Поход за последним «тигром»

Глава вторая

События революции уже пятый год захлестывали Охотск, как океанский прилив берега.

Власть Советов на побережье была провозглашена в апреле восемнадцатого года. Уездный совет национализировал золотые прииски и рыбные промыслы охотских богачей. На прииске Благодатном, принадлежавшем золотопромышленнице Бушуевой, рабочие создали горный коллектив. Впервые охотские старатели, охотники, рыбаки почувствовали себя людьми на суровой земле Севера.

Зима девятнадцатого года была не очень тревожной. В России и Сибири шла гражданская война, но Охотский уезд, отрезанный от страны океаном и непроходимой тайгой, продолжал оставаться советским. Только в июле в Охотск прибыла шхуна «Михаил» с отрядом колчаковского полковника Виктора Широких.

Из тридцати пяти лет своей жизни Виктор Широких десять провел в царской охранке. С юношеских лет занимался он слежкой за инакомыслящими, мнимой подготовкой покушений на политических деятелей и своевременным раскрытием их в свою пользу. Умение выдавать себя за тайного охранителя приблизило его и к верховному правителю. Колчак назначил Широких начальником отдела контрразведки в управлении военного полевого контроля.

Это могущественное учреждение в Омске распухло до чрезвычайных размеров. В атмосфере войны, политических переворотов, военной интервенции офицеры-контрразведчики чувствовали себя, как щуки в пруду, переполненном карасями.

Управление полевого контроля пригрело целые табуны старых и новых провокаторов, доносителей, сыщиков, палачей — отбросы общества стекались сюда, как кровавая пена в клоаку. Эти люди прикрывались красивыми лозунгами борьбы за спасение отечества, с врагами народа, свободы, справедливости. В сибирских городках арестовывались не только рабочие или комбедчики, но даже священники и купцы. Их расстреливали и вешали без суда, имущество казненных попадало в руки охранников.

Колчак не проверял деятельность своего полевого контроля. Как-то военный министр пожаловался адмиралу на произвол охранки. «В охранной деятельности государства надо, чтобы чистые головы руководили грязными руками и сдерживали преступную похоть этих грязных рук. У меня же чистых голов почти не осталось», — ответил верховный правитель.

Виктор Широких, ставший по воле адмирала полковником, делал все, что делают грязные руки охранок: незаконно арестовывал людей, присваивал их имущество, расстреливал без суда, насиловал девушек. Все это он творил с уверенностью в своей безнаказанности.

Возможность разгульно жить вскружила голову полковнику. Он зарвался. Адмирал приказал отдать Виктора Широких под военно-полевой суд, но приятели уговорили Колчака снисходительно отнестись к полковнику, его отправили во Владивосток к командующему приморским гарнизоном генералу Розанову. Генерал решил, что полковник — самая подходящая личность для командования экспедиционным отрядом.

— Излечите жителей Охотского побережья от красной чумы, и верховный правитель назначит вас генерал-губернатором Якутского края. Под вашей властью будет страна, вдвое превышающая размерами Европу, ее богатства вошли в поговорку, — посоветовал полковнику Розанов.

Сразу же по приходе шхуны в Охотск к полковнику Широких явился сын миллионерши Бушуевой Федор и вручил список лиц, помогавших или сочувствующих большевикам. По этому списку Широких развернул обыски, аресты, конфискацию золотого песка, пушнины. Девять большевиков-комиссаров были отправлены в Хабаровск, где их и расстреляли.

Начались расстрелы и в самом Охотске. Групповые убийства вошли в историю города под короткими, но мрачными наименованиями: «Расстрел тридцати», «Казнь пятидесяти».

Мастеровой люд и рыбаки бежали в тайгу, удалось скрыться и большевикам Кузьме Паршенкову, Алексею Унжакову. Паршенков был строителем уникальной по тем временам охотской радиостанции.

Паршенкова и Унжакова укрывали те самые тунгусы и якуты, которым полковник Широких предлагал денежные награды, если доставят ему головы коммунистов.

В охотской тайге появились партизанские отряды, самым крупным был отряд Унжакова.

Декабрьской ночью девятнадцатого года повстанцы под руководством Унжакова, Перминова, Горще-рука напали на Охотск, разоружили карателей, захватили в плен самого Широких. На Охотском побережье была восстановлена власть Советов.

Охотский Совет создал военный трибунал для суда над карателями. Трибунал приговорил к смертной казни полковника Широких и группу его подручных. Удалось избежать народного гнева только миллионерше Бушуевой и ее сыну Федору: они укрылись на японских рыбных промыслах.

Враги трудящихся получили по заслугам, но трибунал допустил ошибку, освободив от наказания золотопромышленника Ивана Яныгина, двух братьев Сивцевых — якутских купцов. Вместе с Яныгиным они собрали банду авантюристов и устроили свое логово в поселке Булгино, на другом берегу Кухтуя.

Однако, Советы в Охотске просуществовали недолго. Японцы всячески поддерживали колчаковцев, семеновцев, каппелевцев, помещиков и торгашей, бежавших из Центральной России в Приморье.

Весной двадцатого года Охотский Совет получил из Иркутска радиограмму от уполномоченного Совнаркома по иностранным делам Сибири. «Передаю директивы Центра воздерживаться от столкновения с японцами. Советская Россия хочет установить мирные отношения со всеми народами, а также с Японией… Отношение Москвы к временным буферным образованиям на Востоке доброжелательное. Примите это к руководству».

Охотчане собрались на митинг. Он был шумен и разноречив, но главенствовала в нем одна мысль: если придут японцы, вступать с ними в бой или нет? Как быть, что делать? В конце концов восторжествовало мнение — при появлении японцев уйти в Якутск.

Как только море очистилось ото льда, в Охотск пришел военный японский корабль. Японцы обстреляли берег из орудий, но Охотск безмолвствовал: члены Совета, штаб партизанских отрядов, рабочие, сочувствующие большевикам, ушли в тайгу.

Японцы высадили десант, который, по словам очевидца, «гулял по казенным зданиям, в радиостанции оставил только кучу мусора, мрамора да стекла».

Через несколько дней на рейде бросил якорь пароход «Астрахань». Из Владивостока прибыл уполномоченный Приморской земской управы эсер Сентяпов. Новый земский правитель называл себя социал-революционером, но был высшей пробы черносотенцем. Вскоре установил он связь с бандой Яныгина, и Охотск оказался во власти мародеров и спекулянтов.

В это время горстка большевиков, возглавляемая Паршенковым и Ситниковым, создала в Охотске уездный комитет РКП(б).

В апреле двадцать первого года уком РКП(б) решил арестовать Сентяпова и ликвидировать банду Яныгина, но те узнали об опасности.

Яныгин решил сам напасть на Охотск. В густом тумане июньского предрассветья бандиты переправились через Кухтуй, напали на большевиков и рабочих, пришедших с приисков. Рабочие отступили, но положение спасли коммунисты во главе с Анти-пом Ситниковым.

Потеряв двадцать человек убитыми, бандиты бежали, но недешево обошлась победа и рабочим. Был смертельно ранен Антип Ситников, в рукопашной схватке погибло восемь большевиков. Уком отправил в Якутск нарочных за помощью и начал укреплять оборону города. Рабочие создали оружейную мастерскую, занялись литьем пуль, картечи, изготовлением бронзовых гранат.

В напряженном ожидании прошло девяносто дней: бандиты не решались на новое нападение, но и Охотск не получил из Якутска помощи.

Октябрьским утром из непрерывного дождя вырисовался силуэт парохода «Свирь». В полдень рядом со «Свирью» встал на якорь «Кишинев» — из Владивостока прибыла новая военная экспедиция есаула Бочкарева. К Бочкареву немедленно явился Яныгин, и они сговорились о совместном нападении на Охотск.

Большевики не могли оборонять город: уком решил со всеми красногвардейцами уйти на прииск.

Высадившись на берег, есаул Бочкарев передал якутам и тунгусам свое обращение: «Инородцы, если вы хотите есть, мы накормим вас. Бросьте заниматься политикой. Вешайте и убивайте коммунистов. Восстанавливайте старую власть на прежних основаниях».

Бочкаревцы разграбили Охотск, а за ушедшими в тайгу бросились яныгинцы. Первую группу они настигли на таежной почтовой станции Амга. Там измученных голодом, обмороженных людей перекололи штыками. Другая группа попала в плен на станции Аллах-Юнь. Пленные после зверских пыток были расстреляны.

Чудовищную расправу учинили яныгинцы над третьей группой большевиков и красноармейцев. Из Охотска ушло сто человек, но по пути до станции Атырдах половина погибла от голода и мороза, утонула на переправах через Алдан. Остальных захватили яныгинцы. «Бандиты вспарывали еще живым коммунистам животы, вытаскивали кишки, развешивали их по стенам станции. Потом убитых сожгли», — рассказала единственная уцелевшая от гибели свидетельница Екатерина Нарицына.

На старинном тракте погибли все покинувшие город Охотск.

А в городе Бочкарев и Яныгин установили кровавую «демократию», и, словно укрепляя их владычество, в сентябре двадцать второго года в Охотске высадился отряд пепеляевцев под командой генерала Ракитина.

Он собрал в тайге несколько сот охотников и с ними отправился на помощь Пепеляеву, но Яныгин отказался от похода.

Якутский поход окончился полным фиаско, Ракитин вернулся в Охотск и стал готовиться к отъезду, отбирая у местных жителей золото и пушнину.

На побережье пришел холодный пасмурный май двадцать третьего года.

— «Где вы, что с вами? Где вы, что с вами?» «Ставрополь», дайте ваши координаты. Сообщаем пункты Охотского побережья, в которых расположены отряды пепеляевцев…» Радист Иван Полыгалов торопливо записывал радиограмму, страшась пропустить хотя бы одно слово, а приглушенный расстоянием голос повторял: «Говорит Владивосток. Перехожу на прием…» Рация засвистела, защелкала, далекий голос ослаб, снизился до шепота, растаял совсем.

Полыгалов спрятал радиограмму в карман, вышел на площадь.

Над почерневшими купеческими домами и бедными лачугами возносила зеленые купола церковь — единственная на тысячи верст Охотского побережья. По краям просторной площади теснились фактории, лавки с крупными вывесками: «Представительство торговой фирмы «Олаф Свенсон»», «Контора «Гудзон-бей»», «Торговый дом братьев Сивцевых». За церковью виднелись гофрированные крыши складов «Фирмы П. А. Холмса», «Аянской корпорации Пюргентона», японской промышленной компании «Арай Гуми».

Полыгалов направился к бревенчатому домику корабельного мастера Василия Бозова. Постучал трижды в ставень, дверь тотчас открылась.

— Новости принес? — быстрым шепотом спросил Бозов, пропуская в комнату Полыгалова.

— Перехватил радиограмму из Владивостока, — Полыгалов подал радиограмму.

— Теперь ясно, идут наши. Но где они находятся, сколько их, как связаться с ними? Этот «Ставрополь» отвечает на позывные Владивостока? — обрадованно спрашивал Бозов.

— Пока не принял никакого ответа.

— Жаль, очень жаль! Нам надо установить наблюдение за морем, но генерал Ракитин не должен знать ни слова о «Ставрополе».

— Шила в мешке не утаишь.

— Будь с генералом осторожен, малейшее его подозрение — и нам крышка.

— Что ты меня предупреждаешь, чай, не дитя, — обиделся Полыгалов.

— Вчера генерал потребовал, чтобы я быстрее исправил моторный катер. Ему не терпится съездить в Аян к Пепеляеву, — сказал Бозов. — Я же все тяну и тяну с ремонтом.

— Я не могу долго скрывать радиограмму.

— Скажи Ракитину, принял-де сообщение из Японии, японцы-де посылают военный корабль за ними. Всякие хитрости нужны теперь, чтобы скрыть приближение наших.

— Тогда пойду к генералу, — согласился Полыгалов.

— Держись с ним почтительно, но и достойно. Он это любит…

Полыгалов шагал по улице, похорошевшей от утреннего света, радуясь появлению солнца: оно предвещало открытое море, рыбалку, охоту, может быть, приход корабля. На побережье кончались продукты, появление корабля было бы как божья милость.

Ракитин радушно принял Полыгалова.

— Радиограмма из Японии, господин генерал.

— Что сообщают наши друзья?

— Радиограмма отрывочна и бессвязна, но, кажется, японцы снаряжают торговую шхуну в Охотск.

— Слава богу, слава богу! Уже надоело сидеть у моря и ждать погоды.

— У меня мурашки по телу от мысли, что вы покинете Охотск.

Ракитин снял салфетку, прикрывавшую на столе бутылку и закуски.

— За славную новость следует выпить. Последний спирт допиваем. Все у нас стало последним: вино, женщины, война. И этот злосчастный поход на Якутск обернулся последним делом. Теперь дай бог благополучно уйти из Охотска. Кстати, про то же пишет и Пепеляев, сегодня нарочный привез его письмо из Аяна.

И он прочел:

— «Полагаю с наступлением навигации, на первых же иностранных судах, пришедших в Аян или Охотск, уехать в порты Китая. Вам приказываю принять все меры к сбору возможно большего количества валюты, необходимой для эвакуации дружины. Минимум — это 150 тысяч золотых рублей».

— Печальные дела, — швырнул на буфет письмо Ракитин. — Надо бы хуже, да некуда. Вот почему так важно знать, когда японцы придут в Охотск. Ловите новые радиограммы, сообщайте о них немедленно…

После Полыгалова к генералу явился капитан Энгельгардт с пышной охапкой мехов, свалил их на стол.

— У кого конфисковал? — равнодушно спросил Ракитин.

— У охотников Кухтуйского стойбища. Дюжина соболей, одна че’нобу’ая лисица, две сотни беличьих хвостов.

— Не бунтовали якуты?

— За ножи хватались, да я их успокоил. Сказал, что конфискуем не только пушнину, но и мясо. Пост’ащал, они и обмякли. Отдали пушнину, я им этикеток с по’твейна насовал пусть бе’егут вместо монеты.

— Якуты уже подмешивают в пищу заболонь, опустели склады «Олаф Свенсона». Нам в самом деле придется у них отнимать последних оленей, а если в июне не будет парохода, голод ликвидирует и туземцев, и нас с вами, брат капитан…

— С одной тысячей даже отчаянных со’ви голов, видно, не завоюешь Якутии. Что мы нашли в Охотске? Голово’езов Яныгина. У них всех-то мечтаний— вино да баба в постели. Низменные ст’асти — опасная за’аза — обожгли и наших солдат. Вот они, — показал на окно Энгельгардт, — стоят у факто’ии и ждут водки. Не выдай им комендант по стопке, фак-то’ию снесут, нас пе’едушат.

— Пепеляеву без нас плохо, но и мы без него пропадем.

— Только бы дождаться судна. Японского, китайского, канадского, какого угодно, я с удовольствием покину область вечной ме’злоты для к’ая вечного солнца…

— Полыгалов поймал японскую радиограмму, с открытием навигации к нам придет пароход.

— Дивно! П’елестно! Что еще сообщают японцы?

— Полыгалов больше не мог установить радиосвязи.

— Я бы взял его в эпистос, поймал бы. Мне не по душе этот бывший к’аснюк. Не дове’яйте пе’емет-чикам.

— От твоего эпистоса он протянет ножки.

— Вы изменяетесь к худшему, б’ат генерал! Вы становитесь гуманистом.

— Сто пятьдесят тысяч золотых червонцев требует Пепеляев, — задумчиво повторил Ракитин. — Здорово придется поработать за такую сумму.

— Будем обст’игать якутских овечек.

— Не забывайте, капитан, поговорку: пошли по шерсть — возвратились стрижеными.

Поля заснеженных льдов лежали вокруг «Ставрополя», в белесой искрящейся мгле черным пятном маячил силуэт «Индигирки», и больше ничего не было на горизонте.

Степан Вострецов надел дымчатые очки, сияние снега смягчилось. Он пристально всматривался в далекую «Индигирку», зажатую льдами, потом поднялся на капитанский мостик, спросил у Миловзоро-ва, стоявшего около вахтенного:

— Что нового, Павел Георгиевич?

— Все по-старому, никаких новостей.

— Уже хорошая новость, что нет никаких новостей, — пошутил Вострецов и, наклонившись над судовым журналом, прочитал записи.

«Седьмого мая. Встретил сплошные льды. Лавировали во льду, склоняясь преимущественно к норду, испытывая все время сильные толчки льда в корпус.

Двенадцатого мая. Стоим во льду. Дует свежий ветер, пурга, дрейф на вест.

Тринадцатого мая. Пробовали пробиваться, но безуспешно. В этот день шел снег и дул свежий ост. Вечером снежная пурга с порывами ветра до 8 баллов.

Двадцатого мая. Стояли, затертые льдами…»

Степан полез в карман за трубкой. С минуту они молчали, не спуская глаз с беспредельной пустыни.

— Я читал в лоции, что Охотское море освобождается ото льда в мае, — снова заговорил Степан. — Май на исходе, а мы в плену.

— Такой ледовой обстановки я давно не помню, хотя плаваю здесь не первый год. Если начнется свежий ветер южных румбов, то бог знает, что случится. Сегодня мы шли со скоростью половины узла в час, — сердито ответил Миловзоров.

— И все же нам надо пробиваться вперед.

— Разве я говорю не надо?

— Где мы сейчас?

— На траверсе Аяна, но лед постепенно прижимает к берегу. А это очень опасно, — добавил Миловзоров, поймав недоуменный взгляд Вострецова.

— Во Владивостоке мне говорили, Пепеляев квартирует в Аяне, но это когда было? Не сидит же генерал на одном месте, сложа руки. Какое расстояние от Охотска до Аяна по лоции?

— Миль триста, но там нет удобной бухты.

— Сигналы с «Индигирки», — доложил вахтенный.

— О чем сигналят?

— «Индигирка» получила новую пробоину, лед срезал четыре заклепки…

— Когда комиссар Пшеничный вернется с «Индигирки», пусть зайдет ко мне, — сказал вахтенному Вострецов и ушел в свою каюту, заваленную оружием, теплой одеждой, пачками книг. Сел за столик, взял книгу «Охотско-Камчатский край». Он читал, пытаясь представить себе край, в который забросила его судьба.

Край раскинулся на две тысячи верст. Вся Франция вместилась бы в его пределы, но в них проживает пять-шесть тысяч человек — якуты, камчадалы, тунгусы, потомки русских землепроходцев. В последние годы все больше появлялось на Охотском побережье японцев, американцев, канадцев — золотопромышленников, перекупщиков пушнины, представителей торговых фирм.

Охотск возник на карте мира давно. Основали его русские землепроходцы, когда в целеустремленном своем движении на восток вышли к Тихому океану. Охотск стал морским портом русского Севера.

Здесь строили корабли Беринг и Чириков для своей исторической экспедиции, отсюда отправились они, чтобы открыть Командорские острова и неизвестное море, названное морем Беринга.

Из Охотска уходили на Аляску, Чукотку, в русскую Калифорнию Шелехов, Баранов, Биллингс. В Охотске готовились к новым странствиям и другие русские экспедиции, здесь прозвучали названия дотоле неизвестных островов: Командоры, Курильская гряда, Алеутские острова, Форт Росс. Впервые произнесенные в Охотске эти слова облетели весь мир, оседая в географических картах.

Испокон веку в Охотске работают корабельная верфь, железоделательный, кирпичный заводики, смолокурни, а шхуны, пакетботы, построенные охотскими корабелами, бороздили просторы Тихого океана.

В этом городе на краю океана каждый русский ощущает и могучее дыхание истории, и трагическую быстротечность жизни, и вечную славу мертвых. С особой остротой представляет он, как землепроходцы в продолжении веков являлись на свидания с историей, запечатлевая имена свои на всех географических картах, делая этот городок символом русской славы…

Вострецов отложил книгу. Нахлынули воспоминания, мешая друг другу, слишком много их было, и, как всегда, мелочи заслоняли самое существенное.

Он вспоминал, слушая, как содрогается корпус корабля, как стучит собственное сердце. В его мужицком теле живет очень нежное сердце, а ум тоскует по знаниям, по все новым знаниям, что накопили люди за многие тысячелетия, но приобретать их нет времени. Нужда была спутницей его с детства, судьба преследует сейчас. Все время за него решают нужда да судьба, ему надо бы учиться, а его посылают в какой-нибудь новый бой.

— Это твой самый последний поход, Вострецов. Ликвидируешь Пепеляева и поедешь в военную академию, лично напишу рекомендацию, а пока — последний поход к берегам Охотска и Аяна, — говорил ему в Чите, в штабе 5-й армии, командарм Иероним Уборевич.

— Мой последний поход, — со вздохом произнес Вострецов.

«Этот человек отлит из стали и золота: сталь — в его руках, золото — в сердце», — с удовлетворением подумал командарм, но не высказал вслух Вострецову своих мыслей о нем.

— В жизни не бывает ни последних походов, ни окончательных привалов, — сказал Уборевич. — Жизнь — это вечный бой, сказал поэт, и сказал удивительно хорошо! Ответь на прямой вопрос: кого, кроме тебя, я могу послать в поход за последним «тигром» белого движения Пепеляевым? Мог бы отправиться сам, но мне не разрешает Реввоенсовет, я надеюсь на тебя, как на самого себя.

Мы помогали друг другу, учились друг у друга. Вспомни, как готовились к штурму Спасска, как дрались за этот Перекоп Дальнего Востока. Генерал Дитерихс с помощью японцев здорово укрепил Спасский военный район, городок был опоясан окопами, блиндажами, колючей проволокой заграждений. А мы взяли его штурмом…

Они вспоминали бои за Спасск, дополняя свои рассказы всякими подробностями, причем Вострецов вспоминал больше частностей, чем командарм. Уборевичу представлялось только общее и главное в оперативном плане наступления Народно-революционной армии.

Иероним Уборевич, двадцатишестилетний литовец, командовавший 9, 13, 14-й армиями, отличался самостоятельностью мышления, глубоким знанием стратегии и тактики, смелостью и оригинальностью в разработке военных операций.

Седьмого октября двадцать второго года Уборевич поставил свои войска полукругом перед Спасском, а в центре, на главном направлении, сосредоточил Сводную группу Степана Вострецова. Командарм знал, что в его армии нет более бесстрашного человека, чем Вострецов, что он бешено ненавидит паникеров и трусов. Красноармейцы рассказывали, что он предупреждал их: «Если ваш командир окажется трусом — убейте его. Если я струшу — расстреляйте меня!»

Перед штурмом Спасска командарм долго беседовал с Вострецовым.

— Надо найти самое уязвимое место врага, — говорил Уборевич.

— Я непрестанно размышляю об этом. Противник укрепился хорошо и надежно, но еще лучше и надежнее наши бойцы, — уверенно ответил Вострецов.

— Трезвость расчета и страсть порыва едины. Ты уделил внимание разведке сил противника, это прекрасно, но результат должен быть только один — взятие Спасска. Смерти не боишься, Степан?

— Смерти не боится только идиот. Не смерть страшна, страшно умирание…

Начался штурм Спасска. Вострецов бросился на спасские укрепления, но лишь вечером восьмого октября его части захватили форт № 3.

Ночь остановила наступление. Девятого числа штурм возобновился с новой силой.

В напряженнейший момент боя Вострецов сам повел в атаку 5-й Амурский полк, а командарм Уборевич командовал Хабаровским полком.

Степан Вострецов и Иероним Уборевич сражались плечом к плечу. В тот осенний день они стали легендарными героями Спасска, хотя и не осознавали своего подвига. Они думали, что делали тяжелое, но исторически необходимое дело, завершая гражданскую войну.

Операции против японцев и армий Дитерихса продолжались весь октябрь.

У деревни Халкидон противник перешел в наступление, но был смят и разгромлен конницей Вострецова. Однако на пути Вострецова белые воздвигали одно препятствие за другим. Вторым после Спасска укрепленным районом стало село Монастырище. Здесь белые дрались особенно упорно и яростно, несколько раз переходили в контратаки, но вечером начали отступать.

Ночью на биваке Вострецов проснулся от далеких звуков военного оркестра. С позиций белых доносились звуки оркестра и песня:

— А здорово поют мою любимую песню! — сказал Вострецов поэту-партизану Парфенову, темпераментному, всегда в приподнятом настроении юноше.

Парфенов думал, что он напишет о Вострецове статью, в которой расскажет, как любят его бойцы за храбрость и мужество. Значительно позже поэт-партизан вместо статьи написал маленькую песню. Подобно французскому лейтенанту Руже де Лиллю, он стал гением одной ночи. Слова его песни знает весь мир:

Шестнадцатого октября Вострецов вступил в Ни-кольск-Уссурийский. Двадцать пятого — части Народно-революционной армии освободили Владивосток.

Владивосток встретил Вострецова дождем со снежной крупой.

Степан приехал утром, в штаб 17-го Приморского корпуса было идти рано, он решил познакомиться с городом. Никогда не видел он моря, и бухта Золотой Рог — рябая, тусклая, загадочная под дождем — произвела на него неприятное впечатление. Город тоже показался унылым, придавленным, с атмосферой тревоги и страха: побережье находилось в руках белых банд.

Вострецов заглянул в закусочную, поел пампушек, выпил черного кофе и направился в штаб Приморского корпуса. Часовой у ворот потребовал пропуск. Степан назвал себя, часовой, видно предупрежденный, немедленно пропустил.

Дежурный командир выскочил из-за стола, прищелкнул каблуками:

— Комкор уже спрашивал о вас, товарищ Вострецов.

— Здравствуйте, Степан Сергеевич! Вы были в гостинице, там приготовили номер? — спросил комкор Борис Миронович Фельдман.

— А зачем мне гостиница? Я стану жить на корабле.

— Корабли еще в ремонте, я понукаю Дальзавод, но выше своего лба не прыгнешь. — Фельдман провел Степана к столу, заваленному морскими картами, лоциями, справочниками. — Под ваше командование мы выделили два батальона, пулеметную команду, артиллерийский взвод.

Степан спросил о состоянии кораблей.

— Они не первой молодости, особенно «Ставрополь». Построен давно, зато пароход ледокольного типа. «Индигирка» тоже поизносилась, но выбирать-то не из чего, белые угнали за границу все пароходы, — ответил Фельдман.

От комкора Вострецов поехал в морские доки. Корабли ремонтировались и днем и ночью.

Наконец «Ставрополь» и «Индигирка» подняли флаги, и какое-то тревожное и радостное настроение охватило Степана. За час до выхода в море его позвали в штаб корпуса к прямому проводу: вызывал из Читы командарм.

— Банды Пепеляева ликвидировать в кратчайший срок, отобрать у них золото и пушнину, захваченную у местных жителей, всюду на Охотском побережье восстановить власть Советов. Женщин или членов семей в экспедицию брать запрещаю, цели похода держать в строжайшем секрете, — приказывал Уборевич.

«Ставрополь» и «Индигирка» незаметно покинули Золотой Рог, промелькнул остров Аскольда, погасли огни Владивостока, перед Степаном расстилалось Японское море.

Поход начался при хорошей погоде: голубело небо, сияли волны, весело покачивались суда. В проливе Лаперуза Степан с интересом рассматривал японский остров Хокайдо, обрывы Крильона — мыса на южной оконечности Сахалина. Степан побаивался, как бы японцы не задержали пароходы, но все обошлось благополучно.

— Погода прекрасная. При такой погоде быстрехонько дойдем до Охотска, — сказал он капитану.

— Кто на море не бывал, тот и горя не видал, старая пословица, не надо ее забывать, — неулыбчиво ответил Миловзоров.

Славная погода продолжалась недолго. Пароходы, обогнув южную часть Сахалина, взяли курс на север и встретили льды. Первого мая началась снежная буря.

Охотское море обрушилось на экспедицию тайфунами. Начались поломки, задержки, в корпусе «Индигирки» появилась течь, авралы следовали за авралами. Прошло тридцать дней с начала плавания, но Охотск был по-прежнему недосягаем.

На иллюминаторе справа налево передвигался клубок снежинок, было слышно, как трется лед о борта «Ставрополя». Вострецов же не видел снега на стекле, не слышал грозного шуршания ледяных глыб — он весь был в воспоминаниях. Его видения развертывались в недавнем прошлом, города и села, и степные равнины, на которых происходили большие и малые бои, вставали перед ним нескончаемо.

Память отсеивала ненужные наслоения, и важные события становились еще значительнее, на них проявлялся отблеск истории, само время тоже приобретало историчность.

Как на экране, видел он дымные поля сражений, небо в молниях разрывающихся снарядов, в сивых шарах порохового дыма, кого-то преследовал, сам убегал от погони, лежал в липкой окопной грязи, крался по темным тропинкам. Перед ним проносились нескончаемой чередой знакомые и незнакомые лица: красные и белые, генералы и солдаты, министры и комиссары, капиталисты и мужики. Он ругался, наказывал, награждал, сам получал награды.

С внезапно вспыхнувшим интересом оглядел он свои ордена: каждый заслужен его кровью, мужеством, смелостью. Вот первый — орден боевого Красного Знамени за Челябинск. Тогда в дымном девятнадцатом году он с группой красноармейцев ворвался на станцию Челябинск. А второй орден дан ему за бой с белополяками у деревни Тартак на реке Буг. В приказе Реввоенсовета о награждении говорится, что он «появлялся на самых опасных местах, где обаяние и авторитет его как командира ободряли в этом тяжелом бою красноармейцев». А третий получен за «штурмовые ночи Спасска», за то, что «всегда был в первых рядах, подавая личный пример храбрости и мужества».

Вострецов поставил на столик локти, положил на ладони голову и обратился памятью в челябинскую степь.

По степи заходили пегие волны ковыля, становясь багровыми на июльском закате, и Вострецов увидел себя, бегущего впереди бойцов, с наганом в руке. Он бежал, не оглядываясь, но знал: за ним красноармейцы спешат в атаку. Челябинский бой был одним из самых важных и памятных в его жизни.

Колчаковцам удалось было прорвать заслон 5-й армии, но их прорыв вызвал молниеносную реакцию красных. Командарм Тухачевский выделил особую группу войск, чтобы остановить противника, а Волжский полк Вострецова бросился в обход колчаковцев, готовя тяжкий удар по их левому флангу.

Надвигалась гроза, погромыхивал гром, степь дышала распаренным воздухом, по-змеиному шевелились травы, в темноте скрипели повозки, раздавались голоса.

Покачиваясь в седле, Вострецов слушал приперченные незлобливой руганью разговоры. Грубые шутки не принижали, не обескрыливали красноармейцев, идущих стремительным маршем к месту боя, русские люди жили, трудились, умирали с шуткой-прибауткой, с крепким словцом.

Степан Вострецов был одним из них, выдвинутый революцией в командиры над ними же. Они понимали друг друга с полунамека. Был бодр Вострецов — усталые, бодрились и они; кидался в атаку Вострецов — они устремлялись за ним. Как и они, спал он на голой земле, ел затируху из ржаной муки, умел подковать коня, посмеяться над самим собой, похвалить смелого, отчитать труса.

Такие командиры — понятные всем, доступные для всех — вдохновляли бойцов сильнее самых высоких слов…

Одно видение сменялось другим: Петропавловск, Омск, Барабинск вставали словно из небытия, но Вострецову особенно ярко представлялись бои на реке Тоболе, когда верх брали то красные, то белые, и кое-кому думалось, что иссякли силы 5-й армии, что выветрился наступательный дух ее полков. Но 5-я армия одолела водный рубеж и погнала колчаковцев к призрачной столице призрачного верховного правителя России…

Волжский полк был опять в авангарде. Бойцы шагали, кренясь вперед, словно ввинчиваясь в ветер, лошади натужно тянули повозки. Белые струи бежали по унылой равнине, в замерзших болотах корчились ржавые кочки, издалека доносились паровозные свистки.

Уже совсем завечерело, когда Волжский полк вышел к Иртышу. Темнота скрывала реку, лишь редкие огоньки подрагивали на противоположном берегу, в воздухе расплывались громоздкие очертания железнодорожного моста. Вострецов послал разведчиков к станции Куломзино. В ожидании донесений ходил по хрусткому от первого снежка обрыву, курил трубку, слушая тревожные гулы далекого города.

Вернулись разведчики, сообщили, что Куломзино забито воинскими эшелонами. Лед тонок, но, если цепочкой проходить, выдержит. Ветер выдул с реки снег, молодой ледок пугал смоляным цветом и ускользал из-под ног, и опасно потрескивал. Вострецову стало казаться — ноябрьская эта ночь, тонко постанывающий лед, невидимый город за Иртышом полны страшных неожиданностей. Он невольно уторапливал шаг, но, проскальзывая с обеих сторон, осторожно, как на цыпочках, пробегали красноармейцы.

Они выскакивали на берег, скапливались под обрывом, готовые к бою. Вострецов немедля повел их к вокзалу.

Быстро разрастались запасные пути, бесконечными становились товарные составы. Разведчики захватили первого колчаковского солдата. Он сказал, что адмирал Колчак покинул город, а на вокзале десятки эшелонов, готовых к эвакуации. Вострецов приказал занимать подходы к станции, не открывая огня, разоружать всех, сам же с несколькими бойцами прошел на перрон.

Сжимая наган в кармане полушубка, он шагал вдоль поезда; из теплушек неслись шепоты, вздохи, надсадный кашель, унылая ругань. За товарными стояли пассажирские вагоны.

Не теряя времени, Вострецов стал вводить свои батальоны на станцию, расставляя их между воинскими эшелонами. Все делалось молчаливо, деловито, с непостижимой быстротой…

Сильный удар в корпус корабля оборвал воспоминания Вострецова, он хотел подняться на палубу, но в каюту вошел комиссар Петр Пшеничный.

Был комиссар светловолос, с тонкими чертами лица, красиво очерченным ртом. Шел ему двадцать пятый год, но он уже усмирял кулацкие восстания в Астраханской губернии, бил врангелевцев в Царицыне.

— Не время ли поднять андреевские флаги? — спросил Пшеничный.

— До Охотска еще триста миль.

— Нас могут прежде времени заметить местные жители или пепеляевцы. Они ведь на охоту ездят, у них и радиостанция есть. А царские флаги помогут еще день-два сохранить тайну.

— Флаги поднимем завтра.

— А сегодня я провожу вечер воспоминаний для третьей роты. Придете, Степан Сергеевич?

Комиссар был большим мастером по устройству всяких политбесед и политчасов, он проводил лекции о международном положении, выпускал рукописный вестник экспедиции, устраивал соревнования по стрельбе. Неугомонную свою деятельность он объяснял по-юношески просто: «Бойцы заскучают от безделья и утеряют боевой дух».

— Что ты всех подгоняешь, — сказал как-то комиссару Степан.

— Летящий камень мохом не обрастает. Я тороплюсь сделать как можно больше при меньшей затрате энергии.

Комиссар и на самом деле увлекался безмерно, испытывая восторг перед людьми, совершившими что-то необычное. Он преображался, рассказывая о таких людях, глаза горели, голос звенел. Но сам о себе рассказывать не умел: он тогда мямлил или же делался серым и скучным.

Вечером в кают-компании собрались все бойцы 3-й роты. Вострецов смотрел на безусых краснощеких парней, с болезненной остротой чувствуя себя среди них стариком, хотя ему шел сороковой год. Бойцы тоже ощущали разницу в возрасте и чаще обращались к Пшеничному, а не к Вострецову.

— У нас сегодня не просто воспоминания о пережитом. Сегодня кое-кто расскажет о необычайном событии, которое произошло с ним или его друзьями, — начал комиссар. — Кто-то кого-то спас, или спасли его самого, или кто-то несмотря на полную невозможность, выполнил свой долг перед Отечеством. Не знаю, кто сказал: «Долг кончается там, где начинается невозможное», но я не согласен с ним. Каждый человек должен хорошо и честно исполнять свое предназначение в условиях даже невозможных. Нам предстоит схватка с белым генералом Пепеляевым, и мы обязаны выполнить свой долг во всей его полноте. Был такой герой Гамлет, он обладал повышенным сознанием долга, но не имел воли для его исполнения. Кто слышал про Гамлета?

Бойцы 3-й роты вздыхали, покашливали.

— Не беда, что не слышали про Гамлета, у вас были веские основания не знать принца Датского, но революция скоро устранит их. Вернемся из похода, сядем за парты, тогда-то явится и нам Гамлет. Так вот, если Гамлет — сознание долга при отсутствии воли, то у нас избыток ее. Это мы — обмороженные, полураздетые — рвали голыми руками заграждения на сопке Июнь-Корань, бежали со штыками на укрепления Спасска. — Комиссар встряхнул пепельными рассыпающимися волосами. — Вот что хотелось сказать мне перед вечером воспоминаний.

После комиссара выступили трое красноармейцев, сбивчиво, торопливо рассказывали они истории из своей богатой приключениями военной жизни. Всем не терпелось послушать Степана Вострецова. Комиссар предоставил ему слово.

Бойцы 3-й роты повернулись к начальнику экспедиции, он привлекал внимание даже внешним обликом. Высокий, жилистый, с неизменной трубкой в зубах (за что прозвали его Командиром Трубкой), с кобурой маузера на боку, властным, немного картавящим голосом, командир производил сильное впечатление. У этого кузнеца из башкирских степей был невозмутимый характер, недюжинная сила (левой рукой он действовал ловчее, чем правой). При внешней своей нелюдимости был он добрым и отзывчивым на страдание и боль человеком.

— Меня просят рассказать, за что получил три георгиевских креста. Для начала скажу, царские генералы попусту своим солдатам наград не раскидывали. Самый же первый георгиевский крест мною получен за дело под Ригой, а в деле участвовал один я. В шестнадцатом году мы на этом берегу Западной Двины в грязи по уши сидели, немцы-то на том — небо коптили. Между нами только и было — островок на реке да камыши вокруг него. С острова все хозяйство у немцев высматривалось, я возьми и скажи про это штабс-капитану. Он у меня спросил: «Кто может на остров пробраться?» — «Я, ваше благородие». — «А лодки-то нет». — «Я вплавь, ваше благородие».

А на дворе мокрый снег, а вода в реке — душа замирает. Поплыл ночью, над головой гимнастерку со штанами держал, добрался до камышей. Островок горбом из воды выпирает, с этого горба только и можно немецкие укрепления рассматривать. Всю ночь бегал по острову — душу грел, на рассвете с бугра наблюдения повел. Все как на ладошке — тут пулеметные гнезда, там орудия. Гляжу, подсчитываю, запоминаю. Вдруг немецкий офицер биноклем по острову зыркнул, выглядел меня, черт зеленый, сразу же в лодку, солдаты за ним. Я кубарем в камыши, а лодка уже близко. Офицер что-то приказывает солдатам, я по-немецки ни слова, а тут, когда дело до пули доходит, понял: приказал офицер камыши осмотреть. И тут я вспомнил, как в детстве на речке с камышинкой во рту под водой сидел. Соскользнул в воду, притаился, дышу через камышовую дудку, а сердце колотится. Обыскали немцы камыши и отчалили. Я к своим возвратился. Правда, с воспалением легких, месяц в лазарете провалялся, туда мне и принесли крест Георгия…

— Георгий-то у тебя самый честный! — раздались одобрительные возгласы.

— Геройство не в силе, а в сердце, — изрек Пшеничный.

— У вас необыкновенная биография, Степан Сергеич. Расскажите о себе, о своих боевых походах.

— У меня обыкновенная биография, только время необыкновенное. Вот в чем вся суть, — возразил Вострецов. — Отблески времени падают на всех, придавая нашим делам особую значительность. Человек должен украшать землю, а не палить ее, не травить газами, не поливать свинцом. Завтра-послезавтра мы ликвидируем гнезда белых банд и снова поднимем красный флаг на Охотском побережье. Снова в таежном крае начнут работать Советы, станут охранять северо-восточные границы России ее сыновья, может быть, вы — молодые люди новых времен. О себе я только скажу, что в Бирском уезде Уфимской губернии есть село Казанцево. Там я родился. Отец мой был сельским писарем и жалованье получал без малого четыре рубля в месяц, а ртов в семье было детских десять, да взрослых два. На девятом году стал бегать в приходскую школу. Потом уехал в Челябинск, а через три года попал в Омск. В Омске свел знакомство с бывшим студентом, высланным в Омск под надзор полиции. Он и там продолжал революционную работу. На квартире у него была нелегальная литература, и я с жадностью стал читать новые, незнакомые дотоле книжки, в которых говорилось о деспотизме царя и правах народа. Спустя пять лет командир стрелкового полка (я отбывал воинскую повинность) отдал меня под суд за агитацию против существующего строя. Военно-окружной суд приговорил к трем годам заключения, империалистическую войну я проделал полностью, три ранения и три георгиевских креста получил…

Последнюю фразу Вострецов произнес просто, но за ней скрывалась героическая атака на Пулеметную горку.

Степан Вострецов считался смелым и ловким разведчиком 54-го Сибирского стрелкового полка, и ему поручили подготовить ночной прорыв укрепленной полосы противника. А для этого было необходимо прорезать в колючей проволоке лазы, снять часовых, закидать гранатами пулеметные гнезда немцев. В помощь Вострецову командир полка выделил пять гранатометчиков.

В зимнюю ночь, сдерживая дыханье, передвигаясь толчками, полз впереди всех Степан Вострецов. Из темноты, слабо освещенные снегом, выступали деревянные «козлы» с мотками проволоки, над ними шарил белесый луч прожектора…

Русская атака была до отчаяния храброй, но безрассудной.

Четвертый батальон по приказу своего командира бросился на Пулеметную горку со штыками наперевес, впереди всех опять бежал прапорщик Вострецов. Немцы открыли пулеметный огонь, и у крутого, изрезанного окопами, затянутого в проволоку заграждений бугра полег почти весь 4-й батальон 54-го Сибирского стрелкового полка.

— Царскую войну проделал я полностью и получил в награду три ранения и три георгиевских креста, — повторил Вострецов.

— У вас и за гражданскую войну три награды, товарищ командир, — сказал комиссар Пшеничный.

— Я дрался с Колчаком на Восточном фронте, совершил польский поход. За бои на тех фронтах наградили двумя орденами боевого Красного Знамени, третий — за взятие Спасска.

— Рассказали бы о белополяках, — не унимался Пшеничный.

Вострецов нахмурился, свел к переносице брови.

— Часто рассказываешь правду, а люди думают: хвастун. Или еще хуже: самохвал. Но вы народ бывалый, сами попадали в разные передряги, так что поверите. Расскажу об одном эпизоде в дни польского похода. Как-то я отправился в деревушку Тартак для переговоров с командиром кавалерийского полка. Неожиданно белополяки окружили деревню и я оказался отрезанным от своих. С трудом прорвался к полку, уже начавшему сражение. Белополяки были отброшены. Вот за Тартак я и получил орден…

Степан Вострецов не хотел и не мог рассказывать бойцам 3-й роты о своем бесстрашии и смелости, о том, как он не берег себя в самые опасные мгновения, он жаждал одной безусловной победы — и побеждал! Перехитрить противника, заманить его в ловушку, разгромить с минимальными потерями было своего рода боевым почерком Вострецова.

В кают-компанию вошел капитан Миловзоров.

— Началась подвижка льда. Возможно, в полночь двинемся вперед. Ожидается устойчивая, с норд-остом, погода, — радостно объявил он.

— Вечер воспоминаний придется отложить до лучших дней, — сказал комиссар Пшеничный.

В последнюю ночь мая «Ставрополь» и «Индигирка» вырвались из плена и, осторожно лавируя между ледяными полями, вышли на чистую воду. На мачтах зашумели андреевские флаги, на случай, если экспедицию преждевременно заметят пепеляевцы. До Охотска оставалось меньше трехсот миль, капитан Миловзоров рассчитывал через три дня быть у побережья.

Ранним утром Пшеничный заглянул в каюту Вострецова и застал его за работой: Степан писал приказ о высадке десанта. Скосившись на комиссара, он хмуро заговорил:

— Вот последний приказ. Может, добавишь что? — И, напирая на «р», прочитал глухим голосом: — «На нас возложена задача — очищение Охотско-Аянского района. Эту задачу мы должны выполнить с честью… Мы высадимся на берег в расстоянии от города Охотска до 15 верст. Ночью пройдем это расстояние, а на рассвете окружим город и без всяких жертв выловим спящих бандитов. Категорически запрещаю расстреливать не сопротивляющихся бандитов. Напоминаю вам, дорогие товарищи, отступления и поддержки быть не может. Охотск должен быть наш. Я буду следовать впереди главных сил…»

— Мне нечего добавить к вашему приказу. Как говорит пословица, сила птицы — в крыльях, слава солдата — в победе, — ответил Пшеничный.

В дверь каюты постучали. Пшеничный открыл, на пороге стоял радист.

— Перехвачена радиограмма из Охотска. Может быть, она адресована нам.

— О чем в ней речь?

— Кто-то сообщает кому-то, что в банде капитана Яныгина, расположившейся на реке Кухтуе, неподалеку от Охотска, четыреста человек. В отряде Пепеляева, что в Аяне, триста добровольцев. Охотский отряд генерала Ракитина насчитывает около ста двадцати солдат. В поселке Ола убит начальник штаба колчаковской банды полковник Авдюшев, — доложил радист.

— Важные сведения! — воскликнул Вострецов. — Кому бы они ни были адресованы, они прежде всего необходимы нам. В Охотске работают наши люди, и я благодарен неизвестным помощникам.

— Генерал Ракитин узнал, что в Охотск идут красные суда. Генерал вызвал к себе, грозит расстрелом, подозревая меня в шпионаже, — говорил Полыгалов корабельному мастеру Позову.

Стоял славный денек тридцатого мая, в окнах синело очистившееся ото льда море, громко перекликаясь, шли на север гусиные косяки. Василий Бозов стоял у стола, скрестив на груди руки, обхватив ладонями локти; на его узком нервном лице поигрывали солнечные зайчики.

— Что же ты ответил Ракитину? — спросил он.

— Сказал, что к нам идут японцы…

— И генерал поверил?

— Так они же на самом деле идут! Японский миноносец радирует, что покинет Хакодате четвертого июня. Об этом Ракитину тоже известно.

— Черт возьми, дней через восемь японцы будут здесь! А где же наши? Почему они молчат? Тунгусы-зверобои на своих лодочках далеко уплывают, но в море пусто.

— Возможно, наши опасаются обнаружить себя. Давеча Ракитин говорил капитану Энгельгардту, чтобы тот проверил исправность морского катера. Он собирается в Аян к Пепеляеву. Кстати, в каком состоянии катер?

— В отличном! Мотор работает словно зверь.

— Если генералы соединятся, наше положение станет из рук вон скверным, — сказал Полыгалов.

— На этом катере я их отправлю к чертовой матери! — сострил Бозов.

Корабельный мастер сочувствовал коммунистам, даже собирался вступить в партию, но большевики то приходили на побережье, то исчезали в тайге.

— Хочешь прокатиться по морю? Первый весенний рейс — одно удовольствие, — предложил Бозов.

Катер — последнее слово американской судостроительной техники — был легок в управлении, стремителен на ходу. Бозов и Полыгалов с упоением неслись по взморью, ветер свистел от ходкого лета с волны на волну, зеленые шатровые купола церкви с позолоченными крестами взлетали над берегом, как творческий дух России в непрестанном ее стремлении вперед. Эти купола чудились Бозову могучими парусами землепроходцев.

Пестрый мир развертывался крутыми обрывами, таежными дебрями, галечными косами, бухтами, заливчиками — на тысячи верст царствовало безлюдье и безмолвие.

Приподнятое романтическое настроение испытывал Василий Базов; все стало прекрасным для него: и сизые тени скал, и морская с прозеленью вода, и пляшущие белые полоски света. Бозову чудилось: свет проникает в глубину его сознания, высвечивает мысли, и он словно переступил границы своего тела — все зыбко, неуловимо, неопределенно, переполнено счастьем. В таком состоянии он вдруг увидел далекую родную Вятку, кипящие в березах зеленые ветры, сокола-тетеревятника, скользящего над лесом. Праздничный свет придавал его видениям броские, свежие краски. «Идеи, борьба, любовь зависят от силы света, как жизнь и счастье, ибо жить — значит творить, а сотворяют только радость и счастье», — думал Василий Бозов.

Показался мыс Марикан, похожий на огромный тяжелый утюг, там жил приятель Бозова зверолов Элляй Сивков. Катер с шорохом врезался в морской песок. Из-за скал неторопливой походкой, улыбаясь, шел Элляй.

— Ой, как сильно хорошо, что заглянули к Элляю! Сапсем слепой стал, слышу морем кто-то идет, а кто, не вижу…

— Новости бар, Элляй? — спросил Бозов.

— Бар, бар, но сильно дурной. Вчера приходил худой люди от начальника Ракитина, чисто-начисто забрал и соболя, и белку, и последнего олешку.

— Вор силен до рассвета, волк — до капкана. А как на море, Элляй? Пароходы не появлялись?

— Сапсем пусто на море. Если японец придет, узнаю, а если нюча? Как отличу красного нючу от белого?

— У наших нючей на шапке красные звезды. Они не обижают бедных охотников, потому ты и стереги море. Если придут наши, расскажи им о худых людях генерала Ракитина. Не забудешь?

— Погасшее пепелище имеет угли, старый человек — заветную память.

Бозов возвращался в Охотск все в том же радужном настроении, не испытывая ни щемящей тревоги, ни предчувствий, что иногда возникают в человеке, как таинственные токи. Полыгалов задумчиво сидел на корме и, едва катер ткнулся в галечную косу, заметил капитана Энгельгардта.

— Вас ждет гене’ал. Соб’ался в Аян, а вас нет и нет. Идите живее к нему, — приказал Энгельгардт.

— Сейчас, сейчас, а ты, Полыгалов, ступай на радиостанцию, мне больше не нужны помощники, — упавшим голосом ответил Бозов.

Энгельгардт с Полыгаловым ушли, Бозов открыл кожух и заколдовал над мотором: знал, что никто, кроме него, не разбирается в хитрых премудростях машины.

На суровом Севере живут прекрасные, но строгие люди. Василий Бозов был из числа их. Сознание долга он ставил выше жизни. Если же Бозов принимал, пусть и необдуманное, решение, то оно овладевало им полностью.

Не успел Бозов прикрыть за собой дверь, генерал Ракитин накинулся на него с бранью.

— Где шляешься, скотина? Собирайся, едем в Аян…

— Мотор на катере сломался.

— Даю час на починку.

— Я не починю его и в неделю…

— Что, что? — задохнулся от ярости Ракитин. — Повтори, что ты сказал?

— С удовольствием! Ты, кровавый волк, очутился в капкане. Крепок капканчик — не вырваться, скоро с тебя снимут шкуру.

Ракитин отступил на шаг, пошарил по кобуре, выдрал из нее наган и разрядил его в Бозова. В кабинет вбежал Энгельгардт.

— Уберите! И выясните, что с катером, — приказал Ракитин.

Он стоял у окна, с особой остротой чувствуя всю безнадежность своего положения. «Когда же мы — дворяне русские — перестали понимать народ? Почему с такой сокрушительной быстротой большевики завладели сердцами простых людей? По нынешнему времени каждое событие становится на пользу большевикам. Даже сама история обвиняет нас во всем и не тешит больше надежда, что хороший большевик — мертвый большевик…»

Вернулся Энгельгардт. Доложил:

— Посудина начисто сок’ушена. Погибли самые необходимые части мото’а…

Ракитин посмотрел на капитана отсутствующим взором, потом начал писать приказ:

«Считая необходимым установление связи с командующим Сибирской добровольческой дружиной генерал-лейтенантом Пепеляевым в наикратчайший срок, я был вынужден использовать катер. При ремонте катера машина привелась в полную негодность. Получив сведения об участии в этих злых делах мастера, я вызвал Бозова к себе для объяснения. Бозов начал наносить мне, генералу русской армии, оскорбления.

Дабы пресечь подобные поступки, я вынужден был убить на месте Бозова, что я и сделал двумя выстрелами из револьвера…»

Ракитин отшвырнул написанное и, уже не глядя на Энгельгардта, сказал:

— Ухожу на охоту. В случае надобности ищите меня на берегах Кухтуя.

Южный ветер принес долгожданное тепло.

С окрестных сопок хлынули потоки, Кухтуй вышел из берегов, над Севером засветились белые ночи. Прозрачные, невесомые завесы повисли над мутными потоками, голыми лиственницами и странно томили, и звали в морские дали. Но перед восходом солнца с моря наползали туманы, обволакивая все окрестности.

Вечером четвертого июня «Ставрополь» и «Индигирка» бросили якоря у мыса Марикан.

Семьсот красноармейцев во главе с Вострецовым сошли на пустынный берег, никто не знал кратчайшего пути в Охотск. Из затруднительного положения Вострецова вывел Элляй; охотник, как и подобает лесному человеку, вырос словно из-под земли.

Элляй рассказал, что в Охотске стоит небольшой отряд генерала Ракитина, а главные силы Пепеляева находятся в Аяне. Банда капитана Яныгина за рекой Кухтуй.

— Они ждут японской шхуны, но не знают, что приехали красные нючи. Я. поведу вас самой короткой тропой по береговому припаю, до Охотска четыре кеса. На рассвете падет туман, и белые нас не заметят. Спать крепко станут, — сказал Элляй.

Вострецов, узнав, что ранним утром падет туман, обрадовался. Расстояние в двадцать восемь верст надо было пройти за короткую июньскую ночь: красноармейцы оставили шинели, вещевые мешки, лишние патроны. Вострецов приказал каждому взять только по пятнадцати патронов к винтовке и, не теряя времени, двинулся в путь.

Элляй показывал безопасные броды через весенние потоки, вел по горным «прижимам» — береговым скалам, под ними билось и ревело море. Невесомая ночь сгущалась, краски гасли, с моря поползли полосы испарений. Под ногами бойцов хлюпала раскисшая земля, из моховых пластов вздыбливались фонтанчики грязи, ледяные тарыны рассыпались со звоном, если ступали по ним.

Об этом ночном походе писал впоследствии сам Вострецов: к пяти часам утра 150 сибиряков — командиры и политработники — ворвались в Охотск. Остальные отстали по дороге. Отправив главные силы для захвата белых офицеров, я с Деминым побежал в штаб генерала Ракитина. В первой комнате дремал дежурный офицер, Демин обезоружил его. Я вбежал в другую комнату, там на столе горит лампа, на постели лежит человек.

— Попался, ваше превосходительство! — кричу я и хватаю спящего за руку, чтобы связать его. Не тут-то было. Спящий проснулся, напряг мускулы, барахтается, завязалась борьба. Я чувствую, как он начинает душить меня.

— Демин! — кричу я. — На помощь!

Демин тут как тут. Вдвоем мы связали противника.

— С добрым утром, генерал Ракитин. — говорю я.

— Какой я к че’ту гене’ал! Я капитан Энгельга’дт, а гене’ал на охоте…

Штаб мгновенно наполнился красноармейцами и местными жителями. Молодой человек в болотных сапогах и оленьей малице пробился к Вострецову.

— Я — Иван Полыгалов, радист, большевик. В подполье ракитинского штаба много золота и пушнины, конфискованных у тунгусских и якутских охотников. Сам Ракитин охотится в верховьях Кухтуя, могу провести к нему, — волнуясь и радуясь, говорил Полыгалов.

— Нельзя медлить ни минуты, пока еще не все офицеры разоружены. Пишите приказ о капитуляции, — приказал Вострецов капитану Энгельгардту.

Опомнившись от неожиданности, офицеры открыли беспорядочную стрельбу, заговорил их спрятанный на колокольне пулемет. Были убиты заместитель Вострецова Сергей Кузнецов, командир взвода Гурков. Вострецов побежал на помощь, его появление воодушевило бойцов, они закидали окна казармы гранатами. Офицеры подняли белый флаг.

Когда вставшее из моря солнце разогнало туман, жители Охотска встретили своих освободителей на церковной площади. Многое видела эта площадь: видела и участников Великой Северной экспедиции, и мореходов Шелехова, и матросов Биллингса, но впервые за много лет происходил на ней народный митинг. Охотчане избрали свой революционный комитет, его председателем стал командир вострецовских разведчиков Евгений Нагорнов.

На поиски генерала Ракитина Вострецов отправил красноармейцев под командой комиссара Шевченко. Начавшийся морской прилив быстро понес кунгас вверх по Кухтую. Через несколько часов комиссар добрался до торговой фактории «Резиденция», но генерала в ней не оказалось.

Шевченко бросился обыскивать окрестности, красноармейцы задержали человека с ружьем, прятавшегося в прибрежных кустах.

— Кто ты такой? — спросил Шевченко.

— Денщик своего барина.

— Бар мы четыре года назад скинули. Говори яснее, кто?

— Денщик его превосходительства генерала Ракитина. Он на острове гусей подстерегает.

Шевченко немедля переправился на островок. Ракитина не было и там. Комиссар перешел на правый берег Кухтуя и заметил притаившегося за лиственницей генерала. Ракитин целился в него из браунинга, но не стрелял.

— Бросьте шутить, генерал! — крикнул Шевченко.

Ракитин выступил из-за лиственницы, приподнимая браунинг. Шевченко решительно направился к генералу, но тот выстрелил себе в грудь и упал. Шевченко склонился над упавшим; потускневшие глаза генерала глянули в его молодое, румяное лицо.

— Я хочу… Мне надо… Позовите комиссара, — с усилием проронил Ракитин.

— Я комиссар…

Генерал закрыл глаза, и лицо его приобрело тяжесть камня.

С охотским гарнизоном пепеляевцев было покончено. Седьмого июня Вострецов передал во Владивосток немногословную радиограмму:

«Экспедиционный отряд, захватив расположение бандитов и отрезав возможные пути отступления, после двухчасовой перестрелки принудил их к сдаче. В городе взято 75 пленных, убито 8, ранено 20, захвачена канцелярия Ракитина, вооружение, золото, пушнина».

Но Степан Вострецов и комиссар Петр Пшеничный понимали, что Пепеляев в Аяне скоро узнает об их появлении. Надо было спешить, чтобы предупредить действия Пепеляева.

— Буря и натиск — вот наш девиз! — изрек любивший красивые фразы Пшеничный.

Незаметно подойти на пароходах к Аяну было нельзя, придется высадиться в укромной бухте, в ста верстах от Аяна, и через сопки пройти к поселку. Вострецов стал готовиться к походу, но девятого июня получил радиограммы из Владивостока и Читы.

Командарм Уборевич и комкор Фельдман приказывали вернуть «Ставрополь» во Владивосток, а в Аян идти на одной «Индигирке». Вострецов отправил «Ставрополь» с пленными пепеляевцами, ранеными и больными красноармейцами.

Одиннадцатого июня, распрощавшись, «Индигирка» пошла в Аян, а «Ставрополь» взял курс на Владивосток. Через сутки «Индигирка» бросила якорь в пустынной Алдомской бухте.

Вострецов послал на берег разведчиков, они привели перепуганного аянского попика. Несмотря на распутицу, священник объезжал свой таежный приход, собирая мзду чернобурыми лисами.

От священника Вострецов узнал, что Пепеляев разделил свою дружину: четыре роты и кавалерийский эскадрон стоят в Аяне, остальные — в поселке Уйка, в восьми верстах от Аяна. Пепеляев не ведает о приходе красного корабля в Алдомскую бухту, не слышал он и об охотских событиях.

Бывают на Севере хватающие за душу ночи.

Это белые ночи июня. Тот, кто не жил на Севере, тот не поймет их таинственного очарования. Сияют и переливаются морская пена, старые пни, голые скалы, прошлогодняя алая брусника по склонам сопок. Свет брызжет из мутных речушек, горных водопадов, из тарынов, из вязкого, тающего снега долин. Свет июньских белых ночей живет в сердце, освещает мысли, трепещет в каждой песчинке, в каждой красноватой шишечке лиственницы.

В такую ночь путь в Аян показался Степану Вострецову легким — шагай себе по тридцать верст в сутки! Подобную же уверенность в легкости марша испытывали и комиссар Пшеничный, и бойцы. На их шутливые расспросы старый Элляй ответил нехотя и сердито:

— Не торопись, нюча, однако. Суетливая белка на стрелу натыкается.

Элляй повел экспедиционный отряд волчьей тропой — единственной, что петляла по рыхлому снегу. Моховые болота сменились распадками, переполненными полой водой, голые обрывы — непроходимыми зарослями стланника, пришлось прорубать путь в их путанице. Бойцы промокли сразу же, кое-кто натер мозоли и, прихрамывая, отставал.

Белая ночь как-то незаметно погасла: пошел дождь, его сменили тяжелые снежные хлопья. Лошади, тащившие пулеметы, то увязали в снегу, то скользили и разбивались на тарынах; к концу второго дня они пали. Пулеметы пришлось нести на руках.

Второй день похода омрачился трагическим происшествием: исчезло двое красноармейцев. Вострецов отправил людей на поиски пропавших, бойцов нашли мертвыми, они сорвались с обрыва.

На третий день Элляй вывел отряд на вершину бесприютного перевала, на востоке расстилалось Охотское море.

— Сколько до Аяна, отец? — спросил Вострецов.

— Кесов семь, однако. Больно худой тропа, сап-сем устал я, но вы, как однотравные оленята, легки на копыта…

— В кесе семь верст, семью семь — сорок девять, — подсчитал Вострецов. — Мы должны пройти эти версты за сутки.

Утром шестнадцатого июня Вострецов захватил отряд пепеляевцев подпоручика Рязанского.

— До Аяна десять верст, — сказал подпоручик, и это словно подхлестнуло красноармейцев. Измученные, они приободрились.

Вострецов поднял бойцов на последний бросок. У аянской сопки неожиданно взяли в плен полковника Варгасова.

— На аянской тропе нет ни караулов, ни застав. Мы наблюдаем только за морем, ждем японского корабля. Часовые стоят лишь у склада с боеприпасами, да по ночам бродят патрули. В Уйке — маленьком поселке на берегу моря — особый батальон строит кунгасы, на которых можно уйти в случае опасности в открытое море, — сообщил полковник Варгасов.

В те первоначальные дни июня Степан Вострецов действовал с удивляющей всех энергией и смелостью. Для восстановления Советов он отправил на прииски отряд комиссара Панченко. Комиссар создал на приисках ревкомы, конфисковал у местных воротил и офицеров все награбленное золото.

Группа бойцов комвзвода Кошелева переправилась на другой берег Кухтуя, чтобы покончить с капитаном Яныгиным, но в поселке Булгино его не оказалось. Яныгин увел свою банду в тайгу. О преследовании Яныгина красноречиво рассказал красноармеец Михаил Кочетков: «Несколько раз нащупывали мы яныгинцев, но им удавалось оторваться от погони. Видели их на берегу реки У лакана, а потом и след пропал. Яныгин повернул к морю, надеясь сесть на какую-нибудь шхуну».

Кошелев настиг было Яныгина у озера Ветренного, но тот опять ускользнул и повел своих головорезов в поселок Иня. Там его поджидал Пшеничный.

В последней схватке с бандитом победили красноармейцы, а Яныгин опять бежал на озеро Ветренное. Матерый волк запутал следы и в глухомани чувствовал себя безопасно. В белые ночи на легкой «ветке» ездил он по озеру, добывая пищу.

В одну из прозрачных ночей Яныгина догнала «ветка» старого Элляя. Винчестер Элляя славился по всему побережью своим безотказным боем. Свершив возмездие, охотник вернулся в Охотск и сказал Вострецову свою любимую поговорку:

— Волк силен до капкана, вор — до рассвета…

После короткого совета было решено, что отряд Пшеничного захватит порт, Вострецов нападет на штаб, офицерские и солдатские палатки.

И опять была белая, полная неясного томления ночь, и совершенно измученный Вострецов не мог уснуть. Он сидел на камне, неподвижный и опечаленный: ему — русскому мужику — не хотелось напрасно проливать русскую кровь. Откуда-то из полумглы вынырнул комиссар Пшеничный.

— Не спится, Степан Сергеич?

— А ты почему бродишь?

— Ночь-то какая светлая, хошь книжку читай, хошь стихи пиши, все видно. Таких ночей на Волге не бывает, — вздохнул комиссар.

— А знаешь что? — оживился Вострецов. — Давай-ка напишем ультиматум Пепеляеву.

Вострецов — Пепеляеву

«И всякое ваше сопротивление с оружием в руках будет раздавлено мною как мыльный пузырь… И пролитая кровь будет на вашей совести, а не на моей, так как настоящее письмо я пишу от всего сердца…»

— Это ты хорошо сказал — пишу от всего сердца. Почему все-таки от добра и зла людей отделяет один-единственный удар сердца? — спросил комиссар.

Ультиматум, написанный Вострецовым в белую ночь, передать не удалось. Перед рассветом пал туман, бойцы Вострецова беглым шагом спустились с сопки, окружили штаб Пепеляева и солдатские палатки. В дом, где спали офицеры, ворвался с гранатой в руке красноармеец Скрыпник, а другой — Панченко— обезоружил командира роты. Сам Вострецов долго стучал в дверь генеральской комнаты.

— Кто там? — спросил из-за двери сонный голос.

— Я командир красного отряда…

За дверью сухо покашляли, но не ответили. Вострецов приказал полковнику Варгасову:

— Вразумите генерала. Скажите ему, что сопротивление бесполезно.

Варгасов басовито крикнул:

— Охотск занят красными. Советую сдаться, брат генерал…

После минутного молчания дверь растворилась, Вострецов переступил порог большой комнаты, заставленной кроватями. Офицеры торопливо обувались, натягивали мундиры. Высокий, грузный, с черной окладистой бородой мужчина стоял у стены, заложив за спину руки.

— Кто генерал Пепеляев? — спросил Вострецов.

— Здравствуйте. Это я.

— Надо поговорить с вами наедине.

— Прошу! — Пепеляев приоткрыл дверь в другую комнату.

— Генерал! Вы знаете, что сопротивление невозможно. Пишите приказ о полной сдаче ваших дружинников, — сказал Вострецов.

Об этом напряженнейшем моменте своей военной экспедиции Вострецов после писал очень скромно:

«Он выполняет мое требование и тут же пишет приказ о сдаче. Через час обезоруженный отряд белогвардейцев, окруженный красноармейцами, выстроился перед штабом своего генерала. Под руку с Пепеляевым я вышел к ним.

— Братья, — сказал Пепеляев, — я решил сдаться командиру красной дивизии. Прошу вас разделить мою участь…»

Вострецов — Вольскому[2]

«После стоверстного перехода по тундре к порту Аян в 22 часа семнадцатого июня взят в плен отряд во главе с генералом Пепеляевым. Пленных офицеров 103, солдат 230, наши потери — один раненый».

Пройдет немного времени, и появится приказ о награждении четвертым орденом Красного Знамени бывшего помощника командира 2-й Приамурской дивизии Вострецова Степана Сергеевича «за блестящее выполнение в июне 1923 года в невероятно трудных и опасных условиях Охотско-Аянской экспедиции, закончившейся ликвидацией банды Пепеляева и пленением самого Пепеляева, чем было уничтожено последнее гнездо контрреволюции на Дальнем Востоке».

Вострецов оставил в Аяне батальон красноармейцев под командой Подьячева и комиссара Сполохова, им было поручено выловить всех пепеляевцев, сбежавших в тайгу. Почти все они были пойманы или сдались добровольно, страшась гибели в пустынной тайге. Лишь полковник Андерс бежал на лодке, и след его затерялся в волнах Охотского моря.

Двадцать четвертого июня «Индигирка» подняла якорь, чтобы взять курс на Владивосток. Но прежде чем проститься с Аяном, Вострецов долго стоял на берегу бухты, вслушиваясь в гул морского прибоя.

Охотское море шумело призывно и властно, словно хотело рассказать о своих бесчисленных тайнах.