Покинутый

7 июня 1753 года

— У меня к тебе дело, — сказал Реджинальд.

Я кивнул, надеясь на что-нибудь стоящее. Мы не виделись уже давно, и мне казалось, что его просьба о встрече была не просто предлогом посплетничать да повспоминать, хотя мы и сидели теперь у Уайта за ужином с элем, и услужливая и — что не ускользнуло от моего внимания — полногрудая служанка старалась напоить нас посильнее.

Слева от нас какие-то джентльмены — печально известные «игроки Уайта» — шумели за игрой в кости, но, в общем-то, в зале было пусто.

Я не видел его с того самого дня, когда мы были в Шварцвальде, и с тех пор много чего случилось. Присоединившись в Голландии к Брэддоку, я в рядах Колдстрим участвовал в осаде Берген-оп-Зома, а потом служил до следующего года, до заключения договора Экс-ла-Шапель, положившего конец этой войне. Потом я еще побывал с ними в нескольких миротворческих кампаниях, и все это отдалило меня от Реджинальда, от которого приходили только письма — то из Лондона, то из замка во Франции. Понимая, что мои письма могут просматриваться перед отправкой, я не писал ничего конкретного, хотя в глубине души я с нетерпением ждал того дня, когда наконец сяду рядом с Реджинальдом и обговорю все мои подозрения.

Но воротясь в Лондон и поселившись, как и прежде, на площади Королевы Анны, я не застал его там. Мне объяснили так: он уединился со своими книжками — он и Джон Харрисон, еще один рыцарь Ордена и такой же одержимый всякими храмами, древними хранилищами и призрачными существами из прошлого, как и сам Реджинальд.

— Мы были здесь в день, когда мне исполнилось восемь лет, помнишь? — сказал я, чтобы хоть как-то отсрочить минуту, когда я узнаю, кого мне предстоит убить. —

Помнишь, что произошло потом снаружи, когда разгоряченный ревнитель справедливости собирался прибегнуть к упрощенной форме правосудия там, на улице?

Он кивнул.

— Люди меняются, Хэйтем.

— Да, особенно ты. Все еще занимаешься поисками своей первой цивилизации, — сказал я.

— Я теперь уже совсем близко, — сказал он, как будто мысль об этом сбрасывала утомительные путы, накинутые на него.

— Может, ты уже расшифровал дневник Ведомира?

Он нахмурился.

— Нет, не удалось, и должен признаться, продолжать я не собирался. Точнее сказать, «пока» не собирался, потому что нашелся специалист, из итальянского отделения ассасинов — женщина, представляешь? Она у нас, во французском замке, но говорит, что для помощи в расшифровке ей нужен сын, а сына все эти годы найти не удавалось.

Лично я сомневаюсь в ее словах и думаю, что она сама прекрасно может расшифровать весь дневник, если захочет. Я думаю, она просто хочет, чтобы мы нашли ее сына. Но она согласилась работать над расшифровкой, если мы найдем, и мы наконец нашли.

— Где?

— Там, откуда ты его скоро заберешь: на Корсике.

Выходит, я ошибся. Это не убийство. Я должен присмотреть за ребенком.

— Что такое? — спросил он, увидев, как у меня изменилось выражение лица. —

Думаешь, это для тебя унизительно? Вовсе нет, Хэйтем. Это самое важное из всех заданий, что я тебе поручал.

— Нет, Реджинальд, — вздохнул я, — не важное; просто оно тебе таким кажется.

— Ого! В самом деле?

— Может быть, из-за своей увлеченности этим ты пренебрегал другими делами.

Может быть, ты кое-что выпустил из-под контроля.

Озадаченный, он спросил:

— О чем ты?

— Эдвард Брэддок.

Он выглядел удивленным.

— Понятно. Ну, хорошо, что ты там хотел мне о нем сказать? Ты ведь что-то утаил?

Я потребовал еще эля, и наша служанка принесла кружки, с улыбкой поставила их на стол и удалилась, покачивая бедрами.

— Что тебе в последние годы рассказывал Брэддок о своих поездках? — спросил я Реджинальда.

— Я о нем мало что слышал, а видел его еще меньше, — сказал он. — За последние шесть лет мы, насколько я помню, повидались только однажды, и общение с ним все более принимает эпизодический характер. Он не одобряет мой интерес к Тем, Кто Пришел Раньше и, в отличие от тебя, не скрывает своего отношения. Похоже, мы сильно расходимся в том, как распространять учение тамплиеров. В итоге получается, что я мало вижусь с ним; фактически, если бы я наводил о нем справки, то, осмелюсь заметить, мне пришлось бы расспрашивать того, кто участвовал с ним в походах, — взгляд Реджинальда сделался язвительным. — Как ты думаешь, где бы мне найти такого человека?

— С твоей стороны глупо обращаться ко мне, — расхохотался я. — Ты прекрасно знаешь, что когда речь заходит о Брэддоке, я становлюсь не слишком-то беспристрастным. Я давно невзлюбил его, а теперь неприязнь только усилилась, но поскольку независимых наблюдений у нас не имеется, поделюсь своим: он стал тираном.

— Каким тираном?

— Главным образом, жестоким. К солдатам, которые из-за него мучаются, да и к посторонним тоже. Я видел это своими собственными глазами еще в Голландской Республике.

— Как Эдвард относится к своим солдатам, это его дело, — пожал Реджинальд плечами. — Солдатам нужна дисциплина, Хэйтем, и ты это знаешь.

Я помотал головой.

— Был один случай, Реджинальд, в последний день осады.

Реджинальд откинулся назад и приготовился слушать:

— Продолжай.

И я продолжал.

— Мы отступали. Голландские солдаты грозили нам кулаками и проклинали короля Георга, который не прислал подкрепления в крепость. Почему не прибыло подкрепление, я не знаю. Но даже если бы и прибыло, помогло бы нам это? Опять же, не знаю. Я не уверен, что кто-нибудь из нас, находившихся в пятиугольнике крепостных стен, понимал, как противостоять натиску французов — безупречному и жестокому; беспощадному и в то же время непрерывному.

Брэддок не ошибся: французы вырыли ряды траншей и приступили к бомбардировке города, продвигаясь все ближе к крепости, и в сентябре они добрались до стен, подвели под их основание мины и взорвали.

Мы предпринимали вылазки, чтобы прорвать окружение, и все без толку, а восемнадцатого сентября французы проломали стены — в четыре часа утра, если мне не изменяет память. Они застигли Союзные войска буквально спящими, и мы были смяты раньше, чем успели что-то сообразить. Французы начали вырезать военных. Мы, конечно, понимали, что в конце концов они перестанут слушать командиров, и резня перекинется на мирных жителей городка, и так оно и вышло. У Эдварда был в гавани кораблик, на всякий случай, и он давно уже решил, что если французы ворвутся в крепость, на этом кораблике можно будет вывезти своих людей. И теперь было самое время.

Наш отряд поспешил к порту, где под нашим присмотром на корабль грузились люди и снаряжение. Небольшой отряд мы оставили у входа в порт, чтобы он сдерживал натиск французских мародеров, пока мы с Эвардом и другими командовали у сходней погрузкой. В Берген-оп-Зоме гарнизон насчитывал около тысячи четырехсот человек, но месяцы сражений сократили их число наполовину. На кораблике был кубрик. Небольшой — не настолько большой, чтобы мы могли взять на борт много людей; конечно, мы бы не увезли из крепости всех желающих, но место было.

Я внимательно смотрел на Реджинальда.

— Я хочу сказать, что мы могли бы взять их.

— Кого, Хэйтем?

Я сделал хороший глоток эля.

— Там, в порту, к нам подошла семья. У них был старик, который не мог двигаться, и дети. От них отделился молодой человек, который приблизился к нам и спросил, не найдется ли у нас на борту места. Я кивнул — почему бы и нет — и указал на Брэддока, но он, вместо того, чтобы, как я ожидал, пригласить их на борт, вскинул руку и велел им убираться из порта и крикнул солдатам, чтобы погрузка шла быстрее. Молодой человек, как и я, удивился, и я собрался было возразить, но он сделал это за меня; у него лицо потемнело и он что-то сказал Брэддоку, я не расслышал, что именно, но, видимо, что-то очень нелестное.

Уже потом Брэддок сказал, что тот обозвал его трусом. Не самое обидное оскорбление и уж никак не стоившее того, что произошло следом: Брэддок выхватил саблю и тут же, не сходя с места, заколол молодого человека.

Возле Брэддока всегда увивалась одна парочка. Два его очередных любимчика, палач Слэйтер и его помощник — новый помощник. Прежнего я убил. Их, пожалуй, можно было бы назвать телохранителями. Ябедничали они ему, или нет, не скажу наверняка, но они были очень преданные и всегда были готовы защищать его, поэтому они ринулись вперед, хотя молодой человек уже рухнул замертво. Они кинулись к семье, Режинальд, — Брэддок и два эти молодчика — и перерезали всех до единого: и двух мужчин, и женщину постарше, и женщину помоложе, и конечно, детей — малыша и грудного младенца.

Я чувствовал, как у меня сводит челюсти.

— Эта бойня — худшее, что я видел на войне, а я, к сожалению, повидал не мало.

Он мрачно кивнул.

— Понимаю. Это объясняет, почему ты ожесточился на Эдварда.

Я фыркнул.

— Конечно, конечно — объясняет. Все мы воины, Реджинальд, но мы ведь не варвары.

— Понимаю. Понимаю.

— Понимаешь? В самом деле понимаешь? Что Брэддоку никто не указ, понимаешь?

— Успокойся, Хэйтем. Не указ? Красная пелена на глазах — это одно. «Не указ» — это совсем другое.

— Для него солдаты все равно что рабы, Реджинальд.

Он дернул плечами.

— Ну и что? Они британские солдаты — они привыкли, что их считают рабами.

— Я полагаю, он расходится с нами. Те люди, что работали на него, не были тамплиерами, он их нанял на стороне.

Реджинальд наклонил к плечу голову.

— Двое в Шварцвальде? Они из ближайшего окружения Брэддока?

Я смотрел на него. Я смотрел на него очень внимательно и ответил ложью:

— Не знаю.

Мы надолго замолкли, и чтобы не встречаться с ним взглядом, я еще разок хорошенько хлебнул эля и притворился, что заглядываюсь на служанку, и был даже рад, когда Реджинальд переменил-таки разговор и, подавшись вперед, стал излагать мне подробности моего путешествия на Корсику.

Возле Уайта мы с Реджинальдом попрощались и сели в экипажи. Когда наши кареты разъехались подальше, я стукнул в потолок, чтобы остановиться, и возница спустился вниз, огляделся, нет ли за нами слежки, открыл дверцу и присоединился ко мне.

Он сел напротив меня, снял шляпу, положил ее рядом с собой на сиденье и глянул на меня смышлеными, внимательными глазами.

— Слушаю, мастер Хэйтем, — сказал он.

Я тоже глянул на него и с глубоким вздохом отвернулся в окно.

— Нынче вечером я уезжаю на море. Мы заедем на площадь Королевы Анны, я уложу вещи и сразу в порт, если вы не против.

Он снял воображаемую шляпу.

— Я к вашим услугам, мистер Кенуэй, к перелетной жизни мне не привыкать. Это, конечно, не то, что спокойно сидеть сиднем, но ведь, с другой стороны, и риска схлопотать пулю от французов или от собственных коллег меньше. Я бы даже сказал, что отсутствие парней, которые могут вас подстрелить, для такой работы — привилегия. Временами он довольно назойлив.

— Вы правы, Холден, — сказал я и нахмурился, чтобы немного остудить его, хотя, по правде, вероятность была невелика.

— Ну, во всяком случае, сэр, вы ведь что-то узнали.

— Боюсь, что ничего существенного.

Я смотрел в окно и боролся с сомнениями, боролся с чувством вины и предчувствием вероломства и пытался понять, есть ли на свете хоть кто-нибудь, кому я действительно верю — кто-нибудь, кто мне действительно предан.

Парадокс, но больше всего я доверял Холдену.

Мы познакомились в Голландии. Брэддок сдержал слово, и я беспрепятственно общался с солдатами, расспрашивая, что им известно о «Томе Смите», которого вздернули на виселице, и не удивился, когда мое расследование кончилось ничем. Никто из опрошенных даже не признался, что знаком с этим Смитом, если, конечно, его звали Смит — пока однажды ночью я не услышал шум у входа в мою палатку и, вовремя поднявшись, увидел какой-то силуэт.

Этот человек был молод, двадцати с чем-то лет, с коротко стриженными рыжеватыми волосами и озорной улыбкой. Выяснилось, что он рядовой, Джим Холден, из Лондона, надежный парень, желающий торжества справедливости. В тот день, когда я едва избежал виселицы, у него был повешен брат. Его казнили за кражу вареного мяса — это все, что он сделал: стащил миску с вареным мясом, потому что был голоден; на худой конец, это заслуживает порки, но его повесили. Беда была в том, что мясо он стащил у кого-то из личной охраны Брэддока, у кого-то из его собственных наемников.

Это объяснил мне Холден: полуторатысячная гвардия Колдстрим состояла, в основном, из таких же британских солдат, как он, но была и небольшая группа солдат, набранных лично Брэддоком: наемники. В их число входит Слэйтер и его помощник и, что больше всего настораживает, те два солдата, что побывали в Шварцвальде.

Ни у кого из них не было кольца Ордена. Это были головорезы, скоты. Я пытался понять, почему — почему в свое ближайшее окружение Брэддок набрал людей именного такого типа, а не тамплиеров? Чем дольше я наблюдал за ним, тем сильнее у меня напрашивался ответ: он отходит от принципов Ордена.

Я снова глянул на Холдена. Той ночью я хотел прогнать его, но он знал, что самая сердцевина армии Брэддока порочна. Он жаждал отомстить за брата, и потому никакие мои возражения не принимались во внимание. Он собирался помогать мне независимо от того, нравится мне это или нет.

Я согласился, но при условии, что его помощь навсегда останется тайной. Я рассчитывал обмануть тех, кто все время опережает меня, мне надо было уверить их, что я больше не ищу убийц моего отца — чтобы они не опережали меня.

Вот почему, когда мы покинули Голландию, Холден поступил ко мне на службу — камергером, возницей, и как ни крути, всем окружающим он был известен именно в этом качестве. Никто не подозревал, что на самом деле он ведет для меня расследование.

Даже Реджинальд.

Пожалуй, главным образом Реджинальд.

Выражение вины на моем лице не укрылось от Холдена.

— Сэр, вы ведь не лжете мистеру Берчу. Вы делаете то же, что и он — утаиваете часть сведений, просто пока вы не убедились, что он тут ни при чем, но я уверен, что доказательства найдутся, сэр. Уверен, потому что он ваш самый давний друг, сэр.

— Мне бы очень хотелось разделить ваш оптимизм, Холден, поверьте мне. Едем, нам пора. Меня ждут дела.

— Слушаюсь, сэр. Но осмелюсь спросить, где именно вас ждут дела?

— На Корсике, — ответил я. — Я еду на Корсику.

— Ого, в разгар революции, насколько я знаю.

— Точно так, Холден. Там, где смута, проще скрываться.

— И чем же вы там займетесь, сэр?

— К сожалению, не могу ответить. Скажу только, что к поискам убийц моего отца

это отношения не имеет и для меня представляет лишь второстепенный интерес. Это служба, обязанность, не более того. Надеюсь, пока я буду отсутствовать, вы продолжите ваше следствие?

— Непременно, сэр.

— И проследите, что они утаивают.

— Не беспокойтесь, сэр. Для всех вокруг мастер Кенуэй уже давно отказался от поисков правды. И кем бы они ни были, в конце концов они потеряют осторожность.

25 июня 1753 года

Днем на Корсике жарко, но по ночам температура падает. Не сильно, не до мороза, но вполне достаточно для того, чтобы ночевка без одеяла на каменистом склоне холма сделалась неудобной.

Но помимо холода были дела поважнее, вроде отряда генуэзских солдат, поднимавшегося по склону, можно сказать, незаметно.

Можно было бы так сказать, но я так не скажу.

На вершине холма, на равнине, стояла ферма. Я разглядывал ее уже два дня, обшаривая подзорной трубой окна и двери дома и цепочки сараев и хозяйственных построек и примечая всех, кто приходит и уходит: в том числе и повстанцев, которые являлись с припасами и уходили налегке; а в первый день маленький отряд — я насчитал восьмерых — отправился с фермы, вероятно, на какую-то вылазку: корсиканские повстанцы сражались против своих генуэзских владык. Отряд вернулся уже вшестером, они были измотаны и все в крови, но над ними витал ореол победителей, это было ясно без слов.

Вскоре после этого женщины принесли продукты, и празднество продолжалось далеко за полночь. Сегодня утром прибыли еще повстанцы, с мушкетами, завернутыми в одеяла. Кажется, у них хорошее снаряжение и снабжение; поэтому неудивительно, что генуэзцы стремятся стереть эту крепость с лица земли.

Два дня я рыскал по всему холму, стараясь избегать посторонних взглядов.

Местность каменистая, и мне было где укрыться, чтобы меня не заметили с фермы. Утром второго дня я обнаружил, что у меня есть сообщник. На холме был еще один человек, еще один наблюдатель. В отличие от меня, он не двигался с места, устроившись в каменистых разломах, укрытых кустарником и тощими деревцами, которые каким-то образом сохранились на засушливых склонах.

Мою цель звали Лусио, и повстанцы прятали его. Были они связаны с ассасинами или нет, я не знал, да это было и не важно; просто он был тот, за кем я пришел: парень двадцати одного года от роду, являвшийся ключом к головоломке, которая уже шесть лет терзала бедного Реджинальда. Невзрачный парень, с волосами до плеч, который, насколько я понял из наблюдений за фермой, помогал по хозяйству тем, что носил воду, давал корм животным, а вчера свернул шею цыпленку.

В общем, он находился тут, это я установил твердо. И это было хорошо. Но существовали и затруднения. Во-первых, у него был охранник. При нем все время находился человек в наряде с капюшоном, как у ассасина; он постоянно прочесывал взглядом окрестности, когда Лусио ходил за водой или сыпал цыплятам корм. На поясе у него висел меч, а правая рука стискивалась в кулак. Имеется ли у него знаменитый спрятанный клинок ассасинов? Я поразмыслил. Должен иметься. Мне следует опасаться охранника, это само собой разумеется, так же, как и повстанцев, располагавшихся в доме. Ферма, казалось, просто кишела ими.

Надо было принимать во внимание еще одну вещь: они явно собирались вскоре уехать отсюда. Вероятно, они пользовались фермой, как временной базой для вылазок; вероятно, они понимали, что генуэзцы скоро начнут расправу и найдут это место. Во всяком случае, они уже выгружали из сараев снаряжение и укладывали его высоченными штабелями на телеги. Я предполагал, что они двинутся на следующий день.

Вечером все выяснится наверняка. И сделать все надо сегодня вечером. Утром мне удалось найти комнату, где ночует Лусио: он помещается в небольшом флигеле вместе с ассасином и шестью другими повстанцами. На входе они произносят пароль, я прочел его у них по губам: «Мы действуем во тьме, но служим свету».

В общем, это операция, над которой надо хорошенько поразмыслить, но, только я собрался уйти с холма, чтобы заняться планом, как обнаружил еще одного человека.

И мои планы переменились. Осторожно подобравшись поближе, я распознал в нем генуэзского солдата. Коль скоро это так, значит, он один из тех, кто собирается штурмовать крепость; остальные появятся позже — когда?

Чем раньше, подумал я, тем лучше. Несомненно, они жаждут скорой мести за предыдущий набег. Но не только, им ведь хочется, чтоб было видно, как быстро они реагируют на мятежников. Значит, сегодня вечером.

Поэтому я не тронул его. Пусть наблюдает, а я, вместо того, чтобы уйти, остался на холме и изобрел другой план. Новый план учитывал генуэзских солдат.

Лазутчик был умелым. Он оставался невидимым, а потом, с наступлением сумерек, скрытно и бесшумно отступил назад, вниз по склону. Но где же остальные силы?

Недалеко, и примерно через час я заметил движение у подножия холма и в одном месте даже услышал приглушенное итальянское ругательство. Я был уже на полпути к вершине и понимал, что скоро начнется наступление, и поэтому поспешил приблизиться к равнине, к изгороди скотного выгона. Примерно в пятидесяти ярдах я заметил часового. Прошлой ночью часовых было пять, по всему периметру скотного двора. Сегодня они, несомненно, усилят охрану.

Я достал подзорную трубу и направил ее на ближайшего охранника, силуэт которого вырисовывался на фоне луны, и тщательно осмотрел местность позади него.

Меня он различить не мог, разве что в виде еще одной кочки на местности.

Неудивительно, что они решили удрать отсюда как можно скорее после своего набега. Это убежище было далеко не самое безопасное из тех, что я видел. Они действительно стали бы легкой добычей, если бы наступавшие генуэзцы не были так чертовски неуклюжи.

Весь отряд в целом должен был бы поучиться у своего лазутчика. Это были солдаты, для которых скрытность была явно чуждой и непривычной идеей, и шум от подножия холма доносился до меня все сильнее и сильнее. А следом за мной солдат, конечно, услышат повстанцы. И как только они услышат, они сбегут. А когда они сбегут, они уведут с собой Лусио.

Поэтому я решил протянуть руку помощи. Каждый часовой следил за своим кусочком двора. И ближайший ко мне медленно двигался взад и вперед примерно на двадцать пять ярдов. Он был начеку; он был уверен, что когда он осматривает свой кусочек, другой кусок не остается без присмотра. Но он двигался, и пока он двигался, у меня было несколько драгоценных секунд, чтобы подобраться поближе.

Что я и делал. По капельке. Пока не подобрался настолько, что смог разглядеть охранника: его густую седую бороду, шляпу, под краями которой вместо глаз виднелись лишь тени, и мушкет, взятый на плечо. И хотя я еще не видел и не слышал бешеных генуэзских солдат, я все-таки чувствовал их присутствие, а скоро почувствует и он. Вероятно, та же сцена разыгрывалась и на другой стороне холма, а значит, я должен был действовать быстро. Я вытащил короткий меч и приготовился. Мне было жаль охранника и мысленно я попросил у него прощения. Лично мне он ничего не сделал, часовой он был надежный и внимательный и не заслуживал смерти.

И я вдруг замешкался там, на каменистом склоне холма. Впервые в жизни я посчитал, что мои способности не имеют смысла. Я вспомнил семью, которую вырезал в порту Брэддок со своими молодцами. Семь бессмысленных смертей. В этот момент меня поразила отчетливая мысль — я не готов увеличивать список убитых. Я не могу поднять меч на этого часового, который не является для меня врагом. Не могу это сделать.

Эта заминка едва не сорвала все мои планы, потому что в тот же миг неуклюжие движения генуэзцев сделались явными, раздался грохот сорвавшегося камня и снизу, со склона, донеслось проклятие — сначала до меня, а потом и до часового.

Он вскинул голову и взял наизготовку мушкет, вытягивая шею и вглядываясь вниз, в темный склон. И увидел меня. На секунду мы встретились глазами. Мое замешательство кончилось, и я прыгнул и в один прыжок преодолел бывшее между нами расстояние.

Правая рука у меня была свободна и вытянута вперед, готовая к захвату; в левой был меч. Я приземлился, правой рукой захватил его затылок, а левой вонзил меч в горло. Он почти успел поднять тревогу, но его крик захлебнулся, а на руку мне и ему на грудь хлынула кровь. Правой рукой я поддержал ему голову, перехватил тело и мягко и бесшумно опустил его на засохшую грязь скотного двора.

Я присел. Примерно в шестидесяти ярдах от меня был еще один охранник. Это была лишь смутная фигурка в темноте, стоявшая вполоборота, но если он повернется еще чуть-чуть, он заметит меня. Я бросился к нему, в ушах свистнул ветер, и я успел схватить часового прежде, чем он обернулся. И точно так же правой рукой я удержал его сзади за шею, а левой воткнул в него меч. И, как и первый, он упал в грязь уже мертвым.

Снизу по косогору все сильнее доносился шум от штурмового отряда генуэзцев, которые так и остались в блаженном неведении, что я не позволил противнику обнаружить их раньше времени. Но, разумеется, на другом склоне холма ангел-хранитель Кенуэй не помогал их неуклюжим товарищам, и часовые их засекли. Тотчас же поднялась тревога, и в доме засветились окна, и наружу повалили повстанцы — зажигавшие на ходу факелы, заправлявшие штаны в сапоги, натягивавшие на бегу куртки и передававшие друг другу сабли и мушкеты. Я присел на корточки и видел, как распахнулись двери сарая и два человека потащили из него двуколку, полностью загруженную припасами, а еще один поспешил за лошадью.

Время таиться кончилось, и на всех склонах генуэзцы поняли это и больше не старались захватить ферму бесшумно и помчались к ней с гвалтом.

У меня было преимущество — я был уже на самой ферме, и к тому же на мне не было мундира генуэзцев, и поэтому в начавшейся суматохе повстанцы не обращали на меня внимания.

Я направился к флигелю, в котором ночевал Лусио, и почти наткнулся на него, когда он выбегал из дверей. У него только волосы были не подвязаны, в остальном он был полностью одет и кричал кому-то, чтобы тот бежал к сараю. Тут же выбежал ассасин, который подпоясал робу и извлек саблю. У стены флигеля возникли два генуэзца, и ассасин сразу схватился с ними, крикнув через плечо:

— Лусио, к сараю!

Отлично. Именно то, что и требовалось: отвлечь ассасина.

Но я заметил еще одного солдата, вбежавшего во двор: он присел и стал целиться из мушкета. Он целился в Лусио, державшего факел, но выстрелу не суждено было состояться, потому что я метнулся к солдату раньше, чем он заметил меня. Он только приглушенно вскрикнул, когда сзади в его шею глубоко вонзился мой меч.

— Лусио! — крикнул я и толкнул убитого, чтобы его указательный палец надавил на курок, разрядив мушкет — безопасно, в воздух.

Лусио остановился и, заслонив ладонью глаза от факела, глянул на другой конец двора, где я устроил этот спектакль с убитым солдатом. Напарник Лусио все еще сражался, и несколько секунд я с восхищением наблюдал, как мастерски ассасин отбивается одновременно от двух солдат.

— Благодарю! — отозвался Лусио.

— Стойте! — крикнул я. — Надо выбираться отсюда, пока двор еще свободен.

Он мотнул головой.

— Мне надо к двуколке, — прокричал он. — Еще раз спасибо, друг!

И он убежал.

Черт. Я выругался и тоже бросился к сараю, держась в тени, чтобы он меня не заметил. Справа я увидел генуэзца, взбиравшегося по склону во двор и оказавшегося так близко ко мне, что при встрече со мной у него от неожиданности распахнулись глаза. Раньше, чем он опомнился, я схватил его за руку, развернул и сунул ему меч под мышку, чуть выше нагрудника и пустил его с воплем кувыркаться по склону с факелом в руке. Я все так же следовал за Лусио и был уверен, что он в безопасности. Я добрался до сарая, даже чуть опередив его. Я все еще держался в тени и видел, как у открытых дверей два повстанца запрягают в двуколку лошадь, а двое других отстреливаются, и пока один стреляет, другой, встав на колено, перезаряжается. Я бросился к стене сарая, потому что один из генуэзцев пытался проникнуть внутрь через боковую дверь. Я вонзил ему меч в самую середину поясницы. Секунду он бился на клинке в агонии, и я отпихнул его от себя в дверь, кинул горящий факел в задок повозки и отступил в тень.

— Хватай их! — крикнул я, стараясь воспроизвести генуэзский акцент. — Держи сволочей!

И еще:

— Двуколка горит! — крикнул я, изображая теперь корсиканца, и выступив из тени, поднял убитого генуэзца и снова бросил, как будто только что убил.

— Двуколка горит! — крикнул я еще раз и увидел только что подбежавшего Лусио.

— Надо убираться отсюда. Идемте, Лусио.

Двое повстанцев обменялись недоуменными взглядами: кто я такой и что мне надо от Лусио? Но тут раздался мушкетный выстрел и вокруг нас полетели щепки. Один повстанец упал — пуля мушкета влетела ему в глаз, и я нагнулся к другому повстанцу, будто бы заслоняя его от выстрелов, и вогнал ему в сердце нож. Это был приятель Лусио, как я через мгновение понял.

— Он погиб, — сказал я Лусио и выпрямился.

— Нет! — у него брызнули слезы.

Неудивительно, что ему доверяли только кормить животных, подумал я, если он исходит слезами по каждому убитому в бою товарищу.

Сарай пылал уже целиком. Двое повстанцев, видя, что спасти из огня ничего нельзя, бросились наутек и, сломя голову промчавшись по двору, растаяли в темноте. Следом бежал еще какой-то повстанец, а на другом конце двора генуэзцы уже поджигали факелами усадьбу.

— Мне надо дождаться Мико, — крикнул Лусио.

Я понял, что Мико — это его ассасин-телохранитель.

— Он же все равно сражается. Он просил меня, как члена Братства, позаботиться о вас.

— Вы не путаете?

— Настоящий ассасин во всем сомневается, — сказал я. — Мико учил вас на совесть. Но мы не на лекции по догматам нашей веры. Надо бежать.

Он упрямо покачал головой.

— Назовите пароль, — настаивал он.

— Мы действуем во тьме, но служим свету.

Наконец-то я, вроде бы, вошел в достаточное доверие, чтобы Лусио последовал за мной, и мы стали спускаться по склону: я, ликующий, что, слава богу, я его все-таки уломал, и он, все еще не вполне убежденный. Внезапно он остановился.

— Нет, — покачал он головой. — Я не могу так — не могу бросить Мико.

Приехали, подумал я.

— Он велел бежать, — сказал я, — и встретиться с ним на дне оврага, где стоят наши лошади.

У нас за спиной, на дворе усадьбы, бушевало пламя и слышались звуки затихавшего боя. Солдаты добивали последних повстанцев. Неподалеку громыхнул камень, и пробежали еще два повстанца. Лусио увидел их и попытался окликнуть, но я зажал ему рот.

— Нет, Лусио, — прошептал я. — За ними появятся солдаты.

У него распахнулись глаза.

— Это мои товарищи. Мои друзья. Я должен быть с ними. Мы должны убедиться, что Мико в безопасности.

Откуда-то сверху донеслись чьи-то мольбы и визг, и у Лусио глаза заметались от противоречивых мыслей: с кем он — с друзьями, оставшимися на вершине, или с теми, кто удирает? Во всяком случае, я видел, что со мной ему идти не хочется.

— Чужестранец. — начал он, а я подумал: «Вот как, уже и чужестранец».

— Я благодарен, за все, что вы сделали, за всю вашу помощь, и надеюсь, что мы еще встретимся в более подходящей обстановке — и тогда, наверное, я выражу мою благодарность более основательно — но сейчас я должен помочь своим.

И он было шагнул по склону вверх. Придержав его за плечо, я вернул его на прежнее место, рядом со мной. Он стиснул челюсти и попытался вырваться.

— Погодите, Лусио, — сказал я, — послушайте. Меня послала за вами ваша мать, чтобы я отвез вас к ней.

Он попятился.

— О нет, — сказал он. — Нет, нет и нет.

На такой эффект я не рассчитывал.

Мне пришлось карабкаться по косогору, чтобы поймать его. Он выдирался.

— Нет, нет, — кричал он. — Я не знаю вас, отстаньте от меня.

— Да ради бога, — сказал я и, признав свое поражение, стиснул его мертвой хваткой и давил все сильнее и сильнее, пока не перекрыл ток крови через сонную артерию — не так, чтобы совсем его уморить, а просто чтобы вызвать обморок.

А потом я перекинул его через плечо — тоненького, как стебелек — и понес его вниз, держась подальше от последних повстанцев, спасавшихся бегством от солдат, и удивляясь самому себе: почему бы мне было не нокаутировать его сразу.

Я остановился на краю ущелья, положил Лусио на землю, отыскал веревку, закрепил ее и свесил в темную пропасть. Потом с помощью ремня Лусио я связал ему руки, провел другой конец под его бедра и завязал так, чтобы его обмякшее тело можно было подвесить мне за спину. А потом я стал медленно спускаться по веревке вниз. Примерно на середине спуска тяжесть стала невыносимой, но к этому обстоятельству я был готов и, цепляясь как следует, добрался до отверстия в скале, которое вело в темную пещеру. Я прокарабкался внутрь, свалил с плеч Лусио и ощутил, как благодатно расслабляются мои мускулы.

Прямо передо мной раздался какой-то шум. Как будто что-то сдвинулось, а потом щелкнуло. Так щелкает готовый к бою спрятанный клинок ассасинов.

— Я знал, что ты придешь сюда, — произнес голос, голос Мико, ассасина. — Я знал, что ты придешь, потому что и я поступил бы так же.

И он кинулся из глубины пещеры на меня, остолбеневшего и потрясенного. Я успел выхватить свой короткий меч и они столкнулись: его клинок, нацеленный в меня, как коготь, и мой меч — они столкнулись с такой силой, что меч вылетел у меня из рук и, рыбкой скользнув к обрыву у входа, канул в черную бездну.

Мой меч. Отцовский меч.

Но стенать по нему было не время, потому что ассасин снова надвигался на меня, а он был умелый, изощренный воин. На крохотном пятачке, безоружный, я был обречен. Фактически, все, что у меня оставалось, это.

Везение.

И мне повезло, потому что я прижался к стенке пещеры, а он чуть-чуть не рассчитал и не удержал равновесия. В других декорациях, с любым другим противником он бы успел извернуться и довершил убийство, но других декораций не было, а я не любой противник — я заставил его сполна расплатиться за этот мизерный промах. Я прильнул к нему и подхватил его руку, не дав вернуть равновесие, чтобы он тоже свалился в бездонную темноту. Но он вцепился в меня и потащил к обрыву у входа, так что я заорал — от муки и от бесплодных усилий задержать свое сползание к пропасти. Я лежал на животе, смотрел вниз и видел его — одной рукой цеплявшегося за меня, а другой тянувшегося к свободному концу веревки. Я ощутил крепление спрятанного клинка, дотянулся другой рукой и стал неловко расстегивать крепление. Смысл моих действий дошел до него слишком поздно, он перестал тянуться к веревке и изо всех сил пытался теперь помешать мне расцепить крепление. Несколько мгновений мы хлопали друг друга по рукам, не давая коснуться клинка, который, когда я расцепил первую защелку, скользнул выше его запястья, а ассасин стал болтаться из стороны в сторону, и положение его ухудшилось. Большего мне не требовалось, и с отчаянным воплем последнего усилия я расцепил последнюю защелку, высвободил крепление и тотчас ущипнул его руку, цеплявшуюся за мое запястье. Боль и отсутствие надежной тяги наконец-то заставили его упасть.

Он исчез во тьме, и я молился, чтобы при падении он не покалечил мне стоявшую внизу лошадь. Но я ничего не услышал. Вообще ничего, даже звука падения. Но зато я увидел, как натянулась и задрожала веревка, и я подался вперед, напрягая зрение и вглядываясь в темноту, и в награду увидел Мико — чуть ниже меня, живехонького и уже карабкающегося по веревке наверх, ко мне.

Я дотянулся до спрятанного клинка и подвел его под веревку.

— Если полезешь дальше, я перережу веревку, и ты разобьешься, — прокричал я.

Он забрался уже так высоко, что когда он глянул вверх, на его лице я заметил нерешительность.

— Не стоит погибать так глупо, приятель, — добавил я. — Спускайся вниз и живи, как-нибудь потом додеремся.

Я демонстративно смерил взглядом длину веревки, и он остановился, глянул вниз, в темноту, дна у которой и не предвиделось.

— У тебя мой клинок, — сказал он.

— Трофей победителя, — пожал я плечами.

— Может, встретимся, — предложил он, — и я заберу его.

— Сдается мне, что второго свидания кому-то из нас не пережить, — ответил я.

Он кивнул:

— И мне сдается, — и быстро заскользил вниз, во тьму.

Сознавать, что теперь мне придется снова лезть обратно наверх да еще и бросить внизу свою лошадь, было неловко. Но уж лучше это, чем еще одно свидание с ассасином. А теперь мы отдыхаем. Ну, собственно говоря, я отдыхаю, а бедняга Лусио лежит без чувств. Потом я передам его помощникам Реджинальда, которые поместят его в закрытый фургон и перевезут по Средиземному морю на юг Франции, в замок, где Лусио будет вручен его матушке, умелице разгадывать шифры.

А я зафрахтую корабль до Италии, так, чтобы это было известно многим, и разок-другой упомяну моего «молодого спутника». И когда ассасины начнут поиски Лусио, они должны пойти по этому следу.

Реджинальд говорит, что пока я больше не понадоблюсь. Так что я исчезну в Италии — без следов и без зацепок.

12 августа 1753 года

Новый день я встретил во Франции, занятый тем, что заметал следы на обратном пути из Италии. Гарантий не было; это довольно легко описывать, но сделать это непросто — «замести следы» на обратном пути из Италии во Францию. В Италии я оказался, чтобы запутать ассасинов, которые станут искать Лусио. Так что, возвращаясь во Францию, как раз туда, где прятали Лусио с матерью, я ставил под угрозу не только свою недавнюю миссию, но и все труды Реджинальда за последние шесть лет. Это было рискованно. Настолько рискованно, что если бы я задумался об этом, то не смог бы вздохнуть. Напрашивался вопрос — а не дурак ли я? Какой безумец пойдет на такой риск? Ответ тоже напрашивался: безумец с недоверием в глубине души.

В сотне ярдов от ворот я наткнулся на одинокого патрульного — в крестьянской одежде, с мушкетом за спиной — который выглядел ленивым, но был настороженным и внимательным. Когда я подъехал к нему, наши взгляды встретились. Он узнал меня, глаза у него блеснули, и он слегка мотнул головой, давая понять, что я могу пройти. Я знал, что должен быть еще патрульный, на другой стороне замка. Я выехал из леса и двинулся вдоль высоких стен замка к большим арочным деревянным воротам с калиткой, возле которой стоял сторож — знакомый мне с тех времен, когда я жил в замке.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал он, — не мастер Хэйтем ли это, только взрослый?

Он ухмыльнулся и принял у меня поводья лошадей, когда я спешился, а потом он открыл калитку, и я прошел через нее, щурясь от солнечного света, непривычного после лесного сумрака.

Я шел по лужайке перед замком, и в животе у меня ворочалось странное чувство, похожее на ностальгию по временам моей юности, когда Реджинальд возобновил. возобновил уроки моего отца? Он сказал именно так. Но теперь я, конечно, понимаю, что он обманул меня. В боевом искусстве и в скрытности, возможно, он делал то же самое, но Реджинальд наставлял меня на путь Ордена тамплиеров и учил меня, что путь тамплиеров — единственноправильный; а кто исповедует другие принципы, в лучшем случае заблуждается, а в худшем — сознательно служит злу.

И хотя я знал, что один из этих заблудших и злобных людей — мой отец, кто теперь скажет, чему бы он меня выучил? Кто это скажет?

Лужайка была неухоженная и заросшая, несмотря на то, что тут же были два садовника — когда я двинулся к главному входу в замок, они положили руки на рукояти коротких мечей, висевших у пояса. Я поравнялся с одним из них, и, поняв, кто я, он кивнул.

— Это честь — наконец-то познакомиться с вами, мастер Кенуэй, — сказал он. —

Надеюсь, ваша миссия прошла успешно.

— Да, успешно, благодарю вас, — ответил я охраннику или садовнику, неважно, как его называть. Для него я был Рыцарь, один из самых славных в Ордене. Могу ли я и впрямь ненавидеть Реджинальда, если под его руководством я получил такое признание?

И кроме того, разве я сомневался когда-нибудь в его наставлениях? Я не находил ответа. Разве меня принуждалиследовать за ним? И снова я не нашел ответа. У меня всегда была возможность выбрать собственный путь, но я оставался с Орденом, потому что я верил в кодекс.

И все-таки Реджинальд лгал мне.

Точнее, не лгал, а. как там выразился Холден? «Утаивал правду».

Почему?

Или еще точнее: почему так странно повел себя Лусио, когда я сказал ему, что он встретится с матерью?

При звуке моего имени второй садовник глянул на меня довольно пристально, но тоже склонился, когда я прошел мимо, кивнув ему в знак приветствия — я чувствовал себя выше всех и каждого возле этой хорошо знакомой мне входной двери. Перед тем, как постучать, я оглянулся на лужайку, на двух охранников. Когда-то я тренировался на этой лужайке, бесчисленными часами оттачивая мастерство владения мечом.

Я постучал, и дверь отворил еще один такой же человек, как и садовники, с таким же коротким мечом у пояса. Во времена моей юности в замке не было такого большого штата прислуги, но и то сказать, в те времена мы ведь не принимали таких важных гостей, как эта мастерица разгадывать шифры.

Я увидел первое знакомое лицо — Джона Харрисона, который всмотрелся в меня очень тщательно.

— Хэйтем, — он покраснел, — как, черт возьми, ты здесь оказался?

— Здравствуй, Джон, — ровно произнес я, — Реджинальд здесь?

— Безусловно, Хэйтем, где же ему еще быть? Но ты-то здесь как оказался?

— Пришел навестить Лусио.

— Что-что? — Харрисон покраснел еще больше. — Пришел навестить Лусио?

Он как-то неуверенно подбирал слова.

— Что? Как? Что, черт возьми, ты тут делаешь?

— Джон, — мягко сказал я, — успокойся, будь добр. Я не из Италии. Никто не знает, что я здесь.

— Да уж черт побери, надеюсь, что нет.

— Где Реджинальд?

— Внизу, у арестантов.

— Вот как? У арестантов?

— У Моники и Лусио.

— Понятно. Я и не знал, что они арестанты.

Внизу, под лестницей, распахнулась дверь, и явился Реджинальд. Я знал, куда ведет эта дверь — в подвал, который во времена моей бытности в замке был сырым помещением с низким потолком и трухлявыми, в основном пустыми, винными стеллажами с одной стороны и темными сырыми стенами с другой.

— Здравствуй, Хэйтем, — коротко сказал Реджинальд. — Вот уж не ожидал.

Неподалеку вдруг оказался один из охранников, а следом к нему присоединился еще один. Я смотрел то на них, то на Реджинальда с Джоном, которые стояли как два озабоченных священника. Оружия ни у кого из них не было, но даже если бы и было, я думаю, что справился бы и с четырьмя. Если бы до этого дошло.

— Еще бы, — сказал я, — вот и Джон мне только что пояснил, что несколько удивлен моим визитом.

— Ну, будет тебе. Ты ведешь себя неосмотрительно, Хэйтем.

— Возможно, но мне хотелось посмотреть, как позаботились о Лусио. Мне сказали, что он арестант, так что, вроде бы, ответ я уже получил.

Реджинальд фыркнул.

— Интересно, а ты чего ждал?

— Я сказал, чего. Того, что задача была — вернуть матери сына; того, что дешифровальщица согласилась работать с дневником Ведомира, если мы вызволим ее сына от мятежников.

— Я не обманывал тебя, Хэйтем. Так все и есть, Моника начала расшифровку дневника после того, как ее сын оказался рядом с ней.

— Только не так, как я себе представлял.

— Если пряник не помогает, в ход идет кнут, — сказал Реджинальд, и взгляд его стал холоден. — Сожалею, если у тебя сложилось впечатление, что пряника здесь должно быть больше, чем кнута.

— Давай глянем на нее, — предложил я, и Реджинальд коротко кивнул.

Он открыл дверь, за которой виднелся марш лестницы, ведущей вниз. Свет играл на стенах.

— Что касается дневника, мы почти у цели, Хэйтем, — говорил Реджинальд, пока мы спускались. — Мы продвинулись настолько, что узнали о существовании амулета. Каким-то образом он связан с хранилищем. Если мы сможем заполучить амулет.

Внизу у лестницы на древках крепились железные фонари, освещавшие путь к двери, у которой стоял охранник. Он открыл дверь, посторонился и пустил нас внутрь. Подвальное помещение было точь-в-точь таким, каким я его помнил, и освещалось мерцающими факелами. В одном конце был стол, привинченный к полу, а к столу был прикован Лусио, рядом с которым сидела его мать, и вид у нее был нелепый. Она сидела в кресле, которое, вероятно, принесли в подвал нарочно для этого. Она была в длинной юбке и наглухо застегнутой верхней одежде и выглядела бы так, будто собралась в церковь, если бы не железные наручники у нее на запястьях и на подлокотниках кресла, и тем более «уздечка сплетницы»[7] на голове.

Лусио оглянулся в своем кресле, увидел меня, глаза его вспыхнули ненавистью, и он снова уткнулся в работу.

Я остановился посреди комнаты, на полпути от двери к дешифровальщикам.

— Реджинальд, как это понимать? — я указал на мать Лусио, злобно глядевшую на меня из-под уздечки.

— Уздечка — это на время, Хэйтем. Нынче утром Моника несколько шумновато осуждала нашу тактику. Поэтому мы перевели их на денек сюда. — И повысив голос, он обратился к матери с сыном: — Я уверен, что они вернутся на свое обычное место завтра, когда их манеры исправятся.

— Это несправедливо, Реджинальд.

— Их обычное место гораздо более приятное, Хэйтем, — раздраженно заверил меня Реджинальд.

— Хотя бы и так, но ведь нельзя же обращаться с ними подобным образом.

— Нельзя было в Шварцвальде пугать до полусмерти несчастного ребенка, тыча ему клинком в горло, — отрезал Реджинальд.

Я вхолостую задвигал челюстью, пытаясь что-то сказать, и не нашел слов.

— Это. Это было.

— Совсем другое? Потому что тогда ты искал убийц своего отца? Хэйтем.

Он взял меня за локоть, вывел в коридор, и мы стали подниматься наверх.

— Но ведь этот случай даже важнее, чем тот. Может быть, ты так не думаешь, но это так. Это касается будущего всего Ордена.

Я не знал, что важнее. Я не знал, что важнее, и поэтому промолчал.

— А что потом, когда расшифровка закончится? — спросил я, когда мы поднялись в холл.

Он посмотрел на меня.

— Только не это, — сказал я, потому что понял его взгляд. — Никто не должен пострадать.

— Хэйтем, я не очень-то нуждаюсь в твоих указаниях.

— Тогда не считай, что это указание, — прошипел я. — Считай, что это угроза.

Можешь держать их здесь, пока не закончат работу, если необходимо, но если с ними хоть что-то случится — ты ответишь мне за это.

Его взгляд был тяжелым и долгим. Я чувствовал, как у меня колотится сердце, и молил бога, чтобы это не было заметно. Противился ли я ему когда-нибудь так, как сейчас? С такой силой. Вряд ли.

— Хорошо, — сказал он после молчанья, — с ними ничего не случится.

Обедали мы молча, и на ночь меня оставили неохотно. Утром я уеду; Реджинальд обещает держать меня в курсе того, как продвигается расшифровка. Теплота из наших отношений, конечно, ушла. Он во мне видит неподчинение; я в нем вижу вранье.

18 апреля 1754 года

Сегодня вечером, несколько часов назад, я пришел в Royal Opera House[8] и сел в кресло рядом с Реджинальдом, который с явным удовольствием слушал «Оперу нищего». Да, в последнюю нашу встречу я ему угрожал, и я не забыл этого, но, казалось, что он забыл. Забыл или простил, как угодно. Во всяком случае, он вел себя так, словно никакого конфликта не было, грифельная доска вытерта начисто: то ли спектакль на него так действовал, то ли реальная возможность заполучить амулет.

Амулет был здесь, в театре, на шее ассасина, которого в своем дневнике назвал Ведомир, а потом выследили агенты тамплиеров.

Ассасин. Моя очередная цель. Я взял театральный бинокль, глянул в другой конец зала, где сидел этот человек, и испытал горькую иронию.

Моей целью был Мико.

Реджинальд остался слушать оперу, а я прошел коридорами оперного театра, позади рядов кресел с оперными завсегдатаями, и выбрался к ярусам. Я тихо вошел в ложу, где сидел Мико, и слегка тронул его за плечо.

Я был готов к любой его выходке, и он и вправду напрягся, и дышать стал прерывисто, но тем не менее, он даже не шевельнулся, чтобы защитить себя. Казалось, он почти ждал, чтобы я дотянулся и снял у него с шеи амулет — и он испытал что-то вроде. облегчения? Как будто он благодарен, что теперь на нем нет ответственности, и рад, что ему больше не надо быть хранителем.

— Вы могли бы просто прийти ко мне, — вздохнул он. — Мы бы нашли другой способ.

— Да. Но тогда вы бы знали, — ответил я.

Щелкнул взведенный мною спрятанный клинок, и я почувствовал, что он усмехнулся, потому что он понял — это тот самый клинок, что я отобрал у него на Корсике.

— Не знаю, важно ли это, но. мне очень жаль, — сказал я.

— Мне тоже, — сказал он, и я убил его.

Через час-другой я был на собрании в доме на Флит-энд-Брайд и вместе с другими собравшимися стоял возле стола; все мы внимательно смотрели на Реджинальда и на книгу, лежавшую перед ним. Она была раскрыта, и на ее странице я видел знак ассасинов.

— Джентльмены, — сказал Реджинальд. Глаза у него блестели, точно он собирался расплакаться. — У меня в руке ключ. И если верить этой книге, он должен открыть двери в хранилище Тех, Кто Пришел Раньше.

Я не сдержался.

— А, это наших милых друзей, которые правили, потом зачахли и исчезли из этого мира, — сказал я. — А вам известно, что там внутри?

Если Реджинальд и заметил мой сарказм, то вида он не подал. Он просто потянулся к амулету, взял его в руку и насладился тишиной собрания, потому что амулет в руке начал светиться. Даже я вынужден признаться, что это было впечатляюще, и Реджинальд произнес, глядя на меня:

— Там могут быть знания. Или оружие, или что-нибудь еще, неизвестное и непостижимое ни по виду, ни по назначению. Что-нибудь из всего этого. А может быть, и ничего. Они до сих пор загадка, эти предтечи. Но я уверен в одном — что бы ни скрывалось за этими дверьми, это будет большим благом для нас.

— Или для наших врагов, — сказал я, — успей они раньше.

Он улыбнулся. Ну вот, наконец и я начал верить?

— Они не успеют. И за этим проследите вы.

Мико перед смертью предлагал найти другой способ. Что он имел в виду? Примирение ассасинов и тамплиеров? Я невольно вспомнил отца.

— Надеюсь, вам известно местонахождение хранилища? — спросил я после молчания.

— Мистер Харрисон, — пригласил Реджинальд, и вперед выступил Джон и развернул карту.

— Как точны ваши расчеты? — спросил Реджинальд, и Джон обвел на карте какую-то область; я придвинулся поближе и увидел, что она охватывает и Нью-Йорк, и Массачусетс.

— Полагаю, это где-то в этих краях, — сказал Джон.

— Это слишком большая территория, — нахмурился я.

— Примите мои извинения. Но более точно указать невозможно.

— Неплохо, — сказал Реджинальд. — Для начала вполне достаточно. Поэтому-то мы и пригласили вас, мастер Кенуэй. Мы бы хотели, чтобы вы отправились в Америку, отыскали хранилище и добыли бы его содержимое.

— Считайте, что я в вашем распоряжении, — сказал я. Мысленно я послал проклятие и ему, и его причудам, потому что я хотел, чтобы меня оставили в покое и я смог бы заняться своим расследованием, но вслух я добавил: — Но для работы такого масштаба одного меня будет мало.

— Безусловно, — сказал Реджинальд и протянул мне лист бумаги. — Здесь имена пяти человек, сочувствующих нашему делу. Все они будут идеальными помощниками в вашем начинании. С таким окружением вам не о чем волноваться.

— Что ж, мне остается только отправиться в путь, — сказал я.

— Я знал, что вы нам по-прежнему преданы. Мы оплатили вам проезд до Бостона.

Корабль отходит утром. Отправляйтесь, Хэйтем — и прославьте всех нас.

8 июля 1754 года

Бостон сверкал на солнце, над головой с клекотом кружили чайки, вода шумно шлепала в стенку причала, а под ногами, как барабан, грохотал трап, когда мы сходили с «Провидения»— уставшие, сбитые с толку длительным морским путешествием и не вполне верящие в это счастье: что мы, наконец, ступаем на землю. Я остановился, пропуская матросов с соседнего фрегата, которые катили мне через дорогу бочки, издававшие звук наподобие отдаленного грома, и мой взгляд скользнул от сверкающего изумрудного океана, где тихо покачивались из стороны в сторону мачты яхт, фрегатов и военных кораблей Королевского флота, к доку, к широким каменным ступеням, ведущим от причалов и пристаней в порт, наполненный красными мундирами, торговцами и моряками; а дальше, вверху, за гаванью виднелся собственно сам город Бостон — со шпилями церквей и характерными домами красного кирпича, которые, казалось, не представляли себя расставленными на холме в другом порядке, отличном от того, в котором расположила их рука провидения. И повсюду чуть трепетали от легкого ветра флаги Королевства, напоминавшие гостям — если они вдруг усомнятся — что здесь находятся англичане.

Переезд из Англии в Америку оказался богат событиями, если не сказать сильнее.

Я обзавелся друзьями, разоблачил врагов и пережил покушение на свою жизнь — со стороны ассасина, несомненно, который хотел отомстить за убийство в оперном театре и вернуть себе амулет.

Для остальных пассажиров и членов экипажа я был загадкой. Некоторые сочли меня за ученого. Моему новому знакомому, Джеймсу Фарвезеру, я сказал, что «ищу выход из затруднений» и что в Америку еду, чтобы посмотреть, что там за жизнь; что сохранилось из уклада империи и что отброшено; что за перемены произвело британское правление.

Конечно, это было выдумкой. Но не совсем. Потому что даже просто как тамплиеру мне было небезынтересно взглянуть на землю, о которой я так много был наслышан, и которая была, без сомнений, огромна, а дух ее народа целеустремлен и настойчив.

Кое-кто поговаривал, что в один прекрасный день этот самый дух может обратиться против нас, и что наши подданные, если к ним применимо такое определение, могут оказаться грозными противниками. А кое-кто говорил, что Америка просто слишком велика, чтобы мы ею правили; что это пороховая бочка, готовая взорваться; что ее народ измучен налогами, которые взимаются с него для того, чтобы какая-то страна за тысячи миль от него могла воевать с другой страной за тысячи миль от него; и что когда всё взорвется, нам не хватит ни сил, ни средств, чтобы отстоять свои интересы. Все это, я надеялся, мне удастся учесть.

Но только в виде дополнения к моей главной задаче, которая, однако. Что ж, придется признаться, что для меня задача изменилась за время моего путешествия. Я ступил на борт корабля, придерживаясь вполне определенных убеждений, а сошел на берег, уже пережив и сомнение в них, а потом и колебания, и в конце концов осознал, что мои убеждения изменились, и все благодаря этой книге.

Книге, которую дал мне Реджинальд. В пути я долго и тщательно изучал ее; я вынужден был перечитать ее не менее двух десятков раз, и все-таки я не вполне уверен, что осмыслил ее до конца.

Тем не менее, кое-что я действительно понял. Если до этого я воспринимал Тех,

Кто Пришел Раньшес сомнением, как скептик, как неверящий, и одержимость ими со стороны Реджинальда вызывала у меня в лучшем случае раздражение, а в худшем озабоченность, что это грозит помешать насущным делам нашего Ордена, то теперь этого не было. Я уверовал.

Казалось, что эта книга написана — точнее сказать, написана, проиллюстрирована, оформлена, нацарапана — человеком или даже не одним: умалишенными, которые заполняли страницу за страницей, чтобы читателю достались дикие, нелепые утверждения, годные лишь на то, чтобы посмеяться над ними и забыть.

Но каким-то образом, чем больше я читал, тем ближе я подходил к истине. Многие годы Реджинальд твердил мне (раньше я сказал бы: «нудел мне») свою теорию о расе существ, бывшей до нас. Он уверял, что мы появились на свет благодаря их усилиям и, следовательно, были подчинены им; что наши предки бились с ними за свою свободу в долгой кровопролитной войне.

Все, что за время путешествия почерпнул я из этой книги, произвело на меня сильнейшее впечатление. И вот тогда я понял, почему Реджинальд так одержим предтечами. Помните, я насмехался над ним? Но читая книгу, я вовсе не чувствовал никакого желания смеяться, а чувствовал лишь удивление, какую-то легкость внутри себя, и временами у меня почти кружилась голова от волнения и того ощущения, которое можно бы описать как «ничтожность» применительно к моему месту в мире. Как будто я заглянул в замочную скважину, рассчитывая увидеть с той стороны еще одну комнату, а увидел целый новый мир.

Но что же случилось с Теми, Кто Пришел Раньше? Что оставили они после себя?

Этого я не знал. Это и была та самая тайна, что на протяжении столетий озадачивала мой Орден, загадка, которую меня попросили разгадать, и которая привела меня сюда, в Бостон.

— Мастер Кенуэй! Мастер Кенуэй!

Это выкрикнул молодой джентльмен, возникший в толпе. Я подошел к нему и осторожно спросил:

— Да? Чем могу служить?

Он протянул мне руку.

— Чарльз Ли, сэр. Рад с вами познакомиться. Меня попросили показать вам город.

Помочь устроиться на новом месте.

Я слышал о Чарльзе. Он не состоял в Ордене, но очень хотел присоединиться к нам и, по словам Реджинальда, не прочь был снискать мое расположение в надежде на мое покровительство. Присутствие Чарльза напомнило: теперь я великий магистр Колониального Обряда.

У Чарльза были длинные темные волосы, густые бакенбарды и видный, ястребиный нос, и хотя Чарльз мне сразу понравился, я заметил, что со мной он говорил, улыбаясь, а на всех остальных в гавани посматривал свысока.

Он позаботился о моем багаже, и мы двинулись через толпу, наводнявшую длинную пристань, мимо утомленных пассажиров и членов экипажа, все еще привыкавших к суше; через грузчиков, торговцев и красных мундиров, пронырливых ребятишек и собак, вертевшихся под ногами. Я вежливо приподнял шляпу перед парочкой хихикающих женщин и обратился к нему:

— Вам здесь нравится, Чарльз?

— Полагаю, в Бостоне есть свое очарование, — ответил он через плечо. — По сравнению с другими поселениями. Да, в здешних городах нет ни лондонской изысканности, ни блеска, но народ серьезный и трудолюбивый. У них своеобразная страсть к первопроходству, и кажется, она неодолимая.

Я посмотрел вокруг.

— Ну, это не так уж страшно — исследовать место, которое, фактически поставило их на ноги.

— Только боюсь, что ноги купаются в крови других людей.

— А, эта история стара, как мир, и одна из таких, что не меняются. Мы создания жестокие и безрассудные, поставленные на путь завоеваний. Саксы и франки. Османы и сефевиды. Я могу перечислять часами. Вся история человечества не что иное, как череда завоеваний.

— Я молюсь, чтобы однажды мы оказались выше этого, — искренне ответил Чарльз.

— Пока вы молитесь, я буду действовать. Посмотрим, кто первым достигнет цели, а?

— Красивые слова, — сказал он с долей зависти в голосе.

— Ну, да. И опасные. Слова имеют силу. Их не произносят зря.

Мы погрузились в молчание.

— Вы ведь подчиняетесь Эдварду Брэддоку, не так ли? — спросил я, когда мы проходили мимо телеги, груженной фруктами.

— Ну, да, но я полагал, что мог бы. ну. Я думал.

Я поспешно шагнул в сторону, чтобы не толкнуть маленькую девочку с косичками.

— Не стесняйтесь, — сказал я.

— Я прошу прощения, сэр. Я думал. Я надеялся, что мог бы учиться у вас. Я хотел бы вступить в Орден и не представляю себе наставника лучше, чем вы.

Я выслушал это не без удовольствия.

— Благодарю на добром слове, но думаю, что вы переоцениваете меня.

— Вовсе нет, сэр.

Неподалеку краснолицый газетчик в кепке выкрикивал новости о сражении у Форта Несессити.

— Французы объявили о победе после отступления Вашингтона, — кричал он. — В ответ герцог Нью-Касл обещает увеличить войска для противостояния внешней угрозе! Внешней угрозе, думал я. То есть, другими словами, французам. Это столкновение называли Франко-Индейской войной, и по слухам, оно все разрасталось.

Не было ни одного англичанина, не испытывавшего ненависти к французам, но я знал одного англичанина, который ненавидел французов исступленной ненавистью, и звали его Эдвард Брэддок. Вот где он должен быть, чтобы не мешать моему делу — по крайней мере, я на это надеялся.

Я отмахнулся от газетчика, который попытался вытребовать у меня шесть пенсов за листок. У меня не было никакого желания читать еще и о других французских победах. Когда мы добрались до наших лошадей, и Чарльз сказал, что мы поедем в таверну «Зеленый Дракон», я поинтересовался, что собираются делать остальные.

— Вас уведомили, зачем я приехал в Бостон? — спросил я.

— Нет. Мастер Берч сказал, что я буду знать ровно столько, сколько вы сочтете нужным. Он прислал мне список имен и велел мне помочь вам разыскать их.

— Вы искали?

— Да. В «Зеленом Драконе» нас ждет Уильям Джонсон.

— Вы его хорошо знаете?

— Не очень. Но он видел знак Ордена и пришел без колебаний.

— Докажите вашу верность нашему делу, и тогда вы тоже узнаете наши планы, — сказал я.

Он просиял.

— Большего мне и не надо, сэр.

«Зеленый Дракон» был большим кирпичным домом с покатой крышей и вывеской у входа, на которой, собственно, и красовался дракон. По словам Чарльза, это была самая известная таверна в городе, в которую заглядывали все, от патриотов и красных мундиров до губернаторов, чтобы поболтать, о чем-то столковаться, посплетничать или заключить сделку. Все, что ни происходило в Бостоне, зарождалось здесь, на Юнион-стрит.

Не сказать, чтобы Юнион-стрит сама по себе была привлекательна. Не слишком отличавшаяся от потока грязи, она замедлила наше движение, так что подъехав к таверне, мы не опасались, что забрызгаем какой-нибудь кружок джентльменов, которые стояли снаружи и самозабвенно болтали. Сторонясь телег и верховых солдат, мы добрались до невысокой деревянной конюшни и оставили там наших лошадей, а потом, аккуратно перешагивая ручьи грязи, прошли в таверну. Внутри мы тут же познакомились с хозяевами: с Кэтрин Керр, которая, не желая быть невежливой, напропалую строила всем глазки; и Корнелием Дугласом, чьи первые слова, услышанные мною при входе, были: «Поцелуй меня в задницу, потаскуха!»

По счастью, он обращался не ко мне или Чарльзу, а к Кэтрин. Когда они заметили нас, поведение их моментально переменилось с воинственного на подобострастное, и они позаботились, чтобы мой багаж был доставлен в мою комнату.

Чарльз был прав: Уильям Джонсон был уже здесь, и в комнате на верхнем этаже нас познакомили. Годами постарше, одетый так же, как Чарльз, только более усталый на вид, с заметным жизненным опытом, который читался на его лице, он поднялся от своих схем и пожал мне руку.

— Очень приятно, — сказал он, и когда Чарльз отошел, чтобы встать на карауле,

Уильям наклонился ко мне и добавил: — Надежный парень, если честно.

Мое мнение о Чарльзе осталось неизменным, и я взглядом показал Уильяму, чтобы он продолжал.

— Мне сказали, что вы вместе собираете экспедицию, — сказал он.

— Мы полагаем, что в этом районе находится хранилище предтеч, — сказал я, осторожно подбирая слова, и добавил: — Мне понадобятся ваши знания об этой земле и о ее народе, чтобы отыскать это место.

Он поморщился.

— К сожалению, сундук, в котором я хранил мои исследования, украден. А без него я вам совершенно бесполезен.

Я знал по опыту, что легко никогда не бывает.

— Значит, его надо найти. — Я вздохнул. — Этим кто-нибудь занимается?

— Мой товарищ, Томас Хики, ведет расследование. Он мастер развязывать языки.

— Скажите, где его можно найти, и я позабочусь, чтобы дело пошло веселей.

— Были слухи о грабителях, у которых есть база к юго-западу отсюда, — сказал Уильям. — Вероятно, там вы его и найдете.

За городской чертой легкий вечерний ветерок колыхал кукурузное поле.

Неподалеку от поля высился забор, ограждавший участок с бандитским притоном, и изнутри неслись звуки разгульного веселья. «Почему бы и нет?», — подумал я. Если ты в очередной раз увильнул от виселицы или штыка красных мундиров — разве это не повод для праздника в разбойничьей жизни?

У ворот стояли охранники, тут же слонялись еще какие-то подонки, кто с выпивкой, кто тоже изображая из себя охрану, и все они непрерывно спорили. Слева от этого вертепа кукурузное поле поднималось на холмик и там, наклонившись над небольшим костром, сидел часовой. Для часового место у костра не самое лучшее, хотя, с другой стороны, он единственный из всех, слонявшихся здесь, был действительно занят делом. Наверное, они не смогли выставить еще дозорных. Или смогли, но дозорные валялись где-нибудь под деревом, мертвецки пьяные, потому что никто не заметил, как мы с Чарльзом потихоньку подобрались поближе, к человеку, который сидел на корточках за полуразрушенной каменной стеной и следил за тем, что происходит возле притона.

Это был он: Томас Хики. Круглолицый, тертый калач и не дурак выпить, если судить по виду. Это про него Уильям говорил, что он мастер развязывать языки? Пока что, похоже, он был не в состоянии развязать собственные штаны.

Может быть, явная моя неприязнь к нему определилась тем, что он был первым человеком, на которого, со времен моего приезда в Бостон, мое имя не произвело впечатления. Но мое раздражение было ничто по сравнению с действием, которое все это произвело на Чарльза — он выхватил саблю.

— Будь повежливее, парень, — сказал он с угрозой.

Я жестом остановил его:

— Тише, Чарльз, — и обратился к Томасу: — Уильям Джонсон послал нас в надежде, что мы. поможем вам с розыском.

— А мне и не нужна помощь, — фыркнул Томас. — Тем более от лондонского хлыща. Воров я уже нашел.

Чарльз рядом со мной ощетинился.

— Тогда почему вы бездельничаете?

— Думаю, как с этими пройдохами управиться, — Томас показал на дом и, выжидательно глядя на нас, усмехнулся.

Я вздохнул. Пора браться за дело.

— Я убью часового и зайду в тыл охранникам. Вы двое подойдете к воротам. Когда я выстрелю по охранникам, атакуйте. Мы застанем их врасплох. Половина погибнет раньше, чем поймет, в чем дело.

Я взял мушкет, пробрался к краю кукурузного поля и, присев, прицелился в часового. Он безмятежно грел руки, поставив мушкет между ногами, и вероятно, не заметил бы меня, даже появись я тут верхом на верблюде. Было в этом что-то от малодушия — в такой ситуации нажать курок, но я нажал.

И чертыхнулся, потому что он рухнул головой вперед, рассыпав сноп искр. Он сразу загорелся, и одного только запаха гари будет достаточно, чтобы его товарищи всполошились. Я поспешил к Чарльзу с Томасом, которые уже подобрались к бандитскому притону, и занял позицию неподалеку, целясь в того бандита, что стоял — а точнее, «шатался» — возле самых ворот. Он двинулся к кукурузному полю, может быть, чтобы сменить часового, который все еще жарился на костре. Я выждал, пока он дойдет до кромки поля и пока не кончится внезапный перерыв в веселье внутри притона, и когда снова поднялся рев, я выстрелил.

Он повалился на колени, потом набок, и полчерепа у него как не бывало, а я оглянулся на двери притона, не слышен ли там выстрел. Нет, не слышен. Но зато компания у ворот заметила Чарльза с Томасом, повыхватывала клинки и пистолеты и заорала: «Убирайтесь подальше!»

Чарльз и Томас не спешили, как я и велел. Они готовы были достать оружие, но выжидали. Молодцы. Ждали, чтобы я выстрелил в охранников.

Было самое время. Я прицелился в одного из бандитов, которого посчитал за главаря, нажал курок, и охранник отшатнулся назад, а из его затылка брызнула кровь. Теперь мой выстрел был слышен, но это было неважно, потому что Чарльз и Томас уже вынули клинки и рубанули, и еще двое охранников повалились набок с кровавыми фонтанами, бившими у них из шеи. Ворота были взяты, но схватка завязалась нешуточная.

Мне удалось подстрелить еще двух бандитов, и я отбросил мушкет — достал саблю, прыгнул в гущу тел и дрался плечом к плечу с Чарльзом и Томасом. Мне нравилось вот так драться рядом с товарищами, и я искромсал еще трех головорезов, и они с пронзительными воплями умерли, а остальные отступили от ворот и забаррикадировались в доме.

В общем, остались только я, Томас и Чарльз — тяжело дышавшие и стряхивающие кровь с клинков. Теперь я поглядывал на Томаса с уважением: он дрался хорошо — быстро и умело, хотя по виду трудно было этого от него ждать. Чарльз тоже посматривал на него, но с гораздо большим отвращением, как будто умение Томаса драться раздражало его.

Надо было как-то решать эту задачу: мы ведь остались снаружи, а дверь бандиты заперли наглухо. И именно Томас предложил подстрелить одну-две бочки с порохом — неплохая идея для человека, которого поначалу я готов был отвергнуть как пьяницу.

Взрыв проломал стену, и мы забрались внутрь и пробрались через развороченные, растерзанные взрывом трупы, валявшиеся с другой стороны пролома.

Мы бросились дальше. Толстые, плотные ковры и пледы устилали пол, и возле окон висели изысканные гобелены. Всюду был полумрак. Слышались крики, мужские и женские, и топот ног, и мы кинулись туда — я с саблей в одной руке и пистолетом в другой убил по пути какого-то человека.

Томас подхватил какой-то подсвечник и обрушил его на голову одного из грабителей и смахнул со своего лица чужую кровь и мозги. Чарльз напомнил нам, зачем мы пришли: за шкатулкой Уильяма, и мы ринулись по мрачным коридорам, почти уже не встречая сопротивления. Грабители или оставили нас в покое, или собирались с новыми силами. Это было уже неважно, главное: найти шкатулку.

Чем мы и занялись в ближней части будуара, провонявшего пивом и борделем и кишевшего народом: полуголые женщины хватали одежду, визжали и бегали, а несколько воров заряжали пистолеты. Рядом со мной в деревяшку дверного косяка шмякнула пуля, и мы отпрыгнули в стороны, потому что еще какой-то человек, совсем голый, готовился нажать курок.

Чарльз в ответ выстрелил в дверной проем, и голый стрелок повалился на ковер с неприглядной дырой в груди, таща за собой с кровати стиснутое в кулаке одеяло. Еще одна пуля выкрошила косяк, и мы снова попрятались. Томас вынул саблю, потому что на нас по коридору неслись два грабителя, Чарльз присоединился к нему.

— Бросайте оружие, — крикнул бандит, оставшийся в будуаре, — и я сохраню вам жизнь.

— Я предлагаю то же, — сказал я из-за двери. — Нам не из-за чего драться. Я просто хочу вернуть шкатулку законному владельцу.

Голос его стал насмешливым.

— Это Джонсон — законный владелец?

— Повторять не стану.

— Я тоже.

Я услышал неподалеку движение и мельком глянул на дверь. К нам подкрадывался еще один человек, но я выстрелил ему в переносицу, и он шлепнулся на пол, а его пистолет отлетел в сторону. Оставшийся грабитель выстрелил еще раз и нырнул за пистолетом своего товарища, но я уже перезарядился и упредил его — выстрелил сбоку, пока он тянулся к пистолету. Как раненый зверь, согнутый пополам, он повалился на кровать, на мокрую кучу окровавленного одеяла и смотрел, как я осторожно приближаюсь, наставив на него пистолет.

Глаза у него были злыми. Он не так собирался провести ночь.

— Таким, как ты, книги и схемы ни к чему, — сказал я, показывая на сундук Уильяма. — Кто тебя нанял?

— Я их никогда не видел, — прохрипел он, качая головой. — Только тайники и письма. Но они платили, и мы выполняли.

Такие люди попадались мне всюду — они готовы на что угодно ради нескольких монет. Вот такие вот молодцы и влезли когда-то в мой дом и убили моего отца. И вот чем мне приходится из-за них заниматься.

Они платили. Мы выполняли.

И все-таки усилием воли я преодолел отвращение и не убил его.

— Что ж, это в прошлом. Передай это от меня своим хозяевам.

Он приподнялся, поняв, что я оставляю его в живых.

— От чьего имени я должен передать?

— Не нужно имени. Они знают, — сказал я.

И дал ему уйти.

Томас еще хватал, чем поживиться, а мы с Чарльзом взяли шкатулку и стали выбираться из этого места. Возвращаться было проще — большинство грабителей решили, что лучшая отвага — это благоразумие, и не сунули к нам носа, а мы добрались до лошадей и поскакали прочь.

В «Зеленом Драконе» Уильям Джонсон все еще корпел над своими картами. Мы отдали ему шкатулку, и он сразу проверил, все ли карты и манускрипты на месте.

— Благодарю вас, мастер Кенуэй, — сказал он, вновь усаживаясь за стол, довольный, что ничего не пропало. — Теперь я готов ответить на все ваши вопросы.

У меня на шее был амулет. Показалось ли мне, или он начал светиться? Когда я

забрал его у Мико, амулет не светился. Первый раз я заметил его свечение, когда амулет взял в руки Реджинальд, на Флит-энд Брайд. А сейчас и у меня он просиял точно так же — как будто он оживал, как ни смешно это прозвучит, когда в него верили.

Я посмотрел на него, снял с себя и протянул через стол Уильяму. Уильям принял его с важным видом и, прищурившись, стал изучать, а я уточнил:

— Рисунки на амулете — они вам ни о чем не говорят? Может быть, вы встречали что-то подобное у какого-нибудь племени?

— Похоже, что это изделие ганьенгэха, — сказал Уильям.

Могавки. У меня учащенно забилось сердце.

— Не могли бы вы определить точное место? — спросил я. — Мне надо знать, откуда он.

— С моими работами, которые вы мне вернули, вполне возможно. Дайте срок.

Я кивнул в знак благодарности.

— Но для начала мне бы все-таки хотелось побольше узнать о вас, Уильям.

Расскажите о себе.

— Ну, что рассказывать? Я родился в Ирландии, в семье католиков — что, как я довольно рано понял, сильно ограничивало мои возможности. Поэтому я принял протестантизм и отправился сюда, по совету моего дяди. Но, похоже, дядя Питер не из самых смекалистых. Он пробовал наладить торговлю с могавками, но решил обустроиться вдали от торговых путей. Я пытался его вразумить, но. — он вздохнул, — как я и сказал, он не из оборотистых. Так что я взял то немногое, что мне удалось заработать, и купил свой собственный участок земли. Выстроил дом, ферму, лавку, мельницу. Всё скромное, но расположено в удобном месте, а это важно.

— Выходит, так вы и познакомились с могавками?

— Совершенно верно. И отношения оказались полезными.

— А вам не доводилось слышать о хранилище предтеч? О каких-нибудь заброшенных храмах или древних сооружениях?

— И да, и нет. У них довольно много священных мест, но ни одно не похоже на то, которое вы описали. Земляные насыпи, лесные поляны, потайные пещеры. Все это просто природа. Без постороннего металла. Без этого. загадочного свечения.

— Хм. Значит, спрятано надежно, — сказал я.

— Особенно для них, по-моему. — Он улыбнулся. — Но не унывайте, друг мой. Вы добудете сокровища предтеч. Обещаю.

Я поднял стакан.

— Тогда за успех!

— За успех!

Я улыбнулся. Теперь нас четверо. И мы команда.

10 июля 1754 года

Теперь у нас была своя комната в таверне «Зеленый Дракон» — база, если угодно, — и именно здесь я застал Томаса, Чарльза и Уильяма: Томас пил, Чарльз выглядел встревоженным, а Уильям изучал свои расчеты и карты. Я поздоровался со всеми, однако был вознагражден только отрыжкой Томаса.

— Очаровательно, — процедил Чарльз.

Я усмехнулся.

— Не волнуйтесь, Чарльз. Он научится манерам, — сказал я и сел рядом с Томасом, который посмотрел на меня с благодарностью.

— Есть новости? — спросил я.

Он покачал головой.

— Только слухи. Ничего стоящего, пока. Я знаю, вы ждете рассказов о чем-то необычном. вроде храмов, духов, древности и прочей небывальщины. Но… Не могу сказать, чтобы мои парни много слышали.

— А безделушки или артефакты, которые проходили бы через ваш… черный рынок?

— Ничего нового. Немного ворованного оружия, немного украшений, вероятно снятых с живых. Но вы ведь велели прислушиваться к разговорам о том, что мерцает и гудит, и присматриваться ко всему странному, так? А ничего такого я не слышал.

— Продолжайте искать, — сказал я.

— Само собой. Вы оказали мне большую услугу, мистер, и я в долгу не останусь — верну сторицей, если угодно.

— Спасибо, Томас.

— Место для ночлега и еда — это все, что мне нужно. Не беспокойтесь. За мной не заржавеет.

Он поднял свою пивную кружку, но увидел, что она пуста, и я рассмеялся, похлопал его по плечу и некоторое время смотрел, как он, пошатываясь, бродит в поисках эля. Я занялся Уильямом — подошел к его конторке и отодвинул стул, чтобы сесть.

— Как движется поиск?

Он нахмурился.

— Карты и расчеты не сокращают его.

И тут ничего утешительного.

— А как дела с местным населением? — спросил я его, садясь напротив.

Поспешно вернулся Томас — с кружкой пенящегося пива в кулаке и с красной отметиной на лице, потому что по пути он обо что-то хлопнулся, и как раз в это время Уильям сказал:

— Нам надо будет завоевать их доверие, прежде чем они поделятся тем, что знают.

— У меня есть идея, как можно все устроить, — пробубнил Томас, и мы повернулись в его сторону, каждый по-своему выразив интерес: Чарльз, как всегда при взгляде на Томаса, сделал физиономию, как будто вляпался в собачьи отбросы, Уильям смотрел с изумлением, я — с неподдельным интересом. Пьяный или трезвый, Томас соображал гораздо лучше, чем предполагали Чарльз и Уильям. Он продолжал:

— Есть человек, который продает туземцев в рабство. Спасем их, и они будут у нас в долгу.

Туземцы, подумал я. Индейцы могавк. Да, это была мысль.

— Вы знаете, где их держат?

Он покачал головой. Но Чарльз наклонился вперед.

— Бенджамин Черч знает. Он маклер и посредник — он есть в вашем списке.

Я улыбнулся ему. Хорошая работа. Наверное.

— А я как раз думал, кого бы нам еще попросить.

Бенджамин Черч был доктором, и мы нашли его дом достаточно легко. На стук в дверь никто не ответил и Чарльз не теряя времени, выбил ее, и мы поспешили внутрь, только для того чтобы обнаружить, что внутри царил разгром. Не только мебель была перевернута и бумаги изорваны, истоптаны и разбросаны на полу, но были также следы крови.

Мы смотрели друг на друга.

— Кажется, что мы не единственные, кто ищет доктора Черча, — сказал я, опустив меч.

— Проклятие! — взорвался Чарльз. — Он может быть где угодно. Что же нам делать?

Я указал на портрет славного доктора, нависающий над каминной доской. На нем был изображен человек лет двадцати, у которого, тем не менее, был солидный вид.

— Мы найдем его. Пойдем, я покажу вам как.

И я начал рассказывать Чарльзу об искусстве наблюдения, проникновения, исчезновения, как замечать особенности и привычки, как изучать движение вокруг и приспосабливаться к нему, сливаясь с окружающей средой, становясь частью пейзажа.

Я понял, насколько я наслаждаюсь своей новой ролью наставника. Как мне, еще мальчишке преподавал мой отец, и затем Реджинальд, и я всегда с нетерпением ждал своих занятий с ними — всегда смаковал получение и осознание нового знания — запретного знания, того самого, которое нельзя найти в книгах.

Обучая Чарльза, я задался вопросом, чувствовали ли мой отец и Реджинальд то же, что я теперь — безмятежность, мудрость, собственную практичность. Я показал ему, как задавать вопросы, как подслушивать, как перемещаться по городу как призрак, впитывая и переваривая информацию. После этого мы разделились для самостоятельных поисков, а через час или немногим позже встретились с мрачными лицами.

Удалось выяснить, что Бенджамина Черча видели в компании трех или четырех мужчин, которые выводили его из его дома. Некоторые свидетели предположили, что Бенджамин был пьян; другие заметили, что он избит и весь в крови. Один человек, который пришел ему на помощь, получил нож в кишки в знак благодарности. Куда бы они ни направлялись, было ясно, что Бенджамин в беде, но куда же они направлялись? Ответ нашелся у глашатая, который выкрикивал новости дня.

— Вы видели этого человека? — спросил я у него.

— Трудно сказать… — он покачал головой. — Столько людей проходит через эту площадь, трудно…

Я вжал несколько монет в его руку, и его поведение мгновенно изменилось. Он наклонился вперед с заговорщическим видом:

— Его отвели к прибрежным складам к востоку отсюда.

— Большое спасибо за помощь, — сказал я ему.

— Но поторопитесь, — ответил он. — Он был с людьми Сайласа. Такие встречи обычно плохо заканчиваются.

Сайлас, подумал я, и вместо того, чтобы гулять по улицам, мы повернули к району складов. Ну, и кто такой Сайлас?

Толпа значительно поредела к тому времени, когда мы достигли пункта нашего назначения, располагавшегося далеко от основных дорог, где, казалось, слабый запах рыбы, пронизывал все вокруг. Склад находился в веренице подобных зданий — огромных и производивших впечатление разрухи и упадка. И я, возможно, прошел бы мимо, если бы не охранник, который бездельничал перед главным входом. Он сидел на бочонке, задрав ноги на соседний, жуя что-то, и не столь бдительный, как ему полагалось. Так что я успел остановить Чарльза и прижать его к стене здания прежде, чем нас заметили.

В ближайшей к нам стене располагался вход, и я проверил, нет ли там охраны, прежде, чем пытаться открыть дверь. Закрыто. Изнутри до нас доносились звуки борьбы и отчаянный крик. Я не игрок, но поставил бы на то, что обладатель отчаянного крика — Бенджамин Черч. Чарльз и я переглянулись. Мы должны туда войти, и быстро.

Осматривая склад, я бросил взгляд на охранника, и мелькнувший брелок для ключей на его поясе навел меня на мысль.

Прижав палец к губам, я подождал, пока не пройдет мимо человек с тележкой, велел Чарльзу ждать и вышел из своего укрытия пошатываясь, выглядя совершенно так, как будто хватил лишку.

Сидевший на бочке часовой искоса посмотрел на меня и скривил губы. Он слегка потянул меч из ножен, приобнажив блестящий клинок. Всем видом показав, что ошеломлен, я выпрямился, поднял руку, мол, понял увиденное предупреждение и собираюсь уйти, но затем немного споткнулся и натолкнулся на него.

— Эй! — возмутился охранник и с силой отпихнул меня, так что я потерял равновесие и упал. Я поднялся и с новой порцией извинений удалился.

Чего охранник не понял, так это того, что я снял с его пояса брелок для ключей. Вернувшись к складу, мы попробовали несколько ключей, прежде чем, к нашему большому облегчению, нашли нужный. Вздрагивая при каждом призрачном скрипе и писке, мы открыли дверь и нырнули в темноту пахнущего сыростью склада.

Попав внутрь, мы присели за дверью, медленно приспосабливаясь к нашей новой обстановке — обширному пространству, большая часть которого была скрыта темнотой. Черные, отзывающиеся эхом, пустоты, казалось, восходили к бесконечности, единственный свет исходил от трех жаровен, расположенных в середине комнаты. Мы увидели, наконец, человека, которого мы искали, человека с портрета — доктора Бенджамина Черча. Он сидел, привязанный к стулу, с охраной по обе стороны от него. Один глаз у него был фиолетовый от ушиба, голова свешивалась и кровь капала из разбитой губы прямо на его грязный белый шарф.

Перед ним стоял одетый с иголочки человек — без сомнения Сайлас — и его компаньон, который точил нож. Мягкий, со свистом, звук, с которым это происходило, был почти нежным, гипнотическим, и какое-то время он был единственным шумом в комнате.

— Почему вы всегда все усложняете, Бенджамин? — спросил Сайлас с наигранной печалью. Он говорил с английским акцентом, и судя по выговору, был знатного происхождения. Он продолжал:

— Просто предоставьте мне компенсацию, и все будет забыто.

Бенджамин наградил его болезненным, но дерзким взглядом.

— Я не буду платить за защиту, в которой я не нуждаюсь, — он откинулся назад, всем видом показывая, что не утратил смелости.

Сайлас улыбнулся и обвел рукой вокруг сырого и грязного склада.

— Совершенно очевидно, что защита вам просто необходима, иначе мы не были бы здесь.

Повернув голову, Бенджамин сплюнул сгусток крови, который шлепнулся на каменный пол, затем снова перевел взгляд на Сайласа, который принял такой вид, будто Бенджамин «пустил ветер» на обеде.

— Как неприлично, — сказал он. — Итак. Что мы будем делать с нашим гостем?

Человек, точивший нож, поднял взгляд. Теперь была его очередь.

— Может, отрезать ему руки, — проскрежетал он, — и покончить с его хирургической практикой? Или отрезать язык? И положить конец его болтовне. Или, скорее всего, я отрежу ему член. Чтоб он не трахал нам мозги.

По солдатам, казалось, прошла дрожь: отвращения, страха и сладострастия. Сайлас ответил:

— Столько возможностей, мне трудно выбрать.

Он смотрел на компаньона и делал вид, что растерялся от нерешительности, затем добавил:

— Давай все три.

— Постойте, — торопливо сказал Бенджамин. — Возможно, я поторопился отказаться от ваших услуг.

— Я очень сожалею, Бенджамин, но эта дверь закрылась, — сказал Сайлас печально.

— Будьте благоразумны… — начал Бенджамин с просительной ноткой в голосе.

Сайлас наклонил голову набок, и его брови сошлись вместе в ложном беспокойстве.

— Правильнее сказать, я былблагоразумен. Но вы извлекли выгоду из моего великодушия. Я не хочу, чтобы из меня снова делали дурака.

Мучитель двинулся вперед, держа острие ножа на уровне собственных глаз и усмехаясь, как ненормальный.

— Я боюсь, у меня не хватит сил быть очевидцем такого варварства, — сказал Сайлас с видом легко возбудимой старой дамы. — Придешь ко мне, когда закончишь, Резчик.

Сайлас направился к выходу, Бенджамин Черч крикнул:

— Вы заплатите за это, Сайлас! Слышите меня? Я получу вашу голову!

У двери Сайлас остановился, повернулся и посмотрел на него.

— Нет, — сказал он с усмешкой. — Я склонен думать, что этого не будет.

Бенджамин закричал, когда Резчик, хихикая, начал свою работу. Он использовал нож как художник кисть, делая первые живописные штрихи, как будто он в начале большего проекта. Бедняга доктор Черч была холстом, а Потрошитель рисовал на нем шедевр.

Я шепнул Чарльзу, что необходимо сделать, и он удалился, скрывшись в темноте, к задней части склада, где, и я это видел, он приложил руку ко рту и позвал:

— Сюда, подонок! — и тут же быстро и тихо исчез.

Голова Резчика вздрогнула, он махнул двум охранникам, осторожно оглядывая склад, в то время как его парни достали мечи и двинулись к дальней стенке, откуда был шум — как раз в тот момент послышался другой зов, на сей раз из противоположного угла темноты, почти шептавший:

— Сюда.

Два охранника сглотнули, обменялись нервным взглядом, в то время как пристальный взгляд Резчика бродил по теням здания, его желваки выражали наполовину страх, наполовину расстройство. Я видел по его лицу, как он тщится понять: розыгрыш ли это его собственных парней? Детские шалости?

Нет. Это были действия врага.

— Что происходит? — проворчал один из громил. Оба вытянули шеи, чтобы заглянуть в темные места склада.

— Посвети, — огрызнулся первый на своего компаньона, и второй бросился назад, в середину комнаты, осторожно снял одну из жаровен, и согнувшись под ее весом двинулся обратно.

Внезапно раздался визг из тени, и Резчик закричал:

— Что? Что, черт возьми, происходит?

Парень с жаровней поставил ее и начал вглядываться во мрак.

— Это Грег, — он бросил через плечо. — Но его там больше нет, босс.

Резчик возмутился.

— Что значит «больше нет»? Куда он мог деться?

— Грег! — позвал второй громила. — Грег?

Ответа не было.

— Говорю вам, босс, его там больше нет.

И прямо в этот момент, как будто подчеркивая мысль, из темноты прилетел меч, проскользив по каменному полу и остановился у ног Резчика.

Лезвие было окровавлено.

— Это меч Грега, — нервно сказал громила. — Его прикончили.

— Кто прикончил Грега? — резко спросил Резчик.

— Я не знаю, но его прикончили.

— Кто бы ты ни был, лучше покажись, — крикнул Резчик.

Его взгляд остановился на Бенджамине, и я смог увидеть, что, поразмыслив, он пришел к выводу, что они подвергались нападению друзей доктора; что это была спасательная операция. Оставшийся громила не двигался с места, пытаясь находиться в свете жаровни, наконечник его меча, вспыхивая в свете огня, дрожал. Чарльз оставался в тени. Я знал, что это был лишь Чарльз, но для Резчика и его приятеля он был мстящим демоном, столь же тихим и неотвратимым как сама смерть.

— Вы лучше убирайтесь отсюда, прежде чем я прикончу вашего приятеля, — проскрипел Резчик. Он придвинулся поближе к Бенджамину, собираясь прижать лезвие к его горлу, и оказался спиной ко мне. Это был мой шанс, и я тихо начал пробираться из моего укрытия в его сторону. В этот момент его приятель обернулся и, увидев меня, закричал:

— Босс, сзади!

Резчик обернулся.

Я прыгнул и в то же самое время достал скрытый клинок. Резчик запаниковал, и я увидел, что его рука с ножом напряглась, готовая прикончить Бенджамина.

Вытянувшись, мне удалось выбить его руку ударом и отправить его на пол. Но я также лишился баланса, и у него был шанс достать меч и встретить меня лицом к лицу, меч в одной руке, пыточный нож в другой.

Через его плечо я видел, что Чарльз не потратил впустую свой шанс, налетел на охранника, перезвон стали ознаменовал встречу их клинков. Через мгновенье я и Резчик тоже сражались. Он больше не был ошарашен, но быстро выяснилось, что он не в своей стихии. Владеть ножом он, возможно, и умел, но он не привык к противникам, которые сопротивлялись; он был мастером пытки, а не воином. И в то время как его руки быстро двигались и его лезвия щелкали у меня перед носом, все, что он показал мне, были уловки, ловкость рук, шаги, которые могли бы испугать человека, привязанного к стулу, но не меня. Передо мной был садист — и садист напуганный. И если есть вещь более отвратительная и вызывающая жалость, чем садист, то это — напуганный садист.

У него не было упреждения. Никаких стоек или навыков защиты. Позади него борьба была закончена: громила опустился на колени со стоном, и Чарльз упершись ногой в грудь вытянул из нее его меч, позволяя наконец телу упасть на каменный пол.

Резчик это тоже видел, и я дал ему смотреть. Отошел и позволил смотреть, как умирает его компаньон, его последняя защита. Послышался стук в дверь — охранник снаружи наконец обнаружил кражу ключей и пробовал войти, но у него не получилось. Взгляд Резчика метнулся в направлении двери. Спасения не было. Этот напуганный взгляд вернулся ко мне, и я, усмехнувшись, двинулся на него и начал свою «резку». Я не находил в ней удовольствия. Я просто дал ему то обращение, которого он заслужил, и когда он наконец упал на пол с ярко-красной глубокой раной, открывшейся в его горле, с кровью, льющейся как из ведра, я ничего не почувствовал помимо удовлетворения, выполненного правосудия. Никто больше не пострадает от его ножа.

Я забыл о стуке в дверь, пока он не прекратился, и во внезапной тишине я переглянулся с Чарльзом, который пришел к такому же заключению, что и я — охранник пошел за помощью. Бенджамин стонал, и я пошел к нему, разрезал его путы двумя взмахами моего клинка и подхватил его, поскольку он едва не упал со стула вниз лицом. Мои руки стали влажными от его крови, но дышал он без перебоев, и глаза у него были открыты, хотя иногда он и зажмуривался от боли. Он был жив. Его раны были болезненными, но не глубокими.

Он смотрел на меня.

— Кто… кто вы? — спросил он.

— Хэйтем Кенуэй, к вашим услугам, — я дотронулся до своей шляпы.

На его лице появилось подобие улыбки, когда он сказал:

— Спасибо. Спасибо. Но… Я не понимаю. почему вы здесь?

— Вы тамплиер, не так ли? — спросил я.

Он кивнул.

— Как я, а у нас не в обычае оставлять Рыцарей во власти сумасшедших, владеющих ножом. Вот почему я здесь, а также потому, что мне нужна ваша помощь.

— Вы ее получите, — сказал он. — Только скажите, что именно нужно.

Я помог ему встать на ноги и махнул Чарльзу. Мы помогли ему дойти до боковой двери склада и вышли наружу, наслаждаясь прохладным, свежим воздухом после сырого запаха крови и смерти внутри.

И когда мы двинулись обратно к Юнион-Стрит, под сень «Зеленого Дракона», я рассказал доктору Бенджамину Черчу о списке.

1 1 Главу перевел PiLeSoS.

13 июля 1754 года

1

Мы собирались в «Зеленом Драконе», под низкими темными балками задней комнаты, которую мы уже окрестили «нашей» и которая словно растягивалась, чтобы принять всех, кто втискивался под ее пыльные карнизы: Томаса, который предпочитал развалиться полулежа, если только его не поднимала кружка эля или его не тормошил кто-то из нас; Уильяма, который нахмурившись работал с картами и таблицами, разложенными на столе, и изредка перебирался к конторке или горько вздыхал, отмахиваясь от Томаса, если тот слишком наклонял свою кружку с элем над бумагами; Чарльза, моего незаменимого помощника, который в комнате всегда держался подле меня и чья преданность иногда давила, как бремя, а иногда придавала мне сил; и еще, конечно, доктора Черча, который последние несколько дней залечивал раны в постели, без особой охоты предоставленной ему Корнелием. Мы оставили Бенджамина в покое; он сам возился со своими ранами, и когда, наконец, поднялся, то заверил нас, что от ран на лице не останется и следа.

Я поговорил с ним два дня назад, когда помешал ему перевязывать самую тяжелую из ран, которая и на вид выглядела ужасно: место, с которого Резчик содрал кусок кожи.

— Позвольте вопрос, — сказал я, потому что не вполне еще разобрался в этом человеке. — Почему врачевание?

Он мрачно усмехнулся:

— Вы хотите знать, почему я забочусь о моих ближних, не так ли? И не занимаюсь ли я этим, чтобы достичь высшего блага?

— А разве нет?

— Может быть. Но мною двигало не это. Нет. все гораздо проще: мне нравятся деньги.

— Есть другие пути к успеху, — сказал я.

— Да. Но существует ли товар, более ходовой, чем жизнь? Ничего нет дороже, и ничего нет желаннее. И никакая цена не остановит никого из людей, потому что они страшатся внезапной и неотвратимой смерти.

Я поморщился.

— Ваши слова ужасны, Бенджамин.

— Но справедливы.

Сбитый с толку, я спросил:

— Вы ведь давали клятву помогать людям?

— В моей клятве не говорится о цене. Просто я требую компенсации, справедливой компенсации, за мои услуги.

— А если у человека нет средств?

— Тогда пусть ему помогают другие. Разве пекарь дает хлеб нищему задаром? А портной предлагает платье женщине, которая не в состоянии заплатить за него? Нет. Почему же я должен?

— Вы сами сказали, почему, — заметил я. — Нет ничего дороже жизни.

— Верно. Тем больше оснований, чтобы каждый позаботился о средствах, чтобы сохранить ее.

Я искоса глянул на него. Он был молод — моложе меня. И я попытался вспомнить, был ли я когда-нибудь таким, как он.

Потом мои мысли вернулись к более насущным заботам. Сайлас непременно станет мстить за то, что произошло на складе, мы все это понимали; его ответный удар был лишь вопросом времени. Мы собирались в «Зеленом Драконе», пожалуй, самом приметном месте в городе, поэтому если он захочет поквитаться, найти нас будет нетрудно. Но у меня много опытных фехтовальщиков, и ему придется над этим поразмыслить, так что мне нет нужды пускаться в бега или уходить в подполье.

Уильям рассказал Бенджамину, что мы планируем — напасть на работорговца, чтобы снискать благосклонность могавков — и Бенджамен весь подался вперед.

— Джонсон уведомил меня, что вы затеваете, — сказал он. — Как бывает в таких случаях, человек, у которого я был в плену, и есть тот, кого вы ищете. Его зовут Сайлас Тэтчер.

Мысленно я чертыхнулся, почему мне раньше это в голову не пришло. Конечно же. Не только меня, но и Чарльза словно подбросило.

— Этот неженка — работорговец? — недоверчиво спросил он.

— Пусть его слащавая речь не вводит вас в заблуждение, — сказал Бенджамин, кивая. — Я никогда не встречал существа более злобного и порочного.

— Что вам известно о его делах? — спросил я.

— У него под началом по меньшей мере сотня человек, и больше половины из них — красные мундиры.

— И все это ради нескольких рабов?

В ответ Бенджамин рассмеялся.

— Вряд ли. Он командует Королевским отрядом, который охраняет Форт Саутгейт.

Я был озадачен.

— Но если у Британии есть возможность оттеснить французов, ей надо искать союза с туземцами, а не порабощать их.

— Сайлас заботится только о своем кошельке, — откликнулся из-за своей конторки Уильям. — Ему безразлично то, что его действия вредят Короне. Пока его товар востребован, он будет его добывать.

— Тогда у нас есть все основания остановить его, — мрачно сказал я.

— Я общаюсь с местным населением каждый день, пытаясь убедить их, что мы именно те, кому они могут доверять, — добавил Уильям, — что французы просто используют их, как орудие, которое они бросят, как только одержат верх.

— На фоне действий Сайласа ваши слова ничего не стоят, — вздохнул я.

— Я пытался объяснить, что у нас нет с ним ничего общего, — Уильям печально посмотрел на меня. — Но на нем красный мундир. Он командует фортом. Поэтому для местных я либо врун, либо сумасшедший. а скорее всего, и то и другое вместе.

— Не отчаивайтесь, брат, — подбодрил я его. — Если мы принесем им его голову, они поймут, что ваши слова были правдой. Для начала нам надо найти способ пробраться в форт. Я обдумаю это. И еще надо познакомиться с последним новичком.

Тут оживился Чарльз.

— Это Джон Питкерн. Я провожу вас к нему.

Мы очутились на окраине города в военном лагере, где красные мундиры тщательно проверяли всех, кто приходит и уходит. Это были солдаты Брэддока, и я удивился, что не встретил никого из тех, с кем когда-то сражался плечом к плечу.

Но я понял, почему; обращение было жестоким, солдаты были наемниками, из бывших осужденных, из беглых, а такие недолго засиживаются на одном месте. Навстречу нам шагнул солдат, небритый и жалкий, несмотря на свой красный мундир.

— Изложите ваше дело, — сказал он, бегло глянув на нас с явным неудовольствием.

Я только собрался ответить, но тут Чарльз выступил вперед и сказал, показав на меня:

— Новобранец.

Часовой отошел в сторону.

— Еще одно полешко для костра? — ухмыльнулся он. — Проходите.

Мы прошли в лагерь.

— Как это вам удалось? — спросил я Чарльза.

— А вы забыли, сэр? Я ведь подчиняюсь генералу Брэддоку, если только не служу вам.

Мимо прогромыхала повозка, выезжавшая из лагеря, которой правил солдат в широкополой шляпе, и мы посторонились, чтобы пропустить гурьбу прачек, перешедших нам дорогу. Повсюду виднелись палатки, а над ними, как одеяло, стлался дым костров, разложенных вокруг лагеря и поддерживаемых солдатами и детьми, лагерной обслугой, чьей заботой было варить кофе и готовить еду для своих верховных повелителей. На веревках перед палатками висело выстиранное белье; вольнонаемные под присмотром конных офицеров грузили на деревянные повозки ящики с припасами. Мы видели группу солдат, которые вытаскивали из грязи застрявшую пушку, и других солдат, которые укладывали штабелями ящики, а на центральном плацу под не слишком отчетливые крики офицера маршировали два или три десятка красных мундиров. Осмотревшись, я поразился тому, насколько лагерь, без сомнений, являл собой работу Брэддока, каким я его помнил: деловитость и упорядоченность, муравьиное хозяйство, тигель дисциплины. Любой посетитель испытал бы доверие к Британской армии и к ее командирам, но если бы вы вгляделись глубже или если бы издавна знали Брэддока, то ощутили бы негодование, источаемое всей округой: солдатам было от чего возмутиться в этой деловитости. Они работали не из чувства гордости за свои мундиры, а под гнетом жестокости.

Рассуждая о которой. Мы подошли к одной из палаток и у самого ее полога я услышал, с мурашками по телу и ужасно неприятным ощущением в животе, что голос, кричавший что-то, принадлежит Брэддоку.

Когда мы с ним виделись в последний раз? Несколько лет назад, когда я уезжал из Колдстрим, и никогда еще я так не радовался расставанию с людьми, как в тот день, когда расстался с Брэддоком. Я бы нарушил узы товарищества и добился бы, чтобы он ответил за свои преступления, свидетелем которых я стал, пока служил там, — преступлений жестоких и бесчеловечных. Но я не учел тех связей, что пронизывают Орден; не учел непоколебимую веру в Брэддока со стороны Реджинальда; и в конце концов мне пришлось примириться с тем, что Брэддок ни за что не ответит. Мне было неприятно. Но пришлось согласиться. И просто держаться от него подальше.

Но теперь мне не избежать его.

Мы застали его в палатке, в самом разгаре нравоучения, которое он читал человеку примерно моего возраста, одетого в штатское платье, но по виду, без сомнений, военного. Это был Джон Питкерн. Он стоял и принимал на себя полной мерой всю ярость Брэддока — ярость, так хорошо мне знакомую — а Брэддок орал: — вы собирались доложить о себе? Или вы думали, что мои солдаты не заметят вашего приезда?

Он мне сразу понравился. Понравилось, что он держится, не опуская глаз, понравился его медлительный и спокойный шотландский говор, в котором, когда он зазвучал, не было ни капли страха перед Брэддоком:

— Сэр, если вы позволите, я объясню.

Время, однако, не пощадило Брэддока. Лицо его было краснее прежнего, волосы поредели. И когда он заговорил, лицо его покраснело еще сильнее:

— О-о, непременно. Очень бы хотелось послушать.

— Я не дезертировал, сэр. Я здесь по приказу командующего Амхерста.

Но Брэддок был не в том расположении духа, чтобы его устрашило имя командующего Джеффри Амхерста, и, коли уж на то пошло, он разозлился.

— Покажите мне письмо с его печатью, может быть, это спасет вас от виселицы, — прорычал он.

— У меня его нет, — ответил Питкерн, переглотнув — единственный признак его волнения, быть может, оттого, что он представил петлю у себя на шее. — У меня такая работа, сэр. что.

Брэддок на шаг отступил и со скучающим видом, вероятно, подумывал отдать приказ о казни Питкерна, но тут на сцену вышел я.

— Такие вещи не доверяют бумаге, — сказал я.

Брэддок обернулся и, слегка вздрогнув, посмотрел на меня — он только сейчас заметил нас с Чарльзом и отнесся к нам с раздражением. К Чарльзу с небольшим. А ко мне. Скажем так: неприязнь была обоюдной.

— Хэйтем, — только и смог выговорить он, и мое имя прозвучало у него как брань.

— Генерал Брэддок, — ответил я и тоже не скрыл моего отвращения к его новому званию.

Он перевел взгляд с меня на Питкерна и, наверное, в конце концов связал нас воедино.

— Думаю, удивляться не приходится. Волки часто бегают стаей.

— Мастер Питкерн отлучится на несколько недель, — сказал я, — и вернется к своим обязанностям, как только наша работа будет завершена.

Брэддок покачал головой. Я с трудом сдержал улыбку, но внутренне я ликовал. Он был взбешен, не только потому, что авторитет его пострадал, но еще и потому, что, и это было хуже всего, пострадал он из-за меня.

— Работа ваша, несомненно, дьявольские козни, — сказал он. — Достаточно того, что мое начальство приказало отдать тебе Чарльза. Но об этом предателе начальство ничего не говорило. Ты его не получишь.

Я вздохнул:

— Эдвард.

Но Брэддок подозвал солдат:

— Мы закончили. Проводите этих джентльменов.

— Это совсем не то, чего я ждал, — вздохнул Чарльз.

Мы снова оказались за городом: позади лагерь, впереди — Бостон, убегающий к морю на горизонте, где в гавани виднелись мачты и паруса кораблей. У колодца в тени вишен мы остановились, прислонились к стене, чтобы не привлекать к себе внимания, и смотрели, кто приходит или уходит из лагеря.

— А ведь я называл Эдварда братом, — грустно сказал я.

Это было в далеком прошлом, теперь уже и не вспомнить когда, но это действительно было. Было время, когда я относился к Брэддоку с уважением, считал его и Реджинальда моими единомышленниками. Теперь я откровенно презирал Брэддока.

Что же касается Реджинальда.

Я все еще не верил.

— И что теперь? — спросил Чарльз. — Если мы сунемся еще раз, нас не пустят.

Я глянул на лагерь и увидел Брэддока, решительно шагавшего прочь от своей палатки и как всегда оравшего и махавшего руками офицеру — вероятно, из его личных наемников — чтобы тот живо бежал к нему. Следом за Брэддоком шел Джон. Пока он был жив; по крайней мере, раздражение Брэддока уменьшилось, а может быть, оно просто на кого-то переключилось. Вероятно, на меня.

Мы видели, как офицер собрал отряд из тех красных мундиров, что упражнялись на плацу, и сформировал из них патруль, а потом, во главе с Брэддоком, повел отряд за пределы лагеря. Остальных солдат и обслугу прогоняли с дороги прочь и еще поскорее расчистили ворота, запруженные народом, чтобы колонна прошла через них беспрепятственно. Они прошли примерно в ста ярдах от нас, и мы сквозь низко опущенные ветки вишен наблюдали, как они спускаются с холма к городской окраине, гордо неся флаг Соединенного Королевства.

Странную тишину оставляли они после себя, и я оттолкнулся от стены и сказал Чарльзу:

— Идемте за ними.

Мы держались в двух сотнях ярдов позади, но даже здесь нам был слышен голос Брэддока, становившийся по мере приближения к городу как будто бы громче. У Брэддока был вид, словно он собирается вершить правосудие, но вскоре выяснилось, что они просто идут вербовать рекрутов. Брэддок начал с кузнеца, приказав солдатам смотреть и учиться. Вся его недавняя ярость улетучилась, и на лице заиграла улыбка, точно он был заботливый дядюшка, а не бессердечный тиран.

— Кажется, у вас плохое настроение, друг мой? — участливо спросил он. — Что-то случилось?

Мы с Чарльзом стояли неподалеку. Чарльз низко опустил голову и стоял чуть подальше, чтобы его не узнали. Я навострил уши, чтобы расслышать, что ответит кузнец.

— Дела теперь совсем не идут, — сказал он. — Я уже потерял и лавку и товар.

Брэддок вскинул руки, как будто задача ничего не стоила, потому что.

— А что если я предложу вам оставить ваши заботы?

— Я бы, вообще-то, поостерегся.

— Разумно. Но вот послушайте. Французы со своими дикими союзниками опустошают округу. Король поручил таким солдатам, как я, поднять армию, чтобы выгнать их вон. Присоединяйтесь к моей экспедиции, и вас щедро вознаградят. Всего через каких-нибудь несколько недель вы вернетесь с полными карманами денег и сможете открыть новую лавку — богаче прежней.

Пока шел разговор, я заметил, что офицеры приказали солдатам отряда подойти к другим горожанам и начать такую же болтовню. Тем временем кузнец спросил:

— Правда?

Брэддок уже протягивал ему рекрутские документы, которые он выудил из недр своей куртки.

— Взгляните сами, — сказал он с такой гордостью, словно вручал человеку золото, а не бумажки для службы в самой жестокой и бесчеловечной армии из всех мне известных.

— А я соглашусь, — сказал несчастный, доверчивый кузнец. — Покажите только, где подписаться.

Брэддок отправился дальше и остановился лишь на городской площади, чтобы произнести краткую речь, а большинство его солдат стали разбредаться.

— Слушайте, честные граждане Бостона, — возвестил он таким тоном, каким добродушный джентльмен сообщает хорошую новость. — Армии короля нужны храбрые и верные солдаты. Темные силы собираются на севере, желая захватить нашу землю и ее несметные богатства. Я обращаюсь к вам с просьбой: если вам дорог ваш кров, ваши близкие, ваша собственная жизнь — вступайте в наши ряды. Возьмите в руки оружие, чтобы послужить господу нашему и стране, чтобы отстоять все, что здесь нами создано. Кто-то из горожан пожимал плечами и шел дальше; другие советовались с друзьями. А некоторые подходили к красным мундирам и, видимо, предлагали свои услуги, чтобы получить немного денег. Я не мог вмешаться, лишь отметил закономерность: чем беднее был человек, тем сильнее действовала на него речь Брэддока.

Конечно же, я подслушал, как Брэддок разговаривал с офицером.

— Куда пойдем дальше?

— Может быть, на Мальборо? — ответил верный лейтенант, стоявший так, что я не мог его рассмотреть, но говоривший подозрительно знакомым голосом.

— Нет, — сказал Брэддок. — Там слишком сытые жители. Дома у них богатые, а дни беззаботные.

— Ну, тогда на Лин или на Корабельную?

— Точно. Там недавно приехавшие, они частенько в безвыходном положении. Они всегда готовы ухватиться за любую возможность пополнить кошелек или накормить своих птенчиков.

Поблизости стоял Джон Питкерн. Мне надо было подойти к нему. Глядя на красные мундиры вокруг, я понял, что мне нужно — форма.

Какой-то бедолага отделился от группы солдат по нужде. Это был лейтенант Брэддока. Он не спеша отошел в сторону, пролез между двумя прилично одетыми дамочками в шляпках и огрызнулся, когда они цыкнули на него и не дали завершить процесс — сделать великое дело на местной территории во славу Его Величества.

Я проследил издали, как он дошел до конца улицы, где стояло приземистое деревянное здание, наподобие склада, потом, убедившись, что его никто не видит, он прислонил мушкет к оградке и расстегнул на штанах пуговицы, собираясь помочиться. Конечно же, его видели. Я видел. Проверив, нет ли рядом еще красных мундиров, я подошел поближе, сморщив нос от острого зловония; вероятно, многие красные мундиры справляли нужду в этом укромном местечке. Тихо чикнулвзводимый спрятанный клинок, и он услышал этот звук, слегка напрягся, но не прервал своего занятия и не обернулся.

— Кто бы это ни был, лучше ему постоять сзади, пока я солью, — сказал он, встряхнул свой водомет и уложил его обратно в бриджи. И я узнал его голос. Это был палач. Это был.

— Слэйтер, — сказал я.

— Вот именно. А ты кто такой?

Он притворялся, что возится с пуговицами, но я заметил, что правой рукой он потянулся к сабле.

— Ты должен меня помнить. Меня зовут Хэйтем Кенуэй.

Он снова напрягся, и голова у него поднялась.

— Хэйтем Кенуэй, — прохрипел он. — Вот как — явился по заклятью, ни дать ни взять. А я уж надеялся, что не встречусь с тобой.

— Я тоже. Обернись, будь добр.

Медленно, точно лошадь с повозкой в грязи, Слэйтер повернулся ко мне лицом и увидел возле своего носа мое запястье со спрятанным клинком.

— Ты ассасин теперь, что ли, да? — насмешливо спросил он.

— Я тамплиер, Слэйтер, как и твой хозяин.

Он усмехнулся.

— Твоя участь больше не интересует генерала Брэддока.

Я это подозревал. Потому-то он и пытался помешать мне, когда я собирал команду, чтобы выполнить задание Реджинальда. Брэддок изменил нам.

— Возьми саблю, — сказал я Слэйтеру.

У него вспыхнули глаза.

— Тогда ты будешь со мной драться.

Я кивнул.

— Я не могу убить тебя хладнокровно. Я ведь не твой генерал.

— Да уж, — сказал он, — ты ему и в подметки не годишься.

И он вынул саблю.

Секунду спустя человек, когда-то едва меня не повесивший и помогший вырезать невинную семью при осаде Берген-оп-Зома, лежал у моих ног убитый, а я смотрел на его дрожащий труп и думал только о том, что форму с него надо бы снять побыстрее, пока она не пропиталась кровью.

Я забрал мундир и вернулся к Чарльзу, который посмотрел на меня, подняв брови.

— Вас просто не отличить, — сказал он.

Я лукаво улыбнулся.

— Надо осведомить Питкерна о нашей затее. Как подам знак, поднимайте крик.

Отвлечем их и сбежим.

Брэддок тем временем отдавал приказы.

— Солдаты, мы выступаем, — сказал он, и я, слегка наклонив голову, замешался в ряды патруля. Я знал, что Брэддока будет интересовать вербовка, а не его солдаты; и кроме того, я надеялся, что его солдаты настолько запуганы им, что, озабоченные привлечением рекрутов, не обратят внимания на новенького в своих рядах. Я оказался позади Питкерна и, понизив голос, сказал:

— Привет, Джонатан.

Он чуть вздрогнул, оглянулся и воскликнул:

— Мастер Кенуэй?

Я жестом попросил его не шуметь, осмотрелся, чтобы убедиться, что на нас не обратили внимания, и продолжал:

— Не очень-то это было просто. но все-таки я здесь и хочу вас освободить.

Теперь он говорил тише.

— Вы думаете, что отсюда можно удрать?

Я улыбнулся.

— Вы мне не верите?

— Я почти не знаю вас.

— Вы знаете достаточно.

— Послушайте, — прошептал он, — мне бы очень хотелось помочь. Но вы ведь слышали Брэддока. Если он об этом пронюхает, нам обоим крышка.

— О Брэддоке я позабочусь, — успокоил я его.

Он посмотрел на меня.

— Как?

Я взглядом дал ему понять, что действую наверняка, и свистнул сквозь пальцы.

Из соседнего проулка выскочил Чарльз, давно ждавший этого сигнала. Он был без рубашки — рубашкой он обмотал себе лицо для маскировки; остальная одежда на нем тоже была в беспорядке: он так перемазался в грязи, что уже ничуть не походил на того армейского офицера, которым он, собственно, являлся. Он выглядел как натуральный сумасшедший, да и вел себя так же: встал перед патрулем и начал орать, причем солдаты так изумились или растерялись, что даже не сделали попытки применить оружие.

— Эй, вы! Все вы воры и негодяи, все до единого! — выкрикивал Чарльз. — Вы божитесь, что королевская власть прославит и наградит нас! Но вы только сеете смерть! Для чего? Для камней и льда, деревьев и ручьев? Или ради нескольких дохлых французов? Так нам этого не надо! Не желаем! Забирайте ваши лживые посулы, ваши соблазнительные деньги, ваши шмотки и ружья — заберите все это ваше драгоценное барахло и засуньте себе в задницу!

Красные мундиры переглядывались, приоткрыв в сомнении рты, а растерялись они до такой степени, что на мгновение я заволновался, что они и вовсе оставят это без последствий. Даже Брэддок, чуть поодаль, просто стоял столбом с отвисшей челюстью, не зная, что лучше: вознегодовать или расхохотаться на эту вспышку чистого безумия. Неужели они просто развернутся и уйдут? Наверное, того же самого испугался и Чарльз, потому что он вдруг добавил:

— Тьфу на вас и на все ваши липовые войны! — и выложил последний козырь.

Он нагнулся, ухватил кусок конского навоза и швырнул его в солдат, большинство которых проворно отскочили. Но, к нашему счастью, генерал Брэддок в их число не вошел.

Он стоял с конским дерьмом на мундире и больше не испытывал затруднений в том, что ему выбрать: расхохотаться или разозлиться. Он рассвирепел, и казалось, что от его рева задрожали листья на деревьях:

— Взять его!

Несколько солдат из патруля кинулись за Чарльзом, который уже развернулся и бросился бежать — вдоль магазина, а потом возле таверны нырнул налево.

Упускать такой случай было нельзя. Но вместо того, чтобы удирать, Джон всего-навсего вымолвил:

— Черт!

— Что еще? — спросил я. — Бежим!

— Боюсь, не выйдет. Ваш человек в тупике. Спасать надо его.

Я мысленно застонал. Вот вам и спасательная операция — только спасать надо совсем другого. И я кинулся в проулок: но вовсе не затем, чтобы выполнить приказ нашего доблестного генерала; просто я должен был защитить Чарльза.

Я опоздал. Когда я прибежал, он уже был под стражей, а я плелся сзади и тихо ругался, пока его не притащили обратно на главную улицу и не поставили перед взбешенным генералом Брэддкоком, который уже потянулся за саблей; но тут я решил, что дело зашло слишком далеко.

— Отпусти его, Эдвард.

Он обернулся ко мне. И хотя его лицу было уже невозможно потемнеть еще больше, все-таки оно потемнело. Запыхавшиеся красные мундиры смущенно переглядывались, а Чарльз, стиснутый по бокам конвоирами, смотрел на меня с благодарностью.

— Опять ты! — Брэддок в бешенстве плюнул.

— А ты думал, что я не вернусь? — спокойно ответил я.

— Меня больше радует, как быстро вас вычислили, — злорадствовал он. — Немочь на подходе, а?

Я не собирался с ним препираться.

— Отпусти нас — и Джона Питкерна тоже, — попросил я.

— Я не люблю, когда ставят под сомнение мой авторитет, — сказал Брэддок.

— Я тоже.

Его глаза вспыхнули. Неужели он больше не с нами? На миг я представил, что сижу рядом с ним, показываю ему книгу и слежу, как он изменяется, словно я когда-то. Способен ли он внезапно постигнуть знание, как я? Способен ли вернуться к нам?

— Свяжите их, — приказал он.

Нет, рассудил я, он не способен.

И в который раз я пожалел, что здесь нет Реджинальда, потому что он пресек бы все это в зародыше: не дал бы случиться тому, что случилось дальше.

А случилось то, что я решил освободить их; решил и выполнил. В один миг я выхватил клинок, и ближайший красный мундир умер — с изумлением, застывшим на лице; а я ринулся через него дальше. Краем глаза я видел, как Брэддок метнулся в сторону, обнажил шпагу и заорал другому солдату, который тянулся к уже заряженному пистолету. Джон подоспел к нему прежде меня и молниеносно рубанул по запястью, не отрубив совсем, но лишь повредив кость, так что кисть повисла, и пистолет упал на землю, не причинив нам вреда.

Слева на меня бросился еще один солдат, и мы обменялись с ним ударами — одним, другим, третьим. Я теснил его, пока не припер к стенке, и последним выпадом я поразил его в сердце — между ремнями на его мундире. Я развернулся и схлестнулся с третьим — парировал его удар и, ткнув ему шпагой в живот, опрокинул в грязь. Тыльной стороной ладони я стер со своего лица кровь и увидел Джона — который пронзил другого солдата — и Чарльза, который, выхватил клинок у одного из своих конвоиров и несколькими уверенными ударами прикончил второго.

Бой кончился, и лицом к лицу со мной остался только один противник — и этим противником был генерал Эдвард Брэддок.

Казалось бы, чего проще? Чего проще покончить со всем этим именно теперь. По его глазам я видел, что он понимает — понимает, что в душе у меня только одно желание: убить его. Пожалуй, он впервые понял, что тех нитей, что связывали нас когда-то, тех прежних тамплиеров или взаимного уважения с Реджинальдом, больше не существует. Секунду я медлил, но потом опустил клинок.

— Сегодня я не подниму на тебя руки, потому что когда-то ты был мне как брат, — сказал я ему, — и ты был лучше, чем теперь. Но если наши пути пересекутся вновь, я забуду все обязательства.

Я повернулся к Джону.

— Вы свободны, Джон.

Все трое — я, Джон и Чарльз — мы собрались уйти.

— Предатель! — крикнул Брэддок. — Убирайся вон. Пляши под их дудку. А когда будешь валяться поверженный на дне темной ямы и подыхать там, то, клянусь, ты припомнишь мои слова.

И он зашагал прочь, переступив через трупы своих солдат и расталкивая прохожих.

На улицах Бостона было полно патрулей, и поскольку Брэддок мог позвать подмогу, мы решили исчезнуть. Когда он скрылся, я окинул взглядом валявшиеся в грязи тела «красных мундиров» и подумал, что для вербовщиков это был не самый удачный день. Неудивительно, что горожане шарахались от нас, когда мы торопливо шагали к «Зеленому Дракону». Мы были в грязи и в крови, а Чарльз все силился облачиться в свой полный костюм. Джон тем временем поинтересовался, почему я так враждебен с Брэддоком, и я поведал ему о резне возле корабля и закончил рассказ так:

— После этого все переменилось. Мы еще несколько раз вместе сражались, и каждая новая кампания была жестче предыдущей. Он убивал и убивал: врагов и союзников, штатских и военных, правых и виноватых — без разбору. Если он считал каких-то людей препятствием для себя, они погибали. Он утверждал, что жестокостью можно добиться всего. Это стало его символом веры. И у меня просто не выдержало сердце.

— Мы должны остановить его, — сказал Джон и обернулся назад, как будто мы собирались приступить к этому тут же.

— Думаю, что вы правы. Но я все еще питаю дурацкую иллюзию, что его можно образумить и вернуть к нам. Знаю, знаю. конечно, глупо — верить, что человек, заматеревший в убийствах, вдруг возьмет да и изменится.

Но неужели это так глупо? Пока мы шли, я все размышлял об этом. В конце концов, разве не изменился я сам?

14 июля 1754 года

В нашей резиденции, «Зеленом Драконе», нам было проще простого узнать любые слухи о нас, и мой Томас именно этим и занимался. Его это не сильно затрудняло: намеки на заговор против нас он ловил, потягивая пиво — подслушивал чужие разговоры да выуживал свежие сплетни. В этом он был мастер. Иначе было нельзя. Мы ведь нажили себе врагов: во-первых, Сайласа; и самое неприятное — генерала Эдварда Брэддока.

Вчера вечером я сидел за столом и писал дневник. На столе рядом со мной лежал спрятанный клинок, неподалеку была сабля — на случай, если Брэддок вдруг решит учинить возмездие прямо сейчас; и я понимал, что теперь только так и будет: спать придется вполглаза, оружие держать всегда под рукой, ходить с оглядкой и в каждом встречном подозревать врага. Это было утомительно, но что нам еще оставалось? Если верить Слэйтеру, Брэддок отрекся от Ордена Тамплиеров. Он теперь как бешеный пес, сорвавшийся с цепи, а хуже этого может быть только бешеный пес, командующий армией. По крайней мере, я утешал себя тем, что теперь у меня есть хорошо подобранная команда, которая, как всегда, собралась в задней комнате, чтобы познакомиться с Джоном Питкерном — наиболее внушительной угрозой для обоих наших противников.

Я вошел в комнату, и они встали, приветствуя меня — даже Том, который был, как мне показалось, трезвее обычного. Раны Бенджамина уже затянулись. По Джону было заметно, что он избавился от оков свой службы у Брэддока — его озабоченность сменилась добрым расположением духа. Чарльз все еще оставался офицером Британской Армии, и тревожился, что его вызовет Брэддок, а потому, если только он не смотрел свысока на Томаса, взгляд его был беспокойным. Уильям стоял за конторкой, с пером в руке, и все так же усердно работал, сравнивая знаки на амулете с книжкой и со своими картами и графиками, и все так же недоумевал, говоря, что подробности от него ускользают. У меня на этот счет была кое-какая мысль.

Я сделал знак рукой, чтобы они садились, и тоже сел рядом.

— Джентльмены, я думаю, что нашел решение нашей задачи. Или, точнее, его нашел Одиссей.

Имя греческого героя по-разному отозвалось в моих товарищах: Уильям, Чарльз и Бенджамин глубокомысленно кивнули, Джон и Томас несколько смутились, хотя Томас вообще-то не отличался застенчивостью.

— Одиссей? Еще один новенький? — спросил он и рыгнул.

— Греческий герой, болван, — сказал Чарльз с гадливой гримасой.

— Позвольте, я объясню, — сказал я. — Мы пройдем в форт Сайласа под видом своих. Это и есть наша ловушка. Освобождаем пленных и убиваем работорговца.

Я смотрел, как они вдумываются в мой план. Первым заговорил Томас:

— Ловко, ловко, — усмехнулся он. — Это по мне.

— Тогда приступаем, — продолжил я. — Для начала нам нужен обоз.

Переодетые в британских солдат, мы с Чарльзом стояли на крыше, с которой открывался вид на одну из площадей Бостона.

Я глянул на свой мундир. На коричневом кожаном ремне все еще оставался след от крови Слэйтера, и на белых чулках тоже виднелось небольшое пятнышко, и я оглядел себя как следует; Чарльз точно так же осмотрел себя.

— Я уже и забыл, как эти мундиры жмут.

— Боюсь, придется потерпеть, — сказал я, — без них наша уловка не удастся.

Я глянул на него. Вряд ли ему придется терпеть долго.

— Скоро придет обоз, — сказал я. — Атакуем по моему сигналу.

— Ясно, сэр, — ответил Чарльз.

Внизу, на площади, перевернутая телега загораживала проезд, и два солдата с натугой и пыхтением пытались поставить ее на колеса.

Или делали вид, что пытаются, потому что, надо признаться, это были Томас и Бенджамин, а телегу мы все вчетвером перевернули нарочно несколько минут назад, чтобы перегородить путь. Неподалеку, в тени кузнечной лавки, расположились Джон и Уильям — они устроились на перевернутых ведрах, надвинув шляпы на глаза, как парочка усталых кузнецов на отдыхе, лениво посматривающая, что творится вокруг.

Капкан поставлен. Через подзорную трубу я глянул на окрестности за площадью и увидел, что к нам как раз направляется обоз в сопровождении девяти красных мундиров. Один солдат правил фурой, а возле него на облучке.

Я навел резкость. Возле него на облучке сидела туземка-могавк — прелестная туземка-могавк, которая, несмотря на то, что она была прикована к сиденью, имела независимый, дерзкий вид, в противовес британцу-вознице со сгорбленными плечами и свисавшей изо рта длинной трубкой. Я заметил, что у нее на лице синяк, и поразился своему приливу гнева при виде этого синяка. Интересно, когда и как они ее поймали? Видимо, она задала им жару.

— Сэр, — это возле меня заговорил Чарльз и вернул меня к действительности, — может быть, пора дать сигнал?

Я прокашлялся.

— Конечно, Чарльз, — сказал я и негромко свистнул сквозь пальцы, и мои товарищи внизу тоже обменялись сигналом «готово», а Томас и Бенджамин возобновили попытки поставить на колеса телегу.

Мы ждали и дождались: красные мундиры домаршировали до площади и наткнулись на опрокинутую повозку, мешавшую проезду.

— Какого черта! — сказал кто-то из шедших впереди охранников.

— Тысяча извинений, господа, но, к несчастью, у нас тут небольшая авария, — сказал Томас, разводя руками и подобострастно улыбаясь.

Головной красный мундир услышал акцент Томаса и сразу стал высокомерен. Он разгневанно покраснел — не до цвета своего мундира, но достаточно заметно.

— Разгребайте да поживее! — рявкнул он, а Томас все так же подобострастно козырнул и повернулся, чтобы помогать Бенджамину.

— Да, да, милорд, мы мигом, — сказал он.

Мы с Чарльзом, устроившись лежа на животе, наблюдали. Джон и Уильям сидели с затененными лицами и тоже наблюдали, как красные мундиры, вместо того, чтобы просто обойти повозку стороной или — боже упаси — помочь Томасу и Бенджамину поставить ее на колеса, стояли и глазели, а их командир все ярился и ярился, пока наконец терпение у него не лопнуло.

— Или ставьте свою колымагу, или мы ее переедем.

— Нет, нет, — я увидел, как Томас бросил взгляд на крышу, где лежали мы, а потом на Уильяма и Джона, которые сидели наготове и теперь уже сжимали рукояти клинков, и произнес условную фразу: — Мы почти закончили.

В тот же миг Бенджамин выхватил шпагу и ринулся на ближайшего солдата, и одновременно, пока не опомнился командир охранников, к Бенджамину присоединился Томас, у которого из рукава выскочил кинжал, моментально вонзившийся в глаз командира охраны.

Тут уже и Джон с Уильямом выбежали из укрытия, и трое солдат рухнули от их клинков, а мы с Чарльзом прыгнули сверху, застав противника врасплох, и еще четыре солдата были убиты. Мы даже не дали им утешения — испустить последний вздох как подобает. Беспокоясь лишь о том, чтобы на мундирах не осталось крови, мы поспешно содрали с умирающих солдат одежду. Очень быстро мы затащили трупы в какие-то конюшни, затворили и заперли двери, а потом построились на площади — шесть красных мундиров вместо девяти. Новый обоз.

Я огляделся. Площадь и до этого не была оживленной, а теперь она просто опустела. Мы не могли даже предположить, кто мог стать свидетелем этой засады — колонисты, ненавидевшие британцев и готовые порадоваться их поражению? Сторонники Британской Армии, которые теперь скачут в форт Саутгейт, чтобы предупредить Сайласа о случившемся? Времени терять нельзя.

Я прыгнул на место кучера, и туземка-могавк слегка отодвинулась — насколько позволили ее оковы — и глянула на меня настороженно и непокорно.

— Мы пришли помочь вам, — я попытался ее успокоить. — А заодно наведаемся в форт Саутгейт.

— Тогда развяжи меня, — сказала она.

Я ответил с сожалением:

— В форте. Иначе у ворот это вызовет подозрение, — и был награжден брезгливым взглядом, говорившим, что ничего другого она и не ожидала.

— Тебя не тронут, — заверил я, — даю слово.

Я встряхнул вожжи, и лошади двинулись, а рядом, по обе стороны, пошли мои люди.

— Ты что-нибудь знаешь о Сайласе? — спросил я туземку. — Сколько у него солдат? Какая у него охрана?

Но она не ответила.

— Ты, должно быть, очень дорога ему, раз тебе дали собственное сопровождение, — настаивал я, но она молчала по-прежнему. — Я бы хотел, чтобы ты верила нам. хотя, полагаю, это вполне естественно, что ты опасаешься. Что ж, будь по-твоему.

Поскольку она снова не ответила, я понял, что трачу слова даром, и решил помолчать.

Наконец мы подъехали к воротам, и навстречу шагнул охранник.

— Досмотр, — сказал он.

Я натянул вожжи, и мы остановились — и я, и мои красные мундиры. Я наклонил голову из-за плеча арестантки:

— Добрый вечер, джентльмены.

Часовой не был расположен к обмену любезностями.

— Изложите ваше дело, — механически сказал он и похотливым взглядом уставился на туземку. Ее ответный взгляд был уничтожающим. Я вспомнил в этот миг, что когда я только прибыл в Бостон, мне не терпелось увидеть, какие перемены произвело в этой стране британское правление. И стало ясно, что для местного населения, для могавков, ничего хорошего не произошло. Мы ханжески толковали о спасении этой земли, но вопреки словам, мы разрушали ее.

Я указал на женщину.

— По поручению Сайласа, — сказал я, и охранник кивнул, облизнул губы и стукнул в ворота, чтобы их открыли, и мы не спеша покатили дальше.

В крепости было тихо. Мы были невдалеке от зубчатых, невысоких стен из темного камня, на которых выстроились пушки, смотревшие на Бостон, на море, и вышагивали взад и вперед с мушкетами, взятыми на плечо, красные мундиры. Они внимательно следили за тем, что делается снаружи, за стенами; они опасались нападения французов и, смотревшие за пределы крепости, вряд ли они заметили, как мы — притворяясь обыденными, насколько умели — труси ли в нашей повозке и как мы добрались до укромного места, где я перво-наперво развязал туземку.

— Видишь? Я освобождаю тебя, как и говорил. И если ты позволишь мне объяснить.

Но ее ответ был отрицательным. Быстро и недобро глянув на меня, она спрыгнула с повозки и исчезла в сумерках, а мне оставалось только смотреть ей вслед с явственным ощущением чего-то незавершенного; точно я должен был объясниться с ней; не расставаться так скоро.

Томас было рванулся за ней, но я придержал его.

— Оставь, — сказал я.

— Но она нас выдаст, — возразил он.

Я смотрел туда, где она только что скрылась — растаяла, как дым, как призрак.

— Не выдаст, — сказал я и сел на землю, осмотревшись по сторонам и убедившись, что мы одни на этой площадке, а потом подозвал остальных, чтобы отдать им распоряжения: освободить пленников и не навлечь на себя подозрений. Они сосредоточенно кивали, вникая в задачу.

— А что насчет Сайласа? — спросил Бенджамин.

Я подумал о ехидном человечке, которого я видел на складе, и который кинул Бенджамина на милость Резчика. Я помнил обещание Бенджамина добыть голову Сайласа и всмотрелся в моего друга.

— Он умрет, — сказал я.

«Солдаты» растворились в сумерках, а я решил последовать за Чарльзом, моим учеником. Я увидел, как он подошел к группе красных мундиров и представился. На другой стороне площадки Томас охмурял еще один патруль. Уильям и Джон в это время непринужденно шагали к какому-то сооружению, вроде гауптвахты[9], где содержались пленники и где сновали туда-сюда охранники, преграждавшие путь. Я оглянулся, чтобы удостовериться, что другие охранники отвлечены Чарльзом и Томасом, и подал Джону условный знак, он в свою очередь бросил несколько слов Уильяму, и они подошли к охраннику.

— Вам что-то нужно? — спросил охранник, и прежде, чем его голос долетел до меня через площадку, Джон саданул ему коленом в пах. С тихим стоном, как зверь в капкане, охранник выронил древко пики и упал на колени. В тот же миг Джон обшарил его пояс и извлек связку ключей, а потом отпер дверь, схватил торчавший снаружи факел и исчез внутри.

Я глянул по сторонам. Никто из охранников не заметил, что творится на гауптвахте. Те, кто дежурил на стенах, прилежно смотрели в море, а те, кто стоял внутри, отвлеклись на Чарльза и Томаса. Потом в дверях гауптвахты снова появился Джон, выводивший наружу первых пленников.

И вдруг кто-то из солдат на стенах увидел, что происходит.

— Эй, а ну ни с места! — крикнул он, поднимая тревогу и целясь из мушкета.

Я рванул к крепостной стене, на которой солдат уже был готов нажать курок, взлетел по каменным ступеням и одним движением всадил ему под подбородок клинок. Я пригнулся и позволил телу свалиться на меня, а потом выпрыгнул из-под него и пронзил еще одного стражника прямо в сердце. Третий солдат стоял ко мне спиной и целился в Уильяма, но я резанул ему по тыльной поверхности бедер и, когда он упал, нанес ему завершающий удар сзади в шею. Неподалеку Уильям благодарно махнул мне рукой и повернулся, чтобы схлестнуться с другим охранником. Его сабля пружинисто качнулась, когда с клинка сполз британский солдат, и когда Уильям развернулся, чтобы отбиться от следующего солдата, лицо его было испачкано кровью.

И когда все охранники были перебиты, дверь одного из флигелей отворилась и показался взбешенный Сайлас.

— Я просил помолчать всего-навсего час, — взревел он. — И не прошло и десяти минут, как меня будят каким-то сумасшедшим трам-тарарамом. Я жду объяснений — и вразумительных.

Он встал, как вкопанный, гнев замер у него на губах и кровь отхлынула от лица. По всему двору валялись тела его солдат, и он помотал головой, когда увидел, как из двери гауптвахты выходят туземцы, подгоняемые Джоном.

Сайлас выхватил саблю, потому что за спиной у него собралось подкрепление.

— Как? — кричал он. — Как это случилось? Воруют мой драгоценный товар. Этому не бывать. Будьте уверены, я накажу виновных. Но сначала. сначала мы кончим этот бардак.

Его гвардия напяливала куртки, опоясывалась клинками, заряжала мушкеты.

Площадка двора, на которой минуту назад были только трупы, вдруг наполнилась свежими отрядами, желающими отомстить. Сайлас был тут же, орал на всех, бешено махал руками, чтобы отряды вооружились, потом взял себя в руки и продолжил:

— Закрыть все ходы и выходы. Убивать любого, кто попытается бежать. Мне все равно, чужойэто или свой. Движется к воротам, значит, труп! Ясно?

Бой продолжился. Чарльз, Томас, Уильям, Джон и Бенджамин двигались среди солдат и убивали большинство из них, пользуясь своей маскировкой. Солдаты, на которых они нападали, были вынуждены драться друг с другом, потому что было непонятно, кто кроется под британским мундиром, друг или враг. Безоружные туземцы попрятались, чтобы переждать схватку, и в это время отряд красных мундиров Сайласа выстроился шеренгой у входа в форт. Я понял, что это удача — Сайлас встал перед одним из отрядов и агитировал их не проявлять жалости. Стало ясно, что Сайласу и впрямь все равно, кто погибнет, спасая его драгоценный «товар» от кражи, главное, чтобы гордость его не пострадала.

Я сделал жест Бенджамину, и мы подобрались к Сайласу поближе и поняли, что он заметил нас краем глаза. На секунду он растерялся, но тут же сообразил, что, во-первых, мы двое — чужаки, а во-вторых, путей отступления у него нет, потому что мы отделяем его от остальных солдат. Но со стороны это выглядело так, будто его тщательно оберегают двое верных телохранителей.

— Меня вы не знаете, — сказал я, — но вот с ним, я уверен, вы хорошо знакомы.

При этом Бенджамин Черч шагнул сделал шаг вперед.

— Я давал тебе обещание, Сайлас, — сказал Бенджамин, — и я его сдержу.

Все было кончено в считанные мгновения. Бенджамин обошелся с Сайласом гораздо милосерднее, чем Резчик. Командир погиб, оборона форта рухнула, ворота распахнулись, и оставшимся в живых британцам мы позволили убираться вон. За ними шли освобожденные могавки, и я заметил давешнюю женщину. Она не сбежала, а осталась, чтобы помочь своим: она была и отважной, и красивой, и боевой. Когда она помогала своим сородичам выбираться из этого проклятого форта, наши глаза встретились, и я понял, что она заворожила меня. А потом она исчезла.

15 ноября 1754

Стоял мороз, и все вокруг нас было занесено снегом в то раннее утро, когда мы снарядились и отправились верхом в Лексингтон, чтобы разыскать.

Возможно, «одержимость» слишком сильное слово. «Увлеченность», именно «увлеченность» женщиной-могавком из обоза. Именно ее мне надо было найти.

Для чего?

Если бы Чарльз спросил меня, я бы ответил, что я хочу найти ее, потому что она хорошо знает английский и, думаю, она могла бы быть полезным знакомством среди туземцев для поисков мест предтеч.

Это именно то, что я должен был сказать, если бы Чарльз спросил, почему я хочу найти ее. И это отчасти правда. Отчасти.

Как бы то ни было, Чарльз и я были в одной из наших экспедиций, на этот раз в окрестностях Лексингтона, когда Чарльз сказал:

— Боюсь, у меня плохие новости, сэр.

— Что вы имеете в виду, Чарльз?

— Брэддок настаивает на моем возвращении под его начало. Я пытался упросить его отказаться от этой идеи, но безрезультатно, — сказал он печально.

— Без сомнений, он до сих пор злится из-за потери Джона — это было досадно, нечего сказать, — ответил я задумчиво, размышляя, смогу ли я закончить это позднее, когда будет возможность. — Делайте, как он сказал. В свое время я освобожу вас от этих обязанностей.

Как? Я не был уверен. Все же было время, когда я мог полагаться на жесткое письмо от Реджинальда, которое могло заставить Брэддока передумать, но теперь наши пути разошлись.

— Мне жаль, что я причиняю вам неудобства, — сказал Чарльз.

— Это не ваша вина, — ответил я.

Мне будет не хватать его. Все же он сделал столь многое для того, чтобы найти мою загадочную женщину, которая, согласно его данным, должна была находиться за Бостоном — в угодьях Лексингтона, где она, видимо, устраивала неприятности британцам, которыми командовал Бреддок. Кто может обвинить ее за это после того, как ее соплеменники были лишены свободы Сайласом? Вот так мы и оказались в Лексингтоне — в недавно покинутом охотничьем лагере.

— Она где то недалеко, — сказал мне Чарльз. Я почувствовал или мне показалось, как мой пульс ускорился? Прошло много времени с тех пор, как женщина могла заставить меня так себя чувствовать. Моя жизнь проходила в обучении или путешествиях, а что касаемо женщин в моей кровати, то тут не было ничего серьезного: иногда это были прачки во время моей службы в Колдстрим, официантки, дочери землевладельцев — женщины дающие комфорт и развлечения, физические и не только, но ни одну из них я не мог бы охарактеризовать как нечто особенное.

Эта женщина была именно такой, особенной: я видел что-то в ее глазах, как будто она была родственной душой — такая же одиночка, такой же воин, такая же раненая душа, смотрящая на мир утомленным взглядом.

Я осмотрел лагерь.

— Костром еще пахнет, следы на снегу свежие.

Я глянул наверх.

— Она близко.

Я спешился, но когда увидел, что Чарльз собирается сделать то же, остановил его.

— Лучше, если вы вернетесь к Брэддоку, Чарльз, до того, как усилятся его подозрения. Я справлюсь тут сам.

Он кивнул, развернул свою лошадь, и я смотрел ему вслед, а потом на устланную снегом землю вокруг и думал о настоящей причине, почему я отослал Чарльза. И я точно знал, какова она.

Я осторожно пробирался между деревьев. Опять пошел снег, лес был странно безмолвен, не считая моего собственного дыхания, выбрасывающего клубы пара. Я двигался быстро, но тихо, и довольно скоро увидел ее, точнее ее спину. Она присела в снегу, ее мушкет был прислонен к дереву, а она проверяла силок. Я двинулся ближе, так тихо как мог, когда увидел что она напряглась.

Она услышала меня. Бог мой, она просто молодчина.

В следующее мгновенье она перекатилась в сторону, схватила мушкет, оглянулась и исчезла в лесу.

Я кинулся следом.

— Пожалуйста, остановись, — кричал я, пока мы летели сквозь укрытый снегом лес.

— Я хочу просто поговорить. Я не враг.

Но она не останавливалась. Я проворно мчался по сугробам, быстро и легко преодолевая местность, но она была быстрее, а в следующее мгновенье она вскочила на деревья, освободив себя от необходимости бороться с глубоким снегом, и перемахивала с ветки на ветку там, где это было возможно.

В общем, она уводила меня все дальше и дальше в лес, где могла скрыться в любой момент без шансов на провал. Спустившись к подножию дерева, она оступилась, упала, и я сразу очутился перед ней, но не для того что бы напасть, а что бы помочь. Потом поднял одну руку вверх и, тяжело дыша, все же умудрился сказать:

— Я... Хэйтем. Я. Пришел. С. Миром.

Она смотрела на меня, как будто не поняла ни слова из сказанного. Во мне начала зарождаться паника. Может, я ошибся насчет нее тогда, в повозке. Может, она совершенно не говорит по-английски.

Вдруг она ответила:

— У тебя с головой не в порядке?

Превосходный английский.

— О... прости.

Она с раздражением мотнула головой.

— Что тебе надо?

— Ну, для начала, твое имя.

Плечи у меня ходили ходуном, пока я пытался привести в порядок свое дыхание, выбрасывая клубы пара в морозный воздух.

Затем, после некоторых колебаний — я видел, как они отразились на ее лице — она сказала:

— Я Каньетзи-о.

— Зови меня Дзио, — сказала она, после моих попыток повторить ее имя. — Теперь скажи мне, почему ты здесь.

Я нащупал у себя на шее амулет и снял его, чтобы показать ей.

— Ты знаешь что это?

Без предупреждения она схватила меня за руку.

— Это твой? — спросила она. Я был озадачен на секунду, пока не понял, что она смотрела не на амулет, а на мой скрытый клинок. Я взглянул на нее, испытывая то, что можно описать как странную смесь эмоций: гордость, восхищение и трепет, когда она, возможно, случайно, выдвинула клинок. К ее чести, она не дрогнула, только смотрела на меня своими широко раскрытыми карими глазами, и я почувствовал, что сердце замерло еще сильнее, когда она сказала:

— Я видела твой маленький секрет.

Я ответил улыбкой, пытаясь выглядеть более уверенным, чем был на самом деле, и подняв амулет, начал заново.

— Вот это, — я покачал им. — Ты знаешь, что это такое?

Взяв амулет в руки, она пристально всмотрелась в него.

— Где ты его взял?

— У старого друга, — сказал я, думая о Мико и творя молчаливую молитву о нем. Я размышлял, мог бы сейчас он быть тут вместо меня, ассасин вместо тамплиера?

— Я видела такие отметины только в одном месте, — сказала она, и я тут же почувствовал, что волнуюсь.

— Где?

— Это. Мне нельзя говорить об этом.

Я подался вперед. Я смотрел ей в глаза, надеясь на всю силу моего убеждения.

— Я спас твоих соплеменников. Разве это ничего не значит для тебя?

Она молчала.

— Послушай, — настаивал я. — Я не враг.

Возможно, она размышляла о риске, на который мы пошли в форте, как мы освободили многих ее соплеменников от Сайласа. А может быть — может быть — она увидела что-то во мне, то, что ей понравилось.

Во всяком случае, она вздохнула и ответила:

— Недалеко отсюда есть холм. На его вершине растет могучее дерево. Приходи, мы придумаем что-нибудь, если ты говоришь правду.

Она вела меня туда, к городу, уже обозначившемуся ниже нас, она сказала, что он называется Конкорд.

— В городе хозяйничают солдаты, пытающиеся выгнать мое племя с этих земель. Их ведет человек, известный как Бульдог, — сказала она.

Развязка близка.

— Эдвард Брэддок.

Она обернулась ко мне.

— Ты его знаешь?

— Он мне не друг, — уверил я ее, и никогда еще я не был настолько искренен.

— Каждый день все больше моих людей гибнет из-за таких, как он, — сказала она жестко.

— И я предлагаю положить этому конец. Вместе.

Она смотрела на меня сурово. Было сомнение в этом взгляде, но была также и надежда.

— Что ты предлагаешь?

Внезапно я понял. Я знал в точности, что должно быть сделано.

— Мы должны убить Эдварда Брэддока.

Я дал время для осознания этой мысли. Потом добавил:

— Но сначала мы должны его найти.

Мы начали спускаться с холма по направлению к Конкорду.

— Я не доверяю тебе, — сказала она откровенно.

— Я знаю.

— И все-таки ты остался.

— Так я могу убедить тебя, что ты не права.

— Не удастся.

Ее челюсти были сжаты. Она верила в то, что говорила. Мне придется очень много сделать, чтобы переубедить эту загадочную, пленительную женщину.

В городе, когда мы приблизились к таверне, я остановил ее.

— Жди тут, — сказал я. — Женщина-могавк, скорее всего, вызовет подозрения — если не спровоцирует пальбу.

Она мотнула головой, ее капюшон упал.

— Я не первый раз среди твоего народа, — сказала она. — Я могу постоять за себя.

Я надеялся, что так оно и есть.

Внутри мы обнаружили группу людей Брэддока, уничтожавших спиртное с жестокостью, которая могла бы поразить Томаса Хики, и мы стали бродить среди них, прислушиваясь к разговорам. Мы разузнали, что Брэддок снялся с места. Британцы планировали заручиться поддержкой могавков для дальнейшего марша на север и выступления против французов. Я понял, что Брэддока боялись даже его собственные люди. Все разговоры были о том, насколько он может быть беспощаден, и что даже его офицеры его боятся. Одно имя выделялось среди других — Джордж Вашингтон. Основываясь на разговоре пары сплетничающих красномундирников, который я подслушал, он был единственным достаточно смелым, что бы задавать вопросы генералу. Когда я прошел дальше к задней части таверны, я нашел Джорджа Вашингтона собственной персоной, сидящим с другим офицером за уединенным столиком, и стал околачиваться неподалеку с целью подслушать, о чем они говорят.

— Говоришь, у тебя хорошие новости? — сказал один.

— Генерал Брэддок отверг предложение. Перемирия не будет, — сказал другой.

— Проклятье.

— Почему, Джордж? Как он объяснил свое решение?

Человек, которого назвали Джордж — которого я принял за Джорджа Вашингтона — ответил:

— Он сказал, что дипломатическое решение — не решение вовсе. Оно позволит французам отступить, и только отсрочит неизбежный конфликт — тот, в котором на данный момент у них превосходство.

— Есть смысл в этих словах, как бы мне ни хотелось это признавать. Тем не менее. Разве вы не находите это неразумным?

— Я не могу смириться с этой мыслью. Мы далеко от дома, наши силы разрозненны. Хуже того, я боюсь, что личная жажда крови делает Брэддока неосторожным. Это заставляет людей идти на риск. Я бы не хотел доставлять вести о смертях матерям и вдовам потому, что Бульдог что-то хотел доказать.

— Где генерал сейчас?

— Объезжает войска.

— После чего он направится в форт Дьюкейн, я полагаю?

— Со временем. Безусловно, марш на сервер займет время.

— В любом случае это скоро закончится..

— Я устал, Джон.

— Я знаю, мой друг. Я знаю.

— Брэддок отбыл объезжать свои войска, — сказал я Дзио, покинув таверну. — И они направляются в форт Дьюкейн. Им потребуется какое-то время на подготовку, что дает нам возможность придумать план.

— Не нужно, — сказала она. — Мы устроим засаду у реки. Иди и собери своих союзников. Я сделаю то же. Я пришлю весть, когда придет пора ударить.

8 июля 1755 года

Прошло почти восемь месяцев с тех пор, как Дзио велела ждать от нее весточку, и наконец весточка пришла, и мы отправились в провинцию Огайо, где британцы собирались начать серьезные действия против французских фортов.

Экспедиция Брэддока ставила своей задачей захватить форт Дьюкейн.

Мы все были заняты в это время, а больше всех Дзио — я понял это, когда мы, наконец, встретились, и она привела с собой огромное войско, значительную часть которого составляли индейцы.

— Эти воины из разных племен едины в своем желании — увидеть, как будет изгнан Брэддок, — сказала она. — Абенаки, Делавары, Шони.

— А ты? — спросил я, когда она представила всех. — Чьи интересы защищаешь ты? Легкая улыбка в ответ:

— Свои.

— Что требуется от меня? — спросил я.

— Помоги им подготовиться.

Она не шутила. Я приказал своим людям помочь индейцам соорудить завалы, начинить повозку порохом, чтобы устроить ловушку, и когда все было готово, я усмехнулся и сказал Дзио:

— Жду не дождусь, чтобы полюбоваться на физиономию Брэддока, когда жахнет эта штука.

Она глянула на меня недоверчиво.

— Ты находишь в этом удовольствие?

— Ты же сама просила у меня помощи в убийстве человека.

— Но мне это удовольствия не доставляет. Я вынуждена это делать, чтобы спасти эту землю и народ, живущий на ней. А что движет тобой? Былые обиды? Предательство? Или просто азарт охотника?

Я ответил как можно мягче:

— Ты неверно судишь обо мне.

Она указала рукой за деревья, в сторону реки Мононгахела.

— Скоро здесь будут солдаты Брэддока, — сказала она. — Мы должны приготовиться к встрече.

9 июля 1755 года[10]

Конный разведчик могавков быстро говорил что-то, чего я не мог понять, но поскольку он показывал вниз, на долину реки Мононгахела, я догадался, о чем шла речь: солдаты Брэддока форсировали реку и скоро окажутся перед нами. Он отправился оповещать остальных участников засады, а Дзио, лежавшая неподалеку от меня, подтвердила мои предположения.

— Они идут, — просто сказала она.

Мне было приятно лежать подле нее в нашем укрытии, плечом к плечу. Но это удовольствие пришлось прервать, потому что из-за краев подлеска я разглядел, как у подножия холма, за полоской деревьев, показался полк. И еще я услышал отдаленный нараставший гул, который возвещал не о прибытии дозора, не о прибытии разведки, а о прибытии целого полка солдат Брэддока. Сначала показались конные офицеры, потом барабанщики и музыканты, а потом марширующие солдаты, и в довершение возчики и обозники. Колонна простиралась настолько, насколько хватало взгляда.

Во главе колонны был сам генерал — он чуть покачивался в седле в такт шагу лошади, — а рядом ехал Джордж Вашингтон.

Барабанщики позади офицеров непрерывно отстукивали дробь, за что мы им были бесконечно благодарны, потому что в деревьях засели французские и индейские снайперы. Десятки воинов залегли на возвышенностях, в подлеске, ожидая сигнала к атаке; сотня солдат затаила дыхание, когда вдруг генерал Брэддок поднял руку, офицер рядом с ним рявкнул команду, барабаны смолкли, и полк остановился в тишине, нарушаемой лишь ржанием и храпом коней и звуком перебиравших по земле копыт. Мрачная тишина висела над колонной. Мы в засаде сидели, не смея вздохнуть, и я уверен, что любой, как я, удивился бы, если бы нас обнаружили.

Джордж Вашингтон глянул на Брэддока, а потом назад, где ждала в недоумении остальная часть колонны, солдаты и обозники, потом снова повернулся к Брэддоку. Вашингтон откашлялся.

— Все в порядке, сэр? — спросил он.

Брэддок сделал глубокий вдох.

— Просто наслаждаюсь мгновением, — ответил он, сделал еще один глубокий вдох и добавил: — Несомненно, многие удивятся, зачем это мы продвинулись так далеко на запад. Здесь дикие земли, пока еще непокоренные и необжитые. Но это не навсегда. Со временем наши запасы иссякнут, и этот день гораздо ближе, чем вы думаете. Мы должны обеспечить нашему народу широкие возможности для развития и дальнейшего процветания. А это значит, что нам нужно больше земель. Французы понимают это — и они приложат все усилия, чтобы не допустить такой рост. Они охватывают нашу территорию — возводят форты и заключают союзы — дожидаясь дня, когда они смогут задушить нас этой удавкой. Этого нельзя допустить. Мы должны разорвать удавку и отправить их восвояси. Для того-то мы и идем. Дать им последний шанс: французы уйдут или умрут.

Дзио рядом со мной выразительно на меня глянула, и я понял, что она желает лишь одного — сбить с этого мужлана спесь, немедленно.

Можно не сомневаться.

— Самое время нанести удар, — прошептала она.

— Погоди, — сказал я. Я повернулся к ней — она смотрела на меня, и расстояние между нашими лицами было не больше дюйма. — Мало сорвать экспедицию. Надо вывести Брэддока из игры. Иначе он снова примется за свое.

Убить его, думал я, ведь больше не будет такого удачного момента. Я быстро прикинул все в уме и, указав на небольшой отряд разведки, отделившийся от полка, сказал:

— Я переоденусь в их форму и проберусь к ним. Ваша засада послужит мне идеальным прикрытием, и я смогу нанести смертельный удар.

Я спустился на землю и прокрался к разведчикам. Взвел потихоньку клинок, воткнул его в шею ближайшего солдата и стал расстегивать на нем куртку еще до того, как он хотя бы упал на землю.

Полк, бывший теперь всего в трех сотнях ярдов от меня, с грохотом двинулся в путь, как надвигающаяся гроза — барабаны снова загрохотали, а индейцы воспользовались этим шумом и под его прикрытием стали двигаться между деревьев, устраиваясь на своих позициях и готовясь к нападению.

Я вскочил на лошадь и несколько секунд потерял на то, чтобы совладать с ней и дать ей привыкнуть ко мне, и наконец пустил ее по пологому спуску вслед колонне. Офицер, тоже верховой, обратил на меня внимание и приказал вернуться на место, но я жестом попросил прощения и рысью тронулся к голове колонны мимо телег с поклажей и обозников, мимо шагающих солдат, которые провожали меня возмущенными взглядами, а потом за спиной толковали обо мне, и мимо музыкантов, пока не поравнялся почти с передним краем. Близкий, но и уязвимый теперь гораздо сильнее. Близкий настолько, что слышал разговор Брэддока с кем-то из его солдат — с кем-то из его ближайшего круга, наемником.

— Французы поняли, что они слабее во всем, — говорил он, — и потому объединились с дикарями, живущими в этих лесах. Их едва отличишь от животных — спят на ветках, сдирают скальпы и даже едят покойников. Милосердия они не заслуживают. Не щадить никого.

Я не знал, смеяться мне или плакать. «Едят покойников». Неужели кто-то поверит?

И офицер, кажется, подумал так же.

— Но, сэр, — возразил он, — это ведь просто сказки. Насколько мне известно, за туземцами ничего такого не водится.

Брэддок развернулся к нему прямо в седле.

— Ты называешь меня лжецом? — заорал он.

— Я не так выразился, сэр, — сказал наемник и затрясся. — Простите. Воистину, я рад служить вам.

— Хочешь сказать, был рад, — рычал Брэддок.

— Сэр? — наемник был напуган.

— Ты «был рад» служить мне, — повторил Брэддок, выхватил пистолет и выстрелил в наемника. Офицер свалился с коня, с красным месивом на месте лица, и его тело глухо стукнулось в подстилку высохшего лесного перегноя. А между тем звук пистолета вспугнул с деревьев птиц, колонна встала, как вкопанная, солдаты стащили с плеч мушкеты, повыхватывали клинки, уверенные, что на них напали.

Несколько секунд они стояли в полной боевой готовности, пока не последовала команда «отставить» и не просочился слух, переданный приглушенными голосами: генерал только что застрелил офицера.

Я был почти в голове колонны и видел, как потрясен был Джордж Вашингтон, который один из всех нашел в себе мужество, чтобы противостоять Брэддоку.

— Генерал!

Брэддок повернулся к нему, и, вероятно, был момент, когда Вашингтон подумал, не воздастся ли и ему той же мерой. Пока Брэддок не загрохотал:

— Я не потерплю недоверия у тех, кем я командую. И симпатий к врагу не потерплю. У меня нет времени на строптивых.

Джордж Вашингтон храбро возразил:

— Никто не спорит, что он допустил ошибку, сэр, только.

— Он получил за свое вероломство то, что и полагается любому предателю. Если мы хотим победить французов в этой войне. Мало того, когдамы победим в этой войне. это будет потому, что такие солдаты, как вы, подчинялись таким солдатам, как я — и делали это без колебаний. Мы должны соблюдать в наших рядах дисциплину и строгую субординацию. Командиры и подчиненные. Без этих условий победы можно и не достигнуть. Это ясно?

Вашингтон кивнул, но быстро отвел взгляд, оставив свои подлинные чувства при себе, и как только колонна снова тронулась, он отделился от Брэддока под предлогом неотложных дел в другой ее части. Это был мой шанс, и я следовал за Брэддоком так, чтобы держаться поодаль, но чуть позади, чтобы он меня не замечал. До поры до времени.

Я выжидал подходящего момента, и наконец сзади нас произошла какая-то заваруха, и второй офицер, сопровождавший Брэддока, отправился выяснить, в чем дело, и в голове колонны остались только мы. Я и генерал Брэддок.

Я достал пистолет.

— Эдвард, — позвал я и получил удовольствие от того мгновения, когда он повернулся в седле и его взгляд забегал от меня к стволу пистолета и обратно. Он разинул рот, чтобы совершить то, что я и предполагал — позвать на помощь — но я не собирался давать ему такую возможность. Теперь ему от меня не уйти.

— С другого конца ствол кажется не таким забавным, правда? — сказал я и спустил курок.

Но именно в этот миг полк нарвался на засаду — чертова ловушка сработала слишком рано — лошадь подо мной шарахнулась в сторону, и я промазал. У Брэддока глаза засветились торжеством и надеждой, но со всех сторон вдруг показались французы, а с деревьев на нас обрушился град стрел. Брэддок с воплем стегнул коня и в следующую секунду уже мчался вверх к полосе деревьев, а я сидел с пистолетом в руке, остолбеневший от такого поворота событий.

Замешательство едва не стоило мне жизни. Я оказался на пути у француза — синяя куртка, красные бриджи — который размахивал саблей и скакал прямо на меня. Возиться со спрятанным клинком было уже слишком поздно. И шпагу доставать из ножен тоже было поздно.

Но тут, тоже мгновенно, француз вылетел из седла, словно сдернутый за веревочку, и половина его головы брызнула красными брызгами. В тот же миг я услышал выстрел и увидел моего друга, Чарльза Ли, который скакал следом.

Я благодарно кивнул ему, рассчитывая поблагодарить его как следует позже, потому что Брэддок уже исчезал среди деревьев, подбадривая коня шенкелями, и обернувшись на секунду, он увидел, что я пустился в погоню.

Покрикивая на лошадь, я мчался через лес за Брэддоком — мимо индейцев и французов, которые неслись к подножию холма, к колонне. Я видел, как в сторону Брэддока дождем летели стрелы, но ни одна из них не достигала цели. Ловушки, которые мы расставили, все еще срабатывали. Повозка, начиненная порохом, выкатилась из-за деревьев и разогнала отряд стрелков, а потом взорвалась и разметала в разные стороны лошадей без всадников, а сверху в это время индейские снайперы уничтожали перепуганных и растерянных солдат.

Дистанция до Брэддока оставалась удручающе большой, пока, наконец, местность не сделалась непреодолимой для его коня, который встал на дыбы и сбросил седока наземь.

Взвыв от боли, Брэддок перекатился в грязи, зашарил было по одежде в поисках пистолета, но передумал, вскочил на ноги и кинулся бежать. Теперь мне не составляло труда настигнуть его, и я пришпорил коня.

— Вот уж не думал, что ты трус, Эдвард, — сказал я, поравнявшись с ним и наводя на него пистолет.

Он встал, как вкопанный, круто развернулся и глянул мне в глаза. В его взгляде была спесь. Презрение, так хорошо мне знакомое.

— Ну-ну, — усмехнулся он.

Не сходя с коня, я приблизился, держа наготове пистолет, как вдруг раздался выстрел, конь подо мной рухнул замертво и я свалился на землю.

— Какая самонадеянность, — услышал я голос Брэддока. — Я всегда говорил, что она тебя погубит.

Возле него, верхом, был Джордж Вашингтон и он целился в меня из мушкета. Я в тот миг испытал лишь горькое, болезненное утешение, что, по крайней мере, это Джордж Вашингтон, у которого, конечно, имеется совесть, и который не был генералом, готовым оборвать мою жизнь, и я закрыл глаза, чтобы принять смерть. Мне было жаль, что я так и не нашел убийц моего отца и не совершил правосудия, и что я так заманчиво близко подошел к тайнам Тех, Кто Пришел Раньше, но так и не проник в хранилище; и еще мне было жаль, что я не увижу, как идеалы моего Ордена распространятся по всему миру. В конце концов, я не смог изменить мир, но я хотя бы изменил себя. Я не всегда был хорошим человеком, но я старался стать лучше.

Но выстрела все не было. И когда я открыл глаза, мне явилась такая картина:

Вашингтон, сбитый с коня, и Брэддок, метнувшийся в сторону и смотревший, как его офицер мутузится на земле с какой-то фигурой, в которой я тут же признал Дзио — она не только застала Вашингтона врасплох, но и разоружила его и приставила ему к горлу нож. Брэддок, не долго думая, пустился бежать, а я, кое-как встав на ноги, рванулся было на другую сторону поляны, где Дзио крепко вцепилась в Вашингтона.

— Живее! — рявкнула она. — Или он уйдет!

Я замешкался, не желая оставлять ее одну против Вашингтона и подмоги, которая, нет сомнений, вот-вот к нему подоспеет, но она ударила его рукояткой ножа, отчего Вашингтон потерял сознание, и я понял, что она постоит за себя. Поэтому я возобновил гонку за Брэддоком, теперь уже на своих двоих, впрочем, как и он. У него оставался пистолет, и, метнувшись за огромный ствол дерева, он выставил оттуда оружие. Я скатился в укрытие в тот самый миг, когда он выстрелил, и пуля шлепнула в дерево слева от меня, а я вскочил и продолжил погоню. Он уже бежал, надеясь оторваться от меня, но я был лет на тридцать моложе его, я не толстел последние двадцать лет, распоряжаясь армией, и я даже не вспотел, когда он уже выбился из сил. Он обернулся, шляпа с него слетела, он оступился и едва не полетел через торчащие из земли корни дерева.

Я придержал бег, дав ему возможность восстановить равновесие и продолжить гонку, и преследовал его теперь чуть ли не шагом. За спиной у нас почти уже не слышались выстрелы, крики и стоны людей и животных. Лес, казалось, скрадывал шум боя, оставляя лишь звук прерывистого дыхания Брэддока и его шагов по мягкой подстилке леса. Он снова оглянулся и по-прежнему увидел меня — как я бегу за ним в полшага, и в конце концов, обессиленный, он упал на колени.

Я щелкнул пальцами, взвел клинок и приблизился к нему вплотную. У него тяжело вздымались плечи, и он еле отдышался, чтобы выговорить:

— За что, Хэйтем?

— Твоя смерть — это ключ, ничего личного, — сказал я.

Я вонзил в него клинок и видел, как пузырями пошла вокруг стали кровь, а его тело выгнулось и забилось в предсмертных судорогах.

— Ну, разве что капелька личного, — сказал я и опустил умирающее тело на землю.

— Ты у меня был как заноза в заднице, если честно.

— Но мы были братья по оружию, — сказал он. У него трепетали веки, смерть уже коснулась его.

— Были, пожалуй. Недолго. Думаешь, я забыл, что ты вытворял? Как ты резал невинных, без рассуждений. Для чего? Мира не достичь, если придерживаться такой твердости.

Взгляд его сосредоточился, он смотрел на меня.

— Чушь, — сказал он с удивительной и внезапной внутренней силой. — Если бы мы пользовались мечом более щедро и более часто, в мире было бы гораздо меньше проблем, чем сегодня.

Я поразмыслил.

— Тут я согласен, — сказал я.

Я взял его руку и снял с нее кольцо с изображением креста тамплиеров.

— Прощай, Эдвард, — сказал я и остался стоять, дожидаясь его смерти.

Но в это время я услышал, что приближается отряд солдат, и понял, что не успею убежать. Вместо того чтобы бежать, я лег на живот и вполз под поваленное дерево, неожиданно оказавшись глаза в глаза с Брэддоком. Он повернул голову, глаза его блеснули, и я понял, что он выдаст меня, если сможет. Он медленно поднял руку и попытался показать на меня, когда солдаты были уже близко.

Черт. Надо было сразу добить его.

Я смотрел на сапоги солдат, вышедших на поляну и обсуждавших, чем кончился бой, и видел, как Джордж Вашингтон пробрался через небольшую кучку солдат, бросился вперед и опустился на колени перед своим умирающим генералом.

У Брэддока еще сильнее затрепетали веки. Губы у него шевелились, он силился выговорить слова — слова, которыми можно указать на меня. Я собирался с силами и пересчитывал ноги: по меньшей мере, шесть или семь солдат. Справлюсь ли я?

Но я понял, что все попытки Брэддока привлечь ко мне внимание солдат не имели успеха. Вместо того, чтобы искать меня, Джордж Вашингтон положил голову Брэддока себе на грудь, выслушал его и воскликнул:

— Он жив!

И когда солдаты подняли Брэддока на руки и унесли прочь, я в своем укрытии закрыл глаза и выругался.

Чуть позже я разыскал Дзио.

— Сделано, — сказал я ей. — Свою часть уговора я выполнил, надеюсь, что ты выполнишь свою.

Она снова кивнула, велела следовать за ней, и мы верхом отправились в путь.

10 июля 17755 года

Мы ехали всю ночь, но наконец она остановилась и указала на земляную насыпь перед нами. Казалось, это была просто часть леса. Я подумал, что вряд ли бы я заметил ее, если бы ехал один. Мое сердце забилось, и я нервно переглотнул. Почудилось ли мне или так оно и было, но амулет у меня на шее вдруг словно ожил, потяжелел и потеплел.

Я глянул на Дзио, прежде чем шагнуть ко входу, а потом нырнул в него и очутился в небольшой комнате, облицованной нехитрой керамикой. На стене был круг из пиктограмм, с углублением в середине. Углубление величиной с амулет.

Я подошел к кругу и снял амулет с шеи, радостно заметив, что он слегка светится у меня на ладони. Оглянувшись на Дзио, у которой взгляд был тоже завороженный и чуть тревожный, я подступил к впадинке и, когда мои глаза свыклись с темнотой, рассмотрел две нарисованные на стене фигурки, коленопреклоненные перед впадиной, с простертыми руками, точно приносящие жертву.

Амулет, казалось, засиял еще ярче, будто желал соединиться с веществом комнаты. Сколько лет прошло? Я пытался сообразить. Сколько тысяч лет с тех пор, как амулет был высечен из этой скалы? Затаив дыхание, ожидая, что вот сейчас что-то выскочит со свистом, я дотянулся и вдавил амулет в полость.

И ничего не произошло.

Я посмотрел на Дзио. Потом снова на амулет, сияние которого стало гаснуть, словно отражая мои собственные гаснущие надежды. Губы у меня шевелились, пытаясь подобрать слова.

— Нет.

Я вынул амулет обратно и попробовал снова, и снова ничего.

— Ты выглядишь разочарованным, — раздался возле меня голос Дзио.

— Я думал, что это ключ, — сказал я и испугался собственной интонации — унылой и досадливой. — Что он что-то откроет.

Она пожала плечами.

— Кроме этой комнаты здесь ничего нет.

— Я ждал.

Чего я ждал?

— большего.

— Эти рисунки, что они значат? — спросил я, приходя в себя.

Дзио подошла к стене и глянула на них. Казалось, что один из них смотрит прямо на нее. Бог или богиня в древнем, замысловатом головном уборе.

— Этот рисунок рассказывает историю Йоттидизун, — сосредоточенно говорила

Дзио, — что явилась в наш мир и дала ему форму, чтобы могла существовать жизнь. Ее путешествие было трудным, полным потерь и великих опасностей. Но она верила в возможности ее детей и в то, чего они могут достичь. Хотя она уже давно покинула этот мир, ее глаза смотрят на нас. Ее уши слышат нас. Ее руки все так же направляют нас. Ее любовь все так же дает нам силы.

— Ты была ко мне очень добра, Дзио. Спасибо тебе.

Она смотрела на меня, и лицо ее было нежным.

— Мне жаль, что ты не нашел, что искал.

Я взял ее за руку.

— Мне надо идти, — сказал я, но мне вовсе не хотелось никуда идти, и в конце концов она меня не отпустила: обняла меня и поцеловала.

13 июля 1755 года

— Мастер Кенуэй, вы действительно нашли его?

Это были первые слова, которые произнес Чарльз Ли, когда я вошел в нашу комнату в таверне «Зеленый Дракон». Вся моя команда была в сборе, все смотрели на меня с надеждой, и лица у всех поникли, когда я отрицательно покачал головой.

— Это не то место, — сказал я. — Боюсь, что это не храм, а всего лишь раскрашенная пещера. Тем не менее, там есть изображения предтеч и письмена, означающие, что мы близки к цели. Мы должны удвоить наши усилия, расширить наш Орден и создать здесь постоянную базу, — продолжал я. — Хранилище ускользает от нас, но я уверен, что мы найдем его.

— Верно! — сказал Джон Питкерн.

— Тихо, тихо! — сказал Бенджамин Черч.

— Кроме того, я считаю, что пора принять в наши ряды Чарльза. Он зарекомендовал себя как верный ученик и служил исправно с того самого дня, как он пришел к нам. У вас должна быть возможность пользоваться нашими знаниями и извлекать из этого дара все преимущества, Чарльз. Кто против?

Все молчали и одобряюще смотрели на Чарльза.

— Отлично.

Я продолжал.

— Подойдите, Чарльз.

Он подошел, и я спросил:

— Клянетесь ли вы блюсти устав Ордена и наши принципы?

— Клянусь.

— Никогда не выдавать тайн и не разглашать истинную сущность наших трудов?

— Клянусь.

— И так будет отныне до самой вашей смерти, чего бы это ни стоило?

— Клянусь.

Все встали.

— Итак, мы приветствуем тебя в наших рядах, брат. Вместе мы увидим зарю нового мира, в котором будут царить цель и порядок. Дай мне руку.

Я взял кольцо, снятое с Брэддока, и надел его Чарльзу.

Я смотрел на него.

— Теперь ты тамплиер.

Он слегка усмехнулся.

— Да направит нас Отец Понимания, — сказал я, и все хором подхватили мои слова.

Теперь наша команда была полной.

1 августа 1755 года

Люблю ли я ее?

Мне трудно ответить на этот вопрос. Я знаю лишь то, что я счастлив быть с ней рядом и приравниваю к сокровищам время, проведенное вместе с ней.

Она. необычная. В ней есть что-то такое, чего я не встречал в других женщинах.

Тот «дух», о котором я говорил раньше, — он сквозит в каждом ее слове и жесте. Я ловлю себя на том, что очаровываюсь огнем, постоянно горящим в ее глазах, и пытаюсь понять, всегда пытаюсь понять — что она чувствует? О чем думает?

Я полагал, что она любила меня. Надо бы сказать: «Я полагаю, что она любит меня», но она как я. Она скрытная натура. И так же, как я, думаю, она понимает, что это любовь в никуда, что мы не можем переменить наши жизни, чтобы остаться вместе, ни здесь в лесу, ни в Англии, что существует слишком много препятствий для нашей совместной жизни: ее племя, например. Она не желает порывать со своими корнями. Она видит свое место среди своего народа, она будет защищать свою землю — землю, на которую, по их мнению, посягают такие люди, как я.

Но у меня тоже есть обязательства перед моими людьми. Принципы моего Ордена, разве они сочетаются с идеалами ее племени? Я не уверен. Я вынужден выбирать между Дзио и моими идеалами, и что же мне выбрать?

Вот над чем я ломал голову последние несколько недель даже в сладостные, краденые минуты блаженства с Дзио. Я мучился вопросом, что же делать.

4 августа 1755 года

Все решилось само собой сегодня утром, когда у нас побывал гость.

Мы были в лагере, милях в пяти от Лексингтона, и кроме нас там не было никого — ни единой живой души— уже несколько недель. Конечно, я услышал его раньше, чем увидел. Точнее сказать, я услышал тревогу, которую он вызвал: все подступающий шум взлетавших с деревьев птиц. Могавки так не ходят, было ясно, что это чужак: колонист, патриот, британский солдат или даже французский скаут[11], делавший крюк.

Почти час, как Дзио не было в лагере — она отправилась на охоту. Но я знал наверняка, что она тоже заметила встревоженных птиц; тоже потянулась за мушкетом.

Я быстро скользнул на дозорное дерево и внимательно осмотрелся. Он был там, вдалеке — одинокий всадник, медленно рысивший через лес. С мушкетом через плечо. На нем была треуголка и глухой темный сюртук; не военный мундир. Он осадил коня, остановился, полез в ранец, извлек подзорную трубу и поднес ее к глазам. Я заметил, что он нацелил подзорную трубу вверх, выше макушек деревьев.

Почему вверх? Смышленый парень. Он высматривал струйки дыма, сероватые на фоне ярко-голубого утреннего неба. Я глянул вниз, на наш костер, увидел дымок, который вился к небесам, и снова стал следить за всадником, который вел подзорную трубу вдоль горизонта, почти как.

Да. Почти как если бы он разделил всю видимую область сеткой и методично перемещался по ней из квадрата в квадрат так же, как это делал.

Я. Или мои ученики.

Я немного расслабился. Это был кто-то из моей команды — скорее всего, Чарльз, если судить по его комплекции и наряду. Он заметил струйку дыма от нашего костра, спрятал подзорную трубу в ранец и рысью двинулся дальше, к лагерю. Теперь он был ближе, и я убедился, что это Чарльз, и спустился с дерева в лагерь, беспокоясь, где теперь Дзио.

Внизу я осмотрелся и увидел лагерь глазами Чарльза: костер, две жестяные тарелки, тент, натянутый между деревьев, под которым лежали шкуры — мы с Дзио укрывались ими ночью, чтобы не мерзнуть. Я поправил тент так, чтобы шкуры были в тени, потом опустился возле костра на колени и сложил тарелки. Через несколько секунд он оказался на поляне.

— Здравствуйте, Чарльз, — сказал я, не оборачиваясь.

— Как вы узнали, что это я?

— Я видел, как вы практиковались в полученных навыках: я был впечатлен.

— Мне было у кого поучиться, — ответил он. И я уловил в его голосе улыбку и, наконец, обернулся — он смотрел на меня сверху вниз, из седла.

— Нам не хватает вас, мастер Кенуэй, — сказал он.

Я кивнул.

— Мне вас тоже.

Он поднял брови.

— Разве? Но вы же знаете, где нас искать.

Я ворошил палочкой в костре и наблюдал, как у нее загорается кончик.

— Я хотел убедиться, что вы сможете работать в мое отсутствие.

Он поджал губы и кивнул.

— Думаю, вы убедились. Ну, а в чем реальная причина вашего отсутствия, Хэйтем?

Я резко поднял голову от костра.

— А в чем же она должна быть, Чарльз?

— Возможно, вы тут радуетесь жизни с вашей подругой-индианкой, меж двух миров и никому не обязанные. Заманчивые, должно быть, каникулы.

— Осторожнее, Чарльз, — предупредил я. До меня вдруг дошло, что он смотрит на меня сверху вниз, и я встал, чтобы смотреть ему в глаза на одном уровне. — Может быть, вместо того чтобы обсуждать мои дела, вы перейдете к вашим? Рассказывайте, чем вы занимаетесь в Бостоне.

— Мы занимаемся тем, чем вы и велели. Землей.

Я кивнул и подумал о Дзио, пытаясь понять, есть ли другой способ.

— Что-нибудь еще? — спросил я.

— Продолжаем искать свидетельства о хранилище предтеч, — ответил он, задирая подборок.

— Понятно.

— Уильям намеревается возглавить экспедицию в ту пещеру.

Это новость.

— Вы даже не посоветовались со мной. — начал было я.

— Не посоветовались, потому что вас не было, — сказал он. — Уильям думает. Ну, если мы хотим найти это место, то эта пещера — лучший отправной пункт.

— Мы приведем в ярость индейцев, если влезем со своим лагерем на их земли.

Чарльз посмотрел на меня, как на ненормального. Конечно. Какое нам, тамплиерам, дело до огорчений нескольких туземцев?

— Я уже думал о хранилище, — поспешно сказал я. — Наверное, это теперь не первоочередная забота.

Я смотрел в сторону, вдаль.

— От чего еще вы собираетесь отказаться? — дерзко спросил он.

— Я вас предупредил.

Он посмотрел по сторонам.

— А где же она? Ваша индейская. возлюбленная?

— Вас, Чарльз, это не касается, и я буду благодарен вам, если вы прекратите говорить о ней в таком тоне, в противном случае я буду вынужден заставить вас переменить его.

Его ответный взгляд был холоден.

— Пришло письмо, — он достал из ранца письмо и бросил его к моим ногам.

Я заметил на конверте свое имя и сразу же узнал почерк. Письмо было от Холдена, и от одного вида этого почерка у меня заколотилось сердце: это была связь с моей прежней жизнью, моей другой жизнью в Англии и с моими прежними заботами — найти тех, кто убил моего отца.

Ни жестом, ни словом я не выдал своих чувств при виде этого письма, лишь добавил:

— Что-то еще?

— Да, — сказал Чарльз, — приятная новость. Генерал Брэддок скончался от полученных ран. Мертв наконец.

— Когда?

— Он умер вскоре после ранения, но новости дошли до нас только теперь.

Я кивнул.

— Что ж, с делами покончено, — сказал я.

— Превосходно, — сказал Чарльз. — Значит, мне убираться восвояси? Передать парням, что вы радуетесь жизни здесь, в этих дебрях? Нам остается только уповать, что вы когда-нибудь все-таки почтите нас своим присутствием.

Я думал о письме от Холдена.

— Может быть, даже раньше, чем вы рассчитываете, Чарльз. Подозреваю, что я скоро уеду по делам. Вы доказали, что способны не только справляться с делами. — Я слабо и невесело улыбнулся. — Может быть, вы будете заниматься этим и впредь. Чарльз натянул поводья.

— Как вам угодно, мастер Кенуэй. Я скажу парням, чтоб ждали вас. И все-таки соблаговолите передать вашей супруге наше почтение.

С тем он и удалился. Я еще посидел возле костра, слушая тишину леса, и наконец произнес:

— Ты можешь выйти, Дзио, он ушел, — и она соскочила с дерева, размашистым шагом прошла через поляну, и лицо у нее было грозовое.

Я поднялся навстречу ей. Ожерелье, которое она всегда носила, блестело в лучах утреннего солнца, и глаза у нее вспыхивали от гнева.

— Он был жив, — сказала она. — Ты солгал мне.

Я судорожно сглотнул.

— Но, Дзио, я.

— Ты сказал мне, что он мертв, — говорила она, повышая голос. — Ты сказал, что он мертв, чтобы я отвела тебя к храму.

— Да, — согласился я. — Я сказал, и за это прошу простить меня.

— А что это там о земле? — перебила она. — Что этот человек говорил об этой земле? Вы хотите отнять ее, так?

— Нет, — сказал я.

— Лжец! — крикнула она.

— Подожди. Я объясню.

Но ее уже нельзя было остановить.

— Я должна убить тебя за то, что ты натворил.

— Все верно, гневайся, проклинай меня, можешь прогнать. Но правда совсем не там, где тебе хочется, — заикнулся было я.

— Уходи! — сказала она. — Уходи отсюда и не возвращайся. А если вернешься, я своими руками вырву тебе сердце и брошу его на съедение волкам.

— Да послушай же, я.

— Клянусь! — крикнула она.

Я опустил голову.

— Как хочешь.

— Это всё, — сказала она, отвернулась и ушла, а я остался собирать вещи для возвращения в Бостон.

17 сентября 1757 года, два года спустя

На заходе солнца, красившего Дамаск в золотисто-коричневый цвет, я гулял с моим другом и помощником Джимом Холденом у стен дворца Каср Аль-Азем.

И размышлял о трех словах, которые меня сюда привели.

«Я нашел ее».

Это были всего лишь слова на бумаге, но они сказали мне всё, что мне было нужно, и выпроводили меня из Америки в Англию, где прежде всего в Шоколадном доме Уайта я встретился с Реджинальдом и проинформировал его о делах в Бостоне. О многих событиях он, конечно, знал из писем, но даже если и так, то я ожидал, что он хотя бы проявит интерес к деятельности Ордена, особенно в той части, что касалась его старого друга Эдварда Брэддока.

Я ошибся. Его интересовало только хранилище предтеч, и когда я сказал, что у меня есть сведения, что новые подробности о местоположении храма можно найти в Османской империи, он вздохнул и блаженно улыбнулся, как морфинист, смакующий свой сироп.

Через несколько секунд он спросил:

— А где же книга? — и в голосе его прозвучало беспокойство.

— Уильям Джонсон сделал копию, — я достал из своей сумки оригинал и легким толчком переправил его по гладкому столу Реджинальду. Книга была обернута в ткань, перевязана бечевкой, и Реджинальд благодарно глянул на меня, а потом дотянулся до свертка, развязал узел, снял обертку и насладился видом своего любимца — в старинном кожаном переплете с гербом ассасинов на обложке.

— Пещеру исследуют тщательно? — спросил он, снова завернув книгу, обвязав бечевкой и бережно отложив в сторону. — Мне бы очень хотелось глянуть на нее самому.

— Конечно, — солгал я. — Мы устроили там лагерь, но приходится ежедневно иметь дело с нападениями туземцев. Вам опасно там находиться, Реджинальд. Вы великий магистр Британского Обряда. Лучше вам оставаться здесь.

— Понятно, — кивнул он. — Понятно.

Я внимательно смотрел на него. Настаивать на посещении пещеры значило для него пренебречь обязанностями великого магистра здесь, а, как человек, преданный Ордену, Реджинальд не мог этого сделать.

— А амулет? — спросил он.

— Он у меня, — сказал я.

Мы еще немного поговорили, но теплоты между нами не было, и я ушел, так и не разобравшись, что творится в душе каждого из нас. Я уже воспринимал себя не как тамплиера, а как человека с корнями ассасина и тамплиерскими убеждениями, который ненадолго влюбился в женщину племени могавк. В общем, как человека с неплохими видами на будущее.

Поэтому поиски храма и возможность с помощью его содержимого утвердить главенство тамплиеров интересовали меня меньше, чем возможность объединения двух доктрин — ассасинов и тамплиеров. Я замечал, что отцовское учение и учение Реджинальда во многом совпадают, и видел в двух группировках больше сходства, чем различий.

Но сейчас меня ждало неоконченное дело, уже столько лет державшее меня в напряжении. Найду ли я убийц моего отца или разыщу Дженни, что сейчас еще важнее? В любом случае, мне надо было освободиться от этого долгого мрака, неизбывно висевшего надо мной.

Вот так и вышло, что словами «Я нашел ее» Холден начал новую одиссею, которая привела нас в самое сердце Османской империи, где в течение нескольких лет мы шли по следу Дженни.

Она была жива — вот что он выяснил. Жива и находится в руках работорговцев. К моменту, когда мир втянулся в Семилетнюю войну, мы почти точно установили, где искать Дженни, но работорговцы перебрались в другое место раньше, чем мы смогли настигнуть их. После это на розыски ушло еще несколько месяцев, пока мы не обнаружили, что она передана Османскому двору, во дворец Топкапи, в качестве наложницы. Мы отправились туда. И снова опоздали. Ее перевели в Дамаск, а именно в большой дворец, выстроенный по распоряжению османского наместника, Асад-паши аль-Азема.

Итак, мы прибыли в Дамаск, и я переоделся в наряд богатого купца — кафтан, тюрбан и просторные шаровары — и чувствовал себя, по правде сказать, неловко рядом с Холденом, одетым в простую одежду. Мы вошли в городские ворота, заметили, что на узких извилистых улицах, ведших к дворцу, слишком много стражи, и Холден, выполнивший свой урок, принялся разъяснять мне что к чему, пока мы неторопливо прогуливались в пыли и тепле.

— Наместник волнуется, сэр, — объяснял он. — Он полагает, что великий визирь Раджиб-паша задумал отомстить ему.

— Ясно. А он не ошибается? Точно ли великий визирь задумал отомстить?

— Великий визирь назвал его «крестьянин, сын крестьянина».

— Похоже, что действительно задумал.

Холден усмехнулся.

— Верно. И так как наместник опасается покушения, он увеличил стражу во всем городе и особенно во дворце. Видите всех этих людей?

Он указал на возмущенных горожан неподалеку, торопливо пересекавших наш путь.

— Да.

— Торопятся посмотреть казнь. Дворцового шпиона, конечно. Асад-паша аль-Азем видит их повсюду.

На небольшой площади, запруженной народом, мы увидели, как обезглавливают человека. Он умер с достоинством, и толпа одобрительно взревела, когда отрубленная голова покатилась по черным от крови доскам эшафота. Ложа наместника над площадью была пуста. Он оставался во дворце и, по слухам, не отваживался показываться на людях. Когда все кончилось, мы с Холденом повернулись и медленно направились к дворцу, а там неторопливо прошлись вдоль стен, отметив четырех часовых у главных ворот и еще нескольких возле соседних арочных.

— А внутри? — спросил я.

— Там две части: харамлик[12] и саламлик[13]. В саламликепокои для гостей, залы для приемов и развлечений, но мисс Дженни держат в харамлике.

— Если она там.

— Она там, сэр.

— Вы уверены?

— Бог свидетель.

— Почему ее увезли из Топкапи? Вы узнали?

Он глянул на меня, и лицо его неловко дрогнуло.

— Ну, у нее ведь возраст, сэр. Сначала она ценилась высоко, пока была моложе; по исламскому закону нельзя лишать воли других мусульман, поэтому большинство наложниц — христианки, захваченные, по большей части, на Балканах, и если мисс Дженни была, как вы говорили, миловидной, то я уверен, она была выгодной добычей. Беда в том, что в них нет недостатка, а мисс Кенуэй — ей ведь уже за сорок, сэр. Она уже давно не наложница; она не больше чем служанка. Разжалована, так сказать, сэр.

Я осмысливал это, пытаясь представить, что та Дженни, которую я знал когда-то — красивая и властная — ныне занимает такое низкое положение. Почему-то я воображал ее прекрасно устроенной и сметающей влиятельные фигуры османского двора, может быть, кем-то вроде королевы-матери. А вместо этого она была здесь, в Дамаске, в доме потерявшего фавору наместника, который сам вот-вот будет смещен. Что станется со слугами и наложницами смещенного наместника? Я попытался угадать. Вероятно, их ждет та же участь, что и того бедолагу, которого сегодня обезглавили на наших глазах.

— А какая стража внутри? — спросил я. — Не думаю, что в гарем пускают мужчин.

Он покачал головой.

— В гареме стража из евнухов. Операция, делающая их евнухами, кровавый ад, сэр, вы не захотите даже слушать об этом.

— Но вы все равно расскажете?

— Ну, а почему я должен нести это бремя в одиночку? Они выдирают гениталии с кровью и закапывают парня в песок по самую шею на десять дней. Лишь один из десяти этих страдальцев остается в живых, и эти ребята лютее лютого.

— Ясно, — сказал я.

— И еще кое-что: там, в харамлике, где живут наложницы, есть бани.

— Бани?

— Да.

— Что вы хотите сказать?

Он остановился. Глянул по сторонам, щурясь от солнца. Довольный тем, что рядом никого нет, он ухватился за железное кольцо, которое я даже не заметил — так хорошо оно скрывалось в песке под нашими ногами — и дернул его вверх, открыв люк и явив мне каменные ступени, ведущие в темноту.

— Живее, сэр, — усмехнулся он, — пока не вернулся часовой.

Мы спустились вниз и осмотрелись — осторожно и внимательно. Было темно и почти ничего не видно, но с левой стороны доносилось журчание какого-то потока, а прямо перед нами шел туннель, используемый или как водовод, или как средство для его обслуживания, или и для того и для другого.

Мы молчали. Холден порылся в кожаном мешке и достал вощеный фитиль и огниво. Он зажег фитиль, зажал его в зубах и достал из мешка еще и небольшой факел, который тоже зажег и поднял над головой, осветив все вокруг слабым оранжевым светом.

И правда, слева от нас был акведук, и в темноте исчезал неровный туннель.

— Он ведет прямо во дворец, под бани, — прошептал Холден. — Если я не ошибся, мы попадем в зал с бассейном пресной воды, под главными банями.

Я лишь удивленно выговорил:

— Долго же вы таили это.

— Иногда козырь в рукаве не помешает, сэр, — он просто просиял от удовольствия.

— Я буду впереди, ладно?

Он вел меня и за всю дорогу не проронил ни слова.

Факелы выгорели, мы бросили их, запалили новые и продолжили путь. Наконец впереди показался просторный мерцающий зал, и первое, что мы увидели, — бассейн с мраморными стенами, вода в котором была такой прозрачной, что казалось, она сияет в тусклом свете, проникавшем из открытого люка, к которому вели несколько ступенек. Второе, что мы увидели, был евнух, стоявший на коленях, спиной к нам, и набиравший из бассейна воду кувшином. В высоком белом колпаке и ниспадающих одеждах. Приложив к губам палец, Холден глянул на меня и стал было красться вперед, но я придержал его за плечо. Нам нужна была одежда евнуха, и пятна крови нам ни к чему. Это был человек, стороживший наложниц при османском дворе, а не какой-нибудь красный мундир из Бостона, и кровь на его одежде просто так не объяснишь. Поэтому я тихонько задвинул Холдена в туннель и, бессознательно разминая пальцы и пытаясь сообразить, где у евнуха сонная артерия, приблизился к нему, когда он уже наполнил кувшин и встал, чтобы уйти.

И тут я шаркнул сандалиями. Звук был крошечный, но эхо вышло такое, словно рядом извергся вулкан, и евнух вздрогнул.

Я замер и мысленно проклял эту обувь, а он, чуть наклонив набок голову, смотрел вверх, на люк, и пытался определить, где источник шума. Там он ничего не увидел и тоже замер, потому что до него дошло, что если звук раздался не сверху, значит, он раздался. Он глянул по сторонам.

Его внешность — одежда, осанка, коленопреклоненная поза, в которой он наполнял кувшин — словом, ничто в нем не предвещало, что он может действовать быстро. И умело. И тем не менее, он рывком развернулся и присел, а я лишь краем глаза успел заметить его кулак с кувшином, махнувший в меня, да так проворно, что запросто сбил бы меня с ног, если бы я, в свою очередь, не щегольнул бы таким же проворством и не увернулся бы.

Я уклонился, и только. Когда я отпрянул от второго удара кувшином, евнух за моей спиной заметил Холдена. Он кинул быстрый взгляд на каменную лестницу, его единственный выход. Он взвешивал варианты: бежать или драться. Он выбрал драться.

А все потому, что, как и предупреждал Холден, он был как раз тот самый лютый евнух.

Он отступил на несколько шагов назад, сунул руку под одежды и достал меч, а заодно разбил об стену кувшин, чтобы получить второе оружие. С мечом в одной руке и осколком кувшина в другой он двинулся на меня.

Вход в туннель был слишком узок. Драться с евнухом одновременно мы с Холденом не могли, а ближе к противнику был я. Переживать насчет пятен крови на одежде было уже поздно, и чуть отступив, я выдвинул клинок и приготовился к обороне. Он надвигался неотвратимо, притягивая мой взгляд. В нем было что-то грозное, что-то такое, что не позволяло мне первым нанести удар, и я понял, что — он сделал то, чего никогда не делал со мной ни один противник; как сказала бы в прежние времена моя мудрая нянюшка Эдит — он парализовал меня. Потому что я знал, через какую муку он прошел, когда его делали евнухом. Человек, вынесший такую муку, не побоится никого, тем более какого-то неуклюжего олуха, который и подкрасться-то к нему толком не смог. Он это понимал. Он видел, что парализует меня, и пользовался этим. Именно эта мысль была в его бесстрастном взгляде, когда меч в его правой руке рассек передо мной воздух. Стесненный в движении, я кое-как блокировал удар клинком и еле извернулся, чтобы избежать продолжения атаки с его левой руки, потому что он попытался, и почти удачно, ткнуть осколком кувшина мне в лицо.

Он не дал мне передышки, вероятно, понимая, что единственный для него способ разделаться со мной и с Холденом — загнать нас обратно в узкий туннель. Снова сверкнул меч, на этот раз из-под низа, и снова я отбил его клинком и, скривившись от боли, предплечьем блокировал очередной удар кувшином и попытался ответить контратакой, внезапным тычком направив клинок ему в грудь. Он закрылся кувшином, как щитом, мой клинок воткнулся в препятствие, фаянсовые брызги посыпались на пол и с плеском отскочили в бассейн. Клинок теперь придется затачивать.

Если я выкарабкаюсь отсюда.

Чертов мерин. Это был первый евнух, который нам попался, и мы тут же подрались. Я прикрывал собой Холдена и, отставляя назад ногу, старался выгадать себе чуть больше простора, но это снаружи, а внутренне я пытался пересилить себя.

Евнух бил меня — не по причине какого-то особого мастерства, а просто потому, что я боялся его. А нет ничего гибельней для воина, чем страх.

Я принял стойку пониже, чтобы в полную силу использовать клинок, и посмотрел противнику в глаза. На какой-то миг мы застыли, противоборствуя беззвучно, одной только силой воли. Я выиграл эту схватку. Его превосходство надо мной исчезло, и в его погасших глазах я прочел, что и он это признает — психологического преимущества у него больше нет.

Я скользнул вперед, вспыхнул клинок, и теперь уже была его очередь пятиться и отбиваться — прилежно и безошибочно, но без прежнего куража. В какой-то момент он даже крякнул и оскалился от напряжения, и я увидел, как на лбу у него тускло заструился пот. Клинок мой был стремителен. Тесня противника, я снова стал подумывать о том, как бы не запачкать кровью его одежду. Ход боя переломился; я побеждал, он махал мечом уже наугад, его атаки становились все более глупыми, и наконец мне выпала удача — я почти упал на колени и тут же бросился вверх и вонзил клинок ему в челюсть.

Тело его содрогнулось, а руки раскинулись в стороны, как у распятого. Меч его выпал, и когда рот у него разинулся в беззвучном крике, я увидел там серебристое лезвие моего клинка. И тело его рухнуло.

Во время боя я оттеснил его к самому подножию лестницы, а люк был открыт. В любой момент какой-нибудь евнух может поинтересоваться, где же кувшин с водой. И точно, наверху раздались шаги и над люком прошла тень. Я отпрянул, ухватил убитого за лодыжки и оттащил подальше, а заодно снял с него и нахлобучил на себя его шапку.

Тут же из люка показались босые пятки евнуха, который остановился на лестнице и, наклонив голову, всмотрелся в глубину зала. Моя белая шапка на какой-то миг сбила его с толку, я кинулся к нему, сцапал за одежду, и сдернул с лестницы вниз, хлопнув ему лбом в переносицу раньше, чем он успел вскрикнуть. Переносица хряснула и сломалась, глаза у него закатились, он, ошеломленный, сполз по стенке, и мне пришлось придержать ему голову, чтобы кровь не запачкала одеяние. На миг он пришел в себя и стал звать на помощь, но этого я не мог допустить. Я прикончил его, страшно ударив основанием ладони по разбитому носу и вбив сломанные кости в мозг.

Через несколько секунд я взбежал по лестнице и очень тихо, очень осторожно закрыл люк, чтобы мы могли хотя бы отдышаться, пока к ним не явилась помощь. Ведь где-то там какая-то наложница дожидалась заказанного кувшина с водой.

Мы, не сговариваясь, нацепили одежду евнухов и нахлобучили колпаки. С какой радостью я сбросил с себя проклятые сандалии!

Мы оглядели друг друга. На платье Холдена были пятна крови, из носа бывшего хозяина. Я поскреб их ногтями, но вместо того чтобы стереть, как я рассчитывал, я лишь намочил и размазал их. В конце концов, после ряда страдальческих гримас и остервенелых кивков, мы пришли к выводу, что пятна придется оставить как есть и отважиться на риск. Я потихоньку открыл люк и выглянул в верхнюю комнату, которая была пуста. Здесь царили полумрак и прохлада; облицованные мрамором стены казались светящимися, потому что большую часть нижнего этажа занимал бассейн с гладкой, бесшумной, но какой-то одушевленной поверхностью.

Опасности не было, и я подал знак Холдену, который вслед за мной выбрался через люк. Мы постояли так с минуту, привыкая к обстановке и посматривая друг на друга со сдержанным ликованием, а потом направились к двери, которая вела во внутренний дворик.

Я понятия не имел, что ждет нас снаружи, и невольно напрягал пальцы, готовясь в нужный момент пустить в ход спрятанный клинок, а Холдену, верно, не хотелось выпускать из рук меч, и мы собирались оказать достойную встречу и своре злобных евнухов, и толпе стенающих наложниц.

Вместо всех этих страхов нам открылась картина прямо-таки божественная, какой-то потусторонний мир, полный покоя, безмятежности и прекрасных женщин. Это был просторный двор, мощенный черно-белым камнем, с журчащим фонтаном посередине и обрамленный галереями с витиеватыми колоннами в тени нависающих деревьев и виноградных лоз. Умиротворяющее место, посвященное красоте, неге, покою и размышлениям. Журчание и бормотание фонтана было здесь единственным звуком, несмотря на присутствие людей. Наложницы в ниспадающем серебристом шелке сидели на каменных скамьях, погруженные в созерцание или занятые рукодельем, или прогуливались по дворику, бесшумной походкой, невероятно горделивые и осанистые, и вежливо раскланивались на ходу друг с другом; а между ними сновали служанки, одетые в такие же одежды, и все равно легко отличимые, потому что они, и молодые, и старые, были не так прекрасны, как женщины, которым они служили.

Сколько было женщин, столько было и мужчин, стоявших большей частью по периметру двора, бдительных и готовых услужить по первому зову: евнухов. У меня отлегло от сердца, потому что никто не обращал на нас внимания; правила зрительных контактов походили на искусную мозаику. И поскольку мы были здесь чужаками, эти правила пришлись нам весьма кстати.

Мы встали у дверей бани, наполовину скрытых колоннами и виноградными лозами, и я безотчетно принял позу, в которой стояли остальные стражи — прямая спина, руки скрещены на груди, — а взгляд мой метался по двору, выискивая Дженни.

Вот она. Сперва я не узнал ее; взгляд прошел мимо. Но глянув еще раз, туда, где у фонтана в непринужденной позе отдыхала какая-то наложница, подставлявшая служанке для массажа ступни, я понял, что служанка и есть моя сестра.

Годы брали свое, и хотя в ней еще угадывалась былая красота, но темные волосы местами поседели, на увядшем лице виднелись морщины, кожа слегка одрябла, и обозначились темные круги под глазами: измученными глазами. Была какая-то ирония в том, что узнать сестру я смог лишь по выражению лица, так свойственному ей в молодости: надменному и презрительному, когда она смотрела на все свысока. Под этим взглядом прошло мое детство. Не то чтобы я нашел удовольствие в этой иронии, просто не мог ее не отметить.

Дженни ощутила мой взгляд и тоже посмотрела на меня. Какое-то мгновение брови ее хмурились в замешательстве, и я бы очень удивился, если бы она тут же признала меня по прошествии стольких лет. Но нет. Я стоял слишком далеко. В одежде евнуха. Но кувшин — кувшин предназначался ей. И, видимо, ее озадачило, почему это за водой к бассейну пошли одни евнухи, а вернулись совсем другие.

Она еще немного постояла на коленях, выполняя свою работу, а потом, проворно обходя шелковых красавиц, направилась через весь двор к нам. Я отступил за спину Холдена, а она, отклонив голову, чтобы не цеплялись виноградные лозы, свисавшие с портика, остановилась примерно в футе от нас.

Она ничего не сказала — говорить возбранялось — но в словах не было необходимости. Взгляд ее скользнул к дверям бани и значил он только одно: где моя вода? На лице у нее, каким бы скромным ни было теперь ее влияние, все-таки читался отзвук той, былой Дженни, — чувство превосходства, так мне памятное.

Холден под требовательным взглядом Дженни склонил голову и подался к дверям бани. Я молился, чтобы он услышал мои мысли — надо заманить Дженни внутрь, тогда наш побег был бы делом решенным. Он разводил руками, показывая, что там небольшая заминка, и знаками давал понять, что нужна помощь. Но Дженни, вместо того, чтобы предложить помощь, заметила что-то в наряде Холдена и не пошла к двери, а зацепила Холдена пальцем, как крюком, развернула его и указала ему на грудь. На пятно крови.

У нее глаза расширились, она перевела взгляд на лицо Холдена и по этому лицу поняла — перед ней самозванец.

С разинутым ртом она сделала назад один шаг, другой, наткнулась на колонну, и этот толчок вывел ее из оцепенения, и разинутый рот уже готов был нарушить священный запрет и воззвать о помощи, но тут я скользнул из-за плеча Холдена и тихо выдохнул:

— Дженни, это я. Хэйтем.

Она нервно оглянулась во двор, где все шло своим чередом, и никому не было дела до того, что происходит тут, под портиком, потом повернулась ко мне, и глаза ее все увеличивались и увеличивались, наполняясь слезами, и наконец годы отступили, и она узнала меня.

— Хэйтем, — прошептала она, — ты пришел за мной.

— Да, Дженни, да, — тихо сказал я, испытывая непонятную смесь чувств, среди которых явно выделялось чувство вины.

— Я знала, что ты придешь, — сказала она. — Я знала, что ты придешь.

Голос ее делался громче, и я забеспокоился и тревожно глянул во двор. Она подалась вперед, оттолкнув Холдена, схватила меня за руки, и в ее взгляде появилась мольба.

— Скажи мне, что он мертв. Скажи, что ты убил его.

Разрываясь меж двух желаний — закрыть ей рот и в то же время узнать, о чем идет речь — я лишь снова беззвучно выдохнул:

— Кто? Кто мертв?

— Берч! — яростно выплюнула она, и на этот раз ее голос был уже слишком громок.

За ее спиной под портиком шла наложница. Плавной походкой, прямо на нас, скорее всего в баню. Вид у нее был задумчивый, но на шум она подняла глаза, и ее полная безмятежность сменилась бешеным испугом — она высунулась во двор и заорала неизбежное слово, которое мы больше всего боялись услышать:

— Стража!

Первый стражник даже не сообразил, что я вооружен, и я щелкнул клинком и воткнул его стражнику в живот. У него вытаращились глаза, и он хрюкнул мне в лицо брызгами крови. С надсадным воплем, вывернув за спину руку, я сдернул его с себя, и его все еще дрыгавшийся труп сбил с ног второго стражника, нападавшего на меня, и оба они скатились на черно-белые плиты двора. Набежали новые, и начался бой. Краем глаза я увидел блеснувший клинок и увернулся как раз вовремя, иначе он торчал бы в моей шее. Изогнувшись, я ухватил противника за вооруженную руку, переломил ее и вогнал свой клинок ему в челюсть. Я присел, крутанулся и резким пинком сбил с ног четвертого стражника, а потом, вскочив, топнул по его лицу и услышал, как хрустнул у него череп. Рядом Холден повалил трех евнухов, но теперь стражники знали что почем и подходили к нам гораздо осмотрительнее, а мы, укрывшись за колоннами, тревожно переглядывались и пытались сообразить, как же нам добраться до люка так, чтобы нас не сцапали.

Догадливые ребята. Двое из них пошли вперед вместе. Мы с Холденом встали плечом к плечу и отбивались, а справа на нас уже наседала еще парочка стражников. Какой-то миг все висело на волоске, но встав спина к спине, мы отбили натиск стражников, и они чуть отошли от портика, и начали новую атаку, подбираясь к нам шаг за шагом, медленно и сосредоточенно.

Позади нас у дверей стояла Дженни.

— Хэйтем! — позвала она, и в голосе ее был страх. — Надо бежать.

Что с ней будет, попади она теперь к ним в руки? Как с ней расправятся? Я боялся представить.

— Бегите вдвоем, — через плечо поддакнул Холден.

— Нет, — отозвался я.

Снова атака, и снова мы отбились. Еще один евнух повалился с предсмертным стоном. Эти люди не кричат даже умирая, даже с клинком в кишках. Через головы тех, что стояли перед нами, я увидел, что все новые и новые стражники наполняют двор. Как тараканы. Мы убивали одного, и на его место тут же приходили двое.

— Бегите, сэр! — уговаривал Холден. — Я их задержу, а потом догоню вас.

— Не валяй дурака, Холден! — отрезал я, но все-таки не смог сдержать насмешливый тон. — Как ты их задержишь? Они тебя в куски изрубят.

— Я видал переделки и похлеще, — огрызнулся Холден и обменялся с кем-то сабельными ударами.

Бравада в его голосе была сомнительной.

— Вот и не возражай, — сказал я и парировал удар меча со стороны какого-то евнуха, но не клинком, а просто кулаком по физиономии, так что нападавший отлетел, крутанувшись, как волчок.

— Бегите! — отчаянно крикнул Холден.

— Если погибнем, то вместе, — сказал я.

Но Холден решил, что время реверансов кончилось.

— Слушай, друг, спасутся хотя бы двое или никто — что лучше-то?

И Дженни тут же потянула меня за руку к открытым дверям бани, а слева нахлынули новые стражники. Но я все еще колебался. Пока наконец Холден, тряхнув головой, не развернулся резко и не гаркнул:

— Вы уж простите меня, сэр!

А потом он пихнул меня в дверь и захлопнул ее раньше, чем я пришел в себя.

На какой-то миг в комнате повисла растерянная тишина, потому что я лежал распростертый на земле и пытался осознать то, что случилось. Снаружи слышался шум боя — странного, тихого, приглушенного боя — и глухие удары в дверь. Потом раздался крик — крик Холдена, и я встал на ноги и толкнул дверь, чтобы скорее выбраться назад, но Дженни схватила меня за руку.

— Ты ему уже ничем не поможешь, — тихо сказала она, и снаружи тут же донесся еще один крик — крик Холдена:

— Ублюдки, чертовы паскудные[14] ублюдки!

Я последний раз глянул на дверь и задвинул засов, и Дженни потащила меня к люку.

— Это все, на что вы способны, сволочи? — мы спускались по ступенькам, и голос Холдена тускнел и становился все неразборчивее.

— Ну, давайте, вы, зверюги кастрированные, покажите, на что вы способны против одного из парней его величества[15].

Последним до нас, уже бегущих по туннелю, донесся чей-то пронзительный вопль.

21 сентября 1757 года

Я надеялся, что никогда в жизни я не испытаю удовольствия от убийства, но для коптского жреца, стоявшего на страже возле монастыря Абу-Гербе на горе Гебель Этер, я сделал исключение. Должен признаться: я убил его с наслаждением.

Он рухнул к подножию забора, окружавшего небольшой участок, грудь его тяжело вздымалась, вздохи были судорожными — он умирал. Каркнул над головой сарыч, и я посмотрел на горизонт, где маячили арки и шпили монастыря, сложенного из песчаника.

И увидел теплый отблеск жизни в окне.

У моих ног булькал умирающий стражник, и в какую-то секунду мелькнула мысль, что надо бы добить его, но опять-таки, зачем — зачем оказывать ему милосердие? Он умирал медленно, но страшная боль, которую он испытывал перед смертью, не стоила ничего — ничего— в сравнении с теми муками, что причинялись бедолагам, страдавшим когда-то в этом месте.

И в частности, тому, кто страдал там сейчас.

В Дамаске, на рынке, я выведал, что Холден не был убит, как я думал, а был взят в плен и переправлен в Египет, в коптский монастырь Абу-Гербе, где из мужчин делали евнухов. Туда я и пришел, молясь, чтобы успеть вовремя, но в глубине души подозревая, что опоздал. И так оно и вышло.

Судя по всему, забор уходил глубоко в землю, чтобы его не подкопали ночные хищники. На участке было место, где евнухов по шею зарывали в песок и оставляли так на десять дней. И никто не желал, чтобы лица закопанным выгрызли за это время гиены. Вовсе нет. Нет, если эти люди умирали, то лишь от долгого перегрева на солнце или от ран, полученных во время кастрации.

Когда стражник умер, я пробрался на участок. Было темно, путь мне освещала только луна, и все равно я видел, что песок вокруг меня весь в крови. Сколько же мужчин, подумал я, мучились здесь, изувеченные, а потом погребенные по самую шею? Где-то неподалеку послышался слабый стон, и прищурившись, я заметил на земле неровный предмет, в самой середине участка, и сразу понял, что принадлежит он рядовому Джеймсу Холдену.

— Холден, — прошептал я, и уже через секунду я сидел на корточках возле его головы, торчавшей из песка, и задыхался от того, что видел. Ночь была прохладной, но днем стояла жара, такая беспрерывная, солнце палило, такое нещадное, что казалось, на лице его сгорело даже само мясо. Губы и веки стали коркой и кровоточили, сгоревшая кожа отслаивалась. У меня наготове была кожаная фляжка с водой, я откупорил ее и поднес к его губам.

— Холден, — повторил я.

Он шевельнулся. Глаза у него на миг приоткрылись и сосредоточились на мне, беспомощные и полные боли, но осмысленные, и очень медленно на его потрескавшихся и затвердевших губах появилось какое-то подобие улыбки.

Но улыбка исчезла, и он забился в конвульсиях. Пытался ли он вырваться из песка, или это был какой-то приступ, я не понял, только голова у него билась из стороны в сторону, рот разинулся, и я склонился и взял его лицо в руки, чтобы он не причинял себе лишнюю боль.

— Холден, — я старался голосом успокоить его. — Не надо, Холден. Пожалуйста.

— Вытащите меня отсюда, сэр, — прохрипел он, и глаза у него влажно заблестели.

— Вытащите меня.

— Холден.

— Вытащи меня отсюда, — взмолился он. — Вытащите меня, сэр, прошу вас, сейчас же, сэр.

У него снова задергалась голова, влево и вправо. И я снова протянул руки, чтобы придержать его, чтобы остановить истерику. Сколько осталось времени до новой стражи?

Я приложил ему к губам фляжку и дал глотнуть воды как следует, потом достал из-за спины лопату и начал копать кровавый песок вокруг его головы, разговаривая с ним, пока освобождал ему от песка голые плечи и грудь.

— Прости меня, Холден, прости, пожалуйста. Я не должен был бросать тебя.

— Я сам вас прогнал, сэр, — выдавил он. — Пинка дал, помните.

Чем глубже я копал, тем чернее от крови становился песок.

— О боже, что они сделали с тобой?

Но конечно, я знал, что сделали, а через несколько секунд получил и подтверждение, когда выкопал его по пояс и увидел тугую повязку, тоже пропитанную густой, черной, запекшейся кровью.

— Дальше осторожней там, сэр, — сказал он очень-очень тихо и содрогнулся от резкой вернувшейся боли. И в конце концов она оказалась для него непереносимой, и он потерял сознание — к счастью, потому что я смог извлечь его и унести из этого проклятого места к нашим лошадям, привязанным к деревьям у подножья холма.

Я устроил Холдена поудобнее, а потом вгляделся в монастырь, стоявший на холме. Проверил механизм клинка, прицепил саблю на пояс, зарядил два пистолета и сунул их за портупею и еще зарядил два мушкета. Запалил фитиль и факел, взял мушкеты и пошел назад, на холм, и на вершине зажег еще один факел и еще один. Я выгнал лошадей и первый факел бросил в конюшню, и с плотоядным треском вспыхнуло сено; второй полетел к порогу часовни, и когда она хорошенько заполыхала вместе с конюшней, я неспешно перебежал к спальням, зажигая на ходу новые факелы, разбил там окна и швырнул факелы внутрь. А потом я вернулся к центральному входу, к мушкетам, оставленным под деревом, и стал ждать.

Не долго. Первый жрец появился через несколько мгновений. Я застрелил его, швырнул мушкет в сторону, взял другой и застрелил еще одного. Выбегали все новые и новые, я разрядил в них пистолеты, бросился к двери и атаковал их клинком и саблей. Вокруг меня падали трупы — десять, одиннадцать и еще, и еще — а дом все пылал, и я пропитался кровью жрецов, кровь была на руках, и ее ручьи стекали с моего лица. Раненые вопили от боли, я не трогал их, а остальные столпились в доме и одинаково страшились и сгореть внутри, и выбраться наружу, навстречу смерти. Некоторые, конечно, рискнули и кинулись вперед, вооруженные саблями, но были тут же зарезаны. Те, что остались внутри, сгорели. Может быть, кто-то и удрал, но у меня не было настроения следить за каждым. Я только убедился, что большинство из них погибли; послушал вопли и вдохнул запах жареной плоти тех, кто укрылся внутри, а потом я переступил через тела мертвых и умирающих и ушел, оставив позади догорающий монастырь.

25 сентября 1757 года

Мы сидели в небольшом домике за столом с остатками трапезы и одинокой свечой между нами. Рядом спал Холден, в лихорадке, и время от времени я вставал и менял тряпицу у него на голове на более прохладную. Необходимо чтобы лихорадка прошла правильно, и только когда ему станет лучше, мы отправимся дальше.

— Отец был ассасином, — сказала Дженни, когда я сел. Мы впервые говорили об этих вещах с момента побега. Всё было как-то не до этого — надо было присматривать за Холденом, выбираться из Египта и каждую ночь искать себе пристанища.

— Я знаю, — сказал я.

— Знаешь?

— Да. Догадался. Еще тогда, когда ты намекала на это, много лет назад. Помнишь? Ты еще называла меня «Прыскун». Она сжала губы и смущенно поежилась. — и говорила, что я наследник. И что рано или поздно я узнаю, что мне предназначено.

— Помню.

— Но узнал я скорее поздно, чем рано. Что мне предназначено.

— Но если ты понял, то почему жив Берч?

— А зачем ему умирать?

— Он тамплиер.

— Я тоже.

Она отпрянула, и лицо у нее потемнело от ярости.

— Ты — ты тамплиер! Но это противно всему, что отец когда-либо…

— Да, — спокойно ответил я. — Да, я тамплиер. И нет. Это не противно тому, во что верил наш отец. К тому времени, как я узнал о его убеждениях, я заметил много общего в этих двух доктринах. Я стал задумываться, а не являюсь ли я, принимая во внимание мою природу и мое нынешнее положение в Ордене, наиболее подходящей фигурой для объединения ассасинов и тамплиеров.

Я замолчал. Она немножко пьяна, понял я; у нее как-то странно скривилось лицо, и она презрительно фыркнула:

— А что же теперь с ним? С моим бывшим женишком, обладателем моего сердца, бравым и очаровательным Реджинальдом Берчем? Что с ним, скажи на милость?

— Реджинальд мой наставник, мой магистр. Именно он воспитывал меня все годы после налета.

Ее лицо исказила самая гадкая, самая ядовитая ухмылка, которую я только мог вообразить.

— Нет, ну не везунчик ли? Его, видишь ли, наставляли. А меня, представь, тоже наставляли — турецкие работорговцы.

Я чувствовал, что она будто видит меня насквозь, будто была свидетелем того, чем я занимался все эти годы; и я опустил глаза, а потом глянул в другую часть комнаты, где лежал Холден. Комната, полная моих прегрешений.

— Прости, — сказал я. И им обоим: — Простите.

— Да брось ты. Я ведь тоже одна из счастливчиков. Меня не трогали до продажи османскому двору, а потом заботились обо мне во дворце Топкапи, — она отвела взгляд.

— Могло быть и хуже. В конце концов, я привыкла.

— К чему?

— Думаю, ты боготворил отца, так ведь, Хэйтем? Наверное, и сейчас боготворишь.

Он солнце и луна. «Мой отец мой король». Но не для меня: я его ненавидела. Вся его болтовня о свободе, духовной свободе и свободе мысли, не распространялась на меня, его собственную дочь. Мне не полагалось занятий с оружием, помнишь? «Думать иначе» — не для Дженни. Просто: «Будь послушной девочкой и ступай замуж за Реджинальда Берча». Какая прелестная была бы пара. Смею заверить, султан со мной обходился лучше, чем он. Я когда-то сказала тебе, что наши жизни предначертаны, помнишь? Кое в чем я ошиблась, конечно, потому что мы и подумать не могли, как все обернется, но с другой-то стороны? С другой стороны я во всем права, Хэйтем, потому что ты родился, чтобы убивать, и ты убиваешь, а я родилась, чтобы обслуживать мужчин, и именно это я и делала. Но моя служба кончилась. А твоя?

Она умолкла, взяла стакан с вином и залпом выпила. Какие ужасные воспоминания пыталась она заглушить?

— Это ведь твои дружки тамплиеры напали на наш дом, — сказала она, когда стакан опустел. — Я уверена.

— Но ведь колец ты не видела.

— Не видела, и что? Что это доказывает? Что они сняли их, только и всего.

— Нет, Дженни, это не тамплиеры. Я с ними потом сталкивался. Это были наймиты. Наемники.

Да, наемники, подумал я. Наемники, работавшие на Эдварда Брэддока, который был близок к Реджинальду…

Я подался вперед.

— Мне сказали, что у отца что-то было — что-то, что они искали. Ты знаешь, что это?

— Еще бы. Они везли это в повозке, той ночью.

— Что же это?

— Книга.

Во мне всё захолодело, замерло.

— Что за книга?

— Коричневая, в кожаном переплете, с печатью ассасинов.

Я кивнул.

— Сможешь узнать ее, если увидишь?

Она пожала плечами.

— Ну, наверное.

Я глянул на Холдена, на его тело, блестевшее от пота.

— Когда лихорадка пройдет, мы отправимся туда.

— Куда туда?

— Во Францию.

8 октября 1757 года

Утро было прохладное и солнечное, и точнее всего можно было бы назвать его «испятнанным» солнцем, потому что яркий свет, проникавший сквозь полог деревьев, превращал лесную подстилку в пестрое лоскутное одеяло с золотыми лоскутами.

Мы ехали верхом, друг за другом, трое, впереди был я. За мной ехала Дженни, давно уже скинувшая наряд служанки и облачившаяся в робу, полы которой свисали сбоку ее лошади. На голове у нее был большой темный капюшон, и лицо под ним вырисовывалось смутно, словно оно выглядывало из пещеры: хмурое, напряженное, в оправе седоватых волос, падавших на плечи. За Дженни следовал Холден в таком же, как у меня, наглухо застегнутом сюртуке, в шарфе и в треуголке, разве что сидел он несколько ссутулившись, и вид у него был бледный, болезненный и. неспокойный.

После лихорадки он стал неразговорчив. Были, правда, моменты — слабые отблески прежнего Холдена: мимолетная улыбка или вспышка его лондонской рассудительности, — но они прошли, и скоро он совсем замкнулся. Во время нашего путешествия через Средиземное море он держался особняком, сидел в одиночестве и все о чем-то думал. Во Франции мы переменили внешность, купили лошадей и направились к замку, а он все так же хранил молчание. Он выглядел слабым, и видя его на прогулке, я думал, что он еще испытывает боли. Я замечал, что и в седле он время от времени морщится, особенно на бездорожье. Мне и думать было тяжело о той пытке, физической и нравственной, которую он терпит.

В часе пути от замка мы остановились и я прицепил на пояс шпагу, зарядил и сунул за портупею пистолет. Холден сделал то же самое, и я спросил его:

— Вы уверены, что сможете драться, Холден?

Он глянул на меня укоризненно, и я заметил мешки у него под глазами.

— Прошу прощения, сэр, но то, что у меня выдрали, помещалось не в голове.[16]

— Не обижайтесь, Холден, я не подразумевал ничего такого. Но ответ я получил, и он меня устраивает.

— А вы думаете, что будет драка, сэр? — спросил он, и я заметил, что он снова поморщился, когда передвинул саблю на поясе, чтоб она была под рукой.

— Не знаю, Холден, право, не знаю.

Мы подъехали к замку поближе, и нам попался первый патрульный. Перед моей лошадью стоял охранник и смотрел на меня из-под широких полей шляпы: тот же самый, что был здесь четыре года назад, во время моего последнего визита.

— Это вы, мастер Кенуэй? — спросил он.

— Да, я, и со мной двое приятелей, — откликнулся я.

Я следил за ним очень внимательно, пока он всматривался в Дженни, а потом в Холдена, и хотя он и пытался утаить это, но по его глазам я понял все, что мне нужно.

Он уже собрался вложить себе в рот пальцы, но я прыгнул с коня, захватил его голову и вонзил ему в глаз и в мозг спрятанный клинок и успел перерезать ему глотку раньше, чем он хотя бы пикнул.

Стоя на коленях возле повергнутого часового, у которого быстро и обильно сочилась кровь из широкой раны на шее, словно из второго, ухмыляющегося, рта, я через плечо обернулся назад: Дженни смотрела на меня нахмурившись, а Холден застыл в седле с обнаженной саблей.

— Может, объяснишь, что все это значит? — спросила Дженни.

— Он хотел свистнуть, — сказал я, оглядывая лес вокруг нас. — В прошлый раз он не свистел.

— Ну и что? Может, они поменяли правила.

Я покачал головой.

— Нет. Они знают, что мы едем. Они ждут нас. Свистом он предупредил бы других.

Мы не добрались бы и до замковой лужайки, как нас перерезали бы.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

— Я не знаю, — резко ответил я. Под моей ладонью грудь охранника поднялась и опустилась последний раз. Глаза у него закатились, а тело содрогнулось, и он умер.

— Я предполагаю, — продолжил я, вытирая окровавленные руки о землю и вставая.

— Я предполагал годами и не видел очевидного. Книга, которую ты видела той ночью в карете, — она у Реджинальда. Он и здесь будет держать ее при себе, я почти уверен. Нападение на наш дом устроил именно он. И именно он должен ответить за смерть отца.

— О, как это до тебя вдруг дошло? — усмехнулась она.

— Просто раньше. я отказывался верить в это. Но теперь, ты права, до меня дошло.

Все вдруг обрело смысл. Например, как-то вечером, еще мальчиком, я встретил Реджинальда возле буфетной. Бьюсь об заклад, он искал книгу. Вот почему он втирался в нашу семью, Дженни, и по той же причине просил твоей руки, — ему была нужна книга.

— Мне ты можешь это не объяснять, — сказала Дженни. — Я пыталась предупредить тебя той ночью, чтобы ты знал, что он предатель.

— Знаю, — сказал я и на мгновенье задумался. — А отец знал, что он тамплиер?

— Сначала нет, но потом я догадалась и сказала отцу.

— Вот почему у них вышла размолвка, — кивнул я.

— Размолвка?

— Я слышал, как они спорили. А после этого отец нанял охранников, ассасинов, скорее всего. Реджинальд сказал мне, что это он предупредил отца об опасности.

— Еще одно вранье, Хэйтем.

Я смотрел на нее, и меня слегка трясло. Ну, да. Вранье. Все, что я знал — мое детство и вообще всё — стоит именно на этом фундаменте.

— Он использовал Дигвида, — сказал я. — Это Дигвид сказал ему, где спрятана книга.

Я вздрогнул от внезапной догадки.

— Что? — спросила она.

— Тогда, возле буфетной, Реджинальд спрашивал меня, где хранится мой меч. И я сказал ему про тайник.

— Который в бильярдной?

Я кивнул.

— Они ведь пошли прямо туда? — спросила она.

Я снова кивнул.

— Они знали, что книга не в буфетной — Дигвид сказал им, что она перепрятана.

Поэтому они и отправились прямо в игровую.

— Но они не тамплиеры, — сказала она.

— Что ты хочешь сказать?

— В Сирии ты говорил, что люди, напавшие на нас, не тамплиеры, — голос ее был насмешлив. — Они не могут быть твоими любимыми тамплиерами.

Я покачал головой.

— Нет, это не они. Я же рассказывал, что сталкивался потом с ними, и что они люди Брэддока. Реджинальд, видимо, давно задумал воспитывать меня в Ордене.

Я помолчал и пояснил: — из-за наследия, наверное. Поэтому посылать к нам в дом тамплиеров той ночью было рискованно. Я бы обо всем догадался. И приехал бы сюда еще раньше. Я почти добрался до Дигвида. Я почти настиг их в Шварцвальде, но потом.

Перед глазами у меня встала та хижина.

— Реджинальд убил Дигвида. Вот почему они все время опережали нас, и до сих пор опережают.

Я указал на замок.

— Что же будем делать, сэр? — спросил Холден.

— То же, что и они сделали в ту ночь на площади Королевы Анны. Дождемся ночи.

А потом проникнем туда и убьем их.

9 октября 1757 года

Над этими строчками дата — 9 октября, — которую я весьма оптимистично нацарапал, когда завершил предыдущую запись, предполагая, что вскоре по горячим следам сделаю отчет о нашем нападении на замок. Но теперешние строки я пишу спустя несколько месяцев, и чтобы рассказать подробности той ночи, я должен обращаться к своей памяти.

Сколько их там может быть? В мой последний визит было шестеро. Усилил ли Реджинальд за это время охрану, понимая, что я могу вернуться? Я думал, что да. Удвоил. Итого двенадцать, плюс Джон Харрисон, если он еще в замке. И, естественно, Реджинальд. Ему пятьдесят два, и навыки свои он уже подрастерял, но и в этом случае, я понимал: недооценивать его не стоит.

Так что мы ждали и надеялись, что они сделают то, что в конце концов они и сделали: выслали поисковый отряд за пропавшим патрульным, трех человек — они пересекли темный газон, со шпагами наголо, и на их мрачных лицах плясали отблески факелов.

Они возникли из темноты и растворились в лесу. За воротами они стали выкликать его по имени, а потом поспешили к месту его дежурства.

Его тело было там же, где я его оставил, а поблизости, за деревьями, заняли позицию мы: Холден, Дженни и я. Дженни, вооруженная ножом, стояла позади, в резерве; а мы с Холденом взобрались на деревья — хотя Холдену это было трудновато — и стали наблюдать и ждать, и когда отряд наткнулся на тело, мы были уже как взведенная пружина.

— Он мертв, сэр.

Старший склонился над трупом.

— Уже несколько часов.

Я крикнул, как ночная птица, — сигнал для Дженни, чтобы она начинала. Ее зов о помощи возник в лесной дали и пронзил всю округу.

Пугливо дернувшись, старший повел своих помощников в чащу, и они с громом и треском вломились под деревья, на которых затаились мы с Холденом. В нескольких ярдах от себя я видел силуэт Холдена, и у меня было только одно желание — чтобы он хорошо себя чувствовал, я просто молил бога об этом, потому что в следующий миг патруль оказался прямо под нами, и я прыгнул с ветки.

Я обрушился на старшего, всадил ему клинок — в глаз и в мозг — и умер он моментально. С корточек я скользнул вверх и назад и распорол брюхо второму патрульному — он упал на колени, блеснув кишками через зияющую дыру в мундире, и повалился ничком на мягкую лесную подстилку.

— Неплохо крикнуто, — через несколько минут сказал я Дженни.

— Рада стараться. — Она нахмурилась. — Но когда мы будем там, Хэйтем, я не собираюсь отсиживаться за кулисами.

Она подняла нож повыше.

— Я хочу сама расправиться с Берчем. Он вышвырнул меня из моей жизни. Сумел

быть беспощадным, не убивая меня. И я должна отплатить ему тем же: выдеру ему и яйца и.

Она замолчала и оглянулась на Холдена, который опустился неподалеку на колени и смотрел в землю.

— Я... — начала было она.

— Все правильно, мисс, — откликнулся Холден. Он поднял голову и с взглядом, которого я никогда прежде не видел у него, сказал: — Только выдерите ему все причиндалы раньше, чем убьете его. Тогда этот выродок помучается наверняка.

Вдоль периметра замка мы пробрались к воротам, возле которых взволнованно прохаживался одинокий часовой, ломавший голову, куда делся поисковый отряд, и, вероятно, солдатским чутьем угадавший неладное.

Но никакое чутье не позволило ему уберечься от смерти, и через несколько мгновений мы нырнули в калитку и, пригнувшись, пересекли лужайку. Мы остановились и скорчились за фонтаном, стараясь не дышать, при шуме еще четырех солдат, которые шли от парадной двери замка, стуча сапогами по мощеной дорожке и выкликая имена. Поисковый отряд, отправленный на поиски первого поискового отряда. Теперь замок был в полной боевой готовности. Вряд ли мы сможем пробраться тихо. По крайней мере, мы уменьшили их число до.

Восьми. По моему сигналу мы с Холденом выскочили из-за фонтана и набросились на них, перерезав всех и даже не дав им обнажить клинки. Нас заметили. Со стороны замка раздался крик и тут же — резкий хлопок ружейного выстрела, и за спиной у нас в основание фонтана ударилась дробь. Мы кинулись в этом направлении, к парадной двери, где еще один охранник, заметив, как я молнией мчусь на него, попытался ускользнуть внутрь.

Ему не хватило проворства. Я вогнал клинок в створ закрывавшейся двери, попал ему в щеку и, со всего разгона толкнув дверь, вломился внутрь и проехал по вестибюлю на подошвах, а он отлетел в сторону, умытый кровью из развороченной челюсти. Наверху, на лестничной площадке, треснул мушкетный выстрел, но стрелок взял слишком высоко, и пуля шлепнулась в деревяшку. В тот же миг я рванул на площадку, где снайпер, отшвырнувший мушкет с досадливым воплем, выхватил шпагу и бросился мне навстречу.

В глазах у него был ужас; у меня кровь вскипела. Я себя чувствовал скорее зверем, а не человеком, и действовал по звериному инстинкту, а мое сознание словно взмыло надо мной и наблюдало за схваткой со стороны. Я настиг стрелка в считанные секунды и швырнул его через перила вниз, в вестибюль, и туда же выбежал еще один охранник — как раз навстречу Холдену, который ворвался в парадную дверь вместе с Дженни. С бешеным криком я прыгнул вниз и мягко приземлился на тело сброшенного стрелка, и новый охранник был вынужден обернуться ко мне, чтобы я не убил его со спины.

Холдену этого было достаточно.

Я кивнул ему и снова взбежал наверх: там, на площадке, появился еще один человек, и я присел, уклоняясь от пистолетного выстрела — позади меня пуля шлепнула в каменную стену. Это был Джон Харрисон, и я набросился на него раньше, чем он успел вынуть кинжал. Я рванул его за ночную рубашку, повалил на колени и занес над ним спрятанный клинок.

— Ты знал? — я не говорил, я рычал. — Ты помог расправиться с моим отцом и исковеркал мне жизнь?

Он покорно склонил голову, и я вонзил ему в шею клинок, перерубив позвоночник и убив его на месте.

Я вынул шпагу. Остановился у двери Реджинальда, глянул по сторонам и уже собрался вышибить дверь пинком, когда вдруг понял, что она приоткрыта. Я пригнулся и толкнул ее, и она, скрипнув, отворилась.

Посреди комнаты, одетый, стоял Реджинальд. Верный привычке соблюдать этикет, он оделся, чтобы встретить своих убийц. Вдруг на стене мелькнула тень — от фигуры, притаившейся за дверью. Не дожидаясь, пока ловушка сработает, я протаранил дерево двери шпагой, услышал душераздирающий вопль и отступил — дверь закрылась под тяжестью тела последнего охранника, прижатого к ней. Он смотрел на торчавшую из его груди шпагу распахнутыми, словно не верящими глазами и чиркал ногами по деревянному полу.

— Хэйтем, — хладнокровно произнес Реджинальд.

— Это последний? — спросил я, нахохлившись, потому что у меня перехватывало дыхание. Умирающий за моей спиной снова шаркнул ногами, и я понял, что это Дженни и Холден пытаются войти и снаружи толкают его изгибающееся тело дверью. Наконец с последним кашлем он умер, тело соскользнуло с клинка, и Дженни с Холденом ворвались в комнату.

— Да, — кивнул Реджинальд. — Теперь моя очередь.

— Моника и Лусио в безопасности?

— Да, в своих комнатах, по коридору.

— Холден, не могли бы вы оказать мне любезность? — спросил я через плечо. — Посмотрите, пожалуйста, они действительно целы и невредимы? От этого будет зависеть, сколько лишних пинков причитается мистеру Берчу.

Холден оттащил от двери тело охранника, сказал: «Да, сэр» и вышел, затворив за собой дверь с демонстративной уверенностью, что не ускользнуло от Реджинальда. Реджинальд улыбнулся. Долгой, медленной, печальной улыбкой.

— Все, что я делал, я делал на благо Ордена, Хэйтем. На благо всего человечества.

— За счет жизни моего отца? Ты уничтожил нашу семью. Неужели ты думал, что я не узнаю об этом?

Он грустно покачал головой.

— Мой дорогой мальчик, как магистр, ты должен уметь принимать трудные решения. Разве я не учил тебя этому? Я помог тебе стать магистром Колониального Обряда, понимая, что и там тебе придется принимать такие решения, и веря, что ты способен на это, Хэйтем. Решения, которые необходимо принимать на пути к высшей цели. В стремлении к идеалам, которые ты разделяешь, помнишь? Ты спрашиваешь, думал ли я, что ты все узнаешь? И мой безусловный ответ: конечно, да. Ты изобретательный и упрямый. Я сам учил тебя этому. Я должен был учитывать вероятность того, что в один прекрасный день ты узнаешь правду, но я надеялся, что когда этот день настанет, у тебя уже выработается по-настоящему философский взгляд. — Его улыбка была натянутой. — Но приняв во внимание число жертв, я вынужден разочароваться на этот счет, разве нет?

Я сухо рассмеялся.

— Да, Реджинальд, да. Разочаруйся. То, что ты сделал, это извращение всего, во что

я верю, и знаешь, почему? Ты это сделал не с помощью наших идеалов, а обманом. Как мы можем зажечь веру, если в наших собственных душах ложь?

Он в раздражении покачал головой.

— Да будет тебе нести эту наивную чушь. Я бы еще понял это, когда ты был молоденьким адептом, но теперь-то? На войне мы делаем все, чтобы обеспечить победу.

И значение имеет только то, что мы сделаем с самой победой.

— Нет. Мы должны делами подтверждать то, что проповедуем. А иначе наши слова ничего не стоят.

— Да в тебе говорит ассасин, — он удивленно вздернул брови.

Я пожал плечами.

— Я своей природы не стыжусь. У меня было время, чтобы примирить кровь ассасина с убеждениями тамплиеров, и мне это удалось.

Близко от меня я слышал дыхание Дженни, влажное, прерывистое, а теперь и учащенное.

— Ах, вон оно что, — в его голосе была издевка. — Ты воображаешь себя миротворцем.

Я промолчал.

— И думаешь, что можешь изменить порядок вещей? — усмехнулся он.

Но ответила ему Дженни.

— Нет, Реджинальд, — сказала она. — Он думает убить тебя, чтобы отомстить за все, что ты с нами сделал.

Он повернулся в ее сторону, словно впервые заметил ее присутствие.

— О, как поживаете, Дженни? — спросил он, чуть задрав подбородок, и добавил неискренне: — Я вижу, вы еще не увяли от времени.

У нее вырвался какой-то придушенный рык. Краем глаза я заметил, что рука с ножом угрожающе двинулась вперед. Он тоже это видел.

— Ну, как, — продолжал он, — с пользой ли ты провела время в наложницах? Мне даже представить трудно, сколько разных стран ты повидала, сколько народов и разных культур.

Он провоцировал ее и достиг своей цели. С яростным воплем, рожденным годами покорности, она бросилась на него, чтобы искромсать ножом на куски.

— Нет, Дженни! — крикнул я, но уже поздно, потому что, конечно, он был готов к ее нападению. Она сделала именно то, что ему требовалось, и когда она оказалась в пределах досягаемости, он выхватил собственный кинжал — спрятанный, должно быть, на спине за поясом — и, уклонившись от ее ножа, с легкостью нанес мощный встречный удар. Она взвыла от боли и негодования, а он вывернул ей запястье, заставив выронить нож, а предплечьем захватил ей шею так, чтобы кинжал оказался возле ее горла.

Через плечо он скосился на меня, и глаза его весело блеснули. Я стоял, как пружина, готовый прыгнуть, но он ткнул ей в горло клинком, и она всхлипнула, тщетно пытаясь обеими руками разомкнуть захват.

— Э-э-э, — предостерег он, все так же удерживая у ее горла клинок и уже обходя меня стороной. Он тащил ее к двери, но выражение его лица сменилось с торжествующего на злобное, потому что она начала драться.

— Не дрыгайся, — сказал он сквозь зубы.

— Делай, как он говорит, Дженни, — попросил я, но она выкручивалась у него в руке, взмокшие от пота волосы прилипли у нее к лицу, как будто она была до такой степени возмущена его объятиями, что скорее согласилась бы зарезаться, чем провести хотя бы еще одну секунду в этой близости. Да она и порезалась — по шее у нее стекала кровь.

— Дрыгнись еще, девка! — рявкнул он, теряя самообладание. — Сдохнуть хочешь, черт бы тебя побрал?

— Лучше сдохнуть, чтобы мой брат прикончил тебя, чем дать тебе смыться, — шипела она и продолжала борьбу.

Короткими взглядами она указывала мне что-то на полу. Неподалеку от них лежало тело охранника, и куда она тянет Реджинальда, я понял всего на секунду раньше, чем она достигла цели: Реджинальд попал отставленной ногой в труп и остался без опоры. Всего на какой-то миг. Но этого было достаточно. Дженни с истошным криком рванулась назад, Реджинальд споткнулся, потерял равновесие и от резкого толчка врезался в дверь, из которой все еще торчал клинок моей шпаги.

У него разинулся рот — в беззвучном крике потрясения и боли. Он еще цеплялся за Дженни, но хватка его ослабла, и Дженни упала перед ним, оставив его пришпиленным к двери, и переводила взгляд от меня к его груди, из которого проклюнулся кончик шпаги. Он поднял страдальческое лицо — на зубах у него была кровь. А потом, медленно, он соскользнул с клинка и присоединился к своему последнему телохранителю, хватаясь за рану на груди; и кровь уже пропитала его одежду и набежала озерцом на полу.

Он смог слегка повернуть голову и глянуть на меня.

— Я старался делать то, что было правильным, Хэйтем, — сказал он, и у него сошлись вместе брови. — Ты ведь в состоянии это понять?

Я смотрел на него и у меня болело сердце, но не за него — за детство, которое он у меня отнял.

— Нет, — ответил я, и когда его глаза погасли, я пожелал, чтобы мое равнодушие не покидало бы его и на том свете.

— Ублюдок! — выкрикнула Дженни из-за моей спины. Она обхватила свои колени руками и рычала, как зверь. — Считай, что тебе повезло, что я не выдрала тебе яйца.

Но я не думаю, что Реджинальд слышал ее. Этим словам суждено было остаться здесь, в мире вещественном. А он был мертв.

Снаружи раздался шум, и я перешагнул через трупы и распахнул дверь, готовый сразиться с новой стражей. Но вместо стражи меня встретили взгляды Моники и Лусио, шагавших по этажу с узелками в руках в сопровождении Холдена. У них были бледные и изможденные лица людей, долгое время лишенных свободы, и когда они глянули через перила в вестибюль, то Моника задохнулась от зрелища трупов и, потрясенная, прижала ко рту сцепленные кулаки.

— Простите, — сказал я, не очень-то понимая, за что я извиняюсь. За их потрясение? За трупы? За то, что они четыре года пробыли в заложниках?

Лусио глянул на меня с лютой ненавистью и отвернулся.

— Нам не нужны ваши извинения, благодарю вас, сэр, — ответила Моника на ломаном английском. — Мы благодарны вам за долгожданную свободу.

— Может быть, вы подождете нас, и уедем все вместе, утром? — спросил я. — А с вами все в порядке, Холден?

— Да, сэр.

— Думаю, что нам лучше отправиться поскорее, как только мы соберем все, что нужно, — сказала Моника.

— Право, подождите, — сказал я, и в голосе у меня была усталость. — Моника. Лусио. Пожалуйста, подождите, и отправимся все вместе, утром, чтобы уж вы были наверняка в безопасности.

— Нет, благодарю вас, сэр.

Они спустились по лестнице, и Моника обернулась и глянула наверх, на меня.

— Думаю, вы сделали достаточно. Мы знаем, где конюшня. Если бы нам можно был запастись продуктами на кухне и взять лошадей.

— Конечно. Конечно. Есть ли у вас. есть ли у вас что-нибудь для обороны, что-то, чем можно отбиться от грабителей?

Я быстро сбежал вниз и взял шпагу у одного из убитых охранников. И передал ее Лусио, рукояткой вперед.

— Возьмите, Лусио, — сказал я. — Вам это пригодится, чтобы защитить в дороге мать.

Он ухватил шпагу, посмотрел на меня, и мне показалось, что взгляд у него смягчился.

А потом он вонзил шпагу в меня.

27 января 1758 года

Смерть. Сколько ее уже было, и будет еще.

Много лет назад, когда я дрался с налетчиком в Шварцвальде, я совершил ошибку: пробил ему почку и вызвал быструю смерть. Когда Лусио проткнул меня шпагой в вестибюле замка, он по чистой случайности не задел ни один важный орган. Хотя удар был жесток. Как и у Дженни, его поступок был рожден гневом, который сдерживался годами, и жаждой мести. Но я, как человек, почти всю жизнь пытавшийся совершить возмездие, вряд ли могу винить его за это. Он не убил меня, конечно, иначе я не писал бы эти строки.

Однако повреждения он мне причинил серьезные, и остаток года я провалялся в постели, в замке. Я держался на самом краю смертной бездны, то срываясь в небытие, то выбираясь обратно, раненый, воспаленный, в горячке, но уставшее бороться, ослабевшее и неустойчивое пламя моей души не хотело гаснуть.

Мы поменялись ролями, и теперь Холдену была очередь нянчиться со мной.

Всякий раз, когда я приходил в сознание и прекращал метаться в потных простынях, он оказывался рядом, поправлял мне постель, прикладывал свежую прохладную фланельку к моему горячему лбу и успокаивал меня.

— Все в порядке, сэр, все в порядке. Главное, не волнуйтесь. Худшее уже позади.

Так ли? Позади ли мое худшее?

Однажды — на какой день лихорадки, я не помню — я проснулся и, ухватившись за плечо Холдена, сел. И внимательно глядя ему в глаза, спросил:

— Моника. Лусио. Где они?

Я видел эту картину — яростный, мстительный Холден режет их обоих насмерть.

— Последнее, сэр, что вы велели, прежде чем потеряли сознание — не трогать их, — сказал он с таким видом, который показывал, что это его не радует. — Я их и не трогал.

Мы отправили их, куда они хотели, и лошадей дали, и припасы.

— Хорошо, хорошо. — я хрипел и чувствовал, как поднимается тьма, чтобы снова завладеть мной. — Вы не можете винить.

— Трусость это была, вот что, — с сожалением говорил он, пока я проваливался с небытие. — И слова другого нет, сэр. Трусость. Вы теперь просто глаза закройте и не волнуйтесь.

Я видел и Дженни, и даже в моем горячечном, ненормальном состоянии не мог не заметить, что она изменилась. Она словно обрела внутренний покой. Раз или два я осознал ее сидящей возле моей кровати и услышал, что она говорит о жизни на площади Королевы Анны — что она намеревается возвратиться и, как она выразилась, «приняться за дело».

Я боялся и думать. Даже в полубреду мне стало жаль бедолаг, ведущих дела Кенуэев, за которых примется моя сестра Дженни, вернувшись в отчий дом.

На столике возле кровати лежало кольцо тамплиеров, принадлежавшее Реджинальду, и я даже не прикасался к нему. По крайней мере теперь я не ощущал себя ни тамплиером, ни ассасином, и ни с тем, ни с другим Орденом не желал иметь ничего общего.

И вот, через какие-нибудь три месяца после того, как меня зарезал Лусио, я поднялся с постели.

Холден слева придержал меня двумя руками под локоть, и я с глубоким вздохом выбросил из-под простыней ноги, поставил их на холодный деревянный пол и потом ощутил, как скользнул вниз, к коленям, подол ночной рубашки — я встал и выпрямился впервые с тех пор, как вернулся к жизни. И тут же почувствовал болезненный толчок от раны в боку и схватился за нее рукой.

— Воспаление было сильным, сэр, — пояснил Холден. — Часть сгнившей кожи пришлось отрезать.

Я поморщился.

— Куда вы желаете отправиться, сэр? — спросил Холден, когда мы медленно двинулись от кровати к двери. Я чувствовал себя как инвалид, но сейчас был рад и этому. Силы должны скоро восстановиться. И тогда я.

Вернусь к прежней жизни? Ответа у меня не было.

— Я бы посмотрел в окно, Холден, если вы поможете, — сказал я, и он кивнул и подвел меня туда, и я посмотрел на окрестности, по которым так много гулял в детстве. И подумал, что когда я стал взрослым, то вспоминая «дом», я чаще всего представлял себя у окна: как я смотрю в сад на площади Королевы Анны, или на парк в замке. И то, и другое я считал своим домом, да и теперь считаю. И теперь, когда я знаю всю правду об Отце и Реджинальде, оба дома приобрели даже еще большее значение, почти двойственное: как две половинки моего отрочества, две части моего нынешнего я.

— Довольно, Холден, спасибо, — сказал я и дал ему уложить меня в постель.

Я лег и почувствовал вдруг. страшно признаться — «слабость» после такого долгого путешествия: до окна и обратно.

И все-таки я был почти здоров, и от этой мысли я улыбался, пока Холден со странным, мрачным, замкнутым лицом наполнял стакан и готовил компресс.

— Хорошо, что вы уже встаете, сэр, — сказал он, заметив, что я смотрю на него.

— Благодаря вам, Холден, — ответил я.

— И еще мисс Дженни, — напомнил он.

— Конечно.

— Мы оба волновались за вас все это время, сэр. Надежды почти не было.

— Мне только и не хватало — пройти через войны, ассасинов, бешеных евнухов, чтобы в итоге меня прикончил мальчик-стебелёк.

Я усмехнулся. Он кивнул и отрывисто рассмеялся.

— Совершенно верно, сэр, — согласился он. — Горькая ирония.

— Но я жив и еще повоюю, — сказал я, — и, наверное, через неделю мы отсюда уедем: вернемся в Америку и займемся делом.

Он смотрел на меня и кивал.

— Как вам будет угодно, сэр, — сказал он. — Значит, здесь все кончено?

— Да, кончено. Простите, Холден, что последние месяцы выдались такими беспокойными.

— Я просто хотел увидеть, что вы здоровы, сэр, — сказал он и вышел.

28 января 1758 года

Первое, что я услышал сегодня утром, был крик. Крик Дженни. Она вошла в кухню и увидела Холдена, повесившегося на веревке для белья.

Еще до того, как она вбежала ко мне в комнату, я понял — понял, что произошло.

Он оставил записку, но в этом не было необходимости. Он убил себя из-за того, что с ним сделали коптские жрецы. Всё было просто и предсказуемо, и всё-таки не верилось.

Я знаю со времен смерти отца, что состояние оцепенения есть верный признак грядущей душевной боли. Чем более подавленным, потрясенным и оцепеневшим чувствует себя человек, тем дольше и сильнее будет скорбь.