Поиск-82: Приключения. Фантастика

Писец Кунгурской канцелярии

Тимохин постоялый двор от торговых рядов стоит в отдалении. Богатые купцы, на Кунгур-городок с товарами наезжая, сюда не захаживают, они в гостиных палатах жительство имеют. Тимохины же постояльцы — из деревенских уездных народ: торговцы достатку среднего, ямщики либо гонцы с Верхотурья на Чердынь, и наоборот, духовного сословия мелкая сошка, дьячки да псаломщики, еще тобольский служилый люд, казаки. Подворье не шибко велико, да места всем хватает — и возам, и лошадям, и проезжающим. Опричь избы постоялой, есть еще и чистая изба для гостей понадежнее, потароватее... А еще хозяин, длиннорукий, ухватистый мужик Тимоха Вычегжанин, держал каморку, скрытную под сеновалом, а кого в ней привечал — про то лишь богу единому в молитвах покаянных сказывал.

Сей день во храме еще к вечерне не ударили, собрались в чистой избе люди степенные, земские служилые, тут и кунгурские жители, и из уезда.

Октябрь, на дворе сыро, холодно. А в избе печи топлены, окна заперты наглухо, рядном завешены — слово сказанное до недобрых ушей не донеслось бы. У окна стол сосновый, ладно струганный, и писец сидит, пишет борзо, с усердием. С лица парень бел, а телом худ, хоть и в кости широк. То ли хворый, то ль давно не кормленный. Рубаха на нем — ровно собаки подрали, волосья на голове — космами, как у монаха-забулдыги кабацкого. Перед ним чернильница глиняная, гусиных перьев пук, ножик, хлеба краюха да квасу бурак берестяной. Он хлебца отщипнет, кваску глотнет и дале пишет.

Супротив писца набычился земский староста Парфен Четверик: рассудителен, слово молвить складно умеет, сам разумеет грамоту. Глядит неодобрительно — эко жует парень, будто корова...

— Написал?

Парень кивает, к хлебу тянется.

— Пиши: а в казну уездные люди платят сборы таковы. Окладные с двора три рубля четыре алтына с полуденьгою. К городовому строению девять алтын и полчетверти деньги... Написал? На подряд генеральному провианту по рублю. За пустые дворы по тринадцать копеек с полушкою. На мостовое строение опять же по пятаку со двора. Да на ямскую гоньбу по десять алтын со двора. Банные по десять копеек с бани. На отвоз и на отдачу радетельного сбору по пять денег с рубля.

— Какого сбору?

— Радетельного.

— А кто кому радеет?

— Про то подьячих спроси, они за нас радеют. Пиши знай, не то, гляди, перо с хлебом сжуешь... Да опричь казенного платежу, берут чины Кунгурской канцелярии многие сборы для безмерной корысти своей, с великим пристрастием и боем. А подьячий Савва Веселков неведомо по какому указу сбирает во всем уезде по пяти алтын и две деньги со двора да еще и бьет на правеже батогами смертным боем. От тех поборов неправедных пришли уездные люди в скудость, и лошадей, и коров, и хлеб продают мелкою ценой. А те, кому платить и продавать нечего, оставя домы свои, разбежалися.

В углу сидевший Медынского острожка сотский Никита Ширинкин выкрикнул:

— Ныне велено по уезду искать медны да железны руды, кирпич возить тож. У мужика свой воз, да ишо б чужой повез — нешто справедливо?!

Парфен на крикуна бородой мотнул:

— Погодь! Мы кому челобитную пишем? Главному начальнику горному да заводскому. Ему царь велел руды сыскивать, а ты, выходит, перечишь цареву указу? Не надо про сие, парень, разгневается генерал.

Выборный Торговишского острожка Ларион Дунаев негромким стоном вымолвил:

— Про нас, Парфен, про нас обскажи.

— Валяй про них. В Торговишском-де острожке тот подьячий Савва Веселков бил крестьянина Слудкина Ивана плетьми и из своих рук дубиною, и говорил всем мирским людям и выборным: ежели они не дадут ему рубля, он их всех до смерти побьет.

Ширинкин опять:

— Эй, верхотурец, а ишо пропиши: дерут с народа деньги на подношение генералу. Отколь взять?!

— Какому генералу?

— Который сюды главным управителем едет. На подарки ему.

— Это которому вы челобитную-то сочиняете?

— Ему.

— Эва! Бьете челом против лихоимцев, а он, выходит, сам лихоимец!

Мужики завозились, зачесались. Смирный Ларион Дунаев жалобным тенорком состонал:

— Куды денешься? Он большой начальник, дать надобно. Только Веселков заберет себе половину...

— Эх вы. — Писец головой покачал, жалеючи. — У кого управу ищете...

— Не пиши про то, — угрюмо сказал Парфен. — Не дело ты молвил, Никита.

— Про все пиши! — кричал сотский. — Пущай хошь единова узнает генерал мужицкую боль! Он в наших местах господин приезжий, а нова метла по-новому метет. Пущай сам с нас берет, а Савке не велит.

Мужики зашумели: писать — не писать? Парень отложил перо, пил из бурака, тек квас на рваную рубаху...

Сочинять покончили в сумерках. Мужики поднялись с лавок, покрестились на образа: пошли, господи, челобитной ход, мужикам — генеральскую милость, а челобитчикам — кнута б не отведать...

Остались с писцом Парфен да Никита Ширинкин. Засветили свечу. Парень хлебные крохи собрал в горсть, съел. Вытер столешню рукавом, принял, от Парфена чистый лист, челобитную переписать набело. Вывел:

Парфен полюбовался, похвалил:

— Баско пишешь. Где научился?

— В Верхотурье, при монастырской канцелярии.

— Ты из посадских али кто?

— Шадринской слободы крестьянский сын. На Верхотурье в землянке жили. В перву же зиму маменька померла, а к весне и родитель. А я вот, бог знает на что, выжил. Отец игумен и взял в монастырь из милости, отец же Евмений бил без милости — при эких-то отцах я и грамотным стал.

— Везло тебе, парень!

— Не знаю... Я так рассудил: конюшня чище канцелярии, а самая худая лошаденка все ж отца келаря честнее. Стал я в ямщики проситься... С полгода били, потом надоело, выгнали. Подал воеводе прошение, поверстали в ямщики, казенну лошадь дали...

— Звать-то как?

— Ивашка.

— А прозванье?

— Гореванов.

— Сказывай, Иван-Гореван, мы послухаем.

Иван Гореванов заговорил без охоты:

— Ну, ездил я в острожки, в городки... А в последний раз на Соликамск, воеводе ихнему вез депеш. Оттель меня в обрат с отпиской. Потрафил как раз на Верхотурье обоз купецкий, малый, и я с ним — все не одному чрез леса ехать.

— Оно того... Развелось в лесах воров, что комаров.

Сотский на Ивана покосился:

— Мужику невмочь при пашне своим домом жить, оттого и бегут в ватажки. Ну?

— Краше б одному ехать... Прошлый год осенни дожди почались рано, дорога водяна, мосты худы. Лошади заморилися. Косьву-реку миновали, на Павдинский камень уж выйти — тут они и встретили нас. Под вечер было. Я на дороге бывалый, передом ехал. Гляжу, будто мелькнул в чащобе... Не зверь, не вогул, человек в кафтане, кажись... Хотел товарищей упредить, а тут крик, из лесу выбегли с кистенями, с топорьем. Хлестнуть бы мне по лошади, в бега прытче удариться, цел бы остался: возок без клади, на что я нужен. Да гляжу — товарищей счас порубят! Я за топор... А меня кистенем и достали. Вот она, памятка... — Иван разгреб на темени, грязные космы. — Ничего не помню боле...

Иван схватил бурак, сглотнул опивки. От взмаха заколыхался огонек свечи, на белом лице Гореванова задрожали синеватые тени, жиденькая бороденка ходуном ходила. Никита вздохнул:

— Во жизня распроклята! Сверху свора чиновная давит да рвет, снизу погань разбойная грабит да бьет, а мы, народ работный, посередке сдавлены, и не у кого защиты искать.

Парфен толкнул сотского:

— Поди-ка, братец, принеси Ивану кваску. И хлеб, покуда бумагу перебелит.

Никита ушел. Парфен обнял Ивана за плечи.

— Скажу я тебе, парень... Вишь, один ты на белом свете. На Верхотурье торопиться не для ча — там тебя за покойника считают. Так что, родименький, яви таку божеску милость, потрудись для миру крестьянского. Не обидим, ежели все обойдется... Приоденем, денег тебе наберем с алтын, в дорогу на корм...

— Ты про что, дядя Парфен?

— Да про челобитную же.

— Счас перебелю.

— То само собой, как уговорились. И ежели согласный будешь... Мы б тебе щец с убоинкой сколь захочешь! Винца надобно — так и винца бы...

— Спаси тя Христос, дядя Парфен! Да не пойму, за что мне...

Парфеновы глаза по углам зарыскали, затомились.

— Хм, того... Стало быть, Ванюша, энтого...

— Да чего?

— Отнес бы ты челобитную-то нашу, а? Генералу, де Геннину то есть. Сам рассуди, милай, тебе сподручнее: ни кола у тебя, ни двора. Опять же, ни бабы, ни лошади. Отнять неча. А у нас же домы, робятки малые...

— Под генеральское зло мою голову кладете? Славно! Али две шкуры у меня? Запорет генерал...

— Не должон бы, Ваня, шибко пороть-то... Насмелься, Ваня, бог тебя боронит, сироту!

Сотский принес хлеб и квас.

— Ежели опричь меня во Кунгуре храбреца ни единого... Пойду.

В сенях Татищев столкнулся с Осипом Украинцевым.

— Эко скачешь! Резвость такова не по чину тебе, Осип. Помощнику генеральскому шествовать с важностию надлежит.

— Ох, не по мне чин сей, Василий Никитич! Сержант я, не рудознатец, мне б при баталии из пушек палить. Прими, Христа ради, должность мою! В горном деле ты горазд, у господина Геннина в фаворе...

— Да от Питербурха в опале. Не чинов мне, а кабы тюремного харча не отведать.

— Ништо, новый начальник де Геннин сыщет демидовские неправды.

— Сыщет, нет ли, бог знает. А покуда терпи, Осип, на то ты и гвардии сержант.

Татищев оправил мундир, вошел в зал канцелярский. За двумя длинными столами корпели над бумагами писцы: новый начальник казенных заводов Георг Вильгельм де Геннин, едва успев ступить на землю уральскую, принялся за дела и прежде всего готовил рапорт о прибытии своем. Надсмотрщик Головачев вдоль стола ходил, диктовал:

— ...Машинный кузнец Наум Вигуров, колесник Антон Соболев да горных дел ученик Иван Ефремов в пути на реке Каме умре.

Надсмотрщик оглянулся на дверной скрип, поклонился. Подьячие и писцы встали. Татищев кивнул им, в кабинет прошел.

Управитель де Геннин, крупный, дородный, сидел в мягком кресле, вытянув ноги в черных шерстяных чулках до колен, облокотясь на стол, заваленный бумагами, чертежами, каменьем грязным всевозможным — здешних руд образцами.

Руку в кружевной манжете протянул:

— Входи, Никитич, входи. Каково здравствуешь? — Поворошил на столе бумаги, одну подал Татищеву.

— Еще челобитная получена. Супротивника твоего Демидова обличают в ней.

Генерал де Геннин, почти четверть века в службе российской пребывая, изъяснялся по-русски свободно, иной раз и бранился под горячую руку не хуже здешних приказчиков. Челобитная же, которую читал Татищев, хоть и по-русски писана, но буквы наполовину иноземные, слова тоже. Бергмейстер Блиэр жаловался новому управителю, что Акинфий Демидов чинит противности казне, а служителям казенных заводов от него в письмах и словесно поношения срамные и обиды. Татищев дочитал, со вздохом положил бумагу на стол.

— Каков! — Геннин сердито ткнул в бумагу пальцем. — Наглости у тульского мужлана в преизбытке! А и то сказать, пошто б ему наглым не быть? Понеже его заводы, а не казенные, государю отменное железо дают в изобилии. В противоборстве нашем он. победитель. А победителей не судят, хотя и зело надобно бы...

— Имею надежду, Виллим Иваныч, что под вашим попечительством пойдет с казенных заводов железо изряднее демидовского, — поклонился Татищев.

— Послужу государю, сколь сил моих станет. Мало у меня людей честных, в горном деле понятием одаренных. Всюду лихоимцы, яко тараканы ползают. Вот и сей день в канцелярию две челобитные поданы...

Толстые, в перстнях пальцы мяли, комкали синюю скатерть, и оттого челобитная бергмейстера Блиэра шевелилась, топорщилась, ползла к Геннину. Татищев сказал вполголоса:

— Две челобитные? А и третья, Виллим Иваныч, у ворот дожидается. Малый там...

— Все жалобы в канцелярии подавать надлежит.

— Мужик канцелярии не верит. Тот малый и мне отдать не захотел, не доверил. Явите такую милость, прикажите звать сего упрямца.

Управитель насупился. Тяжело сидел в кресле, расставя ноги, под распахнутым камзолом вздымалась дыханьем натужным белая, голландского полотна, рубаха на широкой груди. Человек он видом могутный, здоровьем же не весьма крепок, и дорога измотала его.

— Мужик с прошением?.. Коль ты за него ходатаем, так и быть, вели ему войти... Каков упрямец, канцеляристам моим веры не имеет! А и правильно делает...

Татищев встал, поклонился низко — невзирая на благосклонность Геннина, он вольностей себе не дозволял, — дверь приоткрыл, велел позвать мужика.

Проситель вошел. Перво-наперво на образа перекрестился. Потом господам отвесил поклон, коснувшись половика пальцем. И встал у двери. Молод, лицом невзрачен, синий зипун висит на нем, как на колу. Супротив дородного генерала — ровно соломинка перед снопом. Глядит без робости, с любопытством.

— Говори, на кого извет принес, — дозволил Геннин.

— Не извет — святая правда в бумаге прописана.

— Отчего в канцелярию отдать не хотел?

— Таков наказ имел от людей кунгурских: в собственные чтоб руки, а боле никому.

Татищев челобитную принял, Геннину подал. Вскинув голову, далеко бумагу держа, управитель стал читать. За дверью, в канцелярии, невнятно звучал голос надсмотрщика. Тихо шипела лампада пред образами.

— Гм! Складно и красовито писано. Кто сочинял сие?

— Я сочинял. И писал я же. Правду писал.

— Где ты, мужик, столь преизрядно грамоте учен?

— В верхотурском монастыре Никольском.

— Какова ж тебе корысть за чужой уезд радеть?

— Пошто за чужой? Кунгурцы и верхотурцы, одному мы богу молимся, беды терпим одинаковы...

Управитель тяжело поворотился в кресле, на парня набычился.

— Как звать?

— Ивашка Гореванов.

— Гореванов ты и есть, поелику много битья примешь — язык остер не по чину... Ямщик ты? Ямщику много ли слов надобно: коня бранить, коль дорога плоха, да богу молиться, коль жив доехал. Но к писарскому делу у тебя талант несомненный. Глянь, Никитич, сколь пригоже начертано, буквицы ятные, слог хорош. Головачев! — гаркнул управитель. Надсмотрщик явился тотчас, во фрунт вытянулся. — Сего грамотея, — махнул бумагой на Ивашку, — возьми в канцелярию копиистом. Писцы нам зело надобны.

Головачев парня по затылку двинул:

— Благодари, дурак, кланяйся!

— Батюшка! — парень завопил. — Пошто меня в писцы? Сделай милость, приставь лучше к лошадям, хошь конюхом! Не свычен я по канцеляриям сидеть...

Геннин ногою топнул.

— Головачев! Сведи на конюшню, коли сам того просит. Да всыпь кнутом по заду, чтоб не мудрствовал. А после того веди в канцелярию, пущай стоя пишет, ежели сидеть не свычен.

Надсмотрщик сгреб парня за шиворот, словно кот воробья, едва не на весу из кабинета выпер. Управитель глянул на Татищева не то гневно, не то с укором.

— Видал? Говорит, в бумаге сей правда писана!.. Смерд полудохлый мужицкую правду принес! А что мне с нею делать? Кому на Руси правда нужна?! — потряс над головою бумагой, хотел на стол кинуть, да передумал, опять в строки воззрился, сопя и хмурясь.

Татищев с делом пришел, но, видя Виллима Иваныча нерасположение, почел за благо удалиться, встал.

— Куда? Ты надобен мне. На вот, чти от сего места, — протянул челобитную. Сам вскочил, заходил от стола к печи, бранясь по-русски и по-немецки.

— Прочел ли? Каково? Новому управителю на подношение — то бишь мне! Мне! С народу деньги взимают! Едва ногой ступил, а уж всему краю ведомо: Георг Вильгельм де Геннин вор и взяточник! Ах мерзавцы, канальи! Писать указ немедля!

Хлопнулся в кресло, ногами сучил, плевался, выкрикивал слова указа с бранью пополам. Василий Никитич писал, крепкие слова упуская.

Дописав, Василий Никитич поставил дату:

В ноябре новый управитель вкупе с прежним, Татищевым, отбыл в Соль-Камскую для осмотра мест рудных и к строению заводскому пригодных. Надлежало также и Пыскорскому медеплавильному заводу осмотр произвесть, ныне заброшенному. И далее двигать — на Уктусский завод. На Кунгуре до поры до времени остались двое писцов да за всеми делами доглядчик Осип Украинцев. Помощник геннинский снаряжал на Уктус обозы со всяким припасом, с машинами мудреными, с пожитками мастеров иноземных.

Ноябрь сыпал снегом ранним, в сугробах присели под ветром избы. А Осип Украинцев в одном камзоле взопрел, пока очередной обоз снарядил да проводил, дождался, пока последние сани отъехали, крикнул приказчику, чтоб запирал амбар, сплюнул с облегчением и перекрестился на деревянную колокольню Великомученицы Параскевы-Пятницы. Накинул поданный приказчиком тулуп, пошагал к избе.

На крыльцо взойдя, услышал за двойными дверьми канцелярии возню превеликую: стуки, топот, будто в присутственное место лошадь привели. Рванул дверь.

У стола писецкого на полу сидел подьячий Фома, бороду задрав, нос разбухший щупал. В углу надсмотрщик Головачев норовил достать кулаком по скуле Ивашку-копииста. Парень весьма успешно наскоки отбивал, до себя не допускал. Присутствие канцелярское в непорядке: скамьи повалены, на столе чернила пролиты, песочница глиняная разбита, а на полу возле ног Фомы валяется кверху лапками гусь ощипанный, яиц побитых с дюжину.

Осип подьячего Фому за шиворот на ноги поднял, двукратно по щекам хлестнул:

— Коли слаб — не встревай, а встрял — под стол не падай. Соромно двум эким боровам против одного парнишки на ногах не устоять.

— Бешеный он! — гундосил Фома.

Украинцев, с утра при обозе вдоволь набранившись, благодушно взирал на погром канцелярский. Гласом трубным спел сигнал отбоя.

— Тру-ру-рум, тру-рум! Эй, гренадеры чернильные! Отвести полки на исходные позиции!

Головачев опомнился, Ивашку отпустил.

— Пошто баталия сия? — ухмыльнулся Осип.

Головачев дышал со свистом, отвечал неохотно, смущенно

— Прикажи вязать оного разбойника, господин сержант! Меня да Фому лаял всяко, бунтом грозил... Злоумышлял противу властей!

— О! Это вы с Фомою власти? Да как он посмел таких важных господ по сопаткам бить!

Осип на лавке расселся, тулуп распахнул. Потешно глядеть, как Фома гусиным пером скребет с пуза яичную желть. А Ивашка-то удал копиист! Сам — соплей перешибить, а двоих ражих канцеляристов изобидел. В настоящей полевой баталии такие молодцы и сотни подьячих стоят. И какой там, к черту, бунтовщик он. Но дурак безрассудный.

— Ну-ка, подь сюды.

Копиист подошел. И ведь никакого в нем страху! Широкие плечи костлявые не съежил, глазом не сморгнул — либо совсем невинная душа, либо шельма изрядная. Сержант было длань уж воздел, а не ударил. Лишь за ухо взял, повлек в кабинет генеральский, а ныне его, Осипа, кабинет. Дверь захлопнул, копииста к стене прислонил, сам в кресло плюхнулся, брюхо выпятил, как генерал Геннин.

— Ты пошто начальников лаял? Пошто Фому под стол загнал?

— Господин сержант, они бить зачали, а я не дался.

— За что хотели бить?

— Генерал приказать изволил, чтоб лихоимство подьячего Веселкова и прочих они доподлинно выявили. А Головачев с тем Савкою Веселковым стакнулись. Фома посулы принимал, курей, гусей, яйца... Нешто оно по правде деется?

— А ты правду кулаком нащупывал? Ну, братец ты мой, хошь я не ворожея, а твою судьбу предреку: быть тебе биту на веку многократно за глупость либо умность твою. А коли так, то и науку откладывать не след — ступай к Головачеву, пущай тебе плетей отмерит. Пшел!

Украинцев потянулся, сладко позевнул, зажмурясь. От тепла в сон клонило. Еще один обоз, предпоследний, отправлен, еще одна гора с плеч. Приятственно, черт дери, после трудов праведных сидеть в жарко натопленном кабинете, в кресле мягком... И кабинет, и кресло — генеральские, а Осип Украинцев всего лишь сержант... Залетела ворона в высокие хоромы! Геннин да Татищев едва узрят здешние руды, каменья рыжие — кидаются на них, как пьяница к водке... Украинцев в горном деле человек несмышленый, и послать бы сии дела к черту...

— Господин сержант!..

— А? Ты все еще тут! Пшел!

— Отпусти меня, господин хороший!

— Я и отпущаю. Поди скажи, чтоб тебе дюжину плетей всыпали.

— Совсем отпусти. На Верхотурье, в ямщики опять. Я лошадей люблю.

— Ах, лошадей возлюбил боле, чем подьячих? В тепле, в сытости — чего не живется?

— Не ко двору я тут пришелся.

— А ты придись.

— Взятки брать, у бедняков последнее отымать, как иные, не приучен. Не ко двору, одно слово.

— «Не воруя, не ко двору я», — передразнил Осип, улыбнулся своему остроумию; Подумал: «Я вот тоже не ко двору...»

— Вот что, Иван-Гореван. Состоишь ты в службе государственной, вот и служи, привыкай. Терпи, казак, атаманом будешь... О! — вспомнил сержант, громыхнул кулаком в подлокотник генеральского кресла. — О! Драться ты мастак, лошадей паче людей уважаешь. А велено меж тем сыскать из гулящего люду казачьего десятника толкового на завод Башанлыкский. Ты толковый, хотя и чрезмерно иной раз. Да ништо, в Башанлыке башкирцы-воры саблями тебя пообтешут, в разум вгонят. Поедешь с оказией на Башанлык. А допрежь сего велю тебя, однако, выдрать.

Ивашка поклонился, как и генералу не кланялся, с почтением искренним.

— Башкирцы, поди, не зловреднее крапивного семени канцелярского. А пороть меня не надо бы: на побитом заду в седле сидеть неудобно...

— Востер ты, писец бывый, казак будущий! Ин ладно, сохраню твой зад. Ступай.

Башанлыкский десятник

Про башкирский налет известие ночью получено, потому выехали до восхода, не мешкая. И вот уж солнце высоко стоит, палит, а казаки все гонят на рысях да галопом. На ручей бы натакаться, воды студеной испить, лошадей напоить, роздых им дать. Но кругом холмы пологие, распадки, березовые перелески, и ни речки, ни мочажинки малой, а десятник Гореванов скачет и скачет впереди, а ему перечить не в обычае.

Когда же и горевановский воронок заспотыкался, перевел десятник коней на шаг, свернул в распадок, где какая ни есть тень от березовой гривки, где трава посочнее. Сползли казаки с седел и, едва отшагнув к березам, распластались неподвижно. Лошади тотчас принялись щипать траву, фыркая от полынного духа.

Десятник на ногах остался. Вороного огладил, похлопал по мокрой шее и пошел по склону холма. Тогда поднялись нехотя, за ним пошли Афоня Пермитин да Ахмет — казак из крещеных татар.

С каменистого взлобка далеко видать. Холмы, перелески. Пекло полуденное. Едва тянет ветерок, душный, пахучий. Кругом безлюдье и тишь, ни дымка, ни голоса. Если кто и есть в березнике, так таится. Опасная тут земля, приграничная.

— Теперя мы их не достанем, — Афонька молвил. — Уйдут в свои улусы, а там ищи-свищи.

— С табуном далеко уйти не могли, догоним.

— За чужими лошадьми бежим, своих губим. А то и самим стрела из засады...

Афонька знал: все одно десятник по-своему делать будет, и ежели надумал отбить табун и хозяевам вернуть, то гонять казаков будет до упаду. Настырный, черт!

Гореванов долго холмы разглядывал, тишину расслушивал, горячий ветер по-собачьи нюхал. И что-то узрел, унюхал.

— Айда, робяты, — негромко велел и пошел к вороному. Гореванов уверенно повел распадками да редколесьем. На открытых местах гнал вороного крупным галопом. С вершины холма увидели башкирскую ватажку. Те, полагать надо, погоню давно почуяли и табун захваченный кинули где-то, налегке утекали по распадку всего в полуверсте... Десятник распорядился:

— Афонька, айдате с кем-нито вдвоем, табун по следу сыщите. А мы, робята, ну, господи, благослови!

— Не догнать, — усомнился Филька. — И пошто они нам без табуна-то?

— Постращать надобно, чтоб другой раз мужиков не зорили. Пока на виду у них, поедем шагом, будто в другую сторону.

Повернул десятник вороного, а как скрыла их зелень, оглядел своих и вломился конем в кустарник...

Башкирцы поздно спохватились. Пригнувшись к гривам, нахлестывали лохматых лошадок. Ватажку сажен на двадцать обогнав, утекает без оглядки всадник в халате зеленом, у него одного в поводу конь запасной — этот, должно, покуда остальные с русскими пастухами свару заводили, в дозоре стоял, и лошади его свежее прочих. Кучно скачут четверо, средь них, похоже, и вожак — халат узорный, конь кровей туркменских, шестой приотстал, до него уж сажен не боле сорока, заморенную лошаденку пятками бьет...

Филька Соловаров, зло усмехаясь, ружье изготовил. Десятник это заметил.

— Эй, не балуй!.. Ахметша, готовь аркан!

Иван Гореванов узкую узорную спину взглядом колет: из богатеньких вожак башкирский, беспременно это он налет затеял — и не от скудости, от жадности. Догнать его, поучить! Однако и самим опаска надобна, кабы не вскочить в засаду.

— Приударь, казаки, гони-и! — кричит десятник, саблю подняв.

И башкирский вожак своим визжит что-то, бодрит или бранит. Узкоплеч он, станом тонок, молодой, видать. Рядом с ним низенький, в халате драном, бритой башкой вертит, оглядывается, а в руках лук-саадак. Стрелы башкирские и на скаку метки, остерегаться надо того, гологолового. Ишь привстал, прицелился...

— Берегись, робяты!..

Гореванов пригнулся — мимо свистнула стрела. И — ругань, Фильку задела...

— Не стреляй!

Но уже грохнул выстрел, будто надкололась под копытами знойная земля. Из башкирцев никто с коня не пал, согнулись ниже, плетьми замахали рьяно.

— Не попал, однако, — кто-то из казаков осудил.

Но Филька попал, только не вдруг углядели: туркменец под вожаком с ноги сбился, призамедлился. Хозяин хлестал его жестоко, саблею бил плашмя, визжал тонко, может, запасного коня требовал. Но зеленый халат удалялся, зову тому не внимая. Да и остальные вожака своего обходили, плена страшась.

Бритоголовый на выручку пришел: свое стремя вожаку подставил, пересесть помог, а сам наземь скользнул, встал лицом к погоне, вскинул саадак, в десятника целя.

Тень-нь!.. Гореванов саблею стрелу отбил, наскакал, рубанул по саадаку, дале устремился, а на бритоголового рысью пал с седла Филька Соловаров, подмял. Еще увидел десятник мельком, как сбили казаки отсталого башкирца. Сам же он догонял вожака, своими покинутого. Видя, что не уйти, тот поводья натянул, саблею от удара заслонился. Молоденький парнишка, лет не более, осьмнадцати, из-за черного пушка усов оскалены зубы по-собачьи, в глазах раскосых страх, жуть. Отбил удар, от второго увернулся... Мог бы Иван его враз порешить, да надо ли? Молод байский сынок... Ишь ведь, сам кидается сечь, от жути бел весь, на губах крик и дрожь... Ну-ка, ну-ка!

Ахметов аркан сорвал его наземь — отвоевался малый. Конец погоне.

Казачьего головы изба на улице Торговой, улице богатой. Пятидесятник Анкудинов — мужчина бессемейный, телом крепок, только головой часто хвор бывает по причине склонности к зелью винному. Но себе на уме. Изба — что крепость, двор крыт, во хлеву коровы, на конюшне четыре лошади, в жилом амбаре трое работников-башкирцев, из пленных, а в избе при господине хромой прислужник русский. Полная, чаша!

Гореванов своего коня у ворот привязал, второго скакуна за повод взял, застучал в тесовы ворота. Отпер слуга хромой.

— На-ко, дед, сведи сего аргамака на конюшню вашу. Ничего, что хром, как и ты, зато кровей не в пример добрых, оздоровеет скоро. Что Силантий Егорыч, дома ли?

Старик буркнул, кивнул. Повод принял. В горнице никого не было. Иван на образа Спаса покрестился, в спальню заглянул.

— В добром ли здравии пребываешь, Силантий Егорыч?

Можно б и не спрашивать. Лежит Анкудинов на кровати под одеялом пуховым, на плешивой голове полотенце. Анкудинов показал глазами:

— Налей.

Иван потянулся к бураку с квасом.

— Дурак! Сперва вина.

Приподнялся, приладился, опрокинул чарку, забубнил:

— Замаяла лихоманка, сам налить не в силах. Ефрем, черт хромой, на зов нейдет, налить хозяину не хочет. Ужо встану, втору ногу ему, анафеме, покалечу. А ну, Ивашка, налей ешшо.

— Как хошь ругайся, Силантий Егорыч, не налью. Сперва про дело доложусь...

— Про дело без тебя ведомо. Налей, за твою удачу выпью. Хошь из мужиков ты, а хватка казачья, хвалю. Много лошадей взяли?

— Крестьянский табун возвернули сполна.

— То учинили вы не гораздо. Утаить бы с пяток, — мол, башкирцы съели.

— Башкирцев-то всего шестеро было, нешто каждый по лошади съел?!

— Кто их считал, шестеро или сотня... Нет, не гораздо дело изладили.

— Казаку грех крестьянина обижать.

— Эх! Не обессудь, Ивашка, а дурак ты. Мужиком был, таковым и остался. У казака, что схватила рука, то и его.

— Трех лошадей у воров поймали — то добыча праведная. Тебе, Силантий Егорыч, кланяемся конем добрым. Ногу ему пулей задело чуток, да покуда ты оздоровеешь, и на нем ездить можно станет. Ты мне пистоль свой давал, так на вот, принес я.

— Пистоль у тебя пущай будет, мне, хворому, нужды в нем покуда нету. А сколь денег мне принес? — глянул остро, не по-пьяному.

— Каки деньги?

— За ясырь. Знаю ведь, троих башкирцев взяли.

Немощен, а свою выгоду и лежа ухватить норовит. Коня ему мало, вишь!

— Ясырь не выкуплен, да и корысти от него большой не чаю. Двое полонянников худорожны вовсе, кому надобны? Ты ж, Силантий Егорыч, побойся бога, не обижай казаков...

— Станете верой и правдой службу справлять, мне во всем прямить, то и вам обид не будет. А ежели своевольство да воровство, тогда на себя пеняйте.

— От нас воровства нету никоторого. От тебя же терпим...

— Остерегись! Воровство от меня? Облыжны речи твои слушать не желаю!

Он хотел подняться. Но застонал, зажмурился, упал на подушки.

— Ахти, мать пресвятая богородица!.. М-м... Налей-кась.

— Не налью. Сперва доподлинно разберемся, чьи речи облыжны. — Иван убрал бутылку под кровать... — За службу казаку безземельному, конному жалованья в год семь рублев. Да жалованья хлебного двадцать четыре пуда. Я знаю, читал в реестрах окладных. А нам ты о прошлый год, сколь выдать изволил? Иному рублев с пять, иному и того менее! А утаил хлеба от нас...

— Ты свое сполна получил! Али не так? Ну и помалкивай.

— Получил. Но рот мне тем хлебом не заткнул ты.

— Можно и иным чем заткнуть...

— Это тебе, Егорыч, глотку потребно казенной печатью оградить, чтоб наши деньги вином туда не текли. А ты с казаков еще и выкупу ясырного хошь! Не жирно ли?

Анкудинов губы расквасил плаксиво, заприбеднялся:

— Ванька, креста на тебе нету! Того гляди, душа к богу отлетит, да ишшо ты мучаешь... О господи!

— Коня доброго тебе отдаем, — гнул свое Гореванов. — Деньги ж от выкупу ясырного — меж собою, коли дадут их. И жалованье казакам впредь, чтоб сполна давал.

— Эй, Ивашка! Ты пошто ноне экой храброй? Чаешь, что боле не подымусь я? Ой, гляди, парень, дерзки речи твои не забудутся...

— Покудаве ты подымаешься, я завсегда на ногах. Недолго мне в седло сесть да в город Кахеринбурх съехать, довести Геннину-генералу, каков ты есть нам казачий голова.

— И пошто взъярился на меня, убогого? Забыл, Ваня, каков здесь появился ты, рваный да тощий? Моей волею в силу вошел, моей правой рукой сделался, так на благодетеля своего не замахивайся, Ваня. Ин ладно, зла на тебя не держу. Клячонку пораненную, полудохлую дали, и за то спаси вас бог. Кабы ешшо башкирца одного в работники... ась? От меня ж твоим казакам завсегда... Да налей же, доколе мучить будешь!

Выпил, крякнул блаженно.

Лет пяток тому, как Башанлыкский завод еще только строить начинали, первым делом воздвигнуто было добротное, из дикого камня строение, хоромы в два яруса: вверху — канцелярия, внизу — тюрьма. Тут же флигель обширный для чинов управления, уставщиков да приказчиков. При тюрьме же сарай правежный — для экзекуций, то есть наказаний телесных. От этих строений и весь завод пошел.

А заводского строения в Башанлыке — одна домна, два горна, молотовая фабрика, четыре амбара под железо и всякий провиант, да амбары под припасы лесные, да погреб с порохом и иным ратным припасом.

Вкруг сего — избы, землянки. Весь посад стеною обнесен — для бережения от башкирцев, которые хоть и государевы ныне данники, но своевольны, до грабежей охочи. Земли же их близко.

В царстве Российском во все времена, при всех почти государях, близ трона непременно временщики обретались, и случалось, они иной раз самого царя грознее. На Башанлыкском заводе таков же пребывал порядок: самого управителя редко кто видел, всеми делами вертел помощник оного, господин Тарковский Казимир Карлович, польский немец в русской службе. До этого состоял он в пехотном полку и за некие подлости удален был на уральские, казенные заводы. В деле горном не дюже смышленый, но господин хваткий, увертливый. Наезжал в Башанлык три года назад сам Татищев, нашел в заводском да рудничном устройстве многие небрежения. Ожидалось, что вороватому Тарковскому быть в розыске, такоже и с должности устраненному. Да вскорости Татищев сам молитвами промышленника Демидова смещен был. Тарковский же остался, упущения тоже.

Кроме людей пришлых, мастеровых, железному делу обученных, числилось за заводом приписных крестьян полторы тысячи душ из четырех селений. Но числилось только по ревизским сказкам, то бишь согласно последней переписи. С той поры иные померли, иные в нетях. Бежит и мрет народишко от заводских тягостей, в людях работных великая нехватка. Посему помощник управителя господин Тарковский (заглазно комендант Тарковский) велел в тюрьме сидельцев зазря не держать, а, выпоров, сколь по вине их пригодно, наряжать бы в работы: неча казенный харч переводить даром. Секли тоже не до упаду, а с расстановкою: побьют вполовину или в четверть указанного, да и отпустят в завод, а подживет спина, еще побьют и отпустят. И для казны не убыльно, и милостиво вроде. Оттого Тарковский почитал себя просвещенным человеколюбцем.

Казакам, поверстанным большею частию из людей вольных, гулящих, службу гарнизонную не шибко доверяли. Канцелярия, тюрьма, покои комендантские и управительские состояли под охраною солдат караульной команды. И казачий пятидесятник, и солдатский поручик пребывали в подчинении того же Тарковского.

Гооеванов и Ахмет, к тюрьме направляясь, шли улицею Посадской. У плотины сопели, вздыхали водяные машины, ухала молотовая фабрика, на товарном дворе лязгало железо. А на конторском дворе, за каменными его стенами, — тихая сонная жара. Караульный солдат в тенечке посиживает, ружье меж колен. Сухарь грызет, чтоб дрема не долила. На казаков только глянул, не остановил — это свои.

— Полонянников кормил ли? — спросил Гореванов у Ахмета.

— Утресь хлеб давал, вода приносил. Мало-мало сытые.

— Пригляди, чтоб баенок весь хлеб не отымал.

— Байского сына комендант особо держит, в иной камере. Приказывал ему солома подстилать. Глядеть надо, чтоб мимо тебя комендант выкуп не забрал себе.

— На то ты и приставлен, чтоб глядеть.

По каменным ступеням сошли в караульную. Сумеречно здесь, прохлада подземная. На нарах солдат храпит, двое у стола лениво играют в пешки. Из караульни еще три ступеньки вниз, тут двери каморные на засовах, иные и на замках заперты. Ахмет к одной двери приступил, засов взвизгнул. Навстречу Гореванову с подстилки соломенной шатко поднялся байский сынок. Верхняя губа под черным пушком то ли улыбкою дернулась, то ли плачем злобным оскалилась, видит он над собою врага — но и господина, от чьей милости свобода, судьба, жизнь зависит. Стоит над ним урус начальник, левая ладонь на рукояти сабли, в правой плеть о сапог похлестывает. Страшно парню и обидно, и стыдно за свой страх.

Ахмет сказал:

— Сапог-то на ем хорош. И халат, гляди. Казак таку одежду в праздник не носит, а он — на разбой...

— На чужое не зарься.

— Не чужое — добыча наша.

— В полон взят мальчишка, и довольно ему бесчестья. Ежели, выкуп взяв, нагишом его отпустим, то уж казачьей чести поруха выйдет. Айда глянем тех двоих.

Захлопнулась дверь, засов скреженул. Пленный дух перевел: не стегнула плеть уруса по самолюбью молодому...

Чтоб в эту камору зайти, надо в пояс неволе поклониться — дверь низка и низки потолки сводчатые. Четыре ступени еще вниз, в яму. Пол из камня плитного, чтоб сидельцы подкоп не учинили. Едва Гореванов порог переступил, как чуть не под ноги башкирец на колени пал. Узнал его Иван по повадке — тот, отсталый, без всякой драки взятый.

— Эко его бай насобачил. Сведи к Анкудинову, пущай теперь нашему пятидесятнику кланяется.

Второй пленник на казаков лица не поднял. Сидит на холодном камне, сам как каменный божок монгольский. Спина прямая, бритая башка серой щетиной поросла, глаза закрыты. Грязна и рвана рубаха грубая, в прорехи темная кожа видна, сквозь нее кости выпирают. Сапоги русской выделки — поди, с убитого содрал. На полу ковшик с водой, ржаного хлеба ломоток, мало еденый.

— Так и сидит истуканом, — пальцем указал Ахмет.

— Да он живой ли?

Ахмет из-за пояса выхватил плеть-камчу, сунул пленнику под бороденку, голову ему приподнял. Черные глаза открылись, уставились в потолок отчужденно.. Тоска в них.

— Ладно, не тронь, — велел Гореванов.

— Его Касымка звать. Сидит, молчит, ровно мертвый. Вон тот за него говорил — мол, Касымка он. В улусе баба, малайка — сын. Бабу ничего, малайку жалеет шибко. Скучает, кушать хлеб не хочет.

— А ну растолмачь ему: скоро отпустим к бабе, к сыну. Выкуп пригонят — и отпусти не мешкая.

Ахмет перевел. Башкирец не шевельнулся, только желваки на скулах обозначились. Ахмет щелкнул языком:

— Ежели долго не пригонят — помрет, наверно.

Но вдруг Касым быстро проговорил что-то. И вновь замер.

— Чего он?

— Говорил, шибко бедный, выкуп давать некому.

— Ну, это еще поглядим. Айда отсель.

На двор выйдя, щурясь от яркого солнца, Гореванов молвил:

— Мужество надобно в ратном поле, а в тюрьме и того боле.

— Нетто в тюрьме ты сиживал?

— Не доводилось. А впредь от сумы да тюрьмы не отрекайся... Этому, как его, Касымке, ужо баранины снеси. Баенка дверь нашим замком запри, надежней будет.

— Вашему грамотейству наше почтеньице, — сказал Гореванов, в канцелярию входя. Душно, томно здесь, хоть и окошки настежь. Подьячий за столом сидит в исподней рубахе, босой, лохматый, на носу капля пота повисла.

— Ты, Гореванов, где запропал? Пошто доискаться не можно? Тебя господин комендант требует. В судную поди, там он таким, как ты, укорот дает...

Судная изба деревянная, из сосновых плах сложена, на две половины поделена: в одной господин комендант суд правит, а ежели кто не винится, ведут того на другую половину, где служитель из ссыльных, бывший капрал, ражий детина Карпыч злоумышленника в покорство приводит, правду надобную из него добывает. Кому ж после суда порка уготована, ведут в амбар.

Молчалива сегодня изба судная. Вчера большая часть солдатской команды отправлена ловить на дорогах беглых, а в таком разе комендант суд чинить опасается. Рассудил лишь несколько безотлагательных дел — от избы уходили понуро двое бедолаг, за ними уставщик шел, суковатой палкой поигрывал, будто скотину гнал. А вот на крыльцо сам комендант Тарковский выйти изволил. Без сюртука, по случаю жары, но в треуголке и при шпаге. Казачьего десятника ястребиным взглядом ожег.

— Сколь за тобою посылать? Где черти носят?

Ответствовал, поклон по чину отдав:

— Пришел вот.

С ног до головы оглядел казака презрительно: ишь, морду наел, каналья! Прибыл сюда из Кунгура тощ и рван, а за год в Башанлыке от харча доброго, от воли казачьей в тело вошел, плечьми раздался, борода волнится приглядно. Комендант Тарковский любил рявкнуть по-медвежьи, голосом властным устрашить. Но против Гореванова отчего-то не кричалось, когда и хотелось бы, и надобно. Что-то в казаке этом было... Или не было чего-то... Раболепства не чуялось, а это закричать на него весьма мешает. И на сей раз комендант приказ изъяснил без обычных ругательств:

— В правежном амбаре мужик дожидается, вели ему штаны сымать да всыпь полста горячих.

Тарковский с крыльца сошел, треуголку снял, платочком лоб промокнул.

— Людей бить — то служба не наша, господин комендант.

Из-под платка брови белесые насупились. Но и опять же не рявкнул комендант, уместным почел до отеческого назидания снизойти.

— Пятидесятник ваш хвор, Карпыч ушел с солдатами беглых вразумлять. А ты ступай и пори, коли приказано.

— А за какие провинности?

— Тебе не все едино? Лошадь казенную пропил!

Подтолкнул Гореванова к правежной. Пришлось идти. И то: мужику все одно битому бить, не сей день, так когда Карпыч воротится, а уж он-то, Карпыч, охулки на руки не положит.

Правежная — не амбар даже, а сарай, из ивовых виц плетен, щеляст — дабы вопли наказуемых далеко слышно было, прочим в острастку. Воняло навозом, коржами, еще чем-то. Солдат караульной команды и седоватый мужичонка в замызганной рубахе сидели рядом на правежной скамье, беседу вели мирную. Пред комендантом встали. Солдат грудь выпятил, подтянулся. Виновный, догадавшись, кому палачом быть, на Ивана щурился с полуулыбкой. Ни страха, ни злобы, ни обиды на лице морщинистом. Линялый мужичонка, много жизнью, видно, трепанный, да и не пужлив. Господин Тарковский в воротцах стоит, сквознячок ловит, треуголкой на себя машет.

— Начинай!

Солдат усы встопорщил:

— Чего стоишь, мать твоя курица! Ложись!

Мужичок без суеты, деловито развязал гашник, портки спустил — будто просто так, до ветру собрался. Рубаху задрал, лег на лавку. Снизу вверх на Ивана взглянул: дескать, ладно ли я лежу, сподручно ль будет господину казаку хлестать? Иван плетью затылок почесал, медлил. Не подымалась рука для удара. Спросил:

— Как же ты, братец, коня-то, кормильца свово?..

— Да ведь на грех мастера нету, благодетель ты наш...

— Бей, чер-рт! — Комендант подскочил, плеть у Ивана выхватил, сунул ему свою треуголку. — Кххы!..

Хлестнула ременная плеть, дернулся тощий зад, еще, еще. На бледной коже вздувались багровые полосы, мужик екал горлом, но терпел, не выл.

— Кхы, двенадцать! Кхы, тринадцать! — отсчитывал Тарковский, с каждым ударом сатанея.

...На двадцать первом счете мужичонка застонал протяжно, вскинул с локтей своих лицо, еще более сморщенное страданием. Иван шагнул, поймал занесенную плеть.

— Дозволь и мне...

— Прочь!

— Запаришься, господин, не барское оно занятие.

Отнял плеть, размахнулся широко, р-раз — взвыл мужик диким голосом.

— Во-о, так его, растак! — пропел довольный комендант. Гореванов в размахе чуть самого его концом плети не достал, Тарковский отскочил подале. Наказуемый вопил благим матом, взрыдывал, визжал.

— С оттяжкою бей, дурак, каналья! — лютовал Тарковский. — Сорок два, сорок три-и...

Крик захлебнулся, захрипел мужичок надсадным кашлем.

— Бей, чего стоишь, песий сын!

Иван замахнулся, но кто-то ухватил его за руку.

— Дяденька, миленький, хватит, ой, хватит!!

Девчонка! Отколь взялась! Тонка, как соломинка, а вцепилась — не оторвешь.

— Как смеешь! Кто пустил?! — во всю грудь Тарковский рявкнул.

— Он тятенька ейный, — пояснил солдат. — Вместе пришла.

— Нет, как смеешь препятствовать? Пор-роть! Хлещи ее!

Иван заслонил девушку.

— За что, барин? Она, чай, лошадь не пропивала.

— Молчать! Бей, приказываю!

— Охолонь, барин. По экой жаре горячиться не след. Вишь, тятька ее сомлел, чуть тепленький.

От ровного, уговорливого голоса Тарковский вроде поспокойнее сделался. Треуголку нахлобучил. Девку кругом обошел, оглядел со вниманием. А с виду ей годков шестнадцать. Домотканый сарафанишко выцвел до глубины, платочек белый, из-под него коса светло-русая ниже пояса. Тоненькая, белая, среди троих сердитых мужиков — барина, солдата и казака, — словно лучик солнечный проник в сарай. Солдат состроил девке рожу зверскую: беги-де отсель, покуда сарафан не задрали да плетью не погладили. А она нейдет, хоть у самой от страха губы прыгают.

— Дяденька, ради бога, дозвольте нам идтить! Милые, не надо боле!..

Комендант к ней было руку протянул, да на Гореванова покосился, «гм» сказал, мужика пнул коленом.

— Убирайтесь!

Вышел вон. Солдат к мужику наклонился.

— Подымайся, коли можешь. А ты, девонька, пошто встревала? Али не боязно себя, эку тоненьку, барскому гневу подставлять?

Мужик все еще кашлял. Дочь ему встать помогла. Придерживая на заду портки, чтоб по рубцам не елозило, поклонился Гореванову.

— Спаси тя Христос.

— На здоровье. А лошадь, хоть и казенну, берегчи надо.

Дочь шепнула:

— Айда, тятенька, пойдем.

Иван глядел, как шли они: в ярком проеме ворот — мужичонка битый враскоряку, девичья молодая стать опорою ему.

— Хороша у пьяницы девка, — солдат заметил. — Пропадет, однако.

— Не каркай.

— Да я, что... Комендант на нее глазищи пялил...

Хромой балалаешник седые кудри к плечу клонит, прилаживается, пальцы разминает — да как свистнет, гикнет, вдарит:

Пьяно в кабаке. Ныне горевановскому десятку праздник вышел, сам черт их стороною обходит.

Из яицких здесь лишь Васька Порохов, и тот беспутный, бродячий. Но под вольную казачью песню раздольно и гуляется. Звенят кованы сапоги, гнутся половицы — это Филька Соловаров, распахнув руки, вприсядку мелким бесом стелется. Над ним Порохов избоченился, ленивой проходочкой притоптывает, озорным глазом рыжей кабацкой бабенке подмигивает, и вдруг — у-ух! — рассыпал лихую дробь. Афоня Пермитин степенно дрыгает то одной ногой, то другой. А балалайка частит, в пот вгоняет — веселись, душа, пляши, нога!

Со двора в окна заглядывают: понизу — головенки ребячьи, над ними — бабьи платки, а поверх — мужичьи бороды. Завидуют, вона какая горевановская удача подвалила.

Сам десятник Иван Гореванов пьет мало, но веселья не портит: и песню завести горазд, и беседу, коль плясуны приустанут. Между тем за своими приглядывает: не учинилось бы какого непотребства. При гульбе строгость более надобна, чем в работе.

Гореванов собой пригож. Блудная женка, играя, платком ему ухо щекочет, ластится. Иван ее маленько локтем отодвинул:

— Ну-кась, не засти пляску.

— Уй, строгие мы какие! — ее хмельные глазки приязнью так и светятся. — Ванюшенька, правду бают, из монашенского ты звания, беглый? А меня, Ванюша, и монахи не обходят. Да взгляни хоть, экой ты! В кабак пришел, а сидишь святее архирея.

— Иди пляши, Дуня. Успевай, покамест балалаешник не захмелел, — выпроводил ее мягко.

Губки надула, к Прохору перекинулась. Афоня Пермитин осудил его:

— Пошто отгнал? Бабенка пышна.

Казак Семка тычет в бок Ахмета:

— Пей, басурман, скула сибирска!

— Крещеный я, — сердится Ахмет.

— Право? Тем паче пей. Лакай, друг, назло вашему аллаху! Веселись!

— Мне и без вина весело — Ивашка коня дал! Вах, знатный конь!

Гореванов хлопнул его по спине:

— И ты казак знатный, Ахметша. Ты его, Семка, не спаивай.

Васька Порохов, наплясавшись, десятника облапил, чмокнул в лоб мокрыми губами.

— Ивашка, атаман ты наш, башка премудра! За малая-сопляка экой богатый выкуп стребовал! Казаки! Эй, уймитеся, слухайте! Казаки, возглавим Иванку атаманом? Право слово. На кой нам ляд Анкудинов?

— Сядь, — одернул его на скамью Иван.

— Не-ет, на что нам Анкудинов? Вина ему дай, ясырь дай, коня дай. За каки доблести? Теперя Ахмет ему полведра винища снес — за что?

— То гоже, — вмешался Соловаров. — Пущай Анкудинов запьется к чомору. Ты, Иван, его не слухай.

Порохов не унимался:

— Еще и башкирца ему подарил ты, Ивашка. Продать бы купцу в работники, деньги пропить всем миром...

— Не бояре мы, холопами барышничать, — сказал Иван.

— Ясырь с бою взят, добыча праведная, продать — не грех. Башкирцы, сколь наших девок да мужиков персиянам продали — тыщи!

Один из казаков, лицом посуровев, молвил:

— Свояка мово Саввы Полухина из Ключевского высела сестру-девицу угнали о прошлый год. А у Максима Боброва жену тоже.

— Оно и худо, что мы и башкирцы продаем друг дружку, а надобно заодно бы... — покачал Иван головой.

Соловаров опрокинул в рот чарку, усы рукавом обмахнул, крякнул:

— Худо, нет ли, а живет испокон сия торговлишка. Эх, братцы, мне б хана ихнего споймать!

— И с женами всеми? — хохотнул Васька.

— Сказывают, у ханов табуны несметны, золота и каменьев самоцветных, и всякого богатства не считано. За хана выкуп огреб бы...

— Бери! — гаркнул Порохов. — Хватай хана! Обдери его как липку! Погуляем уж всласть! Поедем в Верхотурье-город, по всем кабакам зальемся, друг сердешный Филька...

— Не. Я б на Русь обратно, землю пахать. Избу поставил бы из бревен лиственничных, чтоб как терем боярский...

— При богачестве да землю пахать? Так не бывает. За сохою ходить тому пристало, у кого денег ни гроша, ума ни шиша, храбрости на таракана только. Казачья судьба — не пахать, а саблею махать, храбростью зипун себе добывать.

Соловаров отвечал раздумчиво:

— Ноне я казак, да родом крестьянский сын. В деревне своей, на Тамбовщине, хотел, вишь, землицы прикупить, хозяйство ставить крепко, да не сдюжил, силов не хватило... А ведь как тянулся, недопивал, недоедал, по грошику скапливал... Нет, Васька, деньги — они и пахарю надобны. С ними ни боярин, ни дьяк, ни сам черт меня не потеснит.

— Про черта не ведаю. А от бояр да дьяков не откупишься, им все мало. От них средство — сабля! — Васька вскочил, руками замахал. — Сказывали старики, когда во Яицком городке Степан Тимофеевич Разин стоял, — где те бояре-дьяки подевались...

— А после куды подевались казачьи сабли? Атаману — плаха, гулебщикам — петля.

— Зато гульнули деды — не нам чета!..

— Будя! — крикнул Гореванов. — Ты, Васька, ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами. Ежели на плаху шибко охота, то хошь бы за дело, не за слово пустое.

Притихли пьяные речи. Кабацкий целовальник, видя, что на гостей печаль пришла, дернул за ухо балалаешника. Тот спросонья с маху по струнам вдарил, зачастил плясовую. Женка Дуня, простоволосая, на красной роже ухмылка до ушей, вызывающе выпятив грудь, мимо Васьки пьяной павой заходила, платочком помахивая. Васька взвился.

— Чего сидим мы? Казаки аль думные мы дьяки? Не велик пост — казацкое воскресенье ноне! И-эх, тари-тари-тари, куплю Дуне янтари!

Дуня с привизгом ему:

— А и впрямь, айда-ко плясать, — поднялся Соловаров. — Пропьемся, тогда и думать станем.

— Размять, что ль, ноги. — И Пермитин пошел степенным приплясом к целовальниковой бабе, забыв, что своя в окно глядит.

Гореванов улыбался плясунам, но сам вкруг не шел, балалайке не подпевал. Не ко времени — от байки про выкуп, что ли? — вспомнился день вчерашний, когда пленных отдавали.

С утра явилось солнце в пустом блеклом небе, жгло горы, перелески, сушило землю, пашни жаждою томились. Злое нынче солнце. Прогневалось небо, грозит пожарами, недородом...

За острогом на равнине приречной пыль с утра, и дым, и топот, крики. Пахнет шерстью паленой — казаки лошадей, кои для себя, клеймят своим тавром. Для торга пойдут неклейменые.

В стороне верхами трое улусников. На лицах скуластых, темных, как седельная кожа, тень презрения к суете. Улусники выкуп пригнали. Ругался бай, всех бил, пока мулла с купцом не улестили: вах, удалой сын у бая Тахтарбая! Русские глупы, но молодого карагуша оценили по достоинству, от того баю Тахтарбаю честь, не надо скупиться, не надо торговаться, надо сына выкупать.

За полдень управились казаки с табуном, в острог загнали, чтоб вороватым улусникам соблазну не было. Оседала пыль, висел над рекой в безветрии парной дым залитых костров. Улусники терпеливо ждали: десятнику Гореванову верить можно.

Гореванов с двумя казаками, при них Ахмет толмачом, вывели из ворот острожных молодого Тахтарбая и Касыма. Парню сказано было, какой выкуп отец дал — за него одного два десятка отборных скакунов, а Касым так, даром отпущен, ради почтения к байскому роду Тахтарбая. Узнав это, баенок стал себе дорог, от гордости превознесся, на десятника и казаков взирал надменно. Раздулся от важности, страхи недавние забыв. Казакам смешно. От удачи подобрев, малая потешили — поклон ему отвесили, сами ухмыляются в бороды. Баенок ухмылок не заметил, но и на поклоны ответствовать не унизился, животик выпятил, шагов десять прошел достойно — и не утерпел, побежал, вскочил на оседланного коня.

— Стой! — Иван у казака ружье выхватил. Парень скакуна осадил, съежился.

— Ишь, обрадовался, — Гореванов ему сказал. — Верного слугу покидать негоже.

Касымовы глаза на десятника широко уставлены, не верит, что и его к бабе, к малайке пустят. Насмехаются неверные урусы? Какая нужда им отпускать без выкупа? Или милостивый аллах помрачил им разум?

— Айда, айда домой, — легонько подтолкнул его десятник. — Нет, погодь маленько, спросить хочу. Али так хорош барин твой Тахтарбай, что за сынка евонного под сабли башку подставлял? Ахмет, растолмачь ему.

Стоял Касым, на земляков глядел, на молодого хозяина, который в седле все вертелся, страшась казачьего ружья. Урус-начальник говорит с Касымом голосом добрым. Странный урус. Зачем спрашивает, и так понятно... Ладно, пусть слушает.

— Чего лопочет башкирец?

— Ему, бает, все одно пропадать было, что от русской сабли, что от байской палки. Тахтарбай велел сына беречь. Касым без малая вернется — бай убьет. Касым малая спасет, сам погибнет — тогда, может, бай семье его хлеба даст маленько.

— Выходит, не от любови к барину, а с отчаяния на рожон лез, бедняга? Ну, пущай идет с богом.

— Айда, Касым.

Этот не побежал. Уверившись в отпущении своем, поклонился издали казакам...

Звенит, гремит, гуляет кабак. Васька подскочил:

— Чего задумался, атаман наш удалой? Али новый ясырь брать замыслил? Веди! За тобой хошь на край света!

— Думаю вот... Поговорка есть: ворон ворону глаз не выклюет. Отчего ж человек человеку голову оторвать готов? Неужто вовек и у всяких народов так: у кого богатство — у того и власть, а остальным хошь пропасть?..

Филька Соловаров палец вверх поднял:

— Знатко, надобно богатым быть, и вся тут премудрость.

Колокола не звонят — плачут голосами человеческими. Возносятся их жалостные звоны-плачи к небу пустому, к солнцу нещадному, молят у бога дождика для пашен, как молит голодный ломтик у богача. Дай-й, дай-й, дай-й, господи! Спаси от глада и мора, грядущего в знойном мареве на земли иссохшие! Несутся в звонах тех слезы баб, мужиков, детишек: господи милостивый, спаси! И без того худо, страшно живется в краю приграничном: и от басурманских набегов разор, и тяжки подати государевы да поборы господские, надрывна заводская работа. Спаси, господи, люди твоя!

Крестный ход после молебна в поле возвращается к храму. Впереди лавошник благообразный фонарь несет, За ним, справа, другой мирянин с крестом запрестольным, а слева третий, с иконою Пресвятой Богородицы. Потом хоругви несут, за хоругвями священник с дьяконом. Хворый старичок-дьякон от зноя изнемог, большая свеча в руке его на сторону клонится, кадило за рясу цепляется, голос старческий дребезжит. Псаломщик Тихон, в первом ряду певчих шагая, за стариком приглядывает: то кадило поправит, то свечу, то самого старца за локоть поддержит.

За певчими следует управитель с семейством, комендант Тарковский, уставщики, мастера, плотинные, прочая заводская старшина. Казачий пятидесятник Анкудинов ковыляет на нетвердых ногах, двумя десятниками подпираем, — ему тоже охота дождичка, ибо от жары хворь его усугубляется. Пот с него каплет, пропахший винным зельем. Далее простой люд идет, казаки, солдаты. В руках свечи восковые, и не колеблются их огоньки в безветрии, не видны в солнечной яркости.

Гореванов с толпою шел, подпевал клиру; в годы отроческие при монастыре Никольском едино что радовало — пение стройное, слуху и сердцу приятное. Но когда с полей ко храму крестный ход возвращался, ослаб голос его, стало пение отрывочным: весь обратный путь не образ девы Марии созерцал — иной, земной образ искал в толпе, и сарафан до голубизны выцветший, словно вот из этого неба сшитый. Что ж, крестный ход — дело святое, да шествуют в нем люди грешные, не всяк только на поповские гривы любуется... Баб молодых, девок на молебствии множество, есть на кого любоваться. Девицы на выданье, вдовушки, да и замужние молодухи на пригожего десятника глазками поводят: дождик надобен, а и добрый молодец тоже... Потому-то иная, приблизясь, — очи на свечечку опущены, щеки не жарою разрумянены, — шепнет меж словами молитвенными: «Каково поживать изволите, Иван Федотыч?» Поклонится учтиво: «Вашими молитвами, Авдотья Харитоновна», — и сызнова выцветший сарафан взглядом выискивает. А девка та и незнакомая вовсе, единожды видена, и то в месте недобром, в месте правежном...

Казак Ахмет, нареченный при крещении Савкой, рядом идет, свечку несет, шепчет:

— Николка, ты добрый! Мне лошадь обещал — дал. Гляди, свечку тебе несу. Николка, дождика нам дай! Видишь, люди просят, батька-поп кричит — почему не даешь? Николка? Башкирски муллы тоже дождика просят, аллах тоже не дает, пошто, а? У тебя, видно, воды нету, у аллаха нету. У какого бога вода есть? Тому богу свечку свою отдам...

— Ахмет, святым грозить нельзя.

— Осерчают? Вах! Все начальники таки: просишь — не дают, ругаться станешь — бьют...

Рослый, дюжий мужик все время заслонял, не видать из-за него... Иван отстранил сермяжную спину, вперед стал пробираться. Сухая горячая пыль вздымается, в нос, в глаза порошит, навертываются слезы, и чудиться людям — то от молитв в небе влага копится... Но пыль, только горячая пыль.

Догнал. Девка как девка. Одежею не боярышня, красою не царевна. Да станом крепкая, ладная. Ручонка маленькая, да не только для свечи сподоблена — вона как тогда за плеть схватила цепко, сильно. Такие девки что в избе, что на огороде, что на фабричной работе иного мужика ухватистей. А доля их и мужицкой горше...

Шествует крестный ход в благовесте, в молитвах, в пыли... Иван девчонку обогнал чуток, поглядывает искоса. Белый плат повязан до глаз, видно личико округлое, ресницы опущены, губы совсем девчоночьи, припухлые, молитву шепчут. Ах ты, птаха малая в перышках голубых, слышна ль на небеси сердечная мольба твоя, видна ль оплывшая в зное свечечка восковая? Хотелось заговорить, про отца бы спросить, что ли, — не отважился: молитве негоже мешать. Да и обидел отца ее, хоть не своею охотою бил. Не своею охотою, по господскому велению — так отчего совесть неспокойна? Не оттого ль, что он, десятник казачий, саблю и пистоль при себе имея, приказу жестокому не перечил?

Но мужик-то коня пропил... Ежели всяки непотребства прощать, этак и весь завод пропьем. Строгость Руси надобна, ибо велика страна, и народ в ней нраву разного. Так где истина? Или посередке меж добром и злом? Жестокостью и прощением? И где в той истине, на каком ее краю десятнику Гореванову себя блюсти?

— Куды путь держит атаман наш? Пошто буйну голову повесил? — улыбается бородатый Афоня Пермитин, плечом подталкивает. — Али спишь на ходу, ровно конь заморенный? Зайди ко мне в избу, испей бражки.

— После молебна да сразу бражничать?

— А чего? Выпьем за дождик, авось это крепше молитвы тучи двинет.

Уходит вдаль голубой сарафан, платочек белый...

— В другой раз, Афоня. И без браги голова дурна — напекло.

— Ну и бог с тобою. Ахметша! Пошто за Иваном тянешься? Ты за мною айда, зальем попову молитву.

— Верно, Ахмет, ступай-ка с Афоней.

За воротами острога, за мостом через ров в обе стороны расползся выселок. Избы здешние низки, закопчены, ютится в выселке нищета, голь перекатная. Избенки ставлены наспех, сложены из чего бог пошлет, жительствовать в них долго выселковцы не чаяли. Бывало не единожды: в налете внезапном ордынцы дотла выселок выжигали, и сызнова он возникал. Бывали налеты и свои: солдатская команда беглых лавливала. Барышники, лавошники, господа заводские и прочие состоятельные худородный выселок не жаловали, побаивались в одиночку по кривым проулкам хаживать. Скудно, смутно прозябал выселок.

Вкруг Ивана собачня заходилась лаем, свирепствовала. Гореванов ножнами песью стаю пуганул, подошел к развалюхе, куда голубой сарафан скрылся. И уж коль явился, зайти следует.

В сенцах не поберегся, головой о притолоку треснулся.

— А ты кланяйся, когда в наши хоромы пожаловать рискнул, — встрел его насмешливый голос.

День был на дворе, а в избухе сумрачно. Поморгав, пригляделся. С улицы, со двора избушка не красна, ветха, а в середке столь опрятна! Стены белены, пол земляной ровен, дух здесь чистый, травяной. Тесно, бедно, а пристойно. На дощатых нарах белая холстина. Под лоскутным одеялом мужик лежит спиною кверху. Иван шапку снял, перекрестился на передний угол.

— Здорово, хозяева!

— О-о, гли-ко! Опять пороть? И то, заду моему полдюжинки горячих еще недодано. Спущать штаны али посидишь, отдохнешь сперва?

— Лежи знай, не зубоскаль. Проведать пришел, как ты теперича вроде крестник мой. Полдюжины горячих бог простит.

— Бог-от простит, он милостив. Комендант — навряд ли. Ну ин садись вон на лавку. Водочки бы тебе поднести, да нету, уж не взыщи, служивый.

— За водочку с тебя взыскано довольно. Не чарку вымогать пришел я, а просить за битье не злобиться.

— Что ты, батюшка! Вот оздоровею — в ножки поклонюсь за битье твое милосердное!

— И ты лежал молодцом. Голосил таково отменно, что и дочерь твоя спужалась.

— Старался. Ажио в кашель ударило. Кабы не ты, господин комендант в усмерть забить мог! Противу его лютости твоя порка — баловство. Вишь, счастливый я: страшна плеть, да не дал бог околеть. Скоро подымусь. Подживет спина — и иди робь, Кузьма.

— Тебя, что ль, Кузьмою звать?

— Ага.

— А по батюшке?

— Как Стеньку Разина — Тимофеич. Только разные нас Тимофеи на свет божий пустили. Степан-то Тимофеич сам горазд был ударить, а меня, Кузьму Тимофеича, всю жизнь другие колотят. И то: он атаман, я мужик. Должно, так уж мужика бог устроил: душа богова, тело государево, спина барская. Ништо, я привыкший. Коль долго не бьют — скучаю: ах, начальство про меня забыло! И таково тоскливо станет, что выпить охота. Ну и выпью. Глядишь, и бьют. Живу дале весело.

— Ты стерпи, не пей.

— А пошто? Я выпью — доволен.. Начальство выпорет — тоже довольно. Всем удовольствие!

Экий мужичок веселый. Лежит пластом, а боли и злости не сказывает. Из-под лохматой брови озорной глаз на казака поглядывает, в голосе надтреснутом ни стона, ни жалобы. Телом худ, да душою крепок Кузьма Тимофеич. Поди, и дочка в отца удалась...

— Девка-то, где твоя?

Спросил и покаялся: ощетинилась бровь, стал остер глаз, голос глух.

— Сказывал ты, будто меня проведать пришел? Вот меня и проведай, как хошь, а дочерь не трожь. Она тебе покуда не крестница.

Гореванов сам на слово скор, но промолчал на сей раз. Неловко ему стало. Отвернулся к окошку, смущение пряча. На улице пусто. Под заплотом пес лежит в пыли, кусает блох в паху. Иван псу обрадовался: нашел тропку, куда разговор свернуть.

— Собаки у вас заполошны, прямо разорвать ладят.

— Умнейшая животина! — отозвался Кузьма охотно, по-прежнему весело. — Они обережа наша. Кто сюды сунется — царский писец али с товаром купец, милостивый барин аль злой татарин, — они и взлают, а мы глядим в оба: на коленки пасть, на брюхо лечь аль оглоблей хрясь да в лес убечь.

— Складно баешь, Кузьма свет Тимофеич, — обрадовался Иван, что хозяин за неугодный вопрос не осерчал. Поднялся с лавки. — Прощевай. Оздоравливай. Еще зайти дозволишь ли?

— Приходи, ежели твоя милость будет. А не придешь — ишшо лучше, собакам лишний раз глотку не драть.

На другой день горевановцы в дозор ходили — все ль окрест покойно, нет ли угрозы какой землям приграничным. Но все тихо, слава богу. Жара, безлюдье. Лишь за полдень, когда казаки, вконец изопрев, перед березами дремали, Гореванов и Филька завидели далеко-далеко в стороне восточной людей малым числом и с пяток телег. Филька догонять навострился:

— Кажись, беглые. На башкирские земли тянутся. Пойду казаков подымать.

— Кони заморены, не поены. Да, может, и не беглые. Может, за солью обоз. Не наше дело.

В Башанлык к ночи подъехали. Иван пятидесятнику сказался: никого не видали, кроме обоза купецкого, что за солью, должно полагать, на Ямышевское озеро шел.

Еще день на всякие службы срасходовался. Покончив с делами, воротился Гореванов в избу свою. За стеною жужжит прялка хозяйки, у которой он на хлебах. Голосенки ребячьи. Хозяин на дворе лошадь распрягает, покрикивает. От застенных чужих шумов домовитых Ивану грустно сделалось. Спать эку рань неохота. Пойти разве к Кузьме, проведать? Обрадовался даже, будто лишь сейчас придумалось...

Мимо кабака проходя, завернул, бутылку вина купил. День воскресный, час не поздний — в самый раз идти гостевать.

Солнце на лес легло, когда он, собачьем облаен, на Кузьмов двор вошел. За избушкой огородишко, на четырех грядочках редька, лук, репка зеленятся. И поливает грядки Кузьмова дочка. Господи, до чего в работе баска, все-то ловко у нее, сноровисто...

— Бог в помощь, — шапку снял.

Поклонилась. Платочек поправила до бровей. Коромысло подхватила, ведерки лубяны, да и пошла бороздою, словно плыла над зеленью ухоженной... За соседским заплотом скрылась, не оглянулась. Вздохнул казак: хороша Маша, да не наша... Направился в избу.

Не вовремя наведался, — или тот, другой гость не вовремя? — сидит у Кузьмы дьякон церкви Преображенской, отец Тихон, Гореванов с поры отроческой, монастырской, недолюбливал особ духовных. Отца Тихона во храме видывал, но знакомства с ним не водил.

Дьякон, молодой еще, облика смиренного, со скамьи встал, казаку поясной поклон отвесил. Волосы жиденькие, белесые, сзади в косицу заплетены, лицом бел и тонок, одет в подрясник потертый, холста домотканого. Скопидомны, жадноваты служители божьи... Гореванов в угол покрестился, хозяину и гостю поклонился достойно, сел... Тогда лишь присел и дьякон — руки в рукава, очи опущены долу. Кузьма Тимофеич неловко, боком сидел на ложе сенном. Глядел на Ивана неприветно, дьякону подмигнул:

— Слыхал, отче, к Каменскому выселку опять неведомы ватажники набегли. Отчего така напасть, а?

Отец Тихон ответствовал негромким приятным голосом:

— По грехам нашим господь наказует...

— Ты все про грехи. А по моему разумению, оттого лихие людишки балуют, что казаки наши замест караульной службы по гостям гуляют. Ведь оно как: чей ни грех, а крестьянину поруха за всех.

Гореванов понимал: уйти бы отсюда надобно, чужой беседы не рушить — незваный гость хуже лихого татарина. Однако слово сказано не только ему обидное, а и всему казачеству в укор несправедливый...

— Зряшно баешь, Тимофеич. Каменских коровенок наши служивые отбили, хозяевам отдали. Ватажка разбеглась, не слыхать их теперь. И вот чего, дядя: ежели я тебе не люб, то и сказывай прямо, всех казаков не порочь.

Зол, неласков ныне Кузьма Тимофеич. С того ли, что на заду ему сидеть больно, ерзает, умоститься ладом не может.

— Хошь, казак, чтоб тебе прямили? Изволь! Но и ты без утайки ответствуй: чего ради сюда ходишь? Меня, убогого, проведать? Эка забота приспела! А не тайный ли сыск замыслил? Так помни: в выселке не только собаки злы...

Белое лицо дьякона болезненно изморщилось.

— Окстись, для чего речешь гостю дерзостно? Какой сыск? Нешто мы крамолу замыслили? Мы, господин десятник, беседу ведем благонравную, более в рассуждении жития пристойного, христианину подобающего...

Но Иван уже шапку в охапку.

— Не впрок вам беседа такова, ежели казака от ярыжки не различили. Прощевайте, беседники благонравные.

— Прости великодушно, хвор Кузьма, оттого и речи ведет неразумны. — Кузьме перстом погрозил: — Грех тебе, грех! Гордынею преисполнился, раб божий!

Кузьма привстал, избочась.

— Ладно, не серчай, служивый. Может, и сдуру поклеп я возвел. Да в диво мне от чинов воинских забота добрая. Ты сядь, смени гнев на милость. — К дьякону обратил растрепанную бороду. — Гордыня, баешь? Какая, братец, гордыня, коли в скудости ныне. В кои-то веки пришли ко мне человеки, а нету винца поднести, чтобы душу отвести. Вот грех-то в чем!

Гореванов, остыв, полез за пазуху, бутылку зеленую вынул. Отец Тихон покачал укоризненно головой. Но Кузьма воспрянул, над столом воспарил драным голубем.

— Гляди-ко! Дьякон, ликуй! Раб божий Кузьма, на сей земле мученик, ныне благодати удостоился. Хошь покуда не от бога, от десятника — все одно благо!.. Ты, милок, пошарь-ка на печи, добудь луковку, мы ее с солью вкусим.

Приговаривая, кособоко проковылял к полке, принес себе чарку берестяну, казаку — оловянну, дьякону, по чину его духовному, — лампадку синего стекла.

— Желаем тебе, казак, сколь можно дольше в седле держаться. Отче, не вороти рожу-то, благослови трапезу.

— Вредоносно тебе зелье сие, — укорил дьякон, благословляя все ж чарки и нарезанную луковицу. Выпили. Кузьма крякнул, защурился, подышал.

— Теперь, брат, со всех концов я распробовал, какой ты хорош человек. Другой раз на правеж поведут, уж сделай милость, изволь самолично постегать. От душевного человека и битье приятственно.

— Ежели вдругорядь коня пропьешь — постегаю. Конь, он как друг, разве можно его продавать?

— Продавать? Что ты, парень, нешто я на таку пакость себя уроню?

— Вот те на! Куды ж лошадь девалась?

Мужичонка плечами обвис.

— Не продавал я, видит бог...

— На вино променял?

— А? Да выходит так. Охота есть, так послушай, будет молодцу наука. Вишь, тогда о полдень доехал я до постоялого двора. На горе мое денежка в кармане завелась. А денежка у нашего брата покойно не лежит, она там шевелится. Дай, думаю, щец похлебаю. Сперва же чарочку малую приму с устатка, выпил. Думаю: что я, щей не едал? Хлебца пожую — и ладно. Ну-кась еще одну выпью. Потом целовальник сам третью налил — не выливать же обратно. На хлеб денежки и не хватило. А жара — не приведи боже... Ну и пробудился ввечеру, во дворе на наземе почиваю. Азям на мне, шапка при мне, лапти на ногах — лопотина дырява никому не нужна. А лошади нету! Полон двор лошадей и телег, а моей каурки не сыскал, ищи-свищи... Голова тяжела, а от горя и сам тяжел, белый свет помрачился... Бегаю, всех пытаю: не видали каурую мою? Постояльцы смеются: пропил-де и заспал. И пошел я, братцы мои, пешком по дороге. Иду, шагаю, а в глазах-то все плывет, туманится, черен свет кругом... За околицу вышел, где никто меня не видит, лег в пыль придорожну — нету силов никаких... Округ меня полынь, трава горькая, и во мне полынь, горечь...

Лохматые брови на переносье изломились, надтреснутый голос перемежался кашлем, всхлипом ли.

— Лежу горюю. А от крайнего двора пес, огромадный волкодав, стон мой услышал, набежал, рычит на чужого... Так не рванул же, сударики вы мои! Пес, зверь, а понял — в беде я великой! Он мне... он мне руку лизнул... лег поодаль да так жалобно заскулил... И, братики мои, от песьего к горю моему разуменья улился я слезьми, ровно баба неразумная. Так и плачем двое у околицы села чужого, проезжего...

— Так надо было коменданту и обсказать.

— Сказывай, не сказывай — лошади-то, голубушки, нету. А коли нету, то меня к ответу... Езжу по градам и весям, гляжу — сколь много неправды кругом деется! У кого сила есть — тот совесть потерял. У кого совесть — бессилен тот. Таково обидно станет, прямо хошь в омут головой! А и в омут не можно, потому как дочерь одна останется, без защиты на сем свете жестоком...

Иван сказать хотел: «Какой из тебя защитник...» — да смолчал. Без того Кузьме ныне худо. Хоть бы дьякон молвил утешное слово.

Дьякон и впрямь молвил, будто мысли Ивановы услышал:

— Смятенна душа твоя. А ты смирись, раб божий. На бога уповай, он есмь добра и зла мерило. Токмо в молитве ищи покой для души страждущей.

В словах отца Тихона звучала примиряющая, баюкающая грусть, в негромком голосе — сочувствие. Кузьма кивал согласно, — может быть, словам благостным, может, — своим мыслям. Гореванову такое поповское утешение не понравилось.

— Молитва только богу угодна, от мерзавцев же ею не отмолишься. Про мерзавцев в писании толково сказано: око за око, зуб за зуб.

— Да ежели силы нету? — вскричал Кузьма.

— Когда один молится, другой вино пьет, третий над ними твори, что хошь. Ежели те двое протрезвились бы, хватило б, чай, силы за наглость третьему-то зубы выбить, глаз подбить.

Дьякон оглянулся на дверь, на окно. Перекрестился. Кузьма подумал, спросил:

— Ну и как мыслишь ты всех враз отрезвить?

Вот этого Иван не знал. Прервалась беседа.

Светлый вечер пал на Башанлык. Но не принес желанной прохлады, сухо дышал в полое окно запахами пыли, дерева, жухлой травы и дымком костровым — бабы выселковые по дворам огоньки развели, похлебку варили.

— Что ж мы эдак, друзья-товарищи, — тряхнул Кузьма нечесаной башкой. — На доброй встрече да невеселы речи? Тут мы — корень царства всего: воин, поп, мужик. Живем все поврозь, так хоть выпьем дружно! Пей, дьякон. Будь здрав, служивый, Как имечко твое крещеное?.. Пей, Иван-воин.

Опорожнил чарку, понюхал луковку. Улыбнулся.

— Вот и гоже. Все ж хорошо жить на белом свете!

— Экой ты неунывный, — усмехнулся Иван, лук от него принимая.

— А поскулил маленько — и будя. Больших удач господь не посылает, так надо и малым радоваться. Вовсе-то без радостей нешто можно? Коль жизнь не всласть, на кой пес она? Песню, что ли, а?

Взмахнул руками, сморщился от боли в спине. Но упрямо крякнул, завел надтреснутым голосом:

Дьякон застенчиво улыбнулся и покрыл мягкой грустью тонкий плач Кузьмы:

Глянул на Гореванова, устыдился и смолк. А у Кузьмы голос окреп, лихо взыграл:

Прощаясь, Иван положил на стол монетку пятиалтынную.

— Мы, Тимофеич, выкуп за ясырь взяли, так вот...

Кузьма назад монетку отодвинул.

— За винцо спаси тя Христос, а деньги не приму, не прогневайся.

— Голодно вам...

— А кому сыто? Милостыню подавать ступай на паперть церковну. Да не серчай, что за соглядатая тебя почел было. Думал, беглых вынюхивать приволокся. Прости, братец.

Вышли с дьяконом вместе. Иван подумал, что близкими товарищами им не бывать, но все ж отец Тихон супротив иных духовных лиц — поприятнее будет.

Кузьмова дочка и в сумерках над грядками хозяйствовала, траву сорную выпалывала. Казак улыбнулся труженице пригожей, дьякон благословил.

Услышало небо людскую мольбу, да поздно — август к исходу шел, когда хлынули дожди не в добро обильно, гноя копенки сена, по травинке мужиками собранные. На пашнях низинных, сгубленных летней сушью, теперь лужи стояли, и от струй неуемных пузыри по ним плавали. Грядущая зима голодной виделась: ни людям хлеба, ни скотине корму. С первыми снегами, того и гляди, башкирские ватажки набегать начнут, тем же бесхлебьем гонимые на разбой. Станут зорить нищие деревнешки, последнее отымать, в полон хватать на продажу.

Но покуда не приспело ватажкам время, казаки в Башанлыке службу несли малую. Разве что в ближний дозор иной раз комендант либо пятидесятник нарядит.

Казаки беломестные имеют земельный надел, избу свою, хозяйство, им при любой погоде забот невпроворот. А которые черные, безземельные да бессемейные, те по избам скучают, бражку попивают, ежели есть она.

Гореванов бражничать не любил. Вечерами, от службы досужими, в выселке был частый гость. С собою не лукавил: дескать, Кузьма Тимофеич мужик занятный. То есть он хоть и вправду занятный, да не к нему только шагал по грязи, укрывшись кошомной попоной: любо ему на Ефросинью свет Кузьмовну глянуть, как прядет она, рубаху отцову латает, либо еще что — на все девка расторопна. Когда непогодь, мокреть на дворе — уютно сидеть в домовито ухоженной избенке, степенные беседы вести с хозяином, украдкой засматривая на пригожее девичье личико, освещенное лучинным огоньком, да маленькие сноровистые руки. Днем видывал ее у заводских амбаров — с другими девками, с бабами рогожи плела, кули сшивала. Но там, во многолюдстве, не станешь же ее разглядывать. А здесь, в избе либо на огороде, иной раз и словом переброситься можно. Фрося, не в пример отцу, молчальница, скромность девичья в ней уважения достойна.

В избе Кузьмы и дьякон Тихон — частый гость. Сидит, смиренник, руки в рукава и тоже на девицу взглядывает. Подрясник на нем беден, потерт, да опрятен, сапоги много поношены, да завсегда свеже дегтем смазаны. Иван, ближе знакомство сведя, к дьякону, притерпелся. Хотя, и церковная он крыса, но чистоплотен нравом. Худо одет, но не от жадности поповской, а от бедности праведной.

В башанлыкском приходе любой мирянин сказать мог: дьякон Тихон благонравен и учен изрядно, только чудной маленько, не от мира сего человек. Да и дьяконом-то он не был, хоть и называли его так миряне по простоте душевной, а состоял при храме всего лишь псаломщиком. В училище монастырском преуспевал Тихон во всяких науках, поведения был весьма похвального, в Башанлык приехал с отзывом отменным. Надлежало ему в скором времени сочетаться браком с поповною из соседского прихода, и после сего уже в сан духовный его рукоположат, и станет Тихон настоящим дьяконом. Невеста, женитьба, грядущая церковная судьба его в епархии были заранее предрешены, так что оставалось Тихону только отдаться воле божьей да следовать путем, предначертанным свыше. Прихожане с первых дней так его и звали: дьякон Тихон, никаких сомнений на его счет не имея.

Сам же он, наоборот, имел сомнения: должно, в монастыре его либо недоучили, либо переучили — зачудил вдруг отец Тихон, умствованием неуместным сам себе благодатную стезю, как плугом, перебороздил... Съездив раза три в соседский приход, в дом невестин, объявил предреченному тестю, что жениться не желает и не станет. Поп, скрепя сердце, по-хорошему его вопросил, какая на то причина. А Тихон и причины-то настоящей не обсказал, сослался, что нету-де промеж них с невестою никакой любви, а поелику ее нету, то и венчаться грех и обман. Поповна была уже не первой молодости, посему ее родитель прибег с жалобою к башанлыкскому попу — вразумить жениха егозливого. Тут всем церковным советом наставляли супротивца и псалмы царя Давида ему чли, и под конец бранили матерно, добра ему желая, а он только крестится да про любовь им долдонит голосом тихим. Такое упрямство явил, что все диву дались. При чем тут любовь, ежели сулят дьяконский чин, а после тестевой кончины быть попом в приходе хлебном! Не преуспев, отступился совет церковный: пущай-де прозябает упрямец во псаломщиках, ежели дурак. Поповне иного жениха сыскали.

Тогда принялись Тихона прельщать вдовушки да родители дочек на выданье: жених хотя и бестолков в делах житейских, да смирен и непьющ, и то дар божий, а семейная жизнь заставит выкинуть из башки пустые про любовь мечтания. Вдовушки в храм зачастили; Христу крестятся, на псаломщика воздыхают. В избы, где девка-невеста, с почетом Тихона зазывали на пироги, винца ему подносили. Он выкушает чарочку единую, от второй открестится, пирога отведает, благодарность хозяевам изречет голосом приятным да и уйдет себе на церковное подворье, где обитал в пристрое поповского дома. Не токмо что жениться, а хотя бы приласкать ненароком какую-нето бобылку Тихон не соблазнялся. Испытав его на все лады, отступились вздыхательницы.

И оказалась совестливая душа Тихона от всех прочих башанлыкских душ как на отшибе: духовное сословие пренебрегало им за строптивость, женское — за невнимание, казакам поп не товарищ, работному люду недосуг беседы благие. От былых надежд осталось только прозванье: величали миряне псаломщика по привычке отцом дьяконом.

Скудость и одиночество переносил Тихон с твердостию. Кормился крохами, что уделял псаломщику поп от мирских подношений, и крохи те жалки весьма. Сам Тихон с бедных башанлыкских мирян ничего не брал — грех-де сымать с нищего суму. Сам горенку тесную обихаживал, лопотину свою стирал, кормился жалованьем скудным да грядкою на поповском огороде. Всегда охотно навещал он убогих, болящих, утоляя страданья их кротким словом. Того ради и к Кузьме хаживал. Но только ли? Гореванов мысленно рядом ставил отца Тихона и Фросю... Нет, какая из нее дьяконица! Ну а казачкою была бы подходящей?..

Дьякон — молчун, редко в беседу встревал. Сидел, руки в рукава, будто холодно ему на сем свете... Молчит да слушает, как Кузьма, за день в одиночестве наскучавшись, без оглядки словами сыплет:

— Бегут работные, ох, бегут... — говорил с одобрительной веселостью, нюхал луковку. — И то: к черту-дьяволу пойдешь, коли жить невтерпеж.

— Не поминай лукавого, бо вездесущ враг рода человеческого.

— То и беда, отче, что лукавство всюду. Корысть, насильство. Сам бог велел работному с завода бежать. Э, разве поп да казак поймут мужицку тягость! Вот я — не приписной, не крепостной, вольный, кажись, а в кабале всю жизнь. А которые к заводским работам приписаны, им каково? Мужик землю пашет, хлебушко растит себя и семью кормить — то одна кабала. Заводская каторга — другая, еще тяжче. Да третья — подать государева.

— За приписных мужиков подать заводская кантора платит, — сказал Гореванов.

— Ага — два гроша в день. Еще и кормит — горстку муки, с толокном пополам. Эко сыто-денежно! Да и те корма не даются задарма: за два-то гроша требуют работу безжалостно, с пяти утра до восьми вечера. И в деревне хозяйство тож работы требует — на казенных-то харчах кабы не зачах. А подать! К примеру, ребенок в семье народился, бог сынка дал, в старости кормильца — то радость? Плясать али слезы лить? Сынку, скажем, неделя от роду, а ежели записан в бумагу ревизскую — плати за него тятька, ровно за работника могутного, семнадцать гривен подати. Да свой отец, старик, ветхий, немощный, — и за него, как за работника, еще семнадцать гривен. Да родной брат от заводской каторги — не вынес — в бега ударился, и за него плати сполна. Как за всех подать отдашь, по два гроша в день получая? Еще и писцы канцелярские обманут, уставщик штраф, сдерет. Да при барском гневе палачу, чтоб не всю кожу со спины спустили. Да попу, чтоб урожай вымолил. Вот и посудите, что мужику милее — вечно в муках жить или на чужбине голову сложить? Едино, что на месте держит, — с робятишками да бабами далеко не убежишь.

— Тише! Уймись! — Дьякон замахал руками. — Умствования предерзостные оставь, всуе они и во вред. Чрез соблазны, тако ж чрез строгости начальства ниспосланы всевышним испытания рабам божьим. Сказано: несть власти, аще не от бога. Все в руце его...

— Эх, дьякон! Твое смирение и есть — вред! От нашей кротости у них, супостатов, еще боле лютости. Казак вон правду баял: бей мерзавца по зубам, чтоб и у него смирение в нутре завелося. Так, что ль, Иван-воин?

Гореванов тоже не согласился с дьяконом.

— Послушать тебя, так что ни дьячишка, то помазанник божий. Всяк прыщ на мужичьей шее — свят будто. Нет, врагов своих никогда не возлюблю.

— Верно, казак! — хмельно блестел глазами Кузьма.

День праздничный был, сентября пятое число — тезоименитство государыни цесаревны Елизаветы Петровны. Ради праздника и зная Кузьмы слабость, принес Гореванов вина. Оттого да от досуга праздничного — разгладились морщины, помягчали лица, запросились из души беседы на язык.

— Братцы мои! — Кузьма кулаком взмахнул. — Была б у меня силенка хошь малая, я бы... ах!..

— То-то, что «ах». Бодливой корове бог рог не дает.

— Поглядим еще! Дайте срок, скажу словцо им, энтим...

— Не похваляйся всуе, раб божий. Что воздвигнешь в оборону себе, терпения кроме? Истинно мудрость гласит: мужик терпением силен, нищетою богат...

— Всю жизнь терплю, дьякон. Не из страха за себя, никчемного, — за дочерь страшусь... Но дайте срок, я скажу!..

Вошла Фрося — она у хворой соседки хлопотала, — и мужики хмельную беседу оставили. Гореванов и дьякон поклонились девице. У казака пряник в кармане приготовлен, но угостить не посмел. Кому-то Фрося достанется на радость, на беду ль?.. Непросто бедняку уберечь жену пригожую от распутства господского. Защитою будет разве что мужний сан, ежели, к примеру, за священника выйдет, либо сабля, ежели за казака.

Комендант Тарковский спровадил казаков горевановского десятка в дальний дозор: пройти близ улусов башкирских, не замышляют ли разбоя улусники. В ту пору конь Ивана охромел, запасной же не объезжен ладом, дик под седлом. И ослушался десятник: замест себя головою в разъезд Пермитина послал — Афонька мужик основательный, очертя голову в свару не кинется, людей зазря не погубит. Сам же Иван, коменданту не доложившись, в Башанлыке остался. Негоже так-то, да ни к чему лишний раз начальству досаждать оправданьями. И ослушанье это одну беду отвело, другую насунуло. Не дано ведь человеку знать, где его беда застигнет — в ратной ли сечи или дома на печи.

Весь день со двора не выходил, доносчикам досужим на глаза не попасть бы. Смазал коню дегтем пораненное копыто, чистой тряпицей обвязал. Пошел в избу седло чинить.

Тут прибег чужого десятка казак. На икону не окстясь, шепнул весть тревожную:

— Счас был на канцелярском дворе, твою девку видел...

— Какую это мою? — усмехнулся Иван, а у самого сердце дрогнуло: видали, чай, на Башанлыке, в чью избу на выселке он повадился.

— Ну, Куземки Бесконнова дочку. Ее комендант в покои свои увел...

Выпало седло из рук, звякнули стремена.

— Сама шла?

— Куды денется? Велел ей в покоях полы скоблить. Знамо, какие полы, не перву девку портит.

Сапоги враз на ногах, сабля на боку, пистоль за поясом.

— Ивашка, я пеше прибег, дай коня, с тобою пойду.

— Нет, уходи да помалкивай. Коли что — один я в ответе.

На запасного коня полудикого да плетью его — бурей вырвался из двора жеребец, понес бешено, собак яря, кур пугая. Во двор канцелярский ворвался, прянул с коня, захлестнул повод за бревно коновязи. Заметя, что не в себе казак, загородил ему часовой путь в барские покои.

— Не велено.

— Прочь! Дело спешное, — отстранил ружье, прошел. Солдат видел утром, как горевановцы в дозор уходили, поверил: издаля десятник воротился, видно, и впрямь спешная весть.

Через три ступеньки шагая, по лестнице наверх взбежал, толкнулся в запертую дверь. Ударил кулаком. Стал сапогами бить. Пока не рявкнули там:

— Кто?!

— Я, Гореванов! Отопри скорее, барин! Спешное дело!

— Какое дело? К Анкудинову беги...

— Пьян Анкудинов, отопри, ино беда великая сотворится!

Засов лязгнул. Иван пнул дверь, она распахнулась, барина ушибла.

— Кан-налья, мать-т-т... — и присел Тарковский: в грудь ему пистоль направлен.

— Девка где?

— Ты пьян, пес!

— Сказывай, не то... — Пистоль к носу, учуял Тарковский запах пороховой из дула.

— Какая девка? Да ты, пся крев, грозить посмел! Да ты...

У барина минует оторопь — и, понял Иван, сей миг барская злость преодолит страх, кинется двуногий зверь солдат звать либо на пистоль прямо... Миг еще...

Но вторая дверь, что в опочивальню, заходила ходуном, изнутри по ней колотили столь же смятенно, как Иван только что. Оглянулся, промешкал Тарковский, Иван крутнул его за плечи спиной к себе, пистоль в затылок:

— Отпирай, барин.

У того шея и уши белы стали, как в муке обсыпаны. Пошел, от железного холодка плечами поводя. Неверною рукою нашарил в кармане ключ, не вдруг в прорезь им попал! Бух! — вдругорядь коменданта дверью треснуло, рык издал от боли, от страха, унижения. Фрося, простоволоса, кофта рвана, глаза сухо блестят, шагнула и — от пощечины мотнулась комендантова голова затылком в дуло... Смолчал.

— Стой! — ухватил Иван за руку Фросю. — Успел ли чего с тобою?

Вырвалась, вышла из горницы. По тому, как шла она, как стан ее прям несмято, догадался Иван: не успел барин...

— Ну, господин, падай на колена. Падай, не то в лоб свинец вгоню! Не предо мною, пред иконою, клянись! Давай зарок, что боле девки сей не коснешься. Сказывай: истинным богом клянусь и зарекаюсь... Ну же!

Холодное железо жгло затылок. Тарковский выдавил сквозь зубы:

— Истинным богом... клянусь... Будь ты проклят, шкуру спущу, изменник, вор, душегубец! Убери пистоль!

— Браниться пред иконою грех. Курок-то взведен, прижму чуть и накажет тебя господь смертно. Ну!

— ...И зарекаюсь девицу тронуть...

— А ежели нарушу...

— Ежели нарушу, да наказан буду смертию лютой... аминь...

Оглянулся, железа более не чуя. Казак уж у порога. Но пистоль нацелен.

— Вставай, господин комендант. Да помни впредь: казаки не баре, но их лучше стороною обойти, за обиды щедро платят. И насчет девки зарок помни накрепко.

С неделю Гореванов к Кузьме не захаживал. От комендантского гнева подале, ходил со своими в дозор часто, оставя Ахмета тишком приглядывать за Кузьмовой избой. Дома оставшись, с Пермитиным либо с Васькой Пороховым в избе своей вел беседы про дела казачьи. Спать ложился — саблю да пистоль подле себя клал.

Однако утеснений от коменданта не замечалось. Будто и не бывало меж ними стычки. И то: барину Тарковскому срамно про то болтать, а Гореванов на самохвальство не падкий. Не забыл, не простил комендант, но кто знает, когда и какую месть он уготовит.

Дождил сентябрь. Башанлык тихо лежал под моросящим небом, затаился в недобром безмолвии — не за горами уж зима, и будет она голодной ныне. Даже кабак, царево кружало, питухами теперь оскудел. Хромой балалаешник, трезвый и несытый, музыки плачевные наигрывал в лад редким захожим гостям. Лишь завод по-прежнему стонал, ухал молотами. Но и в его уханье что-то недоброе слышалось, водяные колеса у плотины скрипели надрывнее, будто и бездушные машины близкую людскую бескормицу загодя оплакивали...

От края до края заполонили, обложили небо низкие тучи, сыплет холодный мелкий дождь. Равнодушные тучи. Им дела нет, что надо же холмам, рощам, зверям, людям хоть на минуту, хоть изредка увидеть солнечный свет... Нет неба, нет солнца. Словно и не будет их уже никогда...

И под этот осенний дождь грянула на Башанлык странная тишина. День не праздничный, будний, рабочий — а завод не гомонит, не ухает, молоты умолкли, на подъездных дорогах таратайки не скрипят, возчики на лошадей не шумят, замер завод неурочно.

А перед двором канцелярским работная толпа, ропщет множеством голосов, сумятится. И, знать, некому тот ропот глухой расколоть криком властным, ременным хлестом: управитель в Екатеринбург отбыл, солдатская команда опять беглых ищет по уезду.

Тюрьма да контора — всему основа. Потому забор вокруг подворья высок и прочен, ворота железом обиты. От вражеской рати впору отсидеться, тем паче от толпы разбродной, неоружной. Но не таков господин Тарковский, чтоб — от кого? — от быдла немытого осаду терпеть! Кипит в нем голубая кровь — разогнать чернь, пороть, на цепь! Но как разгонишь — при тюрьме караул в пяток солдат...

Канцелярского подьячего малоприятная рожа приснилась Гореванову... К какой еще напасти экой сон несуразный?

— Да пробудись ты!

Не сон... Тьфу!

— К черту, к лешему, к Анкудинову иди! Я из дозора ночью приехал, спать хочу...

— Господин комендант за тобою послать изволил, неладное у нас деется! Бунт у нас! Подымай казаков, к конторе веди!

Подьячий, как утопленник: мокрый, грязью измазан — должно, полз бороздой огородной. Уж не до спеси, верещит слезно:

— Скорее, не то смертоубийства не миновать! К конторе подступили, слова воровские кричат, грозят!

Сел. Зевнул, потянулся. Обуваться стал неторопко. Пусть господин Тарковский потрясется да побесится. Но рядом трясся и бесился подьячий. И, видя сборы десятника мешкотные, по-иному заторопил:

— Гонец посылан в Михайловскую слободу за драгунами. Ужо наедут вскоре — кабы и тебе в опалу да пытку не угодить за промедление твое...

— Вишь, оболокаюсь, не в подштанниках же к коменданту предстану. Вот пороху к пистолю сухого надобно еще... Беги, скажи: счас, мол, будет Гореванов.

— Не-е, боязно. Я за тобою следом... Ох господи, владыко живота моего, сохрани и помилуй! Да собирайся, живее, матери твоей черт!

— Казаков собрать надоть...

На заводах в земле порубежной так повелось: казаки от ватажек разбойных оберегают, солдаты в посадах строгость блюдут. У каждого служба своя, в чужую соваться не след. Казаки про непокорство сегодняшнее сразу знали, но по избам сидели: не наша-де то забота. Коней седлали и выезжали с волынкою.

Как уже из улицы показались — шатнулась толпа. Вымокшая, рваная, бедная... До того бедная, что и не выказала страха пред силой оружной. С пустыми руками пришли работные. Ни дреколья, ни дубин, ни жердей. Головы, шапчонки войлочные, платки бабьи, хлещи их, секи, топчи...

— Гореванов, ко мне!

Из малых воротцев конторского двора в сопровождении капрала и двух солдат появился Тарковский, в треуголке, в мундире, при шпаге. Ястребиные глаза по толпе шарят, лица бородатые колюче щупают, зачинщиков выискивают. Безлика толпа пред ним оробелая. Выкриков крамольных не слыхать. И не угрозою веет от серого скопища. Молви слово, надежду сулящее, — на колени в грязь падут. Но у Тарковского иные слова наготове: зачинщики быть должны, сыскать их надо, уязвить толпу словом колким, обидным — пусть откликнется, кто горяч, себя пусть покажет...

— Кто работы прервать дозволил? Какой праздник у вас, скоты? Отвечать!

Пригнулись головы, как от грома небесного. Шевелятся посинелые губы, слов не находя. Велик для них чин коменданта, он казнить и миловать волен, и многих нещадно казнил, а чтоб миловать, того не слыхано.

— Пьяницы, подлое быдло, бунтовать выдумали?!

У капрала сабля наголо, у солдат к ружьям штыки примкнуты. За головами толпы высится плотный ряд казаков. И, входя в раж, комендант взялся за эфес шпаги.

— Плетей захотели? Будут вам плети! Кто крамоле зачинщик? Ты? Ты? Отвечать!

Гореванову с коня всю площадь видно. Темна и недвижна толпа, как в омуте черном вода. Уставщиков, мастеров, духовных — ни единого. Пришли из лесов углежоги, с рудников пришли рудокопы, коновозчики тут, фабричная обслуга, из деревень приписных крестьяне. Работная сила, скованная привычной покорностью. Не посвист разбойный — плач голодный заставил сюда идти. Падают слова коменданта в толпу, как в омут ночной падают камни — волн и брызг не видать.

— Казаки! Сабли вон! — сатанел комендант.

В ответ из глуби восплакал голос:

— Батюшка, рази мы бунтуем? Обнищали, силов нету никаких! Робенки голодною смертынькой помирают...

Гореванов отыскал голос: старуха морщинистая с младенцем на руках.

Плач ее всколыхнул омут...

— Пошто, барин, ругаешься?

— Добром твою милость просим — хлеба дай нам!

— Пашни посохли, сено погнило, чем жить?

— Ма-алча-ть! По работам ма-арш! Ну! Жить вам надоело?!

— Надоело, барин.

— Мы ровно кляча заезженна у хозяина нерадивого.

— Вели, барин, хлеба нам ссудить. Не то провиянтски склады разобьем!

— Все одно погибать, дак хоть поемши...

— Не вам одним грабить!..

Добился Тарковский. — теперь толпа угрозой вздымалась. Иглой блеснула из ножен шпажонка барская:

— Казаки-и! Слуша-ай! В сабли их, секи! Солдаты, стреляй! Бей, мать их!..

Солдаты вскинули ружья. Толпа качнулась штыкам навстречу, взмыли над головами каелки горняцкие...

От воплей дыбились, ржали кони. Гореванов поднялся в стремена, пистоль поднял. Выстрел оборвал крики. Глядят с опаской: мало казаков, да при оружии они. Один комендантов выкрик:

— Дурак! Не в небо, в крамольников пали!

Иван свысока, с коня коменданта взглядом смерил:

— А пошто? Кто крамольник? Не ты ли, барин? Дай хлеба им.

— О-о, измена!

— Ты и есть изменник, людей голодом моришь.

Тарковский понял, чего ждать ему теперь... Выставив перед собою шпагу, пятился к воротам.

— Капрал! Ворота запереть!

Откуда-то канцелярский подьячий вынырнул, устремился к коменданту, успел-таки во двор заскочить. Толпа, уже готовая было напролом идти, теперь, коменданта не видя, опешила. Работные толпились, всяк свое кричал.

— Айда по избам, — Гореванов своим велел. — Обошлось покуда без смертей, и то ладно.

Заворачивали коней, поспешно и угрюмо отъезжали с улицы. Ускакал и Гореванов. Смутно ему было. Сей день обошлось, но ведь это не конец.

— Ахмет, чего за мной тенью ходишь?

— Худо тебе, за вином не сбегать ли?

— Вином беды не залить.

Сел к столу. Ахмет у порога на пол, ноги калачиком. Сидели, сверчка слушали. Ждали бог весть чего.

На первых порах дождались Ваську Порохова да Соловарова Фильку. Васька влетел, сапог не сымая, веселый, жаркий, зипун нараспашку.

— Чего ж сробел, Ивашка? Посулил офицеру пулю, а не стрелил? Казаки с тобою во всем заедино, времечко гожее выдалось — солдат в Башанлыке нету. Айда, Иванка, мужичье там еще! Разнесем вдрызг контору ихнюю, казну возьмем...

— А дале чего? К утру драгунов жди.

— Дале — ищи нас, свищи! На Яике да на Волге такие ли дела учинялися!

— Пошто же ушел с Яика? Ты, Василей, не мути. Мы-то на конь, и прощевай, Башанлык, а куды мужики пойдут? У них тут и земля, и изба, и всяки животы. Робятишек, тятьку дряхлого в переметну суму седельную не посадишь, на кляче сошной от драгун не ускачешь. Нет, не путем ты баешь, Васька.

Порохов за ухом почесал, на Фильку оглянулся.

— Не путем, — Соловаров кивнул. — Затеять разбой, казну пограбить, самим бежать, а сотни людей на расправу покинуть — ладно ли так-то? Лучше, как Ивашка сделал, от тех и других отступиться.

Но Порохов, взбаламученный событиями, никак угомониться не хотел:

— Офицера-то все ж надо б кончить. Паскудник он! Башанлык вольным объявить. Завод порушили бы к такой матери...

— Надолго ли воля? Драгуны...

— Чего драгуны? Ежели с работными вкупе, не взять нас! Ты грамотен, умен, тебя атаманом!

— Пустое болтаешь. Своею башкой рисковать куда ни шло, а чужими жизнями играть не согласный.

— А и свою башку под топор совать неча. Беспременно уходить тебе надо, Иван.

— Верно, уходи, — поддержал Соловаров. — Не спустит тебе комендант.

— Измены никакой я не замышлял. Крови не дал пролиться, разве за то можно винить?

— Беги, Ивашка. Не ищи смерть, она сама тебя найдет. Замордуют на дыбе... Ой, братцы.! — Порохов зажмурился, головой покрутил. — От сабли, от стрелы, от пули помереть завсегда я готовый. Чтоб в полной силушке, в честной драке. Неволи ж, пытки — страшусь! Не приведи бог! Жуть... Ты, Иван, спасайся, пока цел. Хоть, я с тобой?

— Казаки ни при чем, с меня одного спрос будет. Я и отвечу. А бежать — нет. Тогда ославят: Гореванов — разбойник и вор.

— Тебе-то что? Когда себя уберечь надо, курица и та бежит без оглядки.

— Не уйду.

— Ой, пожалеешь! Ну, айда нето в кабак. Выпьем напоследок за здравие десятника нашего Ивашки Горевана! Чтоб ему, дураку ученому, набраться все ж ума да убечь.

Иван в кабак не хотел. Побранив его сожалеюще, они ушли.

— Ежели чего, нас свистни. Придем, выручим, — кричал Порохов, уходя.

— Ахметша, айда с нами.

— Не ходи, Ахмет, в кабак, — сказал Гореванов. — Домой ступай. Передай нашим казакам: ежели кто за мною придет, пущай не встревают, напрасно не рискуют. Иди.

Ахмет послушно сапоги надел, поклонился и ушел.

Но вскоре новый гость заявился — Афоня Пермитин. И тоже укором начал:

— Не гораздо сотворил ты...

— Знаю. Да как надо-то?

— А на рожон не переть бы. Коменданту не дерзить.

— Вот те на! Стало быть, голодных людей саблями сечь?!

— Не про то я. Но управителю грозить пистолем — это уж, братец, не одобряю! Наедут драгуны — и работным все одно битым быть, гиблое ихнее дело. А и на казаков ты беду накликал, почнут их зорить, пожитки отымать наши. Надо было коменданта хитростью обойти... Мол, сперва пятидесятнику Анкудинову доложусь...

— Анкудинов, как шум услыхал, так и запомирал, лихоманка его взяла, от дела хворостью открестился. Может, иначе и надо бы мне, да уж как умел...

— Ишь, опять дождичка бог посылает. Дороги размочило, беда! Разве что к полудню драгуны сюда поспеют...

— Тебе-то что? Ты, Афонька, не был с нами на площади, не схотел.

— Так ведь твово я десятка. И с меня спросят тож... — Еще помялся, покашлял. И сказал то, зачем явился: — Я тебе, Иван, не супротивник. Был ты нам хорош десятник. Только не обессудь, отойдем мы от тебя теперича... Которы казаки беломестны, велели прощенья у тебя просить — отстранимся, мол. Пойми, хозяйства у нас, детишки, бабы... Опять же коровенки, землица... Добро, у тебя ни кола, ни двора, вскочил в седло — и поминай как звали. Нам так не можно. — Он вдруг пал на колени. — Прости нас, ради бога! Совестно, да что делать, хозяйством мы привязаны... Ежели розыск учинится, мы бранить тебя станем, не серчай уж. Тебе все одно, а нам, може, от разору избавление...

— Вставай. Грязен пол-то. Не бойтесь, скажу на расспросе: казаки-де не причастны к действиям моим.

— Исполать тебе, — поклонился Пермитин. Плечами пожал: — Невдомек мне, святой ты али просто глуп...

Истекал день. В сером мороке сумерки крались воровские. Иван огонь не вздувал, сумерничал один, думал. Вскоре быть расспросу, а за ним и правеж грядет — готов ли ко всему? В одиночку устоять, на брюхо не пасть, других не задеть — сил достанет ли? А Фрося что? Вспомнишь про нее — реветь впору...

Скрипнула ступенька, шаги в сенцах крадутся. Не Фрося ли, на помине легка?.. В останний час судьба порадует? Не надобно! Опасно тут Фросе...

Иван к двери, отпер. Отлегло и опечалило: не Фрося то, мужик какой-то... Разглядел.

— Дьякон, ты?! Какая нелегкая занесла! Входи, счас лучину спроворю.

— Не надобно, бога ради! Явился тайно, упредить... Сей час отец Иона со двора канцелярского воротился, пономарю сказывал: противу тебя злоумышляют, в узилище ввергнуть хотят. А ежели супротивство окажешь, то и смерти предать скорой, без покаяния. Спасайся из града сего, беги от суда неправедного! Ведаю: чист пред богом ты в помыслах своих! Беги, Христос с тобою!

— Как же ты, отче, насмелился?..

Но тот пропал уже, только ворота скрипнули. Ай да отец дьякон, ну спасибо.

Не успел от двери отойти, опять короткие петли визгнули. Ну вот и конец дню тревожному, да и воле конец... Стучат громко сапоги, в сенцах грохнулась бадейка с водой. Два солдата вошли. В темноте избы штык звякнул.

— Хозяин, эй! Гореванов!

— Тут я. Чего надо?

— Пятидесятник к себе кличут. Собирайся живо, слышь?

— Не глухой. Зовет, так иду. С ружьями пошто за мною?

— Для обережи. Неспокойно времечко настало. Эка тьма у тебя. Кто ишо в избе?

— Один я.

— Пошевеливайся!

Хорошо хоть успел дьякон уйти, с солдатами разминуться.

Пятидесятник не дюже пьян, сидит в мундире, при сабле. Встретил по-доброму, велел супротив сесть, завел нытье обычное про хворости. И вроде к слову пришлось:

— Пистоль мой возверни-ка. Полегшало чуток, завтра ужо начальству предстану, так чтоб при всех причиндалах быть. Дай-кась и сабельку твою глянуть, добрая ли сталь?

— Не вертись, Силантий Егорыч. Сказывай прямо, чего ради оружие отымаешь?

Анкудинов страдальческую рожу состроил.

— А то тебе неведомо? Под караул тебя велено доставить. Жалко мне, да сам понять должон — служба. Давай сабельку, давай. Ах, дурак, что натворил! Моею храбростью, моим доверьем ты злоупотребил. Грех тебе! Солдаты, вяжите руки ему, болезному.

Из-за Анкудиновой спины Иван ухватил свою саблю.

— Не дамся!

— Ванька, одумайся! — Сизая рожа Анкудинова еще боле оплыла, заколыхалась. — Ишшо мало ты начудесил?!

— Вязать не дамся! Пущай так ведут, смирен буду.

— Ин бог с тобой. Клади сабельку, Ваня. Ты мне завсегда как родной был, помни о том, зазря на меня тама не клепай. Ведите его, солдатушки, не бойтеся, его слово крепко, не сбежит.

Во тьме осенней, по улицам темным вели Ивана к тюрьме. Бранились солдаты, в грязи оскальзываясь. Руки не связаны, солдаты не расторопны, ночь темна... Еще малость, еще сотня шагов по грязи — и двор за каменной оградой, и поздно будет о побеге замышлять...

— Казак, ты уж не сбеги, Христа ради. Забьют ведь нас.

— Не бойсь.

В тюремной караулке чадил смоляной светец. Комендант здесь собственной персоной Гореванова дожидается — эка честь казаку! В треуголке, при шпаге, во всем параде — ровно фельдмаршала встречает. Окинул взором ястребиным, недоволен остался: не повязали изменника, будет ужо солдатам трепка. С руками свободными выглядит казак непочтительно, неподобающе. Ишь, вперился, не сморгнет. Надеется на чернь башанлыкскую? На своих казаков? Времечко-то вельми смутно!

— Под замок его. Стеречь сугубо. Капрал, головой ответишь!

Когда арестанта увели, сказал капралу:

— Сему наглецу простой порки мало. Как драгуны придут, спровадить крамольника в Катеринбурх с конвоем сильным. Там мастера пытошные ему спеси-то поубавят.

И пошел в покои — отписать в Екатеринбург, каков злодей есть Ивашка Гореванов.

Поморщился от зависти к заводчику и от ломоты в пояснице. Лист бросил, другой взял, перечитал бегло:

Далее свое донесение перечитывать не хотелось — таково противно. Подписал: «Генерал маэор Георг Вильгельм де Геннин». Чихнул, руганулся по-русски. Висячий свой немецкий нос в большой плат высморкал. В декабрьские холода поездил по демидовским заводам, сильно простудился, теперь недужилось: бил озноб, спирало дыхание. Но паче того — обида: у Демидова крепко дело поставлено, на казенных же заведениях, как ни бейся, непорядки многие, от помощников нерадивых одно воровство, пьянство. Новый городок Екатеринбург столь добротно замыслен, но строится многотрудно: в людях постоянное оскудение, бегут людишки неведомо куда. Известно, житье на заводах — не мед. Все подчиняется регламенту адмиралтейскому: утром в полпятого колокол бьет на работу, с одиннадцати до полпервого перерыв, после сызнова работа до семи, либо, летом, до восьми часов. Но что делать — адмиралтейский регламент государем введен. Требует государь железа, пушек, тесаков. Невозможно ослабить работу, само дело того не допускает. Ежели станут заводы казенные железо давать скудно и не столь добротное — как бы не отдали их владельцам частным, которые только и ждут, чтоб весь Урал прибрать к своекорыстной выгоде.

Акинфий Демидов молод, но лукавства в нем в преизбытке! Вместе с приказчиком Степкою Егоровым, по хозяину лукавым же, принимал Геннина угодливо, обхаживал всяко. Едва не впрямую взятку сулил. Предлагал на ночь в покои девку прислать... Жулик...

— Ап-ап-чхи-и! — чихнул генерал троекратно.

Тотчас явился конторский начальник Головачев.

Не видеть бы никого, не слышать бы... Геннин встал, к Головачеву спиною повернулся, к окну подошел.

Снег, мороз. Деревья голые, черные. Под окном, на дворе обер-бергамта и на льду реки Исети, всюду, сколь глаз объять способен, снег дорогами, тропами исполосован, всюду копошится людской муравейник. Вон солдаты стучат топорами, вершат крышу дома гостевого, для постоя приезжих. Служивые эти, девятьсот солдатских душ, из Тобольска присланы для обережи Екатеринбурга, но пришлось их тоже заставить работать, чтоб строительство города надолго не затянулось. Жалованье солдату — одиннадцать алтын в месяц. Геннин просил у царя дозволенья платить им еще по три копейки в день за работу, да государь скостил половину, всего полторы копейки давать повелел. Из солдат многие тоже в бега ударились... На цепь, что ль, приковать людишек?

Головачев у двери ворохнулся, о себе напоминая. Все так же, в окно глядя, Геннин ворчливо сказал:

— Вот что... Башкирским и иным улусным старшинам отпиши, копии изготовь, сколь потребно: беглых имали б и в Екатеринбург под караулом гнали. За поимку оных брали б у них все их пожитки... кроме лошадей. Поисковым же командам в поимку тех беглецов всякое вспоможение чинить... Ты понял?

— Не извольте беспокоиться, все сполним.

Копошатся люди на снегу. Строится новый град российский, именем государыни-императрицы нареченный. Но не гораздо прытко, мешкотно движутся люди и лошади, мало, мало строителей, нерадивость, оплошность кругом... А поясницу ломит, голова — что котел чугунный...

— Стой, — окликнул Геннин Головачева. — Не ведаешь ли, что за арестант эвон? В цепях до тюремного каземату ведут. Сдается, рожа его уж видана.

Головачев подбежал, из-под генеральского локтя в окошко пригляделся.

— Осподи, память-то у вашего благородья каково отменна! Сей вор на Кунгуре при канцелярии пребывал малое время писцом, да по нерадивости его изгнан был...

— В чем воровство? — перебил Геннин.

— На заводе Башанлыкском, в казаках тама обретаясь, смуту затеял, крамольны речи сказывал. За то его сюды, на розыск да правеж, вчерась с железным обозом под караулом...

— Ступай.

И когда Головачев уже за собою дверь тихонько притворял:

— Стой! Вели ко мне привесть вора.

Оставшись один, глубоко вдохнул кабинетный воздух жаркий, спертый. Пробормотал:

— Душно! Свежего бы воздушку...

Давно ль дышал без опаски соленым ветром Балтики! Давно ль, силам своим не зная меры, воевал под российским флагом против Карла шведского, возводил в Новгороде транжементы, редуты, в Финляндии укрепления военные, застраивал пушечнолитейные заводы в Петербурге... Давно ль — всего двадцать годов назад — он, артиллерийский инженер, в любую погоду не страшился мчать в повозке или в седле по мерзким дорогам Олонецкого дистрикта, ставил крепко дело плавильное, сыскивал в России и в странах зарубежных себе помощников толковых, бергмейстеров, гитенмейстеров... Давно ль!

Ныне одолевают недуги. Силы уходят, страшно мороза и ветра свежего... И не счастливей ли генерала тот молодой казак-писец?.. Тому пытка предстоит. А бессилие, хворь — не пытка разве? И неведомо еще, что судьба уготовит генералу, который, столько лет в империи Российской прослужив, так казнокрадству и не обучился, богатства на старость скопить не умел...[1]

Привели арестанта. Поклонился генералу в пояс — цепной каторжный звон резанул воздух душный.

— Ты кто?

— Башанлыкской полусотни казачий десятник Ивашка Гореванов.

Конторский начальник усмотрел в повадке крамольника неуместную наглость. Осадил ехидно:

— Был десятник, стал изменник, будешь покойник.

— В сем последнем чине мы все будем со временем...

— Молчать! — Геннин мотнул головой, уронив с носа каплю. — Каков гусь! — и Головачеву: — А ты не встревай, прочь поди...

— Вор опасен может быть...

— Пшел!

— Как прикажете... — Головачев скользнул за дверь.

Геннин арестанта разглядывал. И тот глаз не потупил, стоял без дерзости, но и без робости. Генералу, это не понравилось: коли в цепях ты, должон явить покорность, трепет. Хотел прикрикнуть, а — чихнул.

— Будь здрав, барин, — просто сказал арестант. — В баньку б тебе, веничком...

— Молчи! Ишь, лекарь мне сыскался.

Сел в кресло, слабость и озноб чувствуя. Отдышался. И уже не сердито:

— А ответствуй-ка мне, лекарь банный, чего тебе в казаках не жилось? Чего ради к измене склонился?

— Христианску кровь не пролил, разве то измена? За что мужиков убивать было? Не от баловства они работы оставили. От недородов, от притеснений мрет работный люд. Нешто казак должон смерти множить?

— Все люди смертны, сие истина непреходяща. Только дело, на благо отечества содеянное, остается долго на земле.

— Разве то дело и благо, когда народ бедствует и мрет? Разве то бунт, когда справедливость ищут?

— О бунте мне ведомо. Государевой казне поруха от него содеялась, потому и карать бунтовщиков неослабно надобно. Не о том любопытствую. Ответь, как посмел ты присяге изменить, приказу ослушаться? Казак присягу дает от всяческих врагов дело государево блюсти, а ты бунтовщикам потакал, сам кричал дерзко.

— Коменданта назвал изменником, так он и есть таков. Пошто вы, управители набольшие, над мужиком править бестолковых да корыстных начальников ставите? Выходит, сами вы ворам потакаете, кои народ грабят...

— Молчать! Ты мне кто, верховный прокурор?! Я присягал государю, а не народу, и совесть моя чиста!

Ивашка усмехнулся:

— Чиста, барин. Как стеклышко — и не видать ее. Под твоею высокой рукой народу тягость, государю кривда — добро ли ты служишь?

Негодование стеснило грудь: «Пред бунтовщиком оправдания себе ищу?!»

— Вон! Головачев! В каземат его! Кха, кха... хамы!!

Зазвенели цепи. Головачев вытолкал взашей арестанта. Бить плечистого парня остерегся: даром что солдат рядом, вору терять неча... Словцом ехидным кольнуть не преминул:

— Правду говорят: дураку и грамота вредна. Доумствовал, домудрил. Погоди, вздернут ужо за глупость твою!

— Не за мою, за чужую. И не меня одного, все царство за господскую глупость слезьми и кровью платит.

— И опять дурак ты выходишь. Ха, за чужую дурь, вишь, страдает! А ее во благо себе потреблять надобно...

— Знаю тебя: нашему вору все впору. Гляди, кабы не лопнул. То-то вони будет!

У Головачева более слов не доставало, а злость сверх горла подперла. Хотел в затылок звездануть, уж кулак поднял — казак, то почуя, обернулся, с усмешкой в упор глянул. Опустился кулак сам собой.

Генерала бил озноб, гнев, кашель. Прибежал лекарь Иоганн Спринцель, совал к губам пахучую жидкость в пузырьке гишпанском, брызгал водой. Геннина одели, укутали, отвели во флигель и уложили в постель. Головачев вертелся бесом, лекарю помогать тщился, утешал:

— Сему наглецу велел я батогов немедля...

— Пшел к дьяволу! Стой! Казака бить не смей! За крамолу будет розыск сугубый, а к моей хвори он не причастный. — А Спринцелю прохрипел: — Не стану вонючу пакость глотать, водки мне! Да вели баню топить.

После бани и водки лежал в поту — хоть выжми. Однако легче сделалось. Кашель не трепал. Приказал Вильгельм Иваныч свечей принесть и бумаги те, о башанлыкской крамоле, что к сыску представлены. Супругу от себя отогнал: не мешай, поди в гостиную болтать с лекарем, благо до пустословия оба охочи. Читал бумаги и думал.

В сумерках, свечи задув, лежал и думал, думал. Потом велел кликнуть конторского начальника.

— Что казак?

— Сидит в каземате. На вид смирен, да в тихом омуте...

— Пусти его.

— Куды?

— Совсем пусти. На волю. Но клятву возьми с него крепкую, что впредь на казенных заводах и окрест более его не увидят.

Головачев вгляделся: не бредит ли их благородие с хвори да с водки?

— Тойсь, как же его, разбойника, на волю? За каки заслуги?

— Честен и прям сей казак. Ныне честные столь на Руси редкостны, что кабы и вовсе не перевелись... Ты, Головачев, сего разуметь не способный. Пусти, приказываю.

Головачев остолбенел.

— И... и... цепь с него снять?!

— Ну и дурак ты. В цепях куды ему уйти? Сей секунд выведи казака со двора самолично. Пшел.

Ночь от метели белеса. Ветер сечет снегом колким. За вихревой кисеей расплывно видятся большие костры, подле них черные, на чертей похожие, мужики — утром почнутся земляные работы, надобно оттаивать стылую глину.

Бьются тщетно вихри в непоколебимый утес тюремной стены. Головачев и тюремный смотритель глядят, как пропадает в метели человек, заносят след его белые струйки...

«Диво! — хмыкает Головачев. — Господин управитель хошь и немец, а дурь в ем самая российская. Эко удумал: бунтовщика на волю, а меня, верного слугу, облаял всяко. Я бумаги пишу неоплошно, разборчиво, взятки беру не боле иных, а сколь званию моему приличествует, — каких еще честных ему надо?..»

Озяб и пошел к себе, в квартиру теплую, казенными дровами топленную, на казенные деньги обставленную. Вспомнил: давеча в контору приходил подрядчик, что поставляет кожи для шитья сапог солдатских, и презентовал он Головачеву ковер восточного узора прелестного. Кожи-то гниловаты, а ковер хорош весьма... Вспомнил это Головачев и на душе приятнее сделалось.

Мели белые метели. Сменяли их голубые весенние ветры. А там и летний знойный суховей налетел из далей азиатских, опаляя рощи и нивы. Остудить землю холодными дождями неслышно приходила осень. Шло времечко, тянулось, летело — кому как повезет. Год миновал. И еще...

Город Екатеринбург с божьей помощью построен был. Вильгельм Иваныч де Геннин с превеликою радостью в Петербург отписал:

Сколько здоровья стоило ему это заводское действо! Зато идут с Урала в Россию пушки, лемеха, штыки солдатские, палаши драгунские и прочие весьма надобные изделия. А сам он, ныне генерал-поручик, все так же радеет о пользе заводов казенных, и все так же старания его увязают в препонах премногих. Всякого рода управителей корысть ненасытная, воровство подрядчиков и поставщиков, пьянство мастеровых, бегство работных, бумажная канитель никчемной переписки со столицею, на все это надобны сила и время, а нехватку того и другого Вильгельм Иваныч постоянно и с каждым годом более чувствовал. За большими и малыми заботами генерал и думать забыл про арестанта Ивашку Гореванова.

Да и в Башанлыке немногие помнили. Сперва слух был, что бежал он из-под караула. Иные за подлинное сказывали: верно, бежал, да при сем его солдат застрелил. Казаки башанлыкские к тому больше склонялись, что убег все ж Ивашка из Екатеринбурга. Уставщики и прочие господа посмеивались: после пытки далеко не убежать. Кто чему хотел, тот тому и верил. Вскоре исчезли из Башанлыка трое казаков горевановских: Порохов, Соловаров да крещеный татарин Ахмет. Все голь перекатная, слезы лить по ним некому...

Сакмарский атаман

Межгорьями, пролесками, по землям башкирских улусов движется обоз. В телегах пожитки небогатые, ребятенки малые, косы, бороны, лемеха. Мужики, бабы, детишки постарше пеши идут: весна лишь в начале, трава мала, неукормлива, лошаденки тощи — грех здоровому в телеге ехать. При обозе солдаты, человек их с десять, с ружьями, идут вольно, безначально, с мужиками едино.

Переселенческий обоз не диво в местах отдаленных империи Российской. Гонит казна работников заселять земли, доселе никем не паханные. Гонят заводчики партикулярные на рудники свои крепостных, у российских помещиков приобретенных. Гонит нужда крестьян целыми деревнями — на новых местах пожить хотя бы два года безоброчно, для себя лишь работая, а там, что бог даст... И раздается тележный скрип в окраинных глухоманях, звучит речь русская, молитва православная, плач детский. Бредут людишки черные: кто по охоте — на свой страх и риск, кто по неволе — с конвоем солдатским.

Но в башкирских краях и дорог-то путных нету, и села христианские далеко позади остались, и не слышно тут благовеста церковного. На горах лес дремуч и дик, меж гор долины непаханые. Чужая сторона... Далече на полдень, за башкирскими улусами, за рекою Белой, на Яике-реке издавна ставлены городки казачьи. Но до них много верст чужих, опасных, немереных.

Скрипит, вздыхает, тянется обоз. Бредут люди. Тяжко им о прошлом вспоминать, страшно о будущем думать. Не по указу барскому либо казенному — от каторги заводской идут искать себе воли. В дали полуденные ведет надежда. Лошади тощие кивают понурыми головами: где-то там — люди знают где — есть луга зеленые, сладкие травы, прохладные водопои, ибо не может быть всегда и везде эта вот едва заметная трава с горькой полынью пополам. Люди чают: где-то там есть еще укромные места, без заводов, кнутов, дьяков, вельможных воров. Ибо не может быть везде и всюду каторга.

Правят обозом пять-шесть мужиков отчаянных. Двое солдат, годиков тому с пяток, по сим местам с полковником Головкиным в поход хаживали русских утеклецов на заводы обратно гнать, а ныне вот сами в бегах, в нетях значатся. Одноглазый мужичок тропами этими из киргиз-кайсацкого полона шел, теперь от российского ярма в обратную сторону бежит. Старик-раскольник да еще парень гулящий, от ватажки отбившийся, ему тропы знакомы — с улусниками торг водил, грабленое сбывал.

За дорогу случалось не раз и не два.: от стрелы ночной басурманской, от хвори голодной, от устали по грешной земле ходить помирал кто-нибудь. Сымали шапки мужики, шептали бабы покорное «бог дал, бог и взял», молодой попик, тоже беглый, в подряснике трепаном, махая самодельным кадилом без ладана, с травкой пахучей дымящейся, пел «со святыми упокой». И шел обоз дальше, оставя за собой вехою свежий холмик с крестом березовым. И не ссечет тот крест суеверный кочевник, ветер не повалит — ибо с молитвою он врыт глубоко. Сказывают землепроходцы: не счесть русских безвестных крестов, березовых, сосновых, всяких, от самого стольного града Петербурга и до моря-окияна студеного, до страны богдыханской, а и дале, поди, те кресты есть.

Миновала весна. А беглый обоз все идет, тянется... По траве желтой, прошлогодней, пустились они в странствие. И вот уж солнце по-летнему припекает, а травы поднялись зелены и высоки — косить бы в пору. Несчитано верст отшагали ноги — в опорках, в лаптях, босые — по теплым от солнца горным камням, по студеным росам, по мокрети ненастной. Вставали на пути горы, леса, пересекали путь реки вешние. Все прошли. И кончились горы, холмы, леса, раскинулась впереди степь изумрудная до самого окоема.

Началась тут средь беглых шатость. Иные шумели, что далее идти негоже, а в обрат воротиться бы малость, к лесу, к холмам поближе. Мол, чего там встретится, бог весть, а тут, гляди-ка! — всего довольно. Лес. И грибки в нем, и ягоды летом. Бревен на избу — вали, строй. Лыко на лапти, баклуши на ложки — все лес даст. А как придут солдаты беглых имать — лес же и укроет. В степи от страху одного помрешь — отовсюду тебя видать. Нет, негоже в степь идти.

Другие толковали, что тут-де и башкирцы сумасбродные, и уфимские воеводы служивые, и из Екатеринбурга солдатская команда скоро дотянется, и лес не убережет. Коль пошли, так уж подале, чтоб не нагнали да кнута не дали.

Пугала степь. Место ровное, от беды некуда спрятаться. А где конец, где места укромные?

Тут Ермил Овсянников, слободы Шадринской крестьянин разоренный, изрек глухим басом:

— Чужедальней стороны страшитесь, а своя-то родная не страшнее ли? В здешних урочищах селиться нам опасно. В лесах не отсидимся, не белки мы. На Яик нам править надобно. Есть на Сакмаре в казачьем городке вольный атаман... Земляк мне. По зиме люди его в наш край прихаживали, сказывали: с Сакмары выдачи нет. — И пошел к телеге своей, в дальнейшую дорогу излажаться.

Погалдели еще малость, и так положили быть: на Сакмару править всем миром, ибо разделиться — пропасть беспременно.

Бездорожна степь, да ровна. Идти по ней вольготно. Босые ноги по мягким травам устают меньше. Лето выдалось благосклонное: солнце сияет, порою дождик прольется, освежит, ветерок степной усладой дышит. Пожилые бабы, к голодовкам, привыкшие, выискивали съедобные травы, на привалах похлебку варил! Прежние страхи, боязнь ровного места не то чтоб забылись, а как бы отодвинулись: до сей поры бог миловал, авось и дале милость его не оскудеет.

Но на шестой день степного пути встретился кибиточный обоз купчишки калмыцкого. Упреждал их калмык: видал-де шайку башкирцев гулящих, налетели, постращали, а не тронули, малую дань взяли только. Должно, на уфимские волости сбираются, русских купцов шарпать.

Теперь шли беглые с большой оглядкой. К вечеру завидели в равнинной дали: сперва словно тень от облака, после будто вода полая, а затем разгляделось — люди конные к обозу скачут. Вот она какова, степная беда! — ни убечь, ни схорониться...

— Распрягай! — по-унтерски зычно крикнул солдат Репьев. — Телеги в круг ставь!

Репьеву не впервой стрелы да сабли басурманские — и под Азовом бывал, и на башкирских бунтовщиков с полковником Головкиным хаживал. А мерзлую землю уральскую долбить кайлом сил недостало, убег.

— Не робей, шевелись, детушки! Баб, ребятишек в середину!

Лошади храпели, близкую опасность чуя. Покрикивал команды Репьев, мужики исполняли проворно. Вот уж обоз-редут ощетинился кольями да косами, обложился боровами тележный бастион. Не голосили бабы, ребятишки не плакали. Священник, посередь табора стоя, медным крестом людей и лошадей осенял, молитву читал громко: «Да воскреснет бог и расточатся враги его...» — сам же глядел не в небеса, не на конницу вражью, а на свою попадью маленькую, как она средь других молодок тоже к схватке готовится, самодельную пику из косы ловко держит.

— Кто с ружьем, порох-пули беречь! — кричал Репьев. — Как он на выстрел подскачет, пали в лошадь, без лошади он слаб... Детишков укрывай, бабы! Под кошму детишков, стрела б не побила. Не робей, братцы, выстоим!

Визг резанул дикой жутью, кровь леденя. Лёт орды стремителен, неудержим, катится, визжит, конские морды оскалены, сабли кривые, колпаки из кошмы, лиц людских не видать, одно лицо у орды, един оскал смертный... Что остановит ее лёт, крест ли медный, что поп подняли телеги мужицкие, колья ли заостренные?..

— Солдаты! Пли!

Дружно ударило из-за телег по визгу, по лаве. Нежданным был для орды ружейный бой, ошеломил. На всем скаку заворачивали коней, в стороны раздались, тележный табор кругом обтекая. На истоптанной траве две лошади бились, убегал кривоногий башкирец в полосатом халате, другой не встал.

— Молодцы, браво! — бодрил Репьев людей. — Заряжай, готовьсь!

Но, оборону нахрапом не сломив, крутились ватажники в отдалении, пулею не достать. Белобрысый парень рогатину к телеге прислонил, отер пот со лба, улыбнулся:

— Визжат таково страхолюдно!

— Страх впереди еще, — сказал Репьев. — Но штурмом идти им не резон. Хошь нехристи, а тоже жить, чай, охота. Не унывай, братцы, держись крепко, поглядим ужо, чья виктория станется. Эх, пушечку б сюды...

День истекал, солнце отяжелело, на край степи прилегло сплюснуто. И по тому ли каленому кругу, поперек ли его — черные всадники маячат зловеще... В обратную сторону глянуть — та ж орда конная, вечерним светом озарена кроваво. Петлею охвачен табор.

— Ишь, снуют. Никак, сызнова кинуться ладят.

— Навряд ли. Противу ружейного бою они, вишь, не прут.

— Берегись!

Стрела на взлете царапнула холку лошади, та на дыбы, едва девку не зашибла. Это молодой степняк лихость показывал: рисково приблизился, стрелил и ускакал.

Солнце упало за край степи, облив полнеба медвяной желтизною. Висел на востоке молодой тонкий месяц, в темнеющем небе все более яркость набирая. Всадники вольно разъезжали вкруг белого табора, но к налету приготовлений не заметно было. Костры там задымились. Ветерок донес запах дразнящий — похлебку из конины варили башкирцы. И у беглых костерок засветился, кипятили бабы для ребят болтушку из травы да толокна.

Репьев старшин на совет собрал.

— Худы дела. Ретираду учинить некуды, осаду долго не высидим без корму, без дровец, без воды. И сдаваться на милость тоже не с руки. Знамо, какова от разбойников милость. Единой лишь твердостью сбережем ежели не жизнь, так волю обретенную.

— Коротка она была, волюшка.

— Коротка — да наша покудова. От расейской кабалы ушли, басурманский плен не примем! Часовых на ночь выставить. Гарнизе солдатской спать подле брустверу с береженьем вящим. Огонь травяной на нас не пустят, зелена еще трава. К ночи, гляди, туман падет, в оба слухать надобно...

От ордынцев, донесся тут голос, острый, заунывный, как у муллы:

— Урус! Пошто свой юрта бросал, башкир земля гулял? Башкир много-много, урус пропадал сапсем! Вода нету, кушай нету, конь помирал, твой баба, малайка помирал, сам помирал! Шибко худо! Урус! Конь, кибитка, хлеб бросай, шурум-бурум бросай, свой земля, свой юрта гуляй!

— А вот на-кась... Помирай сам! — Солдат нацелил ружье на голос.

— Дура! — Репьев ружье отвел. — Припасу мало, неча в белый свет палить.

— Я отвечу. — Ермил Овсянников отмел пятерней егозливого солдата. В темнеющей степи колоколом загудел густой Ермилов бас:

— Башкирцы! Джигиты храбрые! Мы в земле вашей селиться не мыслим. А идем на реку Сакмару, к атаману вольному Ивану Гореванову. Джигиты! Челом бьем, продажи нам не учините, дозвольте на Сакмару идтить!

Умолк Овсянников. Из сумерек ответа нет. Лишь уздечный звяк, ржанье конское.

Прохладный туман заволакивал степь. Расплывчато колебались пятна ордынских костров. Звуки слышались — не понять, в какой стороне...

Угомонился беглый табор. Быстротечна летняя ноченька, спи успевай, время не теряй. Да приснится тебе, мужик беглый, пашенка со пшеничкою, изба справная, семья сытая, волюшка вольная. Потому что ночь сия, может быть, последняя.

Лошаденки траву до землицы выгрызли, головы понурили. Ушами прядут, чуя сытое фырканье чужих коней, шумы ночные...

— Чего? Ктой-то? — вскинулся сонный Ермил Овсянников.

— Тише, родимый, не пужайся, — бабий шепот. — Ефросинья, батюшки Тихона женка я.

— А-а. Ну и ступай к попу, его буди, коли приспичило.

— Прости, Христа ради, что тревожу. Сказывал ты даве, будто атамана сакмарского Иваном звать Горевановым... Не служил ли он в казаках на заводе Башанлыкском?

— Ну, може, и служил. Тебе на что?

— Слух был, убили его...

— Стало быть, жив, коли атаманствует. Иди, бабонька, спи.

Светла ночь, да густ туман — в пяти шагах телеги не разглядеть. Часовые шеи вытягивали, головами вертели, ночь и туман слушали. В самое глухое время, за полночь, услышались там, за беглой мглой, голоса и топот конский.

— Разбудить наших? Не то кабы поздно не было...

— Погодь. Подыми солдат одних, чтоб ружья изготовили.

Но те и сами повставали: солдатский сон к тревогам чуток. Костров ордынских не видать. Звуки и топоты в густой мгле вязнут. Скоро и затихло все. Успокоились часовые, прилегли солдаты.

А утро и впрямь мудренее вечера оказалось. Когда туман поредел, развиднелось — ахнули часовые: никого кругом! Чадят головешки на кострищах, и ни людей, ни коней.

— Что за притча!

— Нешто осаду сняли? Чего ж они спужалися?

Пробудился табор. Влезали на телеги, таращили глаза в поредевший туман. Не верилось в чудесное избавление: редки на этом свете добрые чудеса, только злых — преизбыток. Но рассеялся туман, а с ним и сомнения развеялись. Поп Тихон высек огня, траву сухую степную в самодельном кадиле воскурил.

— Возрадуемся, люди, явил бо чудо господь всеблагий! Воистину сказано: пути господни неисповедимы! Возблагодарим же коленопреклоненно...

От зари румяна степь, чиста, росными туманами омыта. Лошади тянулись за бруствер тележный, к влажным травам. Солнышко всходило, искрились росинки на траве. Таково кругом покойно и свято, словно привиделось вчера с усталости, во снах ли сабли, визг, лошадиные морды оскаленные...

Осмелились запрягать, дальше трогаться.

— Глядите-ка, ктой-то едет сюды. Никак башкирец — ишь, колпак вострый.

— Заплутал, дурной. А ну, из ружья пужани!

— Не сметь! — Репьев упредил. — Один едет. Стало, с делом мирным. Надобно принять без никакой ему вредности.

Подскакал бесстрашно, осадил коня. Темнолиц, скуласт, халат выцвелый волосяным арканом подпоясан. За спиною колчан с саадаком — луком в чехле, у пояса сабля. Глаза по лицам мужиков бегают. Залопотал по-своему. Одноглазый беглец, что у киргизцев в полоне побывал, язык здешних людей разумел, башкирца лопотанье толмачить принялся:

— Бает, левее нам принять надобно. Недалече, грит, уфимского воеводы люди служивые малым числом со вчерашнего дня табором стоят, на перепутье из Стерлитамакского яма. Чтоб береглись мы, грит.

— Ну, диво! Нехристь прибег нас от полону уберечь! А спытай его, пошто осаду сняли? Не уфимских ли солдат убоялись?

Одноглазый, помогая себе руками, рожи корча, еле-еле башкирца расспросил.

— Бает, атаман Гореван хорош, башкирцам кунак. Друг, по-ихнему.

Услыша слова «Гореван» и «кунак», всадник закивал, по-русски подтвердил:

— Урус на Сакмар беги, беги. Башкир — нищево. Якши джигит Гореван...

Русские слова иссякли. Добавил что-то по-башкирски.

— Гореван ему знакомец, — одноглазый перевел. — Сего молодца Касымом кличут, он в тюрьме, грит, сидел. Гореван его отпустил. Они, степные, доброту помнят.

Башкирец стегнул лохматого конька, умчался солнцу навстречу.

Атаман Арапов без отдыха гнал свою полусотню. На скаку пересаживались в седла запасных коней, тоже взмыленных, на скаку степь обозревали, в стремени привстав. С атаманом конь о конь казак Ногаев, узкоглаз, калмыковат, бородка смоляная.

— Свинья ты, — ворчал атаман время от времени. — Дунгус ты. Замест дозору по вдовкам станичным прошастал, дороги без огляду оставил. Теперича гони вот сломя голову. Такую ораву не углядел, верблюд безгорбый!

Ногаев помалкивал, щурил в степную даль глаза раскосые. Посерчает атаман, побранится, да и сменят гнев на милость. Зато и Ногаев, когда надобно, потрафит Арапову в делах тайных, хитрых...

— Да ладно ль едем, не сбился ли ты, кобель желтомордый? Ежели побродяжки до Сакмары поспеют, оттель их уж не достать нам.

Пылит под копытами желтая полеглая трава, низкое солнце в глаза слепит: лето в осень клонится, день, к вечеру. Кони устали, ругается атаман.

— Эвон! — указал Ногаев плетью.

— То-то же. Да не калмыцкие ли то кибитки?

— Не. Беглые, они.

— Айда на перехват, молодцы!

С полверсты еще, и виден стал весь обоз. Арапов, коня придерживая, сдвинул шапку на ухо, затылок поскреб.

— Много их, однако.

— Ежели с бабами, то сотни три с половиной. Оружны есть, я счел восемь штуцеров с багинетами.

— Н-да... В таком разе подобает действо политичное. Эй, всем морды иметь благовидные. Не галдеть, не матькаться. Чтоб видимость оказать: не орда мы погана, а люди государевы.

Чинной рысцой подъехали, поперек дороги цепью крепкой стали. Остановился и обоз саженях в двадцати. Истомленные мужики, бабы, ребятишки глядели с тревогой и надеждой. Не знали, радоваться ли, в краю далеком видя людей русских, пугаться ли оружных всадников? Ропот над телегами: «Должно, пришли! Слава тебе, господи!» «Казаки, а каки? Яицки али сакмарски?»

И Арапов прикидывал: чего от этого сброда ждать можно? Рогатины? У них, косы на жердях длинных. Вот тот лапотник дюжий треснет оглоблею — не возрадуешься... Солдатишки, этим первый кнут будет. Но когда еще будет, а пока что в руках у них ружья. Нет, силою их не захватишь.

Арапов бороду распушил, избоченился важно — шапка бобровым мехом отделана, кафтан короткий — галуном, уздечка — бронзою. Ногаев шепнул:

— Голь перекатна... Лошади негодящи, татарва на махай не купит...

Арапов на него локтем двинул: не пищи-де под руку, сам не слепой. Усы огладил, вопросил величаво:

— Отколь бог несет, люди добрые? Куды наладилися?

Коль путь заступили люди воинские, то первое слово солдату Репьеву, воеводе обозному.

— А мы, господа атаманы, издаля едем. На землях бы ничейных пашенкою сесть мечтание имеем.

Арапов ответом уклончивым не удовольствовался. Спросил прямо:

— Беглые, стало быть?

— От вас, казаки вольные, не утаим, с заводов мы разных сошли. Такая там, атаманы, жисть — хошь живым в гроб ложись. Дозвольте где-нито приткнуться крестьянишкам обнищалым, укажите, сделайте милость, где оно сподручнее бы...

Арапов слушал вполуха. Считал, какого сколь оружия у мужичья.

— Гм. Указать можно, отчего ж... Сподручнее всего вам наобрат заворачивать. Потому как беглых принимать нам не указано. И вам, мужики, противу указу государева непокорства никоторого не чинить бы, по прежнему жительству разойтись не мешкая! — возвысил голос.

Качнулись рогатины да оглобли, будто вершины лесные под ветром.

— Чего он бает?! Обратной дороги нету нам!

— Не того ради эку даль одолели, чтоб с повинной на заводы вертаться!

— Тихо! — Репьев скомандовал. — А ты, атаман-батюшка, из каких будешь?

— Яицкие мы. И присягу давали указы царские блюсти, и прямить во всем. А вам бы меня, войскового атамана, слушать и сполнять все, как указать изволю. Поворачивай оглобли, мужики! Даю вам конвой для обережи, и ступайте восвояси... опричь солдат. Солдаты при оружии останутся пущай. С вами, служивые, разберусь ужо.

Репьева обойдя, выступил с крестом подъятым отец Тихон.

— Побойтесь бога, воины христолюбивые! Наги и босы, едино лишь силою небесной хранимы влачились путями тернистыми... Ужели нет в вас сострадания к сирым и бездомным! Братья по вере, на совесть вашу уповаем!..

Ногаев шептал атаману:

— Крестик-то золочен, кажись. А поп, чай, расстрига беглый. Дозволь, я его окрещу раза... — послал коня вперед, за спиною плеть скрывая. Но навстречу ему из толпы ружейный ствол нацелился.

— Куда прешь! Попа не тронь!

Выскочил парень, отца Тихона за подрясник сцапал, за телеги уволок.

— Сдурел, батя! Их, видать, не крестом, а оглоблею в совесть вгонять...

— Тихо! — Репьев опять усмирил. — Эх, атаман, не чаяли мы слов таких от вольного казачества. Затевать баталию отнюдь не желаем, да коли на то пошло, делать неча.

Моргнул Овсянникову, кивнул бродяге одноглазому. Мужики на лошаденок зачмокали, занукали, стали заворачивать передние телеги.

Атаман тоже на Ногаева осерчал за выскок неуместный.

— Уйди, дурак! Не порть мне дело.

Арапов все не мог сосчитать, сколько там ружей в толпе лапотной. Губами шевелил, пальцы загибал. И сперва не уразумел суеты в обозе. Ухмыльнулся самодовольно.

— Во! Пристрожил я, и поползут счас куды велю.

— Хм! — с сомнением прищурился Ногаев.

Пока Арапов догадался — глядь, уж поздно саблями махать. Оглобли-то повернули, да не в обрат, а в редут становя, как против ордынцев завсегда и казаки делают. На казачью полусотню рогатины глядят, косы-пики не шутя посверкивают. С телеги, из-за лохани, ружье прямехонько атаману в лоб уставилось...

— Эй, эй! Вы чтой-то, противу слуг государевых!..

Отвечали:

— Не ведаем, чей ты слуга, а нам вроде хана басурманского.

Когда в лоб тебе из штуцера норовят послать, кому оно приятно... Арапов поспешно завернул коня прочь. Отвел казаков подале. Мужикам пригрозил:

— Ждите! Подойдет наша сотня — на себя пеняйте!

Грозил для острастки, от обиды. Сотни в скором времени не предвиделось, за нею еще посылать надо... Жалобно ржали голодные, непоеные лошади. Кончалась вода в бочонках. Кончалось мужицкое терпение: чаяли — конец пути, и на вот! — некуда идти. Кто помоложе, погорячей — за дубины хватались:

— Доколе под телегами сидеть? Попрем напролом — отступятся яицкие!

Репьев и прочие старшины драки не хотели, отговаривали.

Яицкие всполошились. Кто спешился, те обратно в седла полезли.

Парень, на телеге стоя, сказал:

— Ну, братцы, хошь не хошь, а берись за нож. Вона сотня скачет... Счас будет нам ураз!

Вглядывались и яицкие.

— Не калмыки ли?

— Хрен редьки не слаще...

— Одежа не азиятская. Казаки, атаману на подмогу.

Прибывшая сотня перешла на рысь, подъезжая. Впереди сотник или кто он там — шапка с длинным шлыком, зипун без галуна, пистоль за поясом.

— Ба! — признал кто-то в обозе. — Кажись, знакомец давний! Васька, тебя ль вижу?

— Здорово, мужики. С прибытием вас!

Кивнул Арапову:

— И ты, атаман, будь здрав... оглоблею не ушиблен? Гляжу, таково ласково гостей встрел, что от лобызанья твово за телеги хоронятся.

— Васька, милай! — ликовал незнакомец. — Аль позабыл Митяя, на Башанлыке суседа твоего, рудокопца?

— Был Ваською в Башанлыке, а теперя есаул Порохов в станице Сакмарской. А ну все вылазь из-под телег, айда за мной. Яицких не бойтесь, они, когда в малом числе, сговорчивы бывают.

Арапов есаулу пенять стал:

— Не гоже так-то. Беглых имать велено.

— А мы на Сакмаре все беглые, поди нас имай, коль такой поимщик ловкий.

Арапов более ничего не сказал, увел своих от греха подале: когда силой не сладить, то и слова нечего тратить. А придет час — попомните нас!

Пыль подымая, шло с выгона стадо. Звенели ботала на коровьих шеях, пастух покрикивал, длинным хлыстом хлопал, как из ружья. Хозяйки в кофтах белых со дворов выходили скотину встречать. По улице тянуло кизячным дымком, пахло навозом, молоком парным, сеном... Саманные домики известью белены, на плетнях глиняные горшки да кринки торчат. Вокруг станицы от самых околиц — пшеничка высока, колосиста. Не о такой ли земле обетованной вековечная молитва мужицкая? Не об этом ли покое вольном мечталось в рудниках и на фабриках? Хороша, приглядна станица Сакмарская.

Старшины беглецов пришли станичному атаману поклониться, за добрый прием благодарное слово молвить.

Кто знавал в Башанлыке десятника Гореванова, дивились:

— В атаманы возвысился, а никоторой в ем перемены.

— Плечьми поширше стал, возмужал казак.

— Он и ране таков был. И одежка проста, и скромен.

Жительствует атаман в избе саманной. Горница просторная, опрятная. Пол тесовый, на нем половичок домотканый. Ковров восточных не завел... На столе скатерка холста беленого, с каймою вышитой. Постель белой верблюжьей кошмой покрыта.

Прост атаман. Старшины беглого обоза толкуют с ним запросто про заводские страданья, про путь многоверстный рассказывают, про житье сакмарское выспрашивают.

— Вольно живем. Хошь и не разбогатели за столь малое время. С кочевыми народами в дружестве, они к нам беглых пропущают без обид. Вот сим утром киргизец прискакал: Арапов-де беглым наперехват вышел.

— Напужал он нас. Добро, есаул твой Васька подоспел, не то худо бы...

— Про землицу, атаман, поведай. Любовалися мы, богата пшеница вкруг вас... Сподобимся ли и мы пашенку свою пахать?

— Степь, широка, по весне пашите с богом. На семена дадено вам будет.

— А у вас барщина или оброк? Подать сбирают ли?

Смеется атаман:

— До царя отсель далече, пока подать везут, приказная челядь разворует до зернышка. — И построжав: — Однако для казны станичной берется доля с десятины, по урожаю глядя. Иначе как же? Волю нашу оборонять надобно. Порох, свинец, прочий припас чрез торговцев калмыцких за хлеб добываем. С заводов тайно железо привозим на лемеха... Да у нас тягло невелико, пахарю не разорительно.

Вошел казак в полукафтане из добротного зеленого сукна, пояс наборный, с серебряными бляхами. Не зная, по одежке его за атамана принять можно...

— Фу, умаялся! Всех по избам развел. Бани топятся, щи да каша варятся...

— А комендант наш с ног валится, — недовольно сказал Гореванов.

— Сказываю — уморился с этими мужиками прибылыми!

— Не лги, Филя. Новы люди подумают, что на Сакмаре народ походя лжет.

Красовитый казак на мужиков покосился:

— Знакомца встрел, руднишного с Башанлыка. Ну, того ради выпили малость... Ей-богу, Ивашка, две чарочки токо!

— Завтра дознаюсь, где вина добыл, тогда и сочтем, сколь ты выпил. Поди, Филипп, спать ложись. Пред людьми Сакмару не позорь. Да и вы, мужики, по отдыху соскучились, чай. Не последняя у нас беседа.

Отец Тихон — он вместе со старшинами на атамана поглядеть пришел, полюбопытствовал — несмело подал голос:

— Дозволь вопросить по делу духовному? В селении сем благодатном храм божий есть ли?

— Руки не дошли церкву строить. Пока что в избах монах бродячий службы правит. Дай срок — будет и храм.

Кто-то еще спросил:

— А кабак-то хошь есть?

— И без него не худо.

Уходя, меж собою дивились:

— Средь инородцев обасурманились: ни тебе церквей, ни кабака. Разве можно так?

— Зато и без кнутов живут!..

Отца Тихона атаман от дверей окликнул:

— Останься, дьякон. Али притомился? Не в обычай ведь тебе жары, дожди, дорожны мытарства.

Потупясь, Тихон ответил:

— Не токмо я, все мытарства терпели... — и совсем тихо: — С супругою мы под твою милость...

— Знаю, Филька Соловаров сказывал. Садись, дьякон. Во дни оные много раз с тобою сижено, говорено.

Как и раньше, дьякон сел — очи долу, руки в рукава. Подрясничек совсем поизносился, лицо еще бледнее и костлявее. Солнце степное смуглотою его не опалило.

— Дивлюсь я, дьякон! Бегут к нам люди сословия всякого, прибег вот и монах-расстрига. Ну, тот — с запою. Но тебя видеть здесь никак не чаял. Нешто и тебе невтерпеж житье башанлыкское? Где ж смирение твое, о коем столь часто нам с Кузьмою проповедовал? Да скажи, Кузьма-то пошто не пришел с вами?

— Рабу божьему Кузьме вечная память...

— Ужель насмерть запороли?!

— Житие его многотрудное окончилось.

— Жаль. Славный он был, неунывный. Ну-ка, сказывай все ладом.

Костлявые плечи согнулись, будто холодом дьякона объяло в вечер летний. Моргал воспаленными веками.

— Ин, изволь, ежели приказываешь...

— Сказывай со дня того, как меня в каземат увели.

— Зело мы тогда по тебе восплакались. Понеже никоей надежды не оставалось тебя узреть еще. Утром явились драгуны, смуте предел положили... И бысть воздвигнуто место лобно на площади пред церковью божией. В железа ковали, били нещадно... Боже милостивый, отпусти мученикам грехи вольные и невольные, искупили бо стократ!..

— Кузьму, Фросю, товарищей моих к розыску тянули?

— Вельми страшился и за Фросю. Из Екатеринбурга дьяк приехал допрос снимать, да и господин комендант грозил самолично сыск учинить. Но поелику работы заводские смутою порушены оказались, то и времени ему не нашлось. А вскоре прослышали: Гореванов-де от караула бежал. Будто и в Башанлыке тебя видывали.

— Захаживал, было дело. Но как обещал я господину Геннину впредь на заводах не быть, то и сошел вскоре из Башанлыка.

— Однако комендант теми слухами напуган был, лютость унял. В те поры ежедень я ходил на выселок. Не бог весть какой защитник, а все ж...

В окна сумерки лились, от зари прозрачные. Предыконная лампада теплилась. Свечу атаман не зажег — в полутьме воспоминания ярче, беседа откровеннее.

— Чего ж замолчал? Сказывай, отче.

— Да, таково оно и содеялось... Сам посуди: тебя нет, Кузьма Тимофеич бессилен, а комендант еще с лета умысел греховный имел противу Фроси... И сочли мы за благо... Мыслилось: в замужестве за духовным чином упасётся от насилья голубица наша... И пошла она под венец со мною. По согласию, но, знаю, — без радости. Пред тобой же виноватым себя чую...

— Себя не кори. Сам я отрекся, девку жалея. Твой сан духовный паче сабли моей оборона.

— Мыслилось так. Содеялось иначе...

Гореванов встал, заходил по горнице.

— Званием духовным пренебрегли?!

— Что свято для них? Совесть их ущербна, суда же праведного над собою не опасаются, ибо и выше них правители еще более лживы и корыстны.

Дьякон, всегда малословный, сперва повествовал, лишь веленью повинуясь. Но, видя живое сочувствие, все передуманное изливал — и не атаману как будто, а иному, не видимому в сумраке собеседнику и супротивнику. И вновь подивился Гореванов различию прежних благолепных речей его и нынешних, обличительных.

— ...Снег сошел, весна воссияла. Нас же с Фросею посетила тут беда. На Ивана Долгого, сиречь мая седьмого числа ввечеру, службу отведя, в дом свой пришел я... Фроси нет. Трудилася она при амбарах рогожных. Сама трудиться пожелала, я ж по слабости духа не осмелился ей перечить. И то сказать, каждому грошику рады были, понеже в скудости пребывали постоянной...

— Знаю, не жаден ты, хоть и поповского семени.

— К осьми часам отпущали их по домам. Их вот время не позднее, солнышко еще не закатилось, в воздухах благоухание весеннее... а меня беспокойство томит, аки предчувствие некое. И ни молитвою утишить не можно, ни рассуждением успокоительным...

Гореванов, стоя у окна, смотрел поверх крыш на закатное небо с бледными звездами. В догорающем закате виделся ему Башанлык, площадь у двора конторского и двор заводской, весь в грязи весенней, телегами разъезженный. Вспомнился возле складов провиантских амбар бревенчатый, в котором для фабричных надобностей рогожи плели женки заводские. Под трепетный голос дьякона виделось: вот бежит отец Тихон смятенный, разбивая старыми сапогами голубые весенние лужи. Двустворчатые ворота амбара, тут кучи лыка, парной дух. И бьется несчастный отец Тихон в запертые воротины, слыша оттуда, изнутри, крик супруги его богоданной Ефросиньи Кузьмовны... Слабые руки его, досель лишь к троеперстию да к работам домашним пригодные, сжались в кулаки, и сокрушился ржавый крюк, подались воротины, отворились... Фрося в кофте располосованной бьется в лапах жадных... Тарковский грозно обратил на дьякона исцарапанный лик...

— ...Отколь во мне сила явилась... Бил я человека! Бил господина, властью облеченного, наземь его повергнув... И бысть мне от сего греха страшно и сладостно! Противник, многократно силою мя превосходящий, пресмыкался во прахе, яко змий, святым Георгием уязвленный...

Виделось все это Гореванову в багряной полоске заката: рогожи, лыко, ненавистный лик Тарковского... Не мог только Гореванов увидеть, вообразить смиренного отца Тихона взъяренным, бьющим, мстящим! Засветил все-таки свечку, удивленно оглядел дьякона.

— ...Некто, войдя, десницу мою карающую отвел. Не ангел ли во образе человеческом остерег мя от греха вящего? Изошел я из врат, моею супругой влекомый, и божий свет меркнул в очах моих... В ознобе и беспамятстве увела меня Фрося от места окаянного...

И видел вновь атаман за станичными камышовыми крышами, за далью многоверстной, видел памятью выселок за Башанлыкским острогом, слышал лай песьей своры. Но нет, не на выселок повела Фрося потрясенного своей дерзостью мужа. Расправа скорая поджидала бы их на церковном дворе, где они жительство имели, и в избе выселковой, где Кузьма Тимофеевич, беды новой не чая, грустил в одиночестве. Разумница Фрося вела через двор рудный, да проулками, да за частокол острожный по дороге рудовозной на пашни, к овинам беломестных казаков. Привела в овин Афони Пермитина и оставила там, соломою закидав, шептать молитвы покаянные. Сама же воротилась сумерками в острог искать совета и помощи у бывшего приятеля горевановского, а ныне казачьего десятника Пермитина. Не оплошно понадеялась: Афоня старое дружество помнил, мятежному дьякону порадел... Какая молодец она, Фрося! Недаром говорил Кузьма: Фросюшка моя будет мужу опорою...

— Пошто же Кузьму не упредили, берегся чтоб? — опросил атаман.

— Господин комендант зело поспешно за ним послал. На двор конторский доставили раба божия, в покои комендантовы, в избах же засады учинили — нас с Фросею дожидать.

Знакома Гореванову и горница в комендантских покоях. Когда-то здесь господин Тарковский пред иконой клялся, что обиды девке вовек от него не будет. Лживой клятва оказалась. Прав дьякон: нет для мерзавцев ничего святого.

И предстал лядащий мужичонка Кузьма пред грозны очи клятвопреступника-господина. Глянул бесстрашно в лицо, дочерью исцарапанное, зятем избитое. С бранью вопрошал господин: где дочь с зятем укрылись? Предвидя лютую кару, неунывный мужик смеялся дерзко: ай да доченька, мол, приветила блудливого кобеля, любо-дорого глядеть! Ай да зятек, выучил паршивца, как по мужним женам шастать! Теперь и мой черед настал...

Да на глазах у солдат конвойных и влепился мужицкий кулак в поцарапанную сопатку барина. Рухнул на пол и сам Кузьма. Солдаты, опомнясь, схватили, подняли, держали на весу, а Тарковский бил остервенело — не Кузьму — тело его бездыханное: множество бед и порок претерпев на веку, торжества краткого сердце не вынесло...

— Поведал нам сие Пермитин-десятник, тайно из Башанлыка провожая. По его указке пошли мы с Фросюшкою к людям беглым. И были скитания подобны исходу из царства Фараонова... Днесь, придя сюда яко в землю обетованную, покой обретем ли?

— Покой, отче, на том свете обретем, да и то — кому как уготовано по грехам земным. На Сакмаре сидим покуда крепко, а уж сколь то продлится, кто знает. У справедливости врагов множество. А сила наша в том, что с народами окрестными, с башкирами, киргиз-кайсаками, в мире прочном мы. И людом беглым станица множится, одолеть нас непросто. Земля здешняя родит знатно, хлеба и себе хватает, и торг с инородцами ведем.

— К работе крестьянской не свычен я...

— Не хлебом единым жив человек. И тебе у нас попом быть. Укрепляй веру в праведность дела нашего.

— Вот церкви нету у вас...

— Была б вера — храм будет.

К атаманской избе топот галопный. Затих у коновязи.

— Дозволишь уйти, атаман? — поднялся дьякон. — Фрося заждалась...

Отец Тихон благословил Гореванова, сам низко ему поклонился. Тут же, в один с ним притвор, появился есаул Порохов.

— Попа встрел — примета худая, — кинул шапку на скамью, сам хлопнулся устало.

— Приметам веришь? Тогда, попа завидя, держись за пуговицу штанную — худа и не сбудется.

— Смеешься? На вот, чти. Не тебе писано, да нас касаемо, — вынул из шапки бумагу.

Гореванов поднес ее к сальной свече, на подпись глянул.

— Как добыл?

— Посылал ребяток надежных за Араповым приглядеть. После встречи нашей, сегодняшней чую, зол Арапов остался. Он до острожка Суйского едва доскакал, вскоре троих казаков отрядил куда-то. Наши перехватили в степи, грамотку сию отняли. Чти, какие он козни замышляет?

Яицкий бил челом уфимскому воеводе на Ивашку Гореванова: назвался-де атаманом самочинно «в новостроенном в степи городке меж Яика и башкирцев, на реке Сакмаре», а ему-де, яицкому атаману Арапову, не оказал помощи в войне «с неприятельскими людьми каракалпаками и киргиз-кайсаками, тако ж и беглых принимал и иные противности государевым делам учинял».

— Ну? Чего Арапов брешет? — спросил Порохов.

— На нас уфимскому воеводе жалобится. Не брешет, правду пишет.

— Наша правда ему поперек горла. И то, Иван, не пора ль нам араповскую власть порушить?

Гореванов обнял есаула.

— Не время пока широко махать, руки вывихнем. Вот окрепнем людьми, оружием, конями, усилимся дружеством с народами степными, тогда...

— Берегись! Ныне малой крови пожалеешь — после она рекою польется... Ну, довольно, сам думай, ты — с головой... А с гонцами араповскими что прикажешь делать? Сидят под караулом они.

— Отпусти. Люди они служивые, подневольные. За Яицким городком приглядывай, не удумал бы Арапов лукавства какого.

— Уж такова служба моя: гляди в оба, зри в три, не то придет пора — наглядишься в полтора...

Ночь темна и глубока, ровно омут в Яике-реке. Ни звезд, ни зари, тучи все небо обложили. Спит Яицкий городок.

У ворот атаманского бревенчатого пятистенка, закутанный в азям, пугалом огородным сидит на лавочке караульный, у ног его волкодав дремлет, башку в лапы уткнув. В окнах свету не видать — должно, атаман почивать изволит.

Но Арапову не до сна. Плечист, дороден, волосом черен и кудряв, стоит набычась, борода веником расшеперилась, под нею белая исподняя рубаха расстегнута, на груди в черной шерсти, как во мху лесном, нательный крестик золотом блестит. На окнах шторы бархатные задернуты. У стола при одной свече мулла татарский чалму склонил, пишет. Арапов русские слова говорит и через плечо муллы заглядывает, как ложатся те слова на бумагу кудрявой арабской вязью — православному ни черта не понять. И грамотей сакмарский Ивашка Гореванов сию белиберду уразуметь не сумеет, ежели опять перехватит...

— Написал?

— Да, господин.

— А мой титул и прозванье по-вашему начертать можно?

— Да, господин.

— Строчи: «Яицкий войсковой атаман Арапов». Написал? Ну и ступай с богом... с аллахом тойсь. И помалкивай, а то чалму сыму с башкою заедино. Кирька!

Бесшумно дверь растворилась, в темноте прихожей замаячила рожа.

— Энтова проводи. Казака покличь.

Мулла выплыл задом, кланяясь. Из прихожей возник Ногаев. Колпак на нем войлочный, халатишко замызганный. При его калмыковатой морде — кочевник вылитый.

— Хорош! Таков нехристь видом, что по зубам вдарить охота. Возьми, спрячь подале. — Грамотку в тряпицу завернул, отдал. — Из городка скользи мышью, в степи жаворонком лети. Доставишь в Уфу — будет тебе награда. На словах воеводе обскажи, как велено. С богом!..

Поутру дозор сакмарских казаков заметил вдали всадника.

— Минька, вона скачет ктой-то.

Десятник вгляделся из-под ладони.

— Татарин к табунам бежит своим. Не наше дело.

Отвернулся десятник, зевнул, рот крестя. Свежим утром посреди степного покоя в сон клонит...

Исход

Стекла двойных рам расписал декабрь узорами затейливыми. Солнце украсило те узоры жемчужным блистанием. Ярок и морозен день стоит. Надеть бы треух лисий, ягу волчью, пимы, пойти бы туда, под чистое небо, под холодный и яркий свет... Велеть бы лошадей заложить, в санки завалиться, по льду Исети ехать, ни о чем не думая. Как хорошо! Посвистывает кучер, из-за его овчинной спины встречный ветер бодро лицо овевает... Ах, хорошо бы!

Но дела, дела... Ими к столу кабинетному будто цепью прикован. Четыре года управитель Геннин тщится порядок навести на казенных заводах, дабы в процветании прочном и мощном на уральской земле стояли они, все царство своим железом укрепляя. Не впустую годы сии утекли. Однако порядка надлежащего как не было, так и нет доселе. И весьма обидно, что рядом, на тех же недрах, — заводы демидовские, не в пример казенным, прибыльные. Ибо Акинфий Демидов самовластьем безоглядным держит у себя порядок жестокий, он в вотчинах единый всему хозяин. Карая или милуя, ломая или учреждая, ни у кого дозволения испрашивать не обязан. Управитель Геннин, в чине генеральском пребывая, решенья большие и малые, насущные и неотложные вершить не волен. На каждую малость бумагу составь, в Санкт-Петербург отправь, жди апробации. Иной раз, покуда апробация придет, уж и надобность в ней миновала, и дело упущено. Поистине: прошеньями да отписками занят более, нежели делом живым. Покойный государь Петр Алексеевич зело нетерпелив был, волокитчиков не миловал, карал жестоко. Говаривал государь: «Всуе указы писать, кои исполняться не будут». И уж коли указ написан, все исполнялось скоро и споро. Желал покойный государь, чтоб всякого звания люди служили отечеству не за страх, а за совесть. Но у кого совесть сызмала не вызрела, те хотя б и за страх, но старались ретиво. И обновлялась, двигалась вперед необъятная держава, ее колеса многие, кровью и потом смазанные, вертелись ходко.

Вот уж год, как не стало царя Петра. Многие сподвижники его в опале, в небрежении пребывают ныне. На их места иные уселись — трудиться не любители, лишь кланяться да ластиться охочие. Для них ловкая, им угодная отписка важнее живого дела, по ней о деятеле судят. Наполнилась Россия отписками, бумагами крючкотворными. Всяких званий чины канцелярские в великую силу вошли. Ныне льстец придворный, в горнозаводском деле малосмысленный, высокомерные указания шлет инженеру де Геннину...

Пфуй! Забыть бы все это к свиньям собачьим, да в санки, да в солнечный морозец по реке Исети...

Постучали тихонько, недокучливо. Проник в кабинет начальник канцелярии Головачев, на цыпочках приблизился, бумагу предложил.

— Что у тебя?

— Приказывать изволили ведомость составить, сколь по заводам работных душ на сей день имеется.

— Добро. Ступай.

Генерал отвел взгляд от искристых оконных узоров. Ведомость, черт бы ее побрал... При ней записка разъяснительная. Мельком перелистал бумаги. По всем заводам нехватка людей работных — рудокопов, углежогов, плотников, каменщиков, прочих всяких... Мрут, бегут с заводов. При таком в людях оскудении дадут ли заводы прибыль? Нельзя к каждому рудокопу ставить по солдату, чтоб стерег. А и солдаты бегут тоже...

Отшвырнул ведомость, стал читать записку к ней головачевскую. Не записка — отписка! Но ловок Головачев в сочинительстве канцелярском: мрут людишки — по их глупости, бегут — тем паче по глупости. Добро! Можно в Санкт-Петербург записку отсылать, пусть над нею столичные глупцы морщат глубокомысленно узкие лбы под напудренными париками. Ба, есть тут и разумные строки!

Головачев упоминал в записке о беглой слободе на Сакмаре: вот-де всех зол причина, мужикам кротким и богобоязненным соблазн дьявольский. Что ж, правда это: не дьявольский, но соблазн. «...А бунтовским атаманом у них крестьянский сын дворцовой Шадринской слободы. Ивашка Гореванов». Опять этот Гореванов! Умен, каналья, сын крестьянский. Посреди народов кочевых, разбойных, у казачества яицкого под боком, беглую волость учинил и два года ею правит. От генерала Геннина бегут людишки — к нему, бывшему десятнику! И голову ему до сих пор не отрубили почему-то. «...Токмо достать его трудно, понеже того городка жители, обольщенные им, его охраняют». Э, да за ним и иные провинности числятся: «...Ищут его в Нижегородской губернии по некоторому делу». И еще сибирский губернатор князь Долгорукий пишет, что «по Сибирской губернии до Гореванова касается важное дело». Везде успел этот пострел, крестьянский сын. Экая страна сумасшедшая: на службе государственной умных людей нехватка, больше дураков обретается льстивых, а вот башковитый, судя по всему, Ивашка бежит к чертям на кулички, за ним народ кучно следует. Напрасно пожалел тогда казака, за честность волею пожаловал... А не отпустил бы на волю, так и мужики не бежали бы? На месте помирали бы? Или сыскали нового атамана?..

Однако загулял Ивашка, пора укротить его. Честность — хорошо, но и честность должна иметь регламент, предел некий. От сугубой во всем честности до преступления закона, до потрясения основ государственных, а следственно, и до эшафота — весьма близко. От Ивашкиной честности — соблазно! Тут прав Головачев, червь канцелярский.

Генерал взял перо, чистый лист. Заслонился ладонью от искристого окна, от яркого зимнего дня — глаза режет! — и стал писать в Сенат. Излагал свой прожект о пресечении впредь бегства с заводов казенных. И об искоренении соблазнов к сему — о разорении Сакмарского городка силою воинской.

Зиму пережили не хуже, чем на заводах бывало. До пасхи дожили без куличей, но и без кутьи поминальной — станичный мир никому из прибылых в куске хлеба не отказывал, все живы.

Пасха тот год ранняя была. Разговляться особо нечем, гулять — не гуляется, за пашню браться не терпится. Успела пасха миновать — повел комендант станичный, Филипп Соловаров, всех прибылых вдоль берега Сакмары. Пройдя земли прежде паханные, обвел себя рукою широко:

— Кому сколь надо, подымай, сей. Сверх силы не хапайте, надорветесь, пуп посинеет.

Сам чекмень скинул на жухлую прошлогоднюю траву, лег, зевнул с привизгом: ночью торг был, гульба, винишком побаловался. Филька не выспался, башка трещит: вышел торг миру на пользу, а и Фильке на выгоду.

Мужики беспокоили, спать ему мешали.

— Погодь, не усыпай, господин есаул. Растолкуй сперва, чем сеять-то станем? Земелька хороша, да в лукошках ни шиша...

— Кому сколь на себя надобно, сказывай отцу Тихону, он в бумагу запишет, из станичных амбаров возьмете, с урожаю возвернете, — бормотнул Филька скороговоркой. И засопел, мужиков винным духом смущая.

Степь парила, воздымала запахи томные к вешнему небушку. И воздымалось из самодельного кадила сосновой смолки курение, и казалось оно пахарям святее росного ладана. После краткого молебствия побежали мужики новую землю в наделы себе облюбовывать. Ох же и любо оно, своя-то пашенка!

В сакмарскую степь прикочевал с табунами и отарами богатый калмык. Поставил юрты в двух днях от станицы. Гореванов рассудил: не худо б соседа повидать, знакомство свести. С соседом мир — мужикам покой.

Отъехали утром с четырьмя казаками, ночь у костерка провели, а на другой вечер были в калмыцкой ставке приняты с почетом. Калмыки с Сакмарой ведут торговлишку барышную, к атаману уважение имеют.

Богат князек калмыцкий. Лошадей косяки многочисленные, овцам счету нет. Юрта белого войлока устлана коврами да мехами. Посуда оловянная, на старшей жене ожерелья из монет заморских, на любимом коне сбруя в серебре. Хозяин угощал вареной бараниной, старшая жена кумыс наливала гостю в чашу из китайского фарфора, потчевала радушно. Ивану мясо в горло не шло, кумыс через силу глотался: столь грязно в юрте богатой. Оловянное блюдо застарелым жиром все осклизло. Фарфор не бел — в пятнах, подтеках липких. Воняет в юрте псиной, кислятиной, лошадьми и еще бог знает чем. Однако пил Иван кумыс, жевал баранину, рыгал громко по приличию степному — нельзя обидеть хозяина.

После пили чай калмыцкий — с молоком, жиром, солью. Разговор вели дружественный. Но от той беседы замутило Ивана еще больше — душою смутился атаман. Однако виду опять же не подал.

Про торговлю речь шла. Минувшей осенью сакмарские пашни уродили обильно, и с того урожая доля пошла не барину на оброк, не царю в подать, не дьяку в корысть, а в амбары станичные, в казну мужицкую. Окрестные кочевники от этой казны пользовались: хлеб себе выменивали за коней, за овец, за иные перекупные товары. Степные князьки наперебой мену затевали. И тут узнал Гореванов, что в прошлые мены комендант станичный Филька, запасами ведавший, от калмыков посулы берет для корысти своей.

Хозяин не обижался, не жаловался. Хвалил даже оборотистого есаула Фильку: взятки давать и брать сам аллах велит. Осенью подарил, вишь, полста овец отборных — и не иному князьку, а ему хлеб достался. Кому плохо? Всем, хорошо. Есаулу Фильке хорошо. Калмыку хорошо. Казакам хорошо. Другому, нерасторопному князьку, плохо — так он, дурак, пожадничал, всего тридцать голов посулил Фильке.

Ночью Ивану не спалось на мягких кошмах. Грызли думы, кусали блохи... Ушел из юрты к костру, где казаки его ночевали. Тут блох нету. Но от дум куда деться? Нешто Филя, друг верный, казак лихой, в корысти погряз? Вспоминалось, что про богатство частенько Соловаров поговаривал.

Отгостив, на пути обратном и других ближних кочевников расспрашивал, у бесхитростных табунщиков исподволь выпытывал про Филькины коммерции. Воротившись домой, никому скорби своей не поведал. Но с кем и о чем речь бы ни шла, меж слов искал то, о чем и вовек бы не знать...

Плох атаман, который только успехам радуется, себе их в заслугу ставит, а на всякое худое трусливо глаза закрывает. От такого неведенья нарочитого болезнь вглубь идет и вширь, а со временем себя окажет больно, а то и смертельно для атамана близорукого и станицы всей. Избави нас бог от слепоты душевной.

Взяв с собой Ермила Овсянникова, шадринского бобыля, Гореванов в степь ездил, в урочище отдаленное. Самолично обозрел затаенные соловаровские отары при двух пастухах-киргизцах. Себя клял: как досель не видел есауловой алчности? Еще в Башанлыке Фильке блазнилось свое хозяйство, богачеством крепкое. Ныне дорвался. В жены взял казачку из яицкои семьи богатенькой, с князьками степными хлеб-соль водит якобы ради выгоды станичной — не ради ли своей? В сече смел и надежен был — в мирной жизни корысть казака одолела.

Когда станица отсеялась и первая вешняя страда на убыль пошла, собрал Гореванов в избу к себе есаулов. Из новых поселенцев поп Тихон да молчун Ермил Овсянников званы. Атаман в упор коменданта вопросил:

— Ответствуй, во всем ли народу станичному прямишь? Совесть твоя действом своекорыстным не замарана ли?

У Соловарова от допросу такого рот раззявился варегой, глаза рачьи стали.

— Ивашка, ты. часом, не пьян ли?

— Опосля разберемся, кто опьянел, ты ль от жадности, я ль от сомнений.

Для всех старшин допрос атаманов, как гром средь ясного неба. Поп себя крестным знамением осеняет, очи потупя. Порохов воззрился на Гореванова с недоверием. Ахмет, станичных инородцев голова, безмятежен сидел: атаман Ивашка все разберет по чести.

Стал Гореванов есаула своего уличать, приятеля верного трясти. Пошли в огласку и взятки по улусам, и в острожках яицких пьяная гульба под личиною договоров политичных да торговых, и батраки-пастухи у отары нечестной, и прочие лжи, творимые под словеса выспренние — все-де старания лишь для блага станицы, ради народа делаются.

Сперва Филька вскакивал, кулаками сучил. А вскоре обмяк и съежился. Ибо лжи его доподлинно атаманом сысканы, и противу сказать нечего. В смущении толпились есаулы, глаза друг от друга прятали. С чего бы оторопь всеобщая? За товарища совестно, розыск ли атаманов не по нраву им пришелся?

Порохов погорячей иных, не стерпел молчания:

— Филька! Ты чего губы на локоть? Язык проглотил?

Тот шапкой об пол:

— Ладно, пущай так! Пред товарищами запираться не стану. Только и мне дозвольте слово молвить. Атаман бает, что судилище надо мною учинил справедливости ради. Так и судите, господа старшины, по справедливости!

Поднял шапку свою щегольскую, отер вспотевшее лицо.

— Ты, есаул Порохов, покой станицы бережешь, дозорами правишь, за недругами следишь, днем и ночью покоя не ведаешь. Ты, Ахметша, неделями по улусам скачешь, инородцев в дружбу склоняя, башкой рискуя. Я новоселов накорми, рассели по избам, лошадей на пахоту дай, железо на лемеха, пеньку, холста, свинцу, всяку бяку с Фильки требовают — дай и не греши. А льзя ли добыть не греша?! Али на облаке мы, средь ангелов жительство наше?! Князьки кочевые дают нехотя, берут в оберуч. Вертится Филька бесом, николи себе покоя не зная. Аль того не замечаете, есаулы?

И, видя, что головы сами кивают на речи его уверенные, Соловаров прочнее ноги расставил, ободрился.

— Теперь мужика взять... Слов нет, пашня потом полита. Но вот ноне отсеялся — и горя мало. За нашими есаулы, спинами, за призором неусыпным нашим покойно и сытно мужику. У нас же, бывает, всякое терпение на исходе, и зады от седел болят, и опаска всегдашняя, что атаман за всяку малость с нас спросит. Так в том ли, братцы есаулы, справедливость, чтоб при заслугах неравных всем из единой плошки хлебать, одним рядном укрываться? Али лживо испокон говорится: по заслугам-де и честь?!

Рвал ворот рубахи: душно от обиды, жарко от слов горячих, столь красно сказанных. Есаулы жмурились, помалкивали. И понимал Гореванов: к Филькиной правоте качнулись. Заговорил снова:

— Честью ты не обойден. Мужик в рядно ветхое одет, в сермягу — на тебе кафтан сукна доброго, рубаха полотна тонкого, зимой шуба лисья, боярину впору. И справедливо то: по одежке встречают князьки, а приди ты в сермяге, рван и расхристан, и за есаула не почтут, загордятся торг вести. Мужик на исходе зимы хлеб жевал с мякиною — у тебя круглый год щи с убоинкой. И опять же вроде по чину: есаул в силе быть должон. Люди в избах по две, по три семьи ютятся — в твоей избе три горницы, чтоб просторно торговых гостей принять. Тебе сей чести мало? Тайные отары не с голоду ли завел? В Суйском острожке ночь гулеванил с женками блудными — то для чести вящей? Шила в мешке не утаишь. Песни твои пьяные из кабака до меня долетели, а и прочие станичники не глухи. Как народ на тебя, на всех нас глядеть станет? Мы сюды от барской корысти убегли для того ль, чтоб корысть свою взрастить?! Баешь: по заслугам-де и честь. За взятки, за гульбу, за кривду, какова тебе честь будет на кругу пред всем народом станичным?

— Меня на круг?! Братцы, это как же?! Атаман, под собою коня плетью гладят, но саблею не секут.

— Видно, был конь, да изъездился...

Тончала и рвалась правота соловаровская. От товарищей поддержки не чуя, поник Филька, иным щитом заслониться потщился.

— Этак, атаман, кабы всех нас на круг тянуть не довелось. Спытай Ваську Порохова, как он битьем у киргизца отнял жеребца. Аль тебе не донесли еще?

Взныло сердце у атамана: нешто и Порохов корыстен? Ужель напрасно верил товарищам близким?

— Василий! Было?

Порохов бестрепетно глаза поднял:

— Было.

Эх, соратники верные, что ж вы честью-правдою не дорожите? Вот и этот почнет сейчас правоту свою, пороховскую, высказывать.

— Было. Пред рождеством самым. Дозоры я объезжал с казаком вдвоем. И верст отсель за двадцать натакались на шайку бродячую. Казака стрелою убило, я ж ускакал. На коне пораненном по сугробам убродным пробирался к станице. Обессилел конь, оставить пришлось, пешим идти. Покуда в метели юрту не увидел... Ну, отнял жеребца, верно. Что ж делать было? А ну как шайка-то, в морозе и в голоде озверев, на станицу кинулась бы врасплох? Поспешать мне не надо было, чтоб казаков поднять? Ну? Виновен я?

— Про шайку тогда сказывал, про жеребца отнятого умолчал пошто?

— А на что всякой мелочью атаману докучать?

— Киргиз — человек, а обида человечья — не мелочь.

— Погоди, дослушай. Хотел, вишь, жеребца вернуть, да на другой день не сыскал уж юрты. Может, ночью худо место приметил али киргиз откочевал.

— С Ахметом поехал бы, ему в степи все кочевья знакомы.

Жидкие усы Ахмета раздвинулись в улыбке:

— Ахмет киргиза видел. Глупый киргиз. Ваську ругал, казаков ругал. Ахмет ему свой конь запасной отдавал: возьми конь, не ругай казака.

От простецкого Ахметова слова все повеселели. Порохов засмеялся облегченно:

— Шайтан! Пошто лишь теперь сказал? Ну, спасибо, Ахмет.

Простодушный татарин, сам того не ведая, атаманову горечь утишил. Нет, дорожат правдою други старые, хоть и в их семье не без урода.

— Какую ж, есаулы, честь воздадим Соловарову за ложь и корысть его?

Вновь посуровели. Порохов молвил:

— На сей раз на круг не надо бы.

Ахмет туда же:

— Пошто круг? Не надо круг. Бери, атаман, нагайку, мало-мало пори Фильку.

— Меня?! — взвился Филька. — Поро-оть?!

— Сиди, — велел Гореванов. — Добра немало станице делал, битьем тебя не унизим. Отару неправедную в казну отдай. И прочее, что нахватал самовольно. Сполна отдай, проверю. Вон Овчинников пущай примет...

— Свово земляка возвысить хошь? Он свово хозяйства сберечь не умел...

— Будя! — прикрикнул Порохов. — Заворовался ты, Филька, так и неча ерепениться. Скажи спасибо, что огласки не предали. Стыдно сор из избы выносить...

— Другой раз замечено будет — огласим. Ежели сор в избе прятать — дух от него тяжел заводится...

Расходились от атамана хмурые есаулы. Оставались у атамана сомнения. Так ли надо? Жесточе? Где мера справедливости, кто может определить не колеблясь? Лишь великого разума люди да круглые дураки не маются сомненьями, человек же простой да совестливый терзаться ими от веку обречен. Тяжко... Ахметовы слова ненадолго печаль утолили. Еще бы что доброе услышать...

— Отец Тихон, останься...

Поп у двери смиренно поклонился. Да Соловаров уйти медлил.

— Чего тебе?

— Атаман, челом бью: избу не отымай. Бабе моей рожать скоро.

— Добро, живи.

Соловаров еще что-то сказать хотел, но оглянулся на попа, вздохнул и ушел.

— Отец Тихон, каково ребятишкам ученье идет? В деле сем нужды какой нет ли?

— Нуждам как не быти. Однако по разуменью моему обучаю отроков грамоте, счету, слову божьему. Тако ж и вьюношей зрелых, до наук охочих. И школяры иные в ученье зело преуспели! — улыбнулся, что редко с ним бывало. И сразу — руки в рукава, чело наморщил озабоченно.

— Не надобно ли чего вам... с Фросею? Вдосталь ли кормитесь?

— Премного всем довольны. Иная скорбь покою не дает — вели церковь строить!

— Сядь, отче. Негоже тебе у атаманской двери топтаться.

Отец Тихон сел. Но очей не опустил долу, взглядом ответ торопит. Гореванов заговорил мягко:

— Покойный царь Петр в годину ратную повелел с церквей колокола сымать да пушки из них лить...

Сказал и задумался. В иное русло мысль удалилась. Царь Петр... Крут нравом был государь. За оплошности карал без оглядки, могущество царства утверждая. Карал, невзирая на чины вельможные, на близость к трону. Сына своего не пожалел. Тем паче не пожалел бы корыстолюбца Соловарова, на плаху бы послал. Али нет? Эка ноша тяжка — над людьми власть! У атамана Гореванова лишь малая станица под началом, и то справиться невмочь. У Петра — великая держава, людей несметно, и у каждого своя нужда и правда, и те правды должен царь в одну соединить, в государственную правду огромную... Какой ум, какую силу надобно! Где взять их?..

— То действо было Руси во спасение.

— Чего?.. А, ты про колокола... Так вот и у нас первейшая надобность не в колоколах церковных, а в пушках, ружьях, огненном бое. Строим мы храм, отче, храм справедливости людской, а стало быть, и божьей. Лишь начали, а сколько врагов нажили! Жду ежечасно — отколь грянут? Яицкие, кочевые, уфимского ли воеводы полки на нас пожалуют — от них не отмолишься, ладанным дымом не укроешься. На бога надейся, а сам не плошай. Так ли?

У отца Тихона взгляд не прежний, поповский, а казачий погляд. Ай да попа бог дал!

— Не токмо частоколом да рвом города крепки, но паче того стойкостью ратников. Истинно говорю тебе: ежели о единении душ человеческих пещись не будем — рухнет твой храм справедливости, как башня Вавилонская!

— Довольно, поп! Про церковь не ко времени речи твои...

Гореванов устало закрыл глаза. Прав отец Тихон, церковь строить нужно. Частокол вокруг станицы — тоже... Комендант заворовался, поп развоевался, а атаман... Атаман во всем себе укор видит...

Очнулся, чье-то дыхание услыша.

— Прости, отец Тихон.

Но нет попа, ушел, оставя атамана с думами наедине. А на полу у двери Ахмет сидит, ноги калачиком.

— Ахмет, разве я звал тебя?

Татарин вскочил.

— Морда твоя шибко плохой стал. Айда в степь гулять. Сидеть худо, на коне скакать надо. Башка, сердце, брюхо, все здоровый будет.

— Седлай. Молодец ты, Ахмет.

Светлая ночь над степью. Звездочка в заре бессонной купается. Мчатся кони, едва касаясь копытами молодой травы. Не дай бог атаману душой ослабеть! А и чем не атаман, коли третий год живет вольная станица — искра справедливости среди беззакония российского. Дал бы бог лето доброе, и взрастут обильные хлеба сакмарские, наполнятся закрома... И приспеет время строить крепость, церковь. Прав отец Тихон, не хлебом единым города крепки.

И взросли осенью обильные хлеба. И сыта была вольная станица. Но...

1 ноября 1727 года Верховный тайный совет распорядился выслать на Сакмару военный отряд Казанского гарнизона и яицких казаков. Командиру отряда предписывалось:

Казанское воинство в поход выступило без промедления, дорогами зимними, дабы станице беглой разгром учинить до лета, до травы молодой, пока у башкирцев кони голодны и худы, не то башкирцы, бунтовщики известные, кабы с Горевановым не стакнулись.

Горькой сиротою плачет над степью метель. Кое-где серая гривка сухой травы к белому снегу клонится, горестно припадает. Дороги замело, торить их некому. Пусто, уныло, боязно в зимней степи. Всякая живность хоронится в норы, притаилась, дремлет.

Человеку неймется, в тепле не сидится. По бездорожью сугробному, метелью укутанный, скачет калмык со стороны закатной. Либо башкирец с полунощной. Либо казак со стороны восходной. На Сакмару скачут, вести несут. Такие вести — не дай господь...

Калмык в станице не задержится — лишь есаулу торговому Овсянникову шепнет: идут-де во множестве на Сакмару люди воинские, пеши и конны, с пушками и обозами — и умчится в метель, в степь. Башкирец, с коня слезая, застучит плетью в окно есаула Ахметки, упредит: из Уфы драгуны идут! — нахлобучит малахай и прочь, прочь, не досталось бы в чужом пиру, похмелье. Казак дозорный в избу к есаулу Порохову невесело войдет: атаман Арапов яицких служивых на коня поднял, сотни их готовы на Сакмару кинуться.

Грозные вести с трех сторон. Встречай, станица вольная, незваных гостей со всех волостей. А угощать нечем: припасу воинского — противу шайки бродячей отбиться довольно, от яицких сотен — с божьей помощью устоять, но царевы полки воевать не с руки. И ни крепости, ни вала, ни рва. Соседям зла не причиняя, и от них напасти не чаяли. От заводов, дьяков, воевод, казалось, далеко ушли, не достанут. И лежала станица Сакмарская посереди степи, ничем от беды не прикрытая.

Порохов негодовал, горячился:

— Ужель за печью сидя погибели дожидаться? Слухи ловим, надобно и самим на ворога поглядеть. А как русский глазам не верит, то и пощупать, сколь он крепок. Вели, атаман, конной сотней выступить!

Репьев, обороне всей голова, с тем же в согласии:

— Для сражения генеральского сил нету у нас. Посему надлежит стратегию вести комариную: кусать неприятеля на подступах дальних. Осударь Петр Лексеич, бывалоча, под Азовом допрежь баталии...

— За царем вся держава стояла, за нами бабы да ребятенки. Рисковать возможно ли? — Гореванов сомневался. — Прослыша, что мы конницу в налет услали, Арапов нагрянуть не преминет.

— Арапов себе на уме, до приходу казанских полков с места не тронется. Коль и нагрянет, устоит противу него мужицкая пехота. Дерзай, атаман, мешкать негоже.

Знал Гореванов: не выстоять, обречены. И есаулы знали, хоть ни один про то не заикнулся. Но покорно гибели ожидать не пристало.

— С богом, Василий!

Увел Васька конную сотню на закат. И как сгинул. Ни слуху, ни духу. Да отколь и слухам быть: боятся кочевники на Сакмару ехать, откочевали в урочища дальние. Добро, хоть Арапов в Яицком городке смирно сидит, своего часу выжидает.

Ахмет с десятком соплеменников в сторону башкирскую рыскал: не видать ли, не слыхать ли уфимских карателей? Но уфимский воевода поспешал осторожно, тоже подхода казанского воинства ждал. И трудно ему с обозами, с артиллерией идти по занесенной снегами степи.

Как-то в полдень — ветер утих, солнышко проглянуло, дали прояснились — углядел Ахмет верстах в двадцати от станицы темное пятно на белом снегу. Будто таракан по праздничной скатерке ползет... Ближе подъехали — то лошадь с кибиткой.

— Кого шайтан несет? Купчишки ноне десятой дорогой Сакмару обходят. Не лазутчик ли уфимский?

Подскакали. Из кибитки малахай выглянул, под ним усы в куржаке.

— Кто таков? Куды путь?

Под усами зубы улыбкой.

— А, знакомый! Хвала аллаху! — Собачья рукавица малахай приподняла. — Не узнаешь, казак? Касым я, из улуса бая Тахтарбая. В башанлыкской тюрьме сидел, твой атаман Гореван меня отпустил...

— Помню тебя, Касым. Каким ветром занесло так далеко от улуса? Или Тахтарбай сделал тебя купцом?

— Пусть сдохнет Тахтарбай, сын свиньи! Гляди, друг. — Касым сдернул малахай, сдвинул грязную тряпицу на голове — вместо правого уха запекшаяся рана.

— Вах! Кому понадобилось твое ухо?

— Тахтарбай за провинности отрезал, сулил и башку отрубить. Я не стал того дожидаться, коня украл, кибитку украл у бая, ушел. К Горевану ушел.

— Недоброе время выбрал. Идет войско на нас царево.

— Слышал. Гореван хорош, справедливый. Пусть лучше рядом с ним мою башку рубят, чем Тахтарбай...

— Айда, коли так. Кто там у тебя в кибитке шевелится?

— Баба, малайка. Ничего, моя баба к седлу привычна, сын растет батыром, Горевану обузой не станут.

Держали совет: где пригоже неприятеля встретить боем, как малые свои силы расставить. Комендант Овсянников крайние избы земляными накидями укрепил, на въездах уличных поставил рогатки для заслона от конницы. Все, кто свычен ружейному бою, по местам определены, порох роздан...

Ввалился в избу человек, в куржаке весь, в снегу. Башлык развязал.

— Васька, бес копченый, жив!! Уж видеть не чаяли! За двадцать-то ден мог бы гонца прислать!

— Двоих посылал, аль не дошли? Стало быть, вечная память казакам, товарищам погинувшим... — Порохов бросил треух в угол, тулуп расстегнул, повалился на лавку. Он почернел, обморожен, щеки запали. В тепле отяжелел, голова устало склонилась.

— Сказывай, каково гулялось? Все ль, окромя гонцов, воротились?

— Осьмнадцать казаков под снегом лежат... Четверо сильно поранены. Вишь, гулянка-то с пляскою была... Но и мы им пляс развеселый наладили, под бубенцы серебряны!

Поднялся с трудом, к двери пошел.

— Васька, ты не ранен?

— Э, безделка. Пуля вскользь по ребру погладила, а я щекотки боюсь, вот и ежусь.

У порога взял кожаную седельную суму, к столу принес — звякнула тяжко сума о столешницу.

— Трофеи, знать-то! — потянулся Репьев к завязкам. — Ба, деньги!

Порохов тускло, без радости глядел, как солдат горстью загреб из сумы серебряные монеты.

— Кого пограбил? — строго спросил Гореванов.

— Трофей, солдат верно баял. — Васька тер воспаленные глаза грязными пальцами. — Вишь, господь милостив к нам был, погоду наслал самую воровскую — буран, конской гривы не разглядеть. Мы сторонкою, себя не оказывая, в зад им зашли...

— В арьергард, — поправил Репьев.

— ...Наскоками хвосты им трепали. Выскочим из бурана, шум сотворим — и ищи-свищи. Да однова на обоз и натакались. Охрана не ждала нас. Покуда очухались драгуны, мы обоз погромили изрядно! У меня на деньги нюх, что у пса на мясо: возок под железом враз приметил, конвой саблями усмирили, офицера из пистоля...

— Сколь казаков оставил за те деньги? — спросил Гореванов.

— Девятерых не досчитались... Ох, братцы мои, какую силищу противу нас кинули! Убоялась царица Сакмарской станицы! Устрашилась паче ханства Крымского! Гордитесь, есаулы! Атаман, кличь сюды Фильку Соловарова, у него в Яицком городке родня завелась, пущай потолкует хитро. За это вот серебро ихнюю старшину подкупить бы, чтоб яицкие противу нас не ходили. Ей-бо, Ивашка!.. Да чегой-то вы рожи воротите?

Репьев ответил:

— Филька семью загодя в Яицкий городок услал, а запрошлой ночью сам убег.

Порохов лицом потемнел еще больше.

Репьев серебро лямкой увязал, к атаману подвинул. Стал у Порохова распытывать, каково неприятельских региментов устроение, сколь их число, артиллерия какая, когда на Сакмару ждать. От вялых Васькиных ответов надежды, какие и были, напрочь рушились.

Принялись было сызнова решать, какой заслон от ядер, от ружейного боя скоро воздвигнуть можно, и поднялся тут молчун Овсянников.

— Дозвольте, есаулы, мне сказать.

Говорил он столь редко, что и голос его забывали.

Вздохнул широкой грудью и ушиб есаулов тихим басом:

— Станицу без боя сдать надо.

Кто-то крякнул удивленно.

— Сдать! — припечатал Ермил. — Ино крови прольем реки, а конец все один. Сила и солому ломит, Сажай, атаман, на конь всех, кто усидеть может, и уводи отсель. Мы, мужики да бабы, да ребятенки, останемся на милость божью. Понятно, что выпорют, да на заводы вернут. Бедко, обидно, да иного никоторого пути нету.

Дума такая не у Ермила одного на уме вертелась... Репьев мундир обветшалый одернул, пригладил редкие волосы.

— Диспозиция такова, что викторию одержать нету нам никакой возможности. Ретирады ж сам осударь Петр Лексеич претерпел не единожды, кхе...

Гореванов нашел взглядом отца Тихона, он в уголке сутулился зябко.

— Что скажешь, отче?

— Молю владыку всевышнего и к тебе, атаман, слезно припадаю: да не прольется кровь невинная, напрасная. Уведи от Голгофы избранных тобой. Аз же грешный молиться буду за спасение ваше, покуда жив...

— Сам здесь остаться мыслишь?

— Достойно ли покинуть в день черный паству свою?..

Стомленный теплом, Порохов спал сидя, к стене привалясь. Топорщилась все еще мокрая от талого снега борода, брови и во сне озабоченно сомкнуты на переносье.

— Пущай отоспится, — вполголоса сказал Гореванов. — Ступайте, есаулы.

Поднялись. Но не уходили. Репьев за всех вопросил:

— Пошто свои мысли прячешь? Казаков да солдат увести согласный ли?

На отца Тихона кивнул:

— Слыхали? Поп остается, а атаману бежать? Кто уходить намерился, удерживать тех не буду, смертей напрасных сам не хочу.

— Не дело говоришь. — Овсянников покачал головой.

— Ступайте.

Уходили понурой чередой. От двери по полу стлался холодный пар.

— Ахмет, извиняй, брат, забыл тебя-то спросить...

— Пошто спрашивать? Ты остался — Ахмет остался, ты пошел — Ахмет пошел.

— А тебе чего, отец Тихон?

Поп, на спящего Порохова косясь, зашептал горячо:

— Христом-богом прошу, возьми с собою супругу мою... Сбереги агницу кроткую!

— А вот ты и будь казакам замест пророка Моисея, вкупе с Репьевым их ведите, и Фрося при тебе. Я ж — один. Смерть мне — во благо, ибо мертвые срама не имут...

Отец Тихон остановил атамана:

— Размысли здраво. Знаю, готов ты на муки за люди своя. Но умерь гордыню, раб божий. Иное мужество надобно днесь — мужество с собою совладать и уйти. Есаулы к уходу зовут не ради жизни твоей — дабы дело не умерло...

Благословил троекратно, шубенку на плечи воздел, растворился в холодном тумане дверей, словно в облаке.

Студеный северный ветер тучи разогнал и утих к утру. Чистая и морозная вставала над снегами заря. Атаман собрал старшин.

— Уходим, есаулы. В сторону сибирскую, в леса необжитые Доведите всем жителям: кто силу в себе чает от темна до темна в седле быть, ночевать в сугробе, всяки лишенья терпеть — пущай с нами. Табун станичный врагам не оставим, каждый коня запасного возьмет. Обоз нам — обуза, в седельные сумы покласть одежу и харч. Оружие чтоб в исправности! Ермил, порохи, свинец раздай людям ружейным, а что останется, в переметны сумы...

— Я тута останусь...

— Не можно того, Ермил. Сказнят они есаула.

— В есаулах я ходил без году неделя, авось до смерти не запорют. Уйти же не можно: пахарь я, не казак. Да и не один теперь: ден с пятнадцать тому повенчал нас поп Тихон со вдовою крестьянскою, а ейные робятенки малы, слабеньки... Останусь я.

Порохов горько усмехнулся:

— Хмелен будет тебе медовый месяц. С лаской и таской.

Гореванов нагнулся, вытащил из-под стола седельную суму, Пороховым привезенную.

— Возьми, Ермил. Деньга не бог — а бережет да милует. Схорони подале, пригодится народу станичному.

— А вам?

— У нас, брат, сабли дороже золота.

Бабы не выли — плакали молча. Мужики, хошь и мороз, шапки поснимали. Отец Тихон напутственную молитву произнес. Супруга его Ефросинья свет Кузьмовна с другими бабами поодаль стояла, и атаман с трудом заставил себя не глядеть в ее сторону. Во второй раз Фросю в бедах оставлял — стыд вечный казаку Гореванову...

Ермил Овсянников уходящим поклонился в пояс.

— Исполать вам, атаман с есаулами, что роздых нам был, что воли мужик понюхал сладкой. Прощевайте, дай вам бог удачи.

И атаман ему, а потом народу на четыре стороны поклоны отдал:

— Не поминайте лихом. Коль живы будем, весть дадим.

— Храни тя бог, атаман, — отвечали ему. — Сыщешь место укромно да пашенно, не забудь!

Впереди Порохов плетью взмахнул, свистнул. Двинулись всадники. Прости-прощай, вольная станица...

Чисто небо, да короток зимний день. За спиною заря еще теплится, а впереди в морозном тумане сумерки уж грядут. И слава богу: дозоры яицкие во тьме миновать бы, исход свой не оказать, хотя б на день отдалить разгром покинутой станицы. В степи мороз, на сердце холод...

Гореванов с вьючным конем в поводу отъехал в сторону, обочь встал. Оглянулся. Ни огонька. Темна станица. Движутся конники чередою молчаливой, ровно на похоронах. Без малого полторы сотни. Казаки, солдаты, мужики. В одежах овчинных, в шапках казачьих, в малахаях. Кой-где бабьи полушалки из козьей шерсти — рисковые женки в путь отважились.

Впереди Васька Порохов, ему здешняя округа ведома, вдоль и поперек изъезжена. За Пороховым ведет Репьев солдат да мужиков. Эти к седлу менее привычны, им в середке идти. Позади Ахмет с татарами да башкирами, для обережи, чтоб вороги внезапно сзади не ударили. Дойдут до земель башкирских, тогда Ахмет с Васькой местами поменяются.

Гореванов подозвал Ахмета.

— Возьми своих десяток аль сколь пригоже будет. Скачи, друг, наобрат в станицу, вези попа с женою. Вовек себе не прощу, коль замордуют их! А и помилуют, на Башанлык воротят — комендант не простит... Гони, Ахмет! Упрется поп — силком вези! Ночь без снега быть сулит, по следу нас догонишь.

Малахай у Ахмета богатый, байский малахай. Сам осенью тупой стрелой лисиц бил, сам шил, сам носит теперь, гордится. Сверкнул улыбкой, крикнул своим — унеслась ватажка.

Шли ходко: лошади загодя вдоволь кормлены. Телег мешкотных нету. В ночи, крадучись, обтекали сонные острожки, собак не баламутя. Арапов-атаман хоть и держал коней под седлом, казаков под ружьем, а малые дороги заставами перекрыть не побеспокоился: никуды, мол, не денется голь перекатная, от казанских полков побежит к яицким куреням — лови да вяжи, государевы слуги.

Остановились на дневку подле кошар летних — плетни, глиною обмазаны, над речкой застывшей. Тут на рассвете догнал Ахмет. Гореванов с самой полуночи тревожился, их поджидая, и, увидя, просиял: у одного из татар булан жеребец в поводу, а в седле тулуп горой, а из него Фроси лицо... Но с какого угару Ахмет по морозу в тюбетейке летней щеголяет? Не поранен ли? Ахнул Гореванов: на другом-то коне отец Тихон в малахае Ахметовом, и весь арканом, ровно тюк, обвязан...

— Ахмет, пошто его повязал?

— Не уберег бы. Шибко сердит поп, ехать не хотел, крестом по башкам бил.

Отец Тихон негодовал:

— Грех тебе, атаман! Налетели в нощи, аки демоны сатанински!.. Развяжи, отпусти к пастве моей покинутой!

Гореванов аркан распутывал, уговаривал:

— Я-то развяжу, а драгуны повязали б — развязывать некому. Не серчай, лицу духовному смирение подобает.

— Смирение человека не бескрайне есть. — Успел только Гореванов освободить попа от уз, как тот на Ахмета кулак воздел в сердцах. Но опомнился — и руки в рукава. — Господи, не введи мя во искушение... Не ведают бо, что творят. А на твоей, атаман, душе грех святотатственный!

— Жив буду — отмолю с твоею помощью. Фрося... Ефросинья Кузьмовна, изволь с коня сойти, ножки поразмять. Не озябла?

Командир казанского отряда весьма обескуражен был, на Сакмаре воинской силы не найдя: против кого тут воевать?

— Наладили в поход будто на короля шведского, тыщи верст артиллерию тянули! Ай да военная кампания — из пушки по воробью! Тьфу!

Излив досаду, велел учинить беглым дознание. Мужики единодушно винились: в бегство дерзнули по наущению Ивашки, а Ивашка тот убег, а куда, того не ведают. После быстротечного дознания учинили мужикам, как всегда оно водится, битье вразумительное, дабы впредь от заводов не утекать. Однако пороли без лютости, сам генерал Геннин в письме о том радел, ибо до смерти работного мужика засекать — тоже, стало быть, казне ущерб. Работники надобны на заводах, а не в царстве небесном.

За самозваным атаманом, вором, крамольником Ивашкой Горевановым послана сотня казаков яицких под началом самого войскового атамана. А за казаками приглядывать шел эскадрон драгунский. Но поиск тот вышел бестолков: растаял Ивашка Гореванов с товарищами в степных просторах, и след их метели замели.

Но шептались по улусам бедняги-байгуши: видели будто в оттепель в туманной завесе ватажку горевановскую, слышали топот конский... И худо спалось по ночам башкирским баям.

По заводам слух: пограблен обоз провиантский, не атамана ли Гореванова озорство? И управители заводом отменяли правежные экзекуции: негоже народ злить — Гореванов близко.

Текло время. На берегу Сакмары зарастало травою пепелище порушенной станицы. Но память о вольной Сакмаре и атамане Гореванове быльем не поросла. Потому, может быть, что людишки черные все так же бежали с заводов в дали неведомые. И верили заводские окраины, приострожные выселки, деревеньки обнищалые: где-то в местах отдаленных, в урочищах потаенных основал честной атаман Гореванов новую станицу, вокруг нее. стены неприступные, а посередине храм белокаменный. И пашни окрест хлебородны, и живут мужики в сытости, правит ими атаман по справедливости...

Глава первая

Уездный город досыпал до вторых петухов, когда на Зеленой улице раздался истошный крик:

— Караул, помогите!

В ответ прозвучало несколько выстрелов и зашлись лаем дворовые собаки. Где-то хлопнула калитка, однако на улицу никто не вышел.

Когда бригада уголовного розыска прибыла на место, ворота дома-пятистенника были широко распахнуты, двери конюшни взломаны, а на веранде в луже крови лежал труп мужчины лет пятидесяти. Это был хозяин заезжего двора Егор Савичев, у которого останавливались приезжавшие на рынок крестьяне.

В комнатах все было разбросано, стулья и табуреты опрокинуты, из комода выброшено белье. Один из сотрудников заглянул в гардероб — вещи были на месте.

— А где его жена? — поинтересовался кто-то.

Перерыли все, но ни в подполье, ни на сеновале, ни даже в колодце, в котором долго ковырялись длинным багром, тела Екатерины Савичевой не нашли.

— Опросить соседей! — приказал заместитель начальника уголовного розыска Георгий Шатров, высокий молодцеватый мужчина с темными задумчивыми глазами на чуть вытянутом лице.

По одну сторону заезжего двора жил шорник Курилин, тихий скромный человек, по другую — аптекарь Левинсон. Шорник сказал, что накануне он был в гостях, крепко выпил и спал.

— А супруга моя глуха, как тетерев, — пояснил он, показывая жестом на растерянно улыбавшуюся жену.

— Вчера вы видели Савичеву?

— В чужой двор не заглядываем, — неопределенно ответил Курилин.

— Когда в последний раз у них были заезжие?

— Какие сейчас заезжие? — махнул рукой шорник, — Крестьяне сеют...

Ничего толком не добились и от супругов Левинсонов.

— У Израиля Георгиевича был с вечера сердечный приступ, — пояснила жена аптекаря, суетливо усаживая гостей. — Я с ним всю ночь промучалась.. Только к утру и заснули оба.

— Савичеву в эти дни видели?

— Позавчера она заходила к нам, уже не помню зачем. Ах да, просила аспирину. А вчера ее что-то не видно было. — И добавила виновато: — Живем обособленно, друг другом мало интересуемся.

Через час труп Савичева увезли в морг. Взяв понятых, Шатров составил опись вещей.

— Никого в дом не пускать, чуть что — ставьте меня в известность, — приказал он двум сотрудникам и отбыл в милицию.

Там его уже ждали.

— Ну, что, Георгий, случилось? — спросил начальник уездной милиции Иван Федорович Боровков.

— Непонятное дело, — начал докладывать Шатров. — Вещи как будто все на месте, деньги, лежавшие в комоде, целы.

— А сколько их там?

— Немного, видимо, выручка с заезжих.

— Может, взяли больше, да хотели показать, что не за тем приходили?

— Возможно. А вот с конюшни трех лошадей свели.

— Так, так. Не цыгане ли хозяйничали?

— Откуда им, — возразил находившийся здесь же начальник угрозыска Парфен Трегубов. — Несколько лет ни одного табора в уезде...

— А золото могло быть у Егора Савичева? — снова поинтересовался начальник милиции.

— Могло, конечно, — ответил Шатров. — Я так думаю: тут дело рук людей Волкодава. Почерк их.

— Так его банду давно разгромили, — возразил Боровков, — а самого на десять лет осудили. В Красноярске отбывает срок.

— Разгромить-то разгромили, а кое-кто мог остаться. Простой уголовник на убийство редко идет. А тут такая пальба была.

— Постой, постой! — остановил Шатрова начальник милиции. — А сколькими пулями убит Егор Савичев?

— Одной, в голову.

— А выстрелов сколько было?

— По утверждению свидетелей — не меньше пяти.

— Закавыка, — почесал затылок Боровков. — И жинка Савичева исчезла. Может, в деревню к кому уехала?

— Выясним, — сказал Парфен Трегубов.

— Да, хлопот нам прибавилось, — вздохнул Боровков. — Ну, что ж, голов вешать не будем, надо действовать.

Шел второй год нэпа. Докатилась его волна до небольшого уездного городка на Урале. Зашевелились частники. Появились владельцы мельниц, крупорушек, кузниц, литейных мастерских, заезжих дворов. Вместе с нэпом ожил уголовный элемент. Участились ограбления. Милиция была завалена жалобами и заявлениями. К ним прибавилось дело об убийстве хозяина заезжего двора Егора Савичева и исчезновение его жены Екатерины. Розыск преступников был поручен Георгию Шатрову.

Выбор на него пал не случайно. Из тридцати лет жизни восемь он провел на войне. В семнадцатом году поручик Шатров добровольно перешел на сторону красных. Отважно сражался против Деникина и Колчака, добивал в Крыму Врангеля, подавлял антоновский мятеж на Тамбовщине. В последний год гражданской войны Георгий Шатров уже командовал полком.

Вернувшись в родной город, Георгий отца с матерью, в живых уже не застал. И он решил уехать на Урал, где жила его старшая сестра. Муж сестры, бывший политработник Пятой армии, работал теперь в уездном комитете партии. Встреча с родными и решила дальнейшую судьбу Шатрова. Время было неспокойное, росла преступность. И когда встал вопрос, где работать Георгию, то им самим выбор был уже сделан — в органах милиции. Вот когда пригодился ему опыт, накопленный в борьбе с бандитизмом на Тамбовщине.

Взявшись за дело Савичева, Шатров сразу откинул версию о том, что грабителями могли быть городские уголовники. В самом деле, зачем им лошади? Скорее они воспользуются вещами или драгоценностями. В лошадях остро нуждались крестьяне. Но те, кто останавливался у Савичева постоянно, вряд ли пойдут на убийство. Это хотя и бедный, но степенный народ, дороживший своей хлеборобской репутацией, Посланные Шатровым помощники несколько дней ездили по окружающим селам, но ничего подозрительного не выявили. Выходит, действовал все-таки кто-то из недобитых бандитов. В уезде снова поползли слухи о каких-то вооруженных людях, которых видели то на дальних дорогах, то в лесных урочищах, то на заимках. Но направленные в разные концы оперативные отряды, в которые входили сотрудники уездной милиции, работники партийных и советских органов, возвращались ни с чем. Было похоже, что кто-то стремится слухами вызвать панику среди крестьян. Не всем коммуны по нутру пришлись.

В своей мысли Шатров еще больше укрепился, когда получил по почте записку, в которой каракулями было написано: «Ищите Катерину Савичеву в Кучумовке». Георгий показал ее Трегубову.

— Может, отвести тебя хотят от настоящих следов? — сказал тот.

— Возможно, но я все равно съезжу. Кстати, проверю, как там наш пост поживает.

— Езжай, Георгий, я не возражаю. Только возьми с собой ребят.

Кучумовка прилегала к Сибирскому тракту. Ее единственная улица растянулась на семь верст, спускаясь огородами к большому озеру. Крестьяне только что отсеялись, в домах шла гульба. То и дело попадались пьяные мужики и бабы, заливисто играли гармошки. Шатров с тремя милиционерами подъехал к сельскому совету. Председатель был на месте.

— Ну, даете вы жизни, — засмеялся Георгий, показывая на окно, за которым горланили песни.

Председатель, усатый широкоплечий дядя, равнодушно сказал:

— Дня через два бросят. Зачем приехали?

— Пост проверить. Как он, действует?

— А что ему сделается.

— О бандитах не слышно?

— Вроде бы нет.

Шатров придвинулся к председателю.

— Скажите, вам имя Екатерины Савичевой ни о чем не говорит?

— Савичевой? — переспросил тот. — Нет, ни о чем... У нас в селе такой фамилии не встречается.

— А из посторонних?

— А вот этого я, товарищ, сразу не могу сказать. С этой гулянкой все перемешалось. Если надо, я выясню.

— Только о нашем приезде никому. Где у вас можно перекусить?

— Пойдемте ко мне.

— Ну нет, так не годится.

— Зайдите в потребиловку.

Через четверть часа приезжие входили в столовую потребительского общества, которая размещалась в небольшом бревенчатом доме. Здесь было шумно и накурено. Между столами сновали усталые подавальщицы.

Шатров сел в стороне от своих товарищей. Заказал борщ, жаркое и стопку водки. Водку пока отставил в сторону и принялся за борщ. Ел медленно, обдумывая план своих действий. Нужно было походить по селу, присмотреться к народу, побеседовать с сельскими активистами. Если Савичева в Кучумовке, это станет известно. Село хоть и большое, но здесь все на виду. Вокруг пасеки и заимки: и там надо побывать.

— Можно с вами?

Шатров поднял голову. Перед ним стоял широкоплечий парень лет двадцати семи с выпуклой грудью и крепкой загорелой шеей. Одет в суконную гимнастерку и галифе, сапоги ярко начищены.

— Пожалуйста, — буркнул Георгий и снова углубился в свои мысли.

— Как борщ? — спросил незнакомец.

— Так себе.

— С этим лучше идет? — кивнул он на стопку с водкой. И тут же окликнул одну из подавальщиц. — Ираида, мне борща, второе и водки.

— Сейчас, — испуганно взглянув на посетителя, быстро отозвалась та.

— Не будете возражать, если я закурю? — спросил у Шатрова незнакомец.

— Пожалуйста...

Он вынул кожаный портсигар, закурил папиросу. «Городской, — отметил про себя Шатров, уже заинтересовавшись незнакомцем. — Интересно, кто он?»

— Гуляет деревня, — продолжал тот, оглядываясь, — зажил народ. Отпустили ремень, вот и вздохнули люди. А интересно — нэп надолго?

— Не знаю: я политикой не интересуюсь.

— Вот как? — удивился незнакомец. — А по виду вы интеллигентный человек.

— Так что же? — усмехнулся Шатров. — Вы ведь не будете меня убеждать, что сами из крестьян?

— О, извините за бестактность...

Незнакомцу принесли обед. Он не торопясь налил рюмку, поднял ее и негромко сказал:

— Выпьем за знакомство.

В голосе его Шатрову послышалась ирония, и он резко ответил:

— За случайное — нет.

— Почему вы думаете — случайное? — лицо его стало серьезным. — Наша встреча состоялась отнюдь не по воле случая.

— Шутить изволите? — в тон ему проговорил Шатров.

— Могу сказать больше. Есть надежда, что и в дальнейшем пути наши, возможно, еще не раз скрестятся.

— Даже так?

— А вам бы этого не хотелось, товарищ Шатров?

— Откуда вам известно мое имя? — на мгновение Георгий растерялся.

— Мне грех не знать. У вас такая репутация...

Незнакомец рассмеялся. Но серые, слегка прищуренные глаза его смотрели с нагловатой настороженностью.

— Кто вы? — резко спросил Шатров.

— Я? — незнакомец неопределенно пожал плечами. — Может быть, даже тот, кого вы, к примеру, будете тоже в скором времени разыскивать.

— Странная рекомендация...

— Нет, не подумайте, что я идиот, товарищ Шатров. Мне просто очень хочется вам помочь.

На лице Георгия отразилось неподдельное изумление.

— Помочь? В чем?

— Давайте сначала выпьем, а потом уж продолжим разговор.

— Ну что ж, давайте, — согласился Шатров, украдкой бросая взгляд в сторону сидевших неподалеку милиционеров. По их виду он понял, что те давно заинтересовались происходящим за его столом.

Они выпили, закусили. Отставив в сторону тарелку, незнакомец, понизив голос, проговорил:

— Значит, продолжим беседу?

— Так в чем же вы хотели помочь мне?

— Вы ищете того, кто убил Егора Савичева и похитил его жену Екатерину?

— Допустим.

— Так вот. Зря вы придаете этому делу такое значение. Тут просто житейский конфликт, Егор женился на женщине, которая принадлежала не ему. Попросили вернуть, он отказался. Естественно, понес за это наказание. Вообще, товарищ Шатров, поменьше лезьте в личные дела.

— Вы думаете, можно убивать людей безнаказанно?

— Можно, — будничным тоном и с некоторой брезгливостью в голосе проговорил незнакомец и, вздохнув, добавил: — Если они заслуживают того. Для пользы общества.

— Так это вы прихлопнули старика Савичева?

— Нет, но не буду отрицать, что это сделали мои друзья.

— А Екатерина жива?

— Жива и радуется тому, что избавилась от такого ханыги, как Савичев.

— Н-да, — задумался Шатров, глядя на своего странного собеседника.

— Кстати, — оживился тот, — доброжелатель, который сообщил вам, где искать Екатерину Савичеву... умер.

— Убит?

— Совершенно верно, милейший.

Шатров медленно поднялся.

— Мне придется арестовать вас.

— Вы не сделаете этого, — спокойно проговорил незнакомец и тоже встал. — У вас не хватит на это смелости. Смотрите, я кладу на стол свой пистолет, и ухожу. Вы ж не посмеете выстрелить мне в спину.

И он не спеша направился к выходу. Шатров растерянно смотрел на лежавший перед ним пистолет. Выскочили из-за стола милиционеры, но Георгий жестом остановил их.

У порога незнакомец обернулся и торжествующе произнес:

— О’ревуар, милейший!

Когда они выбежали на улицу, его уже нигде не было.

На вопросы милиционеров, что произошло и почему он отпустил этого подозрительного типа, Шатров не ответил. Георгий и сам не мог понять, почему...

Глава вторая

Парфен Трегубов во время гражданской войны служил в разведке. Под Перекопом был тяжело ранен и около года валялся в госпиталях. Вернулся на родной Урал с костылем. И тут повстречал друга детства Ивана Боровкова. Прямо на улице обнялись и расцеловались.

— Ну и чем же ты думаешь заняться? — спросил Боровков Парфена, когда их воспоминания иссякли.

— Пойду, как прежде, на мельницу работать.

— Слушай, Парфен, — прервал его друг, — жми в милицию. У меня людей не хватает.

— Да как же вот с этим быть? — похлопал Трегубов по раненой ноге.

— Мне твоя нога сейчас ни к чему, мне твой опыт, твоя голова нужны, Парфен. Айда в уездный комитет.

Так Парфен Трегубов оказался в милиции. Работа была ему здесь по душе. Он продолжал жить той беспокойной тревожной жизнью, к какой привык на войне. Тут тоже был фронт, незримый, но с ожесточенными сражениями, жертвами, удалью. А смелости и находчивости Парфену было не занимать. Однако Боровков всячески сдерживал своего друга, посылал его на опасные операции только в самом крайнем случае.

— Ты, как стратег, должен быть всегда в гуще событий, но целым и невредимым, — говорил он Трегубову. — Пусть помоложе бросаются в огонь. У них и реакция лучше, и сноровки больше...

Рассказ Шатрова взволновал Боровкова и Трегубова. Детина, подсевший к его столу в Кучумовке, мог быть самим Волкодавом. За этим прозвищем в 1921 году скрывался матерый уголовник Луковин.

— Неужели сукин сын сбежал из тюрьмы? — взволнованно говорил, вышагивая по тесному кабинету, Боровков. — Надо будет немедленно послать в Красноярск запрос. Следует также оповестить все наши посты и известить о возможном появлении бандитов соседние уезды. А ты, Парфен, вместе с Шатровым продолжай вести следствие по делу Савичева. Эта нитка ведет к разгадке кучумовского происшествия.

— Я что-то сомневаюсь, что это мог быть Волкодав, — заметил Трегубов, скручивая козью ногу. — Тот старше...

— А ведь верно, — хлопнул себя по лбу Боровков. — Мне помнится, что Луковину было за тридцать, когда его судили.

— Вот что, Георгий, — задумчиво проговорил Трегубов, — надо снова перетряхнуть дом Савичева. Это — первое. Второе: разузнай получше, кто такой Савичев и как он попал сюда. И соседей прощупай хорошенько.

— А с Кучумовкой как быть? — спросил Шатров.

— Направим туда товарища, которого ни в городе, ни в деревнях не знают.

— Это кто ж такой?

— Не спеши, узнаешь, — рассмеялся Трегубов.

На этот раз дом Савичева обследовали с особой тщательностью. Потратили три дня, однако никаких следов ограбления, кроме увода коней, снова не обнаружили. Грабители даже не заглянули за иконы. Там у Егора Савичева лежали завернутые в тряпку царские золотые монеты и советские червонцы на сумму более трехсот рублей в пересчете на валюту. Правда, не ахти какое богатство. Даже нэпманы средней руки имели больше. Обстановка в доме также не отличалась изысканной роскошью. В половине для постояльцев стояли железные кровати, простые некрашеные столы, лавки. В хозяйской половине находились гардероб, буфет старинной работы, комод, деревянная кровать с балдахином, настенный ковер. На полу лежали пестрядинные дорожки.

«А может, на самом деле была месть? — размышлял Шатров, столбиком складывая заактированные монеты. — Но это же глупость: мстить пожилому человеку за якобы уведенную чужую жену?»

— Товарищ Шатров, взгляните-ка сюда.

Молодой сотрудник показал рукой в угол. Здесь часть стены была разобрана, за ней открывался довольно широкий лаз. Оттуда на Георгия пахнуло гнилью.

— Что там? — спросил Шатров.

— Яма. Понимаете, все было завалено старой рухлядью. Когда я отгреб ее в сторону, смотрю, вроде кто стенку уже снимал. Потрогал плахи — шатаются. Вынул одну из пазов — темно, ничего не видно. Потом догадался: попал в проем между сараем и баней. Сверху кровля у них сходится. Пощупал руками землю. — вроде свежая. Значит рылись недавно. Стал продвигаться вперед и чуть головой не угодил в эту яму.

— Спускались?

— Да, там сундук стоит, но пустой.

— Давайте его сюда.

— Сейчас. Эй, Фабриченко, помоги! — крикнул молодой милиционер товарищу.

Вдвоем они с трудом подняли через лаз большой, кованный железом сундук. Раньше в таких сундуках зажиточные люди держали ценные вещи. И закрывались они замками с секретом. Когда Шатров потрогал щеколду, замок вдруг заиграл веселую мелодию.

— Ишь ты, — усмехнулся молодой милиционер. — «Барыню» наяривает.

Внутренние стенки сундука были обклеены фривольными картинками. На них явственно виделись свежие царапины.

— Чем-то острым резанули, — сказал Фабриченко, указывая на глубокую борозду у самого верха одной из стенок. — Вроде углом металлической коробки задето.

— А, может, шкатулка с золотом находилась здесь, — вмешался молодой милиционер. — Как думаете, товарищ Шатров?

— Возможно, Петя, — с улыбкой ответил ему Георгий.

О находке Шатров немедленно сообщил Трегубову. Прибыв на место, тот скептически поджал губы.

— Тут, брат, еще думать надо: то ли было золотишко у Егора Савичева, то ли нет. Может, обычное бабье барахлишко лежало — и все. Откуда известно, что Савичеву похитили, а не удрала она заранее со своими манатками?

— Так ее Левинсоны за день до происшествия видели, — возразил Шатров.

— Э, сейчас все наскажут... Ты мне биографию Егора Савичева представь. А поиски в доме прекратить.

Шатров недоуменно посмотрел на него.

— Пока прекратить, — сказал Парфен. И многозначительно добавил: — Но засаду не снимать.

Глава третья

Егор Савичев появился на Зеленой улице незаметно. Приехал в начале 1922 года, на простой телеге с молодой женой, выгрузил два сундука и корзину и смело открыл замок на доме, который пустовал больше двух лет. Через некоторое время в доме появилась мебель, туда стали заезжать крестьяне. К новому домохозяину привыкли и перестали интересоваться им. Да и Егор не особенно распространялся о себе. Слышали люди, что будто бы он с уфимской стороны, где занимался извозом.

Постояльцы рассказали, что Егор был человеком спокойного нрава, веровал в бога, пил в меру, хозяйствен, жену берег, многое по дому делал сам. Знакомых в городе имел мало. Один из них был владельцем крупорушки, чадолюбивым отцом, другой держал мучной лабаз, жил умеренно, третий занимался огородничеством. Все они были ревностными богомольцами и аккуратно ходили во вновь открывшуюся церковь у станции. Вот и все, что удалось Шатрову выяснить.

— Да, брат, не густо, — констатировал Трегубов, когда заместитель доложил ему о результатах поисков, — А все же зацепка в нем, в Савичеве. Слушай, ты хотел с тем, человеком познакомиться, что в Кучумовку поедет?

Трегубов показал на сидевшего в кресле мужчину в очках. Он был одет в светло-серую пиджачную пару и белую в синюю полоску рубашку. На ногах франтоватые ботинки на толстой подошве.

— Петр Лисин, — приподнявшись, отрекомендовался мужчина.

— А это наш главный детектив Георгий Шатров, — с улыбкой проговорил Трегубов. — Ведет дело Савичева. Товарищ Лисин — ученый-пчеловод, окончил специальное заведение. У нас в уезде пасек много, дел, стало быть, ему по горло хватит.

Шатров удивленно смотрел то на Трегубова, то на Лисина.

— Да ты не разевай рот, — засмеялся Парфен. — Он еще кое-что умеет. Веди его к себе, там поговорите.

У себя в кабинете, усадив гостя, Шатров с улыбкой спросил:

— Скажите, товарищ Лисин, вы в самом деле ученый?

Тот развел руками.

— Я закончил сельскохозяйственный институт.

— А опыт милицейской работы у вас есть?

— Имеется. Я из губернского центра...

— Понятно. Что вас конкретно интересует?

— Ваша встреча в Кучумовке.

— Хорошо, — кивнул Шатров и задумался.

По сути дела произошел нелепый случай, в котором он выглядел более чем смешно. Противник, если действительно был таковой, обошелся с ним нагло, уверенный в полной безнаказанности. Почему? Была ли за сероглазым сила, или он действовал на свой страх и риск? А может, он просто сумасшедший? Эти свои сомнения, ничего не утаивая, и выложил Георгий Лисину.

— Скажите, — спросил тот, — а в прошлом базировались в Кучумовке банды?

— Да.

— Тогда еще вопрос: ваш визави действительно похож на Волкодава?

— К сожалению, я того никогда не видел.

— Так. Последнее: вы привезли пистолет с собой?

— Да. Система «браунинг», выпуск 1912 года.

— Спасибо. Я думаю, что мы еще не раз встретимся с вами.

Трегубова, как зубная боль, мучило гостиничное заведение «Париж», владельцем которого был Евстигней Капустин. Там постоянно что-нибудь случалось. Вот и недавно в номерах произошел очередной скандал. Шулера-картежники обыграли приехавшего с Алдана приискателя. Завязалась драка, во время которой приискатель проломил графином голову одному,из шулеров. Вместо того, чтобы немедленно вызвать карету скорой помощи, владелец номеров приказал шулерам увезти раненого. Того под утро нашли мертвым в канаве, а шулеров и след простыл. Евстигней божился, что звонил в больницу, даже называл фамилию дежурного врача. Но горничная Катя утверждала, что Капустин на самом деле никуда не звонил, а велел шулерам и приискателю убираться восвояси.

Следовало бы давно привлечь Евстигнея к ответственности, но веских улик против него у милиции не было. А творилось в заведении черт знает что. Нэпманы устраивали тут попойки, свидания с любовницами, вершили аферы.

Перебирая справки и другие документы по злополучному заведению, Парфен Трегубов в который уж раз тяжело вздохнул. Вот докладная сотрудников розыска о тайном употреблении жильцами гостиничного заведения анаши. А вот письмо инженера-геолога о краже у него чемодана с образцами пород. Видимо, преступники решили, что в нем драгоценные камни. Один постоялец жаловался на то, что ему подселили в номер афериста... Вдруг на глаза Трегубову попало заявление жены владельца местной лесопилки о том, что ее муж устраивает в номерах Капустина встречи с Екатериной Савичевой и прокучивает с ней деньги. Женщина была обеспокоена тем, что, по слухам, Савичева была связана с уголовным миром. Это заявление было написано три месяца назад, и на нем стояла его, Трегубова, резолюция: «Не подтвердилось». Кто же это тогда вел расследование? Ах, да, Сергиенко, совсем молодой, сотрудник, направленный в милицию укомом комсомола. Поторопился, значит, он, Парфен, с резолюцией.

«Надо показать это Георгию», — подумал он.

Войдя к своему заместителю, Парфен положил перед Шатровым заявление жены владельца лесопилки.

— Вот, взгляни.

Георгий сначала бегло прочитал каракули не особенно грамотной женщины, потом еще раз, но уже медленнее. На лбу Шатрова собрались глубокие складки.

— Ну что? — спросил его Трегубов. — Ты обратил внимание на фразу о том, что Савичева связана с преступным миром?

— Обратил... Да попробуй докажи.

— А доказать, Георгий, надо. Тут все в узелок связалось. Я нутром чувствую, что дело Савичева непростое. У тебя есть толковые активисты?

— Найдем...

— У меня имеются некоторые соображения, как подкопаться под Капустина...

Глава четвертая

Петр Лисин приехал в Кучумовку под вечер. По улице гнали коров, щелкали бичи пастухов, слышались крики женщин. Возница, оглянувшись на седока, спросил:

— Дальше куда?

— К Ванюшину.

— Слушаюсь.

Дом Ванюшина стоял на пригорке, обособленно, скрытый густой гривой лесопосадок. Это была зажиточная усадьба, хозяин которой кроме земледельческих дел занимался извозом и содержал постоялый двор. Здесь обычно останавливался разный командированный люд.

Когда подкатили к воротам, во дворе раздался разноголосый лай собак.

— Эй, Евстафьич, открывай! — постучав кнутовищем по раме, окликнул хозяина возница.

К калитке вышел высокий седой старик.

— Кто такие будете? — строго спросил он.

— Из города, по пчелиному делу специалист, — объяснил возница. — Словом, ученый.

— Давай заводи, — распорядился Ванюшин, рассматривая из-под нависших бровей Лисина. — А вы проходьте в дом.

Взяв чемоданчик, Лисин пошел вслед за хозяином. Старик миновал веранду, потом просторные сенцы и остановился в прихожей.

— Раздевайтесь, сейчас самовар поставлю. Старухе неможется, а молодая ушла с сыном в церковь.

Через четверть часа Лисин сидел за столом, застланным узорчатой клеенкой, и пил со стариком крепко заваренный чай. Поставив лошадей, к ним присоединился возница.

— Как вас по батюшке? — прихлебывая из блюдца, спросил Ванюшин.

— Петр Митрофанович.

— Пасеки обследовать, значит, станете? С какой же целью?

— Чтобы установить, почему в последнее время снизился медосбор.

— Так это ясно, охладели люди за войну к хозяйству, ведут его спустя рукава. А пчеле нужно внимание, ох какое внимание!

— Да, пчела — капризное существо. Вы что — имеете пасеку?

— Какое там, — махнул рукой старик. — Пять ульев осталось.

— А было?

— Десятка три.

— Кто же у вас пчеловодством серьезно занимается?

— Да хозяев семь, не больше.

— Мне надо с ними познакомиться. Поможете?

— Чего ж. А что дальше?

— Совет дадим пчеловодам, продуктивных пчел поможем приобрести.

— Это хорошо. Пошлю внучонка, приглашу сюда мужиков.

— Пасеки-то далеко располагаются?

— Да все по заимкам. Самая дальняя у Фрола Антипина — тридцать верст отсюда.

— Дорога туда хорошая?

— Ничего, сухой проселок.

— Не шалят нынче у вас?

Старик как-то по-особому взглянул на Лисина.

— Опасаетесь?

— Известное дело.

— Меня не трогают, за других не скажу. Расскажите, товарищ хороший, какие нынче дела в мире творятся?

— Интересуетесь?

— Без свежих новостей задубеешь в глуши.

— Ладно, пока мужики соберутся, кое-что могу сообщить...

Пришло человек десять. Все это были по обличию зажиточные крестьяне. Свой разговор с Лисиным они сразу начали с жалоб на притеснения различных уполномоченных.

— Ездиют тут всякие, зорят хозяйства. Налоги на пасеки такие определили, что хоть уничтожай пчел.

— Я не представитель власти, — прервал их сетования Лисин. — Меня интересует другая сторона дела. Какие у вас перспективы для развития пчеловодства?

Мужики смекнули, что с ученым плакаться не резон, и быстро заговорили о сокровенных заботах, связанных с пасечным делом. Беседа продолжалась до позднего вечера. Договорились, что Лисин сначала побывает на местах, а потом уж примет нужные решения.

Рано утром Петр Митрофанович выехал на пасеку Фрола Антипина. Вез его туда сам хозяин, кряжистый шестидесятилетний старик, заросший до самых ушей смолевой бородой. Лисин заметил, как Фрол положил в телегу берданку, затрусив ее сеном.

— Ну, Петр Митрофанович, тронемся с богом, — сказал он Лисину, молодо вскакивая на ходок.

Дорогой они разговорились.

— Вот вы, Петр Митрофанович, интересуетесь, почему пасек стало мало. А где пчеле взяток брать? Клевера нынче сеют мало, луга чертополохом заросли. На чемерицу пчелы накинулись. А она ядовита. Болеют с нее пчелы, дохнут. Да и для людей такой мед вреден. Надо наперед природу в порядок привесть.

— Это верно, Фрол Сергеевич, — соглашался Лисин. — А что мешает этому?

— Да ничего, почитай, не мешает, лень наша вековая за спиной стоит. Крестьянству сейчас все права дают, только работай.

— Кто живет у вас на пасеке?

— Сын с женой, батраков не держим.

— Тяжеловато для двоих. Небось, скотина какая есть.

— Как не бывать, имеется. Две коровы, телка да лошадь.

День был жаркий, высоко в воздухе носились жаворонки, в придорожных кустах резвились воробьи, Дорогу то и дело перебегали суслики, заметив подводу, становились на задние лапки. К сердцу Петра подкралась непрошеная радость. Заметив на губах Лисина улыбку, Фрол сказал:

— Ишь как соскучился в своем городу по раздолью, словно дитя малое лыбишься. Вот гору перевалим, а там лошади отдых устроим, и сами вздремнем часок. Там с речки Быстрянки ветерком обдувает.

На привале Фрол снял с ходка мешок, не спеша развязал его. Выложил буханку ржаного хлеба, кусок сала, вяленое мясо, лук.

— Лучшей еды, Митрофаныч, чем на вольном воздухе, нет, — говорил, нарезая хлеб, Антипин. — На нем запросто подошву съешь.

— Берданку-то для чего взял, Фрол Сергеевич?

— Берданку? Для охоты. Вот сейчас в лесок заедем, косачей встретим, куропаток. На ужин дичинка будет.

— А не балуются тут у вас?

Фрол так же, как в прошлый раз старик Ванюшин, испытующе посмотрел на Лисина.

— Да нет, вроде бы не слыхать. Уже года два как спокойно. Разогнали банды и вздохнули легко.

— С Волкодавом приходилось встречаться?

— С ним — нет, а вот с его помощником Сопиным — было дело. Суровый мужик. Вон за тем оврагом десятерых чоновцев порубал шашками. Кровушки крестьянской не жалел. Сам, вишь, под амнистию попал, жизнь свою сберег. Ну, давай потрапезничаем да на боковую. Ехать-то еще верст пятнадцать.

Заимка Антипина располагалась у края большого лесного массива, круто подымавшегося вверх по хребту. Слева от заимки до блестевшего вдали озера шли луга, покрытые пестрым разнотравьем. Почти у самого дома шумел ключ. Кроме дома заимка включала в себя большой, из плах, амбар и баньку. Все это было огорожено жердями.

— Вот и приехали, слава богу, — сказал, перекрестившись, Фрол. — Эй, Иван!

Но ему никто не ответил.

— В лес, верно, ушли, — заключил старик. — Пойдем в дом, Петр Митрофанович, молока холодного выпьем и за дело.

В доме стояла прохладная тишина. Остро пахло конской сбруей. Единственная большая комната чисто прибрана, печь занавешена цветной холстиной.

— Щи настаиваются, — заглянув за нее, сказал старик, — значит, недалеко ушли.

Потом полез в подпол, достал крынку холодного молока.

— Пей помедленнее, — предупредил он Лисина, — а то простудишься.

Взяв со стола глиняную кружку, Лисин вдруг снова ощутил на себе острый взгляд Антипина. Ему даже показалось, что старик недобро усмехнулся.

— Хорошая у вас заимка, крепкая.

— Молодой был, когда строил. Где миром, а где собственными силами. Настоящему крестьянину без заимки нельзя. Тут у него и живность всякая, и сенокос. Дровишки впрок заготавливаем, а потом в город везем. Охота бывает хорошая. В прошлом году с сыном Иваном трех сохатых положили да глухарей набили десятка два. Дальше нас зимовье охотника Капашинова, так он на этом промысле всю жизнь держится. Ну что ж, Митрофаныч, поехали на пасеку.

— Далеко?

— Версты три будет.

Вернулись на заимку поздно вечером. Дома их встречали сын и сноха старика. Поздоровались сдержанно.

— Где пропадали? — спросил Фрол.

— Покос ходили смотреть. Придется нынче косить в Егоршином логу.

— Пошто так?

— Там пырея много.

Иван, высокий широкоплечий парень с сильными крестьянскими руками, хмуро посматривая на Лисина, отвечал отцу сдержанно, как бы нехотя. Молодуха тоже не отличалась словоохотливостью. Разговор явно не клеился. После ужина старик надолго отлучился куда-то с сыном. Лисин ходил по комнате, мельком осматривал двери, окна, лестницу, ведущую изнутри на чердак. В сердце его закрадывалась тревога.

Спать Лисин напросился в сенной сарай, сказав старику, что в доме слишком душно. Тот не возражал.

Забылся Лисин не скоро. Мешала духота, не покидала и мысль об опасности. Вооружен он был пистолетом с четырьмя обоймами и несколькими маленькими гранатами. Этого достаточно, чтобы отбиться от небольшой группы бандитов, но если их будет человек двадцать, тридцать, тогда — пиши пропало.

Лисина разбудили приглушенные голоса и конский храп. Он вскочил на ноги, приник к щели в сарае. Когда глаза привыкли к темноте, Петр стал различать тени всадников, сгрудившихся у ворот заимки.

— Как, говоришь, его фамилия?

— Лисин, — услышал Петр голос своего хозяина.

— Откуда тебе известно, что он ученый-пчеловод?

— Документы показывал.

— Я тебе, Фрол, десятки таких документов представлю.

— Дюже знает про свое дело. Меня не обманешь.

— А, может, это мильтон?

— Нет, не похож. Тех сразу примечаешь, а этот тихий.

— Смотри, Фрол, ошибешься, тебе удавку на шею и в озеро. Понял?

— Понял.

— Чуть что — сообщи нам через Ивана. Он знает, где нас найти.

Послышался цокот копыт, через минуту стихнувший в лесу.

Наступал рассвет. На верхнюю часть хребта легла широкая светлая полоса. Лисин продолжал стоять у стены, размышляя, как ему поступить. Арестовать хозяина и допросить? В этом не было большого смысла, так как Фрол мог начисто все отрицать. В крайнем случае у него есть возможность отговориться нападением банды и призвать в свидетели самого Лисина, Припереть к стене его сына Ивана? А что, если?..

Лисин проверил на двери сарая щеколду и снова лег на сено.

Глава пятая

Жизнь в номерах «Парижа» начиналась рано. Уже в семь часов приходили горничные и официантки, появлялись первые клиенты. Евстигней Капустин сам регистрировал жильцов, доверяя иногда эту операцию только собственной жене Лукерье, высокой дородной женщине, на красивом лице которой предательски поселилась большая бородавка. На кухне уже с рассвета слышалось шипенье жарившегося мяса, оттуда несло запахом лука и лаврового листа. Ресторанчик при гостинице открывался в восемь утра, а закрывался в два часа ночи. Но оживление начиналось где-то часов в шесть вечера, а уж после в «Париже» шел дым коромыслом.

...В этот ранний час к стойке, за которой сидел владелец номеров, подошел невысокого роста кудрявый парень, в поношенном костюме и стоптанных ботинках. На вид лет двадцати с небольшим. Евстигней подозрительно оглядел его, заметил в рыжих вихрах соломинку и усмехнулся.

— Что надо?

— У вас для меня никакой работы не найдется, Евстигней Васильевич? — широко улыбнулся парень.

— Кто ты таков?

— Обыкновенно, человек...

— Проваливай.

— Зачем же так грубо? Я к вам от Сергея Ивановича...

— Не ори, — оглянувшись по сторонам, прошипел Капустин. — Пойдем в конторку.

Скупщика краденого Кошелева, орудовавшего в губернском городе, Евстигней Васильевич знал хорошо. Незадолго перед этим его упекли на десять лет в тюрьму.

Только заперев двери конторы, Евстигней продолжил разговор.

— Где он?

— Далеко, в стране Иркутской, — засмеялся парень, — отдыхает.

— Ты оттуда? — расспрашивал Евстигней веселого парня.

— Оттуда. Не бойсь, дядя, по чистой отпущен.

— Ладно. Кем же тебя пристроить? Вот что, поработаешь вышибалой, а там посмотрим. Давай документ.

Парень подал справку об освобождении.

— Так, Григорий Лебедев, значит. А других свидетельств у тебя нет?

— Почему? Есть, — ответил парень, подавая паспорт на имя Бориса Шубина.

— Вот Шубиным и будешь, — сказал, забирая паспорт, владелец заведения. — Сейчас с дворником пойдешь устраиваться на квартиру, а потом явишься ко мне. Обижен не будешь.

— Хорошо, Евстигней Васильевич. А задаток?

— Какой еще задаток? На трешницу — и катись.

Появление парня встревожило Евстигнея. Он имел с Кошелевым некоторые дела и теперь, после его ареста, боялся разоблачений со стороны «партнера». Ему неясно было, почему именно к нему направил Кошелев Шубина. «Надо приглядеться к молодцу, — размышлял Капустин, провожая глазами кошелевского посланца. — Чуть что — продам его милиции, а то сплавлю куда-нибудь». Капустину было чего опасаться. В «Париже» оседало немало денег, добытых преступным путем. Евстигней знал, что милиции кое-что известно о его деяниях. Он был уверен, что в конце концов там подберут к нему ключи. «От Боровкова не уйдешь, — говорил он жене. — В лучшем случае конфискуют заведение, в худшем — отправят на отсидку». Много уже раз Капустин думал продать свои номера, но все откладывал. Им владела та жадность к деньгам, которая притупляет у преступников всякое чувство осторожности.

Подошла заспанная Лукерья. Зевнув, спросила:

— Кто это?

— Швейцар новый.

— А-а-а. Я схожу к портнихе.

— Валяй. Смотри, на людях больно не шикуй. Невелика барыня. Милиция и так глаза пялит на нас.

— Уезжать надо, Евстигней, в Самару или Москву.

— Знаю. К осени подадимся.

Оставшись один, Евстигней раскрыл амбарную книгу. В нее он заносил свои легальные расходы и доходы. Вел книгу аккуратно, не допуская никаких помарок и исправлений. Каждый месяц в книге появлялась отметка финансового инспектора. Заглядывали в нее не только сотрудники налогового ведомства. Книга интересовала и работников милиции. Но у Капустина были и другие гроссбухи, о которых знали только он да Лукерья. Они хранились в тайнике, оборудованном в буфетной. В них отражались операции по незаконной продаже золота, драгоценностей, дефицитных лекарств, наркотиков. Если бы сотрудники милиции смогли заглянуть в нее и расшифровать внесенные туда записи, то они бы встретились со многими из тех лиц, которых тщетно разыскивали.

Но уездная милиция только набиралась опыта борьбы с уголовщиной. Не до всего доходили руки. Однако преступный мир уже чувствовал ее влияние. Меньше стало появляться в уезде заезжих гастролеров, распадались местные шайки. Евстигней, связанный крепкими узами с уголовными элементами, чувствовал, что не сегодня-завтра наступит его конец. Поэтому стремился любыми средствами увеличить свой капитал, с которым хотел удрать куда-нибудь подальше.

Шубин вернулся в гостиницу под хмельком.

— Ну-с, дядя, я готов к исполнению своих обязанностей.

Капустин посмотрел на него сквозь очки.

— У нас на работе не принято выпивать.

— Так я ж немного.

— Нисколько. На первый раз прощаю, в следующий раз явишься под мухой — выгоню.

— Понятно, — осклабился парень. — Что делать сейчас мне?

— Иди помогай официантам. Потом станешь в дверях.

Насвистывая, парень пошел от Капустина.

— Постой! — крикнул ему Евстигней. — Возьми у кастелянши пиджак и ботинки, потом высчитаю с тебя.

В семь часов, когда в ресторанчик стали собираться завсегдатаи, Капустин появился в зале, считавшемся парадным. Здесь играл оркестр. Сейчас музыканты только рассаживались, настраивали инструменты.

Хлопали пробки, звенели стаканы.

Евстигней любил такие обходы, они льстили его честолюбию. Капустина приветствовали, приглашали к столикам. Но он делал серьезный вид и важно отказывался.

Подозвав старшего по залу, Евстигней сказал ему:

— Шпану сегодня не пускать. Будут почетные гости.

— Кого-с ожидаете, Евстигней Васильевич? — наклонив голову с пробором, почтительно спросил тот.

— Членов губернской железнодорожной комиссии. Из исполкома просили, чтоб все было как следует.

— Будет исполнено.

— И еще. Я нанял нового швейцара, вместо Сидоренко, который лежит в больнице. Проследи, как работает, и доложи.

— Слушаюсь.

Поулыбавшись посетителям, поприветствовав ручкой знакомых, Капустин прошел затем во второй зал, где имелись задрапированные кабины для конфиденциальных и интимных встреч. Здесь между нэпманами велись деловые разговоры, заключались сделки. В зале царил полумрак. За столиками тихо разговаривали. Вдруг хозяина «Парижа» окликнули.

— Пройдите, Евстигней Васильевич, к нам... Вот сюда, сюда.

Из-за портьеры боковой кабины выглядывал усатый толстомордый мужчина. Евстигней вошел. За столом сидели двое. Их Капустин видел у себя впервые.

— Садитесь, хозяин, — пригласил его невысокий, плечистый, могучего телосложения мужчина с маленькими глазками.

— Не могу, дорогие граждане, — Евстигней скрестил на груди руки, — на работе не пью.

— А нам вот можно, — засмеялся сидевший напротив усатый. — Ну, рюмочку, Евстигней Васильевич.

— Ладно, — остановил его плечистый, — тебе, хозяин, привет от Волкодава.

В глазах у Капустина потемнело, сердце куда-то провалилось.

— От Волкодава? — с трудом переспросил он.

— Ну да, — подтвердил усатый. — Будто не знаешь?

— А он что — освободился?

— Как же, освободят. Ушел... Сам.

С Волкодавом Евстигнея судьба свела в начале 1920 года в губернском городе через несколько месяцев после его освобождения от колчаковцев. Капустина задержали за спекуляцию. В то время за нее полагалось суровое наказание, вплоть до расстрела.

В камере Евстигней познакомился с Луковиным. Бывший царский офицер, он после октября 1917 года подался к анархистам. Потом от них сбежал к белым, участвовал в карательных экспедициях, грабил и убивал мирных жителей. А когда наступил крах Колчака, ушел и от него. Организовал банду, совершал налеты. Во время одной из облав в городе Луковина задержали. Однако его не опознали, и он сидел в ожидании допроса.

Лукерья почти каждый день приносила Капустину передачи. Опытный Евстигней охотно делился снедью со своими соседями по камере.

— Добрая у тебя душа, Капустин, — говорил ему Луковин, — да вытряхнут ее из тебя.

— Как вытряхнут?

— А вот так: придет день, когда поведет тебя дядя с винтовкой, поставит к стенке и — бабах.

— Что же делать?

— Бежать надо.

— Как?

— Я придумал. Только никому ни слова, тут все мелкая шпана, продадут сразу. Ты накажи своей Лукерье, чтобы самогону принесла.

— Не пропустят.

— Пусть взятку даст дежурному. Там есть один толстомордый, видно, падок на подачки. Перед самой прогулкой мы угостим шпану, во дворе подымем шум. Только это надо сделать вблизи сарая, где дрова хранятся. Там легко вскочить на стену. А за ней, брат, — улица.

— Убьют, Демьян Прокопьевич, — с сомнением сказал Капустин.

— Конечно, могут, — согласился Луковин. — А как же иначе, Евстигней? Но и здесь тоже голову оторвут.

— Ладно, сделаю, как советуешь...

На прогулке между шпаной возникли счеты, началась драка. К ним бросились милиционеры. Воспользовавшись суматохой, Луковин и Евстигней юркнули за сарай. Через несколько минут они уже были за стеной. Капустин привел Луковина к своему дружку. Там они переоделись, отдохнули.

— Айда со мной, — пригласил Луковин Евстигнея.

— Это куда же?

— Гулять на вольную волюшку, глухарей стрелять.

— Нет, — отрицательно покачал головой Капустин. — Это не по мне. Лучше по зернышку клевать.

— Что ж, ладно, клюй свои зернышки. Но только помни: мы теперь с тобой неразлучные товарищи и обязаны помогать друг другу. Услышишь что о Волкодаве — это буду я. Такая у меня кличка...

С тех пор не видел Евстигней Луковина. Слышал, что тот орудовал в уездах губернии, потом пропал. Евстигней сам был вынужден исчезнуть из губернского города и обосноваться в глуши. И вот теперь снова Волкодав.

Сдержав себя, Капустин спросил усатого:

— Что он еще передавал?

— А это разговор не для лишних ушей. К концу вечера зайду к тебе на квартиру, там поговорим обстоятельно.

— Хорошо, — согласился Евстигней и нетвердой походкой пошел к дверям. «Бежать, бежать надо, — лихорадочно думал он на ходу. — Затянут в петлю, под вышку подведут».

Глава шестая

Утром, принимая от Антипина ведро с водой для умывания, Лисин сказал:

— Что это за шум перед рассветом у вас был?

— Да так, соседи приезжали, лошадь у них где-то заблудилась.

— А где сын?

— На смолокурню ушел, деготь на паях гоним.

— Вот что, старик, ты меня сведешь с этими людьми?

— С какими?

— Что к тебе приезжали, я слышал все. Мне надо поговорить со старшим.

— Господи, да я ничего не знаю, Митрофаныч.

— Не ной, — приказал Лисин. — Вот что, придет сын, прикажи ему запрягать лошадь. Пусть передаст им, что у Фрола Антипина остановился поручик Лисин, двоюродный брат штабс-капитана Лисина. Волкодав знает, о ком идет речь.

— Волкодав? Я не знаю никакого Волкодава, — простонал Фрол.

— А сам оставайся со мной на заимке. Понял?

— Понял.

Сын вернулся к обеду. Выслушав Лисина, Иван недобро усмехнулся.

— Ладно, сделаю.

Ели молча, не глядя друг на друга. Фрол весь как-то съежился, увял в плечах. После обеда запряг лошадь.

— Смотри, осторожнее, сынок, — предупредил Ивана отец.

— Ладно.

Развязки событий Лисин ждал с большой тревогой. Петр шел ва-банк. Два месяца назад в губернском городе был пойман и расстрелян бывший колчаковский офицер штабс-капитан Сергей Лисин. Однофамилец чуть не подпортил Петру его биографию. Следствие всерьез заинтересовалось его родственными связями с белогвардейцем. По счастью, быстро выяснилось, что Петр и Сергей Лисины — совершенно чужие друг другу люди. И вот, когда из уездной милиции поступила просьба направить на помощь человека, которого не знают на месте, в губернском городе вспомнили о Лисине. Появилась идея использовать его «родство» со штабс-капитаном. Она получила развитие во время беседы у Боровкова и Трегубова.

Время тянулось медленно. Фрол Антипин сидел напротив, ремонтируя подносившиеся сапоги. Лисин курил, напряженно всматриваясь в окно. У него было такое ощущение, словно он ожидает судебного приговора. Наконец, на закате солнца, когда терпению Петра подходил конец, во дворе забрехали собаки. Лисин нащупал пистолет, гранаты.

— Где ваш гость? — спросил чей-то голос.

— В избе, — ответил ему сын Антипина.

В дом вошли трое незнакомцев. Позади следовал Иван. Во дворе продолжали раздаваться голоса. «Много их, — подумал Лисин, — пожалуй, с десяток».

— Вы Лисин? — спросил один из вошедших.

— Да я.

— Что вы хотели?

— Мне надо повидать вашего руководителя.

— Ну, я буду. Говорите, что нужно.

Это был долговязый рябой мужик с поперечным шрамом на лбу. Лисин критически оглядел его.

— Что — не похож? — усмехнулся тот.

— Не похож, — ответил Петр.

— Так. А с какими целями вы хотели повидать его?

— Об этом я скажу ему сам.

— Ну хорошо, собирайтесь.

— Далеко?

— Да нет, несколько верст. Оружие есть?

— Есть.

— Придется отдать нам.

— Пожалуйста.

Лисин отдал пистолет, гранаты. К нему подскочили двое, скрутили руки. Размахнувшись, долговязый ударил его в челюсть. В глазах у Петра потемнело.

— Признавайся, лягаш, зачем пожаловал к нам?

— Дрянь, сопля! — крикнул ему Лисин.

Последовал новый удар.

— Говори, что тебе здесь нужно? — допрашивал его долговязый.

— Ты еще ответишь мне за это, — выплевывая кровь, пригрозил Петр. — И твой командир ответит. Все вы ответите!

И от нового удара словно провалился в глубокую яму. Как сквозь сон услышал:

— На телегу его. Гони, Иван, что есть духу.

Очнулся Петр в тесной каморке. Страшно болел затылок, в висках стучало, губы спеклись. Он застонал. Дверь каморки открылась.

— Очнулся, Иван Федосеевич! — крикнул кто-то.

— Давай его сюда.

Лисина втащили в большую горницу. За длинным столом сидели несколько человек и пили вино. Двое спали на широких лавках. Еще один, невысокий, кряжистый, переливал самогон из жбана в бутыль.

— Возьмите, выпейте, — сказал Лисину один из бражников.

Это был высокий стройный мужчина лет под сорок, с рыжеватыми волнистыми волосами и умными голубыми глазами. Он был одет в косоворотку.

Лисин дрожащей рукой взял стакан, с трудом раздвигая разбитые губы, спросил:

— Откупаетесь за глупость? Так-то вы встречаете своих друзей.

— Ну, не стоит обижаться, тут всякие бродят. Мой помощник вон недавно встретил в Кучумовке заместителя начальника угрозыска Шатрова. Тому, видать, тоже что-то надо было. Говорите, вы — Петр Лисин? И что, Сергей Лисин — ваш брат?

— Двоюродный. Он был командиром отдельной роты в армии генерала Ханжина.

— А вы?

— Служил у Каппеля, потом у Пепеляева. Отец мой — заместитель начальника дороги, дядя — инженерный генерал, работал в штабе генерала Брусилова. После Октября эмигрировал в Швецию.

— Так, так. А где сейчас Сергей... забыл по отчеству.

— Денисович.

— Сергей Денисович. Где он теперь?

— Был за границей, в Маньчжурии. Полгода назад прислал с оказией письмо, в котором сообщал, что вернулся на Родину.

— А семья его?

— У Сергея ее не было.

— А где вы с ним в последний раз встречались?

— В Омске. Его полк стоял на переформировании, а я приезжал в краткосрочный отпуск.

— Вы настоящий специалист, или все это липа?

— Нет, почему же, я учился еще до войны. Правда, не успел закончить институт, диплом я выхлопотал уже позже.

— Где работаете?

— В губернском земотделе. Заведующий отделом пчеловодства.

— Интересно. Выпьете еще?

— Наливайте.

— Зачем же вы искали встречи с нами?

Лисин оглянулся.

— Говорите, здесь все свои.

— Ну что ж. Я прибыл к вам вовсе не по личному желанию...

Глава седьмая

Капустин жил со своей женой в двух угловых комнатах на первом этаже. Отсюда можно было попасть через черный ход во двор, причем в глухую его часть, где громоздились хозяйственные постройки. Это давало возможность в случае опасности незаметно скрыться. Ход был загорожен изнутри большим трюмо. Придя к себе, Евстигней сказал Лукерье:

— Принеси что-нибудь получше, на двоих. Захвати бутылку шустовского коньяку.

— Кто будет?

— От Волкодава...

— От Волкодава? — отшатнулась Лукерья. — Что им надо?

— Сам не знаю. Принесешь, скройся с глаз. Но предупреди Андрея, пусть с хлопцами будет наготове.

Андрей считался в заведении Капустина завхозом. На самом деле Евстигней держал его как личного телохранителя. Это был хитрый, изворотливый вор, преданный Капустину за то, что тот помогал ему сбывать краденое, заметать следы. Вместе с дружками он сторожил заведение, знал толк в посетителях, умел вовремя ввязаться в драку. Андрей подбирал себе помощников из подонков, падких на легкие заработки. Евстигней очень ценил его.

Посланец Волкодава пришел, когда кукушка на больших часах прокуковала двенадцать раз. Плотно притворив за собой дверь, сказал:

— Надеюсь, никто нам не помешает?

— Да нет, садитесь.

Стул под незнакомцем жалобно заскрипел. Посверлив Евстигнея своими острыми глазами, он наконец заговорил:

— Вы, Евстигней Васильевич, многим обязаны Демьяну Прокопьевичу. Он вам спас жизнь. Пора сделать ответную услугу.

Исподлобья глядя на собеседника, Евстигней задумчиво постучал пальцами по краю стола.

— Каким образом? — спросил он.

— Отдать золото, которое вы взяли у Савичева. Оно принадлежало Луковину. Вы сами это знаете.

— Но я не брал его.

— Взяли ваши люди, Евстигней Васильевич, ваши.

— А если я не отдам?

— Такого не может быть.

— Ну хорошо, — вздохнул Евстигней. — Когда это нужно сделать?

— Чем скорее, тем лучше.

— Лично в руки Демьяна Прокопьевича?

— Да.

— Где я его увижу?

— Вам сообщат об этом на днях.

— Добро. Выпьем, коньяк шустовский. Да вот закуска.

— Нет, спасибо, — незнакомец поднялся с места. — Значит, договорились?

— Договорились. Эй, Андрей, проводи гостя.

Глава восьмая

Лисин был разочарован: разговора с главарем бандитской шайки не получалось. Тот был слишком осторожен.

— Я не знаю, кто вы и какие политические цели преследуете, — говорил он Петру, — да и знать не хочу. Будем действовать самостоятельно.

Лисину надо было выяснить, с кем имеет дело: с простым уголовником или политическим преступником. Петр пустил в ход приманку, над которой долго думали Боровков и Трегубов. Он заявил главарю, что послан организацией, объединяющей ярых противников Советской власти.

— Нам необходимо собрать воедино все патриотические силы, — убеждал Лисин своего собеседника. — Нэп подтачивает Советскую власть. И мы должны ускорить этот процесс.

— Хватит, — решительно оборвал Петра собеседник. — В двадцатом году вот такие интеллигенты продали нас. Вы отсиживались по углам, а нас бросали в тюрьмы. Мы баланду хлебали, а вы с комиссарскими женами покручивали. Теперь хотите с гепеушниками нас столкнуть? Не выйдет!

Лицо главаря покрылось пятнами. Он не на шутку рассердился. Это встревожило Лисина. Однако, вытерев вспотевший лоб, рыжеватый сказал уже тише:

— Наше дело простое: обарахлимся и долой отсюда. Тем более, что нас уже начинают обкладывать.

— В уезде нет пока сил, которые могли бы справиться с вами.

— Из губернии пришлют.

— Не слышно, чтобы против вас принимались оперативные меры.

— Откуда вам известно? — спросил главарь.

— У нас свои люди в милиции.

— Плохо работают ваши люди, — иронически усмехнулся рыжеватый. — У нас другие сведения.

«Значит, кто-то их информирует, — подумал Лисин. — Но кто передо мной — Волкодав или один из его помощников?»

Машинально закусывая, Петр лихорадочно обдумывал свое положение. Лисина не так страшила смерть, как сознание провала операции. Погорячился на заимке у Фрола, надо было бы выждать немного. Однако отступать уже поздно.

— Выходит, я рисковал зря?

— Выходит, что зря, — подтвердил, опрокидывая стакан самогона, главарь.

— И мы ничем друг другу не поможем?

— Ничем.

— Тогда разрешите распрощаться.

— Нет, подождите, дорогой поручик. Вот побудете у нас недельку гостем, тогда и отпустим.

«Что-то затевают», — мелькнуло в голове у Лисина. Вслух же он сказал:

— Надо так надо. Но как я объясню начальству свое отсутствие?

— Сошлитесь на нас.

— Я боевой командир, мог бы помочь вам.

— Там видно будет... Пока отдыхайте. Здесь... — и рыжеватый обвел рукой просторную, с закопченными стенами, избу.

Глава девятая

Боровков возбужденно шагал по кабинету, не переставая теребить черную с проседью бородку и изредка косясь на начальника уголовного розыска. Боровков только что вернулся с губернского совещания, а тут, на тебе, — происшествие. Течением реки, рассекающей город на две половины, к берегу у скотобойни прибило труп молодого мужчины. Это не был утопленник, о чем свидетельствовали повреждения на голове, нанесенные каким-то тяжелым предметом.

— С ума можно сойти, — говорил Боровков, размахивая руками. — В городе и уезде хозяйничают бандиты, а мы сидим сложа руки, как будто Советской власти нет. Что же — просить помощи у губернии?

До этого молчавший Парфен Трегубов сказал:

— С этим успеется.

— Успеется, успеется. Дождемся, что повыгоняют нас отсюда. И правильно сделают.

— Убитого опознал наш человек, которого мы устроили к Капустину швейцаром. Он вчера видел его в зале с кабинетами. В одном из них сидела компания. Туда заходил и Евстигней. Потом тот, труп которого нашли, был у Евстигнея на квартире.

— М-да, значит это — дело рук Евстигнея... А о Лисине что слышно?

— Ничего.

— Что — пропал? — встрепенулся Боровков.

Парфен не спеша докрутил цигарку, прикурил, потом ответил:

— Не знаю. Уехал к Фролу на заимку и не вернулся.

— Что ты предпринял?

— Поручил розыск милицейскому посту в Кучумовке.

— Может, Лисин все же прорвался к Волкодаву?

— Может.

— А где Шатров?

— С Семеновым беседует. Упустил Семенов одного мужика тут...

— Ох, сгубите вы меня, помощнички!

На самой окраине, у железнодорожного моста, жила знаменитая на весь город Настя Вострухина. Это была типичная базарная торговка, крикливая, напористая. Ее не однажды доставляли в милицию за спекуляцию и торговлю краденым. Но она умела выкручиваться и делала это довольно ловко. Занималась Настя и самогоноварением. Вечерами у нее дым стоял коромыслом. Приходили к ней в дом мужики не только ради мутноватого зелья...

Муж ее был замешан в деле Луковина и отбывал свой срок в красноярской тюрьме. Однажды Настя получила от него переданное верными людьми письмо, в котором он сообщал, что скоро приедет наведать свою любушку. Беспутная бабенка, которая и без мужа не страдала от недостатка мужского внимания, забеспокоилась. Поразмыслив, решила о предстоящем событии известить знакомого ей милиционера Якова Семенова. Тот жил неподалеку. Выслушав Вострухину, он сказал:

— Ладно, как появится Гришка, беги до меня. Да об этом ни гу-гу.

И вот как-то вечером Настя прибежала к нему растрепанная, простоволосая.

— Григорий пожаловал.

— Где он?

— Сидит в избе, ждет, когда я самогонки ему принесу. Я сказала, что сбегаю к Матрене Лучкиной.

— Та что же, тоже гонит?

— Гонит.

— Пошли, — сказал Семенов.

Но Гришка Вострухин был травленый волк. Он ждал жену, затаившись в сенях. Когда Яков Семенов с Настей шагнули через порог, беглец кинулся на улицу. Семенов бросился следом за Вострухиным. Была ночь, стояла чернильная темень. Выстрелив несколько раз наугад, Семенов вернулся в избу.

— Пропала теперь моя головушка, — запричитала Настя. — Убьет меня Гришка.

— Ты скройся пока куда-нибудь, — посоветовал ей Семенов.

— Куда скроешься? Под землей найдет. Он такой.

Наутро Семенов доложил о происшедшем Шатрову. Тот долго ругался, грозился отдать милиционера под суд. Яков стоял с опущенной головой. Когда о конфузе Семенова стало известно Парфену Трегубову, тот коротко резюмировал:

— Ну вот и сошлись концы с концами. Сегодня как раз пришло сообщение из Красноярска.

— Значит, точно бежал? — догадался Шатров.

— Куда уж точнее, — помрачнел Парфен. — Но дело все в том, что Луковин бежал из тюрьмы еще в апреле.

— Ну, оперативно работают мужики, — ругнулся Георгий.

— Ладно. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь я уверен, что Волкодав здесь, в уезде. И бежал он вместе со своими дружками. Надо будет у Насти засаду сделать.

— Но почему Волкодав бежал именно сюда? — вслух размышлял Шатров. — Не пойму...

— Я так смекаю, что к нам в уезд он ненадолго. У него здесь старые кореши. И выходит, нам в первую очередь банк беречь надо.

— В деревнях снять посты?

— Ни в коем случае! У Волкодава в глубинах осталась агентура. Там потребиловки да коммунарские кассы будут привлекать его.

Допрашивая Настю Вострухину, Шатров удивлялся непостоянству ее характера. Торговка то кидалась в слезы, то откровенно кокетничала с заместителем начальника розыска, то замыкалась в себе до того, что из нее нельзя было выжать ни слова.

— Вы имеете, конечно, право на эмоции, Настасья Павловна, но прошу вас ближе к делу, — сказал ей наконец Георгий.

— Так ведь я переживаю, Георгий Иванович.

— Переживать будете дома, а здесь нужны конкретные факты. С кем был знаком в городе ваш муж?

— Не знаю.

— Вспомните, пожалуйста, Настасья Павловна, вспомните.

Настя снова уткнулась в носовой платок. Она уже каялась, что связалась с милицией. Может, все бы обошлось? Ну, побил бы Гришка за неверность. Разве ей впервой терпеть его руку? А тут, на тебе, влезла в петлю. И говорить нельзя, и не говорить тоже.

— С шорником Курилиным.

— Это тот, что возле заезжего двора живет?

— Он самый.

— Еще с кем?

— С Евстигнеем Васильичем...

— Хозяином номеров «Париж»?

— Да. А больше не знаю.

— Ладно, Настасья Павловна, отдохните. Потом побеседуем с вами еще.

Яков Семенов пришел к шорнику поздно вечером. Тот ужинал с семьей.

— Найди бутылку самогона, — сказал ему милиционер.

— Ты что, какой самогон? — удивился Курилин.

— Ладно, не прибедняйся, — остановил его Семенов. — Надо для дела. Для меня устроишь?

Шорник внимательно взглянул на милиционера, отложил в сторону ложку.

— Да грех же на душу беру, Яков Фомич! — взмолился Курилин.

— Бери, у тебя их много.

— Ладно, Андрей, неси уж, — вмешалась жена шорника, худенькая, вся в бородавках бабенка.

— О господи, помоги нам, — перекрестился шорник, открывая подпол. Вернувшись с бутылью, спросил: — С собой возьмешь али как?

— Здесь выпью. Огурцы есть?

— Есть, есть, — засуетилась жена шорника.

— Мне надо с тобой откровенно поговорить, — сказал Семенов шорнику, когда его жена ушла на кухню.

— О чем?

— Узнаешь.

На столе появилась миска с огурцами. После того, как домочадцы удалились в другую комнату, шорник спросил:

— Ну, говори, Семенов, чего тебе надо.

— Дай закурить самосаду.

— Держи.

— Так вот, Андрей, многое я тебе прощал. И ворованным, ты приторговывал, и спекуляцией вместе с Настей Вострухиной занимался. Теперь за тобой дело.

— Что хочешь?

— Уволили меня из милиции...

— Вот это номер! — присвистнул Курилин. — За что же?

— Гришку Вострухина упустил. А у Парфена разговор короткий: выметайся!

— Дела, — протянул шорник.

— Хуже некуда. Хочу, Андрей, отомстить Трегубову с твоей помощью.

— Это ты серьезно?

— Серьезнее некуда.

Шорник вскинул на Семена белесые глаза.

— Ладно, приходи ко мне завтра, я сведу тебя с нужным человеком.

— Спасибо. Что же ты себе не наливаешь? Давай, теперь одной веревочкой связаны.

Лукерья спустилась вниз, отрывисто бросила Шубину:

— Иди, хозяин зовет.

— А кто здесь останется?

— Я постою. Нужен ты ему.

Капустин сидел за бумагами. Когда Шубин вошел, Евстигней поднял голову, хмуро взглянул на парня.

— Поручение тебе. Зайдешь к аптекарю Левинсону, передашь ему вот это письмо.

Он сунул Шубину запечатанный конверт.

— Ответ ждать? — спросил парень.

— Подожди. Впрочем, не надо, сам пришлет.

Глава десятая

Шатров квартировал во флигельке, который стоял во дворе уездной школы младших агрономов. Жилье состояло из небольшой комнаты и спаленки. У входной двери угол был отгорожен занавеской: там находились умывальник и небольшой столик с примусом. Флигелек, благодаря стараниям сторожихи школы, содержался в образцовом порядке. Да и сам Шатров по старой военной привычке строго следил за чистотой. Гости у него бывали редко. Треть получки Георгий отправлял в губернский центр сыну погибшего друга, который учился в техникуме, поэтому денег оставалось только на самое необходимое.

В этот вечер Шатров вернулся домой очень поздно: в милиции проходило партийное собрание. Сняв суконную гимнастерку, он сел на старенький диван и задумался. Дело Савичева все более усложнялось. На партийном собрании коммунисты серьезно критиковали сотрудников розыска.

— Каждый день промедления — удар по нашему авторитету, — говорил Боровков. — А мы — частица Советской власти. Это надо сердцем понять, товарищи. И тут никаких скидок на трудности.

«Может, уйти из милиции? — размышлял Шатров, обхватив голову руками. — Хуже будет, когда выгонят. Попрошусь на какую-нибудь другую работу. Ну, например, в охрану. Там, по крайней мере, все ясно».

Электрическая лампочка замигала и резко сбавила накал: свет выключали в половине двенадцатого. Шатров зажег тяжелую лампу-десятилинейку. Прикрыв стекло абажуром, взял журнал. Но чтение не шло в голову.

«Поговорю с Боровковым, может, сразу освободит, — решил, наконец, Георгий. — Во всяком случае это будет честно с моей стороны».

На душе стало легче. Он встал, открыл буфет. На глаза попался кусок зачерствевшего хлеба. Шатров черпнул из ведра кружку воды, густо посыпал горбушку солью, вернулся к столу. В это время в окно громко постучали. Переложив в карман револьвер, он подошел к двери:

— Кто?

— Я, Георгий Иванович. — Шатров узнал голос вахтера школы. — Откройте на минуту.

Георгий приоткрыл дверь.

— Что надо, Емельяныч?

— Барышня тут до вас просится. Говорит, по срочному делу.

— Ладно, пропусти.

Через несколько минут в комнату вошла молодая женщина в накинутой на плечи черной паутинке. Она, видимо, бежала, грудь ее высоко вздымалась. Это была артистка варьете из «Парижа» Галина Кузовлева.

— Проходите, — жестом пригласил ее Георгий. — Садитесь.

Она присела на край стула, взволнованно поправила волосы. Шатров сел напротив.

— Я вас слушаю.

— Не знаю даже, с чего начать, — прерывистым голосом сказала Кузовлева. — Все так неожиданно.

— Дать воды?

— Нет, нет, обойдусь. Так вот: я видела сегодня Дмитрия Елизова.

— Елизова? — придвинулся ближе Шатров. — Где? У Капустина?

— Нет. Сегодня я не была занята. Где-то продуло — И голос сел. Меня отпустили на три дня. Днем я отсыпалась. А вечером решила пойти в библиотеку, что в городском саду. Стала выбирать книгу и вдруг слышу сзади знакомый голос. Оглядываюсь: Елизов! Знаете, с кем он разговаривал? С Екатериной Савичевой.

— С Савичевой? О чем?

— Я не вникала в их беседу, но это был банальный разговор.

— А потом?

— Потом пошли вместе по аллее, оба при этом смеялись.

— Н-да, история, — потер подбородок Шатров.

Дмитрий Елизов был первым помощником Ивана Луковина. После ареста главаря шайки ему удалось скрыться. И вот теперь он снова появился в городе. Значит, собираются под одно крылышко.

— А вы не ошиблись, Галя?

— Да нет, не могла. Савичева у нас часто бывала, так я ее хорошо знаю. А Елизова помню еще с времен колчаковщины. Тогда я тоже выступала в варьете, а он был помощником коменданта города. Заходил Елизов к нам часто. Многих он тогда сплавил в колчаковскую контрразведку.

«Савичева, значит, жива, — размышлял Георгий, — это интересно. Выходит, при ее содействии Егора хлопнули. Ну и женщина! На воровской малине Елизова не поймаешь, его надо искать у тех, что затаились после разгрома Колчака».

— А вас они не узнали?

— Не думаю. Елизов и Савичева были увлечены разговором.

— Кто еще был в библиотеке?

— Да человек пять, все молодежь.

— Спасибо... Как же вы теперь доберетесь домой? Извините, но одну вас я просто не имею права отпустить.

— Я живу неподалеку.

— Все равно. Я вас провожу. Только подождите немного. Мне обязательно надо позвонить.

— Пожалуйста.

Телефон находился у вахтера. Набрав номер, Шатров прикрыл трубку ладонью и сказал извиняющимся тоном:

— Иван Емельянович, выйдите на минутку.

— Хорошо, понимаю, — старик кивнул и поднялся.

— Дежурный слушает, — четко и неожиданно громко ответили на другом конце провода.

— Слушай, Сергейчук, — приглушенно заговорил Шатров, — кто из начальства еще у себя?

— Трегубов здесь.

— Ладно, я ему перезвоню, скажи, чтоб подождал, не уходил.

Когда в трубке послышался хрипловатый голос Парфена, у Шатрова вдруг пересохло во рту: «Что если артистка все напутала? Шкуру снимет Трегубов...»

— Кто там? Почему молчите? — сердито загудела трубка.

— Докладывает Шатров. Только что мне сообщили, что в городе видели Елизова и Савичеву.

Трубка молчала.

— Вы меня слышите?

— Да, слышу, — ответил Парфен. — Давай приходи сюда.

Однако Георгий задержался — пришлось провожать Кузовлеву.

Глава одиннадцатая

Жители города уже не помнили, когда возле перевоза обосновались цыгане. Вольные дети степей понастроили себе землянок, в которых жили зиму и лето. Целыми днями здесь стоял шум и гам. Люди с опаской проходили мимо «Копай-городка». И не без основания. Частенько возникали драки с поножовщиной. Во время германской войны цыгане снялись с места и табором ушли в неизвестном направлении. Но землянки долго не пустовали. Разный люд селился здесь. «Копай-городок» был бельмом на глазах уездной милиции. Небольшим числом боялись сюда соваться. Много раз Боровков ставил перед властями вопрос о ликвидации злачного места. Ему отвечали:

— А некуда пока размещать людей, Иван Федорович. Вот построим десяток хороших бараков, прикроем «Копай-городок»...

Вот сюда шорник и повел вечером бывшего милиционера Якова Семенова. Шли задами, по-над берегом. На землю опустился туман, пахло прелью. В поздний час «Копай-городок» выглядел зловеще. Кое-где пробивался слабый свет, слышались приглушенные голоса. Время от времени тишину прорезала грубая брань.

— Да, райский уголок, — сказал шорнику Яков.

— Бывал здесь?

— Бывал. Тут мне чуть ножом в бок не саданули.

Курилин усмехнулся:

— Могли и голову оторвать.

Они подошли к одной из землянок. Курилин постучал в дверь.

— Кто ломится? — послышался густой бас.

— Это я, Курилин.

— А, Тренчик, заходи.

Сгибаясь под притолокой, шорник и Семенов вошли в землянку. Яков не сразу сориентировался в ней. Наконец глаза его привыкли к полумраку. Он стал различать предметы, людей. В помещении было тесно, накурено. За дощатым, грубо сколоченным столом сидели трое. Перед ними стояла семилинейная лампа.

— Привел? — спросил один из находившихся в землянке.

— Вот, — ответил шорник, показывая на Семенова. — Проходи, Яков, садись.

Семенов узнал в говорившем Гошку Сороку, вора, специализировавшегося на поездных кражах. Он жил в Заречье. Другие Якову были незнакомы.

Сорока отрекомендовал гостя:

— Бывший милиционер Яков Семенов. Все охотился за мной, а теперь в друзья набивается.

— Бывает, — усмехнулся широкоплечий с крепкой мускулистой шеей мужчина. Он сидел в углу. — Расскажи-ка, Яков, с чего это ты повздорил с начальником?

Хотя в землянке царил полумрак, Семенов почувствовал на себе его тяжелый цепкий взгляд. Во рту стало сухо.

— С Гришкой Вострухиным история вышла, — стараясь улыбнуться, ответил он. — Без разрешения начальства хотел задержать его, а потом упустил. Ну, и дали пинка.

— Это как — даже без дисциплинарного взыскания?

— Были они у меня...

— И что ты теперь собираешься делать?

— Пойду работать на лесопилку Богачева.

— А от нас что хочешь?

— Трегубову насолить.

— Ишь ты, за дело взгрели, а ты уж и обиделся.

Яков вскинул руку.

— Я им верой-правдой с двадцатого года служил, два раза ранен был.

— Ладно, не горячись, — успокоил его широкоплечий. — Будет по-твоему. Но за добро добром платят. Скажи, многим в городе известно, что тебя из милиции поперли.

— Пока нет.

— И хорошо. Вот что, Яков: завтра пойдешь хозяина номеров «Париж» арестовывать. Тебя он знает, не станет рыпаться.

— Ордер нужен.

— Соорудим. В помощь двух хлопцев дадим. Действовать надо будет смело, решительно. Как, согласен?

Потоптавшись, Яков ответил:

— Продашь душу дьяволу, так с богом не помиришься. Ладно. Только брать Капустина надо тихо, чтобы никто в заведении не видел.

— Садись, обговорим дело подробнее.

Глава двенадцатая

Когда Шатров прибыл в милицию, там царило оживление.

— Новость за новостью, — сказал, встретив его, Парфен. — Из Кучумовки прискакал Фрол Антипин.

— Да ну? И что он говорит?

— Такая, брат, история. Сам Фрол, оказывается, был связан с бандой Луковина. Мокрых дел за ним не числилось, просто оказывал некоторые услуги. Мужик он умный, хозяйственный. И, конечно, его сейчас в банду на веревке не затянешь. И вот дружки Луковина решили напомнить ему о себе. Раз нагрянули к нему на заимку, два, поручения стали давать. В случае отказа грозились спалить заимку, а сына убить. Ну, Фрол поначалу все терпел. А когда Лисин сыграл комедию, не вытерпел, прискакал к нам за помощью. Сейчас у Ивана Федоровича сидит. Тут дело не в одном Антипине. Видимо, и другим зажиточным мужикам Луковин не по нутру, и поддерживать они его не собираются. Вот и послали Фрола к нам.

— Значит, Лисин в банде?

— Видимо, там.

— Поверили ему?

— Кто их знает? Тут, окромя как на удачу, ни на что нельзя надеяться. На большой риск пошел Петр Митрофанович. Сердце кровью обливается за него, а мы должны ждать. Расскажи-ка еще, что тебе там артисточка поведала?

Шатров подробно доложил о визите Галины Кузовлевой. Выслушав, Парфен сказал:

— Елизов — это уже серьезно. Через него мы можем выйти на Волкодава. Вот посмотри-ка эту писульку.

Трегубов подал Шатрову листок желтой бумаги.

— Копия, — пояснил Парфен. — Настоящая пошла к адресату.

В записке говорилось:

— Ну, что ты думаешь об этом? — нетерпеливо спросил Трегубов.

— Чепуха какая-то, — потер лоб Шатров.

— А может, шифровка?

— Кто написал?

— Капустин. Речь в записке, по всей вероятности, о золоте и наркотиках. Капустин широко снабжает уголовников марафетом. А где он может его взять? Конечно, у аптекарей. Но с другой стороны: по всем данным Левинсон честный скромный человек. Он служил в Красной Армии. У нас, сам знаешь, даже малейших подозрений в отношении его нет.

— Уж не проверяет ли Капустин нашего Корнеева — ну, этого «Шубина»?

— Вот об этом-то и я думал. Если мы всполошимся, начнем трясти Левинсона, тогда Капустину станет ясно, что «Шубин» наш человек. А с другой стороны: вдруг все, что здесь написано, соответствует действительности? Значит, и за Левинсона браться надо.

— Погоди, Парфен, — прервал его Шатров, — воздержись от срочных мер в отношении аптекаря. Он от нас не уйдет. Давай посмотрим, что дальше предпримет Капустин. Кстати, как вел себя Левинсон, когда Корнеев передал записку?

— Да, никак. Прочитал ее и спрятал в карман.

— А что это за суетня у нас такая?

— Усиленный наряд на вокзал направляем: ночью прибывает начальство из губернии. При такой обстановке в городе ухо надо держать востро.

— Мое присутствие требуется?

— Нет. Иди отдыхай, завтра раненько — сюда. Кое-что надо в нашем плане уточнить.

Глава тринадцатая

Лисин терзался неизвестностью. Он чувствовал себя на заимке, как мышь в западне. Охранявшие его бандиты не разрешали ему отлучаться дальше двора. Петр пробовал вызвать их на откровенность, но они только загадочно усмехались. «Значит, подозревают меня, — несколько раз приходило ему в голову. — Один выход — бежать». В то же время, несмотря на нависшую угрозу, побег не устраивал Лисина. Это значило для него вернуться в город с пустыми руками. Поэтому, готовясь к уходу, он медлил, тянул время, пытаясь хоть что-нибудь выяснить.

Заимка располагалась в живописном распадке между двумя грядами невысоких гор. С обеих сторон ее обступал лес. Это был благодатный уголок, ставший для Лисина ловушкой. И он искал выход из нее. Уходить вниз по распадку не было смысла, так как он вел на безлесную равнину, где Лисина могли быстро обнаружить. Оставалось бежать через горы. Но, не зная дороги, Петр мог заблудиться, потерять время. Он долго простаивал у окна, размышлял, как ему быть.

Вожак на заимке больше не появлялся. По отношению бандитов к рыжеватому Петр окончательно понял, что он не первый патрон в обойме. Да и численность банды у него была невелика: человек двенадцать, не больше. «А Трегубов с Шатровым предполагают, что в уезде орудует не меньше полусотни луковинцев, — размышлял Лисин. — Где тогда дислоцируются остальные? И есть ли вообще у Луковина сколько-нибудь крупный контингент?»

Все эти загадки мучили Петра, не давали покоя.

Заимка, на которой держали Лисина, находилась километрах в пятидесяти от уездного центра. Добравшись пешком до ближайшего села, он сможет взять там лошадей и доехать до города за полдня. Петр решил бежать этой ночью.

Стояла духота, с запада надвигалась гроза. Далеко за вершинами гор ворчал гром, почерневшее небо прорезали голубые зигзаги молний. Во дворе несколько бандитов чистили оружие. На дороге, ведущей к заимке, показался всадник. Он изо всех сил гнал лошадь.

— Кто это? — приложив к глазам ладонь, спросил вышедший на крыльцо старший охраны, пожилой, диковатого вида мужик по имени Евдоким. — Никак от Ивана Федосеевича?

Иваном Федосеевичем звали вожака. Однако фамилии его никто не упоминал.

— Да нет, — ответил старшему один из бандитов. — Это, кажись, Ванька Антипин.

Он угадал. Подъехав к воротам прясла, Иван ловко соскочил с коня. На нем была ситцевая рубаха без опояски, холщовые штаны и обутые на босу ногу чирики.

— Чтой-то ты, Ванюша, так скоро прибыл? — спросил его старший. — Мы ждали тебя к вечеру.

— Батя послал, — хмуро ответил тот. — Вы тут в игрушки играете, а нам в хозяйстве дел много. Харчи вам привез.

— А, давай.

Иван снял переметные сумы, стал доставать из них сало, вяленое мясо, свежие огурцы, лук. Напоследок вытащил плоскую бутыль с самогоном. На лицах бандитов появились довольные улыбки.

— Во, это дело! — похвалил его Евдоким. — Заходи в избу.

Проходя мимо Лисина, Иван как-то странно взглянул на него.

— И ты, господин хороший, с нами, — сказал ему старший. — Тяпнем немного, пообедаем, сразу веселее станет.

Он подмигнул товарищам. Те загоготали. В избе Евдоким достал с полки стаканы, нарезал ломтями хлеб. Потом осторожно разлил самогон.

— Ну, с божьей помощью, не последнюю, — и опрокинул стакан в рот. Крякнув, добавил: — Крепкую штуковину гонит твой батя.

— На это дело он мастак, — подтвердил Иван, закусывая куском вяленой сохатины.

Антипин снова внимательно взглянул на Лисина. «Что это он? — удивился Петр. — Сказать, что ли, что хочет?»

— Ивана Федосеича видел? — спросил старший.

— Видел, — ответил Иван. — Обещал завтра быть у вас.

— Это хорошо, а то надоело сидеть без работы. Ну, давайте, братцы, еще по одной. Можа, кому больше и не придется.

Пьянея, бандиты становились оживленнее. За столом пошли разговоры. Не обращая внимания на Лисина, они вспоминали свои прошлые подвиги, хвастались налетами на беззащитных крестьян. Потом стали хвалиться оружием. Улучив момент, Иван наклонился к Лисину, шепнул:

— Тятя был в городу у Боровкова. Он приказал уходить вам. Про вас пронюхали...

— Так, значит, вы не с ними? — Лисин едва заметно кивнул на бандитов.

— Нет. Но об этом потом. Вчера я слышал разговор, что послезавтра будут сделаны налеты на коммуны и потребиловки. Вам надо как-нибудь выйти во двор. Садитесь на моего коня и скачите в город. У ручья будет развилка, так вы влево возьмите.

— Хорошо, Иван, спасибо.

Теперь для Лисина уже было ясно, что у бандитов есть свой осведомитель в милиции. Это грозило провалом всей операции по обнаружению и поимке Луковина. Подождав немного, Петр встал из-за стола, пошатываясь, шагнул к двери.

— Ты куда, господин хороший? — остановил его Евдоким.

— На воздух...

— Пойдем вместе, я провожу тебя.

Они вышли во двор. Громыхало уже рядом, тяжелая черная туча заслонила ярко пылавшее солнце. В распадке стало прохладно. Они остановились у стены сарая.

— От самогон, — улыбнувшись, сказал бандит. — Все нутро гложет.

— А вы крепкий, — похвалил его Лисин.

— Это верно, — подтвердил тот. — Смотри-ка ты, дождь начинается.

Бандит поднял к небу голову. В это время Лисин нанес ему короткий удар под ложечку. Икнув, Евдоким стал оседать. Второй удар опрокинул его на землю. Выхватив у старшего из кармана пистолет, Лисин бросился к воротам. Повод затянулся, никак не хотел сниматься со столба. Развязывая его, Лисин услышал крики. Прыгнув в седло, он помчался вниз по распадку. Сзади раздались выстрелы. Будто кто палкой ударил Петра по плечу. В глазах потемнело.

Глава четырнадцатая

Сообщение Якова Семенова взволновало Шатрова. Они встретились у железнодорожного вокзала.

— Зачем им нужен Евстигней? — недоумевал заместитель начальника угрозыска.

— Может, свести с ним счеты? — предположил Семенов.

Увольнение Якова из милиции было организовано самым серьезным образом. Издали приказ, в котором внимание всех сотрудников обращалось на самовольные действия милиционера Семенова, повлекшие за собой серьезные последствия. Встречаясь со знакомыми, Яков жаловался на проявленную к нему несправедливость. Ему сочувствовали. Зато среди базарных торговок его увольнение вызвало настоящее ликование, для них Яков был бельмом на глазу.

— Счеты? — переспросил Шатров. — Он же отец-благодетель уголовников. Кто, как не Евстигней, в трудную минуту приходит им на выручку: прячет по малинам, кредитует, снабжает наркотиками?

— Но и дерет он с них дай боже, — усмехнулся Яков.

— Да, «услуги» его дороговато стоят, — задумчиво постукивая костяшками пальцев, подтвердил Шатров. — Вот что, Яков, ты побудь здесь, а я живо смотаюсь к Трегубову. На какое время намечена операция?

— В два часа ночи.

— Время у нас еще есть...

Парфена Шатров застал за странным занятием. Трегубов перекладывал с места на место истрепанные фотографии.

— Ты что это, Парфен, колдуешь?

Почесав затылок, тот ответил:

— Да тут Боровков задачу подкинул...

Утром, вызвав Трегубова, начальник милиции показал ему фотографию и спросил:

— Ты с этим человеком никогда не встречался?

С карточки на Парфена смотрел бравый колчаковский офицер в парадной форме.

— Вроде бы лицо знакомое, а кто — не могу вспомнить, — ответил заместитель.

— Н-да, — протянул Боровков. — Ты понимаешь, лицом больно смахивает на нашего начальника секретной части Перфильича.

— Перфильича? — удивился Трегубов. — Вроде что-то есть... Хотя, погоди: Перфильичу-то уже за сорок, а этому — не более тридцати. Притом Перфильич пришел к нам из ЧК...

Эту фотографию Трегубов и показывал сейчас Шатрову. Георгий долго рассматривал бравого колчаковца.

— Нет, Парфен, ничего не могу сказать.

— Ты понимаешь, Боровкову и мне сдается, что этот офицерик похож на нашего начальника секретной части Гришина. Но колчаковцу, судя по карточке, не больше тридцати, а Гришину за сорок.

— Н-да, — протянул Шатров. — А откуда она у вас?

— Вчера умерла старуха в Заречье, одинокая. При описи имущества у нее нашли альбом. Ничего интересного в нем нет, семейные фотографии домочадцев: дедушки, бабушки, внуки. А эта особняком была приклеена. Тюрин, который составлял акт, первый обратил внимание, что офицер похож на нашего Перфильича. Боровков приказал ему держать язык за зубами, а мне вот подсунул для изучения.

— А эти фотографии самого Гришина? — кивнул Шатров на другие снимки.

— Его. Я их из старого личного дела взял, которое нам из ЧК передали.

— Вообще-то похож. Только на этих фотографиях он действительно выглядит старее.

— Может, у него брат колчаковец?

— А что? Помнишь, Боровков рассказывал, как отряд чоновцев погиб, когда гонялись за бандой Мозжухина? Кто-то тогда бандитов предупредил. Не Гришин ли? И за Луковиным сколько бегаем?..

— Круто забираешь, — остановил его Трегубов. — Все это пока догадки. Но если насчет Гришина — правда, тогда он нам здорово повредит при операции против Луковина и Елизова. Надо его изолировать на время. Пошлем в командировку в губернский центр.

— Правильно.

Взглянув на Шатрова, начальник уголовного розыска спросил:

— Так что у тебя?

Георгий коротко рассказал о сообщении Семенова. Трегубов слушал, скосив глаза на окно, выходившее во двор милиции: там двое милиционеров седлали коней.

— И что ты думаешь по этому поводу? — поинтересовался он.

— Здесь может быть две версии...

— Ишь ты, куда загнул, — засмеялся Парфен. — Версии! Ну, давай, валяй.

— Арест Евстигнея задуман, может быть, для того, чтобы проверить самого Семенова. Это во-первых. А во-вторых, возможно, с целью вымогательства.

— Так, так, — поддакнул Трегубов. — А третьей версии у тебя нет?

— Пока нет, — признался Шатров.

— Н-да. И что же ты намерен делать?

— Надо проследить, куда Яков с «помощниками» доставит Капустина, и там арестовать всю головку.

— Думаешь застать Луковина с Елизовым?

— Не исключено, что и они тоже там будут.

— Нет, Георгий, — возразил Парфен. — Ход твоих мыслей не совсем верный. Ну зачем же им для проверки Семенова красть Капустина, куда-то увозить его? Для этого достаточно более рядовой фигуры. Так что твоя первая версия, будем считать, отпала. А вот арест Евстигнея с целью вымогательства... Тут надо крепко подумать. Помнишь, мы говорили с Боровковым и с тобой, для чего стекаются сюда бежавшие бандиты? Тогда в двадцатом-двадцать первом им только зубы повыбили, а корешки остались. Большая часть из того, что награблено, осела в уезде. Может, у того же Савичева или Капустина.. Луковину и Елизову нужны деньги, деньги и еще раз деньги. За ними они сюда и явились. Кое-что им, конечно, удастся взять у своих сообщников. Но всего не отдадут, никак не отдадут. Вот тут-то бывшие вожаки и попытаются взять реванш. Ну, а приемы у них остались прежние. Пойдут налеты на кассы, грабежи населения, в том числе и богатых нэпманов. Без убийств не обойдется. Поэтому они будут действовать дерзко, решительно и, главное, — быстро. А там ищи ветра в поле. Вот этот момент нам и надо упредить.

— Если бы только нэпманов трясли, еще полбеды, — заметил Шатров. — Я бы сам с удовольствием помог.

— Ишь, какой у. меня, недальновидный помощник, оказывается, — засмеялся, Парфен. — Нэп — это ленинская политика, и мы обязаны неуклонно проводить ее в жизнь. Вот и получается, что сотрудники милиции, то есть мы, обязаны жизнь нэпманов так же охранять.

— Умом я это понимаю, — признался с горечью Шатров, — а сердцем — не могу.

— Ничего. Сердце у тебя хорошее, доброе к людям. А что до нэпманов... Вот покончим с разрухой, понастроим больших заводов и фабрик, тогда им непременно придет конец. Не выдержат конкуренции с социалистическим государством.

— Может, уйти мне из милиции? — уныло произнес Георгий.

— Обиделся? — удивился Трегубов. — Вот чудак! Да разве я сам не переживаю. Представь, мой дружок детства сейчас тысячами ворочает. Думаешь, легко его ухмылки переносить? То-то же! Теперь давай о деле. Подумаем-ка за Луковина, как он намерен осуществить свои планы. Мужик головастый и рисковый...

Глава пятнадцатая

Шубин околачивался на кухне, заигрывал с поварихами, подтрунивал над официантами. В полуденный час для вышибалы никакой работы не было.

Разбитной парень пришелся по нраву женскому персоналу номеров. Не один раз он ловил на себе игривые взгляды горничных и подавальщиц. Особенно симпатизировала ему Клаша из верхних номеров, где останавливался солидный народ. Это была красивая женщина с копной каштановых волос. Болтали про нее всякое, однако она умела держать себя с достоинством.

Как-то, столкнувшись в коридоре с Шубиным, Клаша сказала ему:

— Хорош ты парень, да не ко двору попал.

— Аль не подошел? — дерзко засмеялся он.

— У тебя вид блатной, а душой ты хороший человек.

— Ишь ты! Полюбила, что ль?

— А если б и полюбила?

— Ты ягодка не для моего лукошка.

Она прошла мимо, презрительно улыбаясь.

Вторая встреча у них произошла при необычайных обстоятельствах. В одном из верхних номеров забуянил приезжий нэпман. Унять его позвали Шубина. Когда он поднялся, то увидел бежавшую по коридору Клашу. Лицо ее было в крови.

— Что он с тобой сделал? — крикнул Шубин.

Клаша лишь махнула рукой.

Открыв дверь номера, он нос к носу столкнулся с толстым рыхлым мужчиной. Тот свирепо посмотрел на парня и угрожающе поднял над головой пустую бутылку. Шубин молниеносно обхватил его ниже пояса, бросил на кровать.

— Ты что, псих, ошалел? — крикнул он мужчине.

Тот несколько минут лежал без движения. Потом негромко и спокойно сказал:

— Обчистила она меня, все деньги взяла...

— Потерял, небось, или пропил.

— Еще вчера вечером были.

— Ладно, разберемся. Только женщин нехорошо трогать.

— Воровок можно.

— Да откуда тебе известно, что она воровка? — разозлился Шубин.

— По глазам вижу.

— Ладно, одевайся, дядя. Умыться тебе надо...

Разделавшись с нэпманом, он спустился вниз. В коридоре увидел Клашу, которая, прислонившись к стене, плакала.

— Что с тобой? — спросил Шубин.

— Уйду я отсюда, моченьки моей больше нет.

— Да куда ж ты уйдешь?

— В деревню уеду.

— Вот дура! Успокойся, иди наверх. Евстигней будет ругаться...

Вдруг Клаша резко притянула его к себе и взволнованно зашептала:

— Хочешь, скажу, кто обокрал жильца? Андрей! Они вчера у него пили в номере.

— Вон оно что, — задумчиво протянул Шубин. — За это Евстигнея могут и в милицию...

— Он не видел, как Андрей зашел в номер с дружками.

— Ты, Клаша, помалкивай, а то они тебе житья не дадут.

— Я только тебе сказала, — благодарно взглянув на него, сказала та. — Хочется кому-то пожаловаться...

С того дня Клаша стала все больше привязываться к нему. Она все чаще попадалась на глаза, останавливая то ласковым словом, то многозначительной улыбкой. Тянуло и Шубина к ней. Но однажды старший официант сказал ему с грубой откровенностью:

— Ты это брось. Дойдет до Евстигнея, накостыляет он тебе. Ведь Клашка — его.

— Да ну? — удивился Борис.

— Вот тебе и ну.

После этого Шубин резко изменил свое отношение к горничной. Напрасно она искала с ним встреч: парень был непоколебим...

Вот и сегодня Клаша уже четыре раза забегала на кухню, торопя поваров с обедами для своих жильцов. Она то игриво, то грустно поглядывала на Бориса, но он упорно избегал ее взгляда. Наконец он отправился в зал. В это время мимо метеором пробежала Клаша. На миг она прижалась к нему. Шубин ощутил в руке клочок бумаги. Осторожно оглянувшись, он вышел во двор, где поленницами лежали дрова, грудились пустые ящики, бочки. Прислонившись к каретному сараю, прочитал:

«Вот прилипчивая баба, — вздохнул Шубин. — Все дело испортит. А может, у нее действительно что-нибудь важное?»

Порвав записку, он бросил клочки под ноги, затоптал в навоз. До назначенной встречи осталось полчаса. Послонявшись по залу, он прошел наверх. Клаши не было. Тогда снова спустился вниз, прошел на кухню. Его встретили обычными шутками. Побалагурив с кухонными работницами, Шубин проскользнул на хозяйскую половину. Там царил полумрак.

— Это ты, Борис? — послышался шепот Клаши.

— Я, — и тотчас почувствовал на своих плечах женские руки.

«Ну вот, начинается», — с досадой подумал он.

— Боренька, касатик ты мой ненаглядный, люблю я тебя, — лихорадочно твердила горничная, прижимаясь к парню. — Давай убежим отсюда. Убьют нас здесь или посадят в тюрьму.

Оторвав ее руки, Шубин грубо бросил:

— А куда побежишь, дура? С работой везде трудно, а денег у нас с тобой нет.

— Есть, Боренька, — как в полузабытьи шептала Клаша. — Много денег есть, на всю жизнь хватит, и детям нашим...

— Где? — резко спросил Шубин.

— Пойдем, покажу тебе, где Евстигней золотишко свое прячет. Подсмотрела я за ним.

— Сейчас же день! Увидят нас...

— Евстигней бежать собрался. Может, сегодня уйдет. Он с Лукерьей все подготовил. Идем, никто не обратит на нас внимания. У меня в городе есть знакомая женщина, она нас укроет на время.

— Куда идти? — спросил Борис.

— За баню. Там под деревом зарыто.

— Хорошо, иди вперед. Я за тобой.

Когда горничная скрылась, Шубин решительно подошел к телефону:

— Барышня, десять-пять... Кто? Это — Леонтий. Я нашел, где хозяин прячет сапоги... Немедленно к соляному складу пролетку.

Глава шестнадцатая

Лисина подобрали в трех верстах от Кучумовки. Он лежал без сознания в придорожной канаве. Неподалеку пасся оседланный конь. Когда раненого привезли в сельсовет, он открыл глаза и еле внятно произнес:

— Передайте Боровкову... что послезавтра будет налет... на потребительские общества и коммунарские кассы... Луковина здесь нет... Еще... в милиции работает осведомитель Волкодава...

Потом снова впал в забытье. Председатель сельсовета вызвал начальника поста.

— Гони в город, — приказал он ему. — Надо немедленно оповестить Боровкова.

Прибывший фельдшер осмотрел раненого.

— Нужно везти в больницу. Без операции умрет.

— Будешь сопровождать, — распорядился председатель.

До совещания у Боровкова оставалось полтора часа. Шатров решил немного прогуляться по городу. Проходя мимо дома, где жила Галина Кузовлева, он вдруг повернул к ее воротам. Георгий сам не отдавал себе отчета в своих действиях. Просто ему захотелось еще раз поговорить с милой приятной женщиной. В тот вечер их беседа была сугубо официальной. Тогда он впервые обратил внимание на красоту артистки. Нет, ему и раньше приходилось видеть ее. Однако в заведении, где работала, она выглядела совсем другой. В чем была разница, Шатров понять не мог. Видимо, ее лицо сильно портила косметика. И еще — кафешантанные жесты и движения.

Теперь ему хотелось увидеть артистку в домашней обстановке.

Шатров был холост. На его жизненных перекрестках не так уж много встречалось женщин. Мешала природная застенчивость, да и времени не было для длительных ухаживаний. Провожая в тот вечер Галину Кузовлеву, Шатров робко взял ее под руку, ощутив в сердце предательское покалывание. При сильных волнениях давала себя знать давняя контузия.

— Вы, как гимназист, — засмеялась тогда артистка.

«Будешь тут им, когда ни дня ни ночи покоя», — с горечью подумал Шатров.

И вот ноги снова несли его к ней. Повертев щеколду, Георгий услышал злобный лай собаки. Прошло несколько минут.

— Кто? — спросил знакомый голос.

— Это я, Шатров, — ответил он.

— А, очень рада.

В проеме калитки появилась улыбающаяся Кузовлева. На плечи ее была накинута легкая шаль-паутинка.

— Я к вам... ненадолго, — сказал Шатров.

— Пожалуйста...

Георгию показалось, что в ее глазах мелькнула растерянность. «Стесняется, что ли, меня?» — подумал он, шагая за ней в дом.

— Только у меня, Георгий Иванович, не прибрано. Встала поздно.

В комнате, куда артистка завела Шатрова, все говорило о быте незамужней женщины. На комоде стоял трельяж, возле которого грудились флаконы с духами, коробки с пудрой, шкатулки. Всюду были вышивки, кружева, фотографии. Над кроватью висел гобелен, изображающий охоту на оленя.

— Садитесь, — пригласила Галина, пододвигая венский стул. — Хотите чаю?

— Нет, спасибо, я ненадолго. Вот пришел посмотреть, как вы живете.

— Да как живу? Одиноко, скучно. Работа — не в счет. Там я устаю.

— Хозяйка-то где?

— Уехала к сыну. Он у нее в губернском городе живет.

— А где ваши родные?

Галина вздохнула.

— Потеряла во время гражданской войны. Здесь вот зацепилась и живу.

— Вам бы учиться!

— Да вы что? Еле-еле на жизнь хватает.

— Тогда надо мужа богатого искать, — пошутил Шатров.

— Кто из порядочных мужчин возьмет трактирную певичку? А за плохого не хочется идти.

— Да, — неопределенно протянул Георгий и мысленно выругал себя: «Тянет тебя за язык. Женщине и так горько». Помолчав, спросил: — Когда вы, Галя, с Савичевой познакомились?

— Когда? Уже не помню точно. Как будто зимой прошлого года. Да, да. Она тогда нарядная пришла в «Париж» и сразу бросилась всем в глаза. Потом снова появилась. Как-то пригласила меня к своему столу. Тогда мы и познакомились.

— Она с мужем приходила?

— Все больше одна или с подругой.

— А кто ее подруга?

— Знаю, что зовут Раисой, а больше мне о ней ничего не известно. Да что-то ее уже не видно в «Париже».

— Бывали с Екатериной другие мужчины?

— Как-то неудобно сплетничать.

Галина отвечала немногословно, со слабой улыбкой. «Боится, — подумал он, — или устала. Работа у нее утомительная».

— Ну, а с Елизовым давно знакома Савичева?

— Не знаю...

«Пора идти», — решил наконец Шатров. Однако уходить ему не хотелось. В обществе красивой скромной женщины было хорошо, уютно.

Вставая, он вдруг заметил на подоконнике у края шторы пепельницу с окурком. «Так вот почему она сдержанна, — промелькнуло в голове у Шатрова. — У нее бывают мужчины». Что-то вроде ревности шевельнулось в его груди. Заметив его взгляд, Кузовлева зябко повела плечами, зевнула. Георгий стал прощаться, извиняясь за беспокойство.

Когда он ушел, из соседней комнаты недовольный мужской голос спросил:

— Кто там еще к тебе приходил?

Рассматривая себя в трельяж, Кузовлева лениво ответила:

— Шатров, мой дорогой, Шатров, заместитель начальника угрозыска.

— Что, втрескался?

— Не знаю... Может быть.

Глава семнадцатая

Боровков и Трегубов чувствовали, что обстановка накаляется, но у них еще не было цельного представления о размахе событий. Суммируя отрывистые сведения, они сделали вывод, что Луковин «петляет», старается запутать сотрудников милиции. Это требовалось ему для того, чтобы выиграть время, собрать, сгруппировать свои силы, а потом серией неожиданных ударов ошеломить город и уезд, дезорганизовать общественную жизнь, вызвать панику и скрыться.

По городу ползли самые различные слухи. Уверяли, что ночью на улицах появляются на ходулях люди в саванах. Они пугают запоздавших прохожих до обмороков, а затем грабят. Рассказывали о зарытых кладах, которые разыскивают теперь бывшие их хозяева. Кто-то настойчиво внушал обывателям мысль, что милиция будет арестовывать всех городских коммерсантов. В распространении сплетен чувствовалась опытная рука.

— Нутром чую: спешит Волкодав, — говорил Боровков Парфену. — Догадывается, что мы обкладываем его со всех сторон. Он здесь, в городе, это подтверждает и Лисин. А вот насчет Елизова я стал в последнее время сомневаться.

Они сидели в кабинете Парфена, в который уж раз перебирая все варианты ликвидации банды Луковица.

— Почему, Иван Федорович? — удивился Трегубов. — Его ж видела артистка из варьете.

— Давай, Парфен, рассуждать так. Со дня убийства Савичева прошло без малого две недели. Где находилась в это время его жена Екатерина? В глубоком подполье? Сбежала? Так по крайней мере старались нас уверить. И вдруг она открыто появляется в библиотеке городского сада. Да еще с кем: с Елизовым! Тебе же известно, что после ареста Луковина он благополучно драпанул и до сих пор известий о нем у нас не было. Выходит, находился в уезде? Но Елизов не из тех мужиков, которые любят тихо сидеть, да еще так долго. И вдруг он выплескивается в такой момент, когда мы со всеми фонарями разыскиваем Волкодава. По телеграфу его вызвали, что ли? Поэтому у меня появилась мысль: уж не отводит ли сам Луковин нас от себя за счет своего друга? Дескать, ищите Елизова, а не Волкодава.

— Да-а-а, дела, — сказал Трегубов. — Значит, Елизов — легенда.

— Все возможно, Парфен.

— Выходит, артисточка... того?

— Что «того»? Предположение еще не истина. Я хотя и сомневаюсь в Елизове, но со счетов его не сбрасываю. Теперь, Парфен, насчет осведомителя. Лисин тоже подтверждает, что кто-то у нас работает на Волкодава. Наши с тобой подозрения пали на Гришина. Давай, будем его изолировать.

— Мы с Шатровым решили командировать его дней на десять в губернский город. Якобы для изучения опыта. Я уже звонил по этому поводу заместителю по кадрам.

— А что? Верно. Зови его сюда. Посмотрим, как он себя поведет.

Через несколько минут в кабинет Трегубова вошел седоватый плотный мужчина лет сорока пяти. Вытянув руки по швам, доложил о своем приходе. Это был Гришин.

— Роман Перфильевич, — обратился к нему начальник милиции. — Телефонограмма из губернского города пришла с распоряжением командировать тебя на десять дней для изучения опыта. Как ты смотришь на это?

— Да я только был. В апреле.

— Понимаю, — сказал Боровков. — Но это распоряжение заместителя по кадрам.

— Работы много, — пожал плечами Гришин. — Когда собираться?

— А вот сегодня и поезжай. Пятичасовым поездом.

— Есть, — ответил Гришин.

Четко повернувшись, он вышел из кабинета. Боровков с Трегубовым переглянулись. Покачав головой, начальник милиции сказал:

— Или выдержка у мужика великолепная, или мы ошибаемся. Сколько я ни перебирал в уме, больше никого подозревать, не могу. Впредь о самых секретных сведениях должны знать только я, ты и Шатров. Что-то я тебе еще хотел сказать? Да, вот что! Надо будет проследить за Гришиным. Пошли своего агента. Ну, Рубахина, что ли. Он молодой парень, шустрый. Пусть сопроводит Гришина.

Уже у самого порога, остановившись, Боровков добавил:

— Уездный комитет партии разрешил взять в помощь оперативным группам коммунистов и комсомольцев из железнодорожных мастерских и мебельной фабрики. Надо, Парфен, их собрать и проинструктировать.

Когда Боровков ушел, на столе у Трегубова зазвонил телефон. Парфен снял трубку.

— Трегубов слушает. Да, да. Понятно. Молодец, сейчас еду.

Глава восемнадцатая

Каждый день у городского ломбарда собиралась большая очередь. Сюда приходили те, кто, потеряв надежду найти работу, стремился как-то перебиться, заложив вещи. Несли в ломбард шубы, ковры, тяжелые из панбархата платья, оренбургские платки, старинной работы вазы, настенные часы, статуэтки. Время было трудное, в городах царила безработица.

Два раза в день — утром и после обеда — перед толпой появлялся седой румяный мужчина. Он выкрикивал очередных. Люди молча подходили к окошечкам, отдавали вещи оценщикам, брали деньги и так же молча отходили. Уходили из ломбарда с надеждой снова вернуться сюда, выкупить дорогой сердцу заклад. Но далеко не всем удавалось сделать это.

В ломбарде постоянно дежурили сотрудники милиции. Случалось, что в заклад шли краденые вещи. В этот день народу было особенно много: банк задержал ломбарду выдачу денег и накануне приема закладов не было. Стоявшая в очереди маленькая, вся сморщенная старушка вдруг зашаталась, хватаясь за сердце. Ее поддержали несколько рук. На землю упала старая дамская сумка, из которой высыпались золотые крестики, несколько браслетов, коралловое ожерелье, дамские часики, кулон, серьги. И в этот момент раздался истерический крик:

— Граждане, да это же вещи моей матери! Ее в двадцатом году убили бандиты.

Кричала молодая с исхудавшим лицом женщина. Поднялся шум. Раздвинув столпившихся людей, к старушке подошел дежуривший в тот день милиционер Игнатьев. Та смотрела на него испуганным зверьком.

— Кто кричал? — спросил Игнатьев.

— Я, — протолкалась к нему молодая женщина.

— Хорошо. Пройдите в соседнюю комнату.

В кабинете заведующего ломбардом милиционер принялся за старушку. Та сидела на стуле, быстро перебирая своими худенькими маленькими ручками.

— Откуда у вас эти вещи? — обратился к ней Игнатьев.

— Еще от матери.

— Как ваша фамилия и кто вы по социальному положению?

— Я Георгиева, из дворян. Отец владел поместьем в Саратовской губернии. В семнадцатом, его у нас отобрали. Мой муж умер, дети разъехались. Я пыталась перебраться за границу, но мне не удалось. Хотела уйти к Александру Васильевичу Колчаку, но его разбили. Вот здесь и пришлось застрять. Что было — продала, это все, что у меня осталось.

— Так, так. А где вы проживаете?

— У Ксении Семеновны Ведерниковой, на Лассаля, 12.

— А она чем занимается?

— Портниха на дому.

— Муж у нее есть?

— Нет, она его потеряла в эту войну.

— Ну хорошо. Изложите на бумаге все, о чем мы говорили.

Игнатьев пошел доложить о случившемся Боровкову.

— Немедленно на квартиру к старухе, — приказал тот агенту Ягудину.

Глава девятнадцатая

Когда Парфен приехал в условное место, его встретил бледный, расстроенный Корнеев.

— Ну, что у тебя случилось, Леонтий? — с тревогой спросил он парня.

— Зевнул, Парфен Григорьевич, — уныло ответил Корнеев. — Евстигней захватил все свои ценности и удрал.

— Так... — протянул начальник угрозыска. — Значит, сапоги всмятку получились?

— Всмятку, — мотнул головой Леонтий.

«Сапогами» они договорились тогда называть золото, которое по всем признакам имелось у хозяина «Парижа».

— Эх, шляпа ты, Корнеев, — с досадой сказал Парфен. Но тут же спохватился. — Ладно, не горюй. Говоришь, в гости к лесопильщику ушел? Я — туда. А ты возвращайся в заведение и молчи. Бабенку эту тоже предупреди. Там еще будет карнавал.

Упустить Капустина было, как считал Парфен, верхом его беспечности. В течение длительного времени следить за хитрым, изворотливым дельцом, накапливать факты о его связях с уголовным миром и в последний момент дать ему возможность удрать. Так мог поступить только человек, утративший милицейское чутье. «Это, — думал Трегубов, — Боровков наверняка не простит. И, поделом тебе, раззява!»

Как он и догадывался, Капустина в доме лесопильщика не было.

— И не приходил? — с надеждой спрашивал он хозяина, рябоватого рыхлого мужчину, стоявшего перед ним в подтяжках.

— Нет, и уговору даже не было, — дрожа, отвечал тот.

— Мы осмотрим ваш дом.

— Пожалуйста, пожалуйста, — лепетал владелец лесопилки. — Только я уверяю вас: у меня никого нет. Кроме супруги, конечно. Она сейчас, извините, в постели. Легла отдохнуть.

— Ванюшка, пошли, — приказал Парфен сопровождавшему его молодому милиционеру.

Но в доме, действительно, никого посторонних не было. Тогда Парфен, вежливо выпроводив в другую комнату лесопильщика, обратился к его супруге, дородной женщине со следами былой красоты на располневшем лице.

— Скажите, пожалуйста, вы давно знаете Екатерину Савичеву?

— Я ее видела лично всего два раза, — ответила та. — Это вы по поводу моего заявления?

— Да, — ответил Трегубов. — Мы тогда вам ответили. Но сейчас возникли некоторые обстоятельства.

— Пожалуйста.

— Кто вам сказал, что Екатерина Савичева находится... гм... в связи с вашим мужем?

— Певица из «Парижа» Галина Кузовлева.

— И вы поверили?

— Что делать? Женщины ревнивы, а я уже не молода, чтобы остаться одинокой.

— Откуда вам стало известно, что Савичева связана с уголовным миром?

— И об этом мне говорила Кузовлева.

— Хорошо, позовите сюда вашего мужа.

— Сейчас.

Дряблые щеки лесопильщика тряслись от страха, он нервно перебирал толстыми пальцами концы подтяжек.

— Да вы успокойтесь, — сказал ему Трегубов. — Мы вас не тронем. Откровенно, как мужчина мужчине: вы были близко знакомы с Екатериной Савичевой?

— Ей-богу, нет, — перекрестился лесопильщик. — Это все наговоры.

— С какой целью? Вам кто-нибудь мстит?

— Да нет вроде бы.

— А Кузовлеву вы знаете?

— Бываю в «Париже», слушаю ее.

— И только? Извините, что побеспокоили.

— Пожалуйста, пожалуйста.

К удивлению Трегубова, начальник милиции спокойно встретил весть о бегстве Евстигнея Капустина.

— Черт с ним, — сказал он Парфену. — Далеко не убежит. Дадим телеграмму, по дороге задержат. Тут дело поважнее. Сегодня утром в военизированной охране кто-то с пирамиды снял пять винтовок. Чувствуешь, какая схватка готовится? Луковин — это тебе не Евстигней, хотя и он сволочь порядочная. Завтра выставим возле учреждений усиленную охрану и ударим оперативными группами по «малинам». Медлить больше нельзя, иначе упредят. Будем брать, кто попадется. И по уезду также. А Луковина надо искать сегодня.

— Операцию «Париж» продолжать, Иван Федорович?

— Да, да. Кое-кого мы уже сегодня возьмем, тихонько. Кстати, надо будет задержать завхоза Капустина. Этот многое знает.

Трегубов рассказал начальнику милиции о своем разговоре с владельцем лесопильного завода и его женой. Боровков рассмеялся.

— Это ты насчет Кузовлевой? Понимаешь, обвела она нас вокруг пальца. Только что перед тобой был у меня Шатров. Он тоже высказал в отношении артистки сомнения. Надо брать и ее, а в доме оставлять засаду.

— Где сейчас Шатров?

— Рабочих железнодорожных мастерских инструктирует.

— А Ягудина вы никуда не отсылали?

— Он поехал по одному любопытному делу...

Глава двадцатая

Ягудина и еще двух сотрудников встретила высокая симпатичная женщина лет тридцати пяти. Это была Ксения Семеновна Ведерникова. Узнав о цели их прихода, она охотно распахнула двери своего дома. В комнатах стояла хорошая старинная мебель, всюду были ковры и гобелены. «Удивительно, как это она сумела сберечь такую обстановку», — подумал про себя Ягудин, подходя к прекрасному беккеровскому пианино.

— Играете? — спросила его хозяйка.

— Немного. Я воспитывался в приюте вдовствующей императрицы, там у нас был старенький инструмент. Скажите, Георгиева у вас живет?

— Да. Что с ней случилось?

— Видите ли, ее обвинили в краже вещей.

— Боже мой, этого не может быть!. — всплеснула руками Ведерникова. — Вера Ильинична — и такое? Да она пальцем не тронет чужого добра.

— Все может оказаться наветом, — согласился Ягудин. — Она давно у вас живет?

— С двадцатого. Георгиева — одинокая старая женщина.

— К ней кто-нибудь приходит?

— Разве только затем, чтобы попросить ее об уроках музыки. Она прекрасная пианистка.

— Это ее инструмент?

— Мой, но я ей охотно разрешаю пользоваться им.

— Покажите ее комнату.

В боковушке, выходящей одним окном в угол двора, стояли солдатская койка, прикрытая лоскутным одеялом, старенький с облупившейся краской столик и два обшарпанных венских стула.

— Вот ордер на обыск.

— Пожалуйста, пожалуйста, — замахала руками Ведерникова.

Обыск в комнате старухи ничего не дал. Два старых платья, стоптанные ботинки и съеденная молью шляпка — вот и все, что нашли. Тогда Ягудин позвал хозяйку и предъявил ордер на осмотр ее имущества. Ведерникова возмутилась. Лицо ее покрылось пятнами.

— Это противозаконно, — еле сдерживая себя, процедила она сквозь зубы, — задержали воровку, а обыскиваете честных людей.

— Но зачем же так, Ксения Семеновна? — укоризненно заметил Ягудин. — Вы только что утверждали, что Вера Ильинична — честный человек.

— Кто их знает... пришлых.

Обыск длился полтора часа. Все это время Ведерникова сидела в кресле, презрительно поглядывая на милиционеров. Но, когда Левченко отодвинул комод, хозяйка заволновалась.

— Я только что покрасила пол, — сердито сказала она, — а вы так неосторожно двигаете.

— Виноват, — ответил ей Левченко, заглядывая за комод.

Он попробовал половицы, постучал по стене, потом по комоду.

— Те-те-те, — поцокал языком Левченко. — А комодик-то с секретом, Леонид Егорович.

— Что-что? — переспросил его Ягудин, занятый осмотром печи.

— Двойная, говорю, стенка у комода.

Ведерникова вскочила на ноги.

— Не смейте трогать, хамы!

— Спокойно, гражданка, — предупредил ее Ягудин. — Не портите нервы, они еще вам пригодятся.

Задняя стенка комода крепилась медными гвоздями с большими шляпками. Ягудин стал нажимать на каждый из них. Вдруг часть стенки мягко упала ему на руки. Из проема посыпались бусы, ожерелья, кольца, золотые ложки, крестики, броши, часы, цепочки, портсигары.

— Возмутительно, — зашептались понятые. — Люди в нужде бьются, а тут такое богатство прячут...

— Одевайтесь, гражданка Ведерникова. Пойдете с нами.

— Хамы, хамы, как я вас ненавижу! — закатилась та в истерике.

— Хватит!..

В милиции Ягудин передал Ксению Семеновну следователю Василевскому. Ведерникова долго отпиралась, уверяя, что все обнаруженные ценности ей оставили на сохранение отступавшие белогвардейцы. Потом сказала:

— Это от мужа. Он ушел с колчаковцами.

Пригласили Гущину, молодую женщину, узнавшую свои вещи в ломбарде. Среди драгоценностей, найденных при обыске у Ведерниковой, Гущина опознала брошь, подаренную ей отцом в день окончания гимназии.

— Вот видите, здесь даже инициалы мои выгравированы на обратной стороне: Е. Г. — Елене Гущиной.

— Позовите Георгиеву, — крикнул в коридор Василевский.

Вошла квартирантка Ведерниковой. Увидев хозяйку, побледнела.

— Ксения Семеновна... — удивленно протянула она.

— Ну, что «Ксения Семеновна»? Продала, старая дура! — зашипела на нее та. — Ладно, уведите ее, я все расскажу.

Плача и ругаясь, она поведала следователю о том, как связалась с бандой Луковина.

— Они вместе с моим мужем служили в колчаковской армии. При отступлении муж тяжело заболел и застрял в этом городе. Я приехала к нему. У нас тогда имелись кое-какие деньги, и мы приобрели дом, обстановку. Потом он умер. Я осталась почти без средств, стала зарабатывать шитьем и починкой одежды. Молодость уходила. В это время в уезде появился Луковин. Он нашел меня, стал помогать. Перед арестом Демьян Прокопьевич оставил свои ценности у меня, разрешив часть из них израсходовать для своих нужд.

— Вы знали, что эти вещи награблены?

— Да, знала.

— Как же вы тогда их сбывали?

— Ездила в губернский город, продавала ювелирам, частным зубным врачам, на рынке.

— Ну, на рынке вас бы сразу задержали. А в нашем городе кому их сбывали? Предупреждаю: только чистосердечное признание может смягчить вашу вину.

Подумав, Ведерникова сказала:

— Капустину.

— Владельцу «Парижа»?

— Да.

— Еще кому?

— Савичеву...

— Вы его знали?

— Да.

— И его жену Екатерину?

— Да.

— Что вы можете сказать по поводу убийства Савичева?

— Оно для меня явилось полной неожиданностью.

— А Савичеву после этого не видели?

— Нет.

Помолчав, Василевский неожиданно спросил:

— Почему вы направили Георгиеву в ломбард?

— Капустин в последнее время отказывался принимать ценные вещи, а мне срочно потребовались деньги.

— Для Луковина?

Ведерникова вздрогнула.

— Нет, что вы, я не видела его уже давно.

— Видели, Ксения Семеновна, видели, — глядя ей в глаза, медленно проговорил Василевский. — Я вам сейчас прочитаю свидетельства соседей. Только это будет уже не вашими показаниями. Учтите...

— Не надо, я сама все расскажу.

Но Василевский жестом остановил ее.

— Минуточку...

Выйдя из кабинета, он тут же направился к Боровкову.

— Иван Федорович, хотите Ведерникову послушать?

— Сейчас иду. И предупреди Трегубова. Ему необходимо присутствовать при допросе.

— Разве он уже вернулся?

— Да.

Глава двадцать первая

Все было в порядке. Гришин, взяв билет, прошел к стоящему на первом пути пассажирскому поезду, следовавшему в губернский город. Постояв несколько минут на перроне, начальник секретного отдела вошел в вагон. Рубахин вскочил в следующий. Ударил станционный колокол, и состав тронулся. Пассажиры начали устраиваться. В большинстве это были крестьяне, приезжавшие в уездный город по своим делам. Посидев с полчаса в их компании, Анатолий осторожно вышел в тамбур, У окна увидел мужчину в железнодорожной форме.

— Разрешите прикурить? — обратился к нему Рубахин.

— Пожалуйста, — ответил тот, подавая спички. — Далеко едем?

— До Шалаево.

— А я вот в губернский центр еду, сдавать экзамены на машиниста.

— Это хорошо, — одобрил Анатолий. — Сами теперь будете водить паровоз.

— Еще надо сдать, — застенчиво улыбнулся железнодорожник. — Ну, пойду, а то меня жена ждет.

Он открыл дверь в вагон. Гришина в переднем купе не было. Рубахин осторожно вошел следом за железнодорожником, сел на боковое место, прикрылся газетой. Многие пассажиры по обыкновению уже закусывали, и на парня в темной клетчатой рубахе никто не обращал внимания.

Рубахину был виден весь проход. «В каком же он купе? — размышлял Анатолий. — Если я сейчас встану и пойду, Гришин меня узнает». Поезд шел медленно, часто останавливаясь на полустанках. Пассажиры входили и выходили из вагона, шагая мимо Рубахина. Гришин не появлялся. Но он мог перейти в следующий вагон и выйти оттуда. Тогда Анатолий решился пройти по проходу. «Узнает — скажу ему, что еду по заданию до Бродов».

Рубахин шел не торопясь, слегка опустив голову, как человек занятый собой. В то же время он боковым зрением успевал увидеть всех, кто находился в купе. Промелькнули женщины с узлами, старик с белой корзиной, служащий в толстовке и панаме, парень с повязанной щекой. Наконец, Анатолий увидел Гришина. Тот сидел у самого окна, разговаривая со священником. Гришин не обратил внимания на проходившего мимо пассажира. Рубахин сел в соседнее купе уже по другую сторону от выхода. Отсюда наблюдать за вагоном было еще удобнее.

Поезд миновал станции Кутерьма, Бутакино, Васинцы, Броды. Гришин сидел на месте. «Значит, он и вправду едет в губернский центр, — подумал Анатолий. — Тогда я сойду в Шалаево». Засмотревшись на девчушку у окна, Рубахин скорее почувствовал, чем увидел, что промелькнувший в проходе человек — Гришин:

Тот двигался по вагону не торопясь, держа чемоданчик в правой руке. Поезд подходил к разъезду Завалишино. Здесь он стоял всего одну минуту, Рубахин подождал, пока Гришин скроется за дверью, и тоже встал.

— Покурить? — откуда-то возник рядом давешний железнодорожник. — Я тоже с вами.

— Нет, я в другое место, — быстро нашелся Анатолий.

— Понятно, — засмеялся железнодорожник. — А я все же выкурю трубочку.

«Как бы не помешал», — с досадой подумал Анатолий. Он пропустил железнодорожника вперед себя. Когда тот открывал входную дверь, Рубахин увидел, что Гришин стоит, готовясь к прыжку. Поезд шел на подъем, с каждым метром снижая скорость. Многие пассажиры на этом участке прыгали на ходу, сокращая путь к дому. Рубахин внимательно смотрел в окно. Он видел вытянутую вперед руку с чемоданчиком. Прошла минута, другая, наконец чемоданчик полетел вниз, за ним последовал Гришин.

Рубахин открыл дверь в тамбур. И вдруг увидел фигуру готовившегося к прыжку железнодорожника. Неужели они друг с другом связаны? Но размышлять было некогда. Через сотню метров Рубахин тоже спрыгнул. Пройдя защитную полосу, Анатолий увидел обоих. Гришин и железнодорожник, оживленно жестикулируя, говорили о чем-то. Потом они направились в сторону леса.

Глава двадцать вторая

Луковин получил десять лет тюремного заключения и пять лет высылки с последующим поражением в правах. В тюрьме он не испытывал особенных лишений. На его имя регулярно поступали посылки, доставлялись передачи. Подкупив двух надзирателей, бандит стал получать с воли даже спирт. Ему устраивали свидания с женщинами. Это возвысило его авторитет среди заключенных. Но прошел год, другой, и друзья начали забывать своего вожака. Настал момент, когда он услышал:

— Для вас ничего нет.

Тогда-то и надумал Луковин бежать из тюрьмы. Эта мысль приходила ему в голову и раньше, но он все откладывал. Теперь на побег толкало его взыгравшее самолюбие. О своем замысле Луковин сообщил дружкам по банде, сидевшим в той же тюрьме: Егору Сопину, Ивану Клементьеву, Владиславу Корецкому, Корнею Зубову — самым отпетым. Согласились бежать и другие, среди которых находился и Гришка Вострухин.

Луковин не строил никаких иллюзий. Он знал, что в уезде долго не погуляет. Но бандит и не думал задерживаться там. Ему нужно было собрать оставленные кое-кому ценности, умножить их за счет грабежей, отомстить изменившим ему дружкам и уехать на юг страны. Оттуда Луковин надеялся пробраться за границу.

Побег удался, и семеро беглецов тайно прибыли в уезд. У двоих здесь были семьи. Луковин привел своих дружков на квартиру к Георгию Николаевичу Свиридову, брату своего сослуживца в колчаковской армии. Свиридов еще в конце девятнадцатого года сумел устроиться в ЧК под именем Романа Перфильевича Гришина. Свиридов через связных предупреждал бандитов о готовящихся против них санкциях. Это серьезно затрудняло работу чекистов.

С преобразованием ЧК Свиридов перешел в органы милиции. Здесь он затаился, ожидая лучших времен. О прошлом Свиридова не знал даже Луковин.

Отсидевшись несколько дней, Луковин начал нащупывать старые связи. Восстановить их оказалось нелегко. Одни еще находились в тюрьмах, другие скрылись из уезда, третьи наотрез отказались вернуться к прошлому. А некоторые начали «самостоятельные» дела. Поэтому Луковину пришлось забыть многие задумки. Он начал действовать исподволь, осторожно, решив пока не спешить, осмотреться. Обстановка в уезде уже была не та, что раньше. Отмена продразверстки и два подряд урожайных года улучшили положение крестьян. В магазинах появились товары. Заработали маслобойки, крупорушки, мельницы. В городе открылись государственные и частные предприятия, артели, различные учреждения. Люди стали смотреть на жизнь с большей уверенностью...

Это-то и приводило Луковина в бешенство. Свои жалобы он изливал прежней любовнице Ксении Семеновне Ведерниковой, жене его умершего друга, с которым Луковин не раз участвовал в колчаковских карательных экспедициях. Он жаловался ей на трусость своих прежних сподвижников, грозился отомстить им. Об этом Ведерникова рассказывала сейчас следователю Василевскому.

— Демьян Прокопьевич был в последнее время очень нервным, — говорила она, вытирая платком глаза. — Приходя ко мне, он просил закрывать все двери на запор, всегда держал под подушкой наган.

— Луковин говорил вам, что о его приезде знают в городе?

— Да, он был в курсе этого.

— А не говорил, через кого?

— Однажды Луковин пожаловался, что какой-то Свиридов плохо снабжает его информацией.

— Так. Кузовлева имела с Луковиным какие-либо отношения?

— Она была его любовницей.

— Скажите, а Елизов не появлялся у вас?

— Елизов? — брови Ведерниковой сошлись у переносицы. — Но его ведь нет в уезде?

Боровков с Трегубовым переглянулись.

— Кто еще к вам приходил?

— Егор Сопин. По-моему, он правая рука Демьяна Прокопьевича. Еще Владислав Корецкий, Корней Зубов... Они у меня вместе гуляли раза три.

— Ксения Семеновна, а что общего было у Луковина с Савичевым и Капустиным?

— Про Савичева он мало говорил. Только когда сообщили, что тот убит, перекрестился и сказал: «Царство ему небесное». А Капустина Демьян Прокопьевич грозился сжить со света.

— Почему?

— Я так поняла: он встал в чем-то на пути.

— Когда Луковин обещал прийти к вам?

Ведерникова опять уткнулась в платок.

— Я не знаю, я ничего не знаю.

— Ну, ну, нельзя же так распускаться, — поморщился Василевский. — Вам теперь надо подумать и о себе.

— Я скажу, — вскинулась Ведерникова. — Демьян Прокопьевич должен быть завтра вечером.

Заметив знак Боровкова, следователь сказал:

— Ксения Семеновна, вам надо отдохнуть, успокоиться. Потом продолжим... разговор.

Глава двадцать третья

Корнеев не был избалован жизнью. Пятнадцати лет он ушел в партизанский отряд, действовавший в горнотаежной части Урала. А когда пришла Красная Армия, вступил в нее, проделал боевой путь до Читы. Там в схватке с семеновцами был ранен в грудь и направлен в госпиталь глубоко в тыл. После излечения Леонтий по путевке губернского комитета комсомола пошел работать десятником на каменный карьер. В двадцать первом году Корнеева не раз привлекали в отряды чоновцев для борьбы с бандами. А потом он организовал у себя в поселке группу содействия милиции.

С Шатровым Леонтия связала судьба под Нижнеудинском, где была жестокая схватка с каппелевцами. Батальон, которым командовал Георгий, понес большие потери. Белогвардейцы теснили его к быстрой реке, над которой высилась большая отвесная скала. Положение красноармейцев было тяжелым. Тогда Леонтий, работавший в политотделе дивизии, собрал из тыловых подразделений комсомольцев, ударил по каппелевцам сзади. Не ожидая наступления с тыла, белые дрогнули. За этот бой Леонтий был награжден именными часами, а Шатров — почетным боевым оружием.

И сейчас, после неудачи с Капустиным, который сумел скрыться вместе с награбленным золотом, Корнеев больше всего чувствовал себя виноватым перед Шатровым...

Леонтий вернулся в «Париж» в шестом часу вечера. Там все шло своим чередом. Подойдя к нему, старший официант спросил:

— Ты не видел хозяина?

— Сказал — вернется поздно. А что хотел?

— Спрашивали его.

— Кто?

— Не знаю. Какие-то двое. И Клашка куда-то запропастилась.

Исчезновение горничной встревожило Корнеева После того, как тайник оказался пустым, она, заплакав убежала Куда? День клонился к вечеру. Пришли музыканты. Расположившись на своем «пятачке» они не спеша настраивали инструменты. В залах становилось все оживленнее. Подошел Андрей, сказал:

— В десять входную дверь в ресторан закроешь.

— Сделаю, — осклабившись, ответил Леонтий Что бы это значило? Неужели завхоз тоже участвуете похищении Капустина?

В это время к Корнееву приблизился, шатаясь рыжий парень в рубашке «апаш».

— Здорово, Леошка!

— Ты как сюда попал?

— Какой я тебе Леошка? Ты пьян и вали на свое место.

— Я пьян? — удивленно протянул парень. — Да тебя на каменном карьере каждая собака знает

Леонтий оглянулся по сторонам. Андрей стоял спиной у стойки. Официанты бегали как угорелые. Схватив парня за воротник, Корнеев поволок его к двери. Тот завопил:

— Братцы, выручайте, бьют!

Из-за крайнего столика, за которым сидел парень в рубашке «апаш», вышли трое. Они окружили Леонтия.

— А ну брось! — угрожающе сказал один из них, с залихватской челкой на низком лбу.

— Ты кто такой, чтобы мне указывать? — тихо спросил Леонтий.

— Сейчас узнаешь, трактирная крыса, — сквозь зубы процедил тот и схватил его за руку.

Положение было щекотливое. Посмотрев в сторону стойки, Леонтий увидел, что Андрей уже обратил на них внимание. Это придало ему смелости. Он знал, что у капустинского завхоза в зале всегда сидели два-три дружка, готовых немедленно выполнить его команду. Вырвав у парня с челкой свою руку, Корнеев ударил его снизу в подбородок. Тот упал на пол. Взвизгнула какая-то дама. Дружки парня бросились к Леонтию.

Андрей метнулся к ним, схватил нападающих за шиворот, тяжело встряхнул. Тотчас же из-за столиков подскочили его телохранители. Они выбросили бузотеров за дверь.

— Что он к тебе пристал? — спросил Андрей у Леонтия.

— А шут его знает. С пьяных глаз с кем-то спутал.

— Ты сегодня ночуй здесь, а то могут подкараулить.

Заиграл оркестр. В зале воцарилась тишина. Галина Кузовлева запела известный романс на слова Надсона. Кто-то пьяно всхлипнул. Застонала на последнем аккорде скрипка, и столики взорвались аплодисментами. На эстраду полетели деньги. Артистка кланялась, прижимая к своей пышной груди руки и глядя куда-то в сторону? Леонтий перехватил ее взгляд и усмехнулся. За столиком, стоявшим у изразцовой печи, сидел худощавый брюнет. Он не спеша потягивал вино, с любопытством рассматривая публику. Встретившись глазами с Кузовлевой, улыбнулся и три раза хлопнул в ладоши.

«Знакомый ее, наверное», — подумал Корнеев, запоминая на всякий случай лицо мужчины с тонким изогнутым носом и черными кустистыми бровями.

Леонтию артистка нравилась. В заведении она держалась с достоинством, была приветлива с прислугой, ровна с посетителями. Восхищал его и красивый грудной голос певицы.

Еще раз взглянув на Кузовлеву и привлекшего ее внимание брюнета, Корнеев встал на свое место у дверей. Они беспрерывно хлопали, впуская все новых и новых посетителей. Кто-то с улицы поманил Леонтия пальцем. Он выглянул. У порога стоял Шатров. На нем был темно-серый костюм, кепи и кашне.

— Вы сюда, Георгий Иванович? — не показывая удивления, спросил Корнеев.

— Посади меня куда-нибудь в темный угол, — сказал Шатров. — Мне надо будет понаблюдать. Только вот я совершу небольшую маскировочку.

С этими словами Шатров вытащил из кармана и надел на левый глаз черную повязку. Корнеев подвел его к столику, где сидел брюнет. Но тот недовольно буркнул:

— Ко мне придут.

— Ладно, — согласился Шатров и, обратившись к Леонтию, спросил: — У вас еще есть свободное место?

— Напротив, — услужливо ответил Корнеев.

По дороге Шатров тихо спросил:

— К артистке кто-нибудь подходил?

— Нет, — ответил Корнеев.

— Будь готов к неожиданностям, — предупредил тот.

Леонтий усадил Шатрова за столик, где за графином пива сидели два грузчика со скотобойни.

Вошли еще двое посетителей. Осмотрев зал, они тотчас же направились в сторону брюнета. Один из них был среднего роста с вьющимися каштановыми волосами, другой — высокий, широкоплечий. Перебросившись несколькими словами с брюнетом, они сели к нему за столик. Подлетел официант. На столике появился графинчик с коньяком, закуска.

Леонтий посмотрел на Шатрова. Тот уже познакомился с соседями и вел с ними оживленную беседу. Грузчики налили ему в фужер пива. Снова грянула музыка. Между столиками закружилось несколько пар. Голоса потонули в шуме. И тут Корнеев заметил, что Шатров тоже бросает взоры на компанию, разместившуюся у изразцовой печи. Случайно Леонтий заметил, что за ними наблюдает и Андрей, «Что это все значит? — подумал он я еще раз нащупал под мышкой наган. — Почему не предупредили меня?»

Корнеева позвали в коридор, ведущий в номера.

— Вас жилец из седьмого просит, — кокетливо сообщила горничная.

В седьмом на стуле сидел молодой мужчина в косоворотке.

— Иди сюда ближе, Леонтий, — сказал он Корнееву. — Я от Трегубова и Шатрова. Георгий Иванович сейчас в зале.

— Я видел его, — ответил Леонтий.

— Мне приказано передать тебе, что через полчаса сюда придет Яков Семенов с переодетыми в милицейскую форму бандитами. Они хотят разыграть арест Капустина. Как войдут, закроешь за ними черный ход. Ключи у тебя?

— У меня, — ответил Корнеев.

— Добре. Потом поможешь задержать бандитов...

Была половина десятого. Леонтий прошел в зал. Брюнет и его дружки сидели на месте. Корнеев повел взглядом в сторону Шатрова. Тот, как ни в чем не бывало, «трудился» над жареной курицей. Грузчики заметно осовели, клевали носами. Кузовлева спустилась с эстрады и пошла между рядами, одаривая посетителей своей обворожительной улыбкой. Остановившись у столика брюнета, она что-то начала говорить. И в это время случилось непредвиденное. Из-за столика, стоявшего в среднем ряду, поднялась красивая женщина с растрепанными волосами. Это была Настя Вострухина, и направилась она прямо в сторону изразцовой печи. Остановившись возле брюнета, Настя сказала, дурашливо кланяясь:

— А, здрасьте, гражданин Сопин! Так, кажется, вас зовут — я не ошиблась?

Разговор за соседними столиками сразу утих. Брюнет подался назад.

— Аль не узнаете, Егор Иванович, Настю Вострухину? Жену Гришки Вострухина, который в банде был с вами?

— Ты что плетешь, дура! — крикнул брюнет. — Швейцар, вывести ее!

— Ну уж нет, — взвизгнула она. — Я вас знаю хорошо, Егор Иванович. Не одну душу вы загубили. И Гришку в тюрьму засадили вы!

Кузовлева схватила Вострухину за руку, но та, набычившись, пошла на нее.

— Ты меня не трогай, — с тихой угрозой проговорила Настя. — Я и о тебе еще скажу.

— Безобразие! — закричал брюнет. — Посидеть не дадут спокойно! Официант, вот расчет, мы уходим.

Шатров сделал Леонтию знак. Тот подбежал к брюнету.

— Не извольте беспокоиться, — торопливо говорил он, усаживая на место компанию. — Мы сейчас выведем эту женщину.

Скосив глаза, он увидел, как Шатров скрылся за входной дверью.

— Все будет в порядке, — бормотал Корнеев. — Это известная в городе спекулянтка, скандальная особа.

— Мы уходим, — снова попробовал подняться брюнет, но Леонтий крепко держал его за плечи.

— Сейчас все уладим... В нашем первоклассном заведении впервые такое. Не извольте...

— Да отпустите же вы меня! — возмутился брюнет.

В это время в зал ворвался наряд милиции.

— Всем сидеть на местах, — скомандовал Шатров.

Один из дружков брюнета выхватила пистолет, но Настя быстро ударила его по руке. Браунинг упал на пол.

— Оружие — на стол! — приказал подбежавший Ягудин. С ним было еще трое милиционеров.

Брюнет и второй его спутник нехотя повиновались. В это время раздался выстрел. Шатров, схватившись за руку, зашатался. Корнеев недоуменно оглянулся, стараясь выяснить, кто же стрелял. И тут он увидел в руке Кузовлевой пистолет. Он схватил ее за запястье, вывернул руку. Артистка вскрикнула.

В зале появился Трегубов. Он скомандовал:

— Леонтий, к черному ходу. Мы справимся здесь сами.

Корнеев подоспел вовремя. С черного входа в коридор уже входили пятеро мужчин в форме милиционеров.

— Нам нужен гражданин Капустин, — строго сказал один из них. Это был Яков Семенов.

— Евстигней Васильевич у себя, — подобострастно изогнулся Леонтий.

— Веди в его квартиру, — приказал Семенов.

— Не велено, — ответил Корнеев.

— Что!? — возмутился Семенов. — Ты за кого нас принимаешь?

— Виноват, пожалуйста.

«Милиционеры» направились к квартире владельца «Парижа». Когда они скрылись за дверью, Корнеев на два оборота закрыл дверь черного хода и вбежал в зал. Там. находились Трегубов и несколько сотрудников милиции.

— Где Георгий Иванович? — спросил Леонтий.

— Ранен он, — ответил Трегубов. — В руку угодила, гадина. Как «твои»?

— Уже в квартире.

— Пошли, ребята! — скомандовал Трегубов.

Глава двадцать четвертая

Рубахин уже почти час незаметно шел за Гришиным и железнодорожником. Извилистой тропой они направились в глубь леса. Стало темнеть. Боясь потерять их из виду, Анатолий вынужден был приблизиться, и теперь от Гришина и железнодорожника его отделяли не более двадцати шагов.

Тропа вывела к поляне, на которой стояла небольшая изба. В таких жили обычно углежоги, смолокуры и сборщики живицы. Залаяли собаки. Из избы вышел высокий мужик в ситцевой рубахе без опояски. Он загнал собак под амбар, запер там. Гришин что-то сказал ему. В ответ Рубахин услышал:

— Проходите, вас ждут.

В избе засветился огонь. Ветер донес до Анатолия запах свежеиспеченного хлеба. Он тихо подкрался к избе, глянул в крайнее окно. Там никого, кроме пожилой женщины, не было. Она накладывала в деревянные чашки картошку, огурцы, грибы. Подполз к среднему окну. Приподнявшись, Рубахин чуть не вскрикнул. На него не мигая смотрел Гришин. Но Анатолий тут же понял, что тот его видеть не мог — на улице было уже темно, а в комнате горел яркий свет. Рубахин пробрался к противоположной стороне дома. Здесь часть окна была забита доской. Анатолий заглянул туда.

В комнате находилось четверо. Хозяина дома он уже видел. Запомнилось ему и лицо железнодорожника. А четвертым был... Анатолий сначала не поверил своим глазам: четвертым был известный в городе адвокат Перфильев, участник многих судебных процессов. Рубахин прислушался к разговору. До него доходили лишь обрывки фраз.

— То, что вас разоблачили... теперь вам надо отсиживаться... — сердито говорил адвокат.

— Я до сих пор не знаю, кто... меня... — оправдывался Гришин.

Он ходил по комнате, заложив за спину руки.

— Демьян Прокопьевич сердит, — вмешался в разговор железнодорожник. — В последний момент...

— Где он сейчас? — спросил Гришин.

— В городе у...

«Какая досада — не расслышал», — ругнул себя Рубахин.

— Мне надо... видеть... — продолжал Гришин.

— Не знаю, что у вас получится... — адвокат близко подошел к окну, за которым стоял Рубахин. — Я советую вам не показываться пока ему на глаза.

— А Сопин где? — скорее понял по движению губ Гришина, чем услышал Анатолий.

— Будет брать сегодня Евстигнея Капустина. У Демьяна Прокопьевича свои счеты с этим куркулем.

Хозяйка пригласила гостей к столу. Разговор удалился. Рисковать дальше было нельзя. Анатолий направился к тропе. Сзади заливисто залаяли собаки. Рубахин упал на землю, притаился. Кто-то вышел на крыльцо, постоял. Потом хлопнула дверь. Анатолий саженей тридцать прополз по мокрой от росы траве и только у кромки леса вскочил на ноги. Обратно он шел ощупью, ориентируясь по паровозным гудкам. Лишь часам к восьми Рубахин выбрался, наконец, к разъезду.

В маленьком помещении сидело несколько человек.

— Когда следующий поезд на восток? — спросил Анатолий у дежурного.

— Через три часа.

— А товарный?

— Будет через двадцать пять минут. Но он здесь не остановится.

Рубахин вышел на деревянный перрон. На небе зажглись звезды.

Погромыхивая на стыках, подходил товарный поезд. Вот он вынырнул из-за поворота и ослепил Рубахина светом прожектора. Состав шел с небольшой скоростью.

Видимо, машинист затормозил его бег для взятия жезла. Вот показалась тормозная площадка. Схватившись за поручни, Рубахин вскочил на подножку. Тотчас же за ним метнулась тень.

— Помоги! — хрипло крикнул кто-то снизу.

Рубахин нагнулся, схватил человека за руку, втащил на площадку.

— Спасибо, — поблагодарил тот. — Чуть под вагон не угодил. Тороплюсь в город, вот и рискнул.

Голос Анатолию показался знакомым. И вдруг молнией мелькнуло в голове: «Да это же адвокат!» Повозившись на площадке, Перфильев вдруг спросил:

— А вы-то что прыгали?

— Я из города, сюда ездил к матери. Завтра на работу.

— Где мать-то живет?

— В Соколовке.

— А-а-а...

В темноте адвокат вряд ли мог узнать Рубахина. Анатолий вынул портсигар, закурил.

— Приедем, ни одного извозчика не найдем, — сказал адвокат. — Они прибывают на станцию только к пассажирским поездам.

— Далеко идти?

— Версты три. Я в центре живу, рядом с прокуратурой и милицией. А вам куда?

— В том же направлении. Я комнату снимаю на улице Третьего Интернационала.

— Не будете возражать, если я вздремну немного? — спросил адвокат. — Понимаете, в последнее время урывками сплю.

«Понятное дело», — подумал Рубахин, а вслух сказал:

— Пожалуйста, ехать еще два часа.

Перфильев присел на корточки, завернулся в плащ. По-уральски быстро холодало. Анатолий облокотился о край тормозной площадки, задумался. Надо ли брать адвоката? Арест его может вспугнуть остальных. Но и упускать человека, который близко связан с Волкодавом, нельзя. Незаметно Рубахин, как и его спутник, погрузился в дрему.

Ему снилась река. Вот он сидит на берегу с удочкой. От воды веяло прохладой, но Анатолий не ощущал ее. Все его внимание было сосредоточено на красном поплавке, который начал помаленьку дергаться...

— Рубахин! — крикнул кто-то сзади.

Анатолий оглянулся и от сильного толчка тут же полетел с обрыва.

...Очнулся он под насыпью. Сильно болела спина, на глаза струйками стекала кровь. «Сбросили меня или я сам упал? — думал он, пытаясь встать на ноги. — Неужели адвокатишка узнал меня?» Все тело ныло, но идти было можно. Выломав в защитной полосе палку, Рубахин медленно побрел вдоль насыпи на восток. Через четверть часа он увидел будку путевого обходчика. Дверь ему открыл старик.

— Не бойся, отец, — сказал Анатолий. — Я из милиции. У тебя телефона здесь нет?

— Нет, сыночек, нету. Вот на двести втором разъезде, там есть.

— Далеко до него?

— Километров пять.

— Не успею, — махнул рукой Рубахин. — Давно прошел товарняк?

— Да с полчаса как.

«Значит, через час он будет в городе, — мелькнуло в голове. — Упустил сукина сына, упустил. Задаст мне теперь жару Трегубов».

— А что — шибко надо? — спросил обходчик.

— Преступник может уйти, понимаешь?

— Пойдем, сбоку сарая стоит дрезина, ее путевые рабочие здесь оставляют. Если сможешь поставить ее на рельсы, валяй.

— Спасибо.

Это была небольшая дрезина-качалка. Однако у Рубахина едва хватило сил, чтобы поставить ее на место. — Со мной не сможешь, отец, поехать?

— Пост нельзя мне, сынок, бросать.

Дрезина с трудом набрала скорость. Через несколько минут у Анатолия взмокла рубашка. Однако за поворотом дорога пошла под уклон. Вскоре дрезину пришлось притормаживать. Рубахин взглянул на часы: было без пяти десять. «Только бы успеть позвонить, только бы успеть», — лихорадочно думал он, с нетерпением всматриваясь в чернильную тьму. Наконец вдали мелькнул огонек, другой. Приближался разъезд. Резко затормозив у служебного здания, Рубахин соскочил с дрезины. И тотчас же со стоном упал на землю. К нему подскочили люди.

— К дежурному, — прохрипел он. — Я сотрудник милиции...

Глава двадцать пятая

Сторож кооперативной лавки в селе Озерном Новицкий отлучился на несколько минут, чтобы сбегать домой за забытой трубкой. Когда он возвращался, то увидел мелькнувшую у крыльца лавки тень. Старик притаился. К первой тени присоединились другая, третья...

«Воры», — мелькнуло в голове у старика Он уже хотел дать предупредительный выстрел, когда услышал знакомый голос:

— Выручка-то, наверно, у Дарьи дома? Может подадимся туда?

— Не надо, — ответил ему грубый бас. — Ломай замок.

— Как бы не услышал кто, Кузьма Трифонович?

«Да это же Петруха, сын мельника, — изумился Новицкий. — Вот паршивец! С кем это он связался?»

— Ты же говоришь, сторож домой ушел. Не трясись ради бога, действуй быстрее.

Кто-то вставил в дужку трехфунтового замка ломик, нажал на него. Раздался треск сломанного металла. Новицкий кинулся к дому, где жил начальник милицейского поста Павел Кочергин.

— Паша, вставай, кооператив грабят! — застучал он в ставень.

— Что, где? — в проем рамы высунулась лохматая голова.

— Дарью Макарову обкрадывают, говорю, лавку ее.

— Значит, прибыли дорогие гости.

Натянув брюки, Кочергин выскочил через окно на улицу.

— Бежи, дед, к Ваньке Степанову и Кешке Глухому, я тех пока укараулю.

Это были добровольные помощники Кочергина из местных комсомольцев.

А тем временем воры уже проникли внутрь лавки. Кочергин вплотную подполз к оставленному на страже грабителю и, прыгнув, ударил его рукояткой нагана по голове. Хрюкнув, тот упал как подкошенный на землю. Павел осторожно прикрыл дверь, навесил пробой. Сзади послышался шорох.

— Ванька, ты? — негромко окликнул Кочергин.

— Я, Павел Иванович.

— А Кешка с тобой?

— Со мной. И Сидора Кувшинова прихватили. Где эти?

— Запер голубчиков в магазине. Надо будет подумать, как их выкурить оттуда.

В дверь постучали.

— Эй, кудлатый, — раздался грубый бас, — ты чево запер нас? Слышь, не шуткуй.

— Сейчас будем брать, — предупредил товарищей Кочергин. — Вставайте по бокам двери.

Сняв пробой, он скомандовал.

— А ну, руки кверху, шпана!

Из лавки, подняв руки, вышел Петруха. Однако другой грабитель бросился в глубь помещения.

— Куда же ты, дружок, ведь не уйдешь же? — крикнул ему Павел. — На окнах решетки.

— Не подходи, стрелять буду! — угрожающе прорычал тот.

— Что будем делать, Павел Иванович? — тронул за рукав Кочергина Кешка.

— Закроем магазин, а этих в сельсовет, — кивнул тот на грабителей. Кудлатый, которого Кочергин ударил наганом, уже очнулся.

— Ты, Ванька, останься здесь. Да смотри в оба.

— Есть смотреть в оба! — по-военному ответил Степанов.

Сельсоветовский дом стоял напротив кооператива. Послав за председателем, Кочергин начал допрос грабителей. Сын мельника не выдержал, заплакал.

— Эх, ты, — с издевкой произнес кудлатый, — раскис, как баба.

Хмурый, заросший щетиной, он злобно взглянул на Кочергина.

— Так ведь судить нас будут, — всхлипывал Петруха.

— Конечно, если ты все расскажешь легавым.

— Давай, Петруха, выкладывай, — поторопил его Павел. — Некогда нам с вами тут засиживаться.

— А к стенке не поставите?

— Это уж суд будет решать.

Кочергин с отвращением смотрел на жалкую фигуру парня. Первый деревенский франт, задира, он месяц назад, избив односельчанина-комсомольца, скрылся из Озерной.

— Ну, что ты молчишь, тварь? Говори, кто вас послал грабить кооператив?

— Клементьев.

— Кто такой?

— Н-не знаю, — вызванивал зубами Петруха. — Слыхал, что это помощник Луковина.

— Молчи, гад, задавлю! — закричал кудлатый, вскакивая со скамейки.

— Спокойно, — тряхнув за плечи бандита, сказал Кочергин. — И до тебя очередь дойдет. Дальше, Петруха.

— Потом мы должны были поджечь сельский совет и лавку.

— Кто с вами третий?

— Фамилию его не знаю, кличка — Рябой.

— Ну, хорошо: ограбили бы лавку, сожгли. А что дальше?

— Так ведь по всему уезду задумано такое.

— Вот оно что! — присвистнул Кочергин. — Значит, Луковин с Клементьевым решили прибарахлиться. А вам-то, дураки, что за дело?

Прибежал запыхавшийся председатель. Увидев вооруженных людей, с тревогой спросил:

— Что случилось, Паша?

— Тут такое, Федор Яковлевич, открывается... В общем, запрягай лошадь, я поскачу в уездный центр. И этих двух прихвачу. Там в лавке еще один сидит, так его потом в холодную отправишь.

Глава двадцать шестая

Расчет Трегубова и Шатрова оправдал себя.

После того, как Яков Семенов сообщил, что «арест» Евстигнея Капустина готовится со всей тщательностью, они резонно предположили, что контролировать ход операции будет кто-то из главарей. Для их разоблачения было решено использовать Настю Вострухину. Вызвав ее, Шатров проинструктировал женщину.

— Ты, Настасья Павловна, видела Луковина и его дружков, — говорил он молодой женщине, — тебе же легче опознать, чем нам.

— А вдруг забыла, Георгий Иванович? — Настя испуганно посмотрела на Шатрова.

— Вспомнишь, обязательно вспомнишь. Ты должна помочь нам задержать их. А то они и тебе не дадут жизни.

— Не дадут, это верно, — горестно вздохнула Вострухина. — Что я должна сделать?

— А вот послушай...

И он изложил ей свой план. Он был довольно прост. В ресторане Настя, по знаку Шатрова, поднимется с места и подойдет к столику, за которым наверняка должен будет сидеть кто-либо из вожаков. И громко обратится к ним, называя каждого по имени. На бандитов, как предполагали Шатров и Трегубов, это подействует ошеломляюще. На какое-то время они будут парализованы. Этим моментом и на то воспользоваться...

— Главное, Настасья Павловна, — убеждал Шатров молодую женщину, — создать, суматоху. А там уж дело за нами. Не скрою, что поручение серьезное, поэтому прошу быть осмотрительней...

— Так меня могут убить?

— Не позволим, — уверенно сказал Георгий.

— Ладно, — согласилась Настя.

...Вострухина отменно справилась со своей ролью.

Допрос выловленных бандитов шел сразу в нескольких кабинетах. Его вели Трегубов, Шатров, Василевский и молодой, только что окончивший юридический техникум, следователь Крюкин.

Адвоката Перфильева, снятого с поезда, допрашивал Ягудин.

— А, вот почему вы так мастерски защищали уголовников в суде, — насмешливо сказал он Перфильеву. — Расскажите, Валим Петрович, как давно вы связаны с Луковиным?

Перфильев сидел обрюзгший, с опущенными плечами.

— Что мне вам рассказывать, дорогой, вы сами все прекрасно знаете.

— Через вас Гришин информировал Волкодава?

— Да, через меня.

И вдруг, сорвавшись, истерично закричал:

— Пишите! Я ненавижу вас, я всегда ненавидел!..

— Выпейте воды, Вадим Петрович, — подал ему стакан Ягудин. — И продолжим. Кто был с вами в доме лесника, кроме Гришина?

— Скажите, а что мне будет?

— Вы же юрист, знаете все законы.

— Но за мной мокрых дел не было.

— Не знаем. А вот Рубахина вы чуть-чуть не отправили на тот свет. Так кто был?

Тяжело засопев, Перфильев наконец ответил:

— Железнодорожник — это связной, он приходил ко мне от Луковина. А другой — Клементьев. Он должен организовать нападения на сельские магазины и кассы.

— Когда?

— Сегодня ночью... Чего же вы сидите спокойно? Принимайте меры. Вы знаете, что будет в уезде? Паника.

— Не беспокойтесь, меры уже приняты. Только, признайтесь, Вадим Петрович, главное у вас задумано не там, а в городе?

Перфильев тяжелым взглядом уперся в Ягудина.

— Дознались?

— Дознались. Где вам назначил свидание Луковин?

— Он мне не давал никаких поручений.

— Бросьте, вы не маленький. Наш агент слышал весь разговор у лесника.

— Мы должны были встретиться у Кузовлевой.

— Проверим. Если крутите, Вадим Петрович, то этим самим вы усугубляете свою вину.

Кузовлева сидела перед Трегубовым, закинув ногу на ногу. Она презрительно кривила губы. Но Парфен видел, что держится артистка на пределе.

— Вот вы молодая красивая женщина, — говорил ей доверительно начальник уголовного розыска, — у вас прекрасный голос. Могли бы пойти работать в театр, стать знаменитостью. А вы связались с бандитами.

— Такие вот обстоятельства, гражданин Трегубов.

— Да бросьте, Галина Дмитриевна. Другие хуже вас живут, но не идут же в уголовники.

— Я не уголовница! — возмутилась Кузовлева.

— А кто же вы? Награбленными ценностями торговали, бандитов укрывали, чуть сотрудника милиции не убили. А сколько на золоте, которое добывал Луковин, человеческой крови и слез! Вы об этом знаете?

— Меня это не интересовало. Я боролась против вас, потому что вы разрушили мою жизнь.

— Любите вы красивые слова, Галина Дмитриевна. Вон Ведерникова говорит, что у вас до замужества даже платья порядочного не было.

— Врет она! — вскочила с места Кузовлева. — Ее саму с панели подобрали.

— Может, и врет, — согласился Парфен. — Но происхождение у вас самое что ни есть рядовое. При обыске мы нашли в вашей комнате вот эти письма.

Трегубов вынул из стола пачку конвертов.

— Не смейте! — сдавленно выкрикнула артистка.

— Ваш отец, Галина Дмитриевна, был простым счетоводом, а мать — портнихой. Вам-то зачем корчить из себя барыню? Родители делали все, чтобы вы стали настоящим человеком. А вы скатились до бандитизма.

— После смерти мужа мне не на что было жить.

— Опять неправду говорите. Вам еще в двадцатом году предлагали работу в Народном доме, хороший паек давали. Но вы отказались, предпочли быть содержанкой у разной сволочи.

Опустив голову на стол, Кузовлева громко зарыдала. Трегубов молча перебирал в руках бумаги. Вдруг артистка смолкла.

— Скажите откровенно, гражданин Трегубов, могу я надеяться хоть на какое-нибудь снисхождение?

— Безусловно, — улыбнулся Парфен. — Если, конечно, поможете нам.

— Помогу, только дайте подумать...

Шатров сидел за столом бледный. Забинтованная рука покоилась на перевязи. Пуля, посланная из браунинга, застряла возле лучевой кости. Вынув ее, старый врач-хирург сказал:

— Не каждому так везет. Стрелять в упор и не попасть в грудь может только женщина.

Ввели арестованного. Это был тот самый сероглазый плечистый мужчина, которого Шатров так свободно отпустил в Кучумовке.

— Садитесь, — сказал Георгий, указывая на табуретку.

— Спасибо, — ответил сероглазый. — Вот видите, гражданин Шатров, наши пути и скрестились. Я же говорил вам тогда.

— Да, это верно, — подтвердил Георгий. — Но игра окончилась не в вашу пользу.

— Что поделаешь! Не всем же везет. А в Кучумовке я мог бы вас запросто ухлопать. Меня же Демьян Прокопьевич специально послал за вами следить.

— Что же вас остановило?

— Допустил просчет. Мне казалось, что вас интересует только Екатерина Савичева. А вы вон куда полезли.

— Ну хватит, гражданин Корецкий, лирики, — остановил его Шатров. — Приступим к прозе.

— Да, времени в обрез — я имею в виду себя — и надо торопиться... Так что вас интересует?

— Все.

— Хорошо. Давайте бумагу, я вам постараюсь подробно изложить суть всех обстоятельств...

Недоучившийся гимназист Владислав Корецкий в шестнадцатом году сбежал на фронт. Смелого подростка взял к себе в ординарцы командир бригады уланов полковник Мотин. Война приняла затяжной позиционный характер. Офицеры пьянствовали, устраивали налеты на еврейские местечки. Потершись среди них, молодой Корецкий сам стал таким, как они. Принялся мародерствовать, пропивая «трофеи» в корчмах и трактирах. За убийство в драке поручика соседнего полка Владислава направили в штрафную роту, откуда он вернулся законченным мерзавцем.

В революцию Корецкий сбежал на Дон, потом участвовал в знаменитом Ледовом походе. Поссорившись с сослуживцами, подался к Колчаку. Его взял в адъютанты военный министр Будберг. Через два месяца Корецкий слетел с места за ограбление офицера из свиты французского генерала Жанена.

Но Корецкому не понравилось в строевых частях. Он подал рапорт, чтобы его направили в карательный отряд. Здесь Владислав встретился со штабс-капитаном Луковиным, поручиком Лисиным и подпоручиком Сопиным. «Усмиряя» уральские и сибирские села, каратели вели самый разнузданный образ жизни.

После разгрома Колчака Владислав Корецкий пробовал сбежать в Маньчжурию, но был ранен и захвачен в плен. Он выдал себя за мобилизованного солдата. Вылечившись, Корецкий подался на Урал. Здесь он снова встретился со старыми друзьями по карательному отряду, участвовал в бандитских налетах на советские учреждения. И снова судьба оказалась милостивой к Корецкому. За бандитизм его приговорили к тюремному заключению...

— И это все? — спросил, пробежав глазами исписанные тетрадные листки, Шатров.

Арестованный молча ухмыльнулся.

— Все это любопытно, гражданин Корецкий, но только писателям и психиатрам, как материал для изучения человеческой души. Нас другое интересует.

— Что? — тихо спросил Корецкий, посмотрев на Шатрова совиным взглядом.

— Что вы намеревались делать, находясь в уезде после побега? Какими силами располагает ваша банда? Где сейчас Луковин?

— Видите ли, — с наглой усмешкой ответил Корецкий, — в свои тайны Демьян Прокопьевич меня не посвящал. Так что в этом деле я вам не помощник.

— Вы же говорили, что будете откровенны?

— А это что? — Корецкий кивнул головой на листки бумаги.

«Надеется, что Луковин выручит его», — подумал Шатров.

— Ладно, Корецкий, идите подумайте.

Глава двадцать седьмая

В четыре часа утра, когда за окнами вставал июньский рассвет, сотрудники милиции собрались у Боровкова. Начальник был озабочен. Он долго ковырялся в мундштуке, потом не спеша закурил. Наконец, после длительной паузы, Иван Федорович заговорил:

— Ну что, молчат луковинские подручные? Тертый народ. Да и терять им нечего. Сейчас у них вся надежда на Волкодава. А он, будьте уверены, постарается выручить своих дружков. Поэтому бдительность и еще раз бдительность. Мы знаем о луковинских замыслах не так уж и много, но кое-что существенное все же известно. Налеты на сельские объекты — отвлекающий маневр Волкодава. Это ясно. Подобную «работу» он поручил Клементьеву, мастеру своего дела. Именно с ним встречался Петр Митрофанович Лисин. Волкодаву надо, чтобы мы разбросали свои силы по уезду, оставили без защиты город. Именно здешние сейфы привлекают его внимание. Поэтому Луковин не уйдет из уездного центра, что бы ему ни угрожало, он прикован к нему. После нынешних арестов Волкодав вряд ли пойдет на наши засады. И все же снимать их нельзя. Надо искать этого зверя и в других логовах... Поэтому, как прежде, задача номер один — поиск Волкодава. Отдых потом, а наградой нам будет благодарность населения. Совещание окончено, прошу остаться Трегубова и Шатрова.

Когда все разошлись, Боровков сказал:

— Только что сообщили: задержан Гришин, скоро доставят сюда. Клементьеву удалось бежать. Но его успели ранить в ногу. Предупредить медпункты. Теперь второе: Евстигней Капустин. Охота за ним была устроена по всем правилам. Значит, было зачем. Эта горничная из «Парижа» в самом деле выследила, где старый уголовник прячет золотишко, но она опоздала. Зевнул и Луковин. Не кажется ли тебе, Георгий, что убийство Савичева — дело рук Евстигнея?

— Догадался, да поздно, — виновато ответил тот.

— Бывает и на старуху проруха, — вздохнул Боровков, — а мы только опыта набираемся. Надо выходить на капустинского завхоза.

— На Андрея?

— Во-во. По-моему, Савичева он решал. Евстигней сам рук марать не станет.

Раздался звонок. Боровков поднял трубку.

— Да, да. Хорошо, сейчас едем.

Положив трубку, тихо сказал:

— Петр Митрофанович Лисин умирает.

В больнице Боровкова и его товарищей встретил главный врач Сухов, пожилой, с редкой седой бородкой человек.

— Сделали ему две операции, но безрезультатно, — извиняющимся тоном сказал он сотрудникам милиции. — Не перенес дороги, слишком тяжелой оказалась она для него.

— Ведите к нему, — сказал Боровков.

Главврач открыл дверь небольшой палаты. На широкой железной кровати лежал Лисин. Шатров едва узнал в исхудавшем, странно вытянувшемся человеке красивого, подтянутого милицейского командира. Глаза его запали, нос заострился.

— Здравствуйте, Петр Митрофанович. — сказал Боровков. — Вот пришли проведать.

— Спасибо, — едва слышно ответил тот. — Умираю я.

— Да что вы, дорогой, — ободряюще улыбнулся начальник милиции. — Профессора вызовем из губернского центра...

— Не надо, я знаю. Как с Волкодавом?

— Дружков его взяли, теперь до него добираемся.

— Неудачно я провел операцию, — виновато прошептал Лисин. — Мало узнал.

— Твое сообщение было очень важным, — возразил Боровков. — Оно помогло нам разобраться в замыслах Волкодава.

— Да? — слабо улыбнулся раненый. — Это очень хорошо. У меня к вам просьба. В Москве живет моя сестра, сообщите ей, пожалуйста, о моей... Она единственный близкий мне человек после смерти отца с матерью.

— Хорошо, сделаем, — сказал Боровков.

— А теперь я хочу побыть один...

Глава двадцать восьмая

Неподалеку от города крестьянин Никита Полозов, ехавший на рынок, догнал молодую женщину, которая устало шагала по обочине дороги.

— Садись, молодка, подвезу! — крикнул он ей.

Улыбнувшись, женщина ответила:

— Спасибо.

Когда она устроилась на телеге, Никита спросил:

— Издалека шагаешь?

— Из Сергиевки.

— В гости?

— В гости.

— А не боишься в такую рань-то?

— Да ведь уже светло.

Никита умолк, вспоминая, где он видел эту красивую бабенку. Положив вожжи на колени, не спеша свернул козью ножку, закурил, искоса посматривая на профиль попутчицы.

— Давно в городе не была, не знаете, как там?

— Что ему поделается? Все на месте.

— Цены-то на базаре какие?

— Дешево все стало, хучь не продавай. Везу сейчас провизию, а не знаю, хватит ли выручки на портки.

«Ладная бабенка», — подумал Никита и вдруг вспомнил: да это же хозяйка заезжего двора, жена Егора Савичева. Когда самого убили, о ней многое болтали. Одни утверждали, что грабители спустили Екатерину в реку, другие говорили о ее причастности к преступлению. И вот сама Савичева сидела теперь перед Никитой, живая и невредимая.

Разговор не вязался, и они ехали молча. Лишь на окраине города женщина вдруг сказала:

— Знаете заведение «Париж»? Довезите меня туда, пожалуйста.

— А что? Можно, — согласился Никита, сворачивая на улицу, ведущую в центр города.

Женщина стала проявлять нетерпение. Она то и дело поправляла волосы, зачем-то развязывала и завязывала небольшой узелок. Когда подъехали к двухэтажному с двумя башенками зданию, вдруг быстро соскочила с телеги.

— Спасибо тебе, дядечка, — торопливо поблагодарила она Полозова и направилась к подъезду.

Никита покачал головой. Отъехав метров триста, он остановился, стал поправлять гужи, чересседельник. Потом, потоптавшись у телеги, неожиданно спросил раннего прохожего:

— Скажи, мил человек, а где здесь милиция?

Тот удивленно посмотрел на него.

— Езжай по этой улице прямо, там увидишь...

Луковин не зря беспокоил Капустина. Большую часть добра, награбленного им во время бандитских рейдов по уезду в двадцатом-двадцать первом годах, он переправил верным людям в уездный город. Значительная часть его попала к Егору Савичеву, который был в банде казначеем. Тут большую роль сыграла любовница Луковина — Екатерина. Это по его настоянию она вышла замуж за Егора. Она убедила Луковина, что лучшего места, чем у Савичева, для хранения золота не найдешь. Однако молодая красивая женщина не мирилась жизнью со стариком. Она стала заводить тайные знакомства. На ее пути встретился Андрей Дубровин, завхоз и доверенное лицо Евстигнея. Это был сильный широкоплечий мужчина с черными, как смоль, усами. Между ними начался роман.

До Капустина как перекупщика краденого доходили сведения, что луковинское добро конфисковано лишь частично, а остальное хранится у верных людей, в число которых входил Егор Савичев. Евстигней начал осторожно выяснять, где оно. К этому времени Екатерина уже крепко привязалась к Дубровину.

Евстигней поручил Андрею выведать у Екатерины о луковинских «припасах». Он обещал ему половину выручки. Савичева помалкивала. Любовник разыграл ссору. Не выдержав, Екатерина указала ему, где хранится золото. Чтобы ввести милицию в заблуждение, Евстигней с Андреем «сработали» под луковинскую банду, переправив лошадей с конюшни Савичева в Башкирию. Волкодав в это время уже появился в уезде.

Однако Екатерина вскоре надоела Андрею. И тогда она решила отомстить Евстигнею, которого считала виновником разлада. Нет, она не пошла в милицию. Слишком много щекотливых дел числилось за нею. Екатерина решила навести на Капустина людей Волкодава. Через старые связи она вошла в контакт с Егором Сопиным. Екатерина рассказала ему о том, что казна Луковина у Евстигнея Капустина. Тот сообщил об этом Луковину. Демьян Прокопьевич хотел сначала уладить дело миром и прислал к Капустину своего человека. Однако посланец пропал без вести. Это разозлило луковинцев.

Было решено выманить Евстигнея из его норы, притом выманить, чтобы об этом никто не догадывался. Так родилась мысль «легального» ареста владельца «Парижа». Но хитрый делец, почуяв опасность, скрылся.

Обо всем этом, плача, рассказала Шатрову сама Екатерина Савичева, которую задержал Леонтий Корнеев в тот момент, когда она стучала в двери заведения «Париж».

— Где вы скрывались в последнее, время?

— На заимке у Федота Кутырева. Туда меня привез Андрей Дубровин. Сказал, на три дня, а потом совсем дорогу забыл. Хотела сама уехать, не пустили. Спасибо Клементьеву, выручил.

— Зачем же вы направились в город?

— Хотела спасти Андрея. По приказу Луковина его хотели убить.

— За что?

— Он будто бы спустил в реку нужного человека.

— Понятно. А теперь, Екатерина Петровна, о главном: кто убил Егора Савичева? Вы или Дубровин?

— Не я, не я, — испуганно отодвинулась от стола Савичева.

— Тогда Дубровин?

Екатерина молчала.

— Значит, будем считать, что это дело ваших рук. Вы знаете, что полагается за преднамеренное убийство?

— Андрей убил, — дрожа всем телом, выдавила из себя Савичева. Страх исказил ее лицо.

— Но в теле вашего мужа оказалась всего одна пуля. Кому остальные достались?

— Стреляли несколько раз, верно, но для того, чтобы люди подумали — действительно банда напала.

— Что ж, Дубровин один был?

— Нет, с ним еще двое, но их я не знаю.

— Хорошо, Екатерина Петровна. Вы все это подтвердите при очной ставке с Дубровиным. Теперь нас интересует, где вы последний раз видели Клементьева?

Савичева ответила не сразу.

— На заимке у Кутырева. Там к нему из города какой-то мужчина приезжал, за колчаковского офицера выдавал себя.

«Это о Лисине», — подумал Шатров и спросил:

— Вы сами видели того офицера?

— Да. В тот вечер я подавала мужчинам на стол.

— Больше с Клементьевым не встречались?

— Нет.

— Ну, добре. Сейчас отдыхайте, а потом продолжим разговор.

Глава двадцать девятая

И на следующий день допросы главарей ничего не дали. Сопин угрюмо отмалчивался, а Корецкий юродствовал, открыто насмехаясь над следователями. Полностью отрицал свою вину в убийстве Егора Савичева и Андрей Дубровин. После очной ставки с Екатериной Савичевой этот красавец-мужчина как-то сник, посерел лицом и совершенно потерял свой бравый вид. Его, по-видимому, удручал подлый побег Евстигнея Капустина.

Привезли Гришина. Трегубов нашел-таки в архивах умершей старухи два письма некоего Коленьки Свиридова, фотография которого так напоминала тихого, всегда уравновешенного начальника секретной части уездной милиции Романа Перфильевича Гришина. В письмах упоминался «дорогой брательник» Жоржик.

Когда Гришина ввели к Трегубову, тот в упор спросил:

— Георгий Свиридов?

Арестованный вздрогнул.

— Откуда вам известно мое имя?

— Где Луковин с Клементьевым?

— Не знаю, — устало ответил Свиридов, — и вообще я вам не намерен отвечать.

— Посмотрим, — усмехнулся Парфен.

Свиридова увели. К Трегубову зашел Ягудин.

— Кузовлева что-то хочет вам сказать...

— Давай ее сюда.

Артистка была бледнее обычного. Шатаясь, она подошла к столу, села на табурет.

— Вам нездоровится? — спросил Парфен.

— Нет, нет, — торопливо ответила Кузовлева. — Меня беспокоит моя собственная судьба. Вы не представляете, какой это ужас — сидеть и ждать смерти. Я просто сойду с ума. Я не хочу умирать...

Она закрыла лицо руками.

— Я же сказал вам, что вы можете надеяться на снисхождение, если окажете содействие в расследовании. Вам понятно?

— Да.

— А теперь слушаю вас. Что вы хотели сообщить мне?

Помяв в руках платочек, Кузовлева заговорила:

— Вы тот раз интересовались, где может быть сейчас Луковин. В городе есть два места, куда он сможет прийти. Записывайте адреса: улица Лассаля, дом двадцать, там живет часовщик Иван Тимофеевич Гурьев, и Вторая Буранная, дом четыре, где снимает квартиру кассир госбанка Григорий Васильевич Игринев.

Трегубов записал названные адреса и, чуть помедлив, спросил:

— Скажите, Галина Дмитриевна, а где вы познакомились с этими людьми?

— Еще в двадцатом году они оба снабжали Луковина информацией для налетов. Тогда он и познакомил меня с ними...

— Спасибо. Больше ничего не добавите?

— Пока нет.

Трегубов приказал привести Ведерникову.

— Вам такие адреса знакомы: Лассаля, двадцать и Вторая Буранная, четыре?

— Знакомы. А что дальше?

— Кто там проживает?

— Часовщик Гурьев и кассир госбанка Игринев.

— Запасные явки Луковина?

— Может, и так.

О своем разговоре с Кузовлевой и Ведерниковой Парфен доложил начальнику милиции.

— Времени у нас в обрез, — вздохнул Трегубов, — надо бы арестовать обоих — и часовщика, и кассира. Это сузит базу Волкодава. Да и поймет, что милиции известны его замыслы.

— А если они в луковинском деле не замешаны?

— Извинимся.

Боровков задумался. Потом решительно сказал:

— Нет, по такому пути идти рано. Установить наблюдение за квартирами часовщика и кассира — вот это будет правильнее. Слушай, Парфен, а если нам осуществить такой план...

Народ в банке схлынул. Игринев собирался пойти покурить, когда его окликнула счетовод Наташа Соболева.

— Григорий Васильевич, вас какая-то старушка спрашивает.

— Где?

— Внизу.

В вестибюле, где стояли дубовые скамейки для посетителей, Игринев увидел худенькую востроносую старушку с баулом в руках.

— Спрашивали меня? — обратился к ней кассир.

— Вы Григорий Васильевич Игринев?

— Да.

— Я к вам от Ксении Семеновны.

Игринев испуганно схватил ее за рукав.

— Тише, пройдемте в сквер.

Усадив там необычную посетительницу, кассир сказал:

— Ведь она арестована.

— Да, — подтвердила старушка. Это была квартирантка Ведерниковой Вера Ильинична Георгиева. — Но она передала записку. Вот почитайте.

На клочке бумаги было написано:

— Как вам удалось взять у Ксении Семеновны эту записку? — пытливо заглянул в лицо старушки Игринев.

— Меня забрали в милицию.

И Георгиева рассказала кассиру о случае в ломбарде.

— Где кофе?

— Вот, — старушка подала Игриневу баул.

Раскрыв его, тот обмер. В нем лежали драгоценности, конфискованные у Ведерниковой.

— Боже мой, откуда это? — воскликнул кассир, торопливо закрывая баул.

— Хранилось в тайнике. Только, пожалуйста, расписочку...

— Хорошо...

В час дня, когда в банке прозвучал сигнал к обеду, у парадного подъезда появился Игринев. В руках он держал баул. Оглянувшись по сторонам, кассир направился к площади. За ним незаметно последовали два сотрудника розыска. Шел Игринев торопливо, как человек, спешащий рационально использовать перерыв в работе. У часовой мастерской он замедлил шаг. Еще раз оглянувшись, кассир вошел в дверь. Пробыл он там минут пять. Вышел Игринев оттуда уже без баула.

Потом кассир направился в столовую. Здесь он задержался на целых полчаса, а затем возвратился в банк.

Ровно в два часа дня часовщик Иван Тимофеевич Гурьев, степенный, уже в годах человек, закрыл мастерскую и с баулом в руках зашагал в сторону скотобойни. Пройдя с полверсты, часовщик свернул в небольшой переулок, остановился у дома с шатровой крышей и постучал в окно. Калитку открыл молодой парень в плисовых штанах и шелковой рубахе, перепоясанной наборным ремнем. Они вошли во двор вместе. Через четверть часа Гурьев снова показался в воротах. Как ни в чем не бывало, он зашагал обратно.

Глава тридцатая

Шатров заглянул в аптеку под вечер. К нему вышел сам Левинсон.

— Что это с вами, Георгий Иванович? — всплеснул он руками, увидев на Шатрове повязку.

— Работа такая, Израиль Георгиевич, — усмехнулся Шатров. — Но я к вам по другому делу.

— Пройдемте, — пригласил Левинсон.

От запаха лекарств у Георгия закружилась голова: сказывалась потеря крови. Превозмогая себя, он пошел следом за аптекарем. В маленькой комнатушке Левинсон подал ему стул.

— Я вас слушаю, Георгий Иванович.

— Скажите, Израиль Георгиевич, к вам приходили сегодня за перевязочным материалом?

— Кажется — да. Рая, кто у нас сегодня брал бинты и йод?

Вошла жена Левинсона.

— Какой-то паренек. Говорил, что отец пилой руку повредил.

— Вы не знаете, Раиса Иосифовна, кто он?

— Нет, не знаю.

— Подожди, Раиса, — остановил ее Левинсон. — Ты же говорила, что это сын обойщика Кириллова?

Жена бросила на мужа сердитый взгляд.

— Вечно ты влазишь в чужие дела.

— Товарищам надо, Раинька. Так это Родька Кириллов был?

— Он, — нехотя подтвердила супруга.

— Спасибо вам, — поблагодарил Шатров.

В милиции его ждал Трегубов.

— Егоров с Беседкиным проследили за кассиром и часовщиком. Гурьев отнес баул в Сапожный переулок, в дом, где живет обойщик Петр Васильевич Кириллов.

— Интересное совпадение, Парфен, — сказал ему Шатров. — Сегодня утром у Левинсона сын обойщика брал перевязочный материал.

— Пошли быстро к Боровкову...

Обстановка обострилась до предела. По распоряжению Боровкова оперативные группы дежурили у всех учреждений, занимающихся денежными операциями. Не снимались засады с «малин». Были взяты под охрану дома граждан, имеющих ценные вещи, перекрыты дороги на выезде из города. Под видом отъезжающих пассажиров на вокзале дежурил специальный оперативный отряд комсомольцев.

Напряжение нарастало, хотя пока в городе было относительно спокойно. Однако Боровков понимал, что это затишье перед бурей. Отказаться от своих планов на длительное время бандиты не могли. Они просто затаились, рассчитывая на внезапность.

— Где еще может быть Луковин? — спрашивал у своих помощников Иван Федорович.

— Дополнительных сведений о его местонахождении у нас нет, — отвечал ему Трегубов. — Будем бить по выявленным целям.

— Да и времени на поиски дополнительных явок Волкодава у нас нет, — вздохнув, согласился Боровков, — Продолжайте наблюдение за домами Кириллова, Гурьева и Игринева. И чтобы мышь незаметной не проскочила...

В одиннадцатом часу вечера к дому Кириллова подъехала пролетка. Соскочив с козел, кучер, негромко постучал в окно.

— Откройте, к вам гости.

Звякнула щеколда, кто-то вышел на улицу. Послышался негромкий говор. Вернувшись к пролетке, кучер что-то сказал седоку. Тот быстро соскочил на землю и пружинистым шагом направился во двор.

Улица не освещалась, и работникам розыска невозможно было разглядеть лица прибывших людей. Через четверть часа к дому крадучись подошли еще трое. Стук в окно — и через минуту они также исчезли в проеме калитки. Еще пятеро вошли в дом, потом еще двое. Больше никто не появлялся. У ворот на лавочке примостилась парочка влюбленных.

Наблюдавший за всей этой картиной Трегубов шепнул Ягудину:

— Пора!

Покачиваясь, тот подошел к лавочке.

— Милые мои, дорогие, — забормотал Ягудин. — Разрешите у вас папиросочку.

— Нету, проваливай! — ответил парень.

— Нету? — удивился подошедший. — Витька, у них нету закурить!

К Ягудину подошел Егоров.

— Кого нету? — спросил он, хватаясь за забор. — Ах, папирос нету. А ты, парень, вынеси нам, вынеси.

— Да отвяжитесь вы...

— Как же можно отвязаться, когда курить хочется.

Споткнувшись, Ягудин будто ненароком схватился за парня, железной рукой сдавил ему горло. Егоров зажал рот пытавшейся закричать девушке. На помощь им подоспели другие сотрудники милиции. Караульщиков оттащили за угол, дом окружили, Трегубов открыл сенцы, долго щупал в темноте, ища скобу двери, ведущей в жилую часть. Рванул ее.

— Ты что это, Родька? — сердито спросил обойщик. Он сидел в кухне за столом. Оглянувшись, заорал: — Милиция! Спасайся!

В доме поднялась суматоха. Раздался звон разбитого стекла. Кто-то сшиб лампу. Завязалась схватка, послышались выстрелы, чей-то стон. Раздались крики во дворе и в палисаднике.

Трегубов включил фонарик. На полу, катался клубок тел. В углу, оскалившись, стоял высокий, атлетически сложенный мужчина и целился в Парфена. Начальник розыска кошкой прыгнул навстречу, схватил мужчину за ноги, дернул на себя. Оба повалились на пол. Однако противник оказался сильнее, и Парфен почувствовал, как сильные руки сжимают ему горло. Он захрипел, стал терять сознание. В это время в комнате вспыхнул огонь. Это кто-то зажег бумагу. Ягудин бросился на помощь своему начальнику, ударил высокого мужчину наганом по голове.

Парфена привели в чувство. С трудом встав на ноги, он прохрипел:

— Стервец, чуть не задушил. Как дела, Ягудин?

— Повязали их. Один все же удрал.

— Луковин?

— Не знаю. Беседкина убили, наповал. Ихнего тоже одного. А Рубахина и Левченко ранили.

Подъехали две машины, связанных бандитов увели. Стали обыскивать чердак, сеновал, заглянули в огород. Там за колодцем, без сознания, лежал человек с забинтованной ногой.

— Клементьев! — воскликнул Парфен. — Бери его, ребята.

В милиции бандитов усадили на скамью. Вызвав Ведерникову, Трегубов сказал ей:

— Ксения Семеновна, загляните в скважину: который из них Луковин?

Женщина боязливо приблизилась к двери.

— Не бойтесь, вы теперь в безопасности.

— Видите того, спортивного вида мужчину, который сидит в середине. У него еще высокий лоб и светлые волосы. И зуб золотой. Это и есть Луковин. А рядом — Гурьев.

— Игринева нет.

— Не вижу.

— Спасибо.

Прибежал запыхавшийся Боровков. Он докладывал о начале операции в уездном комитете партии.

— Ну, как?..

— Все в порядке, товарищ начальник милиции. Задержаны Луковин и Клементьев.

— Молодцы, вот молодцы, — облегченно вздохнул Боровков, обнимая Парфена. — А ты знаешь: Шатрову тоже крупно повезло. Расставлял засады и вспомнил, что Корнеев как-то говорил ему о Фильке Косякове, который якобы родственник Евстигнеевой Лукерье. Тот иногда появлялся в заведении и просил у нее денег. Был когда-то карманным вором, сидел, в тюрьме подхватил туберкулез. После освобождения торговал овощами. Жил с матерью в Заречье в небольшом домике. Евстигней не очень-то уважал его: об этом Георгий Иванович знал и не особенно обращал внимание на Фильку. А тут на всякий случай решил проверить. Все же уголовник, мог же его Луковин подобрать. Приехал к Косякову, а у того в баньке сам Евстигней с Лукерьей. Отсиживаются, значит, до лучших времен. И сундучишко с ними, а там своего и луковинского добра на много тысяч. Взяли Капустина.

— Завершил-таки Шатров савичевское дело.

— Завершил. Идем знакомиться с Иваном Луковиным, — сказал Боровков, открывая дверь камеры, где сидели преступники.

В ту ночь больше не раздалось ни одного выстрела. Лишенные вожаков, бандиты побоялись выступить с «гастролью», как выразился на докладе начальнику губернской милиции Боровков.

Через месяц в уездном городе состоялась выездная сессия губернского суда. Она привлекла внимание множества людей. Еще на допросах бандиты, стараясь спасти свою жизнь, выкладывали все, что знали о подготавливаемом Волкодавом нападении на банк и различные советские учреждения, выдали всех своих сообщников. Благодаря этому удалось задержать почти всех участников банды.

Суд приговорил Луковина, Сопина, Клементьева, Корецкого, Свиридова и Перфильева к высшей мере наказания — расстрелу. Остальных — к различным срокам тюремного заключения. Суд особо подошел к рассмотрению дел о соучастии в преступлениях Ведерниковой и Кузовлевой. Учитывая их чистосердечные показания, он ограничился довольно мягким приговором — к двум годам тюремного заключения.

Отдельно рассматривалось дело Евстигнея и Лукерьи Капустиных, Андрея Дубровина и Екатерины Савичевой. Капустина и Дубровина суд приговорил к высшей мере наказания. Лукерью Капустину и Екатерину Савичеву — к десяти годам тюремного заключения с последующей высылкой в Сибирь. В городе воцарилось спокойствие.

Глава первая

— Что вы мне суете? Тупой же, ту-пой! К черту!

Скальпель летит в угол, жалобно звякает о стену.

Левой рукой, вывернув ее назад и став из-за этого боком, почти спиной, к столу — так почему-то удобнее, — Андрей Емельянович ощупывает прочно застрявший в желчном протоке камень. Отсутствующий взгляд скользит по сине-зеленому белью ассистентов, по их лицам; Андрей Емельянович видит, как медленно краснеет очерченная желтоватой каймой маски узкая полоска лба операционной сестры; опущенные на миг веки женщины прикрывают обиду. «Ничего, — думает он, пыхтя и покусывая губу, — ничего, пусть обижается. За двадцать лет могла бы научиться работать без ошибок. Перетерпит. Впрочем, скальпель был как скальпель...»

— О черт!

Проклятый камень засел капитально и не хочет двигаться ни туда ни сюда. «И ассистенты запереглядывались. Осуждают. Не нравится, видите ли, моя манера поведения; они, цирлих-манирлих, требуют вежливости и уважения. Самостоятельно шагу не могут сделать, приходится следить за каждым их движением, а туда же!»

Андрей Емельянович, конечно, немного кокетничает — и своей позой, и показной грубостью. Не такая уж трудная операция, приходилось ему вытаскивать камни и посложнее, но персонал надо постоянно поддерживать в почтительном напряжении. Строгость и еще раз строгость!

— Зажим! Да не этот, а изогнутый, типа федоровского! Быстрей! Стоите, как невеста на ярмарке!.. Так! — Теперь, пока он поворачивался, чтобы взять зажим, рана сузилась. — Анна Ивановна! Держите, в конце концов, крючки как следует и замрите!.. Задача ассистента — показать и не мешать, а вы и не показываете, и определенно мешаете: тычете меня локтем в бок. Неужели не чувствуете?.. Да не суетитесь же! Вы ведь не в очереди за сапожками.

Андрею Емельяновичу кажется, что он шутит. Этак непринужденно и остроумно, как и подобает настоящему мастеру, который с легкостью делает свое дело и попутно добродушно ворчит на восхищенных почитателей — тем более, что камень наконец выскочил. Но Анна Ивановна, первый ассистент, всхлипывает, и спина ее начинает вздрагивать от сдерживаемых рыданий. Уйти она не имеет права: хирург может умереть возле операционного стола — так бывало, — но стоять должен до конца.

Андрей Емельянович сжимает в кулаки обтянутые резиной пальцы, сопит, и шея его так же, как за минуту перед этим лоб операционной сестры, наливается красным. «Подумаешь, нежности!.. — неуверенно возмущается он. — Юмора не понимает».

Операция заканчивается в молчании, лишь чаще позвякивает инструмент в руках операционной сестры: первый ассистент, не поднимая головы, с методичностью автомата завязывает за хирургом нити.

Как всегда, после операции Андрей Емельянович чувствует себя благодушно. Скинув халат и рубашку, обнаженный по пояс, он долго плещется под краном, с наслаждением фыркает и фальшиво напевает: «Гори, гори, моя звезда». Но на душе все-таки скребут кошки: не то чтобы стыдно — «настоящий хирург может себе и не то позволить», — а неловко как-то. Он-то понимает, что все это игра, дешевое подражание какому-то выдуманному образу Великого Хирурга. Нехорошо!

Андрей Емельянович бурчит нечто примирительное. Операционная сестра, привыкшая за двадцать лет и не к таким словесным фейерверкам, с согласным вздохом кивает головой: ладно, мол, что с вас возьмешь. Но Анна Ивановна, еще не успевшая забыть сравнительную независимость студенческих времен, лишь яростно косит гневным глазом и, раздувая ноздри, выходит, стуча каблуками.

За неделю накопилась кипа недописанных историй болезни — совсем уж непорядок! И хотя все они были до зевоты стереотипны, Андрей Емельянович Кулагин, прежде чем подписать, добросовестно прочитывал каждую строчку, злясь на неразборчивый почерк. Сколько раз ординаторам было говорено — писать поаккуратнее: нет, как об стенку горох. А тот, кто неряшлив в мелочах, небрежен и в главном — около операционного стола. Это точно.

Звонок главного врача оторвал от дела, и через минуту Андрей Емельянович уже шел по длинному коридору первого этажа, на котором размещалась поликлиника. Вдоль стен под светящимися стендами, запугивающими разными недугами, сидели больные, но Кулагин видел не их, а подмечал, что на подоконниках пыль, цветы давно не поливали, линолеум на полу порван в некоторых местах и завернулся — нет порядка, нет, что ни говори.

Главный врач Екатерина Львовна, или, как называли ее злоязычные сестрички, «мадам Кати», встретила его стоя, и Кулагин в который раз подивился, что на такой работе, где в первую очередь нужна воля и сухой рационализм, она сумела остаться интересной женщиной. Очень.

Екатерина Львовна вышла из-за стола навстречу и, указав на кресло возле низенького журнального столика, сама уселась в такое же кресло напротив. Тонкий чулок туго обтягивает стройную ногу, изящная лаковая туфелька покачивается совсем рядом, не хватает только чашки кофе и утонченной беседы о последней театральной премьере.

За окном, невдалеке, толстый мужчина, задравши голову, машет руками. Кулагин знает его: это муж Дрыниной из седьмой палаты; тяжелая была больная, а сейчас ничего, поправилась, скоро выпишется — и действительно женская фигура в теплом синем халате вскоре появляется рядом с толстяком. Кулагин думает, с чего бы это вдруг затемпературил Семенов после резекции желудка, — не пневмония ли? — надо будет сделать рентгеноскопию грудной клетки; а вот с той изможденной блондинкой — вторая палата, третья койка слева, лет тридцать пять, серые глаза, фамилию все равно не вспомнить, — с ней, слава богу, все страхи позади: прихорашивается по утрам, подкрашивает губы — значит, справилась с перитонитом... В туалетной опять разбили стекло, надо напомнить сестре-хозяйке... Вчера небрежно провели влажную уборку; надо позвонить заму по хозчасти: снова не хватает тряпок.

Сквозь думы и заботы не сразу пробивается уверенный голос Екатерины Львовны, которая, оказывается, уже говорит о чем-то, и Кулагин лихорадочно пытается уловить смысл, потому что голос главврача звучит укоряюще:

— ...нельзя, Андрей Емельянович. Так можно разогнать весь персонал. Надо взять себя в руки. Сестры плачут, ординаторы только и мечтают, чтобы перейти в другую больницу. Даже старшая операционная сестра, которую уж, кажется, ничем не удивишь, и та пьет валериану ж после ваших наскоков.

Говорить правду в глаза, даже подчиненным, — занятие не из приятных. Но нарыв созрел, и его надо вскрыть. Иначе развалится хорошее, ничего не скажешь, лучшее в городе отделение. Пока лучшее. Екатерина Львовна краснеет, покусывает нижнюю губку и так мило смущается, что Кулагин никак не может воспринять ее слова всерьез.

— Вы — превосходный врач, прекрасный хирург, но руководитель из вас, Андрей Емельянович... странный. Нелепо получается. Если человек болен, у вас находится для неге и внимание, и ласковое слово, и понимание особенностей его характера, а тех, кто рядом с вами, тех, кто, кстати, также лечит больных — пусть не с таким блеском, как вы, — этих людей, тоже со своими характерами и чувствами, вы почему-то всячески стараетесь принизить, кричите на них и твердо уверены, что они могут быть только слепыми исполнителями вашей воли. Без права на самостоятельное мышление. Почему? Откуда такие замашки?

Андрей Емельянович гневно вздергивает голову, Он удивлен и обижен, причем вполне искренне. Все знают, что доктор Кулагин — хирург школы знаменитого Мыльникова, а то, что маститый профессор во время операции лупил ассистентов пинцетом по пальцам, — знают? Что делал он это на пользу своим ученикам — понимают?

— В хирургии должна быть военная дисциплина. Это еще великий Бир говаривал, — бурчит Кулагин.

Екатерина Львовна делает последнюю попытку убедить собеседника:

— Кто же спорит насчет дисциплины, но она должна быть внутри нас, а не выполнять функцию палки, к которой, привязывают саженец. Работа должна доставлять радость, но какая может быть радость, если, только встав с постели, ваш сотрудник уже тоскливо морщится, зная, что с утра за ничтожное упущение его могут оскорбить и унизить. И человек либо сломается, станет, в лучшем случае, унылым безынициативным исполнителем, а в худшей — еще и подхалимом. Вам нужны такие? Либо... уйдет. Вот отсюда текучесть кадров, хотя вы и кричите: «Нам лодыри не нужны, пусть уходят». Кстати, привет вам от Давида Яковлевича, он заведует отделением в восьмой больнице, и им не нахвалятся.

Кулагин засопел. Давид Яковлевич — это был удар по слабому месту, тут крыть нечем.

А Екатерина Львовна, которой вечные тучи в хирургии давно не давали покоя, продолжала:

— Думаю, что пора, Андрей Емельянович, разрядить обстановку в вашем отделении.

— Может быть, лучше всего мне уйти? — голос Кулагина был полон иронии.

— Нет, зачем же. Но отдохнуть вам не мешает. И послушайте мой дружеский совет: отдохните всерьез. Без вашего, знаете ли, телефонного террора... то есть, извините, контроля. Без еженедельных обходов. Надо отключиться от нас, Андрей Емельянович, отстраниться полностью. Все-таки вам уже не тридцать...

Из кабинета главврача Кулагин вышел в полной растерянности. Трудно поверить, но факт: он — в отпуске! А кто будет в отделении? У Семенова-то ведь определенно пневмония, скорее всего, очаговая в правой нижней доле, и антибиотики он не переносит. Тут подумать надо, что дать, когда. Анна Ивановна небось и хрипов не услышит. Ведь угробят больных, угробят... И куда деваться ранней весной?

Как назло, весна выдалась дождливая, с асфальтового неба непрерывно сочилась противная мокрядь, медленно таяли остатки грязного снега, под окнами тяжело ухали автобусы, проваливаясь в скрытые водой выбоины.

Кулагин и внешне и по характеру напоминал шкаф — было в Андрее Емельяновиче что-то прямолинейно-прямоугольное. И поэтому никакими побочными увлечениями он не страдал, а при упоминании о всяких экстравагантных хобби, вроде коллекционирования спичечных этикеток или ботиночных шнурков, лишь презрительно кривил губы. Своим делом не занимаются всерьез эти коллекционеры, вот у них и хватает времени на всякую ерунду. Истинно мужские увлечения — охота и рыбалка — тоже его не интересовали.

И сейчас время навалилось своей ошеломляющей безразмерностью. Последние номера медицинских журналов были прочитаны — досконально, с выписками — за один день. А дальше?.. Фантастические романы с глобальными трагедиями, развивающимися в космосе, навевали тоску, от них и от яблок, которые он непрерывно жевал, сводило скулы. Запутанные интриги детективов казались явно надуманными, и разгадывать их не хотелось.

А телефон молчал. Конечно, разве догадаются позвонить. Ограниченные, нечуткие люди... Им лишь бы дорваться до операционного стола, а то, что он здесь мучается, переживает, — это их не волнует. А потом: «Андрей Емельянович, выручайте! Андрей Емельянович, мы не думали, что так может получиться».

«Не думали!» То-то и оно!..

Позвонить разве самому? Ну нет, такую радость Анне Ивановне он не доставит. Если бы ушел отдыхать как обычно, тогда...

Обычно Кулагин готовился к отпуску загодя. Примерно за месяц до этого в отделение прекращали принимать сложных больных. Отдыхал он обычно на заводской турбазе под самым городом, а замещавший его тишайший Давид Яковлевич дважды в сутки ровно в десять утра и в десять вечера звонил и подробно докладывал о каждом больном. Андрей Емельянович сердился, кричал в трубку, потому что такой информации ему не хватало. Поэтому по пятницам он приезжал и делал обход, и, конечно, все было плохо и не так, как надо. Давид Яковлевич был отличным хирургом, Кулагин знал это; тем более надо было держать заместителя в строгости, чтобы не зарывался. Но, видно, все же где-то отпустил вожжи. Однажды на дежурстве ночью Давид Яковлевич, не вызвав его, прооперировал сложного больного, прооперировал удачно, но порядок был нарушен; Кулагин сделал, конечно, внушение — обычное внушение, не больше, — однако Давид Яковлевич вдруг вспылил и, как все очень интеллигентные и слабовольные люди, уже не мог остановиться в своем протесте — ушел из больницы... И теперь уж совсем не на кого опереться.

Обрастая черной с проседью бородой, Кулагин валялся на диване среди недочитанных книг, огрызков яблок и размышлял.

Косой плоскостью вставала жизнь, одинаковыми дробинками катились по ней годы. Чего он достиг? Чем мог похвалиться?.. Несколько тысяч более или менее подлеченных людей, из них десятка полтора по-настоящему спасенных, вытащенных за уши с того света. Хорошее дело, но это — работа, профессиональный долг. А еще? Где дерево, которое он мог посадить и не посадил? Где книга, умная, толковая книга об изнанке бытия, которую никто, кроме врачей, не видит и которую он мог написать и не написал?.. Ну ладно, допустим, сажать дерево было некогда и негде, а книга — просто не по зубам... Но учеников-то должен был воспитать. Дол-жен! Не показывать хвастливо исключительное умение своих рук, а передать его другим. Пусть покойный профессор Мыльников имел привычку во время операции стукать ассистентов пинцетом по пальцам, но он учил, и теперь существует Кулагин, ученик Мыльникова. А после хирурга. Кулагина? Кто и что останется? В смысле «кто» — ноль, в смысле «что» — полдесятка ношеных рубашек...

Размышления о смысле жизни были прерваны женой, которая, как и многие жены, весьма скептически относилась к своему спутнику жизни: она не преувеличивала его достоинств и никогда не забывала напомнить о недостатках.

— Слушай, глава семьи, ты что ж это себе позволяешь? Полный моральный стриптиз и духовное оскудение. — В редакции, где работала жена, любили выражения образные. — Похож на Васисуалия Лоханкина, честное слово. Зарос какой-то плесенью, валяешься целыми днями, скулишь. Дочь, взрослая девица, глаза круглит от удивления. Хотя бы ее постыдился... Встань, умойся и уезжай.

Кулагин поперхнулся яблоком и сел; жалобно взвизгнули пружины дивана под его крупным телом.

— Да, да, уезжай! Есть же у тебя друзья детства, о которых ты вспоминаешь с таким восторгом, а отделываешься дежурным поздравлением к празднику. Все твои Кольки, Васьки, Гаврики...

Это была идея. К Василию он не поедет и к Гаврюше, пожалуй, тоже. Василий — генерал, Гавриил — замминистра. Им не до полузабытых друзей детства. Лучше всего, конечно, махнуть в родной город, к Николаю, который единственный обстоятельно сообщает в письмах о себе. Сколько раз собирался Кулагин написать ему так же толково и обстоятельно или, чего проще, позвонить, — но нет, не получалось. И так, стыдно признаться, больше двадцати лет. Страшно подумать...

Вернуться в родной город через такой срок — словно встретиться с самим собой, прошлым. Воспоминания не только переносят в минувшее, они сравнивают его с настоящим, и счет далеко не всегда в пользу последнего.

Яростное, все в ожидании Победы полуголодное детство, стремительные институтские годы, казалось, что слава совсем рядом, стоит только отбросить учебник и протянуть руку... Рыженькая Люся, с которой они стояли в обнимку под старыми вязами у дома знаменитого декабриста, мечтала поскорее окончить институт, получить квартиру, и чтоб был ребенок, лучше двое. Она робко заглядывала ему в глаза и старательно целовала, прижимая к его губам свои твердые, плотно сжатые губы. Ждала ответных слов, но Кулагин — тогда еще просто Андрей — молчал. Его стремления были выше этих скромных запросов. Что там квартира, дети, когда ему суждено как минимум спасти человечество от рака. Или от инфаркта. Еще не ясно, от чего, но спасти предстоит.

Да-а... Интересно, как там процветает рыжая Люся. Люсенька... Но главное — повидать Николая. Подходят годы, когда теряешь не только волосы и зубы, но и друзей. И пусть ты не видел друга двадцать лет, но когда он умирает, вместе с его смертью безвозвратно теряется часть сердца...

Прежнего уютного сибирского города не было. Исчезли приземистые бревенчатые домишки с полузанесенными снегом окнами, с пахучим березовым дымком, струившимся в синем морозном небе, с провинциальным покоем кривых улочек, забитых сугробами. Время безжалостно расправилось с идиллическими картинами прошлого — навстречу машине, в которой Андрей Емельянович с другом ехали из аэропорта, бежали безликие кварталы пятиэтажек. И все же порой то знакомый поворот улицы, то сохранившийся самодовольный дом красного кирпича, то торгующая беляшами краснолицая тетка в халате, натянутом на полушубок, вспыхивали как привет из далекого полузабытого времени легкости и беспричинной радости.

Николай Павлович покачивался рядом на мягком сиденье, помалкивал, слушая восторженные восклицания Кулагина; морщась, отгонял рукой сигаретный дым. Вроде бы тот же Колька и вроде бы не тот. Самое неожиданное — исчез знаменитый чуб, скрывался теперь под ушанкой бритый череп. Очень удивился такой перемене Кулагин, обнимая друга в аэропорту. В остальном-то Николай мало изменился: не растолстел, сухощавый, подтянутый, и не выцвели глаза, которые в юности светились доброй мягкостью, какой-то восторженной доверчивостью. Да, глаза те же, голубые, но уж доверчивыми их не назовешь; добрыми, пожалуй, — тоже. И слушал Николай как-то по-особому, словно отстраняясь и взвешивая каждое слово; хмурил светлые брови, поглядывал с усмешечкой.

А может быть, отдавая дань сентиментальности, мы насильно пытаемся скинуть бремя прожитого? Увы! От него никуда не денешься. Через двадцать с лишним лет не вернешь то ощущение полноты жизни, то тревожное ожидание несбыточного, как не вернешь счастье первого поцелуя. Кстати, именно здесь, на углу Советской и Воинова, этот поцелуй и состоялся, с рыжей Люськой. Ее тонкие ноги, обтянутые коричневыми в резинку чулками, ее растоптанные валенки вызывали прилив нежности, и Кулагин был твердо уверен, что все мальчишки их класса влюблены в Люську, а уж Колька — это точно.

Показалась набережная — гранит, высотные дома, изогнутые плечи серебристых фонарей; исчезли аккуратные домики, черные туши перевернутых лодок, раскатанный санками косогор. Когда-то, продуваемый ветром, в рваной шубейке и дырявых варежках, мчался по этому склону Андрюшка Кулагин. Ах, черт побери, неужели это было?! Снесли и дом, где жил Пряхин с родителями. Жалко. Уютный был дом.

— Ну да, — сказал Пряхин, недовольно морщась. — Куда уж уютней. Особенно для стариков. Поноси-ка воду за два квартала да повозись с дровами — взвоешь от такого уюта.

Приехали. Поднялись на третий этаж. После первых ахов и охов встречи Маша, жена Пряхина, полноватая, седеющая, чем-то неуловимо похожая на мужа, заторопила:

— Давайте, мальчики, за стол. Пельмени уже кипят.

Традиционные пельмени трех видов, шаньги, пироги с рыбой, с черемухой, — вся эта аппетитная снедь сибирского хлебосольства привела Андрея Емельяновича совсем уж в блаженно-умиленное состояние. Он ел, пил, рассказывал анекдоты и сам первый смеялся; на правах старого друга подливал себе в рюмку, не замечая, что Николай Павлович свою отставил и давно уже прихлебывает крепкий чай из большой чашки, расписанной голубыми цветочками. Размяк душой Андрей Емельянович, отпустило тугую пружину, сдавливающую горло все эти дни, и неожиданно для себя пожаловался он, что позади, в прожитом, видится пустота, а впереди — и того страшнее...

Маша поднялась, подошла сзади, положила на затылок гостя теплые ладони:

— Успокойся, Андрюша. Не прыгай, как воробей на снегу. И человек ты неплохой, и людям нужен. Это у тебя, как у нашего Игорька, переходный период. Мужчины, знаешь, иногда очень поздно спохватываются, что они далеко не те, кем себя воображают.

Николай Павлович допил чай, осторожно отодвинул чашку:

— Правильно сделал, что к нам приехал. И главное — вовремя. Выручишь меня просто не знаю как. Ты ведь знаешь, что я в уголовном розыске?

Кулагин кивнул.

— Ну вот. Проходил у нас как-то по подозрению в грабеже один лесничий. Дело было запутанное до чрезвычайности, все доказательства не в его пользу. Не буду рассказывать, как и что, но в конце концов удалось выяснить, что он не виновен и что истинные преступники стремились его опорочить. В общем, зло было наказано, добро восторжествовало, а лесничий, узнав, что я увлекаюсь фотоохотой, уж который год настойчиво приглашает погостить. Места там заповедные, кержацкие. Давно мечтаю походить с фоторужьем по настоящему лесу. Но одному мне... скучновато. Да и сердчишко порой пошаливает; боязно, как бы кондрашка в лесу не хватил. А тут — такой напарник... Сам бог тебя прислал. Беру отпуск — и едем.

Андрей Емельянович засмеялся счастливым смехом. Ах, как нужно каждому из нас, чтобы на свете был друг, пусть хотя бы один, который ради тебя может вот так просто, без раздумий, пожертвовать своим временем, планами, делами — о большем и мечтать не стоит.

— Значит, так, — продолжил, раздевшись перед сном, Николай Павлович, привычно пошлепывая себя по тугим бицепсам. Глядя на его жилистую, сухую фигуру, трудно было предположить, что сердце подполковника позволяет какие-то вольности. — Нераскрытых преступлений по нашему райотделу не числится. Время спокойное. Поэтому особых сложностей с отпуском не будет. Завтра пятница, я договариваюсь с начальством, оставляю за себя заместителя и — прощай, труба зовет! Кстати, там неподалеку озеро Сарыкуль, окунь сейчас идет на «малинку» — не нарадуешься.

И он углубился в тонкости, понятные лишь рыбакам.

Глава вторая

Дежурный по Кировскому райотделу зевал. Предавался он этому невинному занятию с усердием, достойным лучшего применения. Но можно ли упрекнуть человека, который с утра полдня мотался по морозу в тесноватых сапогах, потом заступил на дежурство и сразу погрузился в тысячу мелких хлопот и жалоб: потерянные в автобусе документы, срезанная в универмаге дамская сумочка, несколько пьяных скандалистов, загулявшая девица неопределенного возраста и без документов... Яркий свет лампы резал глаза, из коридора несло неистребимым запахом хлорки. Лишь перед рассветом, когда тьма за окном сгустилась, прекратились звонки, стало тихо, дежурный, скинув наконец сапоги, ощутив, как блаженство разливается в горящих, натруженных ступнях, позволил себе опустить голову на скрещенные руки и на минуту погрузиться в сладкую дрему.

Но подремать не удалось. Зазвонил телефон — резко и пронзительно. Старший лейтенант взял трубку и привычно взглянул на часы: пять часов двенадцать минут.

В трубке злорадствовал молодой голос:

— Эх вы, милиция! Спите, жирок накапливаете, а тут люди мертвые валяются. И в магазинчике, кстати, двери нараспашку. Так что привет служителям закона!

— Гражданин, не балаганьте! — Брови дежурного сдвинулись, сон как рукой сняло. Старший лейтенант надел фуражку и продолжил официальным тоном: — Доложите, пожалуйста, толком — что и где случилось. И назовите себя.

Неизвестный на другом конце провода захохотал:

— Вот еще! Чтобы меня потом по судам затаскали? Не пройдет! А так, для вашего умственного развития, могу сообщить, что в Ряхово, у задней стены механического завода, в переулке лежит мертвячок. Симпатичный такой, никого не трогает. И между прочим, там же, по соседству, то есть на Первомайской, дверь в магазине открыта настежь — наверное, для обслуживания ночных покупателей.

— Вы это сами видели?

— И сейчас вижу.

— Подождите минуту, мне надо все записать. — Дежурный постарался вложить в интонацию максимум сердечности: неизвестный, нервно дышавший в трубку, почему-то был настроен недоброжелательно. Подозрительное дело. Он положил трубку рядом, зажал микрофон ладонью и щелкнул тумблером:

— Пэ-эм-гэ девять! Пэ-эм-гэ девять! Срочно в Ряхово на Первомайскую к магазину! Постарайтесь задержать человека, разговаривающего по телефону в будке напротив или находящегося поблизости. Если магазин взломан, вызывайте опергруппу.

Опять приложил к уху телефонную трубку и, хотя рядом никого не было, изобразил улыбку:

— Товарищ... не знаю, как вас звать, в какое время вы заметили происшествие?

В трубке звучали короткие гудки.

Андрей Емельянович проснулся под утро от тупой боли в правом боку. Печень недвусмысленно намекала, что в его возрасте следует быть поосторожнее со спиртным, даже встретившись с другом. Пить хотелось неимоверно, но тащиться через всю квартиру, задевая располневшим телом за столы и стулья, тревожить Николая и его жену было неудобно, и Кулагин, чертыхаясь, ворочался в жаркой постели.

Телефонный звонок прозвучал весьма кстати — разбудил хозяев. Пройдя на кухню, Андрей Емельянович присосался к носику чайника, и это было такое блаженство, такое наслаждение, что лишь с последним глотком Кулагин стал прислушиваться к доносящимся из коридора словам:

— Нет, нет, я сам... Знаю, опытный товарищ, доверяю, но — сам. Пришлите машину. Жду.

Глухо стукнула трубка телефона. В кухню вошел Пряхин. Зевнул, погладил затылок, набрал в чашку воды из-под крана, сыпанул туда растворимый кофе, принялся размешивать.

— Что, тоже изжога мучает? — спросил Кулагин. — А ты ее содой, содой... Вот ведь проклятье, и выпить толком нельзя.

— Толк в этом деле: — понятие растяжимое, — усмехнулся Пряхин, мелкими глотками потягивая холодный кофе. — А изжога при нашей профессии ни к чему, роскошь. Отвлекать будет... Да, вот что... Поездку в заповедник придется пока отложить. Надеюсь, ненадолго. Походи день-два по городу, съезди на лыжную базу, погоняй с мальчишками. — Он скупо улыбнулся. — Как гласит закон Паркинсона: «Свершение неприятности тем более вероятно, чем менее желательно».

— Что-то случилось?

— Наша работа такая — всегда что-нибудь случается. А сейчас даже два происшествия. Первое: взломали продуктовый магазинчик. Это, честно говоря, событие рядовое. Магазин на отшибе, в тихом поселке; каким-нибудь пьяницам не хватило пары бутылок для полного счастья. Или же хулиганье — увы тоже хватает — пробовало свои молодые силы. Но... неподалеку обнаружен труп. Может быть, замерз человек по пьяному делу, а может быть, и убийство. Не знаю. Пока не знаю. Убийств в нашем городе давно не было... Не исключено, что эти два факта как-то связаны между собой.

Кулагин представил два дня бесцельного шатания по магазинам, в которых ничего не собирается покупать, судорожные зевки в темноте кинозала — все эти фильмы давно не волнуют, — стылый ветер в лесу и лихорадочное биение отвыкшего от нагрузки сердца, насмешливые взгляды лихо скользящих мимо мальчишек. Нет уж...

— Слушай, Коля, возьми-ка меня с собой, — сказал он без особого энтузиазма. — Берете же вы иной раз на задание журналиста... Берете, берете, я сам читал, — заторопился Кулагин, заметив, что Пряхин скептически сощурился. — Вот пусть я и буду вроде журналиста. Так сказать, наблюдателем.

Николай Павлович вздохнул. Посторонний человек — не положено! — но... и отказать неудобно.

— Напрасно, Андрюша. Честное слово, напрасно. Ничего интересного не предвидится. Погони, перестрелки, схватки с бандитами не будет. Будет скучнейший пересчет бутылок, консервных банок и прочей дребедени. Будут злые женщины, которые на каждый твой вопрос отвечают так, словно их собираются расстрелять. Ну, может, придется допросить двух-трех деградировавших алкоголиков, для которых время измеряется количеством выпитых бутылок... Зачем тебе все это?: — Но, увидев унылое лицо друга, сжалился: — Ладно уж, собирайся. Будешь вроде понятого. Одно условие: держись в сторонке и никаких вопросов!

Дверка машины распахнулась навстречу. Ритмически вспыхивал красный огонек сигареты, освещая молодое лицо водителя.

Николай Павлович пропустил Кулагина вперед и, садясь рядом, недовольно покрутил головой:

— Ох, товарищ, и где вы только берете такую гадость. Задохнуться можно.

— Виноват, товарищ подполковник. Первый раз на выезде, — стал оправдываться шофер. — Какая-то батумская «Амра» — хуже махорки. Ее только и можно курить от волнения. — Он приспустил стекло и выбросил окурок.

Ехали молча. Пряхин, казалось, дремал, прикрыв глаза.

Машину крепко тряхнуло — проскочили железнодорожный переезд; кварталы пятиэтажек кончились, побежали, отставая, крепкие, как боровички, дома, сложенные из толстых бревен, отгородившиеся от улицы голыми кустами палисадников, закрытые плотными ставнями окна. Хрипло взбрехивали собаки. Это и было Ряхово.

Машина свернула с накатанной дороги в переулок и остановилась, чуть не ткнувшись в сугроб.

Утоптанная до каменной плотности тропка вела направо. Там, у беленой в черных мазутных потеках стены, стояла группа людей в шинелях. Над стеной, почти приткнувшись к ней, высилась железная труба, из которой валил густой дым.

От группы отделился человек, подбежал, вытянулся:

— Лейтенант Бутенко! Участковый инспектор!

Пряхин вяло махнул рукой:

— Здравствуйте, Бутенко. Что ж это у вас так, а?

Бутенко, словно извиняясь, повел, плечами.

— Труп опознали?

— Так точно, товарищ подполковник. Демин Михаил... э-э... кажется, Егорович. Рабочий здешнего магазина. Того самого.

Они подошли к группе людей в шинелях. Пряхин представил доктора Кулагина, своего друга, и тут же, кажется, забыл о нем — увидел труп.

Как раз напротив трубы была в стенке небольшая ниша — вероятно, дверной проем, заложенный с территории завода кирпичами; в нем скрючился человек в поношенном коричневом полупальто. Легкий ветерок шевелил редкие седые волосы. Рядом, на почерневшем от шлака снегу, валялась шапчонка из искусственного меха. И по тому, как лежал человек — немо и неподвижно, — и по застывшей на посиневшем лице мучительной гримасе видно,было, что он мертв, мертвее некуда — словно выпустили воздух из надувной игрушки.

Кулагину не раз приходилось сталкиваться со смертью лицом к лицу, и бывало, что поединок заканчивался не в его пользу, но тогда было понимание неизбежности, потоку что врач может только помочь природе, а не подменить ее. Здесь же в это ясное, бодрое утро, когда в воздухе так вкусно и терпко пахло свежим снегом и дымком, а на заборе весело встряхивались воробьи и желтогрудая синичка дружелюбно вопрошала: «И-и-и-ть? И-и-и-ть?», этот труп в длинном мрачном проулке будто выпал из ночного кошмара. Кулагин вздрогнул и отошел.

Низенький капитан с подвижным лицом, старший опергруппы, что-то вполголоса докладывал Пряхину. Выслушав, тот кивнул и обратился к полному мужчине в штатском, очевидно эксперту-медику:

— Давно наступила смерть?

— Часа полтора-два назад, не больше. Мороз двенадцать градусов, а окоченение выражено незначительно. Отсюда — и вывод.

— Опьянение?

— Запах есть. Внешних повреждений не видно. Следов борьбы как будто нет. Более точные данные получим после вскрытия.

— Хорошо. — Пряхин повернулся к капитану: — Как насчет следов?

Тот развел руками и поднял кверху глаза, изображая уныние:

— Следов нет. Вернее, слишком много.

Пряхин нашел взглядом Бутенко:

— Что вы можете сказать о мертвом, лейтенант?

Участковый инспектор замялся, отвел глаза:

— Пьяница. Но, вообще-то, не таким уж и плохим человеком был Мишуня.

— Кто? — с недоумением спросил Пряхин. Бутенко виновато улыбнулся:

— Так уж все его звали. За мягкость, наверное, за безобидность... Был вроде инженером, жена была, дочь где-то учится, но водочка-матушка... — тут уж ни жены не надо, ни дочери. Что еще? Очень любил про свою прошлую интеллигентную жизнь рассказывать. Не жаловался, а как сказку. Сидит, бывало, на крыльце магазина пьяненький и рад-радехонек, если кто найдется его послушать. И всегда тихо, без буянства.

— Как же он работал, если каждый день был пьян?

— Ничего, соблюдал пропорцию... Заведующая, конечно, кричит, а он знай ящики таскает; молчит, только покряхтывает. И по хозяйству ей, видать, помогал, потому что очень она его обихаживала одно время. Безотказный был. По осени хозяйки сахару накупят, варят варенье; ну, тяжело, конечно, просят подмогнуть донести. Он всегда донесет, но чтоб там деньги взять — никогда. Разве что согласится тарелку щей съесть. Это уж все знали.

С невольным состраданием посмотрел Андрей Емельянович на бренные останки того, кого недавно звали Мишуней, а еще раньше — Михаилом... кажется, Егоровичем, и кто пронес сквозь свою изломанную, непутевую жизнь пусть маленькое, но светлое зернышко — такое, что даже участковый инспектор отзывался о нем с теплотой.

— Прямо ангел с крылышками он у тебя получился, Бутенко, — усмехнулся Пряхин. — А что в карманах? — спросил у капитана.

— В карманах... В карманах... — повторил тот, изобразив предельную задумчивость, — в карманах следующее: початая бутылка плодово-ягодного, двенадцать копеек, два старых автобусных билета и черный ботиночный шнурок. Все.

— Что ж, — сказал Пряхин. — Можете увозить... Посмотрим теперь магазин.

Кивнув Кулагину, он пошел по переулку, где недавно ходил бывший инженер Мишуня.

Кулагин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, подташнивало, очень хотелось крепкого горячего чая, а потом полежать, закрыв глаза. Но рассчитывать на это не приходилось, и он, тяжело дыша, потянулся за всеми.

Магазин располагался за углом, на Первомайской, в хилой избе с пристройкой. Нижние венцы подгнили, черная с прозеленью дранка на крыше покоробилась, и скособоченный домишко словно взывал к своим ухоженным соседям: «Ох, батюшки! Да что ж это со мною приключилось?» На облезшей вывеске с трудом можно было разобрать: «Магазин ОРСа НОД 5». Что означало таинственное сокращение, Кулагин не знал и знать не хотел.

Несмотря на ранний час, возле магазина уже толпились любопытные, и двое курсантов школы милиции удерживали их подальше от крыльца.

Дверной проем наполовину зиял таинственной чернотой. Прогоныч — толстая железная полоса запора — свободно висел вместе с крепящим штырем на проушине замка. Приземистый капитан, раздумчиво шевеля бровями, скользящим шагом прошелся около крыльца; присел, посыпал ступеньку каким-то порошком, счистил его щеточкой и подозвал фотографа: на ступеньке четко выделялся черный от порошка след. Щелкал фотоаппарат, сверкала вспышка, а капитан, осмотрев замок и прогоныч, выхаживал уже взад-вперед около магазина, все расширяя по дуге поиски. Остановился у подвальной отдушины, наклонился, запустил руку и вытащил лом, чуть прогнутый посредине. Осмотрел его через лупу. Затем вновь поднялся на крыльцо, повертел лом так и сяк и, прихватив его двумя пальцами за самый кончик, подошел к Пряхину:

— Грубая работа, Николай Павлович. Хамская. Какой-то неандерталец действовал. Выдернул ломом прогоныч, как редиску из грядки. Дом старый, дерево подгнило, не выдержало. Видите, лом погнулся и на прогоныче есть отметины.

— На замке царапин нет?

— Видимых нет. В лаборатории проведем экспертизу.

— Так, понятно... Отпечатки?

— Лом и прогоныч протерты белой хлопчатобумажной тканью: под лупой видны ворсинки, особенно в заусеницах поржавевшего лома. Крыльцо недавно мыли, но уже после этого на ступеньке оставлен след ботинка сорок четвертого размера.

— Выходит, преступник был одноногим? — улыбнулся Пряхин.

Эксперт охотно поддержал шутку:

— Очень может быть. И вдобавок летал, как Карлсон, который живет на крыше. Но, скорее, он просто спрыгнул с крыльца, а снег утоптан так, что ничего не найдешь.

Пряхин внимательно всматривался в посыпанный печным шлаком и золою, истоптанный тротуар. Конечно, в этой мешанине отпечатков ног выделить нужный невозможно, а для собаки... слишком уж много народу прошло по этой улице. Впрочем, пусть проработает след конечно...

— Где ж заведующая? — спросил он, не скрывая недовольства. — За столько времени можно было привезти с другого конца города.

— А ее дома нет, товарищ подполковник, — ответил молоденький курсант. — Соседи говорят, она частенько не ночует дома. Этот у нее есть... ну... поклонник, что ли.

— Надо было сразу доложить... А вообще, могли бы уже и этого поклонника разыскать. Подумаешь, тайны мадридского двора! Оперативники называются. Пошли!

Дверь открывалась внутрь. Опередив Пряхина, первым вошел эксперт, следом за ним все остальные. Зажглась тусклая лампочка.

Да, этот магазин нельзя было назвать образцовой точкой торговли. Пузатая черная печка-голландка. Подслеповатое, мутное оконце. Провисший потолок. Два прилавка. На одном, в витрине, — печенье, шарики дешевой карамели, баночки скумбрии в томатном соусе, брус масла. На другом — небрежно брошены тюк серой сиротской материи — той, которую когда-то называли «смерть прачкам», рулон полиэтиленовой скатерти; под стеклом — мыло, одеколон «Кармен», галантерейная дребедень. Полки вдоль стен также не блистали изобилием редкостных товаров. Продуктовая сторона выстроила сдвоенную шеренгу бутылок трехзведочного коньяка с неаппетитным названием «конягы»; на флангах высились бастионы банок с той же скумбрией. Цельность этой картины нарушалась лишь лежавшей на нижней полке половиной буханки хлеба, которая почему-то была не отрезана, а отломлена. Рядом валялся длинный нож. «Зачем нужно было ломать хлеб, если есть нож?» — подумал Андрей Емельянович, но эта мысль возникла и сразу исчезла, потому что прозвучал голос капитана:

— А вот и вторая нога нашлась!

С выражением величайшей радости он оградил узкими полосами пенопласта неясный след на половице и тут же поднял с прилавка какой-то комок, который оказался смятой десятирублевкой. Это уж было совеем непонятно. Тем более, что неизвестный, оставивший деньги, либо ничего не смыслил, либо ничего не опасался: рядом с купюрой капитан обнаружил четкий отпечаток ладони. На полке напротив в коньячной шеренге зияла брешь — не хватало одной бутылки, а пирамида консервных банок была явно без вершины. Видимо, кто-то, перегибаясь через прилавок, чтобы достать бутылку и скумбрию, оперся левой рукой. Но с каких пор взломщики стали джентльменами и расплачиваются за похищенный товар? Даже Кулагин, поборов изжогу, вялой улыбкой поддержал общий смех.

В этот момент в сопровождении молодцеватого сержанта вошла худенькая вертлявая женщина в синтетической шубке, из-под которой виднелись полы атласного халата — наверное, не успела переодеться.

Сержант вытянулся перед Пряхиным:

— Гражданка Бекбулатова, товарищ подполковник. Продавщица. Никак не мог до них достучаться. Утверждает, что спала...

Женщина, пробежав взглядом по полкам, затараторила:

— Да, спала я, спала. Что ж еще ночью делать? Потому ничего не знаю, никого не видела. Насчет продуктов могу сразу сказать: все цело... Ой, нет, бутылки коньяка не хватает! Вот сволочи, вот сволочи! Они воруют, а мне, выходит, платить!.. Вы обязательно запишите в протокол, что украли ее, а то на нас свалят... А все эти... с магнитофонами, патлатые. Глаза зальют и...

— Минуточку, — прервал ее Пряхин и показал на унылые полки с так называемыми промтоварами, из которых наибольшее впечатление производили связки резиновых сапог и покоробившиеся капроновые шляпы. — Как, по-вашему, отсюда ничего не взято?

— Ой, да не знаю я! Роза Ивановна сама промтовары учитывает. — Однако скользнула внимательным взглядом по стопкам розовых рубашек, брюк, ученических фуражек: все это, казалось, лежало недвижимым с времен доисторических. — Да кому оно надо, это барахло? Даром не возьмут, давно пора в уценку. А кладовую вы проверяли?

— Склад? Нет, ждем заведующую. — Пряхин посматривал на ее холеные руки. — Скажите, вы вчера перед уходом уборку в магазине делали?

— Конечно. Как полагается. Протерла прилавок, потом подмела пол.

— И все?

— А что еще? Уборщицы у нас нет, управляемся сами, так что извините.

— А пол не мыли?

— Вчера что было? Среда? Значит, нет. Через день пол моем.

— Спасибо, — сказал Пряхин. — Идите пока домой, переоденьтесь, позавтракайте и никуда, пожалуйста, не уходите. Если понадобитесь, мы вас пригласим.

Он все поглядывал и поглядывал на часы — ждал заведующую. Оперативники, уязвленные замечанием начальства, продемонстрировали чудеса расторопности: еще не было восьми, когда заместитель Пряхина майор Садыков, хитро поблескивая узкими карими глазами, ввел в магазин высокую женщину, состоящую, казалось, из полушарий, которые наплывали одно на другое. Краски, отпущенные ей природой, были, не скупясь, усилены и дополнены средствами современной косметики.

— Вот, — сказал Садыков, ужасно довольный собою. — Заведующая магазином — Роза Ивановна Чёртик.

— Чер-тык, — с раздражением поправила яркая дама. Окинула присутствующих брезгливым взглядом, будто они были виноваты в том, что обворован ее магазин. — Что здесь у вас случилось?

— У вас, — мягко поправил Николай Павлович. — Подполковник Пряхин. Уголовный розыск... Итак, товарищ Чертык, взломана дверь, по-видимому, с преступной целью. В этом помещении похищены какие-нибудь материальные ценности?

Она раздвинула в улыбке ярко-красные губы, и Кулагин подумал, что в этой женщине, черт побери, есть что-то привлекательное — грубое, чувственное, но есть. Такие должны нравиться мужчинам, уверенным в своей силе.

— Что вы, товарищ полковник! — сказала заведующая. — Какие тут материальные ценности! Одно название, что товар. Магазинчик наш плевый, заброшенный, снабжают от железной дороги, а мы к ней давно уже никакого отношения не имеем. Если и завезут что-нибудь стоящее — в тот же день разлетится. Под прилавком не держим. Так что и говорить не о чем.

— Может быть, на складе могли поживиться? — поинтересовался Пряхин.

— Не думаю! — заверила Чертык, сжимая узкий соболий воротник рукой в массивных кольцах. — У нас и склада-то нет. Так, кладовочка — в ней то же, что и здесь: макароны, сахар. Даже дверь не запирается.

И вдруг зрачки ее расширились, словно от боли, словно она шла, весело размахивая руками, шла, уверенная, жизнерадостная, и споткнулась о камень. Закусив губу, помолчала несколько секунд и медленно сказала, будто для самой себя:

— Ну что ж, проверить, конечно, надо. Пойдемте. Только зря это. Не должно ничего пропасть...

Из кладовки вслед за капитаном вышла уже не надменная энергичная дама, а немолодая женщина с потухшим взглядом и подурневшим лицом.

— Так как? — спросил Пряхин. — Все на месте? Ничего не пропало?

— Нет, нет. — Она словно не видела его. — Ничего не пропало. Ничего...

— Ну что ж, так и запишем: взлом магазина совершен из-за бутылки коньяка. Как вы думаете, мог это сделать, допустим, ваш рабочий Демин Михаил Егорович?

— Мишуня? — Она отвечала, думая о своем. — Нет, он по натуре не способен на такую подлость.

— Подлость? — быстро переспросил Пряхин. — В чем именно?

Женщина с недоумением посмотрела на него, и взгляд ее стал осмысленно-настороженным.

— В том, что дверь взломали, рылись здесь. — Голос ее стал злым. — Разговоров — на весь торг. Начнется проверка... Вдруг обнаружат недостачу или, того хуже, излишки, — она усмехнулась, посмотрела пренебрежительно на полки. — Кстати, когда вы начнете ревизию?

— С утра. Как только дозвонимся в орс.

— Тогда я, если можно, пойду отдохну. Голова ужасно разболелась от этого кошмара.

— Да, пожалуйста. — Пряхин предупредительно приоткрыл дверь.

— Товарищ майор вас отвезет.

А когда женщина вышла, сказал Садыкову:

— Фаттах Ибрагимович, по дороге успокой ее. Она явно чем-то взволнована. Не спугни. Присмотрись, как живет, чем дышит. Потом возвращайся в райотдел и поговори с ребятами из ОБХСС, не проявлялся ли у них когда-нибудь интерес к этой симпатичной даме. — Майор, понимающе кивнув, выскочил за дверь. — Остальных прошу продолжать осмотр. — Пряхин повернулся к сотрудникам: — Обратите особое внимание на кладовку. До приезда комиссии из орса все надо закончить. А мы пока немного пройдемся. — И обратился к Кулагину: — Не хочешь посмотреть места, где мальчишками лазили за смородиной? Помнишь, еще дед нас застукал возле баньки? Или здесь останешься, познакомишься до конца с нашей кухней?

У Кулагина не было ни малейшего желания предаваться воспоминаниям, но дотошная процедура осмотра действовала на него, праздного, усыпляюще. Да и обстановка этой унылой, освещенной подслеповатой лампочкой комнаты вызывала раздражение.

Они вышли и медленно направились в сторону замерзшей речки Голубинки. Малиновое солнце светило в спину, впереди ползли длинные тени. Снег на речке просел и просвечивал серым. В проруби слегка дымилась черная вода; улыбающаяся молодка, скосив игривые глаза в сторону двух незнакомых мужчин, несла на коромысле полные ведра. Вот она свернула в проулок, где еще недавно лежал Мишуня, и исчезла. Жизнь шла своим чередом.

На обратном пути, покачиваясь на мягком сиденье, Андрей Емельянович почувствовал, что, пожалуй, он не против позавтракать, и поделился этой мыслью с Николаем Павловичем.

Пряхин рассмеялся:

— Режим, батенька, режим. И верно — ты езжай домой, поешь, отдохни, пройдись по городу. У нас открылся музей декабристов. Советую обязательно заглянуть. Очень интересно: Розен, Нарышкин и другие... Не забыл, что значат эти люди в истории нашего края?

— Я-то помню, — кисло протянул Кулагин. — Еще со школьных времен помню. А в музей, честно говоря, не тянет. Не люблю пыльной торжественности... Сам ты в этом хранилище чудных воспоминаний, конечно, не был.

— Не был, — смущенно признался Пряхин. — Все некогда. Но, ей-богу, музей замечательный. Ну, сходи в кино...

— Послушай, — сказал Кулагин, — чего ты меня гонишь? Ты ведь, наверное, скоро освободишься, поскольку сегодняшние происшествия банально просты. Как аппендицит. Какой тут криминал? Замерз человек по пьяному делу. Жалко, конечно, его, но что ж теперь поделаешь, сам виноват. Расследуй не расследуй — Мишуню не воскресишь... Хулиганы покуражились, сломали замок, взяли в магазине бутылку коньяка. Убыток невелик, тем более что они заплатили. Поэтому включать весь аппарат уголовного розыска, чтобы установить личность двух-трех великовозрастных идиотов... право же, овчинка не стоит выделки.

— Положим, стоит, — возразил Пряхин. — Закон нельзя нарушать ни по малому, ни по большому счету. Тут двух мнений быть не может. Но, думаю, все не так просто, как тебе кажется. Скорее всего, совершено преступление. И серьезное.

— Не преувеличивай, — добродушно сказал Кулагин.

Пряхин, глядя в окно, насвистывал незатейливый мотивчик.

— Не преувеличиваю, — ответил со вздохом, — хотя имею на это право, так как обязан самый незначительный фактик увидеть в его истинной значимости. Иногда пустяк, мелочь, крохотное отклонение от нормы становятся крупной уликой, и, значит, ценность их у-ве-ли-чивается. Как вы в диагностике, так и мы в расследовании часто по косвенным признакам составляем историю и картину болезни. Все, как у вас. Сегодня, к примеру, будет совещание по магазину и смерти Демина — чем не консилиум?

— Консилиум? — встрепенулся Кулагин. — Разреши, я, вместо кино или музея, приму в нем участие. И привычней и интересней.

— Извини, но посторонним не положено, — решительно отрезал Пряхин.

— Какой же я посторонний?! — с подчеркнутым изумлением возмутился Андрей Емельянович. — Я был на месте преступления, знаю обстоятельства дела...

— Нет, нет, не проси. Нельзя!

Глава третья

В райотдел они пришли к началу совещания. Андрей Емельянович почти полчаса упрашивал, умолял друга, и тот сдался. В кабинете Пряхина было шумно. Высокий блондин в клетчатом пиджаке и ярком галстуке что-то рассказывал взахлеб — анекдоты наверно, — вокруг дружно смеялись; приход подполковника смутил рассказчика. Николай Павлович снисходительно улыбнулся и прошел к своему столу.

Молодой, очень браво выглядевший лейтенант отскочил от телефона, едва успев попрощаться с какой-то Дусей. «По служебному телефону в рабочее время! Анекдоты травят. Дисциплинка! Шахмат еще не хватает, — Андрей Емельянович был поражен. — А все так называемый служебный демократизм. Не ожидал такого в милиции». Он нахмурился: нет уж, извините, между начальником и подчиненным всегда должна быть дистанция. Демократизм, возможно, допустим в курилках, в кулуарах, но... без него лучше. Лучше для работы, для дела. Я распоряжусь — они исполнят; исполнят без сомнений и самодеятельности. Вот тогда ясно, кому за что отвечать.

Пряхин, поглядев на часы, встал и постучал карандашом по столу. Совещание началось.

Первым выступил эксперт-медик. Говорил он вяло и путано, причмокивая толстыми влажными губами:

— Случай довольно сложный... Случай... э-э-м... можно сказать, не простой. Видите ли, товарищи, содержание... э-м... алкоголя в желудке и в тканях сравнительно невелико. Значительно ниже смертельно токсичной дозы... э-м... в среднем. Однако детальное изучение внутренних органов потерпевшего показало наличие достаточно выраженного цирроза печени... и, значит, дезинтоксикационная функция печени, то есть ее способность обезвреживать... э-м... яды, была понижена. При таком состоянии организма иногда и сравнительно небольшая доза алкоголя может оказать токсическое действие.

Пряхин нетерпеливо крутил в пальцах карандаш. И Кулагин понимал друга: любое самое запутанное дело, если чуть-чуть продумать выступление, можно изложить за пять-десять минут, а этот все еще не добрался до сути, хотя говорит уже четверть часа.

Но судмедэксперт, видимо, не замечал укоризненных взглядов подполковника. То и дело потирая ладонью щетинистый подбородок, что вызывало у гладко выбритого Пряхина почти физически ощущаемое раздражение, он продолжал:

— Ну, кроме того, обнаружен резко выраженный склероз сосудов сердца, дистрофия и ожирение сердечной мышцы. Умерший был, так сказать, старше своего возраста лет на пятнадцать.

— Следовательно, нет признаков насильственной смерти? — перебил, потеряв терпение, Пряхин.

— Этого сказать я точно не могу, — уклонился от прямого ответа судмедэксперт. — Дело в том, что в желудке потерпевшего найдено множество алкалоидов растительного происхождения. Правда, все в дозах, далеких от токсических. Если бы сейчас было лето, можно было подумать, что гражданин Демин, э-м, выпив, пасся на лугу, закусывая разными травами. — от горечавки до тысячелистника...

— Может, он накупил в аптеке разных настоек и наглотался их до обалдения? — спросил кто-то.

— Это не в моей компетенции, — отвел вопрос судмедэксперт. — Но на таком фоне он мог принять любую дрянь, которую сейчас трудно обнаружить... И еще одна деталь. В желудке и в сердечной мышце обнаружен аспарилин — вещество, которое резко замедляет работу сердца. Оно содержится в некоторых растениях, а также синтезировано и выпускается в виде лекарства, которое назначают при пароксизмальной тахикардии, то есть при приступах сердцебиения. Средство относительно безобидное, но, замечу, без рецепта не выдается. И тут выплывает одна тонкость: если обнаруженная доза поступила в организм дробно, по частям, — ничего страшного, но если ее приняли одномоментно — найденного количества вещества достаточно, чтобы вызвать остановку сердца. Вот так-то. — Судмедэксперт с укоризной посмотрел на Пряхина: — Серьезное, может быть, дело, Николай Павлович, а вы меня все время подгоняли.

Пряхин глянул на него исподлобья:

— Все же прошу вас укладываться в десять минут. Такой у нас порядок. Так... двинемся дальше. Что дала техническая экспертиза, капитан Марфин?

Поднялся инспектор с лицом мима. Брови его плясали. Он то сводил их, становясь угрюмым, то предоставлял им возможность взлететь вверх, изображая горестное недоумение.

— Вот этот замочек, — сказал он, беря в руки замок и показывая его присутствующим, — этот замочек не простой. Золотой, можно сказать, замок. — И вперился в кусок кованого железа взглядом гурмана, увидевшего редкое блюдо. — Изделие демидовских времен. С секретом. Как говорится, простенько, но со вкусом. Секрет немудреный, а не знаешь — не откроешь. Так и получилось. Видите, возле щели для ключа приклепаны две завитушки? Вроде бы украшение, ан нет! Одна из них — потайной стопор. Пока его не повернешь — ключ не повернется. — Он показал, как стопорится в замке поворот ключа. — Видите? Талантливый был умелец неведомый кузнец! Преступник — я думаю, что называю вещи своими именами, — очевидно, не знал о наличии секретного устройства и пытался открыть замок своим ключом. Именно своим, то есть дубликатом настоящего. Почему? В механизме замка обнаружены пылинки хромистой стали «четыре ха тринадцать». Это доказано спектральным анализом. Современная нержавеющая сталь, которую в демидовские времена не знали.

Он издал поцелуйный звук и на миг прикрыл глаза:

— Ну, а дальше не так весело. Отпечатки пальцев на прилавке и найденной десятке идентичны. Смущает, что они как будто специально оставлены: на прилавке — целая ладонь. В картотеке подобных отпечатков не значится. Следы на крыльце и в самом магазине принадлежат одному человеку — высокому, молодому; при ходьбе кривит наружу правый каблук. Размер обуви сорок четвертый. Пока все.

Капитан сел и весьма вольготно развалился на стуле, заложив ногу на ногу. Пряхин смотрел на него с плохо скрываемым недовольством: негоже все-таки капитану милиции вести себя на совещании как в гостях у тещи. От разболтанности до разгильдяйства — один шаг.

— Все? — спросил он резко. — А тайника в магазине не было? Или чего-нибудь похожего?

Капитан смутился, кончики ушей у него побагровели, губы поджались.

— Да как сказать, товарищ подполковник... Можно, конечно, одно местечко в подсобке и под тайник приспособить. Доска там свободно поднимается и гвозди — для блезиру: ногтем вынимаются. Но под доской ничего не обнаружено... Дом старый, пол, можно сказать, ходуном ходит. Вот я и подумал, что это так, от бесхозяйственности. Хотя... — Лицо его искривилось от досады, — теперь припоминаю, что нижняя поверхность доски чистая и углы по кромкам как бы пооббитые. Значит...

— Значит, тайник все-таки есть и, судя по отсутствию пыли на доске, использовали его недавно, — с непонятным удовлетворением перебил Пряхин. — Можете что-нибудь добавить?

— Нет, — выпалил Марфин и выпрямился на стуле в позе примерного школьника.

— Не забудьте представить рапорт по поводу небрежно составленного протокола осмотра места, происшествия.

В глазах Пряхина, казалось, мелькнула усмешка, но лицо оставалось невозмутимым.

— Послушаем, что скажет нам лейтенант Бутенко о связях Демина.

Лейтенант Бутенко не привык участвовать в подобных совещаниях и чувствовал себя неловко. Но он был доволен — эта история выбила его из привычной неторопливой жизни: контроля за пропиской, бесед с пьяными мужьями, воспитания хулиганствующих подростков, помощи санэпидстанции. Дела были мелкие, будничные и вызывали в лейтенанте глухое, нарастающее раздражение; он, как и большинство молодых здоровых людей, был уверен, что может жить более ярко и интересно, мечтал о случае, который даст возможность показать себя. А таким случаем, учитывая его профессию, могло быть, в сущности, одно: серьезное преступление. Кажется, оно произошло. И все же сейчас Бутенко с легким сожалением вспомнил о тихих, спокойных днях, когда единственной заботой было вовремя сдать очередной отчет в райотдел.

— Мишуня... то есть, извините, гражданин Демин, — начал он, — жил очень замкнуто. Сам по себе. По свидетельству квартирной хозяйки, образ жизни у него был самый что ни на есть однообразный: с утра — на работу в магазин, вечером — пришел в подпитии и лег спать. И так каждый день. Книг или газет не читал, телевизор не смотрел. Приятелей не имел. Это, по-моему, важный факт, так как несколько дней назад видели его идущим вместе с неким Крошкиным Егором Петровичем. Шли они и довольно оживленно беседовали. Вроде бы ничего их связывать не может, я проверил. Крошкин приехал из Чернигова и поселился в Ряхово, сняв комнату у гражданки Бирюковой. Работает бухгалтером в ЖЭКе, не пьет, не курит, разводит рыбок. Занятие как будто невинное и душевное, а представьте себе — прибыльное. По воскресеньям сбывает Крошкин на рынке разных рыбок по два-три рубля за штуку и, если учесть рыбью плодовитость, — должен иметь кой-какой доход. Но по нему не видно — одевается скромно и не фордыбачит. Однако гражданка Бирюкова хвасталась соседям, что Крошкин на день рождения подарил ей золотые сережки. Подарочек с размахом... Только, мне думается, Крошкин — не тот человек, который может вас заинтересовать. В эту ночь он прооперирован. Аппендицит у него. Больше никто не просматривается...

— Так, — сказал Николай Павлович, — ясно. А как версия с озорством? Тоже не просматривается?

Бутенко почему-то насупился, и вид у него был такой, будто отвечать лейтенанту страшно не хочется, будто таится в этом вопросе известный только ему подводный камень.

— Да как сказать... — протянул он, хмуря брови. — Есть у нас одна ряховская знаменитость, но я лично крупно сомневаюсь, что это его работа...

— Кто он? — сказал Пряхин. — Докладывайте.

— Да есть такой паренечек — материнское дитятко под два метра ростом. И комплекция соответствующая, тем более что работает кузнецом, а профессия эта не для слабых. Вот и тешится своей силой. Показалось как-то, что на девушку, которая ему нравится, поглядывает другой парень. Так он вечером подстерег соперника, дотащил до Голубинки и грозился окунать беднягу в прорубь до тех пор, пока тот не поклялся забыть, в какой части света находится Ряхово.

— Кто же это?

— Шмаков Валентин, двадцати шести лет, рабочий механического завода.

— Вы не поинтересовались, что он делал сегодня ночью?

— Ну как же, — Бутенко закряхтел с несчастным видом. — Не ночевал он дома — это точно. Уже вторые сутки дома не появляется. Мать не знает, где он. Плачет. На завод Шмаков тоже не ходит.

— Это все?

— Так точно!

— Спасибо. Садитесь.

Пряхин встал, расправил плечи, прошелся по комнате. Так меньше ломило спину, исчезала тупая, стягивающая боль в шее. Двадцать лет назад бандит Ваня Красавчик, изловчившись, ударил финкой сзади, метя в сонную артерию, но повредил только мышцы, — пустяковое, казалось бы, ранение, но появляются разные возрастные пакости, и невозможно долго сидеть. Кроме того, и размышлять на ходу лучше. Независимые, казалось бы, факты цепляются друг за друга в такт шагам: зубчики попадают во впадинки, словно шестеренки, начинает работать механизм логического мышления.

— Итак, товарищи, давайте, как обычно, порассуждаем, — начал он менторским тоном. — Гибель Демина — фактор неопределенный. Судмедэкспертиза в данном случае не говорит ни «да», ни «нет». Рассмотрим для начала, что смерть произошла по естественным причинам. Что мешает прийти к такому выводу? Первое: в кармане Демина найдена начатая бутылка дешевого плодово-ягодного вина. А в желудке обнаружена смесь настоек многих трав. Почему, не допив вино, он, наглотался этих настоек? Из-за болезни? Вряд ли. В этом случае должна бы присутствовать в желудке вытяжка одной травы, ну двух-трех, а их — значительно больше. Далее: в желудке и других тканях Демина найдено вещество, оказывающее сильное влияние на сердце и, возможно, вызывающее его остановку. Необходимо выяснить, не лечился ли Демин, особенно по поводу заболевания сердца, не выписывал ли врач ему аспарилин и настойки, а также не пытался ли кто-нибудь получить эти лекарства в аптеке без рецепта.

Теперь о магазине. Смерть Демина — естественная или неестественная, — возможно, каким-то образом связана со взломом магазина. Украдено ли что-нибудь — это покажет ревизия. Во всяком случае, кому-то очень надо было туда проникнуть. Причем преступление не было совершено импульсивно, из-за молодечества; это не озорство. Нет, готовились тщательно, не торопясь: специально вытачивали ключ сложной конфигурации. В то же время преступника нельзя считать квалифицированным домушником. В замках он не разбирается и потайную защелку обнаружить не смог. А секрет особой смекалки не требует. За запертой дверью скрывалось нечто настолько притягательное, что заставило преступника после неудачи с ключом пойти на грубый, примитивный взлом. Значит, он был уверен в безнаказанности. Почему?.. Ход с изъятием бутылки коньяка и банки консервов — или для отвода глаз, или дешевый шик, воровская бравада. Мол, я не мелочусь: за выпивку и закуску расплатился. Для обычной шпаны это слишком тонко. Хулиганы уж постарались бы утащить побольше даровой выпивки.

Следовательно, сами собой напрашиваются два вопроса: что украли или хотели украсть и кто украл? И еще смущает меня: почему столь самоуверенная женщина, как Роза Ивановна Чертык, вышла из кладовой в состоянии, близком к прострации. Таким образом, намечаются две линии, по которым предстоит работа. И ее проделает капитан Марфин.

Марфин, сидевший на стуле в полной неподвижности, встрепенулся, принял позу, которую можно было охарактеризовать как «Я — весь внимание».

— Итак, первая линия. Судя по возне с замком, преступник вряд ли мог сам изготовить ключ. Надо найти того, кто его сделал. Ключ замысловатый, такой могли запомнить. Методика обычная: поспрашивать по заводам, которые имеют в своем ассортименте сталь «четыре ха тринадцать», кто из слесарей мог выточить такой ключ. Не мешает заглянуть, конечно, и в мастерские бытремонта, но там вероятность удачи крайне незначительная.

Вторая линия... Вторая линия — это Роза Ивановна, заведующая. Беседовать с ней напрямую бесполезно. И все же надо выяснить, что могли, что с т о и л о украсть у гражданки Чертык. Это «что-то» она, возможно, хранила в тайнике под полом... Товарищ Садыков, я поручил вам выяснить в ОБХСС: не попадала ли Чертык в поле их зрения?

Майор поднялся со стула:

— Был я у них, Николай Павлович. Обещали после совещания показать кое-какие материалы, — Он усмехнулся. — Расстроились коллеги, говорят: мы им карты спутали.

— Вот как! Любопытно. — Пряхин остановился возле окна, поглядел в раздумье на улицу, помассировал пальцами уставшие глаза. Кашлянул пару раз и продолжал: — Остается проверить еще версию, что магазин взломан из хулиганских побуждений. Если считать, что ничего не украдено, то такое допущение исключить нельзя. Поручаю это лейтенанту Бутенко. Контролировать его будет майор Садыков... В частности, займитесь этим Шмаковым, — он повернулся к лейтенанту, который вытянулся во весь рост.

По недовольно выпяченной нижней губе и унылому взгляду видно было, что задание Пряхина почему-то очень не нравится участковому инспектору. Бутенко даже позволил себе отрицательно качнуть головой.

— Разрешите отказаться, товарищ подполковник, — сказал он глухо. — По личным причинам. Пусть лучше Шмаковым займутся ваши сотрудники, а я им помогать буду.

Николай Павлович дернулся в удивлении:

— В нашем деле личных мотивов быть не должно! Выполняйте задание. С вашим начальством оно согласовано... Вы, товарищи, свободны. Совещание закончено.

Все встали. Марфин подошел к майору Садыкову и, яростно жестикулируя, принялся что-то ему доказывать. Садыков достал из кармана портсигар, вынул сигарету, но, перехватив недоуменный взгляд Пряхина, спохватился и сунул ее обратно в портсигар.

Участники совещания вышли в коридор, оттуда потянуло дымком. Пряхин, покачав головой, подошел к двери и плотно закрыл ее.

— Ну, как? — спросил он Кулагина. — Понравилось?

— Не то слово, — задумчиво протянул Кулагин, похлопывая себя по животу. — Не то слово... Ты прав, есть нечто общее и в вашем и в нашем деле. Действительно похоже на консилиум, созванный, чтобы поставить верный диагноз. Только вам еще надо выяснить, кого лечить.

— Да-а! — рассмеялся Пряхин. — Пациенты у нас необычные: диагноз есть, а кто болен — неизвестно.

Кулагин встал, подошел к окну; пиджак мешком висел на его сутулой спине.

— Диагноз... — бормотал он, зацепив большими пальцами подтяжки. — Диагноз. — И обернулся к Пряхину: — Послушай, Коля. Ты ведь еще в магазине догадался, что есть тайник, верно? Объясни, почему?

Пряхин опять рассмеялся.

— Ну, это особых дедуктивных усилий не требовало. Стандартная ситуация. Ты что, спал на совещании? Ведь было почти доказано, что дверь взломали не ради бутылки коньяка. Искали что-то ценное. Где оно хранилось? Вот тут-то и помогла заведующая Роза Ивановна Чертык, когда вышла из кладовки жалкая, точно ощипанная курица.

— Но ведь тайник она не открывала. Может, там все в сохранности было. По ее мнению, конечно.

— Значит, имелся какой-то знак, который оказался нарушенным. Бумажка, нитка, ленточка — фантазия у подобных дам обычно небогатая... Когда я увидел Чертык после кладовки, то, честно говоря, задумался не о том, где она хранила, а о том — что. Тайник мы все равно обнаружили бы. И обнаружили. Пустой. Утрата чего же так потрясла заведующую? Плевать ей и на магазин, и на то, что хотели обворовать, и на ревизию, а ведь чуть в обморок не упала. Значит, лишилась больших денег, потому что самое дорогое для нее — рубль! Она явно относится к категории благоденствующих потребителей, по мнению которых достойны внимания и, разумеется, зависти лишь те, кто делают деньги. Все прочие заслуживают лишь снисходительного презрения.

Пряхин сложил исписанные крупным ровным почерком листки в папку, спрятал ее в ящик стола.

— А вообще-то, дорогой доктор, давай заканчивать игру в вопросы-ответы. Остальное — завтра. Прости, но мне нужно в ОБХСС. Очень уж заинтриговал меня Садыков... Все! Сеанс окончен.

Кулагин поджал губы, соглашаясь, кивнул. Хотелось хоть одним глазком заглянуть в листочки, спрятанные Пряхиным в стол, — эта детективная история, к удивлению Андрея Емельяновича, увлекла его.

Глава четвертая

За день высокие сугробы превратились под лучами весеннего солнца в жалкие кучки грязного снега. Андрей Емельянович медленно брел по городу. Названия улиц входили в сознание как привет из прошлого. Казалось, завернешь за угол и столкнешься с вихрастым Андрюшкой Кулагиным в бобриковом пальтеце, который, шмыгая носом, скользил когда-то подшитыми пимами по этим тротуарам. Но тротуары были не те и дома не те. Изредка, когда встречались старинные приземистые здания в купеческом вкусе, вспоминалось что-то смутное, неопределенно-щемящее и тут же угасало. Лишь когда он подходил к дому знаменитого декабриста, то невольно приостановился и почувствовал сердцебиение, словно должен был встретиться с любимой женщиной после двадцатилетней разлуки. Но солидный и просторный дом, который величественно возвышался в окружении столетних вязов, исчез. На его месте глухо ухал копер за дощатым забором; бетонная свая нехотя лезла в промерзшую землю. Вязы сохранились, их сберегли, не тронули. На одном — третьем слева — когда-то было, вырезано «Андрей + Люся = любовь». Кулагин подошел к дереву. Мудрое время смыло надпись, затянуло черной корой. И правильно. Категоричные утверждения не имеют права на вечность. А ведь, кажется, жить без этой Люси не мог.

Он вышел на площади совершенно незнакомую. Стылый ветер гнал над головой низкие лохматые облака. Слева, среди чахлых берез, что-то строили — трещала голубым огнем сварка; справа отблескивало стеклами плоское здание универмага, довольные женщины несли большие коробки с обувью; у лотка вилась очередь: продавали японские нейлоновые куртки. Двое первоклашек на ходу ели мороженое из одного стаканчика. Город торопился, жил, радовался.

Андрей Емельянович отстраненно наблюдал за этой чуждой ему жизнью, она текла мимо, не задевая. Да и как могло быть иначе, если мороженое уже не положено по возрасту, если не возникает трепетной дрожи при виде желто-зеленого нейлонового чуда с множеством застежек и пряжечек, если любая очередь вызывает оторопь и отвращение и хочется, честно говоря, лишь одного — поскорее вернуться домой, опять вдохнуть пахнущий пищеблоком и хлорамином родной воздух больницы. Отдыхать тоже надо уметь, не всем дано...

Не зная, куда себя девать, Андрей Емельянович забрел на автобусную остановку; бесцельно скользящий взгляд на миг задержался на желтой табличке: «Центр — Ряхово». «Почему бы не съездить в Ряхово и не глянуть свежим взглядом на то место, — посмеиваясь над собой, подумал Кулагин. — Таким дилетантам, как я, разумеется, далеко до профессионалов, но зато мы лишены предвзятости, у нас нет привычных схем». Мысль понравилась: а вдруг он действительно увидит что-то, мимо чего проскочил ко всему привыкший глаз сыщика? Чем черт не шутит, делать-то все равно нечего...

Так он оправдывался перед собой, трясясь на заднем сиденье автобуса, а между тем азарт нарастал и уже виделись Андрею Емельяновичу чьи-то следы на задворках, волосатые руки, гребущие к себе пачки с деньгами. Из автобуса он выскочил первым и быстро пошел, почти побежал по раскисшей улице.

И как назло, возле самого магазина чуть не столкнулся с Бутенко. Лейтенант заулыбался, подмигнул:

— Что, и вас затянуло, да? Эге ж! В такое дело только вникни, потом, как от вареников с вишнями, за уши не оттянешь. Интересное кино!

Держался он вольнее, чем на совещании, и казалось, неожиданная встреча доставила ему какое-то удовольствие.

— Вот и меня захватило, — радостно продолжал Бутенко, шлепая по лужам чугунными сапогами. — Поначалу, конечно, обидно было, что на моем, как говорится, безаварийном участке такое происшествие. Показатели испортило окончательно. Но с другой стороны, — большой кулак лейтенанта застыл на уровне глаз Кулагина, — с другой стороны — интересное кино! Так забрало, что аж мозги трещат. До-ко-паться надо: кто да зачем! Постигну! Обязательно! — Он остановился возле дома с голубыми ставнями, расписанными затейливым белым узором. — Все равно преступник далеко не уйдет.

— Так же, как и я, — сказал Андрей Емельянович, кривя губы от того, что в туфли проникла жидкая смесь воды и снега. Ему уже было стыдно, что он, подобно мальчишке, возомнил себя чуть ли не доктором Ватсоном, но особенно угнетало, что участковый инспектор догадался об этом.

— Не понял юмора. — Бутенко с подозрением посмотрел на него.

— Какой к черту юмор, — огрызнулся Кулагин. — Не до него. Я ноги промочил; так и простудиться недолго по теперешней погоде. Посушиться б не мешало.

Взгляд лейтенанта потеплел, но тут же наполнился некоторым превосходством — несерьезно это, чтобы мокрые носки стали поводом для беспокойства. Все же он чувствовал себя как бы хозяином, а Кулагина гостем, поэтому предложил:

— Зайдем сюда, обсушитесь, — показал на дом, возле которого остановились. — Здесь Демин жил. Я как раз с хозяйкой хотел поговорить, кое-что выяснить.

Дверь оказалась запертой, на стук никто не откликнулся.

Они прошли через весь двор к низенькой мазанке, убого смотревшей на божий мир кривым глазом единственного оконца. Здесь и обитал совсем еще недавно Демин. Дощатая, обитая изнутри рваной клеенкой дверь тяжело повернулась на петлях. Пахнуло погребным холодом, плесенью — нежилым. Тусклый свет лампочки под потолком еле пробивался сквозь многомесячный слой пыли. Кулагин не решился присесть и выжать носки — так отталкивающе грязны были и колченогий засаленный табурет, и серое с выбитым ворсом одеяло на железной облупленной койке.

— Вот второй раз стою и думаю: на что ему была потребна та жизнь? — сказал Бутенко. — Неужели только для того, чтоб, наглотавшись вина, дуреть одному в этой конуре? И так каждый день.

— Пытаешься понять, в чем смысл жизни, даже такой, искалеченной?.. — с грустью спросил Кулагин. — Да, такие мысли всегда приходят в голову, когда встречаешься со смертью лицом к лицу.

Они вышли. Кулагин, под впечатлением увиденного, заметил, что смерть всегда ошеломляет, потому что, столкнувшись с ней, человек вдруг осознает — придет и для него этот час. Хорошо, что думает он так недолго, ибо не может представить, что его не будет. Умом он, конечно, понимает, что умрет, но осознать это дано не каждому. Природа поступила мудро, заложив в нас такой охранительный психологический парадокс, иначе, возможно, исчезла бы радость жизни и желание продолжать свой род...

Бутенко вежливо слушал, посматривал с сочувствием на посиневшее лицо Андрея Емельяновича. И вдруг бесцеремонно прервал его рассуждения о бренности жизни.

— Обогреться вам надо, — решительно заявил он. — Зайдем сюда, — и свернул в сторону крепкого дома с резными наличниками. — Кстати, я кое-что уточню.

Однако погреться Кулагину не удалось. На крыльце гремела ключами рослая женщина с неприветливым лицом.

— Дарья Семеновна, добрый день! — наигранно бодро крикнул Бутенко. — Зайти к вам по делу можно?

— Знаем ваше дело, — буркнула мрачная Дарья Семеновна, не оборачиваясь. — Опять небось пришел насчет жильца выспрашивать. Человек после операции лежит, а вы все ему покоя не даете. Нехорошо так, не по-божески.

— Да я только хотел узнать, когда его выпишут, — смутился Бутенко.

— Когда надо, тогда и выпишут. Я не доктор, не знаю, — Дарья Семеновна защелкнула последний замок. — Иди, милый, с миром. Некогда мне, в больницу передачу несу. Сказать, что ль, жильцу, что ты приходил?

— Не стоит, пожалуй. Зачем волновать человека, — вздохнул Бутенко и покосился на Кулагина.

— Хозяйка Крошкина, — объяснил он, когда отошли.

— Я догадался, — Кулагин равнодушно кивнул. Ему уже было все равно: Крошкин ли, Демин ли; ноги онемели, утратили чувствительность.

Завернув за угол, Бутенко показал Кулагину на большой под шатровой крышей дом, который прямо-таки кичился благополучием владельца. Об этом говорили и фасад, отделанный светлой еловой планкой, и бетонная ограда, и зеленые, выходящие на улицу ворота гаража, и резной флюгер на коньке.

— Розы Ивановны, завмагши, — сказал лейтенант многозначительно. — Кре-епко живет. С каких вот только доходов, интересно знать.

— Муж, наверное, старается, — сказал, ежась от сырого ветерка, Андрей Емельянович, которого сейчас доходы Розы Ивановны совершенно не интересовали.

— Му-уж? — протянул Бутенко. — Да их тут перебывало — по пальцам не сочтешь. Так сказать, временно исполняющих обязанности. Вот и Мишуня, говорят... Очень она его приваживала одно время; даже, пожалуй, больше, чем других, которые раньше были. А потом — словно нож между ними положили. Дела-а-а.

Он принялся размышлять вслух о привередливости современных женщин, вытекающей из чрезмерной самостоятельности; о капризах, причудах и вздорности, как следствиях этой самостоятельности, и умолк только, когда дошли до конца поселка. Дальше было поле, прочерченное редкой цепочкой телефонных столбов, которые где-то вдали, у горизонта, упирались в темную полоску леса. Безмятежную чистоту почти не просевшего здесь снега портила большая куча строительного мусора, увенчанная голубым эмалированным тазом без дна. Рядом с ней, огибая замерзшее болотце, на котором покачивался от ветра высохший камыш, бежала тропинка, как бы приглашая войти в крайний домик — небольшой, всего на два оконца по фасаду, но ухоженный, с недавно выкрашенной суриком крышей.

И тут разбитной лейтенант вдруг смущенно затоптался на месте и даже вроде бы стал заикаться.

— Вы, Андрей Емельянович, скажите... что инспектор, ладно? Вы, значит, инспектор... прописку, например, проверяете. Паспортный режим... Мою работу то есть. А я с вами, значит, по обязанности. Ладно?

Кулагин, недоумевая, кивнул головой. Ради получаса пребывания в тепле он согласен бы выдать себя за папу римского, не то что за инспектора милиции.

Постучав, они вошли в сени, и Бутенко принялся с неожиданной тщательностью вытирать о веревочный половичок свои забрызганные сапоги. Дверь распахнулась, на миг выглянула молодая женщина в халатике, который был едва запахнут на ее крупном теле; женщина испуганно ойкнула и исчезла, оставив дверь открытой. Выждав для приличия минуту, Кулагин и Бутенко вошли в небольшую, жарко натопленную комнату. Кулагин сразу почувствовал сонную истому; многострадальные ноги налились тупой тяжелой болью. Он двинулся было к печке, но, заметив, что лейтенант присел на табурет и, кряхтя, стягивает сапоги, тоже скинул туфли.

Женщина, уже успевшая надеть платье и подобрать волосы, выскочила с кошачьей плавностью из-за занавески. Ее зеленые глаза недобро блестели.

Бутенко вскочил с табурета.

— Ш-што, Леонид Матвеич, никак забыть дорожку ко мне не можешь? — сквозь зубы прошипела женщина. — Понапрасну ножки бьешь. Что было — забудь и не вспоминай. Твое время кончилось... Нечего было подлости всякие устраивать. Небось, когда Валю чуть в тюрьму не засадил, сердце от радости колыхалось: как же, убрал с пути соперника! Ан вышло наоборот. Только тогда я его и полюбила. А ты, милиция, остался при пиковом интересе.

Бутенко прошел к столу, опустился на стул, устало вытянув ноги с большими ступнями, в серых домашней вязки носках, грубо, по-мужски залатанных на пятках.

— Ох, Софья, — хмуро улыбаясь, сказал он, — не можешь ты без выкрутасов. Вечно все у тебя мыслится через любовь да через всякое ухаживание, ревность да поцелуи. Вроде людям больше и заниматься нечем. Пришли мы к тебе с товарищем... инспектором от чистой, так сказать, души...

— Знаю я вас, мужиков, — перебила она все еще яростно, но уже с меньшим напором, — знаю, зачем ваш брат к женщине ходит... Уж не сватать ли ты надумал? — В голосе ее прозвучала игривость.

Бутенко посмотрел на Софью с укоризной: зачем, мол, ворошить прошлое, растравлять старые раны. Уже не верилось, что был когда-то теплый вечер, желтые огни клуба позади, мягкая трава в саду, которая цеплялась за сапоги, жаркое дыхание рядом, шепот: «Ох, Ленечка, какой же вы сильный!» Он тряхнул головой, отгоняя наваждение, и прикусил губу.

— Вы, гражданка Актаева, свои шуточки бросьте, — сказал он противным служебным голосом и ужаснулся, понимая, что уже теперь-то путь в этот дом ему заказан. — Мы к вам по важному служебному делу, и попрошу соответствовать.

Лейтенант вынул из планшетки чистые листы бумаги, положил рядом шариковую ручку, как бы готовясь писать протокол и подчеркивая тем самым официальность своего присутствия.

— А мне все ваши дела до лампочки! — довольно непочтительно заявила Софья Актаева. — У меня свои дела! И вас я к себе в дом не приглашала.

Бутенко печально вздохнул.

— Будете вы, Соня, иметь за свой язык крупные неприятности. Вот товарищ инспектор подтвердит, — он умоляюще глянул на Кулагина.

Разомлевший в тепле, Андрей Емельянович, набычившись для солидности, важно кивнул. То, что происходило здесь, вряд ли имело отношение к ограблению захолустного магазинчика или смерти несчастного Мишуни. Извечная борьба мужчины и женщины, не то любовь, не то ненависть. Его это не касается.

— Так вот, гражданка Актаева, — продолжал приободрившийся лейтенант. — Спрашиваю вас со всей серьезностью: когда и при каких обстоятельствах видели вы в последний раз Валентина Шмакова?

Совершенно неожиданно Софья расплакалась. Слезы ручьями текли по ее нежно-белому, в голубых прожилочках на висках лицу, омывая редкие конопушки, и вся она была в этот момент такой беззащитной и беспомощной, что у Кулагина защемило сердце. Он встал, подошел к ней сзади, мягко ступая разутыми ногами.

— Ну что вы... Из-за чего плакать-то? Совершенно невинный вопрос. Для вас ничего обидного. Успокойтесь.

Она резко повернулась к Кулагину, и слезы, будто их и не было, вмиг высохли на ее глазах. Они смотрели зло и вызывающе.

— Ничего обидного?! Эх вы, инспектор! Да этому, — кивнула на Бутенко, — Валя Шмаков — что кость в горле. Не успокоится, пока не засадит. Один раз уж пытался, да не вышло, завод отстоял. Там небось понимают, какой Валя человек и какой кузнец. Был даже на доске Почета. А вот ваш сотрудник, участковый инспектор Бутенко, считает, что место Шмакову не на доске Почета, а за решеткой. И все из-за меня... Да, да, из-за меня, потому что я полюбила Валю. И он меня любит. А этот вот, — она с ненавистью глянула на вконец растерявшегося лейтенанта, — все никак простить не может.

Бутенко вскочил, замахал руками, чуть не задевая низкий потолок. И хоть понимал, что Софью не убедит, что ведет себя не по-мужски, удержаться не мог.

— Да пойми ты, — выкрикнул он, — пойми, таких любовей у него по две на каждой улице. Ты и сама это знаешь. Знаешь, молчишь и прощаешь. — Прошелся взволнованно по комнате. — Ты вот говоришь: «Чуть не засадил Валю!» А я твоего Шмакова, считай, за уши из тюрьмы вытащил, когда он, куражась, невинного человека в прорубь загнал. Загремел бы этот оболтус Валечка за злостное хулиганство как миленький. Тебе, конечно, лестно — вон, смотрите, как из любви ко мне парень выпендривается. А по-моему, это не любовь, а сплошная уголовщина и распущенность... И пьянки эти вечные. Тоже мне — «душа гуляет»! Грош цена такой душе! Впрочем, разбирайся теперь сама. Как говорила моя бабушка: «Видели глазки, что покупали, — ешьте теперь, хоть повылазьте». Извини уж за грубость.

Он остановился перед ней, красный, обиженный, но, стараясь выглядеть спокойным, стал втолковывать:

— Ты зараз, Сонечка, пойми, я не против твоего Валентина, видать, судьба, что ты с ним. Но в поселке, сама знаешь, кто-то крупную шкоду сделал. Ясно, я ищу, такая моя работа. А Валентин дома не ночевал — кого ж спрашивать, как не тебя?

Врачи, юристы и священники требуют полной откровенности в делах весьма интимных. На лице Софьи отразилось мучительное сомнение, стыд и злость. Прикрыв веки и вздохнув, словно решившись ступить в воду, она сказала:

— А-а, черт с вами! У меня он был ночью. Что правда, то правда — у меня, чего ж теперь скрывать? Заявился где-то после двенадцати — я уж второй сон видела; ввалился крепко выпивший, злой, красный такой...

— Злой? — удивился Бутенко. — Почему злой?

Софья передернула плечами.

— Не перебивай, а то замолчу, и ничего не узнаешь. Почему злой?.. Потому... Он, когда выпьет, всегда стервенеет — ну, словно тормоз какой отпускается. Не перебивай... Пришел... ну... руки стал распускать. Я — кочережкой. Помогло, остыл немного. Сел рядом на кровать: давай, говорит, подумаем насчет совместной семейной жизни. Вот тебе от меня подарок — и колечко дает.

— Интересное кино, — присвистнул Бутенко. — Кто бы мог подумать. Кольцо хоть красивое?

Софья поднесла к свету руку. Кулагин заставил себя раскрыть слипающиеся глаза. Симпатичное колечко. Определенная ценность и в то же время кое-что от искусства.

— А что дальше было? — спросил Бутенко.

Софья покрутила головой, словно ей было очень неприятно.

— А ты, Леня, не подгоняй, успеешь... Вот, значит, сидел он возле меня — я в халатике, одетая, — говорили мы так по-хорошему. Сидел, сидел, а потом, то ли вино ему в голову ударило, то ли что другое, принялся опять приставать, и совсем уж по-серьезному. Раз, мол, мы все равно решили пожениться, то и церемониться, дескать, нечего. А ручищи у него, сам знаешь, какие. Плечи припечатал к подушке. Что ж, выходит, раз я без отца, без матери, так можно валить меня, как последнюю? Я — в слезы. Он ничего, отстал. Вина стал требовать. Ну где я ему ночью-то возьму? А Валентин, значит, говорит: того нельзя, этого нету, ну тебя совсем, пойду я к Клавке, твоей подружке, она мне завсегда рада, и выпивка у нее найдется. Ну я и завелась. Все выложила: и прошлые его дела, и теперешние. И кочергой его: да всерьез, на полную. Он руки кверху — и в дверь. Тут я только про колечко вспомнила. Хотела выкинуть, но пожалела — все-таки пусть память останется.

На Бутенко жалко было смотреть — лицо его застыло, скулы закаменели.

— В котором часу он ушел? — спросил лейтенант, сглатывая слюну.

— Приблизительно около четырех. Как раз начало развидняться. И по «Маяку», я помню, пела французская певица... Ну эта... Мирей Матье.

Бутенко долго записывал, с трудом, словно впервые, лепя крупные ровные буквы на белых листах бумаги. Аккуратно сложив бумагу пополам, сунул в планшетку. Защелкнул кнопки и, кивнув Кулагину, поднялся.

— Спасибо, Соня... Софья Михайловна. Очень вы нам помогли. А из-за Валентина не переживайте — погуляет и вернется. Как всегда. — Он улыбнулся беспомощной улыбкой. — Такая уж у него натура, без форса не может. И не беспокойтесь, Софья Михайловна: не думаю, чтобы он мог быть замешан в этой истории. Не пугайтесь, что о нем расспрашивал: всех проверяем, необходимость.

Софья подошла, взяла лейтенанта за рукав шинели.

— Ты прости меня, Леня. Прости... по старой дружбе. А насчет Валентина... Поступайте по справедливости. Только я думаю, что на воровство он не способен, не та натура.

Уже выходя, Бутенко остановился в дверях и спросил:

— Да, а не говорил он, где достал колечко? Нынче ведь сложно. Хотел вот сестренке в честь окончания школы подарить — не нашел нигде.

— А у Гали Бекбулатовой. Роза Ивановна, завмагша, дала ей два кольца продать — малы вроде оказались. Одно Пуховы дочке на свадьбу купили, другое Валентин... — Она вздохнула. — Для меня.

Бутенко, большой, неуклюжий, пригибаясь под низкой для него притолокой двери, топтался на месте.

— Ну, Соня, пошли мы. Ты извини, ежели что обидно получилось — так ведь служба. Не сердись. И если вызовут в райотдел, не обижайся — надо!

Всю обратную дорогу Бутенко молчал, смотрел вдаль стеклянным, отсутствующим взглядом. На осторожные, прощупывающие вопросы Кулагина не отзывался, и Андрей Емельянович остро позавидовал тому глубокому чувству, которое, несмотря на безответность, испытывает скромный лейтенант милиции к Софье Актаевой, Соне...

Глава пятая

Николай Павлович брился. Новое лезвие скользило почти неощутимо; тело после зарядки просило движения; в окно врывалось яркое весеннее солнце — настроение было преотличное. Предстоял воскресный день — длинный, безмятежный. Аппетитно тянуло жареным, и, вытирая на ходу полотенцем лицо, Николай Павлович толкнул дверь в кухню. Жена суетилась возле плиты.

— Как, Маша, скоро? — спросил он, плотоядно принюхиваясь. — Мое время подошло.

Она открыла духовку. Достала, обжигаясь, горячий противень и принялась сбрасывать на блюдо исходящие паром шанежки.

— Готово, готово, голодающий. Зови Андрея. Только стол накрой в гостиной.

Ей всегда казалось странным нетерпение мужчин — и сына и мужа, — когда они хотят есть, их безразличие к обстановке, в которой пища поглощается — лишь бы повкуснее да побольше. И воевать с ними по этому поводу бесполезно.

По случаю воскресенья мужчины позволили себе по рюмочке, и Николай Павлович зарозовел, лоб его покрылся легкой испариной. Андрей Емельянович, который не любил вставать рано, молча прихлебывал чай, нехотя, лениво ломал толстыми пальцами румяный пирожок. Есть не хотелось совершенно.

Николай Павлович, словно не замечая его состояния, все подкладывал да подкладывал на тарелку друга. Сам ел со смаком: толсто намазывал масло, грыз сахар, подставлял то и дело чашку под кран электросамовара, который, как явствовало из гравировки, преподнесен был майору Пряхину в день двадцатипятилетия его службы в милиции.

«Несколько странный подарок, — думал Кулагин. — Впрочем, выбрать рациональный подарок — задача почти неразрешимая. Этот еще ничего, полезный, чай вот пьем, наслаждаемся. Интересно, какими словами проклинает нас зав. терапевтическим отделением, которой мы, олухи, на пятидесятилетие преподнесли литое из чугуна зверье весом килограммов двадцать, не меньше, и размером этак пятьдесят на шестьдесят. Очень удобное украшение для двухкомнатной квартиры, в которой шесть человек цепляются боками...»

Он отодвинул чашку, вынул сигарету, но, вспомнив порядки этого дома, вздохнул и положил ее на стол.

— Ну-с, главный Шерлок Холмс района, скоро мы отправимся на рыбалку? Есть какие-нибудь новости, соображения?

Пряхин подставил свою чашку под кран самовара, наполнил ее на две трети. Долил заварку.

— С рыбалкой, дорогой доктор Ватсон, еще пару дней, к сожалению, придется подождать. Что же касается новостей и интересующих вас соображений — тоже пока похвастаться не могу. Работаем. Ищем. Сопоставляем. Пока, повторяю, ничего цельного.

— У меня, между прочим, есть версия.

— Угу, — Пряхин принялся раскалывать щипцами давно ставший редкостью кусковой сахар. Зеленоватая изнутри горка точно ледяных осколков росла на блюдце.

— Тебя, как вижу, она не интересует.

— Если откровенно, — нет. В каждом деле есть специфика, и, поверь, мы свою работу знаем. Ты ведь никогда не позволишь подойти к операционному столу человеку, который с трудом отличает скальпель от пинцета. Так и у нас... Знаешь, когда читаю, что где-нибудь в Штатах дотошный журналист раскрыл преступление, перед которым была бессильна полиция, — не верю. Там тоже сидят профессионалы. Не хо-те-ли раскрыть — это другое дело... Не обижайся, но, учитывая сведения, которыми ты располагал, можешь быть уверен, что твоя версия уже проработана и проверена.

— Это называется положить противника на обе лопатки еще во время разминки, — рассмеялся Кулагин. — И все же, если не секрет, что нового?

— Ну, во-первых, удалось установить, что отпечатки пальцев на прилавке магазина и валявшейся там десятке принадлежат скрывающемуся Валентину Шмакову.

— Как же вы это узнали?

— Вот видишь! Журналист-детектив такого вопроса не задал бы... Шмаков работает на заводе; в раздевалке имеет свой шкафчик, каждый день его открывает и закрывает. Дальше понятно?

— Да, конечно. Извини. Значит, магазин обокрал Шмаков?

— Возможно... Тем более что следы совпадают по размеру с обувью, которую он носит... плюс следы косвенно подтверждают такую возможность. Хотя...

— Что хотя? Что хотя? — перебил внезапно разгорячившийся Кулагин, который был очень доволен, так как именно Шмакова считал взломщиком, и обиделся, когда Пряхин не захотел выслушать его версию. — Больше некому. Парень горячий, с гонором. Выскочил тогда от своей Сонечки злой, распаленный, захотелось, как здесь. говорят, «поддать»; ночью взять негде, а за подгнившей дверью десятки желанных бутылок находятся. Вот он и выдернул этот дурацкий прогоныч.

— Логично, — сказал Пряхин, привычно потирая ноющую шею. — Логично, но... поверхностно. Получается, что Шмаков совершил преступление импульсивно, в состоянии неконтролируемой запальчивости? Как же в таком случае объяснить тот факт, что преступник пытался открыть замок и не смог? Причем заранее изготовленным ключом. Квалифицированный кузнец — и не справился...

— Да не было у него ключа! Валялась, наверное, в кармане какая-то железка, он сунул ее в замок — не подходит. Дернул за прогоныч, а тот и вылетел. Вот и все. Очень просто.

— Очень, — согласился Пряхин. — Даже слишком. Не вяжется, понимаешь, что у Шмакова, с одной стороны, хватило ума протереть прогоныч и замок, значит, понимал необходимость уничтожения следов, с другой — оставлять нам коллекцию отпечатков...

— И все же его надо арестовать! — заявил Кулагин. — Обязательно!

— Санкция прокурора получена, но... не будем называть это арестом, — сказал Пряхин. — Будем считать, что мне... то есть нам очень хочется побеседовать с гражданином Шмаковым с глазу на глаз.

— Хватились! — язвительно усмехнулся Кулагин. — Ищи теперь ветра в поле.

— Я думаю, ты переоцениваешь Шмакова. Он не фигура. Вернее, не та фигура. Парни такого рода, напакостив, бегут прятаться к матери, сестре, вообще к родичам. Стандарт. И этого уже нашли: у брата в поселке Сартамыш. Такая примитивная, на уровне нашкодившего мальчишки, попытка скрыться наводит на мысль, что вряд ли Шмаков — главное лицо в этом деле. Поехал туда майор Садыков, завтра сможем убедиться в правильности наших рассуждений... А сегодня, милый доктор, вас ждет приятный сюрприз: нас пригласила к обеду одна милая женщина. Обед специально в вашу честь, форма одежды парадная. Догадываешься, к кому идем?

Кулагин беззлобно ткнул Пряхина в бок кулаком.

— У, черт жилистый. Уже раззвонил. К кому, к кому... Ясное дело — к Люсьене. Она по-прежнему рыжая?

— По-прежнему. Тот же огненный пушистый шар прически, будто и не прошло двадцати лет. Правда, не уверен, что победа над временем не поддерживается с помощью химии, но это уж женский секрет.

Кулагин чувствовал себя смущенно, он и жаждал и боялся встречи — ведь так хочется уберечь себя от разочарований, — вдруг Люся окажется толстой претенциозной дамой, пахнущей крепкими духами и кремом для лица; она будет часто и некстати с преувеличенным оживлением говорить: «Мальчики, а вы помните?» — и в ужасе вздергивать тонкие брови, увидев, что Кулагин будет стряхивать пепел в блюдце. Блюдце, конечно, японского фарфора. Да и сама будет разочарована: она помнит стройного, вихрастого, жизнерадостного Андрюшу. Появление толстого лысого брюзги вряд ли совпадет с одним из лучших воспоминаний молодости. И окажется, что говорить не о чем... Будут обязательные тосты за юность, за друзей, за «тех, кто не с нами»... Много съедят, отяжелеют и с плохо скрываемой радостью начнут прощаться, чтобы поскорее плюхнуться в кровать, переваривать пищу.

А получилось все не так, получилось прекрасно... Люся оказалась почти такой же, изящной, подвижной, только по шее, по щекам пошли морщинки и во взгляде задорное любопытство сменила добродушная ирония. И угощала не назойливо, тактично, в меру. А когда выяснилось, что Люся работает в областной больнице, Кулагин совсем расцвел — наконец-то! — можно было поговорить о деле.

Валентин Шмаков лежал на кровати и курил. Если бы жена старшего брата была дома, ему здорово влетело бы и за то, что он одетый валяется на новом польском покрывале, и за то, что пепел с сигареты сыплется на свежеокрашенный пол. Невестка очень ревниво следила за чистотой в своей маленькой однокомнатной квартирке и к приезду мужниного брата отнеслась весьма и весьма неодобрительно. Конечно, и приняла, и угощение поставила — все как полагается, но, выйдя на кухню, отделенную от комнаты тонкой перегородкой, громко высказалась насчет бездельников, которым весной, в самое рабочее время, нечего делать, кроме как по гостям разъезжать. Ясно было, в чей огород камешки. Старший брат только покрякивал да подливал младшему — сам он не пил, отговариваясь больным сердцем и занятостью. «Ну и ладно, мне больше достанется», — посмеивался Валентин.

Он спустил ноги с кровати, уныло глянул на пятку, желтевшую сквозь дыру в носке. Была бы мать рядом, сразу заохала бы, кинулась бы искать сыночку целые носки, а так — ходишь в рванье и никому дела нет. Теперь уж и не будет.

Ну, да бог с ними, с носками. Есть заботы посерьезней: что делать дальше? Куда податься? И дернула его нелегкая залезть в этот дурацкий магазин! Бежал тогда от Сонюшки, еще разгоряченный, сам себя взбадривал: ничего, мол, я ей докажу, какой я мужик! Из-за того и в магазин кинулся — как же такой момент, никак нельзя, чтобы не выпить, иначе не по-мужски получается. Я, дескать, не холуй какой-нибудь, а свободный казак. И десятку для форса оставил на прилавке. Ну герой — дальше некуда!

А всего через десяток минут в темном переулке стоял он в качающемся круге фонарного света — маленький и ничтожный, придавленный свалившимся несчастьем. Злополучная бутылка жгла руку. Холодный ветер посвистывал: «Пу-у-устота! Пу-у-устота! Увидишь теперь голубое небо в черную клеточку». Эх, лучше бы тогда, сразу, как головой в омут, пойти да самому все рассказать... Нет, испугался, сбежал.

Шмаков страдальчески скривился. Задумываться он не привык, и усиленная работа мысли доставляла почти физическое страдание. До сих пор он жил по принципу прямой связи: увидел — взял, захотел — исполнил, не анализируя своих поступков и не размышляя о их последствиях, — очень хорошая была жизнь.

Теперь же будущее рисовалось в свете мрачном и неопределенном. Ну, хорошо, проживет он, несмотря на косые взгляды невестки, под братниным крылышком неделю, месяц: потом что? А ведь, наверное, его уже ищут; не может быть, чтобы не искали! И в первую очередь, конечно, будут проверять близких родственников. А он, как телок на привязи, сидит здесь, ждет... Какой дурак! Надо скорее уйти, исчезнуть, затеряться где-нибудь в низовьях Оби, на бесконечных протоках; там можно прожить рыбалкой, охотой. Туристов сейчас много, никто еще одним интересоваться не будет, а лето пройдет — авось страсти поутихнут.

Шмаков лихорадочно заметался по комнате, то и дело поглядывая в окно, словно ожидая незваных гостей с минуты на минуту. Снял со шкафа желтый, под кожу, чемодан и, помотав головой, положил обратно: не годится для туриста. Пошарив в кладовке, нашел рюкзак, кинул в него пару братниных рубах поплоше, куртку, портянки, носки, полотенце. Принес из кухни несколько банок тушенки. Под бельем в шкафу отыскал вложенные в какую-то брошюру деньги, взял три красненькие; поколебавшись, добавил еще одну пятерку, остальные положил на место. Снял со стены гордость брата — новенькую бескурковку «ижевку». Разломил, опять закрыл. Сунул в карманы ватника горсть патронов. Вот и все: рюкзак уложен, ноги вогнаны в резиновые сапоги.

Валентин глянул в окно. Крича, носились грачи. Ярко светило солнце. Сквозь чистое стекло видно было, какое небо ясное, промытое, голубое. Кое-где под заборами еще таился последний снежок, но дорога уже просохла и даже слегка дымилась едкой торфяной пылью. А по ней направлялись к дому трое в милицейской форме.

Шмаков отскочил от окна. Глаза сузились, зубы ощерились. «Добрались все-таки, сволочи!» Ну ничего, он просто так не дастся. Он за себя постоит. Покуражится еще напоследок Валечка Шмаков, по прозвищу Буслай.

Валентин схватил с рюкзака ружье и, прижавшись к стене, встал за дверью.

В дверь постучали. Он не шевельнулся, только крепче прикусил губу.

Стук повторился. За дверью крикнули:

— Шмаков, не дурите! Мы знаем, что вы здесь! Выходите!

Валентин бросил ружье, обхватил голову руками и зарыдал.

Глава шестая

С утра Пряхин был хмур и молчалив. К завтраку едва притронулся, ковырнул вилкой яичницу-глазунью, вяло пожевал губами.

— Не заболел ли ты, Коля? — заботливо спросила жена, коснувшись рукой его лба.

Недовольно сморщившись, он не ответил.

— Что с тобой, друже, — удивился Кулагин. — Неприятности?

Пряхин резко отодвинул тарелку.

— Такое ощущение, будто предстоит грызть червивое яблоко. Не люблю слизняков. Сегодня надо опять допрашивать Шмакова, а душа не лежит. Не могу перебороть в себе враждебного к нему отношения. Знаю, что так нельзя, но не могу. Аксиома: чтобы понять мотивы поступков человека, надо, оставаясь отстраненным, в то же время сопереживать, найти душевный контакт. И тогда даже тщательно скрываемое становится ясным, вытекающим из свойств его натуры... Какое ж тут может быть сопереживание, если Шмаков — совершенно редкостный, особенно для рабочего парня, тип потрясающего эгоцентриста. То, что к нему лично не относится, — просто-напросто не существует. Основной довод: «Мне так хотелось», а спроси его, какую продукцию неделю назад производил их цех, — не помнит.

— Может быть, дурочку валяет?

— Нет, не похоже. Впрочем, сегодня постараюсь с ним разобраться. Придется посидеть допоздна. Ты уж извини, нескладно твой отпуск проходит. Я столько наобещал, время идет, но что, поделаешь? — Пряхин смущенно развел руками. — Человек предполагает... Да, звонила Люся, есть одна идея: что если ты посетишь клинику профессора Шанецкого, посмотришь, как у него поставлено дело? А? Его клинику, знаешь, очень хвалят, и тебе, по-моему, должно быть интересно.

— Безусловно, — сказал Кулагин. — Для меня это намного привлекательнее, чем какая-то рыбалка на таинственном озере Сарыкуль. Но сегодня я бы хотел поприсутствовать на допросе Шмакова. Если можно, конечно.

— Конечно, нельзя. Намнут мне шею из-за твоего любопытства, — возмущенно сказал Пряхин. — И, главное, ничего интересного. По десять раз будем спрашивать об одном и том же, а потом начнем в одиннадцатый.

Когда ввели Шмакова, Кулагин был разочарован. Он ожидал увидеть этакого богатыря с дерзкой удалью в глазах, ничего на свете не боящегося, а на стул, опустив голову, сел хотя и рослый, но унылый парень с плаксиво капризным ртом. Левой рукой он то и дело нервно, почесывал подбородок, а правой расстегивал и застегивал пуговицу на несвежей рубашке — какая уж тут удаль!

Пряхин в больших очках был незнакомо строг и официален.

— Так вот, Шмаков, — сказал он, — я пригласил вас, чтобы уточнить кое-что в ваших показаниях. Что-то вы недоговариваете, а это, должен вам сказать, не в вашу пользу. Повторяю: добровольное признание смягчает наказание.

Шмаков согласно мотнул головой.

— Хорошо, что осознаете. Еще раз спрашиваю. Почему вы сбежали из поселка? Почему при задержании с вами оказалось ружье, которое вы, судя по всему, только в последний момент не решились применить?

— Господи! — закричал Шмаков, подбирая кулаком бегущие по щекам слезы. — Какое ружье? При чем тут задержание? Вы мне хоть этого не шейте. И не думал я его применять. Только вот... в лес хотел податься, а тут ваши. Случайность!

— Хорошо, допустим. Начнем сначала. Вы были в магазине той ночью?

— Был.

— И унесли оттуда нечто такое, что заставило вас, не заходя домой, бежать в Сартамыш к брату и там это нечто спрятать. Значит, оно имеет большую ценность, иначе вы утром появились бы на заводе; не стали бы сводить с ума мать, исчезнув. Улавливаете ход моих мыслей?

Шмаков кивнул.

— Вот и отлично. Тогда должны понять, что я не могу поверить вашему утверждению, будто среди ночи вы заглянули в магазин лишь за бутылкой спиртного. Взяв ее, оставили на прилавке деньги, а потом ушли, забыв запереть взломанную вами дверь, так?

— Не ломал я ее!

— Кто же этот столь любезный товарищ, который, телепатически догадавшись о возникшей у вас жажде, предусмотрительно взломал дверь? Не знаете?.. И все же не это главное. Повторяю: если в магазине вы не взяли ничего стоящего, почему сбежали, скрылись? — Пряхин сделал паузу, снял очки, прищурился. — А может быть, вы нашли золото, Шмаков?

— Какое там золото... — Шмаков запнулся, не сумев остановить слезы. Сглотнул их; вынул платок, высморкался. — Что касаемо магазина, так я всю правду сказал, голимую правду.

— Если так, то почему не пришли в милицию и не заявили?

— Испугался. Честное слово, испугался. Все-таки в магазин-то я лазил. Пойди докажи потом, что по пустому делу, за бутылкой. Никто же не поверит.

— Хорошо, допустим. Ну-ка повторите еще раз, как все было.

Шмаков заерзал на стуле, засопел, прокашлялся.

— Разрешите, товарищ подполковник, сигаретку. Трудно привыкшему человеку без курева.

— А здесь не курят, — холодно произнес Пряхин. — Дурная привычка. Как раз будет у вас время от нее избавиться. Воды, если хотите, могу дать.

Шмаков шумно глотнул из стакана, утер губы.

— Значит, так. Шел я тогда от Софьи вконец раздосадованный: это что ж получается — я к ней всей душой, не последний, можно сказать, парень, а она выкобенивается. Это ж еще Пушкин сказал: «Чем меньше женщину мы любим...»

— Не примешивайте Пушкина. Софья — это гражданка Актаева?

— По-вашему, по-официальному, — Актаева. Вы меня, гражданин следователь, не сбивайте, а то я опять что-нибудь забуду по порядку, а вы скажете: путаю... Значит, шел я, злой, конечно, но, если по-честному, ни к какой другой женщине заглядывать не собирался, а направился домой, потому и пролегла моя дорога мимо этого злосчастного магазина.

— В котором часу это было?

— Где-то в полпятого. Еще было темно... так, не совсем... серело, и поэтому даже с противоположной стороны улицы я четко увидел, что дверь в магазин приоткрыта. Мне и в голову не пришло, что его обворовали. Я и сейчас не понимаю, на что там можно позариться. Вот вы, товарищ подполковник, вдруг спросили о каком-то золоте. Да откуда ему в этой плюгавой забегаловке взяться? Нет, я думаю, что Галка Бекбулатова, продавщица, опять разодралась со своим супружником — он частенько из нее выколачивает бубну по пьяному делу. Так вот, я решил, что Галка опять удрала от мужа и пришла досыпать в магазине. А раз так, то продать доброму человеку бутылку, да еще с наценкой, она никогда не откажется. Захожу громко, не таясь, спрашиваю: «Эй, Галка, ты где? Не боись, это я, Валентин. Обслужить меня надо». Никто не отвечает. И тишина-а-а. Мне бы сообразить, но где там, и в голову не ударило, что дело не чисто. Не отвечают — не надо. Где у них что стоит, я наизусть помню. Перегнулся через прилавок, взял бутылку коньяка, банку консервов, полбулки хлеба отломил. Кинул десятку и ушел.

— Десять рублей оставили одной бумажкой?

— Одной. Я же сказал «десятку». А что?

— Отвечайте только на вопросы, — отрезал Пряхин. — Больше ничего не можете добавить? Или не хотите?

В этот момент вошел немолодой старший лейтенант и наклонился к Пряхину.

— Вы скоро освободитесь, Николай Павлович? Просили напомнить: сегодня лекция в общежитии ЖБИ-2.

— Помню, помню, — отмахнулся Пряхин. — У вас все? — спросил у Шмакова.

Тот засмеялся.

— Да, кажется, все, гражданин подполковник... — Почесал в раздумье затылок. — Я на себя лишнее вешать не собираюсь.

Старший лейтенант задержался возле двери.

— Простите, Николай Павлович, вот этот гражданин, — он кивнул на Шмакова, — уже проходил по какому-нибудь делу?

— У нас нет, — сказал Пряхин. — Первый раз.

Старший лейтенант покачал головой.

— Странно. Сдается мне, что я его уже видел.

Когда он вышел, Пряхин сухо усмехнулся.

— Видите, Шмаков, вас уже считают в нашей фирме завсегдатаем. Впрочем, радости от этого, как вы сами понимаете, мало... Ну, слушаю дальше.

— А что дальше?! — сказал Шмаков, и голос у него прервался. — Эх, сигаретку бы! Одну, товарищ подполковник! Сил нету терпеть!

Пряхин воззрился на него с удивлением.

— Все вы, курильщики, как помешанные. Что за радость: травите себя и окружающих. Ну ладно, — он кивнул Кулагину, — знаю, тебе тоже не терпится; дай ему и закури уж сам. Куда от вас денешься?

Кулагин, невольно сочувствуя Шмакову, протянул ему пачку. Тот трясущимися руками выбил щелчком сигарету, сунул ее в рот, потянулся к зажженной спичке, и лицо его расплылось в блаженстве.

— Ну спасибо, — сказал он. — Уважили. Теперь — дальше... Вышел я из магазина в полном удовольствии, и вдруг меня точно ударило: а чего это дверь открыта и никого нет? Гляжу — прогоныч сорван. Ну, я — бежать. Вдруг натыкаюсь на чьи-то ноги. Наклоняюсь, гляжу — господи боже мой! — да это ж Мишуня, магазинский грузчик, совсем уже закоченевший. Ну, тут я понял, что вляпался по уши: Мишуня — труп, магазин — нараспашку и там полно моих следов. Вот и решил, что лучше недельку отдохнуть у брата, а потом махнуть куда-нибудь подальше на время, пока здесь улягутся страсти. Вины особой я за собой не чувствовал, но все же быть втянутым в это дело не хотел, потому что неизвестно, чем обернется. В общем, испугался я... и уехал.

— Если то, что вы говорите, — правда, большую глупость, чем ваше бегство из поселка, трудно придумать, — со злостью сказал Пряхин. — Трус вы, однако, Шмаков. Хвастун и трус с большим самомнением. Я был на заводе: сплошное бахвальство, говорят, а не работа. И так во всем: о людях думаете плохо, а о себе... Кстати, как часто грузчик Демин напивался до бесчувствия?

— Сколько лет его знал, никогда не видел, чтоб он пьяный лежал на улице. Тем более зимой.

— М-да... Теперь все?

Казалось, Шмаков какой-то миг колебался, потом кивнул.

— Все... Если я вспомню еще что-нибудь, скажу, честное слово. Подробность какую-нибудь. Только вы не думайте... плохо. — Он всхлипнул, стал кусать губы. — Я не знал, что так получится...

Когда Шмакова увели, Пряхин поднялся, вытряхнул окурки из пепельницы, открыл форточку.

— Что это он такой... мокроглазый? — спросил Кулагин.

— Нервишки сдали... Ну и, главное, себя очень жалко. Можно сказать, ни за что такая ценная личность пропадает.

Кулагин прокашлялся, помедлил.

— Извини, Николай, не принимаю твоей иронии. Может быть, вмешиваюсь не в свое дело, я не специалист, но мне кажется, что этот парень говорит правду. Такое, чисто интуитивное, впечатление.

— Совсем недавно у тебя было впечатление, что он опасный преступник, — усмехнулся Пряхин. — Но сейчас ты, пожалуй, прав. Скорее всего, Шмаков искренен, но это отнюдь не означает, что он — жертва несчастного стечения обстоятельств. По-прежнему утверждаю: для него мир делится всего на две части: в одной, большей, содержится его огромное «Я», а в другой, меньшей, — все остальное человечество. И он ни на минуту не изменит мнения о себе, пока не припечет. Вот и сейчас припекло... К сожалению, Шмаковых немало, а виновата в этом, если хочешь знать, школа и... материальное благополучие.

— Не сгущай краски! В школе все время преподносят уроки бескорыстия и самоотверженности. С древности до наших дней.

— Ну и что? Важно не что говорится, а как делается. Есть гуманный, нужный закон о всеобщем обязательном среднем образовании. Но некоторые, прикрываясь буквой этого закона, извращают суть. В школах всячески стремятся избежать отсева учащихся, и, следовательно, любой лентяй, еще не научившись вытирать нос, уже начинает понимать, что так или иначе его перетащат в следующий класс. Надо быть почти полным идиотом, чтобы остаться на второй год... Так растет человек, лишенный чувства ответственности за свое дело, привыкший все выполнять кое-как, на тяп-ляп, где бы он потом ни работал... Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов и личность человека, и семью... Тоже новый парадокс, потому что с анкетной точки зрения семья у Шмаковых наиблагополучнейшая: отец — мастер литейного цеха на машиностроительном заводе, мать была формовщицей, сейчас пенсионерка. Старшие дети живут своими семьями. Заработок у отца высокий, дом — полная чаша. Захотел сынок мотоцикл? Пожалуйста. Стереомагнитофон? Со всей душой. Не знаешь, как провести отпуск? Будьте любезны, туристская путевка со скидкой за счет завкома — как же, молодой рабочий, кому, как не ему, в первую очередь. Таким вот путем возникает дефицит желаний, так как любая радость в принципе доступна, не нужно прилагать особых усилий, чтобы ее добиться, а здоровый организм требует ярких впечатлений. Происходит подмена их на острые. Отсюда — пьянка, разгул, хулиганство.

— Оригинальная теория, — хмыкнул Кулагин. — Но ты непоследователен. У твоего Игоря тоже есть мотоцикл.

— Он его купил на деньги, заработанные летом в стройотряде. Для него мотоцикл — это подъем на заре, тысячи кирпичей, перетасканных на своей спине, ломота во всех мышцах и потрескавшиеся от раствора руки. Может быть, поэтому вот уже два года как он надел шлем, а мотоцикл ему не наскучил.

— Ну, тебя не переспоришь.

— А я и не спорю. Хочу только подчеркнуть, что такое, как у Шмакова, прохождение без препятствий по жизни ведет к духовному инфантилизму и в двадцать пять мужчина остается подростком, играющим супермена из вестернов. На что-нибудь серьезное он не способен. И уж, конечно, не Шмаков украл в магазине ценности.

— Значит, ценности все-таки были?

— По-моему, мы не сомневались в этом с самого начала. Стали проверять... Установили, что гражданин, у которого была заведующая Чертык в ту злополучную ночь, — директор ювелирного магазина, и связь длится не первый месяц. Конечно, это их личное дело, но когда Шмаков подарил Актаевой кольцо, купленное через Бекбулатову у Чертык, мы решили покопать поглубже, и выяснилось, что уважаемая мадам Чертык исправно снабжала серьгами, кольцами и прочей мишурой всех любительниц украшений поселка, хотя в магазин к ней ювелирные изделия никогда не поступали. Посмотрели эти вещи. Представь себе, никакой фальши, и вот что странно, продавала она их по указанной на этикетке цене. Вроде бы из личной приязни. Ну, если бы одной-двум — можно понять, но массово... Естественно, возникли два вопроса: откуда она получает ювелирные изделия фабричного производства и каким образом извлекает выгоду из перепродажи?

Ответ на первый вопрос дали в ОБХСС. Все драгоценности в разное время были получены нашим ювелирным магазином и, судя по выручке, проданы за один-два дня после поступления. Однако продавцы в один голос утверждают, что подобных изделий не продавали или продавали в очень ограниченном количестве. Вывод только один: директор «Рубина» наиболее ходовые вещицы придерживал целыми партиями, аккуратно вносил причитающуюся за них сумму в кассу, а сам сплавлял товар Чертык для перепродажи. На второй вопрос почти моментально ответили эксперты. Прием старый, как мир, — пересортица. На ювелирных изделиях цены не выбиты. Берется этикетка с завышенной ценой, прикрепляется к дешевому кольцу, и сразу оно подскакивает в стоимости, допустим, со ста рублей до ста восьмидесяти. Где они брали этикетки — выясняем. Надо сказать, эта пара, особенно в последнее время, работала с размахом. Не стесняясь, объегоривала каждого покупателя на сто-двести рублей.

— И что, такая нахальная афера сойдет этим прохиндеям с рук?

— Ты знаешь, ими еще до нас заинтересовался ОБХСС. Сейчас Чертык и директор «Рубина» арестованы. Привлечена как сообщница и Бекбулатова. Но у нас другая задача — найти того, кто выкрал клад из тайника Чертык. Своих клиентов она принимала только в магазине, где и хранила драгоценности. Они-то, видимо, и пропали, так как недавно эта преступная пара, директор «Рубина» — Чертык, получили с базы большую партию изделий общей стоимостью не менее сорока тысяч. Так что похититель знал, за чем шел. Тем более что он мог рассчитывать на полную безнаказанность. Какие бы чувства ни бушевали в душе Розы Ивановны Чертык, в милицию она бы не заявила. Преступник — человек, безусловно, хитрый, опытный и хорошо спрятал концы. Хотя, думаю, что неизвестный каким-то образом причастен к смерти Демина...

Они расстались, Пряхин принялся искать конспект лекции, которую предстояло читать в ЖБИ-2. Кулагин ушел не без удовольствия потому, что вся эта длинная история начала ему надоедать — слишком мало реальной отдачи.

«Пишешь ты, брат, много, а вот посмотрим, каков в деле», — размышлял Кулагин о Шанецком. Довелось Андрею Емельяновичу еще в молодые годы быть на усовершенствовании в Ленинграде, в клинике, славной своими вековыми традициями. Научные труды ее заведующего гремели по всей стране, издавались за рубежом, но те редкие дни, когда он снисходил до того, чтобы спуститься в операционную и взять в руки скальпель, были пыткой для всего персонала и для него самого. Хирургия — это не только наука, это еще и ремесло, у немногих переходящее в искусство. Истинное мастерство складывается из оттачивания до блеска повседневных приемов, крошечных находок, вроде определенного поворота кисти в неудобном месте, и потому часто один жест хирурга во время операции говорил Кулагину больше, чем кипы прочитанных журналов.

Было около двух часов дня, самое удобное время. Даже если профессор занят на операции, то должен скоро освободиться.

Старший лейтенант, напомнивший Пряхину о лекции, выйдя из кабинета начальника, остановился в коридоре. Потер лоб, мучительно пытаясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел он этого здоровенного парня с жалким лицом. Конкретной связи не возникало, и старший лейтенант побежал по своим делам, а дел в этот день было много, потому что жена легла в больницу и надо было забрать дочку из садика, по дороге заскочить в гастроном, купить чего-нибудь себе и детям. Вечером оказалось, что сын принес двойку по математике, и надо было разобраться с этим. Но весь день и весь вечер в мозгу неутомимо ворочалась мысль: «Где же я видел этого парня?»

Поздно вечером, когда позвонила жена из больницы и принялась расспрашивать о детях, давать инструкции по хозяйству, он, позевывая, поддакивал машинально и вдруг чуть не вскрикнул: «Не видел я его! Не видел! Слышал! Это он звонил мне, что магазин обокрали. И про труп говорил!..»

«Что у тебя там случилось? — кричала в трубку обеспокоенная жена. — Почему не отвечаешь?»

Но муж ее уже придавил пальцем рычажок, чтобы тут же набрать номер телефона подполковника Пряхина.

Глава седьмая

То ли магически подействовало ходатайство доцента Людмилы Сергеевны, то ли и вправду профессор Шанецкий был обязательным человеком, — принял он Кулагина как дорогого гостя. Показал клинику, провел, торжественно представляя сотрудникам, по всем пяти отделениям. Как с равным, сетуя на трудности, долго беседовал у себя в кабинете, подарил две свои монографии, предварительно сделав трогательные надписи. И... забыл о коллеге-визитере.

Это было замечательно. Почетный гость хорош первые три дня, а потом обе стороны устают от парадной вежливости. Предоставленный самому себе, Кулагин приходил в клинику точно к восьми, как на работу. Приткнувшись в уголке огромного профессорского кабинета, высиживал длиннющие утренние конференции — «пятиминутки». На них шеф, не обращая внимания на постороннего человека, устраивал обычно грандиозные разносы сотрудникам. Никто не смел возражать, и Кулагину это нравилось: прав профессор... или не прав, а в хирургии должна быть, как говаривал один из ее основателей Бир, военная дисциплина. Потом все разбегались к больным или студентам, которые уже давно шумно переговаривались в коридоре, а Кулагин, испытывая странное чувство непричастности, не спеша прогуливался по этажам, перелистывал истории болезней, и ему было приятно, что врачи-ординаторы и ассистенты встают и здороваются как со старшим по званию — такой уж был порядок в этой клинике.

Да, порядок был великолепный, можно было позавидовать, и Кулагин завидовал. Все на виду, все под бдительным контролем шефа, все должны ежечасно показывать неукоснительное и восторженное следование установкам профессора.

А уж оперировал профессор просто блестяще. Кулагин был о себе как о хирурге очень неплохого мнения, но левая рука у него все-таки заметно отставала от правой, и ей невольно отводилась подсобная роль, а вот Шанецкий свободно работал ножницами (очень опасным инструментом) и шил левой, так что не надо было менять положения тела и изворачиваться; это очень важно, когда залезаешь в некоторые неудобные уголки человеческого тела.

Правда, в постановке диагноза Шанецкий был, пожалуй, слишком категоричен, но это уж шло от его натуры, требующей во всем определенности и ясности. Кулагин на первых порах оправдывал профессора, потому что знал: тот не понимал и не хотел понимать сомнений. Либо «да», либо «нет»; дверь может быть либо закрыта, либо открыта. Никаких половинчатых решений. «Сомнение ведет к деквалификации».

Именно это и стало мало-помалу настораживать Кулагина. Нельзя же всякий постулат возводить до уровня религии и за малейшее, даже разумное, отклонение рубить голову. Медицина — наука творческая и... неточная. Четкие каноны хороши лишь для учебников — иначе не обучишь студентов, — но потом, став врачом, бывший студент начинает убеждаться, что действительно нет болезни, а есть больной — человек со своими особенностями, и потому диагноз иногда бывает вроде китайской безделушки — семь шаров, один в другом, и что в последнем — неизвестно.

Как-то привезли старушку: в чем душа, держится! Средней тяжести холецистит — это не вызывало сомнений, но, кроме того, склероз сердца, аритмия, гипертония, диабет... Кулагин подумал, что вряд ли отважился бы на операцию.

Шанецкий осмотрел старушку, презрительно глянул на окруживших ее врачей, сунул в карман халата большие роговые очки:

— На стол!

Доцент с седыми висками, не поднимая головы, чтобы не видеть расширившихся в повелении профессорских зрачков, позволил себе заметить:

— Разумеется, Михаил Михалыч, я знаю установку клиники: всякий больной с выраженной картиной острого холецистита должен быть оперирован. Но в данном случае, может быть, воздержимся? Временно.

Кулагин мысленно согласился с ним: установка правильная, спору нет, потому что, проведя консервативное лечение, выписывают больного, не ликвидировав воспалительного очага. Больные эти, как правило, люди тучные, склонны к чревоугодию, диету выдерживают недолго и за очередное попустительство в пище почти неизбежно расплачиваются приступом. Они поступают вновь, и вновь их лечат консервативно и, значит, не радикально! Но у этой старушки такой набор хворей, что противопоказания к операции перевешивают. Не стопроцентно, но перевешивают.

— Мне кажется, — продолжал бледный от собственной смелости доцент, — что риск операции слишком велик. Надо лечить консервативно.

— Если «кажется», жду от вас заявление об уходе. Можете поразмышлять два часа! — рявкнул Шанецкий. — Прекрасно знаете: «Все сомнения — в пользу операции».

Да, девиз этот, казалось, огненными буквами горел на каждой стене, а два часа...

В любом срочном случае хирургу давалось на размышления не более двух часов. Два часа — предел, за который нельзя было перешагнуть. Иначе — неприятности. А уж по неприятностям профессор Шанецкий был мастер. В этом Кулагин убедился на утренних конференциях. Выговоры в приказе, рапорта в горздравотдел, отстранение от операций на полгода и больше — эти наказания сыпались, как из ящика Пандоры. Сомневаешься в диагнозе? В показаниях к операции? Противопоказания как будто перевешивают? Сомневайся, но не более двух часов. А потом либо больного на стол, либо решайся, пиши: «В срочном хирургическом вмешательстве не нуждается».

Идея хорошая, Кулагин признавал это, но, превращенная в абсолют, она становилась абсурдом...

— Все в природе колеблется возле среднего уровня, — втолковывал Андрей Емельянович вечером Пряхину, расхаживая по кухне с чашкой в руках. — Колеблется! А не застыло: «Я так сказал, и не моги иначе!..» А у Шанецкого что получается? Хирурги, приняв за дежурство тридцать-сорок больных, одуревшие от усталости, утром, перед рапортом, лихорадочно роются в историях болезней. Ибо, оказывается, важно не то, что ты сделал, а что записал. Разумеется, порядок необходим, но ведь это получается аракчеевщина какая-то, потемкинские деревни. — На миг он запнулся: вспомнились почему-то полные обиды глаза Анны Ивановны, ироническая улыбка обаятельной «мадам Кати». Промелькнуло видение и исчезло. Кулагин тряхнул головой и продолжал: — А эти два часа на размышления! Конечно, допускаю, какой-нибудь дежурант поленивее может иной раз протянуть больного до утра под предлогом неуверенности в диагнозе. Вреда больному такая отсрочка обычно не приносит, потому что, когда пожар, даже последний разгильдяй не позволит себе улечься в кровать. Хирурги — частенько сухие, сварливые и вообще неприятные люди, но уж в чем-чем, а в высоком чувстве ответственности им не откажешь. Да и как иначе, если в твоих руках чужая жизнь и одним неосторожным действием можно оборвать ее. Поэтому врач имеет право — обязан! — не семь, а сорок семь раз отмерить. А раз так, позвольте ему поразмышлять, пораскинуть мозгами, взвесить все «за» и «против», не стойте с будильником над душой, отсчитывая два часа. В конце концов, за дежурство бывает не больше двух-трех больных, с которыми не ясно сразу, как поступить. Но и их — на стол, под нож! Не раздумывая? А если симптомы слабо выражены, если есть сомнения в диагнозе? Сомнения?! «Все сомнения — в пользу операции!» Но так появляется безответственность, так операция превращается чуть ли не в самоцель, а не в лечащий фактор.

Пряхин неожиданно заинтересовался, сощурил глаза:

— Постой, постой... Значит, если у меня, допустим, то ли есть аппендицит, то ли его нету — все равно: под скальпель! «Все сомнения — в пользу операции»?.. Немного актерских способностей — и отличное алиби!.. Вот только время не стыкуется, наползают события одно на другое... А вдруг? — Он встал и, обходя застывшего в недоумении Кулагина, прошелся по кухне. — Вдруг вкралась ошибка, ма-аленькая ошибочка на один час. Вполне достаточно.

Вышел в коридор; слышно было, как затрещал телефонный диск, как вызывал Николай Павлович машину.

— Ты еще не одет? — удивился он, вернувшись. — Едем!

По дороге Пряхин еще раз повторил:

— «Все сомнения — в пользу операции». Если заранее знать, что тебя встретят таким решением и соответственно подготовиться, а овчинка к тому же стоит выделки — можно рискнуть... — Он хмыкал, качал головой.

Кулагин поглядывал на него, ничего не понимая, а Пряхин вынул блокнот и принялся, несмотря на тряску, что-то высчитывать.

Красный «Москвич» проскочил мост через Голубинку, резко свернул влево, ткнулся в узкую щель переулка и остановился. По дорожке, прикрывая глаза от яркого света фар, шли рабочие — на механическом кончилась смена.

Пряхин остановился в задумчивости возле ниши, в которой был обнаружен труп Демина. Наклонившись, пощупал в глубине рукой, удовлетворенно воскликнул: «Ага, вот оно что!» — и полез в темноту, подбирая полы светлого плаща.

Из ниши он вынырнул повеселевший и довольный.

— Плащик-то, тово... устряпали, Николай Павлович, — с сожалением заметил водитель.

Пряхин отмахнулся.

— Ерунда, отстирается. Непременно отстирается, пошла полоса удачи.

Водитель был настроен философски.

— Коль повезет, можно и ежа голой рукой схватить. Куда? Домой?

— Давай, — сказал Пряхин и пожевал губами. — Только по дороге заглянем в одно место, где, надеюсь, нас не ждут. Здесь недалеко.

Дом, возле которого остановились, Кулагину был знаком: здесь жил... как его? — Крошкин?

На стук долго не открывали. Наконец вспыхнул свет в окне, скрипнула дверь, недовольный голос в щели, узкой из-за цепочки, был насторожен и зол:

— Кого там еще носит по ночам? Чего надо?

Пряхин, казалось, преисполнился раскаяния.

— Уж извините, хозяюшка, — не не знаю, как вас звать, — Жору бы мне повидать.

— Нету здеся никакого Жоры! — Дверь неумолимо закрывалась, но в последний момент Пряхин подставил ногу.

— Ну отчего вы, мадам, так непреклонны? — примиряюще сказал он. — Крошкин мне нужен. Егор, уж не помню, как по батюшке... Да вы не бойтесь, позовите его. Друг я ему, издалека приехал.

Дверь распахнулась, в проеме показалась темная фигура в длинной сорочке и накинутом на плечи платке. Лица не было видно.

— А его нету. Уехамши он.

Пряхин всплеснул руками, охнул:

— Какая жалость! Ехал в такую даль, видите, — показал на машину, — и не застал. Должок я ему привез, но не это главное... Дело для него выгодное подвернулось. Стоящее дело. Писал же я ему. И он в ответ — «Приезжай», а сам укатил. Как же мне теперь быть?

Голубой расплывчатый свет уличного фонаря бликами плясал в окнах дома, на противоположной стороне. Плотная тень, отбрасываемая старым тополем, делила крыльцо пополам. Словно прячась в ней, ежась от холодного ветра, женщина куталась в платок, думала.

— Не знаю насчет тебя... Не сказамши уехал. — Она колебалась. — А ну-ка выдь на свет, гляну на твою личность.

Пряхин плюнул на ладонь, пригладил волосы и послушно сдвинулся вправо на освещенную часть крыльца. Весь он стал какой-то гладкий, прилизанный, угодливый.

Но хозяйке Крошкина гость, видимо, понравился.

— Ну че тебе сказать, мужик, наличность у тебя вроде свойская. Дак ведь не знаю я, куды он подался. Вроде бы в санаторий, потому как после операции. Вот ведь ироды у нас врачи-то: не успели живот зашить человеку — и сразу на работу. Аппендицит у его был, болесть сурьезная, а отдыху не дают. Вот он отпуск и взял, а куды поехал, не сказал. Так что не повезло тебе, извиняй...

— Да уж, — искренне огорчился Пряхин. — Так он был мне нужен, так нужен... Да что ж теперь поделаешь. Когда вернется, не говорите, что я заезжал, а то огорчится — слов нет. А я как раз через месяц буду из командировки возвращаться и заеду — вот ему сюрприз-то будет!

Пряхин достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, раскрыл, вынул две новенькие пятирублевки и протянул их женщине.

— А это вам, хозяюшка, за то, что за моего друга душой болеете. Душевные-то люди в наше время редкость, их ценить надо, — сказал он наставительно. — Так что спасибо — извиняюсь, не знаю, как вас зовут, — рад был познакомиться.

Деньги сыграли роль волшебной палочки. Женщина засуетилась.

— Дарьей меня кличут. А то еще попросту Семеновной. Как хотите. — Она отступила в глубь сеней. — Да что ж вы на улице стоите! Проходите, проходите. Чайку щас согреем, а коль хотите, можно и супу — как раз седня варила. И переночевать где найдется.

— Ну что вы! — сказал Пряхин. — Зачем такое беспокойство. Мы в гостинице заночуем... Жаль, конечно, что Жору я не застал, а куда написать ему, не знаю.

Хозяйка зажгла свет в сенях и вдруг сплюнула:

— Ох, я ж дура! Прислал мне Егор Петрович письмецо, в нем какие-то цифры непонятные. Пишет, что ежели придут с работы или участковый опять наведается, должна я письмецо по этим цифрам отправить. Как его... «для требования». Он сам тогда быстренько приедет и с имя разберется. Наказал, правда, Егор Петрович никому эти цифры не показывать, а то, говорит, начнут писать — отдохнуть не дадут. Ну да ладно, уважу. Люди вы приезжие: когда-то еще с Егором Петровичем свидитесь...

На обратном пути Пряхин, откинувшись на сиденье, дремал, прикрыв глаза. Кулагин хотел было закурить, но водитель, увидев в зеркальце, что он вытащил сигарету, оторвал правую руку от баранки и, ткнув большим пальцем в сторону начальника, укоризненно покачал головой.

Кулагин вздохнул, осторожно толкнул друга в бок.

— Коля, а что бы ты сделал, если бы не было сегодня получки?

Пряхин пробормотал, не открывая глаз:

— Не знаю. Придумал бы на ходу что-нибудь другое. — Он сладко потянулся. — Так хорошо дремалось. Даже сниться начало нечто приятное. А-а-а... Зря ты меня разбуркал, аж в сердце кольнуло. Да, кстати, о сердце: аспарилин сложно достать? Тот, которым был напичкан Демин.

— Аспарилин? — удивился Кулагин. — Никаких сложностей. По рецепту в любой аптеке. Бывает в таблетках, бывает в ампулах. Обычно назначают таблетки.

— А в каком виде эффективнее?

— Конечно, в ампулах. Но тогда придется попросить главврача. Ампулированный аспарилин получают только больницы и «Скорая помощь».

Глава восьмая

Оперативное совещание началось, как всегда, ровно в девять. Подполковник Пряхин уважал точность и требовал ее от подчиненных, поэтому был удивлен, когда не увидел капитана Марфина. По неписаной традиции каждый садился на одно и то же место, и теперь все невольно посматривали на прогалину в тесном ряду форменных кителей. Марфин был человеком пунктуальным и без причины опоздать не мог. Пряхин, открывая совещание, невольно ловил себя на этой мысли и обрадовался, когда дверь приоткрылась и в комнату ужом проскользнул сияющий Марфин.

Закатив к потолку глаза, капитан развел руками, показав, что нечто, задержавшее его, было выше сил человеческих. Прошел к своему месту, сел и стал покачиваться на стуле.

— Олег Сергеевич, боюсь, что радость, которая вас переполняет, приведет к поломке казенного имущества, — сказал с невозмутимым лицом Пряхин. — Поэтому, если, она не личного свойства, поделитесь ею с нами.

— С превеликим удовольствием, — сказал Марфин. — Люблю похвастаться.

Он вскочил, поставил стул перед собой и, упершись обеими руками в спинку, принял позу присяжного оратора.

— Так вот, — начал капитан, — мне было поручено выяснить, где и кем изготовлен ключ, которым пытались открыть замок магазина в Ряхово. Поиск по заводам и мастерским ничего не дал. Но, если покопаться, в любой округе найдется дядя Вася, который может все: и колодец выкопать, и печь подправить, и телевизору вернуть пропавший голос, и крышу перекрыть, а уж по слесарному мастерству, по всяким замкам и задвижкам ему нет равных. Нашелся такой дядя — только не Вася, а Ваня — и у нас в поселке Южном. Крепкий дом, занятный флюгер на крыше. Во дворе, в пристройке, мастерская — ни в одной заводской инструменталке такого оборудования не найдется. Одних напильников штук тридцать. К сожалению, застал я дядю Ваню в период между двумя заказами, и потому в состоянии, звучно именуемом абстиненцией. Проще говоря, маялся дядя Ваня с похмелья. А посему пришлось мне поступиться моральными устоями и пойти на расходы, не предусмотренные скромной сметой уголовного розыска. Однако расходы эти окупились, ибо, хлебнув портвейна, дядя Ваня пообещал выполнить любой мой заказ, а когда я показал ему ключ, заявил, что уже делал такой месяца два назад. И замолк. Пришлось представиться. Оказалось: заказывал мужчина в черном пальто, незнакомый. Заплатил хорошо, и дядя Ваня в его присутствии изготовил дубликат по оригиналу. Из какой стали — не помнит. На фотографиях, среди которых были снимки Шмакова и Демина, никого не узнал.

Марфин обвел всех торжествующим взглядом и сел.

— Порядок, — сказал Пряхин. — Молодец, Олег Сергеевич. Всегда бы так... Значит, известные нам лица дубликат не заказывали? Поговорим тогда о малоизвестном, о скромном бухгалтере ЖЭКа Крошкине. Его видели вместе с Деминым за день до смерти последнего. Я запросил Чернигов, откуда он прибыл в наш город. Оказалось, что гражданин бухгалтер отнюдь не безгрешен. Как сообщили товарищи из Чернигова, Крошкин проходил по «делу веников» — помните? — но не был в числе организаторов и потому осужден лишь за соучастие. Наказание отбыл. Отсидев, предпочел в Чернигове не задерживаться. Хочу подчеркнуть, что подмоченная репутация еще не дает основания заподозрить Крошкина в убийстве Демина и взломе магазина, но поинтересоваться бухгалтером стоит. У него, правда, как будто бы неопровержимое алиби: он попал в больницу с острым аппендицитом за час до того, как, по данным экспертизы, скончался Демин. Однако экспертиза тоже может ошибиться, если некоторые сотрудники, — подполковник глянул в сторону Марфина, — небрежно опишут окружающую обстановку. Экспертиза исходила из того, что смерть Наступила на улице при температуре минус двенадцать. А Демин умер, сидя в нише, которая образовалась в стене, потому что заложили дверь из котельной. Непосредственно к кладке примыкает основание трубы, и температура там намного выше, чем снаружи. Видимо, Демин хорошо знал это и залез в нишу, почувствовав себя плохо. Поскольку смерть наступила в тепле, трупное окоченение развилось позже и было выражено меньше, чем при двенадцатиградусном морозе. Учитывая такое обстоятельство, приходим к выводу, что в момент смерти Демина Крошкин еще не был в больнице. Спрашивается: где? Поэтому я поручил узнать все об этом человеке, тем более что спешный и засекреченный отъезд в санаторий вызывает, мягко говоря, недоумение. Прошу доложить данные проверки.

Поднялся сухощавый атлетически сложенный молодой человек в замшевом пиджаке и модном черном свитере.

— В январе этого года, а именно: двадцать пятого, двадцать шестого и двадцать седьмого Крошкин находился в больнице на лечении по поводу правосторонней почечной колики. Тогда же познакомился с сестрой-анестезисткой Корякиной и потом часто к ней захаживал — и домой, и в больницу.

— Как вы это узнали?

— Узнать было несложно. Известно, что у женщин нет бо́льших врагов, чем лучшие подруги. Корякиной около тридцати пяти, она одинока, и подруга ее, приблизительно такого же возраста, тоже живет одна. Они были очень дружны и как будто довольны жизнью, поэтому появившийся вдруг у Корякиной мужчина неизбежно вызвал у той, другой, зависть. Связь Крошкина с медсестрой для нас имеет значение, думается, потому, что необходимо было выяснить, мог ли Крошкин раздобыть аспарилин. Проверка лиц, получавших это лекарство в аптеках, в течение последнего года, показала, что к ним он никакого отношения не имеет. А вот в анестезиологическом отделении коробка аспарилина всегда лежит на виду в стеклянном шкафчике срочной помощи. Корякина могла дать лекарство своему возлюбленному, мог и Крошкин его похитить, так как имел возможность бывать в анестезиологической, поскольку его знакомство с медсестрой развивалось, видимо, именно там. Правда, исчезновение аспарилина не установлено. Во-первых, он не относится к группе строго контролируемых. Во-вторых, в клинике каждый побаивается другого, и все вместе — профессора. Говорят о нем шепотом: не то с великим уважением, не то с хорошо скрываемой ненавистью. В общем, все трепещут, и в такой обстановке пропажу коробки какого-то аспарилина, конечно, постараются замять. Спишут, и все... Теперь по поводу аппендицита. Крошкин поступил в клинику в два тридцать и был оперирован через полтора часа. Окончательный диагноз: острый простой аппендицит. Что это такое, детально я не знаю, но, видимо, не очень серьезно.

— Да, пожалуй, — согласился Пряхин. — Но ведь, наверное, потом делают какие-то исследования?

— Есть и такая бумажка. Вот, пожалуйста: «Просвет червеобразного отростка сужен. Слизистая отечная, в ней умеренно выражена клеточная инфильтрация». Опять-таки не знаю, хорошо это или плохо.

— Ну, этого никто из нас не знает. Пусть разберутся специалисты. Так... Теперь прошу доложить, что дала проверка почтового индекса.

Розовощекий курсант в тесноватом для него кителе встал и, слегка заикаясь от волнения, принялся докладывать, не отрывая глаз от зажатой в руке бумажки.

— Под проверяемым индексом значится почтовое отделение в доме отдыха «Сосновое». Однако Крошкина среди отдыхающих нет, а обращался ли он на почту, установить невозможно, потому что обычную корреспонденцию, в том числе и «до востребования», каждый отдыхающий берет сам. В вестибюле главного корпуса висит на стене большой ящик с ячейками, в которые по алфавиту раскладывают письма, а дальше уж хозяина над ними нет — полное самообслуживание.

За окном потемнело, пришлось зажечь свет. Мелкие струйки дождя ударили по стеклу. Совещание окончилось, все разошлись, а Пряхин, отключив телефон и попросив дежурного никого к нему не пускать, уселся за стол. Если бы капитан Марфин видел его в этот момент, то непременно состроил бы лучшую из своих гримас: строгий начальник сидел, обвив ногами задние ножки стула, раскачиваясь взад-вперед. «Шмаков, конечно, отпадает. Слишком цинично для него: звонить дежурному после убийства. Да и тонко слишком. Ему попроще — кулаком, в драке — куда ни шло, — размышлял Пряхин. — Крошкин? Крошкин... Может, это он заказывал ключ? Надо будет раздобыть его фотографию и показать дяде Ване...»

Он вынул авторучку и принялся заправлять ее черными чернилами. «А может быть, это все-таки два разных события: смерть Демина, которого, возможно, никто и не убивал, и ограбление магазина? Тогда надо искать еще кого-то, побывавшего в ту ночь в магазине, неизвестного; скорее всего, из окружения директора ювелирторга и Чертык».

Пряхин достал из папки чистый лист веленевой бумаги. Были у Николая Павловича свои мелкие странности. Так, бумага должна быть непременно плотной, глянцевой и отдельными листами. Писать на них доставляло физическое удовольствие. Также не пристало пользоваться карандашами, и особенно шариковыми ручками, которые лишают почерк индивидуальности, делают его округло-неопределенным. Совсем другое дело — хорошая авторучка с обкатанным золотым пером. И непременно черные чернила! Своей строгостью они заставляют строить фразу уверенно и четко... Протерев перо лоскутком замши и удобно установив настольную лампу, чтобы свет падал слева, Пряхин расчертил лист на три колонки. В левой, вверху, проставил «Демин» и обвел фамилию траурной рамкой, в средней написал «Крошкин», а правая украсилась большим вопросительным знаком, — она предназначалась гипотетическому третьему. Мето́да известная — системный подход.

Итак, Демин. Что стало известно нового за последнюю неделю? Первое. Приблизительно месяц назад мужчина, по описанию похожий на Демина, продавал на толкучке золотое кольцо с рубином. Кольцо купили две цыганки, которые в этих вещах разбираются; значит, оно не было фальшивым. Вывод: возможно, Демин не был таким спившимся ангелом во плоти, каким его изображает лейтенант Бутенко, а, зная о существовании спрятанных драгоценностей, потихоньку обкрадывал Чертык. Контрвывод: нелогично, Чертык алчная, богатства свои строго учитывает. Демин это знал, и если бы месяц назад украл у нее, — так все, а не частично.

Второе. Хозяйка Демина вспомнила, что он приходил к ней за чем-нибудь от сердца, жаловался: болит. Следовательно, будучи в нетрезвом виде, мог принять чрезмерную дозу любого лекарства, того же аспарилина, и отравился. Контрвывод: просто так аспарилин не достанешь, а к врачу Демин не обращался, и даже если бы окольными путями раздобыл его, то уж наверняка бы прочел инструкцию, в которой жирным шрифтом пишется об осторожности при подборе необходимой дозы. Дополнение: а если самоубийство? Контрвывод: зачем для этого лезть в нишу?

Третье. Дочь Демина рассказала, что виделась с отцом за три недели до его смерти, когда была в командировке в нашем городе. Встретились довольно холодно, пробыли вместе не более получаса, у нее все время было ощущение; что перед ней чужой. Он произвел на дочь впечатление человека, полностью опустившегося. Его ничего не интересовало: ни как живет мать, ни внук, ни семейная жизнь дочери, которая, кстати, сложилась неудачно. Дочь даже пожаловалась отцу. Когда расстались, она почувствовала облегчение — дословно: «Будто вышла из подвала на солнце». Вывод: допустим, в Демине вдруг взыграли отцовские чувства, и он, задумав обогатить дочь, решился на кражу. Контрвывод: Демину незачем было взламывать магазин, он знал, где находится ключ, даже, возможно, имел свой и знал секрет замка. Контрвывод контрвывода: взломал для отвода глаз! Но зачем тогда ковырялся дубликатом ключа? И кто этот дубликат заказал дяде Ване?

Нет, Демин отпадает. Он, может быть, жертва, может быть, соучастник, но не преступник.

Так, перейдем к Крошкину.

Крошкин... В принципе никаких улик против него нет. Ну, прошелся один раз по улице с Деминым за день до его смерти, а в ночь кражи попал в больницу... И что тут криминального? Был замешан в хищении? Что ж, отсидел свой срок, искупил вину. Мелкая спекуляция рыбками? Именно мелкая... Мог достать аспарилин? Не доказано. Единственное, что смущает, зачем надо было темнить с поездкой в дом отдыха? Стоп! Хозяйка говорила, что он уехал в санаторий, а не в дом отдыха. И в «Сосновом» Крошкина нет. Может быть, он действительно в санатории, а «Сосновое» — лишь почтовый ящик? Ах, черт, надо было узнать в ЖЭКе, куда взял путевку Крошкин. Хотя глупо. Если скрывается, никакую путевку не брал...

Пряхин воткнул в розетку вилку телефонного шнура, снял трубку.

— Дежурный! Срочно узнайте, какие есть в нашей области санатории. Обзвоните их и выясните осторожненько, не лечится ли Крошкин Егор Петрович. Записали? Повторяю: Крошкин Егор Петрович... Только осторожненько. Предупредите, если где-нибудь он обнаружится, чтоб не вздумали его опекать из ненужной бдительности. Эти сведения нужны для справки. Ясно?

Теперь оставалось ждать, а ждать всегда невесело.

Дежурный, который был заядлым рыбаком, позвонил через полчаса:

— Николай Павлович, зацепил с первого заброса. Крошкин Егор Петрович временно проживает... то есть, извините, находится на лечении в санатории «Соленый лиман». Главный врач на проводе. Что еще требуется от него?

— Ничего, ничего. Единственная просьба: не обращать на Крошкина внимания... Пожалуй, только вот что спросите: как от них добраться в дом отдыха «Сосновое»?

В трубке зашуршало, слышно было, как дежурный кричит по другому телефону: «Соленый лиман», вы меня слышите? Аллё! Аллё! «Соленый лиман»! Меньше чем через минуту дежурный отрапортовал:

— Товарищ подполковник! От «Соленого лимана» до развилки на Кустанай двенадцать километров, а потом по Северному тракту еще одиннадцать.

«Итого — двадцать три, — машинально подсчитал Пряхин. — Абсурд какой-то. То, что Крошкин нашелся, — это хорошо. Но не будет же он мотаться за корреспонденцией в такую даль? Письмо хозяйки, конечно, должно сыграть роль сигнала тревоги. Раз так, то проверять свою ячейку в ящике Крошкин должен ежедневно».

Пряхин подошел к стене, на которой висела крупномасштабная карта области. С трудом нашел маленькую точку у голубенькой проплешины, искрапленной мельчайшим пунктиром — «Соленый лиман». В зеленом многоугольнике притаилось «Сосновое». Подполковник взял со стола линейку, измерил расстояние на карте, глянул на масштаб, рассмеялся.

Ах люди, люди, жертвы цивилизации. Уж другой дороги, кроме как по асфальту, и не представляем. В этом все дело, вся суть. Чтобы добраться по шоссе из «Соснового» в «Соленый лиман», надо действительно проехать по магистрали двенадцать километров, а потом, свернув на тракт, фактически вернуться назад. А по прямой между санаторием и домом отдыха не больше семи километров. Даже для не очень здорового мужчины это — легкий моцион после завтрака, ежедневная прогулка туда и обратно для укрепления здоровья... Ну вот, настала пора поближе познакомиться с бывшим специалистом по веникам, Егором Петровичем Крошкиным. Если это он извлек из тайника спрятанные Чертык драгоценности, то в санатории может попытаться сбыть несколько колечек. Люди приезжают отдыхать с деньгами, особенно женщины, которые частенько надеются, что за морем телушка — полушка. Прямых улик против Крошкина нет, поэтому хорошо бы поймать его с поличным. Вот и посмотрим...

Пряхин хотел было тут же вызвать капитана Марфина, но, глянув на часы, передумал: работу надо делать в рабочее время. Ночные бдения — отрада бездельников, типичная, как говорят в управлении, СКД — симуляция кипучей деятельности.

Марфина он вызвал на следующее утро ровно в девять ноль-ноль.

— Отыскался Крошкин, Олег Сергеевич.

Марфин изобразил полное удовлетворение.

— Он в санатории «Соленый лиман», — пояснил Пряхин.

— Значит, едем туда?

— Нет. Крошкин, вероятно, приглядывается к каждому новому отдыхающему. Можно спугнуть. Поедете в дом отдыха «Сосновое».

— Не понимаю.

— От «Соленого лимана» до «Соснового» по прямой семь километров. Крошкин, по всей вероятности, использует дом отдыха как почтовый ящик. Ваша задача — наблюдение. Хорошо, если познакомитесь. Будете изображать любящего покутить отпускника с большими деньгами. Может быть, клюнет. Впрочем, не вас учить.

— А бухгалтерия учтет предложенный вами образ, Николай Павлович? Все-таки расходы...

— Какие расходы? Я же сказал: «изображать», а для изображения хватит и командировочных.

Брови Марфина застыли в скорбном изгибе, лоб покрылся морщинами.

— Ну и жестокий вы режиссер, Николай Павлович. Хотел бы я знать: в каком театре актеры согласны играть на таких условиях? — Он вздохнул. — Ну ладно. Сегодня выезжать?

Дома Пряхина ожидал сюрприз: Кулагин собирал вещи.

— Ты куда? — встревожился Николай Павлович. — Неужели обиделся? Потерпи еще три-четыре дня — дело будет закончено, и мы махнем на озеро. Клянусь шевелюрой!

— Вот-вот, — произнес Кулагин, защелкивая замки чемодана. — С твоей лысиной только шевелюрой и клясться»... Все в порядке, Коля, все в порядке, — заторопился он, увидев, что Пряхин всерьез огорчен. — Я на несколько дней съезжу в санаторий. Подлечу свой позвоночник. Остеохондроз — профессиональная болезнь хирургов и парикмахеров... Как-то заикнулся Люсе, и вдруг сегодня она принесла путевку... Маленький санаторий, местный, но, говорят, хороший. «Соленый лиман» называется. Целебные грязи — это то, что мне надо.

Пряхин сел, достал из кармана платок, вытер лицо.

— Ну, ну, — сказал он. — С вами не соскучишься. Сплошные приятные неожиданности... Что ж, отдыхай, лечись. И не удивляйся, если встретишь ненароком кого-нибудь из знакомых. Очень может случиться.

Глава девятая

Теплый ветер раскачивал верхушки сосен, свистел по просекам, рябил тусклую поверхность соленого озера. Временами ветер стихал, и тогда в воздухе, как воспоминание о бывшем здесь некогда море, зависал тяжелый запах гниющих водорослей — это примитивная землечерпалка, переворачивая пласты озерного ила, добывала грязь. Густое черное месиво, блестя на солнце, медленно ползло по транспортеру.

Кулагин остановился, перевел дух и вытер платком намокшую шею. Рубашка прилипла к лопаткам, твердая ручка чемодана резала руку. Было жарко, хотелось пить, и когда после оформления документов Андрей Емельянович, наконец, вошел в палату, то вздохнул с облегчением. Снял пиджак и небрежно кинул его на аккуратно застеленную кровать. Хотелось одного: поскореее снять с себя прогревшееся липкое белье и подставить тело под тугие струи душа.

Однако пока пришлось ограничиться расстегнутой пуговицей воротничка: невзирая на его присутствие, разгоралась ссора между соседом по палате, небольшого роста округлым мужчиной с лысиной, замаскированной реденькой прядью волос, и немолодой женщиной с бесцветным утомленным лицом. Судя по белому халату и характеру спора, она была сестрой-хозяйкой. Мужчина, упирая на то, что больных обязаны культурно обслуживать, требовал, чтобы ему пришили пуговицы к рубашке, а ежели обслуживающий персонал считает, что не должен этого делать, то он, больной, согласен уплатить за столь скромную услугу рубль. Однако сестра-хозяйка почему-то не проявила радости, услышав такое деловое предложение. Ее бледное лицо подернулось румянцем, глаза сузились, и, подойдя к двери, она сказала, что, поскольку пенсия ей уже обеспечена, обслуживающий персонал может высказать о подобных типах все накипевшее за многие годы работы. Язык женщины был так красочен, сжат и богат непечатными метафорами, что Андрей Емельянович не выдержал и рассмеялся.

— У-у! Еще одного скобла здорового прислали. Люди пашут, надрываются, а они по курортам разъезжают, — с ненавистью выпалила сестра-хозяйка и вышла.

— Зачем вы ее так? — обратился Кулагин к соседу. — Сунули рубль как подачку. Ни за что обидели человека. Что, сами не могли пришить пуговицу?

— Какая обида? — удивился сосед. — Рупь — не малые деньги. Ей-богу, большего работа не стоит. А сам... Зачем же я буду делать то, что должен делать другой? У меня, слава богу, есть голова, и я ею, не волнуйтесь, неплохо работаю. А у других есть руки — и пусть те, другие, ими работают. За то время, пока я буду криво забивать гвоздь или плохо пришивать пуговицу, я своей головой, уверяю вас, могу сообразить больше, чем на тот несчастный рупь, за который мне надежно заколотят гвоздь и хорошо пришьют пуговицу. Вот так-то... извините, как вас?

«Ну вот, — подумал Кулагин, — типичный случай переоценки собственной личности. Сосед-то из тех, кто может только говорить и только о себе».

— Андрей Емельянович, — протянул он руку. — Кулагин.

— Крошкин, — сунул, сверкая масляной улыбкой, пухлую ладошку толстячок. — Егор Петрович. Значит, будем вместе отдыхать? Считайте, вам повезло... Нет, нет, не из-за меня, что вы! Хотя я, как вы увидите, человек компанейский, но не в этом дело... Эта комната — лучшая в санатории: днем прохладно, а ночью тепло, и всего на двоих. Сколько мне стоило, чтобы сюда устроиться. Больше, чем в сам санаторий... А вы как попали?

Кулагин раскрыл рот от удивления. Так вот он какой, таинственный Крошкин! Ясное дело, соседство сложилось не без вмешательства Пряхина. Мало вероятно, чтобы это была прихоть судьбы. С другой стороны, почему Николай не предупредил?

В волнении Андрей Емельянович не заметил, что проговорился.

— Да я особенно и не хлопотал. Наверное, учли, что я — врач, коллега. Вот и постарались устроить получше.

За последние десять лет это был первый случай, когда Кулагин при случайном знакомстве сознался, кто он есть. Печальный опыт научил, что стоит появиться медику, как мирная беседа о всяких приятных и необременительных вещах — способах приготовления самогона, ловле щук на дорожку, неопознанных летательных объектах — сразу становится разговором о недугах. Всяк спешит поведать о «болестях» своих тайных и явных, дать координаты исцелительницы от всех болезней какой-нибудь древней бабы Мани, которая лишь из-за косности официального здравоохранения и собственной малограмотности прозябает в глухом селе. Поэтому, в зависимости от обстоятельств, Кулагин выдавал себя то за лектора, то за техника-озеленителя, то за водопроводчика — и ничего, сходило.

Теперь, увидев, как радостно осклабился Крошкин, Андрей Емельянович с тоской подумал, что оставшиеся дни отпуска будут испорчены.

И не ошибся. С этого момента Крошкин считал своим долгом поддерживать в соседе по палате дух высокой профессиональной ответственности. Несколько барственный вид Кулагина, державшего себя довольно замкнуто и отчужденно, почему-то побудил его к странной откровенности:

— Вы посмотрите, — говорил он Андрею Емельяновичу, пока тот, облепленный грязью и укрытый простыней, лежал на топчане в процедурной. Сам Крошкин по слабости сердца грязелечения не принимал. — Вы только посмотрите на этих «больных», их же никакой грязью не прошибешь, такие они крепкие. Всякие доярки, свинарки, фрезеровщики, — перешел на шепот: — Слышите, там, за перегородкой? Лежат, смеются, потом едят за обедом по две порции, а вечером на танцы. Все это издержки социализма — бесплатные путевки, доплата на лечение. Вот они и пользуются.

— А что, пользоваться благами социализма должны только вы? — возразил придавленный черной липкой массой Кулагин.

— Пусть пользуются, всем благ хватит, — зашептал Крошкин, вертясь на белом винтовом табурете и прислушиваясь одним ухом к беседе, которую вели, хихикая, женщины за перегородкой из простыни — изоляция довольно условная. — Я хочу только сказать, что есть категория людей, которые богом или природой, как хотите, предназначены для такого, знаете ли, простого существования. Им эти курорты только во вред, честное слово. Воображение на курорте расцветает, а потом опять надо сено косить или коров пасти — вот и пьют и распускаются. Нельзя развращать народ. Я вам говорю это, конечно, как умному человеку, а не для газеты. Для газеты знаю, что надо говорить... Что же касается социализма, то неглупому человеку социализм открывает такие перспективы, какие ни одному капиталисту не приснятся. Во-первых, у нас всегда, слава богу, есть дефицит, иными словами, окошко для личной инициативы. Во-вторых, уйма контролирующих организаций: всякие ОТК, народные контроли — и еще черт те что! Это ж то, что надо! Я ни за что не отвечаю, я ничего не натворил — это они недоглядели. Да, да, не ворочайтесь! Я справился со своим делом — мне слава и почет. Не справился — не учили, не помогали, не контролировали... И потом — коллектив! Все вместе: и доход и. последствия. Конечно, каждый старается: доход — мне, последствия — другим. Вы когда-нибудь слышали о «деле веников»?

Кулагин, насколько ему позволял уложенный вдоль спины слой грязи, мотнул головой и пробормотал что-то нечленораздельное.

— Ай-яй-яй! — изумился Крошкин, который так увлекся, что даже перестал вертеться на табурете. — Хотя откуда вам, не юристу, знать. Сейчас расскажу. Все в жизни может пригодиться... — И продолжал уже во весь голос, восхищенно: — Несколько лет назад работал я техноруком в артели, которая делала веники. Обыкновенные веники из сорго — есть такой злак, — которыми пол подметают. Как полагается: директор, бухгалтерия из трех толстых женщин, десяток рабочих и я — технорук. Контора — не блеск, девяносто рэ в месяц, иногда, при хорошей погоде, вшивая премия. И никаких дополнительных доходов. Проходит год, а на мне все те же серые в черную полоску брюки и ноль надежд на новые. Думаю я, думаю и, наконец, решаю, что в артели все-таки есть золотое дно. Разумеется, для умного человека. Но еще в техникуме нас учили: время одиночек прошло. Даже книжка есть такая «Один в поле не воин». Иду к директору — категорически возражает; более того, позволил себе глупые намеки в мой адрес. Жду неделю — ничего, никаких выводов. Ага! Тогда решаюсь рискнуть: азарт же во мне кипит — ах ты мамочка моя! — и иду к директору второй раз. Убедил! «Делайте, — говорит, — если это на пользу плана, но только чтоб никаких шахер-махеров, и вообще меня это не касается».

Ну, думаю, касается или не касается — это мы еще посмотрим. Но, разумеется, заверил, что все будет честь по чести. И закрутил дело! Пошли наши веники по всему Союзу: в Архангельск, Хабаровск, Свердловск — всюду их с руками отрывали, потому что при любом климате пол, извините, надо подметать. Перевыполнение плана ежемесячно! Премии, само собой. И, кроме того, между нами, оседало в карманы столько дензнаков, что в зарплату я только расписывался за эти жалкие девяносто рэ. Где деньги, там настоящая жизнь, а парень я, заметьте, был молодой, горячий. Естественно — авто, женщины, подарки. И директор мой вошел во вкус, тоже, знаете ли, старый прыгун, ударился в пляс. Новая квартира, мебель, всякие там магнитофоны, холодильники, телевизоры — этого показалось ему мало. Он, видите ли, так возомнил о себе, что завел даму сердца на полном пансионе, как в лучшие, знакомые по книжкам времена. Ну, была бы умная женщина, жила бы тихо, скромно, изредка позволяла себе удовольствия. Пусть даже не изредка — это ее дело; главное, чтобы тебе не завидовали. Нет, женщина — она не может без шику!.. Короче, эта мадам выпендривалась, выдрючивалась, выставляла перед всеми дареные побрякушки, как могла. Этого общественность не выдержала. Кто-то вякнул, кто-то звякнул, закинули удочку, потянули — и вот, здравствуйте, первая ревизия. А мы улыбаемся, у нас полный ажур! Вторая ревизия — тот же фокус. Третья... Все в порядке, все техусловия соблюдены. Вызвали директора куда надо... то есть куда не надо. Он похлопал глазами: ничего не знаю, ничего не понимаю, все это наветы врагов-завистников. Вызвали еще раз, еще... И, представьте себе, этот старый петух не выдержал, раскололся. В нем, который последнее время хапал сотнями без зазрения совести, так что даже пришлось сократить долю остальных пайщиков фирмы, в нем, видите ли, проснулись остатки коммунистической морали — этот идиот выдал наш секрет.

Кулагин поднялся с топчана и принялся ладонью счищать с себя грязь, прежде чем идти под душ.

— Все-таки не понимаю, — сказал он, надевая резиновые шлепанцы. — Что можно украсть из веника? Стебли да проволока — больше ничего.

Крошкина термин «украсть» ничуть не обидел, даже как будто обрадовал.

— Вот именно, красть нечего, — хихикал он, семеня рядом с Кулагиным. — Вот именно... А нашли, вернее, я нашел. Секрет был прост, как... веник. Дело в том, что для изготовления этого подметального инструмента используют только верхушки сорго, а большая часть стебля идет в отход и сжигается. Согласно ГОСТу веник должен иметь определенный вес. Он и имел этот вес — проверьте любое изделие из тысячи. Только ручку делали чуть потолще за счет обычно сжигаемых стеблей, а саму метелку чуть пожиже. Вот и все. Из того же количества сырья — на треть больше продукции. А наладить «левый» сбыт — это было хотя и сложно, но не настолько, как додуматься до идеи с вениками. Есть еще, как говорится, люди с пережитками в сознании. Ну, дальше уже неинтересно... Начались суровые тюремные будни. Спасибо все-таки директору, царство ему небесное, взял вину на себя как на закоперщика. А все же семь лет оттрубить пришлось, с конфискацией, разумеется... Как вам моя история, Андрей Емельянович?

— Потряса-ающая история, — прогудел Кулагин, поворачиваясь под острыми струями-иголками душа и смывая мыльную пену. — Великолепный вы были жулик, Егор Петрович.

— Мочалку вашу не позволите, Андрей Емельянович?

— Нет уж, Егор Петрович, извините, брезгую. Мое есть мое.

Кулагин вышел из душевой. Завернувшись в простыню, устало растянулся на жестком диванчике — после процедуры положено отдохнуть.

— Только вы не подумайте чего-нибудь, — запоздало крикнул Крошкин. — Я теперь скромный бухгалтер.

— Скромность украшает. Старайтесь.

Больше они бедового прошлого Егора Петровича в своих беседах не касались.

На следующий день Андрей Емельянович и Крошкин прогуливались по лесу. Сосны уже выбросили розовые свечки, одуряюще пахло хвоей и багульником. Звенели жуки. Под ногами похрустывали подсохшие иглы. Где-то вверху шумел ветер. Умиротворение и покой были в душе Кулагина, и, если бы не раздражающая болтовня Крошкина, жизнь казалась бы прекрасной. А того, конечно же, обуяли заботы о своем бренном теле.

— Андрей Емельянович, послушайте! Андрей Емельянович, вы должны сказать мне правду! — умолял он, стараясь подладиться к широкому кулагинскому шагу. — Это невозможно, что со мной творится. Я совсем не сплю, я волнуюсь. Вот мне удалили червеобразный отросток слепой кишки, то есть аппендикс. — Крошкин очень старательно выговорил это непривычное сочетание слов. — Скажите, можно без него жить?

— Вы же живете, — не очень любезно ответил Кулагин. — На вид здоровы. За завтраком две порции манной каши съели. Чего еще?

— Не шутите. Я серьезно, — забегая вперед, заглядывал в лицо Крошкин. — Ведь раз аппендикс у человека есть, значит, он для чего-то нужен?

— М-да, конечно. Ненужных деталей природа не терпит, она их отбраковывает в процессе естественного отбора.

— Вот видите! Вот видите! — Крошкин нервно шмыгнул носом и достал платок. — А для чего он служит? Не бойтесь, говорите всю правду, я выдержу...

Так славно грело солнце, голубело небо. Кулагину совершенно не хотелось влезать в медицинские подробности.

— Да как сказать... Для выработки иммунитета. Лимфоидные фолликулы...

Крошкин сокрушенно всплеснул короткими ручками, поняв по-своему.

— Значит, правда! Мне так и говорили: влияет на мужскую силу... Что же теперь делать, а? Я-то рассчитывал — все еще впереди: жена, дети. Не спешил с этим, откладывал, потому как, сами видите, человек я серьезный, не хочу жить по-птичьи в трех веточках на сучке. Семья должна иметь основание — дом, деньги, обстановку; чтоб женщина была хозяйка и мать, а не товарищ по упряжке. Правильно? Но ведь, кроме всего этого, и ночная забота существует, ее со счету не скинешь. Это, как вы говорите, — природа. А куда я теперь без нее, без этой природы? Все кричат: медицина, самая передовая, общедоступная. Удружили вы трудящемуся человеку с этой общедоступной.

Кулагин остановился и оторопело поглядел на своего спутника, с трудом удерживая смех. Вот ведь дремучее невежество!

— Вы не волнуйтесь, Егор Петрович. Если ваш червеобразный отросток был воспален, то он оказывал, наоборот вредное воздействие, и теперь должно быть даже лучше, чем до операции.

Крошкин воспрянул духом, повеселел. Опасения, что на нем завершится древний род Крошкиных, было рассеяно; настроение повернуло на сто восемьдесят градусов.

От лесной дороги ответвлялась тропинка, Даже не тропинка, а след в жухлой прошлогодней траве. И здесь Крошкин вдруг остановился.

Оглядевшись с таинственным видом по сторонам, хотя, кроме них, на дороге никого не было, он припал к уху Кулагина и, брызгая слюной, зашептал:

— Очень благодарен вам за консультацию. Камень с души сняли. По этому поводу есть у меня одно предложение. Мы с вами теперь вроде бы холостые парни. Знаете, как на Украине говорят, — парубки. Тут неподалеку дом отдыха. Приметил я в нем двух дамочек — ну сразу видно: скучают страшно. Конечно, не высший сорт, без шика, но фигурки, ножки, маникюрчик, педикюрчик — все на месте. А на безрыбье, как говаривал один мой друг по лесосплаву, и сам раком свистнешь. То, что они на меня глаз положили — я это чувствую всей кожей. А пара на пару — что может быть лучше?

— Нет уж, извините, — перебил Кулагин. — В таких делах я не товарищ. И по натуре, и вообще...

— Ну, а мне без аппендикса, надеюсь, пойдет на пользу, — засмеялся Крошкин и, помахав рукой, скрылся.

Не успела исчезнуть его белая полотняная кепочка, как Кулагин услышал за спиной чье-то дыхание и обернулся. Перед ним стоял Марфин. Только совсем необычный Марфин. Кричащий оранжевый замшевый пиджак, «фирменные» джинсы, дымчатые очки на пол-лица — пижон!

Кулагин зажмурился и резко открыл глаза — видение не исчезло. Так вот на какую встречу намекал Николай.

— Ну и как он? — еще не справившись с одышкой, спросил капитан, уверенный, видимо, что доктор вовлечен в задание.

— Что как? — оторопел Кулагин.

— Не раскрылся? Выяснили вы что-нибудь?

— Н-нет. Болтливый, откровенный, но... не похоже, чтобы он был способен...

— Если бы по внешнему виду да по поведению можно было определить, кто на что способен, учителям и милиции нечего было б делать. Ладно я побежал. Будете звонить Николаю Павловичу, передайте... впрочем, я сам.

Марфин затрусил по узкой тропинке, раздвигая на бегу мокрые после ночного дождя ветки сосенок; вначале видны были темные полосы на его пиджаке, потом лишь оранжевое пятно, потом и оно затерялось в зелени молодой хвои.

Крошкин не спеша подходил к высохшему болоту. Тропа вилась меж покрытыми желтой травой кочками. Белым частоколом там и сям торчал обломанный хилый березняк. Было тихо, только впереди предупреждающе кричала сорока. Возле сосен на бугорке прогрелся песок и, казалось, звал: не спеши, присядь, задумайся.

Но Крошкин рефлексией не страдал и в мягкий шепот природы вслушиваться не хотел. Пройдя болото, он поднялся на увал, остановился и, обернувшись, долго глядел в сторону «Соленого лимана». Никто не появлялся на тропе. Тогда Крошкин резко свернул в ложбину и, продравшись сквозь кусты черемухи, мелкий осинник, опутанный хмелем, остановился около старой, метра полтора в обхвате, березы; у самой земли в стволе чернело дупло. Он наклонился было и вдруг услышал, нет, почувствовал: по тропе идет человек. Да, конечно же, кричала сорока. Может быть, случайно, но, может быть...

Выбравшись обратно на тропу, Крошкин побежал. Ноги пружинили в сухом мху, цеплялись за сучья, сердце колотилось где-то в горле, язык — словно наждак, но он бежал долго и упорно, сколько хватило сил, и только перед выходом тропы из леса, вильнув в кусты, замер. Долго сидел неподвижно, сдерживая ладонью взбесившееся сердце, покусывая пересохшие губы. Но на тропе так никто и не показался.

«Дела-а, — он обозлился на себя. — Так и с катушек соскочить не долго. Совсем спятил со страху».

В «Сосновом», когда Крошкин рылся в ящике для писем, какой-то мужчина в оранжевом замшевом пиджаке соболезнующе обратился к нему:

— Что с вами? Вам плохо? Может, к врачу проводить?

— К черту врачей! — огрызнулся Крошкин. — Без них тошно. Магазин, не знаете, до скольки открыт?

— А там сегодня не продают, — заметил сострадалец. — Воскресенье. Но, если вы не против, у меня кое-что найдется. Составите компанию?

Дни шли, а от Пряхина не было ни письма, ни звонка. Марфин тоже больше не показывался, Крошкин по-прежнему много болтал, суетился, взахлеб рассказывал, что в «Сосновом» — это люди, умеют отдыхать, умеют повеселиться, не то что в пропахшем грязью санатории. И ни слова, ни шуточки, которые бы позволили заподозрить в Крошкине хитроумнейшего похитителя ценностей. Да и был ли он им?

Кулагина это уже не интересовало. Все чаще вспоминалось свое отделение, тесный кабинетик с дешевым письменным столом, стоячая вешалка в углу, таблицы на стенах. Сидят там сейчас его ординаторы, не поднимая голов, пишут и в то же время болтают друг с другом, поминают небось не всегда добрым словом доктора Кулагина, считают оставшиеся вольные дни. А что их винить? Если на миг представить себя на их месте... Да, не позавидуешь.

Среди ночи Кулагин явственно услышал голос фельдшера Любы, зовущей его в приемный покой. «Сейчас иду!» — откликнулся он, с трудом преодолевая сон; откинул одеяло и сел.

Тишина была абсолютная. В городе такой не бывает, ибо и ночью город работает. Здесь же слух был как бы выключен, словно посадили в обшитый ватой старый бетонный бункер.

Кулагин пошевелился, скрипнула кровать. За окном пронесся чуть слышный вздох — это порыв ветра качнул верхушки сосен. Андрей Емельянович почувствовал, как пол леденит босые ноги, потер их одна о другую и снова лег. Пора возвращаться. Лошадь должна ходить в упряжке, и, если удастся дожить до пенсионного возраста, пусть даже не пробуют «провожать на заслуженный отдых». Пенсионные лютики-цветочки — это не для него.

Заснуть больше не удалось.

Под утро скрипнула рама, послышалось тяжелое дыхание. Крошкин спрыгнул с окна, сделал шаг вперед, стукнулся об угол стола, чертыхнулся шепотом и замер.

Кулагин зашевелился на кровати и вздохнул.

— Зажгите свет, Егор Петрович, — сказал он усталым голосом. — Я не сплю.

Крошкин щелкнул выключателем, присел на край кровати.

— Сердце? — спросил он участливо. — Может, сбегать позвать дежурную сестру? Или водочки выпьете, у меня в тумбочке есть полбутылки. Говорят, расширяет сосуды.

— Спасибо, Егор Петрович, не надо ничего, — сказал Кулагин. — С сердцем все в порядке. Просто грустно на душе... Вы лучше скажите, как ваши успехи?

— Порядок! — Крошкин сиял. Желтым пламенем вспыхивало золото зубов, галстук сдвинут набок — вид ухарский. — Поря-ядок! — Он встал и сладко потянулся. — Оч-чень милая женщина. Очень! Если бы не некоторые обстоятельства, я бы на такой темпер-р-р-раментной бусе, может быть, даже женился. Вообще-то ничего такого пока не было, дама себя уважает. Да и подруга некоторым образом... препятствовала.

Крошкин разделся, бросил вещи на стул, лег.

— Андрей Емельянович, — сказал он в темноту, — не спите?

— Нет, — ответил Кулагин. — Думаю.

— Хватит думать, док, пустое дело. Прошлого не исправишь, а будущего не угадаешь. Давайте-ка лучше завтра, то есть, вернее, уже сегодня вливайтесь к нам в компанию. Девочки, знаете ли, очень симпатичные. Преферансик можем сообразить, если хотите. Товарищ один есть, с севера приехал. Модник, правда; вы таких, наверное, не уважаете, но — душа парень. На гитаре играет, поет под Высоцкого, а в картах — мастак! Всунул мне сегодня на мизере шесть взяток. Понимаете, у меня в короткой масти одна восьмерка, и вот...

— Простите, — перебил Кулагин. — В картах не разбираюсь. И вообще, видно, свое отгулял. Что-то мысли всякие пошли: больницу вспомнил, как там без меня... Жена чего-то из головы не выходит. Хотел было подарок ей купить, ничего нет в магазине, одни надувные крокодилы. Ну зачем ей крокодил?

Крошкин долго еще ворочался в постели, чертыхался, тарахтел в темноте спичками, курил, но мало-помалу затих.

Когда Кулагин вернулся с утренней пробежки и принялся растирать себя полотенцем, сосед спал с открытым ртом, и в комнате, несмотря на приоткрытое окно, стойко держался запах винного перегара и лука.

Андрей Емельянович уже старательно мылил лицо перед зеркальцем, когда Крошкин, проснувшись, тяжело спустил ноги на пол и, поглаживая лысину, принялся отдуваться с мученическим видом. Вздыхал и охал он довольно долго, однако Кулагин не выказывал сочувствия к нему, мучившемуся с похмелья.

— Сосед, — произнес Крошкин голосом, полным страдания. — Сосед, уважьте несчастного сироту, подкиньте десятку. Отдам перед отъездом.

— Пожалуйста, — откликнулся Кулагин. — О чем разговор. Удивительно...

Тут он осекся. Чуть-чуть было не изумился вслух, что нет ничего более странного, чем обладать тысячными ценностями и выпрашивать десятку. Конечно, необычные бывают ситуации. Марк Твен даже обыграл похождения владельца банковского билета в миллион фунтов стерлингов, который никто не мог разменять. И все же безденежье Крошкина как будто выступало против версии Пряхина. «А, может, болтливый, не очень опрятный сосед — гений притворства и маскировки? Передо мной-то — зачем? А-а, не все ли равно. Скорее всего, женщины, карты — вот и истратил наличные».

Получив деньги, Крошкин ушел, и больше в этот день Кулагин его не видел. Завтракал и обедал Андрей Емельянович в одиночестве и ничуть не тяготился. День выдался совсем по-летнему жаркий. В лесу, на скрытых от ветра полянах, хорошо пригревало. Ни серо-зеленом моховом ковре, устилающем пригорки, кое-кто из отдыхающих уже пробовал загорать. Андрей Емельянович не рискнул: сверху мох казался сухим, но в глубине рука еще ощущала холод долгой зимы.

Кулагин шел по просеке вдоль черных, кривых столбов. Впереди, сердито крича, кружились вороны. Линия электропередачи нырнула в сырую ложбину, выбежала на бугор и уперлась в крашенный голубой краской забор. За забором между соснами выстроились легкие, один к одному, домики с забитыми крест-накрест окнами. Это был пионерлагерь, пока пустой и тихий, как бы застывший в ожидании того, близкого уже времени, когда появятся буйные хозяева, когда все здесь оживет, как в сказке о спящей царевне.

Из глубины лагеря медленно, не теряя достоинства, притрусил большой черно-белый пес с закрученным хвостом и, сев возле забора, уставился на человека умными карими глазами. Лаять он не собирался.

— Скучаешь? — спросил Кулагин, просовывая между штакетинами руку. Пес ткнулся под нее головой и от наслаждения закрыл глаза.

— Скучаешь, — утвердительно повторил Андрей Емельянович, шевеля пальцами в густой шерсти. — Ну, ничего, скоро приятели твои, пионеры, приедут, будут тебе и пляски и ласки. Все переменится, все... Как гласит классическая латынь: «Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис», что значит: «Времена меняются, и мы меняемся с ними...» Черта с два! Не меняемся мы, не хотим меняться. Мы даже гордимся, какие мы неизменные, непреклонные...

Пес, склонив голову набок, не отрываясь смотрел прямо в глаза — очевидно, не был знаком с сочинением известного биолога, который утверждал, что собаки не выносят человеческого взгляда.

— А может, я ошибаюсь? — продолжал свой монолог Андрей Емельянович. — Может быть, мы со временем все-таки становимся другими?

Кулагин готов был поклясться, что губы собаки искривились в подобии улыбки.

— Ну вот, ты смеешься. Нехорошо, пес. Все-таки я — гомо сапиенс, человек разумный. Разумный — значит, могу размышлять, сравнивать, делать выводы, а у тебя только инстинкты, рефлексы и никакого сознания. Вот кто у вас вожак? Тот, кто лучше всех хватает за горло. Своего — для дисциплины, чужака — для расправы, А у нас, людей, иначе, у нас за горло хватать нельзя. Потому что если хватать за горло, в коллективе останутся одни шавки. Знаешь, такие, которые чуть что переворачиваются на спинку кверху лапками. И получится мерзость... Трудно, псина, быть вожаком, ох как трудно: иногда надо и рыкнуть, а иногда и сделать вид, что ничего не заметил. Потому что люди, как, впрочем, и собаки, обладают чувством собственного достоинства, и когда вожаки, забывая об этом, предпочитают только рычать, такое лидерство плохо кончается для всех. В том числе и для самого вожака.

Кулагин вытер платком потный лоб, а пес, поняв, видимо, что импровизированная лекция кончилась, завернул хвост колечком и отправился по своим собачьим делам.

После ужина Кулагин уселся в кресле главврача, любезно предоставившего коллеге свой кабинет для вечерних занятий, и принялся, далеко отнеся от глаз руку со свежим журналом, читать статью об эхолокации камней желчного пузыря. Углы букв расплывались; пора, конечно, было и об очках подумать, но сама эта мысль казалась унизительной — ерунда, временная слабость зрения, вызванная переутомлением.

Статья была интересной. Кулагин исписывал листы бумаги, думая, что подобные исследования можно было бы провести и у них в отделении. А подключить к этому делу лучше всего Анну Ивановну, тут как раз нужна женская дотошность. Глядишь, и сделает человек кандидатскую диссертацию. Что ж, он будет только, рад.

В палату Андрей Емельянович ушел, когда лампочка на столе вспыхнула чересчур ярко. Это означало, что отключился молокозавод, и время — после двенадцати.

Крошкина, как всегда, не было, но Кулагин и не удивился. Ничуть.

Спал он крепко, сны снились мирные, в зеленых тонах. Проснулся оттого, что кто-то тряс за плечо. Открыв глаза, Андрей Емельянович увидел Крошкина.

— Вставайте, доктор. День пламенеет!

Кулагин сел и огляделся. В открытое окно тянуло свежестью. Розовели еще только верхушки сосен. Было раннее, даже, пожалуй, очень раннее утро, и бодряк-сосед говорил неправду.

— Какого черта... — начал было хмурый Кулагин, но Крошкин, неестественно возбужденный, с блестящими глазами, перебил его:

— Бросьте, Андрей Емельянович, не сердитесь. Чудесное утро, ей-богу! Вставайте. Пойдемте гулять.

И, напевая «Утро туманное, утро седое», он принялся кидать Кулагину майку, рубашку, брюки.

Сердясь и в то же время подчиняясь его непонятной настойчивости, Кулагин нехотя оделся и вышел из дома. Бетон крыльца был темным от сырости, на сосновых свечках мелкими рубинами взблескивали капельки росы.

Вышли к озеру. Недвижный туман лежал над водой. Песок тяжело поддавался под ногами и четко, не осыпаясь, хранил форму следа.

— Что, опять поистратились? — спросил Кулагин умолкшего вдруг Крошкина.

— Да-а, — признался тот. — Обобрал меня северянин, будто мальчишку, а ведь я... видел, как в карты играют. Но он! Арифмометр, а не человек. Не успеешь рот раскрыть, уже выдаст: «Сидите без одной». Пробовал в покер — куда там! Блефует, точно профессионал. Сплошные потери, Андрей Емельянович.

— Короче, сколько?

— Нет, нет, — сказал Крошкин, помаргивая. — Десятку я отдам. Я получу... У меня тут к вам другое дело. Любезность, так сказать, за любезность... Вы давеча жаловались, что не сумели купить подарок жене. Случайно югу помочь. Галина, то есть женщина, с которой я... ну, сами понимаете... Так вот она в полном смятении чувств. Тут, оказывается, в ближнем селе продают овчины. И не дорого. Ей, разумеется, загорелось. Ну, как любой женщине. Шубейку можно пошить, или, по-модному, дубленку. Сами знаете, если женщине захочется иметь какое-то барахло, тряпку, она ни с чем не посчитается. А денег у нее с собой нет. Может, их и дома нет, не знаю... Вот она и спрашивает, не купит ли кто в «Соленом лимане» у нее колечко? В «Сосновом» продавать стесняется. Я сразу подумал насчет вас. Колечко, с таким красным камешком, — неплохой подарок, по-моему.

— Так ведь я в женских побрякушках ничего не понимаю, — сказал Кулагин. — Мне бы что-нибудь проверенное: духи, шкурку песцовую — в таком вот роде. Спасибо за внимание, но как бы не влипнуть. Потом испорченного настроения на год хватит. Знаете, не так обиден сам факт надувательства, как то, что тебя считают лопухом.

Крошкин глядел Кулагину прямо в глаза, словно пытаясь загипнотизировать.

— Мне ведь все равно, Андрей Емельянович. Думал вам услужить, а вы — как хотите. Но, по-моему, на обман не похоже. Женщина серьезная, колечко у нее в коробочке, есть бумажка с ценой. Смотрите сами...

Кольцо было новеньким, в новенькой коробочке, этикетка сохранила глянцевость, и Кулагин вспомнил, что видел такое же — у Софьи Актаевой.

Весь день Пряхин был загружен до предела. Уже стало темнеть, когда, наконец, можно было заняться Крошкиным. Конечно, лучше бы отложить допрос до утра, чтобы провести его на свежую голову, потому что допрос — это всегда единоборство двух умов, двух логик, и твоя обязана победить хитрость и изворотливость противника, а это не просто. Но прокурор торопил, дело пора передавать в суд, и Пряхин, недолго помахав у открытого окна руками, сделав десяток приседаний, распорядился привести подследственного.

Крошкин вошел быстрой походкой, с поднятой головой. Редкая щетина неожиданно сделала его лицо мужественным.

— Садитесь, — сказал Пряхин, указывая на стул против себя. Но Крошкина этот стул не устраивал. Он подошел к столу для заседаний, вывернул из шеренги стульев почти такой же. Поставил его на середину комнаты и сел, закинув ногу на ногу.

— Я дико извиняюсь, гражданин следователь, — сказал Крошкин, — но на каком основании меня заарестовали? Я свое честно оттрубил от звонка до звонка и теперь являюсь примерным советским гражданином. Хотелось бы знать, что мне приписывают.

Пряхина его развязный тон не удивил. Развязность и нахальство в данном случае — не от уверенности в своей правоте, а от слабости, от страха. Хороший признак. Подполковник придвинул стакан в мельхиоровом подстаканнике, помешал ложечкой тепловатый чай. Протер замшевым лоскутком перо авторучки, надавил клавишу магнитофона.

— Попрошу вас сесть поближе, вы слишком далеко от магнитофона. Все, о чем мы будем беседовать, записывается. Если захотите, всегда можно прослушать ваши показания. Понятно? Итак: фамилия, имя, отчество?

— Крошкин Егор Петрович, — все еще хорохорясь, произнес Крошкин.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот тридцать пятый.

— Где проживаете?

— В Ряхово... Ну, к чему эта официальность, вы же прекрасно знаете!

— Порядок есть порядок.

Пряхин вынул из стола коробочку, раскрыл ее.

— Это колечко вам знакомо?

— Н-не припоминаю.

— Попробую освежить вашу память... — Пряхин протянул Крошкину листок бумаги. — Вот показания гражданина Кулагина, которому вы это кольцо продали. Хотите прочитать?

— Ах это... — Крошкин пытался выиграть время. — Так я ведь только помогал знакомой. Это ее кольцо.

— Вы имеете в виду гражданку Ефимцеву? Ефимцева об этом кольце понятия не имеет и вообще ничего продавать не собиралась. Откуда оно у вас?

Крошкин заерзал.

— Знаете, гражданин следователь, не хотелось мне, чтобы Кулагин подумал, будто я спекулирую. Солидный человек, врач... Неудобно мне было, а тут, если по-честному, — проигрался вконец. А колечко... что ж... с давних времен сохранилось — подарила мне одна женщина на память. Нельзя, конечно, было его продавать.

— Фамилию, имя и местожительство этой женщины вы, разумеется, не помните?

— Нет, почему же, помню. Катюшей ее звали. Екатерина Варгашина. Хороший была человек.

— Была? Почему?

— Да, в общем, померла она. Под машину попала.

— Очень печально. Теперь уж ее, выходит, не спросишь?

— Выходит, так.

— А давно померла ваша приятельница?

— Да лет десять будет, если не больше. Уж кладбище-то снесли, рынок теперь там.

— Сплошные сложности. Скажите, вот эта неожиданно выплывшая Екатерина Варгашина была обыкновенной женщиной или, может быть, волшебницей?

Крошкин льстиво улыбнулся, показывая, что он-то умеет понимать шутки начальства.

— Ну что вы, гражданин следователь, какие в наше время волшебники... Простая, веселая женщина была, царство ей небесное.

Пряхин откинулся в кресле, почмокал, покачал головой.

— Не говорите, Крошкин, не говорите... Если уж не она, то вы определенно волшебник, только, боюсь, не очень добрый. Подполковник Каюков из Черниговского ОБХСС считает, что он в свое время, когда вел следствие по «делу о вениках», недооценил ваши способности. Придется этим заняться мне. Потому что никак не могу понять, каким образом колечко, подаренное вам десять лет назад, оказалось изготовленным Свердловским ювелирным заводом в этом году.

— Вы этикеточку имеете в виду? — заулыбался Крошкин. — Так я ее сам приляпал; Для убедительности. Нашел у квартирной хозяйки. Знаете, старушки всякий хлам берегут. В коробочках, в вазочках...

— Я имею в виду металл, — тоже улыбаясь, уточнил. Пряхин. — Надеюсь, не надо объяснять вам, закончившему техникум, что такое спектральный анализ? Идентичность металла заводской партии изделий и вашего колечка доказаны.

— Все когда-нибудь повторяется. Может и десятилетней давности металл с нынешним совпасть. Закон природы.

— Да вы философ, Крошкин, — рассмеялся Пряхин. — Действительно, теория вероятности предусматривает и такой вариант. Допустим... Но есть еще одно, тоже таинственное явление. Смотрите!

Он наклонился, протянул руку. На стол лег плоский с алюминиевой окантовкой чемоданчик — атташе-кейс. Щелкнув, отскочила крышка, и желтый скучный свет лампы раздробился, заискрился голубым, зеленым, красным. На черном бархате связанные партиями, как куры на рынке, лежали кольца, броши, серьги... Крошкин хрипло вскрикнул, вскочил, держась за горло.

— Нашли все-таки.

— А как же, — спокойно сказал Пряхин, захлопывая крышку чемоданчика. — Иначе и быть не могло. Впрочем, вы сами нам помогли. Нет, не думайте, никто вас не выслеживал. Собака подошла к вашему заветному дуплу, как к своей конуре. Вы, наверное, проверяли клад регулярно, а? По ночам небось ворочались, плохо спали: а вдруг кто-нибудь найдет?

Крошкин молчал, опустив голову.

— Только не пытайтесь утверждать, что чемоданчик не ваш или что вы его нашли на большой дороге. Версия с любимой женщиной или тетей, оставившей наследство, тоже не пройдет. Учтите, что отпечатков пальцев — видно вы часто перебирали украденное богатство — больше чем надо, а все ценности, согласно описи, прошли через ювелирный магазин в феврале этого года. Так что давайте не будем утомлять друг друга. Лучше сами расскажите все по порядку.

Крошкин сидел, покусывая губы. Вдруг он резко вскинул голову, в глазах его мелькнула злая насмешливость.

— А в чем, собственно, меня обвиняют? Допустим, эти драгоценности мои — неважно, каким путем они приобретены. Кто-нибудь заявлял о их пропаже? Я ограбил государство? Прошу мне предъявить заявление пострадавшего!

Пряхин потер виски. Ломило затылок, в голове нарастала тяжесть.

— Ну, как хотите, — сказал он. — Вольно же вам валять дурака. Вы взломали магазин в Ряхово, зная, что его заведующая, Роза Ивановна Чертык, хранит там в тайничке драгоценности, которыми спекулировала.

— Никакой Розы Ивановны я не знаю. Заявления ее у вас нет, это точно, так в чем же я виноватый?

Пряхин поморщился: тупое неумное запирательство всегда утомляет.

— Конечно, вы — невинный ангел, Крошкин. Но кое в чем все-таки согрешили. Зачем вы убили Демина?

Крошкин вскочил и, опершись руками о стол, наклонился к Пряхину.

— Не убивал я его, гражданин начальник! Ни в коем разе! Пусть я украл, пусть ограбил, но лишить жизни — это не по моей части. Дурак я, что ли! Сам он помер, сам! Больной был!

Пряхин немного отклонился от него, искоса глянул, наклонив голову.

— Сядьте, Крошкин, не закатывайте истерику. Все равно не поверю. — Он вынул из папки небольшой квадратный кусочек бумаги. — Вы знаете, что это такое?

— Нет, — сказал Крошкин, вглядываясь.

— Это упаковочный ярлык, найденный при обыске в квартире Демина. Видите? Казанский химфармзавод. Партия номер двести восемьдесят семь. Упаковщица номер четырнадцать. Так вот, партия номер двести восемьдесят семь — это сердечное лекарство аспарилин, найденное в избыточном количестве в организме Демина. А на ярлыке — отпечатки ваших пальцев... Может, выпьете воды?

— Не надо, — со злобой произнес Крошкин. — Что я, фраер какой-нибудь. Только не хотел я его... Не должно было так получиться.

— Вот вы и расскажите по порядку.

— Ну ладно. Расскажу все по правде, без утайки, чтобы лишнего на меня не вешали... Вы, конечно, знаете, что не по своей воле пришлось мне долгое время жить в местах, где комаров и гнуса много, а радости мало... Хорошо, отбыл я срок, приехал сюда, поселился в Ряхово. Пошло время — от получки до получки. И впереди то же самое — без просвета. Можно, конечно, жить и на зарплату, но... скучно. А если ты привык к шальным деньгам, жизнь такую попробовал на зуб и вдобавок кое-что проглотил, то вкус запомнится навсегда. Одно дело — щи в рабочей столовке, другое — ресторан, белая скатерочка, красная икорка со свежим маслом, легкое вино для возбуждения аппетита. И музыка в твою честь играет, и девочки поглядывают. Да, девочки... Тоже статья расхода, и не шуточная. Любовь любовью, может, она и бывает, но мне женщины всегда обходились дорого. Поверите, по ночам не сплю, скриплю зубами — что ж это получается, люди вокруг тупари, долдоны, а как живут! Дома, машины, по заграницам разъезжают — ясное дело не с трудов праведных. А я разворачиваю «крупный бизнес» — продаю по рублику рыбок пацанам, поощряю любовь к природе. И это с моей коммерческой головой, за которую какой-нибудь капиталист мильон не пожалел бы. В таком вот пакостном настроении встречаю я как-то случайно Мишуню Демина, о котором слышал уже, что был он толковым инженером. Смотрю — подонок подонком. Человек по натуре подлое существо, как-то легче на душе, если другому еще хуже, чем тебе. Ну, поговорил с Мишуней; он обрадовался, запел про свою конченую жизнь. С тех пор при встрече нет-нет да и кивну ему. Мишуня — счастлив, и мне легче: знаю, что хоть его-то я выше... Как-то еду в автобусе, смотрю — Мишуня. Вычищенный, трезвый, с портфелем. Это меня и удивило: прямо как порядочный — с портфелем. «Откуда?» — спрашиваю. «Да вот хозяйка просила привезти». — Он свою завмагшу хозяйкой звал, но так, со смешочком... «А что ей самой тяжело?» — спрашиваю. «Не знаю, — говорит. — Попросила, а почему — не мое дело. Возьми лучше подержи, все руки оттянуло». Надо сказать, что я сидя ехал, а он стоял. Портфель я поставил на колени и удивился — камнями, что ли, нагружен? Тут как раз народ на остановке поднапер, Мишуню оттерли в сторону. Я не удержался и портфельчик-то приоткрыл... Ну, гражданин следователь, сердце мое чуть не остановилось — полно футлярчиков, какие только в ювелирторге и увидишь. Засунул руку вглубь, раскрываю на ощупь один и чувствую — вещь! Ах ты, боже мой!.. Туда-сюда пораскинул умишком, наблюдал, людей потихоньку порасспрашивал — все стало ясно. Ну, тут меня, конечно, взяло возмущение. Это что же делается: бессовестно надувают честных советских граждан... Сошлись мы как-то с Мишуней у него дома, выпили, само собой, и предложил я восстановить справедливость, почистить немного его «хозяйку». Он — ни в какую! Даже протрезвел. Ну, я настаивать не стал, каждый по-своему понимает счастье, но ключик от магазина на всякий случай позаимствовал и, пока Мишуня дрыхнул, смотался к одному умельцу, сделал копию.

— Кстати, он опознал вас по фотографии.

— Как же вы на дядю Ваню вышли? — поразился Крошкин.

— Не отвлекайтесь, — потребовал Пряхин. — Почему вы решили, что тайник в магазине, а не дома у Чертык?

— Мишуня-то в магазин к ней ехал... И потом Семеновна, квартирная хозяйка, на мои денежки себе подарок купила — сережки. Тоже в магазине, у продавщицы. А допереть, что товар в кладовке — раз плюнуть: надо, чтоб и под рукой был и от чужих глаз подальше. Только в кладовке! Не под прилавком же... Хожу я, обмозговываю, как чище сработать. Вдруг хватает меня почечная колика, попадаю в больницу. Боль — адская, на стенку лез, но сделали уколы, полегчало. Лежу, смотрю, что творится кругом. А народу поступает тьма; везут одного за другим, как из печи мечут — срочный день называется. Не успеешь лицо запомнить — глядишь, его уж вывозят из операционной и завозят следующего. А тут еще заходят двое врачей — один совсем молодой, другой постарше. Стали смотреть одного мужика, черного такого, восточного. Спрашивают его тихонько, живот мнут, язык смотрят, и, который помоложе, все вслух сомневается: «Да нет у него, по-моему, аппендицита». А постарше на ухо ему гудит: «ту-ту-ту да ту-ту-ту». Выходят, и, слышу, молодой прямо со слезами настаивает: «Давай подождем с операцией?» А старший возражает: «Можешь снять диагноз аппендицита? Не можешь! Раз так, соблюдай закон: «Все сомнения — в пользу операции». Не то тебе профессор штаны снимет». И тут меня ударило: вот оно, железное алиби! Кто ж заподозрит больного человека, да еще оперированного... Я, конечно, не вас имел в виду, гражданин начальник, — куда ж против вашего опыта и таланта? — но те фирмачи навряд бы догадались. А червеобразного отростка лишиться — потеря небольшая. В общем, завертелись у меня шарики в этом направлении... Лежу, обследуюсь. Познакомился с сестрой по наркозу — очень симпатичная женщина: чуть выше средних лет и соответственной упитанности. Не знаю, какой во мне секрет кроется, но от таких женщин, не буду хвастаться, отказу не знаю. И мне они нравятся. Как-то раз она дежурила; сидим мы с нею, мурлычем на разные приятные темы. Только я начал руки распространять, как культурненько стучат. Заходит врач. На меня еле глянул, а ей говорит, что, мол, такому-то больному плохо, введите в вену такое-то лекарство... Открывает она шкаф, вынимает коробку, берет ампулу и уходит. Потом, слышу, забегали по коридору, засуетились, прокатили что-то тяжелое. А ее все нет и нет. Я уже уходить собрался, когда она приходит. Расстроенная, в слезах. Ей сказали ввести из ампулы одну пятую, а она амурами увлеклась, не расслышала и вкатила больному полный шприц. Ну, у того пульс и задышал еле-еле. Откачали с трудом, а ей выговор обеспечен. Ушел я, и — сам не знаю зачем — ненароком прихватил коробку с этим лекарством. Так, нашло что-то. Когда выписали меня из больницы, я уже решился. Вот вы, гражданин следователь, законов не нарушали, серьезное «дело» не задумывали, и вам, не понять, как трудно решиться... Пришел я вечером к Демину, принес бутылку водки, рижского бальзама. Мишуня какое-то плодово-ягодное пойло выставил. Посидели мы культурненько, он даже всплакнул, бальзам попробовав, — совсем, говорит, как в доброе старое время. Стал я его уговаривать: давай, мол, почистим эту золотую дуру с ее сокровищами — и слышать не хочет! Что же мне было делать? Отказаться от блестяще продуманной операции, на которую я уже решился? «Хорошо, — говорю. — Раз так, ты меня не слышал, я у тебя не был» А сам думаю: вот если и он полежит месяц-другой в больнице, тогда уж к нему привязываться не будут. Когда Мишуня выходил, влил я в его стакан вместе с бальзамом пару ампул. Он возвращается, пьет — никакого эффекта. Я расстроился. Оставил его вконец раскисшим за столом и ушел. Подошел к магазину — вокруг ни души, по спине мурашки бегают. Сунул ключ в замок — не проворачивается. А, черт! Нажал — хрустит, но не отворяется. Что делать? Я бегом обратно, решил — силой приволоку этого тютю. А по дороге, на полпути, натыкаюсь на его труп. Видно, все же жадность взяла свое, побежал за своей долей... и — нашел ее.

— Вы знали, что у Демина больное сердце? Он никогда вам не жаловался?

— Понятия не имел!

— Ну, в этом мы разберемся... Продолжайте.

— Да нечего продолжать... Что оставалось делать? Вернулся я весь перепуганный, вытащил из отдушины лом — он там торчал с незапамятных времен. Сорвал прогоныч, взял из-под пола чемоданчик и... в больницу, а там сыграл себе аппендицит. Вот и вся правда.

— Почти вся, Крошкин. Только в деталях вашего повествования есть неточности, и существенные. В частности, касающиеся смерти Демина, которую вы изобразили как случайность. Все было у вас продумано. Рижским бальзамом замаскировали горечь яда. А бальзам достали заранее, больше месяца назад. Это установлено. Есть показания живущего в Риге гражданина Калтиса, вашего старого знакомого, которому вы послали письмо с просьбой прислать бальзам. Поэтому вы не можете утверждать, что действовали импульсивно, без заранее обдуманного намерения. Далее. С одной стороны, вы — «весь перепуганный», с другой — хладнокровно сообразили тщательно вымыть за собою пол в магазине. Я не говорю о циничности вашего поведения: наткнувшись на труп человека, с которым только что сидели за столом, возвращаетесь и взламываете дверь в магазине. Не говорю о том, что ре-ши-лись вы еще до того, как попали с почечным приступом в больницу, так как уже до этого изготовили-дубликат ключа. Поэтому, когда будете излагать показания на бумаге, не спешите, подумайте. Времени вам хватит.

Уже был выпит «посошок на дорожку», уже Маша успела припудрить следы слез, и чемодан стоял в коридоре перед дверью, а Пряхин все не мог успокоиться.

— Ну как же это так! — в который раз восклицал он, пытаясь удержать Кулагина. — Только я наконец освободился от всех дел, и вдруг — на тебе! — сорвался: домой, домой!

Кулагин не любил, чтобы его провожали. Последние минуты перед отлетом самолета или отходом поезда почему-то самые тягостные; они дробятся ничего не значащими банальными словами, и, когда наконец кончаются, Андрей Емельянович всегда испытывает облегчение.

Пришло такси. Кулагин сбежал вниз, нырнул под дождем в нутро, захлопнул за собой дверку. Мимо понеслись огни витрин, в мокром лаке асфальта голубоватыми полосами отражались уличные светильники. Хорошо было на сердце: как-то грустно и непривычно тепло, потому что впереди ждал дом и работа.