Поиск-85: Приключения. Фантастика

Валерий Козловский МОРЕ САФОНОВА Рассказ

Солнце казалось прибитым к небосклону, и даже ночью, когда темнело, Сафонову было трудно заставить себя взглянуть на небо. Он боялся, что солнце все еще там. Там, и строго смотрит на него сверху, заставляя просыпаться в его сознании образы людей, когда-то таких близких, а теперь недостижимо далеких. Солнце везде и на всех одно. Что-то вроде универсальной постоянной. И оно было, пожалуй, единственной ощутимой в этом мире нитью, что связывала Сафонова с прошлым. Словно мост, соединяло оно память с теми далекими днями, когда он был счастлив.

Трель будильника заставила его вздрогнуть. Наступало время сеанса связи. Вот уже третий год Сафонов работал радистом в маленьком кишлаке, затерянном в дюнах бескрайней пустыни. Собственно, он мог бы и не работать, так как давно был на пенсии — капитан корабля, списанный на берег. Но тогда кому он нужен? Для него это был вечный вопрос, который к старости становился все острее. Жить и быть нужным людям оставалось для него — всю его долгую жизнь — неразделимым понятием, тем законом, которому он подчинялся сам и пытался заставить следовать других. Стоять на мостике корабля и ловить в глазах людей ожидание и готовность исполнить его приказы, те приказы, которые знал лишь он один и которые порою спасали людей либо посылали, может быть, на смерть ради жизни других… Всякое бывало.

Море. С морем у него были особые отношения. Он его ненавидел.

Сафонов поднялся, прислушиваясь к глухим ударам сердца. Застыл, давая ему успокоиться. Последнее время это удавалось все реже. Ухватился правой рукой за перила крыльца и сделал первый шаг. Сердце, казалось, остановилось, потом, будто рванувшись куда-то, затряслось пулеметной дробью. Сафонов замер.

— Тихо, тише, — пытался он уговорить сердце. И сделал второй шаг. Его ждали. Идти было необходимо. Сознание необходимости будто заставило сердце подчиниться и выдержать.

Он включил станцию. Разговор был коротким и неприятным. Его предупреждали, что завтра вертолет доставит нового радиста и что ему настоятельно советуют отдохнуть и подлечиться. Этим же вертолетом он может попасть в город, а там его уже ждет бесплатная путевка. Туда, куда он пожелает.

«Списывают. Еще раз списывают на берег, — думал Сафонов. — Не доверяют…»

— Я бы выбрал Сочи! — весело посоветовал звонкий молодой голос. Чувствовалось, что парень на том конце искренне рад за него. Рад. А вот Сафонову чему радоваться?

А почему бы и нет? Семьдесят два года ему, и каждый год, как свинцовое грузило, висит на нем, приближая его к земле. Всего этого не отнимешь. Но сознание того, что кто-то за него распорядился и сам он уже не подвластен своей воле, злило его.

— Вас понял! — проговорил он в микрофон и выключил радиостанцию. И замер: не узнал своего голоса. Словно что-то убрали в нем. Убрали то, что придавало ему твердость.

— Стоп! — сказал он себе. — Ты еще есть! — Сердце своим глухим стуком будто согласилось с этим.

Ноги передвигались тяжело, и, наверное, прошло немало времени, прежде чем Сафонов добрался до двери. Он потянул дверь на себя, и она, сопротивляясь, будто живая, подалась с звенящим скрипом. Шаг, еще один шаг… Сафонов опустился на крыльцо.

Пустыня, черная, выжженная до основания солнцем, простиралась перед ним далеко-далеко, уходя за горизонт. Казалось, что она везде, всюду, на тысячи километров, что вся земля — пустыня, что и в нем самом — ее комок, большой и черный. Но он знал, что стоит ему лишь закрыть глаза, как увидит море.

Все оказалось зря. Три года назад Сафонов бежал от него сюда, в пустыню, где само это слово — море — с его свежащим ветром, шумом прибоя и накатом волн казалось кощунством.

— Море, море, море, — беззвучно бормотали его губы, голова клонилась к плечу, и он засыпал.

Неизвестно, как прознали местные ребятишки и связали его сон с тем, что стало событием в жизни кишлака последние три года, но только они всегда поджидали, когда Сафонов заснет.

Едва голова его клонилась к плечу, они тихо, без криков, боясь потревожить этот сон, неслись к окраине кишлака — и уже там раздавались их крики, пронзительные, словно крики чаек перед бурей.

— Море, море! — кричали они, жадно всматриваясь в черную пустыню. — Море!

И вот в ответ на их призыв где-то в самой глубине пустыни загоралась точка-искра. Точка эта становилась центром и притягивала к себе новые искры. Вот их уже десятки, сотни, тысячи. Точки-искры сливались в блики. И они все ближе, ближе… Ребята замирали, сердца их сжимались от счастья — казалось, вот сейчас выпрыгнут из груди и понесутся навстречу на глазах вырастающему из бликов морю. Море блестело, и волны ровными рядами, будто на параде, спешили к берегу. Ребята ждали. И тогда далеко в море появлялся корабль. Он легко скользил по волнам, и на его палубе, крепко держась за поручни, стоял человек. Это был Сафонов, не тот, который сейчас, а намного моложе и красивее. Сафонов улыбался. И все на берегу тоже улыбались и громко кричали:

— Плыви сюда, Сафонов!

Но он всегда проплывал мимо, будто не видел их, и пропадал в морской дали, а вместе с ним пропадало и море. Это было так несправедливо, так нечестно, что дети обижались на Сафонова, хотя и очень его любили. Однако никто из них никогда не говорил ему ни о том, что видел, ни о своей обиде. Они проходили мимо и смотрели снизу вверх на Сафонова, а тот с высоты крыльца на них. Им казалось, что он все еще стоит на палубе, под морским ветром, и за ним высоко поднимается морская волна, и Сафонов опять их не видит.

Но чаще всего они видели море и длинный белый берег. Он был пустой, и потому детям становилось страшно. А иногда на берегу стояла женщина. Дети видели ее лицо, оно всегда улыбалось, каким бы ни казалось в этот раз — совсем юным или много старше. Однако они хотели видеть ее только молодой и очень радовались, когда это удавалось, и громкими криками приветствовали ее. Крики сразу же замолкали, когда рядом с ней появлялись два мальчика: один повыше, наверное, постарше, другой пониже — младше. Оба черноволосые, как мать, они смотрели на детей кишлака серыми серьезными глазами, такими же, как у Сафонова, и о чем-то переговаривались.

Маленькая черненькая девочка Гульчара, дочь караванщика Ахмеда, однажды, увидев их, вдруг почему-то заплакала. Она закрыла руками глаза, повернулась и убежала.

— Влюбилась, влюбилась! — кричали ей вслед мальчишки. Они не хотели кричать, но что они могли сделать? Удержаться от этого было выше их сил. С тех пор Гульчара ни разу больше не бегала с детьми к окраине кишлака, когда Сафонов засыпал, а садилась рядом с ним и внимательно следила за его лицом до тех пор, пока он не просыпался.

Сафонов просыпался. Сознание возвращалось к нему медленно, не сразу. Сначала пропадали звуки, и он не слышал, что говорила ему жена и кричали Васька с Мишкой. Потом уходили дети, но он еще долго видел на длинном белом берегу жену. Но вот волны закрывали и ее. Кругом оставались только море и волны. Море и волны. Волны набегали и, как быки, таранили корабль. Вот они все выше и выше. Удары их все крепче, сильней. И вот уже все кругом просто одна волна. Она заполняет легкие и сердце Сафонова, он задыхается, волна разрывает его, вырываясь наружу. Все. Сафонову кажется, что его уже нет. Но вот в тумане проступают очертания домов кишлака. Сафонов мотает головой, стараясь прийти в себя окончательно, и долго еще чувствует на губах своих солоноватый вкус волны. Он встает с крыльца, чуть пошатываясь, и бредет в дом. Дверь он не закрывает, и через дверной проем видно его широкую спину, склоненную над столом. Стол завален бумагами и фотографиями. Вот он выбирает одну фотографию, на которой снята женщина и двое мальчуганов. Фотография простая, на ней не видно, какого цвета глаза у мальчуганов и какие волосы у матери. Но это та самая женщина и те самые мальчуганы, которых видели дети кишлака. Жена Сафонова и его дети. Он долго и пристально смотрит на них, так долго, что начинают слезиться глаза, и он закрывает их. Но и так он видит и слышит их голоса, и вдруг, забываясь, зовет. Звук его голоса словно пугает образы, что живут в его сознании, и они исчезают.

Первым погиб Мишка, младший. В самом начале войны. Мишка учился в мореходке. Они возвращались из учебного похода. Немецкая подводная лодка расстреляла катер, на котором они шли, в упор, а затем, будто проутюжив море, прошлась прямо по головам тонущих ребят. Не спасся никто. Двадцать восемь человек и среди них его сын остались навсегда где-то в море. Где?

Тогда Сафонов долго стоял на берегу, и временами ему казалось, что сквозь волны видит он тянущуюся вверх руку сына. «Нет, этого не может быть», — уговаривал он себя и срывался с места, искал лодку и прочесывал море. Все, конечно, напрасно.

Старший погиб в самом конце. Они всю войну воевали рядом, а вот увидеться не пришлось. Как все случилось, он узнал только после победы. Судно потопили в начале марта. Сафонову рассказали, что сын его отдал свой спасательный пояс раненому механику. Если бы это было их море — ласковое и теплое! Спасатели подошли через два часа, но в море уже не было людей. Мертвые, кругом плавали мертвые. Они все замерзли. Спаслись лишь раненые на спасательном боте.

Было у Сафонова только два сына.

После демобилизации жена не хотела, чтобы он уходил в море. Но что значил он без моря? И Сафонов уходил — на Кубу, к Австралии, во Вьетнам. Возвращаясь, знал, что его ждут. Он всегда узнавал ее фигуру на белом берегу, что открывался длинной полосой сразу же за портовым молом. Он не догадывался, жена скрывала от него, что, когда его не было, она часами каждый день стояла на самой крайней точке мола. О чем она думала?

В тот день шторм разыгрался внезапно. Волны уже перекатывались через мол, но ее будто что-то гнало вперед. И ни одна не задела ее: они словно расступались перед нею. Так она и дошла до самого конца мола. Больше ее не видели. Море приняло ее, пропустив к сыновьям.

Сафонов ушел с корабля. Ушел, чтобы быть как можно дальше от моря. Чувство вины не покидало его ни на мгновение. Если бы не он, не его любовь к морю, может быть, все было бы не так? Живы были бы сыновья и обязательно — жена. Из города, где он родился и где родились его сыновья, Сафонов уехал и несколько лет мотался по стране, пока не очутился здесь, в пустыне.

Сафонову стало вдруг душно. По всему телу, собираясь в струйки, проступил горячий пот. Сафонов повернулся на стуле к двери и подумал, что до крыльца ему не добраться. Чего-то ему не хватало. Чего? Сердца. Он почти не слышал, как оно бьется. И моря. Сафонов не хотел признаться себе в этом, потому что признаться — значило сейчас простить, а простить он не мог. Сафонову не хватало моря.

— Море! — беззвучно прошептали его губы. Голова его бессильно опустилась вперед, и тело стало медленно сползать со стула.

Гульчара насторожилась. Что-то ей подсказывало, что произошло несчастье. Она на цыпочках поднялась по ступенькам крыльца и подошла к Сафонову. Он лежал вверх лицом, с открытыми глазами. Гульчара тронула его за руку, лежащую на груди. Рука вначале медленно, а потом все быстрей заскользила с тела и ударилась об пол. Сафонов будто и не заметил этого. Глаза его неподвижно смотрели на Гульчару.

— Дяденька Сафонов, — потрясла она его за плечо. — Дяденька Сафонов! — И только тут заметила, что Сафонов улыбается, а глаза его хотя и открыты, но ее не видят.

Гульчара никогда еще в своей жизни не видела мертвых. Поэтому поведение Сафонова просто очень удивило и испугало ее. Она осторожно, боясь очутиться спиной к Сафонову, спустилась с крылечка. И все еще не понимая, отчего ей страшно, бросилась бежать. Палка валялась на дороге, Гульчара не увидела ее и споткнулась.

«Умер», — будто кто-то, пока она, споткнувшись, летела на землю, прошептал ей.

— Дяденька Сафонов умер! — закричала она. — Дяденька Сафонов умер!

Она и не заметила, как добежала до конца кишлака.

Прямо туда, где начиналось море. Но она бежала вперед.

— Умер, умер! — кричала Гульчара. — Это все оно, оно, оно виновато!

Гульчара вбежала в море. Стала бить ладонями по волне. Но вот одна, повыше, набежав, свалила ее с ног. Свалила и понесла к берегу. А Гульчара все била и била по волне.

Дети замерли на берегу. Они не верили своим глазам. Робко сбежал с холма один, оглядываясь на остальных. Вот он осторожно босой ногой тронул воду. И уже не оглядываясь, а что-то крича, бросился в волну. Волна приняла его и, будто кошка нашкодившего котенка, бережно, но настойчиво выпроводила на берег. Он встал и вновь кинулся к морю, визжа от восторга и страха. А за ним второй, третий, четвертый… И вот уже все дети кишлака, сорвавшись с холма, барахтались среди волн.

— Море, море! — кричали они, и их крики заглушали то, что кричала Гульчара.

Может быть, это было даже и не море, а просто большое озеро, подаренное им Сафоновым, но в детстве всегда не видишь берегов. И дети кричали «море», потому что они верили, что это море.

Сафонов умирал и думал о нем. О море. Он думал о том, что у него была жена, были дети. И что все это дало ему море. И еще он думал о том, что море — это радость. И нельзя забирать эту радость с собой.

Игорь Гергенредер ИСПЫТАНИЕ «ТАРАНА» Рассказ

Молодой инженер Карлейн и его подруга Эли направлялись в малолитражке в уединенную горную усадьбу. Заброшенная дорога обледенела, местами ее занесло снегом, и путешественникам приходилось то и дело вылезать из кабины и толкать автомобильчик. Но это не могло испортить им настроение; они ехали отпраздновать вдвоем успех инженера: его сегодня уведомили, что он выдержал конкурс и принят в крупную фирму.

— За три часа ни одной встречной машины, ни одного селеньица! — сказал инженер. — Безлюдно, как где-нибудь в Гренландии.

— Если ты хотел видеть вдоль обочин милашек в бикини, то зря согласился сюда ехать!

— Эли, радость моя, когда мы свалимся в пропасть, — Карлейн искоса взглянул на подругу, — и чудом останемся живы, когда я выберусь из этой смятой жестяной банки и пойду искать помощь, я знаю, что ты тогда скажешь.

— Что?

— Ты скажешь: он пошел искать милашек в бикини.

— Когда мы свалимся в пропасть… — Эли передразнила его. — Ты трусоват, как я вижу.

Они познакомились в городе на теннисном корте неделю назад и почти ничего еще не знали друг о друге.

— Я был летчиком-испытателем! — Карлейн прибавил скорость, и машина, взметнув снежную пыль, протаранила пересекавший дорогу сугроб. — Мне доводилось падать! И не для того я чудом остался жив, не для того стал инженером, чтобы сегодня…

— В такой счастливый для меня день свалиться в пропасть! — закончила Эли. — Ты сыт опасностями, а я нет! Меня влекут всякие запретные места, как усадьба моего дядюшки. Вон, кажется, и она… Я тут ни разу не была — маршрут изучила по карте. Дядя никому не позволяет сюда наведываться. Если он узнает, что мы здесь были…

— То упрячет тебя в нервную клинику, а ко мне подошлет наемных убийц! — с улыбкой заключил Карлейн.

Они въехали на каменистую площадку, окруженную проволочной сеткой, и остановились перед обветшалым двухэтажным зданием.

Был уже вечер; вдруг густо повалил снег, и стало совсем темно.

— Осторожно! — крикнул Карлейн. Девушка чуть было не скатилась с полуразрушенных, обросших льдом ступеней высокого крыльца. Карлейн развернул машину и осветил фарами вход.

— Это дядюшкина берлога, мы не сбились! — Эли ткнула пальцем в пластинку на двери. — С детства мечтала сюда попасть! Тут произошла одна история… Я верила и не верила… Теперь, кажется, верю. Ну и местечко! Все не собралась взглянуть — подходящий спутник не попадался. — Она смешливо оглянулась на Карлейна. — Летчик-испытатель, который не страшится пропастей!

Подойдя, он разобрал на изъеденной ржавчиной пластинке: «Санаторий доктора Шимона».

— Шимон — прежний владелец этой берлоги, — пояснила Эли. — Его здесь нашли умирающим, с перебитой шеей… Сейчас ты услышишь страшно таинственные вещи…

— Здесь, на этой стуже?!

Инженер пнул тяжелую дверь. Эли хихикнула, вынула из кармана связку ключей.

— Дубликаты! Знаешь, сколько я охотилась за дядюшкиными ключами, пока удалось сделать слепки?

— Авантюристка!

Ни в одной комнате нижнего этажа не оказалось электрических лампочек. Освещая путь карманным фонариком, Карлейн и Эли поднялись наверх и очутились в холле перед двустворчатой дверью, украшенной резьбой. Дверь была заперта, девушка подбирала ключ, а Карлейн, поводив лучом фонарика по мрачному холлу, обнаружил у стен ряд деревянных стульев и кресел.

— Топливо есть, дело за камином. Ведь спальных мешков мы не захватили…

— Хоп-ля! — вскрикнула Эли. В комнате внезапно зажегся свет; с высокого потолка свисала люстра, обернутая покрытой пылью материей. — А вон и камин! Как интересно! Я видела только стилизацию под камины.

Комната была обширна, это был зал; совершенно голые стены, покрытые вишневой штукатуркой, сохранявшей какой-то странный блеск, хотя она не обновлялась, по-видимому, много лет.

— Я был уверен, — сказал Карлейн, — в этом уютненьком логове вообще нет электричества. А это что — сувениры из Африки?

На круглом столе посреди зала располагалась целая скульптурная группа: фигурки людей высотой сантиметров тридцать — резьба по кости. Вокруг восседающего на чем-то вроде трона стоят в несколько рядов коленопреклоненные. Один, выдвинувшись, протягивает владыке щит или поднос с горкой плодов. В скульптурках было что-то необычное. Приблизившись, Карлейн и Эли на миг невольно замерли. Все коленопреклоненные, кроме держащего поднос, обезглавлены, на подносе сложены пирамидкой не плоды, а мастерски выполненные человеческие головы. По столу вокруг группы надпись:

— Штучки Шимона… — прошептала Эли. — Я слыхала, он забавлялся лепкой, резьбой: отдыхал от своей науки… Мне кажется, он испустил дух здесь! — Она огляделась. — Самый подходящий интерьерчик…

— У этого Шимона был извращенный вкус. Я о его поделках — не о камине. — Камин был полон дров, и Карлейн потирал ладони; под дрова даже сунута газета — лишь поднеси зажигалку… А потом Эли приготовит еду. Все-таки совсем неплохо, что ей пришла идея приехать сюда! Последнее время его голова была забита конкурсной работой, он видел одни лишь тренажеры, компьютеры, чертежи. Теперь от этого можно отключиться.

— Давай твою ужасную историю. — Он любовался, глядя, как языки пламени облизывают поленья.

— Сначала сделаем вот так!.. — Эли подбежала к выключателю, люстра погасла. Ночь была так черна, что окна угадывались только по дребезжанию стекол под напором ветра. Усаживаясь возле друга на рюкзак с консервами, девушка прошептала: — Смотри! — В отблесках пламени стены казались облитыми кровью. — А тогда, говорят, в этих местах водились волки. Представляешь, сейчас еще б вой волков?.. Ни разу в жизни не слыхала, так жалко!.. Тетушка рассказывала, тогда носили прическу а-ля гарсон, танцевали такой миленький танец… — Эли щелкнула пальцами. — Кукарача! И летали дилижансы.

— Дирижабли, — поправил Карлейн. — Ты, наверно, говоришь о двадцатых годах.

— Ну вот, в то время в этом особняке и обосновался доктор Шимон.

Скоро, по словам Эли, этот до того никому не известный доктор стал знаменит в высокопоставленных кругах. Он якобы исцелял самых сложных нервнобольных, к нему стали обращаться лица, страдавшие такими психическими аномалиями, которые тщательно скрывали от посторонних. Потом выяснилось — среди его клиентов были и государственные деятели. Поскольку лечиться предпочитали негласно, он и купил для санатория такую укромную усадьбу. Доктор драл сказочные гонорары, лечиться у него могли только богачи, но он делал исключение для особо одаренных людей — ученых, актеров, художников… Они приезжали к нему даже из-за границы.

Между тем страну поражает эпидемия небывалых афер и ограблений: преступники надувают опытнейших финансистов, чиновников, проникают в прекрасно охраняемые банки, в самые труднодоступные сокровищницы. Полиция, все частные детективы страны ищут, за что зацепиться, но следы, по которым они пускаются, ложные. Страна в панике. Министра юстиции требуют отправить в отставку.

— И вдруг в одну ночь… — Эли прислушалась: ветер бешено бил в толстые стены. — В такую же, наверно, ночь, как эта, сюда бурей занесло дирижабль. Его ударило о крышу дома, один из пилотов уцелел — сквозь проломленную крышу он свалился прямо в комнату… Он звал на помощь, полз из комнаты в комнату, пока не наткнулся на доктора… Представь… — Девушка обняла друга. — Из бури, с неба ты падаешь в эту берлогу, добираешься до этого жуткого зала, а в нем кто-то корчится и хрипит на полу…

Шимона убил, как из его предсмертного бреда понял пилот, приемный сын со странным именем Таран. Он был тот самый преступник, за которым безуспешно охотились. Оказалось, доктор изобрел какой-то невероятнейший способ выкачивать из людей их жизненные силы, таланты: он концентрировал их в своем приемыше. Нижние комнаты санатория были полны немощными, слабоумными старцами — все, что осталось от выдающихся мыслителей, изобретателей, гениев искусства. Доктор заманил их, гарантируя легкое излечение от бессонницы и прочих недомоганий, на которые обычно жалуются люди умственного труда.

Шимон был одержим идеей создавать новых феноменов, подобных Тарану, да только тот желал оставаться единственным. Они как раз ссорились из-за этого, когда на дом бросило дирижабль. Вероятно, Таран предположил налет полиции — поспешил расправиться с доктором и скрылся. Ни награбленного, ни какого-либо устройства, которым Шимон осуществлял свой дьявольский метод, так и не нашли.

— Об этой истории иногда толкуют тетушка и ее подружки по бриджу. Дядя не терпит разговоров на эту тему… А усадьба чем-то ему нравится — выкупил ее у земельного банка, ездит сюда раз в два-три месяца.

— У вас с ним родственные вкусы, — усмехнулся Карлейн, — а вообще, кто он, чем занимается?

— Мы с ним не кровные родственники, он муж моей тети. А занимается… Он глава фирмы «Бонаро» и еще какое-то слово или сокращение.

— «Бонаро и Ш»… — пробормотал Карлейн, глядя на подругу. — Это самолетостроительная фирма, куда я принят.

Карлейн давно обдумывал проект беспилотного транспортного самолета, способного развивать необычайную скорость при гигантской грузоподъемности, и, поступив в «Бонаро и Ш», рассчитывал осуществить его. Однако фирма не заинтересовалась проектом. Инженера заняли массой мелочных дел, с какими мог бы справиться и конторщик. Сидя в огромном зале, где трудились не менее ста человек, Карлейн чувствовал, как тупеет от невыносимо нудной работы.

— Не пойму, кто мы здесь? Инженеры или сортировщики макулатуры? — сказал он как-то сидевшему рядом коллеге по фамилии Кунеш.

— Увы, сортировщики!.. — Кунеш вздохнул. — Который год я завален всем этим, а Грачек, — он кивнул на пожилого инженера, — еще дольше. Вон Якт, Ронсен — то же самое, и так — все остальные.

— Зачем тогда понадобилось устраивать столь сложный конкурс? — изумился Карлейн. — Я-то думал, фирме нужны талантливые парни!

— Посредственность к нам не попадет, это верно. Ну, а за что платить деньги… — Кунеш поглядел на потолок — над ними, где-то на самом верху высотного здания, помещался кабинет главы фирмы, — то уж дело хозяев. — Он понизил голос: — Видите малого, что сунул в рот фломастер? Его зовут Снель. Очень честолюбив. Получил нервное расстройство, утверждает — от нашей работы. Пьет.

Тот, на кого он указывал взглядом, еще нестарый крепыш, вдруг заметив, что на него смотрят, швырнул фломастер, вскочил и, лавируя между столами, почти подбежал к Карлейну и Кунешу.

— Что он говорил обо мне, приятель? — спрашивая Карлейна, он ткнул пальцем Кунеша в грудь.

— Мы толковали, что кое-где не очень-то аплодируют стоящим проектам, — сказал Карлейн, — вот и все.

— Не очень-то?! Да в нашем заведении на них плюют! Вот так и плюют… — Снель плюнул себе под ноги. — У меня был проект, мой проект! Если бы я не связался с этой проклятой фирмой, я бы его реализовал, открыл собственное дело! Собственное, говорю я вам! Уже летали бы не знающие конкуренции «Снель-1», «Снель-2»!..

— Успокойтесь, на нас смотрят. — Кунеш положил руку ему на плечо.

— «Снель-3»!.. — С последним выкриком он обмяк и вышел из зала едва не шатаясь.

— Пока что его выходки терпят… — Кунеш глядел ему вслед. — Поговаривают, что там, где он прежде служил, его действительно считали большим знатоком. Фирма, должно быть, много ему наобещала, приглашая к себе.

Неделя проходила за неделей; в скверном настроении Карлейн возвращался со службы в свою квартирку и в забытьи сидел до полуночи, не в силах заставить себя притронуться к еде. Сны снились какие-то липкие, мерзкие, то и дело он просыпался от ощущения, будто его череп вскрыли и выгребают мозг; мучили головные боли.

Однажды, когда, придя домой, он поймал себя на том, что сжимает руками голову, словно боясь, как бы ее не отняли, позвонила Эли. Она приглашала его поужинать в каком-нибудь тихом ресторанчике с играющим под сурдинку оркестром, но Карлейн, разбитый, изнуренный, не мог понудить себя выйти из дома.

— Ты отказался и месяц назад, и раньше! — Девушка вышла из себя: конечно, у него появилась какая-нибудь! Сейчас она убедится, чем это он страдает! Скоро она стояла у него на пороге.

Ее поразил вид Карлейна. Он осунулся; должно быть, много пьет. А может, он наркоман?

— Перестань! — Карлейн поморщился. — Просто меня мутит от пустой работы! Фирма твоего дядюшки гноит инженеров гнусной, никчемной работой! Когда туда пришел мой коллега Снель, у него был почти готов блестящий проект: аэробус, способный приземляться там, где садятся лишь вертолеты. Якт и Ронсен вынашивали идею, как в десятки раз повысить прочность фюзеляжа, Кунеш — как за счет новых крыльев увеличить маневренность… Обо всем этом они лишь вспоминают. Еще какое-нибудь время, и я тоже почувствую себя ничтожеством, а не инженером. Моя карьера на этом и заглохнет! Конторский стол — навсегда! Эта дрянная квартирка — навсегда! Ты понимаешь?!

Эли, как могла, пыталась утешить друга: конечно, он переутомился и слишком много думает о своей карьере. Необходимо отвлечься. Она предложила ближайшие выходные опять провести в горной усадьбе.

Машину вела Эли. Всю дорогу Карлейн в изнеможении дремал, безучастный к попыткам девушки разговорить его.

Начиналось лето, площадка вокруг дома зазеленела, рдел великолепный вечер, и от этого дом выглядел еще угрюмее.

— На этот раз придется расположиться внизу, — сказала Эли, когда они вошли. — Мы тогда с тобой сожгли запас дров, и дядюшка узнал, что я тут побывала. Как он разозлился! Закатил целую проповедь: здесь у него единственное убежище, где он отдыхает в тиши, в покое, заветный уголок, дорогой его сердцу, пристанище души… Представляешь, так и сказал — пристанище души! Он не потерпит тут и следа чьего-то присутствия! Пришлось отдать ему все ключи, кроме главного: я твердила, что его потеряла. Он грозил расставить по дому капканы, особенно наверху. Хорошо, что камин нам теперь не нужен.

Эли хлопотала над ужином. Карлейн стоял задумавшись.

— Ты не забыла ту историю о докторе? — вдруг спросил он.

— Нет, конечно! Я думала — ты забыл. Она тебя, кажется, не слишком тронула.

— Ты знаешь о ней что-нибудь подтверждающее… какой-нибудь документ?

Эли помотала головой.

— Наверно, это все-таки сказка. У меня в ту ночь было такое настроение — мне казалось, я верю…

— Ты не могла бы ее повторить? — попросил Карлейн. — Поподробнее.

Он слушал, нервно потирая виски, блуждая взглядом по пустой комнате. Скоро взгляд его остановился на висевшем на стене заржавленном альпенштоке.

Ночью, когда девушка заснула, Карлейн осторожно поднялся наверх, с помощью альпенштока взломал замки и вошел в зал. На столе возле знакомой скульптурной группы белела кипа бумаг: чертежи, схемы, расчеты… Руки Карлейна так сдавили край стола, что посинели пальцы: инженер узнавал проект, замысел которого давно созрел в его голове. То, что он лишь намечал в общих чертах, здесь было развито до мельчайших деталей. Словно он не копался долгие месяцы в рухляди, а трудился над своим проектом.

Месяца полтора спустя Карлейн после службы пригласил Кунеша и Снеля на свою помолвку, обещая в погребке «Три чаши» изысканный ужин с самым широким выбором дорогих вин. В отличие от Снеля, Кунеш колебался: его ждет семья… Но Карлейн настаивал: как-никак они коллеги, сидят бок о бок, заказаны деликатесы, а он, Карлейн, оплатит и то, что гостям вздумается заказать сверх меню.

В погребке их ждал отдельный кабинет. Стол и впрямь поражал изобилием.

— Признайся, ты залез в долги, приятель! — воскликнул Снель и поспешил отпробовать из бокала. — Или твоя невеста богачка! Где, кстати, она? Где остальные гости?

Карлейн молчал, ожидая, когда выйдет кельнер. Затем загадочно объявил: вместо невесты он пока представит коллегам ее рассказ.

Передав услышанное от Эли, поведав, на какие бумаги он наткнулся в запертом зале, инженер сообщил: он обыскал множество библиотек, архивов — и нигде ни газеты, ни журнала с упоминанием об этой истории.

— Выдумка, — поправил Кунеш. — Было б удивительно, если б вы что-нибудь нашли! Вы большой шутник, старина.

— Ошибаетесь, дорогой коллега. — Карлейн достал из портфеля и развернул небольшой рулон — фотокопию какого-то текста. — Мне пришла мысль о коллекционерах: наверняка есть и такие, кто коллекционирует старые газеты. Я нашел такого чудака. В молодости он сам читал эту историю! О ней писали, и много! Но когда он занялся коллекционированием, оказалось, те газеты и журналы кто-то скупил. Все же ему посчастливилось добыть экземпляр с отрывком из статьи одного ученого. Вскоре после ее опубликования тот умер… Ученый высказал гипотезу о методе Шимона. Мне позволили лишь сфотографировать газету — старик не выпускал ее из рук.

— Что там? В двух словах! — попросил Снель. Он осушил очередной бокал вина и принялся за приготовление коктейля.

— Тут высказана такая штука… — Карлейн расправил фотокопию. — Особые участки мозга, то, что называют подсознанием, возбуждаясь, излучают волновые колебания. Под их влиянием в других участках образуются вещества, которые расщепляются и тем самым вызывают в сознании определенную мысль, представление… Так вот, воздействием слабого электромагнитного поля можно блокировать участки мозга, где должны вырабатываться вещества, и тогда волновые колебания будут излучаться как бы вхолостую… Если на их частоту настроить частоту электромагнитного поля, возникнет резонанс…

Карлейн стукнул ложкой по хрустальному бокалу — тотчас тонко зазвенел и соседний бокал.

— По этому принципу многократно усиленные колебания может воспринять некий другой мозг: в нем образуются вещества, о которых шла речь, и родится мысль.

Он посмотрел на коллег.

Снель слушал его, забыв про свой коктейль, широко раскрыв красноватые воспаленные глаза. Кунеш в задумчивости мял салфетку.

— Наше подсознание нещадно работает, наше! — Карлейн сдавил ладонями виски. — А мысли… мысли, которые должны были быть нашими, рождаются в чужой голове!.. Из наших сил, энергии!

— В конце дня, — пробормотал Снель, — у меня всегда ощущение, будто мой мозг — выжатый прессом лимон, хотя я занимаюсь делами, не требующими напряжения ума… А вы заметили — стоит ступить в наш зал, как на тебя начинает словно что-то давить? Давит и давит весь день… и эти головные боли! Без сомнения, на нас там что-то воздействует.

— Догадки, одни догадки. Какая-то старая газета… — Кунеш поднял глаза на Карлейна, — да и в той, вы сами сказали, всего лишь гипотеза… Вы нам даже не показали проект или что там вы нашли в том доме… Я готов бы вам поверить, по… Как говорят французы, «но» — малюсенькое словечко, однако в нем порой умещается пол-Парижа.

— Взяв проект, я раскрыл бы карты перед хозяином. Он не замедлил бы принять меры.

— Меры! — Кунеш тронул коллегу за плечо. — О том я и хотел сказать. Если о нашем разговоре узнают, нас вышвырнут, как клеветников или психически ненормальных… Либо, если то, о чем вы толкуете, правда, нам быстро и навсегда заткнут глотки.

— Я высосанный, выжатый лимон! — Снель уронил голову на стакан с коктейлем. — Бежать! Но я стал неврастеником, кто даст мне работу?! Где мои«Снель-1», «Снель-2»?!

— Лед ко лбу, скорее! — Кунеш указал Карлейну на ведерко со льдом, откуда торчала бутылка шампанского, захлопотал возле Снеля. — Он поранился…

Карлейн пришел на помощь. С трудом удалось им унять приятеля и отвезти домой.

При встрече на другой день Кунеш многозначительно, как бы предупреждая, взглянул Карлейну в глаза и со словами: «За работу! За работу!» отвернулся: дал понять, что вчерашнего разговора для него не было. На Снеля Карлейн и сам старался не смотреть, опасаясь, как бы тот не раскричался о вчерашнем, и, когда Снель, подойдя, попросил немного в долг, не упомянув об их тайне, почувствовал облегчение.

Самого Карлейна одолела апатия. Недели, тягостно однообразные, то еле тащились, то мелькали. Все чаще по пути домой он прихватывал бутылку-две бренди. Впрочем, иногда инстинкт самосохранения будил в нем мысль: «Надо что-то делать! Надо!..» Встречаясь в такие мгновения взглядом с Кунешом или Снелем, он чувствовал — то же самое мучит и их.

В одну из пятниц солнечной теплой осени было объявлено: глава фирмы приглашает сотрудников на уик-энд в свой загородный парк. По словам пожилых сослуживцев Карлейна, такое случалось крайне редко. На этот раз, сообщали тисненые пригласительные билеты, торжество посвящалось близкому окончанию работы над новой моделью самолета. Если хозяин расщедрился на столь широкий жест, поговаривали сотрудники, машина сулит поистине сказочные прибыли.

Публика заполнила поляну посреди иллюминованного парка и прилегающие липовые аллеи. Играл спрятанный в гроте оркестр. Не менее полусотни кельнеров с подносами ходили в толпе, предлагая гостям вина.

В центре неярко освещенной поляны, несколько особняком, стояла группа молодцеватых господ военных, как понял из перешептыванья гостей Карлейн. Ему хотелось поближе рассмотреть хозяина, которого он видел лишь на фотографиях, и Кунеш и Снель помогли приятелю протиснуться в первый ряд.

Бонаро, грудастый, как штангист, старик с белесыми бакенбардами на темном жестком лице, отличался от окруживших его лощеных господ нарочитой старомодностью одежды. Он не улыбался, как все вокруг, а когда скользнул взглядом по толпе, Карлейн заметил в его глазах какую-то исступленность. «Точь-в-точь баптистский проповедник», — подумал он.

Оркестр заиграл туш, толпа расступилась — служители выкатили на поляну сверкающий макет самолета метра четыре длиной. Один из военных в услужливо поднесенный ему микрофон поздравил фирму с крупнейшим заказом на бомбардировщик, который будет развивать небывалую скорость, неся арсенал ракет во много раз больше того, что поднимают существующие самолеты. Машина будет приземляться и взлетать в местах, доступных лишь для вертолетов, при необходимости ею сможет управлять пилот-робот, она обладает и многими иными превосходными качествами… Грянули рукоплескания.

Не били в ладоши только Карлейн, Кунеш и Снель — они переглядывались, застыв на месте.

Между тем Бонаро вынул из кармана золоченую табакерку, что-то сделал с ней — раздался треск, из макета стали выскакивать, фыркая и шипя, ракеты, они взмывали в ночное небо и с оглушительными хлопками рассыпали огни, которые медленно опускались и таяли. Публика восторженно бушевала.

Бонаро взмахнул табакеркой — в нее, оказалось, был вмонтирован миниатюрный пульт дистанционного управления — и из кабинки макета выбросило фигурку. Служитель ловко поймал ее, поставил на поднос и с поклоном протянул хозяину. Человеческая фигурка сантиметров тридцать высотой… Карлейн невольно поднял руку, точно заслоняясь.

Представитель пайщиков фирмы провозглашал тост за главу, в чьем лице выдающиеся способности бизнесмена сочетаются с техническим гением, а в ушах Карлейна звучало: «Вот ум их живой для тебя, и да прирастет к твоему, и будет у тебя, как сорок сих голов».

— Сотни… — прошептал он, — сотни голов!

Бонаро взял фигурку с подноса и отвернул ей голову. В тот же миг вскрикнул Снель, рванулся вперед. Карлейн и Кунеш поймали его за локти, стиснули что было сил.

— В чем дело? — хозяин пристально смотрел на Снеля.

— Высосанный, выжатый лимон… — пробормотал тот и судорожно сглотнул.

— Нет, всего лишь шампанское. — Бонаро извлек из полой фигурки маленькую бутылку. Вокруг разнесся смех.

— Как ваше имя?

Инженер молчал, часто и шумно дыша, его голова вздрагивала.

— Его зовут Снель, — ответил за него Кунеш, — коллега выпил немного лишнего…

— Ничего, — мягко сказал Бонаро, — в такой вечер все должны выпить. Мы для этого и собрались! — Он обвел взглядом публику и, как бы воодушевлясь, резко возвысил голос: — Наши сердца полны радости! Нас много тут, и много нашей радости! За это не грех выпить и лишнего! — Он опять мягко обратился к Снелю, вероятно, желая предотвратить возможную пьяную выходку, а заодно продемонстрировать доброту и знание сотрудников: — Простите, друг Снель, старческая память… Я же вас знаю. Когда мы приглашали вас к нам на фирму, вас рекомендовали как отменного практика!

— У меня дипломы механика, инженера-радиста, конструктора! Но у вас я… у вас…

Бонаро остановил его повелительным жестом.

— Скоро испытания нашего самолета! — Он вновь возвысил голос, оглядывая гостей. — В полет его снарядит инженер Снель! А сейчас он оросит шампанским эту игрушку.

Хозяин протянул Снелю бутылку. Тот смотрел в землю набычившись, дрожа.

— Возьмите… — чуть слышно шепнул ему на ухо Карлейн. — Это шанс!..

Снель схватил бутылку и остервенело метнул в нос макета — брызнули осколки, пена. Торжество продолжалось.

Зимним утром на необычном аэродроме — лощинке среди холмов, специально изрытой и усыпанной глыбами, — начались испытания бомбардировщика. Программа предусматривала открыть их самым сложным этапом — беспилотным полетом.

Встречая подъехавших военных, Бонаро объявил: самолет получил наименование «Таран», оно точно выражает его назначение — идти напролом, сокрушая все.

— Вы упускаете наивыгоднейшую возможность прославить ваше собственное имя, — сказал долговязый генерал, руководитель группы. Он привык, что мужчины хмурятся от его рукопожатий, но, пожимая руку Бонаро, нахмурился сам.

— Мое имя… — сухо обронил тот, — мое собственное имя…

Не договорив, повернулся и вошел в наскоро собранный из металлических листов домик, откуда должно было вестись управление полетом. Следуя за стариком, силач-генерал потряхивал рукой.

Домик содрогнулся, как при землетрясении: «Таран» с полным боевым снаряжением, в небольшой лощинке особенно грандиозный, страшный, вертикально взлетел и скрылся в снеговых облаках. Бонаро и военные следили за экранами приборов.

Вдруг самолет прервал заданные маневры. Замершие у пультов задвигались.

— Автопилот отключился, хозяин! «Таран» неуправляем! Повернул, приближается…

— Снель!!! — Вперив взгляд в экран, Бонаро выбросил руку в сторону, будто желая вцепиться в того, кого звал.

— Он, Кунеш, Якт, Ронсен — все, кого Снель взял себе в помощь, только что уехали! — доложил парень в шлемофоне.

— Свяжитесь со своими, генерал! — быстро сказал Бонаро. — Пусть самолет немедля уничтожат!

Управлявшие полетом отпрянули от пультов, теснясь, чуть не сбивая с ног хозяина и военных.

— Он выпустил ракету!

Бонаро и генерал проталкивались к радиопередатчику, когда домик подпрыгнул — все повалились.

Крышу сорвало. Старик приподнялся. Сверху продолжали падать комья земли, клочья чего-то горящего. Подчиненные вскакивали и выбегали в зияющий дверной проем.

— Ракета попала в радарную установку…

Бонаро услышал голос над собой:

— Мы слепы, хозяин.

Парень в шлемофоне помог ему встать. В чаду тлели провода, клубилась копоть, из радиопередатчика сыпались искры. Кто-то шевелился на полу. Бонаро разглядел генерала. Уперевшись руками в пол, генерал вскинул голову, уставился на старика ошалелыми глазами и произнес:

— Ваш самолет — дерьмо!

Бонаро выбрался из домика, влез в автомобиль и включил двигатель в четыреста лошадиных сил на полную мощность. Машина, вильнув, вылетела на дорогу, помчалась от лощины прочь и вдруг пропала во вспышке пламени — огненный куст вздыбился к небу, гром взрыва слился с грохотом уже далеко унесшегося самолета.

На холме, километрах в трех от воронки, стояли возле микроавтобуса несколько человек с биноклями, работала рация. «Ты попал в него, — передавал Снель. — Он уже там, где его папаша доктор. Уходи, пока они не опомнились».

Отключив рацию, он смотрел в ту часть неба, откуда долетал, замирая, рокот.

— Итак, Карлейн катапультируется над горами, оставив в самолете взрыватель. «Таран» развеется в небесах!

— И мы ничего не знаем о причине, — добавил Кунеш. — Не забудьте, коллеги, — причина в неисправном автопилоте, его изготовлением ведал сам хозяин, это не наш профиль, мы за это не отвечаем.

Инженеры сели в автобус.

— Я знаю одно, — сказал Снель, — сегодня я усну без бренди.