская власть понимала – конечно, народишко здесь не сахарный, только ведь другого взять негде. Мало людей. Очень мало. Потому и берегли и лелеяли каждого: умелый мастеровой, оборотистый купец, промышленник мог себе в Сибири позволить больше, чем иной боярин при царском дворе. Да и просто житель чувствовал себя от власти вполне защищенным. Ведь если что не так, собраться в Сибири еще быстрее, чем за Уралом – взял котомку и пошел. Сибирь – она везде Сибирь.

Даже тюрьма в сибирских острогах в тот период была (в отличие от европейских застенков или московских пыточных подвалов) вещью довольно условной. То есть, на ночь заключенных, конечно, запирали. А днем узники беспрепятственно бродили по городу, пили вино с товарищами по несчастью (если были деньги) да костерили власти. У Головина же все было иначе. Казни были не условными, а смертными. Наказывали не батогами через зипун (скорее, массаж, чем наказание), а кнутом спускали кожу. Из темницы не выпускали. И ведь не только бунтовщики оказались в острожной тюрьме.