Самозащита человечности


Невозможно представить современную жизнь без энциклопедий не только на высотах интеллектуальности, но и просто в быту. Стоит вспомнить, сколько раз на дню мы заглядываем в Википедию, остающуюся энциклопедией в новейшей форме. Но «Энциклопедия» Николая Никулина традиционна, и сам он вписывается в блестящую плеяду энциклопедистов, восходящую к 1751 г., когда Дени Дидро, начав как переводчик энциклопедии Чемберса (на английском языке), привлёк к изданию сначала Д'Аламбера, потом Бюффона, Жан-Жака Руссо и самого Вольтера, словом, весь интеллектуальный цвет восемнадцатого столетия.

Николай Никулин в этом ряду последний по времени, но не по достоинству. Представляю себе довольную улыбку Вольтера, читающего блестящий раздел о цинизме. Пороки в книге Никулина расположены в алфавитном порядке, что придаёт энциклопедии иногда парадоксальный, но всегда работающий смысл. Например, алчность и жадность как будто синонимы. Между тем в книге обнаруживается между ними различие, причём не только нравственное, но историческое. Персидским царям автор приписывает именно алчность: «Персидские цари древности не зря так любили единоличную власть и не понимали греков, радеющих за демократию. Как можно разделять с кем-то желание насытиться всеми богатствами мира!» (с. 28). А у жадности совсем другой социально-исторический аспект: «Так устроена жизнь, что совершенно естественным путём происходит смена времён года и совершенно искусственным – смена собственников. Поэтому и революции происходят столь кроваво, что распределять имущество все горазды, лишь только дай волю. И жадности тогда нет предела». Получается, что шариковское «отнять и поделить» – от жадности, а не от «свободы, равенства, братства», на чём настаивал бы Швондер. Алчность консервативна, жадность революционна. Мысль не бесспорная, но близкая к истине. В прологе к «Божественной комедии» Данте путь поэту преграждает тощая волчица, которая после еды голоднее, чем прежде. Это олицетворение алчности, но и политической реакции, которую должен победить некий Пёс (l'Veltro). Алчность (l'avarizia) карается в четвёртом круге «Ада», но примечательно, что вместе с алчными находятся расточители, как будто алчность и расточительство – две стороны одного и того же порока, ведущего к вечной погибели. Но и в четвёртом круге «Чистилища» на пути к вечному спасению алчные и расточители, избежавшие гибельной крайности в своём грехе. Эта мысль близка автору нашей «Энциклопедии», где не может не намечаться вопрос о природе порока. Обычно в пороке видят некоторый недостаток или ущербность. Для Н. Никулина порок, напротив, избыточность, воинствующая крайность, которая в своих более умеренных степенях граничит с добродетелью или даже совпадает с ней. Алчность может оказаться бережливостью, а гнев, также обречённый на вечную казнь в Дантовом аду, ведёт в рай через искупление в Чистилище. Читая «Энциклопедию» Никулина, вспоминаешь то и дело, что гнев бывает и праведный. Местами раздел о гневе превращается в настоящий панегирик: «Гнев – показатель искренности» (с. 118). «…гнев, если посмотреть шире, является вытолкнутой вовне совестью». «Гнев – вероятно слабость, но слабость тех, кто не желает превращать свою жизнь в сборник дидактических правил» (с. 121). Энциклопедия с редкой злободневностью вскрывает функцию гнева в истории культуры: «Кто-нибудь помнит сейчас маму Шопенгауэра, чьи книги раскупались с большой скоростью? Зато в историю вошёл её сын Артур, который своей философией только и делал, что вызывал гнев и недоумение» (с. 126). Не каждый заметит, что в энциклопедии только что досталось и самому Артуру Шопенгауэру, известному почитателю восточной мудрости: «А как жалко выглядят те, кто, придерживаясь всевозможных восточных учений, стараются вести крайне апатичную жизнь, лишённую всяких эмоций. Гнев для них – это напоминание об этом мире, мире материальной вселенной: дух же, с их точки зрения, парит над всеми мимолётными страстями. Посмотришь на них со стороны и не поймёшь, живы они или мертвы. Нет, конечно, для этого мира они мертвы – они, собственно, этого и добиваются. Но разве этот мир настолько плох, чтобы брезговать его страстями?» Этот пассаж относится не только к гневу, но и к другим порокам, рассматриваемым в «Энциклопедии».

Разумеется, в такой книге, как «Энциклопедия человеческих пороков», главная проблема, что такое добродетель. «Нет ничего любезней добродетели, ничего отвратительней порока», – писал в своём «Карманном оракуле» испанский моралист семнадцатого века Балтасар Грасиан. Книга Н. Никулина доказывает, что это так – и не так, поскольку нет такого порока, который не оборачивался бы добродетелью, именно оборачивался бы, а не просто притворялся. Недаром наряду с Данте и Бодлером важнейший первоисточник его книги – пресловутый Никколо Макиавелли, у которого «кажется, каждый порок выставлен в виде добродетели». Это мы и видим в «Энциклопедии человеческих пороков». Если порок – избыток, то это масло, которое портит кашу добродетели, хотя, вообще говоря, кашу маслом не испортишь, в особенности, когда каша и масло одно и то же и в умеренных дозах алчность – это бережливость, бестактность – искренность, болтливость – откровенность, а цинизм – правдивость. Пороки в своей чрезмерности – это слишком человеческое, как сказал Ницше, ржавеющая, но всё ещё пружина истории. В романе Достоевского «Братья Карамазовы» чёрт говорит Ивану: «Что же бы вышло после моей-то «осанны?» Тотчас бы всё угасло на свете и не стало бы случаться никаких происшествий. И вот единственно по долгу службы и по социальному моему положению я принуждён был задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях. Честь добра кто-то берёт всю себе, а мне оставлены в удел только пакости» (то есть пороки. – В.М.). История – это и есть происшествие или происшествия, как говорит чёрт Карамазов. Непревзойдённым знатоком, теоретиком этих происшествий был всё тот же Макиавелли, появляющийся на первой странице книги: «Есть мнение, что Макиавелли написал своего «Государя», используя как раз иронию – дескать, не мог же республиканец быть столь щедрым на похвалу тиранической власти». Что касается иронии, спорить не приходится, но тут в заблуждение вводит русский перевод слова «Principe». По-русски государь – это всё-таки наследственный монарх, a «Principe» у Макиавелли вернее переводить словом «властитель», ибо, говоря словами Макиавелли, он из тех, кто приобретает государство «путями преступными, либо благодаря расположению к нему других его сограждан». И в том и в другом случае это властитель республиканский; ирония в том, что рекомендуемые ему добродетели сочетаются или совпадают с преступными путями, то есть пороками. Макиавелли не просто использует иронию, он вооружается иронией, но вооружается для самозащиты.

Загрузка...