Поклонись роднику

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Из райцентра Никаноров вернулся в конце дня. Только переступил порог конторы, бухгалтер доложила новость:

— Почитай-ка, Николай Александрович, что пишет в районке Тамарка Логинова.

Никаноров быстро пробежал глазами по третьей полосе — вот она, подпись: «Т. Логинова, доярка совхоза «Белореченский». Заголовок: «Итоги не радуют». Черт ее дернул с этой статейкой! Мало еще неприятностей! То хоть ругают корреспонденты, а тут — своя. Разложил газету на столе, стал читать:

Тяжело придавив мясистыми кулаками газету, точно все зло заключалось в ней, Никаноров некоторое время сидел в неподвижной позе, с озабоченным лицом. Вроде бы не привыкать к всевозможной критике, а вот заело. И что эта выскочка сунулась в газету? Ладно бы языком болтала. Ну, народ!

Никаноров подписал документы и уже собирался уходить, как вдруг услышал в прихожей голос Тамары Логиновой, разговаривавшей с уборщицей. Сам распахнул дверь, позвал:

— Логинова, зайди.

Вошла смело, встала около стола, скрестив на груди руки, смотрит своими черными глазами вроде бы даже дерзко, не моргнет: что ей бояться-то, если совхоз испытывает нужду в доярках? Ничего с ней не поделаешь.

— Та-ак, Логинова, значит, решила высказаться, статейку нацарапала. — Никаноров пристукнул тыльной стороной ладони по газете, выразительно глянул на доярку.

— Не нацарапала, а написала.

— Получается, ты беспокоишься за животноводство, а директор такой-сякой…

— Как не беспокоиться-то! Вот навозный транспортер неделю не работает!

— Да я десять раз звонил в «Сельхозтехнику»! — Никаноров сердито потыкал толстым, будто надутым, пальцем в телефон.

— Что я, неправду написала, что ли?

— Накатать легко — ты сядь на мое место да покрутись. Умница нашлась.

— Просто надоело смотреть на беспорядки, и нечего мне выговаривать: я свое дело делаю не хуже других.

— Ну, знаешь, молода еще учить-то, — оборвал ее директор.

В полупальто нараспашку, кряжистый, краснолицый, он похаживал, бросая негодующие взгляды на доярку. Его возмущало, как эта худенькая большеглазая бабенка может безбоязненно дерзить ему. Перестал давить яловыми сапогами поскрипывающие половицы.

— Все, Логинова, ступай… и поменьше высовывайся.

— Еще не так напишу! — И хлопнула дверями.

От негодования Никаноров даже подался за ней в безотчетном порыве, но сдержал себя, хотя круто выругался, поскольку был один в кабинете. Самое досадное заключалось в том, что нельзя было и пригрозить. Избаловался народ, каждый знает себе цену, качает права.

Уж как повело на неприятности, так одно к одному. Дернул черт пойти в магазин, а там как раз митинговал и бранил Никанорова вздорный мужик Федор Иванов, явившийся из Осокина. Дело в том, что вся семья Ивановых работала на осокинской ферме, и все были отмечены премией по итогам года, кроме самого хозяина, поскольку был грех: два дня не появлялся он на ферме. Вот и запала обида на директора.

— Опять гуляешь? — не здороваясь, сказал Никаноров.

— Гуляю! А ты думаешь, только тебе можно пить? — придрался Федор.

— Кончай базарить и ступай домой.

— Може, я заночую в Белоречье? Пусть работают те, кто премии получает. Ты еще плохо знаешь Иванова! — распалялся, колотя себе в грудь, Федор.

— Да отвяжись! — Никаноров отстранил его тяжелой рукой и прошел мимо.

Черт знает какая муха укусила Иванова! Метнулся за директором, шибанул его по уху. Внешне посмотреть, против Никанорова Федор слабоват, но мужик жилистый, кулак у него жесткий. Неожиданным наскоком он попросту ошеломил Никанорова, хорошо еще, их вовремя разняли.

Наутро Федор Иванов смекнул, что натворил неладное. Как говорят, пьяного грехи, а трезвого ответ. Жена посылала просить прощения у Никанорова — не смог переломить себя, решив, будь что будет. Конечно, Никаноров не мог оставить это дело без последствий, заявил в милицию. Пятнадцать суток продержали Федора в Покровском отделении.

Вечером уже потемну, добрался он до своего Осокина в самом мрачном настроении. Не обрадовали ни свет в окнах избы, ни сама встреча с домочадцами. Молча разделся в кути, молча пощелкал соском умывальника и тяжело опустился на привычное место в переднем углу; сразу сели ужинать, пришли из своей половины и молодые. Все выжидательно наблюдали за ним, как будто он сильно изменился за эти дни. Правда, рыжие волосы свалялись грязными сосульками, золотисто искрилась щетина, худощавое лицо казалось жестким, злым.

— Чего уставились, как на арестанта? — буркнул он, тыкая вилкой в картошку.

— Да ты и есть арестант! — сорвалась жена. — И себя и нас опозорил. Думаешь, отсидел пятнадцать суток, дак ничего особенного? А вот попробуй помаши теперь кулаками, дадут срок по-настоящему.

— Перестань! — огрызнулся Федор.

— Мало тебе! Ну, не дурак ли, кинулся на директора?! — не унималась Марья. — Да он житья тебе не даст. Натворил делов, что всем нам стыдно в глаза людям смотреть.

Конопатая, широколицая, грудастая Марья выглядела монументально по сравнению с Федором, но поблажки он ей не давал, так что в другом случае она не стала бы перечить мужу.

Федор не считал нужным оправдываться. Ел он как бы машинально, а сам, сведя ячменного цвета брови, упорно нацелил взгляд куда-то на середину стола. После некоторой паузы заявил:

— Я все обдумал: уедем мы отсюда.

— Чего-о? Не мели языком-то! — удивилась Марья.

— А я говорю, уедем — и шабаш! — пристукнул кулаком Федор. — Пусть тогда повертится Никаноров. Не только ферму придется закрывать, и сама деревня пропадет: без Ивановых ни туды и ни сюды.

Сноха, державшая на руках сынишку, вопросительно глянула на мужа, дескать, ответь.

— И куда ты наладился, пап? — весело спросил Николай.

— Ты не улыбайся — дело серьезное. Напишу брату, чтобы переговорил со своим директором, нельзя ли приехать. Слыхал, как нахваливал он совхоз: живут богато, город рядом. Нашу семью любое хозяйство примет.

— И не выдумывай! Невелик министр твой брат. Везде хорошо, где нас нет. Горячка-то пройдет — образумишься, — рассудила Марья.

— Сама когда-то говорила, мол, все поуезжали в город, одни мы застряли в Осокине.

— Дак, милый мой, помоложе была, теперь уж внуки пошли, так что привязали Арину хвостом за рябину.

— Вы как хотите, а мы останемся, — встряла сноха и, потютюшкав сынишку, добавила: — У нас вот этот человечек еще мал.

— Я бы поехала, — поддержала Федора дочка. — Чего у нас в Осокине? Скука, особенно зимой.

Ее можно понять: только окончила школу, первый год работает на ферме. Парней в деревне нет, ровесница одна, дочка бригадира Шалаева, с которой вместе пошли в доярки.

Толька, младший сын Ивановых, слушал этот разговор встревоженно: намерение отца испугало его. Разве мог он уехать, оставив в Белоречье Шуру Козлову? Из армии писал ей, а теперь частенько по вечерам гоняет в село на мотоцикле. Можно бы и пешочком пробежаться, да молодежь нынче больше на технику надеется. Зимник хорошо укатан, вот и догадался Толька ездить на ИЖе, сняв коляску и оставив третье колесо для устойчивости. Сегодня тоже собрался на свидание, сидит за столом уже одетый в коричневый свитер с желтыми полосками. Вид у него спортивный, волосы причесаны с пробором на боку.

— Ну, а ты, жених, чего помалкиваешь? — шутливо подтолкнул Николай брата.

Толька смутился, но ответил определенно:

— Никуда я не поеду.

— А тебе еще рано против батьки перья подымать, — зыркнул на сына Федор. — Любовь, понимаешь ли! Да таких, как твоя Шурка, там полно!

— Таких нет.

— Х-хе! — желчно встряхнулся Федор. — Свет клином сошелся! В конце концов, устроимся на новом месте — и привезешь ее: так-то еще больше досадим Никанорову. Нет, не могу жить с ним в одном совхозе!

— Ладно, уймись! Нечего горячку пороть, чай, не горит, — урезонивала его Марья.

Толька поднялся из-за стола, надел меховую куртку и распустил уши у шапки.

— Опять на мотоцикле? — спросил Федор.

— Конечно.

— Ничего не держит мальчика, ни стужа, ни мороз… — вспомнила веселую частушку мать. — Середина марта, а тепла-то нет.

— Кто зимой гоняет на мотоцикле? Доездишься, свернешь башку, — недовольно бурчал Федор.

Хлопнула дверь. Через несколько минут Толька выкатил из пристройки мотоцикл и, как заправский кроссовый гонщик, газанул по дороге к Белоречью.

Привалившись к окну, Федор курил и смотрел, как красный огонек заднего мотоциклетного фонаря удаляется в темноту. Не давала покоя мысль крепко досадить Никанорову. Осокино держится на Ивановых. Женщины, все трое, работают доярками, Федор — скотником, сыновья — оба трактористы, тоже обслуживают ферму, подвозят корма, отвозят молоко. Одним словом, самая опорная семья в бригаде. «Что будут делать без нас? — не без злорадства задавался вопросом Федор. — Пусть повертятся…»

К счастью, осуществить свои угрозы он не успел, так как ситуация вскоре изменилась.

Когда председатель колхоза «Красная заря» Алексей Васильевич Логинов вошел в кабинет первого секретаря райкома, у него находился председатель совета РАПО Доброхотов. Он сидел перед раскрытой папкой, озабоченно морщил лоб, побарабанивая пальцами по бумагам.

— Вот он лучше нас знает, как обстоят дела в «Белореченском», — Доброхотов показал на Логинова и пояснил ему: — Надо что-то решать в отношении Никанорова, иначе доведет хозяйство до ручки, тем более что сейчас всюду говорим об укреплении трудовой дисциплины. Только что комитет народного контроля проверил, как обеспечивается сохранность техники в совхозе. Пожалуйста, читаю прямо по бумаге: «…оказалось разукомплектовано десять машин и механизмов балансовой стоимостью восемнадцать и три десятых тысячи рублей. Из имеющихся двадцати восьми тракторов в исправном состоянии находятся лишь пятнадцать. Машины работают без технических уходов от ремонта до ремонта, то есть на износ…» В общем, бесхозяйственность, и, я считаю, Никанорову положение не исправить, нет у него никакого авторитета.

— Какой авторитет?! — добавил Логинов. — Где видано, чтобы кто-то из мужиков подрался с директором?

— Ниже всякой критики! — возмутился Доброхотов. — А все потому, что пьет с кем попадя.

— М-да… — Первый секретарь райкома Балашов привычным движением погладил свой оселедец, и без того прилизанный. — Вопрос в том, кого поставить? Туго у нас с хорошими кадрами руководителей. Как ты смотришь, Алексей Васильевич, если мы предложим твою кандидатуру директором в «Белореченский»? Мы вот подумали, кто бы мог вывести совхоз из прорыва, и решили поговорить с тобой. В Белоречье живут твои родители, там ты родился и вырос, знаешь людей. Конечно, и в «Красной заре» должен быть толковый руководитель, но здесь дело поставлено, и замену найти все-таки легче.

— Спасибо, Анатолий Павлович, — улыбнулся Логинов. — Честно признаться, я бы хотел работать в родном селе, но уж очень отсталое хозяйство.

— Дорогой мой, в том вся и соль! Подумай серьезно, мы очень надеемся на тебя.

— Подумаю, — ответил после некоторого размышления Логинов…

Непростой вопрос. За несколько лет председательства по-настоящему освоился в колхозе, привык к людям, а теперь придется перепоручить все кому-то другому. Не один день думал о предлагаемом назначении в родное село. Плохи дела у односельчан, и сам он чувствовал себя как бы в долгу перед ними, все больше склонялся к мысли, что его место там, в Белоречье, где председательствовали дед и отец. Может быть, сама судьба подсказывает, что он должен продолжить их дело… Трудно было начать разговор с женой Наташей. Однажды, когда легли спать, Логинов сказал как бы между прочим:

— Знаешь, Никанорова скоро снимут.

— Ну и что?

Алексей помолчал, глядя в потолок.

— Балашов предлагает меня на его место.

— И ты согласился?

— Еще не ответил, но сама пойми, как я могу отказаться? Во вторник приглашают на бюро райкома.

Наташа резко приподнялась, ошеломленная новостью.

— Подумай, что говоришь!

— Подумал.

— Ой, глупый! Неужели здесь, в четырех километрах от райцентра, хуже, чем в вашем селе? Добро бы совхоз-то был на хорошем счету, а то ведь — дыра! Сунешься, потом покаешься, вспомнишь мои слова, — убеждала Наташа, жестикулируя перед Алексеем и надеясь разубедить его. — Прошу тебя, выбрось эту затею из головы! Видали героя! Ему хочется трудностей! А обо мне ты подумал? — Наташа, вздохнув, откинулась на подушку и заплакала, как будто случилось горе.

— Ну зачем ты?.. Я понимаю, что тебе хочется жить поближе к родителям.

— Если хочешь разойтись со мной, тогда так и скажи, я удерживать не стану.

— Оставим глупости, ложись ко мне на руку, — примирительно сказал Алексей, понимая, что сейчас они останутся при своих мнениях.

— Не трогай меня! — капризно передернула плечами Наташа. — Серьезно говорю: поезжай один, устраивай жизнь как хочешь. — Найдешь в своем Белоречье другую. Я ведь вижу, что нет тебе счастья со мной.

Он молча гладил ее русые, с завитками на висках волосы, любовался матовой белизной ее шеи. Всем хороша жена, но нет в семье главного — детей. После женитьбы прошел год, второй, третий… Наташа сама медик, ездила в город к специалистам — все безуспешно. Что говорить, мало радости жить вот так, бездетно, однако ни разу Алексей не упрекнул жену: разве она виновата перед ним?

Вернуться к себе в село он думал еще после окончания сельхозинститута, но повстречался в райцентре Покровском с председателем лучшего колхоза «Заветы Ильича» Воробьевым, и тот пригласил к себе агрономом. Очень пригодилась практика совместной работы с таким известным человеком, когда самого Алексея Логинова, еще молодого специалиста, выбрали председателем «Красной Зари». К счастью, хозяйство досталось крепкое, тоже поблизости к райцентру.

Пока работал у Воробьева, часто наведывался домой в Белоречье. Одно лето ухаживал за Татьяной Соколовой: провожал ее из кино, гуляли по берегу Сотьмы. Знакомы были с детства, вместе бегали в школу, в которой Татьяна сама стала учительствовать. Но переехал Алексей в «Красную зарю», и повело его в другую сторону.

Помнится, как первый раз зашел на медпункт и увидел Наташу. В белом халатике и белой шапочке, она была чиста и свежа, как снегурочка.

— Здравствуйте, Наташа! — сказал Логинов.

— Здравствуйте, Алексей Васильевич! — с игривой улыбкой ответила она.

Логинову хотелось стоять и смотреть на улыбающуюся с догадливой лукавинкой медичку, читая какое-то торжество в ее светло-карих глазах.

— Вероятно, новое руководство решило познакомиться с медпунктом?

— Да, зашел посмотреть, как вы тут работаете и живете.

Она тоже не без интереса разглядывала Логинова. Его лицо, крупное, открытое, с крутыми бровями и умным взглядом спокойных серых глаз, было привлекательно; во всей фигуре чувствовалась сила.

— В этой комнате работаю, а в этой живу, — сказала Наташа, открывая дверь в переборке. — Снимайте пальто, проходите — будем пить чай.

Обстановка жилой комнаты была простенькая, но уютная: кровать, стол, книжная полка в переднем углу. Наташа проворно скинула халат и шапочку, включила газ, чтобы вскипятить чай. Логинов тем временем присел к столу, полистал подвернувшийся под руку сборник стихов Николая Рубцова.

читал он словно бы о себе, и казалось, поэт не сочинил эти бесхитростные стихи, а вымолвил их сразу, а потом записал на бумагу.

— Вы любите Рубцова? — спросила Наташа.

— Откровенно говоря, мало знаю его стихи.

— Что вы, Алексей Васильевич! У него такое чувство деревни, природы! Послушайте, прочитаю коротенькое:

Она закрыла книжку, с минуту помолчала и добавила:

— Всего несколько строк, а какое настроение создают!

— Все видишь и чувствуешь, — согласился Логинов, живо представляя себе лунную ночь над лесом, чуткую тишь и какой-то едва внятный звон. Даже реальная обстановка воспринималась сейчас необычно, как будто находился в гостях у какой-то волшебницы. Она сидела рядом, обвораживая взглядом орехово-теплых глаз. Приглушенно журчала музыка в радиоприемнике.

— Наташа, вам, наверно, скучновато здесь? — спросил он.

— Днем скучать некогда, а ночую я частенько в Покровском у родителей.

— Чай у вас очень ароматный, — похвалил Логинов.

— А он с мятой. Моя мама всегда добавляет в заварку чуть-чуть мяты.

Сидеть бы и сидеть, неспешно разговаривая с молодой хозяйкой, попивая чай, но уже начинало вечереть, за окнами набухали сумерки, и Логинов посчитал неприличным задерживаться долее.

— Хорошо чаевничать, да надо топать, — поднялся он.

Наташа накинула пальто, вышла проводить на крылечко.

— Спокойной ночи, Наташа.

Ладонь у нее была мягкая, теплая. Постояли в каком-то неловком замешательстве.

— Заходите, Алексей Васильевич, — сказала она, легонечко освобождая руку.

С чувством удачливости шагал Логинов по замерзшей осенней дороге, несколько раз оглядывался на тот доступный свет, что горел в доме медпункта…

Той же зимой сыграли с Наташей свадьбу в райцентре у ее родителей. Совестно было перед Татьяной, хотя и не был связан с ней никакими обещаниями. Она тоже вышла замуж за мелиоратора, да поспешила, ошиблась, потому что он оказался прохвостом, умотал отсюда, оставив Татьяну с дочкой.

…За окнами шастал ветер-весняк, брехали собаки. Логиновы не спали, встревоженно обдумывали возникшую ситуацию.

И опять, как несколько лет назад, ехал Алексей Логинов вместе с председателем райисполкома Кузьминым Николаем Васильевичем, только на этот раз не в «Красную зарю», а в свое село, в совхоз «Белореченский». Оба сидели на заднем сиденье, посматривали на подсиненно-белые мартовские снега, толковали о наступавшей весне, предугадывая, какой она будет. Сияло солнце, утомляло голубое небесное бездонье: глаза еще не привыкли к такому избытку света. В эту пору людьми овладевают смутные желания, возникают надежды, светлей становится на душе, так что хочется изведать что-то новое, совершить доброе.

— Помнишь, в Ермаково мы с тобой вот так же ездили? Нахваливал я тебя колхозникам, а и сам сомневался: уж больно молод ты был, — говорил Кузьмин. — На этот раз положение проще, тут — назначение, а не выборы, так что шуму-гаму не будет…

Логинов смотрел на притуманенные теплой весенней дымкой леса, плывшие стороной, за полем. Впереди помаячил шатер белореченской колокольни, затем скрылся, утонул в ельнике, а через некоторое время, когда машина покатилась под уклон к реке, открылся вид на родное село, красиво расположенное на высоком противоположном берегу Сотьмы. Хвала тому человеку, который выбрал это возвышенное над лесами место, чтобы поставить здесь церковь и первые постройки для ее служителей. Постепенно село разрасталось и вдоль берега и вниз по угору, а затем добавились совсем новые дома там, где виднеются шиферные крыши. Белоречье! Произнесешь про себя вроде бы привычное слово, и явственно предстанет эта отрадная сердцу картина: излука реки, мост, избы по угору, стройный шатер колокольни, вековые березы.

Одна из них, пожалуй, самая могучая, осеняет внушительно-широкий пятистенок Логиновых, построенный на две равные половины: обе — по три фасадных окна. Теперь такие избы встречаются редко, действительно крепость. Постарался дед Алексея Егор Матвеевич, и не пропали труды: надежное жилье пригодилось не только детям, но и внукам и правнукам. Теперь живут в одной половине отец с матерью, в другой — брат Иван с семьей.

Как хорошо возвращаться под родную крышу, даже если жил неподалеку! Всегда тянет домой, в этом смысле Алексей завидовал младшему брату, который остался в Белоречье. Он не хуже других окончил десятилетку, но поступил просто и решительно — сел на трактор…

Василий Егорович увидал в окно машину, спускавшуюся к реке, и вышел на улицу в накинутой на плечи фуфайке. Поджидая сына, он побрился, принарядился в чистую фланелевую рубаху и костюм. В свои шестьдесят пять лет он не жаловался на здоровье. Внушительного вида мужик, черты лица крупные, с возрастом отяжелевшие, может быть, даже грубоватые, но сочетающиеся в своей соразмерности.

Машина остановилась под окнами. Логинов-старший внимательно смотрел на сына, как будто в нем должно было произойти какое-то изменение. Он показался более подтянутым в этом сером демисезонном пальто, ладно сидевшем на его широких плечах: крепкий парень, и в облике, и в характере унаследовал все логиновское. Вот только в личной жизни ему не повезло…

— Здорово, Леша! — Василий Егорович, приобняв тяжелой рукой сына, ткнулся губами и усами в его щеку.

— Здравствуй, папа!

— Приглашай начальство в дом.

— Мы проведем собрание, а потом заглянем. Это недолго.

— Желаю успеха…

В совхозной конторе собрался актив: специалисты, бригадиры, заведующие фермами. Все уже знали о смене руководства. Парторг предоставил слово Кузьмину.

— Товарищи, приказом по управлению сельского хозяйства райисполкома Николай Александрович Никаноров освобожден от должности директора совхоза «Белореченский», — неторопливо, взвешивая каждое слово, начал он. — Я думаю, много объяснять мотивы такого решения не следует, так как товарищ Никаноров работал, откровенно говоря, спустя рукава, расхлябал дисциплину в совхозе, в результате чего пошли на снижение все производственные показатели. Новым директором, точнее, пока исполняющим обязанности директора, назначен Алексей Васильевич Логинов. В особых рекомендациях он, как говорится, не нуждается: вы отлично знаете своего односельчанина и то, как он успешно работал в «Красной заре». Одним словом, лучшей кандидатуры мы не смогли бы найти, если бы Алексей Васильевич не согласился возглавить родной совхоз.

Послышались одобрительные возгласы:

— Знаем Алексея Васильевича.

— Логиновы — народ надежный, у них у всех есть председательская жилка.

— Давно бы так, а то скатились на последнюю строку, стыдно в газету смотреть…

Когда начал говорить Алексей Логинов, установилась тишина.

— Мне тоже нет необходимости рассказывать о себе, так как вы хорошо знаете меня, а я — каждого из вас. Скажу о другом. Действительно, обидно за наш совхоз. Чем мы хуже других? Ничем. Просто надо менять отношение к труду. Мы привыкли рассчитывать на помощь государства и шефов, на новых руководителей: вот пришел новый директор, может быть, он и наладит дело. Да, у меня есть желание работать в родном совхозе, но одного этого мало. Надо, чтобы желание работать по-новому, организованно появилось у каждого из вас. Мне хотелось бы считать единомышленниками всех специалистов совхоза, тогда можно ожидать и положительных результатов. Сразу же хочу предупредить: тем, кто не любит дисциплину, придется трудновато.

— Правильно, разучились работать, как раньше-то работали: раскачиваемся до девяти часов утра.

— Какой был порядок, если сам Никаноров пил с кем попадя?!

— Вот вам еще пример, — взял слово завнефтескладом Мишаткин. Этот спешить не будет, поправил очки, пошаркал пальцами по морщинистому блеклому лбу. — Прошлой осенью во второй бригаде сгноили двести мешков! Сделали начет бригадиру пятьдесят рублей, а мешки-то стоят два рубля штука, это — триста пятьдесят рубликов убытку. Спрашивается, как можно терпеть такую халатность? — наставлял он, постукивая согнутым пальцем по спинке стула. Завелся, едва остановили.

Из-за стола поднялся парторг Гусев, до этого не принимавший участия в разговоре. Мужик небольшого роста, с белесыми бровями и стремительно покатым лбом.

— Здесь почти все коммунисты, отвечающие за свои участки производства. Правильно, прежде всего от нашего отношения к делу будет зависеть успех. Надо подтягивать дисциплину. Сейчас ругаем Никанорова, но ведь и с нас никто вину не снимает. Есть недоработка с моей стороны, правда, в совхозе я только два года…

Поправляя редкие рыжеватые волосы, он говорил дельно, самокритично, и Логинову подумалось, что с этим человеком они найдут взаимопонимание.

После собрания вместе с председателем райисполкома Алексей зашел домой. Кузьмин весело поздоровался со старшим Логиновым и, довольно потирая руки, сказал:

— Ну вот, поздравляй, Василий Егорович, сына с вступлением в должность директора. Или не очень одобряешь?

— Как тебе сказать? С одной стороны, рад, что Алексей продолжит мое дело в Белоречье, а с другой — сам видишь, какое хозяйство принимает.

— Лешенька, поздравляю, милый! Это бы хорошо, что дома будешь работать, да ведь народ-то в совхозе стал шибко балованный, — вторила мать Варвара Михайловна.

Алексей поцеловал мать, придерживая ее за плечи, провел рукой по ее седым волосам. Хватает ей забот при большой-то семье. А сколько поработано на веку! Уж, кажется, стала уменьшаться ростом, притаптываться.

Варвара Михайловна любовалась сыном: лицо возмужало, волосы — густой волной. И одежда на нем строгая: костюм, белая рубашка, галстук. Должность обязывает.

— Да, с нынешним народом работать нелегко, — согласился Василий Егорович, — Раньше все же больше было сознательности, понимали, что такое «надо». Скажешь бабам сделать то-то — идут без отказа и выполняют наряд за понюх табаку. Теперь шагу никто не ступит, если не заплатишь.

— Ничего, Алексей Васильевич наведет порядок — опыт у него есть, — одобрял Кузьмин. — Я и в Ермаково возил его на выборы председателем, у меня рука легкая. Поступил он решительно, это мне нравится.

— И то верно, ученого учить — только портить. Тебе, Леша, видней, — нехотя соглашался Василий Егорович.

Кузьмин скоро уехал, Алексей остался у родителей. Пришли со своей половины брат Иван с женой Тамарой. Тут же крутились их сын Миша и дочь Олечка, черноглазенькая и бойкая в мать.

Братья сели за стол рядом. Были они схожими, Иван здоровьем и силой, пожалуй, не уступал Алексею, да и моложе был всего на три года.

— Поздравляю, братуха! Давай, руководи нами! — весело сказал Иван. — Ты у нас теперь правофланговый.

— Я так скажу, ребята: Логиновы всегда были уважаемыми людьми, вот переберу всю родню — ни за кого стыдиться не приходится. С деда берите пример, на него мы должны оглядываться, — молвил Василий Егорович, и все, даже Олечка, глянули на увеличенный снимок, помещенный над кроватью.

Усатый, крутобровый, с орденом на широкой груди, Егор Матвеевич строго смотрел на домочадцев со стены, как бы наблюдал за порядком в семье.

— Авторитетней его в Белоречье человека не было. Не зря орден-трудовик заработал, — продолжал Василий Егорович. — При нем, в тридцатых годах, целая группа белореченских льноводов была награждена орденами и медалями. Ведь название колхоза какое было — «Родина»! Само обязывало. Гремели на всю область. Помню, отец да еще несколько наших поехали в Москву, так повезли льняной сноп во какой! Чуть не в рост человека! — Василий Егорович показал рукой высоко от пола.

— Любил ездить верхом. Бабы увидят его, говорят: «Вон наш Чапаев едет!» Такого-то мужика пуля свалила! — покачала головой Варвара Михайловна, как бы не веря этому.

Помянули деда Егора. Алексей гордился тем, что в третьем поколении продолжал председательскую династию Логиновых. Дед погиб на фронте. Отец отвоевал удачно, вернулся с победой живой-здоровый. Без малого десять лет председательствовал, не имея образования. Сам понял, что надо уступить место другому, когда создавали совхоз «Белореченский».

— Как у вас с Наташей-то? Переживаем мы за тебя, Леша, — высказала общее беспокойство мать. — Когда думаешь привезти ее?

— Жилье построю и привезу.

— Разве это семья без детей?

— Да, брат, просто обидно за тебя, понимаешь, — сокрушенно покачал головой отец. — Не буду хаять Наташу, но чем тебе была не пара Татьяна? Откровенно скажу, я бы на твоем месте по-честному разошелся с Натальей, раз получилась такая незадача, а Татьяну бы взял: и дочку бы ее воспитали, и своих бы детей народили. По крайней мере, была бы настоящая семья.

— Мне нравится Татьяна-то, — поддержала Варвара Михайловна, — характером мягкая, скромная и внешностью приятная. Вот видишь, не судьба оказалась.

— Оставим эти разговоры, — насупился Алексей.

Был воскресный день. Алексей Логинов возвращался с климовской фермы и, когда поравнялся со школой, увидал Татьяну с дочкой, шедших от леса из-за школы по рыхлой обтаявшей тропке. В руках у обеих были веточки вербы. Шерстяной платок Татьяна сдвинула на плечи, пушистый воротник из песца уютно обрамлял ее светловолосую голову. Остановилась перед ним, глядя на него спокойно; в голубых глазах плавятся теплые золотинки, на переносице зацвели веснушки. Лицо похудело. Нелегко ей одной-то, без мужа. Алексей чувствовал себя неловко, оттого что, может быть, по его вине не удалась ее семейная жизнь.

— Здравствуй, Таня!

— Здравствуй!

Алексей перевел взгляд на девочку: славная малышка со вздернутым носиком и такими же белокурыми волосами, как у матери.

— Ирочка, поздоровайся с дядей Лешей.

Логинов протянул ей руку, она спрятала свою за спину, но осторожничала недолго, похвастала:

— А мы с мамой вербы наломали! — Повертела веточкой с пушистыми сережками. — Моя мама учительница, я пойду учиться вот в эту школу.

— Очень хорошо!

Пошли к селу. По дорожным колеям торопливо катились ручьи, перед мостом скопилась лужа, и поверх льда на Сотьме снег наводопел. Ирочка бежала впереди, ширкая прутышком по ручейку, как будто подгоняя его.

— Я просил областное начальство открыть у нас восьмилетку — обещали, — сказал Логинов.

— Это было бы замечательно, только у нас всего тридцать учеников.

— Надо когда-то начинать, второе здание построим. Будут ученики.

Первоначальная скованность показалась Логинову преодоленной. Татьяна совсем не выказывает своей обиды на него: чего уж теперь? И вот идут они втроем, а люди небось приткнулись к окнам. Пусть посудачат.

— Значит, у нас теперь будешь работать, — как бы рассуждая сама с собой, произнесла Татьяна.

— Не одобряешь?

— Какое это имеет значение? Мы друг другу не помешаем, — ответила она, бесхитростно глядя ему в глаза: дескать, обиды на тебя не держу.

Логинов остановился против своего дома, Татьяна с Ирочкой пошли дальше. С потревоженным сердцем он смотрел им вслед и думал о том, что в судьбах людей много случайного и что его жизнь могла сложиться совсем по-другому и вот эта славная девочка, которую Татьяна ведет за руку, могла быть его дочерью…

Внимание белореченцев привлекли большущие ящики, появившиеся на краю села, на самом угоре к реке. Их каждый день подвозили со станции на тракторах с прицепами, и наконец перевозка была закончена: управились до распутицы. Все теперь знали, что в ящиках этих находятся детали сборных домов, и всем было любопытно увидеть, какими они будут, привозные дома. Кое-кто уже толковал осведомленно про удобства, про мансарду и террасу. Другие высказывали сомнения, дескать, лучше традиционной избы ничего не придумаешь: проверено веками. Надо сказать, в Белоречье ни одного стандартного дома еще не было.

Как-то вечером позвонил Балашов, предупредил о том, что приезжает первый секретарь обкома и, может быть, заглянет в совхоз. А на другой день прикатили сразу четыре «уазика»-вездехода.

— Здравствуй, Алексей Васильевич! — подал руку Воронцов, когда Логинов встретил приехавших у крыльца конторы. — Приглашай гостей.

Грузный, кряжистый, в распахнутой дубленке, он первый вошел в кабинет и, окинув его взглядом, сразу заметил:

— Подзапущено… Дел у тебя много, но тем не менее начни с кабинета, приведи его в порядок, потому что плох тот хозяин, который согласен сидеть в любой неприхотливой обстановке: себя не уважает, и другие уважать не будут.

— Вот сделаем панели из деревоплиты, — Логинов показал на листы, составленные у стены, — покрасим пол, окна.

— А само помещение крепкое — звонкая сосна! — Воронцов ударил кулаком по бревну, словно проверяя его на звук.

Кто-то вызвался принести минеральную воду. Логинов предложил свою.

— Михаил Иванович, а вы отведайте нашей — лучше не найдете.

Вода в графине казалась хрустальной.

— У нас есть тут под горой Никольский родник, на котором раньше стояла часовня. Говорят, попы брали из него в готовом виде святую воду: вероятно, есть содержание серебра.

Воронцов выпил полный стакан, удовлетворенно крякнул.

— Отменная водичка! Ты, Алексей Васильевич, налей-ка мне с собой хоть банку трехлитровую, если не затруднит.

Следом за Воронцовым к графину потянулись другие, так что в момент осушили…

Когда шли по селу, Воронцов ткнул пальцем в сторону недостроенного здания из белого кирпича: торчали столбики простенков, а между ними — пустые оконные и дверные проемы.

— Что это?

— Детсад начали строить еще лет пять назад.

— Это же все пропадет! Можно ли теперь довершить?

— Сначала нужна проверочная комиссия.

— Ну, деятели!

Побывали на полигоне совхозных мастерских.

— Да-а… Наглядный пример полной бесхозяйственности, — резко произнес Воронцов. — Машины стоят где попало, нет простейших навесов. Посмотрите, сколько металлолому: ведь всю окрестность захламили! Точно ни разу не вывозили. Алексей Васильевич, организуй это дело немедленно, как только установится дорога.

— Займемся, Михаил Иванович, — пообещал Логинов. Не стал валить все беды на предшественника, не стал жаловаться на то, что половина тракторного парка не готова к посевной. И Балашова не хотелось подводить. Но Воронцов сам высказал ему замечание:

— Анатолий Павлович, здесь недоработка райкома. Чего дожидаетесь? Когда я приеду да укажу, что так, что не так? Логинов только принял хозяйство, его упрекать пока не за что, но надо выправлять положение, товарищи.

— Никаноров, конечно, последнее время руководил спустя рукава, — вяло оправдывался первый секретарь райкома.

Остановились около ящиков со сборными домами.

— Значит, все перевез?

— Все.

— Где собираешься ставить эти дома?

— А здесь, вдоль по угору, в один ряд, окнами на реку и на большую дорогу.

— Места хватит?

— Хватит. Мы с техником-строителем уже прикинули. С архитектором согласовано.

— Что же, пожалуй, подходяще? Как, товарищи?

Послышались одобрительные реплики.

— Подъезжаешь с той стороны к реке, и первое, что бросается в глаза, — шесть новых домиков. Хороший выбор места, — согласился Воронцов. — Непременно здесь и собирайте их. Вообще село ваше на редкость красиво расположено. Да, я не спросил, сам-то где живешь?

— У отца с матерью: вон их изба, — показал Логинов.

— А семья?

— Жена пока в Ермакове.

— Это плохо. Уж не рассчитываешь ли на попятную? — усмехнулся Воронцов.

— Нет, Михаил Иванович. Как только соберем первый дом, привезу жену.

— Ну что ж, ставь поскорей да устраивайся основательно.

— Может быть, зайдете к отцу, он рад будет, — предложил Логинов.

— Спасибо. Некогда, надо ехать. Вот уж справишь новоселье, если будет путь, загляну. Желаю успехов, Алексей Васильевич.

— Вам спасибо, что нашли время заехать.

Машины покатились под угор, потом через мост и — на подъем к большой дороге. Логинов, щуря от солнца глаза, проводил их взглядом до самого леса. Тронуло внимание со стороны первого секретаря обкома. Было желание работать, оправдать надежды, которые возлагает на него начальство. А прежде всего по собственной потребности хотелось сделать жизнь на родной земле лучше. Что бы ни случилось, он никуда не отступит с нее.

Солнце щедро обливало белореченский угор, пойму Сотьмы, потемневшие леса. По дорожной колее бежали резвые ручейки. Начиналась весна, а вместе с ней прибавлялось забот. Их было много у нового директора совхоза…

Как только обтаял снег на угоре, в селе, точно перелетная птица, появился высокий горбоносый мужик с живыми карими глазами, уже знакомый белореченцам. Курс взял прямым ходом на контору. Войдя в кабинет директора, он по-свойски сел прямо к столу, кинув ногу на ногу и прилепив на острое колено, кепку-аэродром.

— Строители нужны? — без обиняков спросил он.

— Нужны.

— Знаю, видел ящики на горе. Будем составлять договор?

— Сначала скажите, кто вы? Откуда? Какая бригада? — поинтересовался Логинов. — Кажется, лицо ваше мне знакомо.

— Я прошлое лето в Покровском районе работал, и здесь ремонтировали склад удобрений: Никаноров знает мою бригаду. Мы из Чечено-Ингушетии, меня зовут Мовлид Арсанукаев.

— Остальные где?

— В Покровском. Вот паспорта.

На стол легли четыре паспорта. Логинов просмотрел их, удивился:

— Вы что, родственники или однофамильцы? Все Арсанукаевы: Мовлид, Ахмед, Мовды, Махмуд.

— Дорогой, какое это имеет значение? Может, родственники, может, однофамильцы, — несколько обиделся бригадир-шабашник. — Тебе работа нужна — будем работать. Я бригадир — я за этих людей отвечаю. Посмотри тот договор, с Никаноровым заключали, и не сомневайся.

— Все-таки соберите всех членов бригады. Поначалу заключим договор на сборку одного дома, а там дело покажет.

— Сколько платишь? Пять тысяч?

— Четыре с половиной.

— Слушай, пятьсот рублей! Совхоз разбогатеет, да? Ну, хорошо, сейчас позвоню. Можно? — Поднаторевший в делах трудоустройства посетитель бесцеремонно подвинул к себе телефон. — Могут не успеть сегодня: ты же знаешь, какая дорога, машину трудно поймать.

Пока он звонил в Покровское, Логинов с некоторым недоверием присматривался к нему, словно бы удивляясь, с какой стати оказался в его кабинете этот Мовлид Арсанукаев. В самом деле, когда-то Покровские плотники славились на всю Россию, а теперь приходится нанимать залетных шабашников. Свои мужики и парни уже не топором добывают заработок — все заняты техникой. Была в совхозе небольшая строительная бригада и та лет пять назад распалась: один вышел на пенсию, второй умер, третий умотал в райцентр. А строить надо. Привезенные дома должны встать по краю села этим летом, по возможности скоро, поэтому, хочешь не хочешь, нельзя отказываться от предложения шабашников.

На другой день их бригада сидела на лавочке у входа в контору: все похожие друг на друга, усатые, сухощавые, в большущих кепках. Поочередно брали из рук бригадира бумагу, полученную от директора, интересовались, что в ней написано. Поинтересуемся и мы, приведя здесь в сокращении документ, весьма нынче распространенный:

Через несколько дней в Белоречье появилась еще одна бригада, западных украинцев из Тернопольской области, и был составлен еще один такой же серьезный договор. На угоре началась закладка фундаментов. Две бригады, работая на глазах друг у друга, как бы соревновались между собой. Подряд выгодный, на все лето, если директор поручит собирать все шесть домов.

Стройка обнадеживала белореченцев, оживляла сельскую жизнь. Прохожие и проезжие с интересом поглядывали на спорую работу приезжих шабашников, всем хотелось поскорей увидеть новые дома.

Эх, мать честная! Какое царство воды! Близко к Сотьме не везде подойдешь: заводи, протоки, старицы, широкие пойменные поло́и — все соединилось в одну дивную стихию, умножающую небесный свет. Действительно, воздух ясный, небо приветливо распахнулось, нигде не видно даже легонькой паутинки облачка; одно солнце движется над противоположным берегом, другое плывет по реке. Даже сейчас, под вечер, тепло, а днем разогрело так, что хоть скидывай штормовку. Благодать! На полях и в лугах снег уже сошел, а в лесу да под береговыми обрывами еще держится, но и эти остатки скоро исчахнут.

Пашка Колесов, привыкший жить вольготно, шагал вниз по Сотьме с ружьем на плече: охотился не очень усердно, а так, гуляючи. Вспугнул стайку уток, ударил влет. Пес Тарзан, понуждаемый хозяином, кинулся было в воду, но повернул обратно, потому что убитую птицу быстро снесло по течению.

— Эх ты, балбес! — ругнул Пашка собаку и, щелкнув ее по лбу, сам припустил за добычей. С полкилометра бежал, пока утку не прибило к берегу.

На закате солнца Пашка крадучись подошел к большому луговому разливу против Макарова. Лежа на сухом бугорке, поросшем толокнянкой, он приподнял лапу елки, за которой скрывался, и увидел пару уток, словно бы неподвижно впаянных в золотисто-розовую гладь. Такой картиной только любоваться, но прогремел выстрел, и одна из птиц предсмертно забилась на воде.

— Пошел! Пошел! — подтолкнул Пашка Тарзана. Тот не испугался спокойной воды, принес трофей.

— Вот теперь порядок! — Пашка удовлетворенно подержал на весу красавца селезня, сунул его в потяжелевший рюкзак. — Ну, что, приятель, куда двинем? — рассуждал он, обращаясь к собаке. — Не заночевать ли нам у Тоньки? Пожалуй, подходящий момент.

Сказано — сделано. Скорый на решения, Пашка Колесов бодро зашагал к деревне. Другой бы хоть дождался темноты, он шел к Тоньке Морозовой в открытую. Жителей в Макарове не лишку, пусть поглядывают из окон любопытные старухи: осудят, что ли? Так мужика у Тоньки нет, а сам Пашка чувствует себя совсем вольно. С женой пожил всего четыре года, та уехала с дочкой в райцентр, заявив, что не может больше видеть его. Ну, не можешь, так поживи, покрутись одна. Пашке унывать нечего — бабы всегда найдутся.

Возле Петровниной избы заметил несколько сосновых хлыстов и, не раздумывая, постучал в дверь.

— Кто там ботает? — послышался недовольный голос хозяйки.

— Открывай, Петровна. Чего заперлась засветло?

— Как не запираться-то, коли одна живу? — Высокая сутулая старуха отперла дверь, окинула Пашку взглядом, пригласила:

— Проходи.

Приставив к лавке ружье, Пашка сел у переднего окна, Петровна — на табуретку. Догадываясь, за чем пожаловал гость, она улыбнулась:

— Все с ружьем да с собакой бродишь. Арестовывать меня пришел, что ли?

— Работа такая, Петровна.

— Понятно, не поле пахать, не хлеб молотить.

— Смотрю, кто-то тебе дернул трактором хлысты.

— Это еще по снегу Николай Хохлов подвез. Сыновья велели заготовить: приедут в отпуск — будут подрубать избу.

— Надо было прийти, ко мне, оформить выписку.

— Господи, в лесу живем, и все какие-то строгости! Раньше никто и слова не говаривал, — всплеснула руками Петровна.

— Не мной установлено. По сути, я должен оштрафовать тебя, да уж ладно, плати пятерку, — снисходительно определил Пашка. — Квитанции только нет при себе: будешь в селе — выпишу.

Старуха укоризненно глянула на собеседника, что, мол, с тобой поделаешь, хоть ты и шалопут, если на голове фуражка с зеленым околышем и внушительной кокардой.

— Да на кой ляд мне твоя квитанция?! Или я не знаю, что тебе на выпивку надо. Черт с ней, с пятеркой, только отвяжись.

— Зря ругаешься, Петровна. Хочешь знать, за строевой лес ты должна бы заплатить много больше, а я с тебя беру как за дрова.

— Обнаглели вы, мужики, — резонила свое хозяйка. — Вот скоро приедут пахать трактористы и пойдут по домам выпрашивать у старух водку. Я говорю, ребята, прорва вы эдакая, постыдитесь — в селе живете, коло магазина, денег получаете не полста рублей, как мы — пенсию.

— Старухи — народ запасливый. Ведь у тебя хоть сейчас найдется это самое… А что, может быть, плеснешь стаканчик? — рассмеялся Колесов.

— Пашка, бесстыжие твои глаза! — покачала головой Петровна. — Ступай куда наладился.

— Верно, надо топать…

День оказался удачливый: в рюкзаке — две утки, в кармане штормовки — даровая пятерка. Что еще надо? А времечко-то какое приспело! Глянешь на широкий разлив яркой вечерней зари — душа расправляется. Очнулась природа. Не только на Сотьме половодье, каждая речушка или овраг бурлят, даже придорожный ручеек и тот младенчески лопочет.

Нравилось Пашке Колесову его нынешнее свободное житье: вроде бы сам себе хозяин, хотя, конечно, и у лесника есть свое начальство. Зимой дают задание по сбору сосновых и еловых шишек, летом посылают на сенокос, но все-таки идешь с ружьем по лесу — уже делом занят. Никакого сравнения с тем, что было на лесопункте. Начинал с обрубки сучьев, потом перешел раскатывать бревна по штабелям на нижнем складе — чертоломная работа. К счастью, подвернулся случай устроиться лесником. Заработок, правда, не тот, но и здесь можно приспособиться: выписываешь, например, кому-то два кубометра леса, а те привозят все десять, значит, надо отблагодарить его, Пашку. А главное — возможность вдосталь бродить с ружьем, к чему он пристрастился с детства, поскольку отец был, пожалуй, последним профессиональным охотником не только в Покровском районе, но и в области.

Оставив собаку на крыльце, Пашка крутнул кольцо на двери у Морозовых. Выбежала Тоня, не то обрадовалась, не то растерялась, встретив словами:

— Ой, это ты! А я и забыла, что крыльцо открытое. Запри!

— Кто там пришел-то? — спросила из-за переборки Тонькина мать.

— Свои, тетя Шура, — ответил Пашка, по-хозяйски щелкнув выключателем. — Пора свет зажигать.

— Здорово, Павел. Они толкуют на кухне, а я сумерничаю, спать прибираюсь.

Тетя Шура, старуха еще крепкая, круглолицая, выглянула в переднюю, пожмурилась на свет. Пашка стоял посреди избы в штормовке и сапогах-броднях: удалой, красивый парень с живыми темно-карими глазами. Всем бы хорош, только ветрогон. К Тоньке похаживает, а все, наверно, впустую. С другой стороны, где нынче лучше-то жениха найдешь: ведь не одна, с ребенком.

— Поди, охотился?

— Ага. По реке прошел.

— Сейчас воды-то — страсть. Я дак из дому и ноги не ставлю, а Тоня с Аленкой кажин день бегают в село. Да ты скинь бахилы-то, чай, устал, — подсказала она.

Пашка снял в кути сапоги, прошел на кухню и достал из рюкзака уток. Из второй половины избы, что соединяется с кухней, появилась Аленка.

— Ой, какие они красивые! Зачем ты их, дядя Паша? — с дрожью в голосе произнесла она.

— Полно, глупая, их по реке-то полно.

— Все равно жалко…

Аленкино лицо скуксилось, в голубеньких глазах навернулись слезы.

— Ну, что ты? Ведь не маленькая, иди-ка укладывайся спать, — утешила ее мать.

Остались вдвоем в столовой половине. Закусив картошкой с капустой, Пашка пил чай, а Тоня сидела против него просто так. Лицом она не очень привлекательна, зато телом плотная, грудастая. Вон какие гладкие коленки — так и хочется потрогать! Посматривали друг на друга: Пашка — весело, Тоня — как бы изучающе. Умом понимала, ни к чему баловство с бесшабашным Пашкой, но нравились ей эти буйные каштаново-русые кудри, эти дерзкие карие глаза, и каждый раз она покорялась ему.

— Ты бы хоть предупредил, что придешь, а то являешься, будто домой. Ведь совестно перед мамой, перед Аленкой: она уж в седьмом классе учится, все понимает, — полушепотом говорила Тоня.

— Ну, в следующий раз зайду к тебе в контору и при всех скажу — жди в гости.

— У тебя хватит ума.

Пашка поднялся, положив руки на Тонины плечи, склонился над ней и, щекотливо дыша в ухо, прошептал озорную частушку:

— Ты зачем меня ласкала, коли я тебе не мил, ты бы с осени сказала, я бы зиму не ходил.

Повеселев, Тоня хлопнула его по плечу ладонью. Он пристроился покурить около самоварной вытяжной трубы, пока она устилала постель. Курил неторопливо, уже при выключенном свете, чтобы потом нырнуть под одеяло в согретую постель…

Утром Пашка раньше всех вышел из избы. Ведь не дожидаться, когда Тонька с дочерью соберутся в село: одна — в контору, где работает в бухгалтерии, другая — в школу. Лучше прогуляться на зорьке опять по реке или полевыми опушками, пошугать тетеревов.

Заждавшийся хозяина Тарзан радостно кинулся на грудь. Пашка подал ему с руки большой кусок хлеба, а сам замер, прислушиваясь: казалось, со всех сторон доносилось тетеревиное бормотанье, без которого нельзя было и представить весеннего утра. Там, где всходило солнышко, лес горбился темной гривой, а внизу простиралась ясно освещенная пойма с розоватыми березняками и ольховниками, среди которых зеркально покоилась полая вода. Ах, мать честная! Вот оно, блаженство-то для охотничьей души! Иди куда глаза глядят; на ногах бродни-вездеходы, за спиной ружье и полегчавший рюкзак. Словно бы для зарядки Пашка крутнул несколько раз плечами и бодро зашагал напрямки через огороды в поле.

В это утро не удалось хлопнуть ни одного тетерева. На титовском поле был поставлен шалаш, но в него Пашка не успел забраться, а с подхода лишь вспугнул ток. Огорчаться не стал, потому что в кармане имелась даровая пятерка.

Ровно к девяти подошел к магазину: продавщица еще отпирала замок. Он ступил за ней через порог и сразу — с просьбой:

— Марья Степановна, дай бутылочку.

— Что ты, леший, какую тебе бутылочку! Ведь знаешь хорошо — рано еще, а только зенки продрал, уже — в магазин. Не дадут за прилавок-то встать, — напустилась на него Марья Степановна, баба дородная, грубая, привыкшая чувствовать себя командиром над мужиками.

— Чего расшумелась-то? Говорю, дай бутылку, пока народу нет: суну ее в рюкзак, никто не увидит.

— Люди работают, а он с утра вина ищет, — продолжала бурчать продавщица, сердито двигая с места на место гири и подметая щеткой прилавок.

— У меня своя работа.

— Вот именно, своя — с ружьем шляться.

— Обнаглела, атаманишь тут за прилавком! — не сдержался Пашка, хотя знал, что не раз придется обратиться к Марье.

Вслед ему понеслась брань. На улице он дал волю себе, обругав продавщицу последними словами. Переминая пятерку, стал размышлять, какой найти выход из положения, где же отовариться? На счастье, заметил Никанорова, еще не уехавшего из совхоза. Тот шагал неторопливо, запустив руки в глубокие карманы полупальто, держал направление к почте.

— Николай Александрович! Погодь минутку! — Пашка устремился к нему. — Доброе утро!

— Здорово, Паша! — Никаноров подал мясистую, будто распаренную руку. — На охоту, что ли, собрался?

— Да нет! Выручи, Александрович. Понимаешь, не дает эта ведьма пузырек, — показал на магазин. — Зайди, тебе-то завсегда отпустит. Поправимся, это самое…

Никаноров кашлянул в кулак, почмокал толстыми губами и словно нехотя взял деньги, только подсказал:

— Ты тут не мозоль глаза, ступай домой, а я потом подойду.

— О’кэй! Сейчас закусончик организую.

Пашка с легким сердцем зашагал вверх по улице: проблема, считай, решена. Выпьют они с Никаноровым, потолкуют, а потом можно будет храпака задать. Работенка позволяет. В совхозе пусть вкалывают другие. У Пашки свой устав жизни.

Слов нет, на удивление красиво расположилось Белоречье по-над рекой, откуда далеко открываются лесные увалы, так что есть ощущение простора, столь необходимое русской душе. Скоро окинет зеленью луга, прибрежные ивняки и ольховники, буйно зацветет по всей реке черемуха, самозабвенно ударят соловьи. Какое другое место на земле может сравниться со здешним?! И все бы хорошо, да бывают весны, когда Сотьма отрезает путь и в райцентр, и на станцию, и в город. Вот и нынче взыграла не на шутку, потому что устойчивое тепло резко согнало из лесов полую воду.

Казалось, мост был надежный, поставленный всего два года назад, а заволновались белореченские жители, многие выходили на угор или спускались вниз и, собравшись в кучки, наблюдали, как напирает ходкая вешняя вода, уже почти касаясь бревен настила. Высказывали разные мнения и предположения, даже спорили, размахивали руками.

И был среди односельчан один человек, следивший за происходящим всех внимательней и заинтересованней. Афанасий Капралов, мужик уже пожилой (за шестьдесят), считался в селе признанным мостостроителем. Вон он стоит, ничем не приметный, в помятом пиджаке и такой же линялой кепке, сдвинутой на глаза: прищурившись, вроде бы спокойно посматривает на стремительную мутную воду, на обреченный, по всему чувствуется, мост. К разговорам он, кажется, не прислушивается, а они вокруг одного:

— О, смотри, какой выворотень гонит! Сейчас шарахнет по сваям!

— Нет, пронесло…

— Против прошлого году воды-то вдвое.

— Это уж точно снесет.

— А может, и уцелеет, если ночью начнется спад воды.

— Да какой спад! Гляди того, поверх настила хлынет, а уж тогда сразу его подхватит.

— Тем и плохо за рекой-то жить.

— Да, вечная канитель с этим мостом. Вишь, место поглянулось: стали строиться на высоком берегу…

К Афанасию Капралову приблизился высокий узкоплечий парень, белореченский киномеханик Толька Лазарев.

— Что, Афанасий Кузьмич, тю-тю твой мостик! — кивнул он на реку.

Капралов ничего не ответил, лишь зыркнул в его сторону голубыми щелочками глаз.

— Молчит старый хрен, — изрек Толька, снова отойдя к мужикам.

— Небось это дело касается его больше всех.

— А чего ему беспокоиться? Снесет мост — знает, что придут к нему, дескать, выручай. Он любит эти шабашки.

— Поменьше бы балаболили языками, — огрызнулся Капралов.

Он придавил каблуком окурок, сердито плюнул под ноги и направился к своему дому. И что брешут люди! Каждый раз он старается поставить мост добросовестно, чтобы его не взяла никакая вода, но где же ее предугадаешь, стихию-то? С другой стороны, если случалось, что взыгравшая Сотьма сносила мост, Афанасий Капралов испытывал некий подъем духа, чувствовал себя как бы в центре внимания, потому что знал: без него односельчанам в такой момент не обойтись. А насчет шабашек — ерунда, не станет Капралов обирать свой совхоз: забота тут общая, мост всем нужен. Это приезжие «гастролеры» рвут деньгу, так они за тем и едут. Между прочим, плотники-то аховые, быстро ляпают, но халтурно.

Утром Афанасий глянул под гору — мост будто бы корова языком слизнула. Ладно хоть сваи и прикрепленные к ним скобами тяжелые продольные балки остались на месте. Хотел сразу пойти в контору, да зачем набиваться — сами позовут. Принялся прокапывать водоотводную канавку вокруг двора, посматривая, не идет ли директор. Логинов не заставил себя долго ждать.

— Приветствую, Кузьмич! — окликнул он еще издалека.

— Здорово!

— Видал? — кивнул в сторону реки.

— Видал.

Логинов снял шляпу, потрогал вспотевшие волосы и присел на остатки кладницы дров, продолжая держать шляпу в руках.

— Отрезала нас река, опять придется ездить через Раменье: большой крюк и дорожка гиблая. Ничего не поделаешь, молоко, например, каждый день надо отвозить, — посетовал Логинов. — А сейчас пахота, сев начнутся — без моста как без рук. Так что, Афанасий Кузьмич, просьба к тебе, собери мужиков. Попрошу отца — поможет, а пилораму можно остановить. Ты уж в этом деле как прораб.

— Не привыкать, — согласился Капралов. — Только денек-другой придется перекинуть, пока вода мало-мальски сойдет.

— Тебе видней. Скажи мужикам, выпишу по мешку овса. Чего еще?

— Трактор потребуется. Бензопила у меня есть, хорошо бы раздобыть новую цепь к ней.

— Позвоню на лесоучасток, договорюсь с Бондаренкой, — пообещал Алексей.

— Тебе-то не откажет.

— В общем, выручай, Кузьмич.

— Без моста какое житье? Сделаем, чай, не впервой…

И вот Афанасий Капралов, хлопая голенищами резиновых сапог, идет по селу с каким-то особенным воодушевлением и даже гордостью, как будто ему поручено наиважнейшее задание, да так оно и есть. Идет созывать мужиков, тех, что постарше и понадежней. Прежде всего не забывает заглянуть на пилораму к Василию Логинову. Там шумно, потому что прерывисто звенит дисковая пила.

— Доброе здоровье, Василий Егорович! — крикнул на ухо Логинову Афанасий. — Выключи эту балалайку! Во-от… Покури, и так напозгал штакетнику целую гору.

Щелкнул выключатель, стало потише, потому что работала только сама пилорама, через которую медленно ползло бревно, на котором сидел напарник Логинова, разжалованный шофер Иван Голубев, блеклолицый мужик в зимней шапке с ушами, закрученными за отворот.

— Ты, поди, догадался, почто я пришел?

— А как же! Небось опять собираешь артель? — улыбнулся Логинов.

— Дай, думаю, загляну сперва к Василию Егоровичу. Был бы я такой здоровый, как ты, мы бы и вдвоем накатали новый мост, — расхрабрился Капралов. — Значит, завтра утром собираемся у конторы. Выйдешь?

— Надо, Афанасий Кузьмич, надо. Без моста нам никак нельзя.

— Знаю, надо. Алексей говорит, пилораму ты на несколько дней оставишь: пусть тут Иван как-нибудь управляется, — кивнул он на Голубева. — Пока погожие дни, мы и сладим это дело. Смотри, как припекат!

Докуривая папиросы, они молча смотрят на покатое, в блестках лужиц поле, на перелесок, подрагивающий в теплом мареве. У Афанасия сегодня как бы праздник, под фуфайкой видна чистая рубашка, лицо побритое, в линяло-голубых глазах появилась беспокойная живинка.

— Позову еще Соколова да узнаю, кого из трактористов дадут. Ладно, побегу дальше…

Действительно, спокойно ходить Афанасий Капралов не может — все вприбежку. Василий Егорович, когда председательствовал, любил его за безотказность: что ни попросишь, непременно исполнит. Есть в нем какое-то радение ко всему, что происходит в совхозе…

В первые два дня заготовили и приволокли из леса трактором сосновые хлысты, теперь разделывали их на месте, ошкуривали. Звонко стучали топоры. Мужики любят артельную работу, а тем более такую, которая на виду у села и первоочередно необходима ему, поэтому на строительство моста всегда выходят охотно. Тут же гомонят после школы ребятишки, останавливаются потолковать взрослые. Самой деятельной фигурой является, конечно, Афанасий Капралов, он то орудует бензопилой, то обтесывает брус для перил, то командует мужикам, чтобы подкатывали очередное бревно. Под кепкой за ухом у него торчит карандаш, который он пускает в ход при разметке. Ведь старик-пенсионер, а диву даешься, откуда берется в нем эта энергия.

По реке гонят сплав: вот они, бревна-то, бери сколько надо. Прошлый раз стали так же ремонтировать мост, навылавливали небольшой штабелек, так сплавщики обратно потолкали бревна в воду. И сейчас эти крикливые, бойкие парни каждый день бегают с баграми по обоим берегам Сотьмы: спешат прогнать лес, которого горы наворочают за зиму раменские лесозаготовители.

На строительстве моста работа идет без понуканий от зари до зари: задание срочное. Наконец почти все готово, свежо белеют ровные бревна нового наката, прижатые тяжелыми продольными слегами; остается лишь пришить тесовый настил для машинной колеи. Мужики привольно расположились на взгорочке под развесистой ветлой, дымят сигаретами, посматривая на мост, на ходкую вешнюю воду, по которой плывут, глухо стукаясь, бревна. Остро пахнет сосновыми щепками. Где-то рядом звенит-заливается жаворонок. На горе весело сверкают окнами в нарядных наличниках белореченские избы, а за ними высоко в тепло-голубом небе возвышается колокольня. Дождавшись весны, наперебой голосят петухи. Все такое привычное, дорогое.

От села быстро скатился трактор с прицепом и, не останавливаясь, проскочил через мост: Сашка Соловьев только помахал рукой из кабины. Капралов погрозил ему кулаком:

— Ах ты, стервец! Смотри, сколько грязи нашлепал! Дал бы хоть доски наколотить — растрещило тебя!

— Вон мой соколик несется! — оживился Василий Егорович, заметив внука.

Миша подлетел к нему, обхватил шею ручонками, обрадованно прижался.

— Не рановато ли бегаешь без шапки? — спросил Василий Егорович, любовно поглаживая русую Мишину голову.

— Совсем тепло. Дедушка, можно по мосту пробежать?

— Можно.

Василий Егорович сидел на бревешке и, облокотившись на колени, наблюдал, как забавляется Миша, бросая с моста в воду щепки. Любимый внук. Нынче уж в школу пойдет.

— Миша, поди-ка сюда! — подозвал он его. Срезал топором ивовую ветку, сделал свистульку. Мальчишка обрадовался, принялся без умолку насвистывать.

— Ну что, мужики, доски прибьем и пошабашим, — бодро сказал Капралов.

Через час работа была завершена. Афанасий Капралов удовлетворенно смотрел на свое новое произведение из свежих сосновых бревен и с новой надеждой думал о том, что уж этот мост устоит против любой воды.

Весна оказалась на редкость ранней: в первой половине апреля сошел снег. Паводок на Сотьме еще держался, но с каждым днем становилось теплей, начали просыхать дороги на верхотинках, зазеленела молодая травка. А дни-то какие выстоялись долгие да солнечные! Желанная и хлопотливая пора для сельского жителя, когда все думы связаны с землей, а она, отдохнувшая, ждет новых трудов.

Алексей Логинов чувствовал себя деятельно, каждый день с утра до вечера был на ногах, стараясь поспеть всюду сам, потому что другой стиль руководства пока не оправдал бы себя. Дисциплина в совхозе расхлябалась, любое дело надо было контролировать самому, не полагаясь на специалистов. Особенно беспокоило состояние техники, она оказалась неподготовленной, и поздно уже было что-либо предпринять.

С утра Логинов пришел в мастерские. На полигоне, перед выездом в поле, было оживленно: тарахтели двигатели, громко разговаривали столпившиеся трактористы. Здесь же находились парторг, инженер и агроном. Начальства много, но ждут именно директора, его команды.

— Так, товарищи, разговоры в сторону: уже семь часов. Отправляйтесь, кто готов, в Макарово, остальные подтянутся, — распорядился Логинов и спросил долговязого, флегматичного инженера Савосина: — Геннадий Иванович, что у нас получается с техникой?

— Три ДТ с плугами, три — с лущильщиками, три «Беларуся» с сеялками и один с разбрасывателем удобрений.

— Мало. Собрать бы еще хоть небольшое звено.

— Где уж теперь, — развел граблистыми руками инженер. — Правду сказать, и посадить-то на трактора некого.

«Хороший мужик, но мягкотелый, смирившийся с положением дел», — подумал Логинов. Он-то знал всех односельчан, знал, кто на что способен. Подошел к плотному, широкоплечему бригадиру Силантьеву, самому опытному из механизаторов:

— Трогай, Николай Михайлович.

Трактора с прицепной техникой один за другим двинулись к дороге. Логинов с чувством облегчения пошел в контору. Начиналась районная планерка, которую вел заведующий недавно созданным сельхозотделом райкома. Доложил ему по рации, что выехали в поле, что сегодня будут вспаханы и продискованы первые гектары, подписал необходимые документы, дал распоряжения и отправился пешком береговой тропинкой в Макарово.

День был ясный, далеко просматривалась речная пойма, окутанная сиренево-теплой дымкой ольховников. По заливным лугам около не высохших еще полоев бродили, добывая корм, скворцы. Все радовалось весне, и все радовало сердце Алексея Логинова, родившегося и выросшего на этой земле, за которую теперь он был ответствен как руководитель хозяйства.

По Сотьме густо шел сплав. Жаль реку, засорили ее топляком, но разве вывезешь по бездорожью тысячи кубометров леса, заготовляемые в Раменье? Огромные штабеля скапливаются к весне на берегах, их-то сейчас и раскатывают на воду. Вот говорят, бедные земли Нечерноземья. А лес? Строевой, раменский! Это же золото плывет по реке!

Около Осыпи, где крутая излука, получился затор. Слышны крики, брань сплавщиков, суетящихся с баграми. У них своя страда…

Прохлюпав резиновыми сапогами по мелкой пойменной луже, Логинов поднялся от реки на макаровское поле. Навстречу с напористым гулом двигались трактора, тянувшие широкие лущильщики. По подготовленной полосе бойко бегал голубой колесник с разбрасывателем удобрений.

Первый ДТ остановился, на гусеницу тяжело ступил грязными кирзачами Николай Силантьев. Подошел брат Иван, за ним — другие трактористы.

— Как дела, Николай Михайлович? — спросил Логинов.

— Начало есть, так сказать, первая борозда. Здесь-то, на супесях, нормально, а переедем в Еремейцево, Фролово, там почва пожиже: наверно, будет забивать диски.

— Выжидать нам нельзя, можем не управиться с посевной.

— Ничего, управимся, Алексей Васильевич, — спокойно заявил Силантьев. — Нынче выехали рано — двадцать третье число, а то ведь и после праздника начинали.

— Только бы погода не подвела, — добавил Иван.

— Надо поработать по-ударному, чтобы сразу дать хороший настрой. Раскачиваться некогда, — сказал Логинов.

— Ладно, поехали, ребята, — распорядился Силантьев.

На загумнах деревни стояли трактора-колесники с сеялками. Подвезли мешки с овсом. Логинов помог разгрузить прицеп и засыпать зерно в сеялки.

— Такой-то хороший овес побросаем в землю, а велик ли будет прок? Который год сеем без навоза и торфа, только минералку раскидываем, — посетовала агроном Вера Кулешова.

— Об этом надо было заботиться раньше.

— Алексей Васильевич, да я сто раз говорила Никанорову! Навозу около фермы полно, не знают, куда девать, а его знай отпихивают к оврагу.

Вера Кулешова еще молода. Попервости она очень переживала свои неудачи, иной раз доходило до слез. Практика работы в совхозе была далека от того, что преподавали в институте: одно дело знать агротехнику, другое — соблюдать ее.

— Чего уж тут, хоть бы как-нибудь посеять, — рассудил кто-то из трактористов…

Побывал Логинов и за деревней, где велась пахота: ему все казалось, что без его участия сделают что-то не так. Однако посевная началась. Радовали общее оживление, гул моторов, вид поднятой плугами земли, еще не заветревшей, с влажным отблеском, будто парной.

Из Макарова Логинов направился в Пустошки. Шел лесом и размышлял о совхозных делах, о земле. Семь с половиной тысяч гектаров землепользования — много это или мало? Понятие относительное. Для совхоза «Белореченский» много, потому что всего восемьдесят человек работающих. Около сорока деревень было на территории, осталось всего несколько. В иных доживают век одни старухи. Вот и Пустошки превратились в такой хутор, можно сказать, на одних Носковых держатся. К ним-то и направлялся Логинов.

Павла Носкова мужики прозвали фермером. Смех смехом, а такого хозяина, как он, поискать во всей округе: неутомимый бегунок, хотя уже вышел на пенсию. Под стать ему и жена Александра Федоровна. Держат полный двор скотины: корову, теленка, овец. Павел обнес огородом бо́льшую часть бывшей деревни, пологую поскотину к речке Катенихе, и далее за нее перешагнули прясла, чтобы скотине в любое время можно было подойти к воде, спрятаться в ольховнике от слепней. Одним словом, летом живут Носковы в своих Пустошках привольно: и покос около самого дома, и ягоды да грибы в бору — только перешагни за Катениху.

Хозяина Логинов заметил издалека, тот нес на плече длинную жердь, бросил ее около огорода и, когда взлаяла собака, торопливо приблизился к полевым воротцам, разглядывая из-под руки пешехода.

— О, Алексей Васильевич! — обрадованно воскликнул Носков, открывая воротца. — А я не сразу и узнал тебя. Доброе здоровье! Какими судьбами?

— Пахать начали в Макарове. Дай, думаю, добегу к Павлу Андреевичу.

— Это хорошо. Не часто начальство у нас бывает. — Хозяин махнул рукой на черно-белого кобеля, и тот замолк, нехотя отбежав в сторону.

Логинов окинул взглядом опрятное подворье с дощатой сарайкой, пристроенной ко двору, с колодцем, с крепким тыном палисадника, в котором стояло с десяток ульев. К скамеечке были приставлены две верши, сплетенные из свежих ивовых прутьев. Во всем чувствовалась хозяйская рука. Откуда столько энергии в этом сухощавом носатом мужичке? Он и ходить-то спокойно не умеет — все вприбежку.

— Пошли, пошли в избу, — пригласил он и первым поднялся по лестнице, окликнул жену: — Александра, ты погли, кто к нам пришел-то!

Александра Федоровна, невысокая ростом, круглолицая, приветливо улыбающаяся, тотчас появилась в прихожей.

— Здравствуй, Алексей Васильевич! Здравствуй! — кланялась она. — Милости просим. Да не разувайся — проходи!

Павел засуетился, не дожидаясь, когда соберет на стол хозяйка, сам начал носить тарелки.

— Ты ведь прямо из поля, поди, проголодался. Вот грузди, вот творог со сметаной, яичницу сварганим: на газу — один момент, — потчевал он. — Все свое, не покупное. Давай-ка по стопочке за встречу! А?

— Нет, нет! — запротестовал Логинов.

— Чего же? Такой здоровый парень! Я и то позволяю.

— Посевная, Павел Андреевич. Трактористов стараюсь удержать от выпивки и сам остерегаюсь.

— Бывало, Никаноров зайдет, дак уж, пока не выпьет, не выпроводишь, — заметила Александра. — Мы с батькой, когда узнали, что ты, Алексей Васильевич, стал у нас директором, просто порадовались: наконец-то, говорим, и в наш совхоз толкового человека назначили.

— Та-ак, значит, теперь у себя в Белоречье. Мы приветствуем и одобряем, — вторил ей Павел. — Може, на поправку дело пойдет. Вишь, и весна ранняя, в поле уж выехали.

— Техника не подготовлена как следует.

— Так ведь это понятно… Ты поешь, Алексей Васильевич, поешь, как дома.

— Давно я не бывал у вас. Вроде на отшибе живете, а все по-современному: холодильник, телевизор. И вообще привольно тут, в Пустошках.

— Знаю, фермером меня за глаза называют. А какой фермер? Раньше каждый такое хозяйство держал, это нынче привыкли надеяться на зарплату, а у себя на дворе петух не пропоет. Нет, мы так не можем. — Носков поприглаживал жесткой пятерней свалявшиеся волосы и, прищурившись, посмотрел в окно на залитую солнцем улицу. Его глаза словно бы таяли голубенькими льдинками под кустистыми бровями. — Летом у нас действительно благодать! Кругом дары природы, так сказать.

— Павел Андреевич, я пришел поговорить об одном важном деле: не возьмете ли на лето полсотни телят? — спросил Логинов.

Хозяин насторожился. Из-за переборки тотчас выглянула Александра, отмахнулась обеими руками:

— Своей скотины полный двор — хватает управы.

— Их ведь пасти надо, кроме всего, — добавил Носков. — Дело нешуточное.

— Вон у вас какой выгон большой, еще пригородим вдоль речки. Проще подвозить подкормку. Трактор выделим с косилкой и прицепом в полное распоряжение: ты ведь работал на тракторе, Павел Андреевич, — убеждал Логинов.

— Трактор — это хорошее подспорье, а все же много канители.

— Будем помогать, чем можно. Комбикорма привезем. Овса вам для куриц хоть сейчас выпишем. Я уж не говорю о большом заработке. Хотелось бы подержать телят в Пустошках с конца мая хотя бы до сентября. Подумайте, вы бы очень выручили совхоз.

Из директорских посулов на Павла больше всего подействовало обещание дать трактор: плохо ли иметь такую «лошадку», в любое время подвезешь, что потребуется. Но и с телятами будет хлопотно все лето. Он выжидательно поглядывал на жену, дескать, как ответить. Спросил ее:

— Ну, как, Федоровна?

— Я сказала, своей скотины хватает. Ты уж не взыщи, Алексей Васильевич.

— Заработок будет неплохой, — снова пообещал Логинов.

— Да разве в деньгах дело? Чай, не бедно живем, — несколько уступчивее продолжала Александра, поскольку получить кругленькую сумму все-таки было соблазнительно.

— Конечно, хотелось бы помочь тебе, Алексей Васильевич: я твою заботу понимаю, — заявил хозяин. — Ты не торопи, дай обмозговать это дело, а я на днях буду в селе, зайду к тебе в контору.

— Договорились. Спасибо за угощение, Александра Федоровна. До свидания.

Когда вышли на улицу, Носков, открывая воротца, обмолвился:

— А без трактора, Васильевич, тут не справиться.

— Трактор будет, Павел Андреевич.

Еще не получив определенного согласия Носковых, Логинов возвращался в Макарово с чувством облегчения. «Согласятся, наверняка согласятся», — думал он. Это же ему говорил отец, посоветовавший сходить в Пустошки. Действительно, загон для телят у Носкова готов, только надо послать мужиков расширить его, а зеленую подкормку Павел подвезет на тракторе…

Стал переходить лесной ручей, остановился в воде, ощущая через сапоги ее приятную прохладу. Под ногами глухо похрустывали промытые камушки. Наклонился, чтобы сполоснуть лицо, а в это время рядом — цок-цок-цок! Поднял голову — белка суетится на сучке ольхи и не убегает, вроде бы сказать что-то хочет. Уж простой ли зверек? В черных бусинках глаз — любопытство. Взять бы на руки да погладить, но не стал пугать, обошел чуть сторонкой.

Легко, с ощущением как бы праздника в душе шагал Логинов дальше по непросохшей дороге; казалось, звонче, веселей распевали птицы, ярче светило солнце. Послышался обнадеживающий гул тракторов: начало сева всегда радовало, как зачин всему страдному лету…

Домой Алексей вернулся вместе с братом Иваном уже поздно вечером. Отец, поджидая их, курил на скамеечке у крыльца. Сели по обе руки от него. Иван сбросил спецовку и грязные сапоги, тоже закурил.

— Ну, как, Иван, новый-то директор? Не дает вам поблажки? — шутливо спросил Василий Егорович.

— Знаешь, какую припевку про него ребята придумали? — кивнул Иван на брата. — Зачем ты в наш совхоз приехал? Зачем нарушил наш покой?

— Ха-ха! Молодцы! Все верно, подраспустил вас Никаноров. Сеять-то начали?

— Начали. Дня за два в Макарове управимся.

— Славные установились деньки, давно такой ранней весны не было.

Даже после заката солнца было сравнительно тепло, как в пору предлетья. На скворечниках пощелкивали угомонившиеся к вечеру скворцы. Чуть внятно веяло запахом березовых почек, которые вот-вот должны были проклюнуться. Пойма Сотьмы, видимая с горы, начала окутываться синими сумерками, а над лесом в раменской стороне по-весеннему свежо и чисто рдела заря.

— К Носкову сходил? — спросил Василий Егорович. — Как результат?

— Кажется, уговорил. Говорит, подумаю и приду сам в контору.

— Должны согласиться: работы они с Александрой не боятся, да и денежки любят.

— Трактор я ему пообещал.

— И правильно! К людям надо иметь подход. Никогда не спеши, все обдумай и действуй спокойно. Нынче работать с людьми гораздо трудней, — наставлял Василий Егорович.

— Была бы возможность, я бы и в другие деревни пригнал скот, чтобы землю полней использовать: и трава там пропадает, и навозу на полях — ни грамма, — объяснил Алексей.

— Вполне согласен… Ну что, ребята, хватит дым глотать, пошли поужинаем, — грузно поднялся Василий Егорович. — Да, Алексей, тебе звонила Наташа, спрашивает, когда приедешь. Конечно, это не житье: она там, ты здесь.

— Сейчас и некогда, и самая бездорожица, и машина совсем раскурочена, — посетовал Алексей.

— Безлошадный директор, — с улыбкой изрек Иван и тронул брата за плечо.

По привычке, как это делал, председательствуя в «Красной заре», перед сном Алексей записал в специально заведенной тетради большого формата:

Ранняя весна всегда кажется ненадежной, обманчивой. Очень беспокоила Алексея Логинова эта первая посевная в совхозе, поскольку она должна была дать настрой всей последующей работе.

Конечно, нарушения агротехники имели место, но Логинов при всем желании не мог сразу выправить положение: важнее было в срок управиться с весенне-полевыми работами. Договорился с председателем лучшего в районе колхоза «Заветы Ильича», где начинал работать, и тот прислал после Первомайского праздника два трактора с плугами. Хорошо помогли заветовцы сначала в Пустошах, потом переехали в Осокино, а тут произошло самое неприятное…

Решив наведаться к присланным трактористам, Логинов отправился в Осокино, вышел на поле, но нигде не увидел тракторов и не услышал их гула. Навстречу, покачиваясь в седле, неторопливо ехал верхом на карем жеребце бригадир Шалаев, коренастый мужик с раскосыми глазами и круглым, гладким, как яблочко, носом.

— Здорово, Алексей Васильевич! — густо пробасил он.

— Здорово. Где трактора? Где трактористы?

Шалаев отвел взгляд в сторону, поморгал, будто в глаза попало дыму.

— Забастовали, можно сказать. Вчера вечером подняли плуги и — ходом домой. Я с самого начала сумлевался в успехе. Вот еду доложить тебе. Ребята с характером оказались, принцип поставили.

— Из-за питания, что ли?

— Конечно. Ивановы отказались их кормить: своего народу полон дом. Серафима Голубева тоже не пустила…

— Ты понимаешь, чего натворил-то? — Логинов сгреб бригадира пятерней за штормовку, стащил с седла. — Люди приехали помогать нам, а ты не сумел накормить их. Ведь я же просил: Михаил Арсеньевич, организуй. Да что толковать с тобой! С похмелья, что ли, не можешь очухаться? — Расстроенно отвернулся от Шалаева, кинув взгляд на притихшее поле.

— Ну, може, и я виновен, а оне тоже шибко гордые оказались. Черт их дернул умотать домой! — оправдывался Шалаев, подергивая козырек кепки, приспущенный на глаза. — Воля твоя, делай что хочешь.

— И сделаю. Завтра же будет приказ о переводе тебя в старшие рабочие.

Логинов направился к деревне. За ним повернул и Шалаев, ведя лошадь в поводу…

Неприятности на этом не кончились: такой уж выдался денек. Когда Логинов пришел в Еремейцево, два трактора с дисковыми лущильщиками безмолвно стояли на опушке, третий тарахтел около леса. И без того взвинченный, злой, Логинов решительно направился к избе Августы Баклановой и не ошибся: громкие голоса доносились оттуда. Беда с этой Августой. Вышла на пенсию, зимой живет в городе, летом в деревне. Мужики знают, что у нее водится самогонка, а потому не упустят случая понаведаться, если работают рядом. За лето машины и трактора набьют торный след по траве от дороги к избе Бакланихи.

Появление Логинова было неожиданным, так что трактористы даже не успели убрать бутылку со стола. Сама Августа с поклонами и заискивающей улыбкой на зарумянившемся лице повела ласковые речи:

— Алексей Васильевич, милости просим! Всегда рады такому гостю, проходите, проходите к столу.

— Я не застольничать пришел, Августа Ивановна.

— Как говорят, чем богаты, тем и рады, — продолжала свое Бакланиха.

Логинов строго глянул в ее размыто-голубые, подернутые слезкой глаза, потом перевел взгляд на трактористов. Николай Баранов виновато потупился, щупая грязные, пепельного цвета волосы, а Сашка Соловьев нисколько не смутился, сидел, выпятив грудь, и смотрел на директора не моргнув глазом, не то чтобы дерзко, а как-то весело.

— Ну и что скажете? — обратился к ним Логинов.

— А чего сказать? Садись, Алексей Васильевич, выпей за компанию, — тотчас ответил Сашка и налил самогонки в стопку, поданную хозяйкой. — Мы ведь что, пообедать, это самое, зашли. Не беспокойся, потом наверстаем.

— Ага, пообедать, — поддакнул Баранов.

— Не обедать, а пить вот эту бурду вы зашли. Как не совестно?! В посевную каждый час дорог, неужели не понятно! Почему Силантьев в поле, а вы рассиживаете здесь? — сыпал вопросами Логинов.

— Ему всегда много надо.

— А вам меньше? Так вот, сегодняшний обед каждому из вас обойдется по двадцатке. Депремирую. Понятно?

Сашка Соловьев еще пытался оправдываться, даже пошучивал. Баранов не поддержал его, надернул кепку и тронул приятеля за руку:

— Ладно, молчи уж, пошли.

Досталось и хозяйке.

— А ты, Августа Ивановна, прекрати спаивать механизаторов в такую ответственную пору.

— Пришли, просят, дескать, до магазина далеко, ну как им откажешь? Може, дров привезут. Ведь свой народ, не прохожие какие, — объяснялась Бакланиха, то разводя руки, то прижимая их к груди и бросая беспокойные взгляды на стол.

Логинов приподнял за горлышко бутылку с остатками мутноватой жидкости, предупредил:

— Если не прекратишь заниматься вот этим делом, в следующий раз приду с участковым.

— Алексей Васильевич, батюшка, да у меня и оставалась тока эта бутылка с прошлого году: валяй, хошь, сичас проверь…

Не дослушав лживых оправданий хозяйки, Логинов вышел на улицу и глубоко хватанул ртом свежий воздух, точно в избе ему затрудняло дыхание. Бакланиха, прильнув к окну, потревоженно смотрела ему вслед. К такому строгому обращению она не привыкла, поскольку от прежнего директора никакого взыску не было.

Утром Николай Баранов выкатил со двора видавший виды «Ковровец», принялся снимать и промывать карбюратор. Пока возился с мотоциклом, выбежали ребятишки, их у него трое, все еще ходят в садик, все кудрявые, в мать, и, вероятно, за это да еще по фамилии в селе их прозвали смешно и ласково — Баранчики. Присели на корточки вокруг мотоцикла, с интересом наблюдали за действиями отца, младший начинает рыться в инструменте.

— Шурик, не трогай — перепачкаешься.

Вот и второй подобрался к приподнятому над землей колесу, крутит его.

— Я кому сказал? Попадут пальцы в спицы.

Старший смирно посапывает, пустив сопельку до губы: вдумчивый, смышленый парень, кажется, возьмет и подскажет, в чем загвоздка.

Вышла жена Валентина, постояла на крыльце, повязывая белый платок: очень он подходил к ее смуглому чернобровому лицу, к темным вьющимся волосам. Что говорить, баба заметная, мужики на нее поглядывают, да и сама она блудлива. Вероятно, последним в селе Николай узнал, что жена погуливает с Никаноровым, не зря тот перевел ее из доярок в заведующие складом: работенка не пыльная. Был грех, был и скандал, но что поделаешь, не разводиться же, раз нажили троих детей. К счастью, Никаноров уехал из села.

— Дверь запирать? — спросила Валентина.

— Сам запру.

— Ребятки, пошли! — позвала она сыновей, и те направились вместе с ней в садик, расположенный в новой части села.

Жить бы без горя при такой полноценной семье, если бы не этот изъян в поведении жены. Теперь взялся слух, будто она подпускает с себе Пашку Колесова. Где голова-то? Завести шашни с таким прохвостом! Он что — вольный казак, а тут трое ребят, подумала бы…

В последний день сева Николаю Баранову потребовалось съездить из Еремейцева в мастерские. Оседлал мотоцикл, пригазовал в село и, пользуясь моментом, решил зайти к жене. Дверь склада оказалась запертой изнутри, железная поперечина была откинута на сторону. Что за чертовщина?! Поторкался — нет ответа. И только когда его облаяла собака, он обратил внимание на рыжего Пашкиного Тарзана, до этого беспечно валявшегося у входа. Точно ледяной водой окатили Николая, постоял ошеломленно и снова, на сей раз требовательно, ударил в дверь. Ее открыла Валентина, оробев при виде мужа.

— Ой, это ты! Чего вдруг?

— Я-то ничего, а вот ты что сидишь назаперти?

— Да так… Ушла в тот конец считать фуфайки да галоши, — врала Валентина и, стараясь совладать с собой, принялась лузгать семечки.

— Скажи, чего бы ради Пашкин кобель привадился тут у порога?

— Кто его знает?

Скоро ему надоело пытать жену вопросами, грохнул по обшарпанному столу кулаком, скомандовал неожиданно:

— Пашка, сучий сын, выходи!

— Да ты что?! Никого нет.

— Ах, нет! Сами найдем этого клиента.

Николай решительно шагнул за стеллажи, а в это время Пашка прошмыгнул в дверь, но был замечен.

— Стой, денной вор! — крикнул Баранов и, настигнув беглеца уже на улице, сбил его подножкой.

Едва успел тот приподняться, как получил хлесткий удар по зубам. Пашка парень нахальный, да и покрепче Баранова, а нелегко оказалось сдержать такой яростный напор. Дрались беспощадно, перекровенились, задышались, как петухи: сначала выкрикивали угрозы, после уж голосу не хватало. Валентина испуганно металась вокруг них:

— Коля, уймись ты наконец! Что вы делаете? Пашка, перестань! Ой, беда!

Ее не слушали, глухо топтали сапогами землю, загнанно дышали. Тарзан еще взбеленился, все хватал Николая за брюки, даже укусил раза два. Хорошо, хоть склад находится не на виду, за зернотоком. И все-таки на шум-гам прибежала тетка Дарья Копылова, у которой было какое-то чутье на подобные события. Смело вклинилась между драчунами, принялась совестить их:

— Опамятуйтесь! Что вы делаете — на убив бьетесь? Пашка, окаянная твоя сила, уймись! Кому сказала? Стой! Ой, батюшки!..

Ей удалось оттеснить Пашку. Николай, страшный в своем растерзанном виде, приступил к жене:

— Теперь твой черед.

— Коля, не надо! Коля, не виновата я! Это Пашка зашел и запер дверь, — Валентина пятилась от него в склад.

— Долго ли я буду терпеть твои проделки, зараза?!

И такая ненависть к жене вспыхнула в нем в эту минуту, что, кажется, кровь вскипела: схватил подвернувшуюся электроплитку, ударил ею Валентину по голове. Та упала и не шелохнется.

— Ой, что ты натворил! Ой, господи! Ой, Колька, бедовая твоя голова! Не насмерть ли зашиб? — запричитала, суматошно всхлопывая руками, вбежавшая Дарья.

— Туда ей и дорога! — выпалил в сердцах Николай и, тяжело мотаясь, вышел на улицу. На душе была такая черная пустота, что впору бы пойти к Сотьме да утопиться. Он направился на край села, очутился в перелеске и здесь как-то потерянно опустился на землю и, обхватив руками голову, словно окаменел…

Когда вернулся в село, узнал, что жену увезли в больницу в Покровское: видать, перестарался вгорячах. Шевельнулась жалость и к ней — слава богу, жива. Самому тоже пришлось сходить в медпункт, сделать укол против собачьего укуса.

Под вечер привел из садика сыновей. Те, обрадовавшись воле, сразу убежали гулять. Глупые, еще не понимают, что драма в доме. Николай не знал, куда деть себя. Побродил по дому, тошно было находиться в собственной избе. Вышел на крыльцо, сел покурить на приступок. Не было в его жизни столь черной минуты.

Солнце стояло еще высоко — весенний день долог. По двору зеленела муравистая травка. Ветерок перебирал первородную, свежую листву на березах, покачивал флюгерок на одной из соседских крыш. Тянуло резким запахом дыма: кто-то сжигал мусор на огороде. Завтра бы можно истопить баньку, поотдохнуть денек-другой, закончив сев. Все бы хорошо, да вот…

Подошел Василий Егорович Логинов. Большой, усатый, неторопливый в движениях, он сел рядом с Николаем, поразглядывал его припухшее после драки лицо с подбитым глазом и ссадиной на носу, спросил сочувственно:

— Ну что, голова кручинная? Тяжко?

— Вот, Василий Егорович, какая дрянная история вышла. Поди, знаешь?

— Как не знать: такие вести не лежат на месте. Беда с этим ветрогоном Пашкой.

— Убью я его, паразита, — с дрожью в голосе произнес Николай. Смаргивая навернувшиеся слезы, он прерывисто, со всхлипом затянулся табачным дымом.

— Это, парень, не годится: в тюрьме напаришься, и о ребятишках подумай. Выбрось такие мысли из головы! Прежде всего надо жену воспитывать.

— Уже воспитал: увезли в больницу в район.

— Тоже не выход…

— Подвела меня Валька, не живется ей по-людски. — Снова всхлипнул. — С Никаноровым путалась, тот уехал, так на тебе — еще хахаля заимела.

— М-да… Вроде бы всем хороша баба, а поди ты… — рассуждал Василий Егорович, не зная, чем утешить Баранова.: — Как говорят, бела береста, да деготь черен.

— Ведь трое ребят, Василий Егорович! О чем она думает? Я вот кину сейчас веревку на балку, тогда небось спохватится. Разве это жизнь?

— Не горячись, а то наделаешь глупостей, — Логинов положил тяжелую руку на плечо собеседника. — В жизни, брат, всякое бывает, надо держаться.

В таком взвинченном состоянии нельзя было оставлять Николая. Василий Егорович поразмышлял и, придавив каблуком окурок, предложил:

— За тещей надо послать кого-нибудь.

— Без нее обойдусь, только разругаемся.

— Нет, не обойдешься. Она ребятишек и накормит и спать уложит. Лучше, пожалуй, сам дойду до нее.

Ушел. Чем приглашать тещу, лучше бы сам подольше посидел. Хорошо, что в момент отчаяния рядом оказался такой рассудительный, спокойный и сильный человек, мнение которого авторитетно для каждого белореченца…

А в это время Баранчики прибежали на угор, где строились необычные дома, похожие на терема с заостренными крышами, какие рисуют в детских книжках. Стройка привлекала ребятишек и тем, что здесь работали приезжие плотники: смуглые, сухолицые, усатые. Иногда они разговаривали по-своему, совсем непонятно, иногда по-русски, но не так, как здешние жители. Старшим у них был горбоносый Мовлид, самый словоохотливый. Он и сейчас шутливо окликнул ребятишек:

— Ну, как поживаете, Барашки?

— Хорошо, — дружно ответили братья.

Мовлид, осведомленный о происшедшей истории, ухмыльнулся и покачал головой.

— Отец дома?

— Дома, — сказал старший из ребятишек. — А маму увезли в больницу.

— Ай-яй! — снова качнул головой бригадир строителей. — Это плохо.

Один из усачей, поднимавший шиферные листы на крышу, сложил вдвое конец веревки, потряс ею:

— Вашу мамку вот чем надо учить!

— Ты злой, а мама хорошая, — обиделись Баранчики и все насторожились, готовые дать стрекача.

Строители захохотали, обнажая под черными усами белые зубы. Это совсем не понравилось ребятишкам, побежали прочь.

— Глупые Баранчики, — сказал Мовлид.

— Совсем еще ягненки, — насмешливо добавил его напарник.

Через пять минут, позабыв о своей обиде, Баранчики наблюдали, разинув рты, как мальчишка-школьник ловко гоняет на велосипеде, не держась за руль. Их счастье, что малы и не имеют понятия о семейном скандале, лишь старший смутно догадывался, что произошла какая-то неприятность.

Нелегко далась первая решающая страда, но совхоз все же справился с посевной, и хотя сроки ее были затянуты, выручила ранняя весна. Через неделю Алексей Логинов собрал механизаторов и специалистов в доме культуры для подведения итогов. Некоторые были награждены Почетными грамотами и денежными премиями, другие, наоборот — депремированы. Тем не менее никто не высказывал обид, понимали, что наказаны по справедливости. Общий настрой оставался праздничным.

Потом пошли на берег Сотьмы. Алексей знал по рассказам отца, что раньше, и до войны и после нее, всегда справляли посевную. Такая минута отдыха просто необходима, потому что нельзя без конца требовать: давай, давай. К тому же праздники объединяют людей.

Дружно направились под гору, поближе к воде, переговариваясь и любуясь красотой родной реки. Вид был действительно впечатляющий: широко простирались увалистые леса, рассеченные сверкающей струей Сотьмы, свежо зеленели луговые поскотины, а главное, все берега густо обметало белой кипенью цветущих черемух: здесь, напротив села, их особенно много. Может быть, потому и произошло название Белоречье.

Сотьма! С детства ты даришь радость здешним людям, манишь к себе: и рыбешкой побалуешь, и освежишь тело, и смягчишь душу одним своим видом. Куда бы ни занесла потом судьба белореченца, вспоминая о самом дорогом сердцу уголке земли, он будет прежде всего представлять тебя, Сотьма, твои тихие омуты и торопливые перекаты, кудрявые заросли ивняка, ольховника и черемухи по берегам, алые зори, отраженные в светлой воде. Алексей Логинов знал это по себе, когда учился в институте и служил в армии. А сейчас была самая благодатная пора предлетья, еще не изнуряла жара, не сомлела свежая зелень, каждая веточка и травинка тянулись к солнцу. В пойме реки поселилось множество птиц, распевавших на все лады, словно бы опьяненных этим медово-густым запахом черемухи.

Подошел брат Иван, весело сказал:

— С праздником, братуха! Хорошо на реке-то!

Алексей с чувством приобнял его: этот ни в чем не подведет, старается помочь.

Больше всех тронули слова Николая Силантьева:

— Алексей Васильевич, я много говорить не умею, а скажу одно: при таком директоре, как ты, хочется работать.

— Между прочим, если бы все так работали, как Николай Михайлович, наш совхоз не был бы среди отстающих, — отметил Логинов. — Дано ему какое-то задание — можно не сомневаться, не проверять, исполнит как положено. Совесть ему не позволит плохо вспахать, небрежно посеять.

— Видали, Сила получил сто рублей премию, так ему работать хочется, — съязвил Сашка Соловьев.

— Я, милок, не за премию работаю, — сердито глянул на него Силантьев. — Сколько лет ты на тракторе?

— Пять.

— А я — двадцать пять! Вишь, сколько волос на голове осталось, — он приподнял кепку и провел пятерней по плеши, слабо замаскированной прядками волос.

— Это ты своей кожаной кепкой вытер: она у тебя вечная. Ха-ха! — подтрунил Сашка.

— Ладно зубоскалить, подай-ка лучше гармонь.

Да, Николай Силантьев теперь, пожалуй, единственный гармонист на все Белоречье, вообще гармонь стала редкостью, а кажется, недавно без нее невозможно было и представить деревенскую жизнь, праздничные гуляния. Кто постарше, у тех до сих пор звучит в душе эта далекая музыка, отличавшаяся какой-то слитностью с природой, и потому всегда вспоминается вечер, тихий закатный час, темные силуэты изб и берез на фоне зари, окоем леса, белая стежка-дорожка через поле. В эту чуткую минуту гармонь разносится на всю округу, тревожит молодые сердца.

Силантьев гармонист не первой руки, и все-таки диву даешься, как он управляется так ловко с пуговками-ладами своими загрубевшими от железа пальцами, и рождается мелодия, рождается напев в груди. Многоголосо, раздольно всколыхнулась над Сотьмой песня…

Гуляние еще продолжалось, а Логинов сел за руль полученного на днях «уазика», поехал к жене. За всю весну у него не было такого свободного, удачливого дня.

Остановился около своего дома в Ермакове и сразу увидал Наташу, выглянувшую в окно. Радость плеснулась в ее глазах, выбежала на крыльцо в халате, в тапочках-шлепанцах.

— Ой, какой ты нарядный! И машина новая, как будто свататься приехал.

Вошли в квартиру, Логинов остановился посреди гостиной, чувствуя себя здесь уже вроде бы гостем, а не хозяином.

— Ты заночуешь? — спросила Наташа.

— Поедем лучше в Белоречье, побудешь у нас хоть денек-два. Небось надоело одной-то?

— Конечно, придешь с работы — не с кем поговорить. Я часто хожу ночевать к родителям.

— Теперь дорога наладилась, машина есть, я буду почаще приезжать к тебе, — пообещал Алексей. — Как только отделают первый домик, переедем совсем в Белоречье.

Он прижал ладони к ее вискам и утешающе поцеловал в глаза.

— Зря ты это затеял. Я тебе честно говорю, не хочется мне ехать туда: ничего хорошего не получится, вспомни мои слова. И что тебе здесь не жилось?

— Там — родина…

Наташа не стала спорить с ним, понимая, что теперь удерживать его поздно.

— Ты попей чайку, а я пока переоденусь, и поедем, — примирительно сказала она.

Скоро выехали в обратный путь. Мимо проплывали деревеньки, стоявшие как бы на островках среди засеянных притихших полей, а больше дорога шла приветливым весенним лесом, от которого веяло в открытые боковые окна свежестью.

За райцентром догнали пешехода.

— Смотри, солдат топает, — сказал Логинов жене. — Да это Вовка Капралов!

Невысокий, туго подпоясанный ремнем солдат остановился, приподнял фуражку, обнажив в улыбке редкие зубы. Логинов тоже обрадовался возвращению своего, белореченского парня.

— С прибытием, Володя! — Он взял за плечи солдата, как будто встретил родственника.

— Здравствуйте, Алексей Васильевич! Как хорошо, что вы догнали! А то под вечер нет ни одной попутки. Хочется поскорей домой.

— Понятно. Ну, поехали.

— Мне писали, что вы теперь у нас директором. Посевную-то закончили?

— Сегодня подводили итоги, гуляли на Сотьме.

— Эх, жаль, не поспел!

— Кстати, какие у тебя дальнейшие планы?

— В армии шоферил, ГАЗ-66 у меня был.

Логинов остановил машину, предложил:

— Садись за руль.

Дорога местами была ухабистая, но сухая. Вовка уверенно и аккуратно повел машину: не лихачил, не хвалился умением гонять. Парень скромный, деловой. Логинов удовлетворенно поглядывал на него.

— Машина новая — поет! — оценил Вовка.

— Стал бы на ней работать?

Солдат пожал плечами и улыбнулся.

— Ладно, об этом успеем поговорить.

Когда машина легко покатилась по спуску к реке, Вовка воскликнул:

— Вот оно, Белоречье! Сотьма!.. Наши и не ожидают, что я под вечер явлюсь.

Знакомые чувства. Кажется, совсем недавно сам Логинов возвращался из армии с таким же восторгом в душе.

Около дома встретил Василий Егорович. Наташа первая вышла из машины, вежливо поздоровалась с ним:

— Здравствуйте, папа!

Василий Егорович осторожно пожал ее нежную руку.

— Папа, а ты видишь, какого я шофера нашел! — доложил Алексей.

— Вижу, вижу. Вот молодец, Володя, еще до дому не доехал, а на работу, считай, оформился! После потолкуем, ты беги домой, чай, ждут.

Пока Алексей что-то делал, подняв капот машины, Наташа стояла подбоченившись и выставив вперед стройную, будто точеную ногу в узкой туфельке. Голубое, с пояском платье подчеркивало ее фигуру. «Гладкая, красивая баба, и лицом пригожа, и статью ладна: не зря Лешка потерял из-за нее голову», — думал Василий Егорович, придирчиво разглядывая сноху.

Много разных вопросов стояло перед новым директором совхоза, и все казались первоочередными. Пока была короткая передышка перед сенокосом, Логинов распорядился мало-мальски поправить дорогу в Еремейцево. Препятствием были два оврага. В одном подняли бульдозером земляное полотно, заложили в него вместо трубы стальной барабан от старой зерносушилки, в другом пришлось перекинуть лежневку из бревен. Теперь свободно можно было ехать на машине.

Принялись за территорию полигона мастерских, прилегавшую к церкви и кладбищу. Надо же было выбрать место! Выровняли площадку, технику разместили по краям. Стали возить металлолом на железнодорожную станцию: порядочно убрали хламу.

Каменная ограда кладбища со стороны мастерских была полностью разобрана, крайние могилы уже замусорили и затоптали. Там, где должен быть вечный покой, не умолкала трескотня двигателей, трактористы частенько устраивали выпивки, оставляя после себя посуду, консервные банки и бумагу. Навели порядок и здесь. Логинов подрядил мужиков поставить деревянную ограду, и, когда белый аккуратный штакетник четко обозначил территорию кладбища, сразу преобразился его вид.

Старые плотники выполнили и другое задание директора: обустроили Никольский родник. Положили дощатые мостки через ручей, сам родник обнесли маленьким срубом — будто колодчик. Рядом соорудили стол и лавочки.

В родительскую субботу, по обыкновению, в Белоречье собрался народ из соседних деревень, раменские приехали на леспромхозовском автобусе. Пришли на кладбище, подивились новой оградке: больше всего было разговору о ней, благодарили директора.

Многие побывали на Никольском роднике и снова приятно изумились тому, как толково тут стало все обихожено. Глуховатое было место, в глубине оврага, поросшее старым ельником, а нынче как будто бы осветлилось приветливой белизной нового теса.

Буквально в первый день своего возвращения в Белоречье Алексей Логинов наведался к роднику с той суеверной убежденностью, что именно здесь он должен как бы принять благословение своей земли. Еще по-зимнему лежал снег, под которым прокрадывалась к ручью тоненькая ключевая жилка, сбегающая из приямочка, но уже тогда возникла мысль обустроить родник, зарастающий ольховником да мелким ельником, расчистить маленькую лужайку перед ним, захламленную упавшей сухарой. И вот исполнил задуманное, к радости сельских жителей.

Позднее других, во второй половине дня, наслушавшись разговоров про обновленный родник, явился к нему Василий Егорович. Осторожно ступил на деревянные мостки, точно это был чистый половик, оказавшийся каким-то образом в лесу, придерживаясь за удобный поручень, перешел ручей и в тихой задумчивости постоял перед ладным срубом. Заглянул в него — дно подсыпано камушками, на фоне которых вода — чище росы. А столик из гладко строганных досок! Пожалуйста, посиди, отдохни в тени. Все это появилось здесь как по волшебству, сделало овражную глушь приветливой.

«Как же я в свое время не додумался до этого? — размышлял Василий Егорович. — Ведь просто, а какое удобство. Душа радуется. Есть у Лешки хозяйственная хватка, ничего не скажешь, главное, о людях думает».

Он сначала наполнил ключевой водой бидон, потом взял вспрокинутую на макушку небольшой елочки поллитровую банку, немного попил из нее, поскольку вода была студеной, и, по заведенному у белореченцев обычаю, освежил лицо: верили в чудодейственность Никольского родника. Говорили, будто бы рядом с часовней зарыто серебро, но это легенда. Вода сама по себе целительная. Давно замечено, что белореченцы отличаются крепкими зубами и долгожительством.

Пока сидел за столиком, прибежали по воду девчонки: пощебетали, похохотали да — вприпрыжку обратно. Послышался треск мотоцикла, и вскоре, размахивая канистрой, на мостках появился Пашка Колесов.

— Привет, Егорович! Чего скучаешь? — воскликнул он.

— Не скучаю, а отдыхаю.

— Теперь тут как курорт: порядочек!

Налил Пашка воды в канистру и тоже сел к столику. Взгляд подвижных карих глаз дерзкий, густые темные волосы — шапкой. Нижняя губа, рассеченная в драке с Николаем Барановым, еще не зажила.

«Ведь ему — за тридцать, а какой бесшабашный, пустой», — подумалось Василию Егоровичу.

— Вот, пожалуйста, культурно сидим, — пристукнул кулаком по столу Пашка. — Только бутылочки не хватает.

— Чего новенького скажешь?

— Про эту историю с Барановым намекаешь?

— Кто тебя знает, может, и другую отмочил, ты горазд на проделки.

— А чего? Бабы меня любят.

— Допустим. Только совесть надо иметь: у себя в селе охальничаешь. Смотри, добалуешься, бедой кончится. Шибко ты досадил Николаю.

— Пусть сунется еще разок, получит по ушам.

— Неправильно живешь, Пашка. Жена от тебя ушла, шляешься. В селе на тебя смотрят как на постороннего человека, — высказал напрямик Василий Егорович.

— А я плевал на то, как смотрят, и на все совхозные дела, между прочим. Понятно? — нагло заявил Пашка, пустив вверх табачный дым. — Еще неизвестно, привезет ли жену из Ермакова твой сын. — Он мстительно сузил глаза: больше нечем было уколоть Василия Егоровича.

— Это уж не твоя забота, не тебе судить о моих сыновьях.

— И мне нечего читать морали.

— Браконьер ты во всех отношениях, — не зная, как выразить возмущение, бросил ему вслед Василий Егорович.

Пашка вскинул канистру на плечо и энергично зашагал по гулким мосткам на ту сторону оврага. Василий Егорович озадаченно посидел и не спеша тронулся за ним. Воздух над тропинкой горчил отработанными газами после Пашкиного мотоцикла. Такое светлое было настроение, и принесла нелегкая этого шалопута.

Из-за угла избы выскочила босоногая Олечка, взвизгнула, увидав деда, как будто за ней кто гнался, и спасенно обхватила ногу Василия Егоровича. Давно ли на руках носили, а вон какая юла растет.

— Ах ты, радость моя! — Погладил ее по волосам.

— Чего у тебя в бидоне?

— Жиловая водичка.

— Папа, плесни мне в крышку, — сказал подошедший Алексей. — Вот как хорошо освежиться!

— Был сейчас на роднике, — доложил Василий Егорович. — Шибко потрафил ты, Леша, белореченцам. Я председательствовал сколько лет, а не хватило догадки обиходить родник.

— Невелико дело.

— Нет, брат, руководителю на все надо иметь чутье.

Сели, по обыкновению, на лавочку. Вечером, когда устанешь, приятно отдохнуть у родного порога.

— Хочу собрать свою, хоть небольшую, строительную бригаду, — сказал Алексей. — Лучше всего, если бы ты, папа, возглавил ее.

Василий Егорович с веселым любопытством глянул на сына:

— И старикам-пенсионерам не даешь покоя.

— У тебя — авторитет, мне легче будет агитировать других. Капралов знаю, что согласится. Молодые и плотничать-то не умеют. А работа есть срочная.

— Домик собирать?

— Нет, этим пусть занимаются шабашники. Сенокос на носу, надо поставить навесы для сена, сначала в полях, где сеяные травы, потом около ферм.

— Многовато.

— Собственно, в Осокине есть свои мужики, Шалаев да трое Ивановых, дам им задание, а вы бы начали в Еремейцеве.

— Дело-то нехитрое.

— Но очень важное. Сколько сена портим! Напрессуем кип, сложим их, и — мочи дождик.

— Затею твою целиком одобряю, — поддержал сына Василий Егорович. — Раньше по деревням полно было сараев, сено всегда держали под крышей. Значит, что потребуется? Бревна для каркаса, жерди или доски на палубу и шифер, — стал прикидывать он. — Перво-наперво надо привезти из лесу матерьял.

— Трактор выделим, возьми хоть Ивана.

«Кто же поможет ему, как не я? — думал Василий Егорович. — Забот у него по горло, старается парень, даже похудел за короткое время».

— Одного, считай, завербовал, — согласился он без колебаний.

— Завтра договорюсь с остальными, — повеселел Алексей.

Василий Егорович пососал сигаретку, размышляя, сказать или нет про разговор с Пашкой Колесовым. Счел нужным промолчать, спросил о другом:

— Чем в Климове занимались?

— Лен обрабатывали — химпрополка.

— Все этим ядом? Гербицидами? Хоть бы придумали что полегче.

— Пока нет. А лен взошел хороший. Да, забыл! — Алексей достал из кармана пиджака, который держал в руках, маленький подберезовик с белой шляпкой, точно не видавший солнечного света. — Во какого карапуза нашел на климовской прямушке!

— Надо же, как рано вырос! И до чего чист — загляденье!

Брали из рук в руки чудо-гриб, любовались первышом.

По шоссейке к Покровскому бесшумно, словно бы и без мотора, катятся ярко-красные сверкающие, новенькие «Жигули». Трудно поверить, что за рулем этой изящной машины ее владелец Серега Малышев, уехавший лет шесть назад из Белоречья в Воркуту. Одет Серега, как заправский автотурист, в синий тренировочный костюм и кроссовки, небрежно покуривает, стряхивая пепел за приоткрытое дверное стекло, слушает музыку, включив радиоприемник, да и у самого душа поет перед встречей с домом. Была мечта приехать на своей машине, и он ее осуществил. Знай наших!

Эта мечта увела Серегу после армии на далекий Север, где обосновался его дядя. Через год явился, сыграл веселую свадьбу и увез с собой доярку Зою Мельникову. Совхозу от таких свадеб радости мало — один убыток.

И вот теперь Малышевы едут в отпуск. Зоя сидит справа от Сергея, маленькая дочка Света свободно расположилась на заднем сиденье, там у нее и подушка: в любое время можно прилечь. Она впервые в такой длительной поездке, которая останется в ее памяти, как некое открытие мира: ведь ничего подобного у себя в Воркуте она не могла видеть.

— Красота какая здесь, а нас занесло к черту на кулички, — сказала Зоя. — Мне, например, надоела северная жизнь: как будто принудиловку отбываем. Света, — повернулась с улыбкой к дочери, — мы с тобой останемся у бабушки, а папа пусть едет в Воркуту один.

— Рано завела разговор, надо прежде до дому добраться, — ответил Серега. — Видишь, лужи в кюветах и на проселках все больше, значит, недавно был сильный дождь.

— От Покровского до Белоречья, наверно, грязища. Пожалуй, не проехать, — забеспокоилась жена.

— На деле будет видно.

— Мама, смотри, теленочек пасется! — беззаботно прискакивала сзади Света. — Вон домик весь раскрашен, как в книжке!..

Опасения насчет бездорожья оказались не напрасными. Всего с километр отъехали от Покровского и основательно сели в низинке около леса. Серега, пока крутился вокруг машины, перепачкал свой спортивный костюм, пришлось достать из багажника штормовку, рабочие брюки и резиновые сапоги.

— Везде сухо, везде асфальт, а у нас вечная грязь! Ведь это не дорога — ловушка, черт побери! — ругался Серега, сердито хлопая дверцей. — У нас всегда так, брызнул дождь — сразу дорога превращается в кашу. Давно ли гравием была подсыпана, уже разбили вдребезги. Хоть бы лопата была, так забыл. Тьфу!

— И что будем делать? — робко спросила Зоя.

— Черт знает! — снова чертыхнулся он. — Может, дернет кто-нибудь.

Финал оказался самый нежелательный. Осталось всего четырнадцать километров, но как их преодолеть? Было бы сухо, потихонечку добрался бы своим ходом и въехал бы в село с шиком. И без того весь путь от Воркуты до областного центра Серегины «Жигули» проделали на железнодорожной платформе в качестве неподвижного груза, да пришлось нанимать шофера, чтобы вывезти машину за город на шоссейку, поскольку у самого не было опыта городской езды. Теперь подвела стихия.

Навстречу показался грузовой «газик». Ехавшие в кузове мужики оживились, завидев легковушку, застрявшую в грязи, а когда поравнялись, начали подтрунивать:

— Привет, шеф! Загораешь? Правильно, суши дорогу.

— Хорош «жигуленок», как раз по нашим ухабам.

— На этой коробочке с асфальта никуда не сунешься. Дорогая игрушка.

— Далеко ли едешь-то? В Белоречье. Нет, милок, и не мечтай.

— Крылья приделывай, как Фантомас.

— Ха-ха-ха!

— Тросик есть? — спросил шофер.

— Веревка.

— Слабовата, ну ничего, привяжи вдвое.

Грузовик дернул, и Серега газанул, да чересчур: ткнулся передком в грузовик, помял бампер и левое крыло. Серега выскочил из кабины, аж побелел от расстройства. Руки опустились. Надо же, так угораздило!

— Проклятые наши дорожки, мать твою так! — ругнулся он.

А водитель грузовика еще принялся сердито выговаривать:

— Куда ты прешь! Куда газуешь? Я бы и без твоей помощи тебя вытащил.

В кузове мужики продолжали потешаться:

— Во, первое крещение есть!

— И не последнее: пока до Белоречья доберется, вместо машины будет металлолом.

— Это же консервная банка, ткни пальцем — вмятина.

— Ничего, шеф, три к носу. Любишь кататься, люби и саночки возить…

В этот момент Серега покаялся, что купил машину: один убыток, лишняя забота, нервотрепка.

Жене нельзя было выйти в грязь в туфлях, спросила:

— Сильно помял?

— Да помолчи ты! — вспылил он.

— Чего орешь-то? Не ночевать же здесь, — обиделась Зоя. — Новенькую машину ухайдокал.

— Пойду позвоню Игорю.

Надо было сесть на грузовик — от расстройства не сообразил. Пришлось топать обратно в Покровское, звонить старшему брату на Раменский лесопункт. Часа через два тот приехал на трехосном вездеходе. Хорошо, догадался захватить широкие толстые половые доски. С трудом, с помощью случайных людей, закатили «Жигули» в кузов. Так бесславно и явился Серега Малышев в свое Белоречье.

Однако много любопытных сошлось к дому Серегиной матери, где остановился вездеход с необычной поклажей. Буквально на руках сняли «Жигули» и поставили на лужайку у крыльца, как на выставку. Тут же началось угощение, благо кошелек у Сереги не пуст. Мужики тому и рады: не часто приезжают такие тороватые гости. Пошло веселье.

Стоило хозяину только намекнуть, как ребята охотно взялись за мытье машины, так что она засверкала и предстала перед односельчанами во всей красе. Жаль, что стукнулся передком, но теперь, когда дорожные мытарства остались позади, Серега спокойней оценивал ситуацию. Он демонстративно повернул ключ зажигания, погонял двигатель на холостых оборотах, потом включил радиоприемник.

— Движок работает тише швейной машинки.

— Шикарный «Жигуль»! — оценили односельчане.

— Всем хорош, только посадка очень низка — не для наших дорог.

— Ты бы «Ниву» покупал.

— Да если бы не дождь, я бы проехал, — храбрился Серега. — Досадно, что помял.

— Это дело поправимое, — заверил Силантьев. — Снимай завтра бампер, приноси в мастерские, а крыло на месте подровняем, после покрасишь.

— Краска есть — маленькая баночка. — Малышев достал ее из багажника. — Вместе с машиной продается.

— Ну, все в норме!

— Давайте, мужики, еще выпьем за встречу! — задорно тряхнул своими волнистыми кудрями решительный Серега. — Я сказал что приеду на машине — сделал, слово — олово! — хвастался он под хмельком.

Допоздна около дома Малышевых слышался громкий разговор, перебиваемый музыкой.

Добро бы отметил приезд, но и на другой день около Серегиных «Жигулей» толпились жаждущие опохмелиться, предлагали свои услуги по ремонту. И на третий… Серега не скупился, давая деньги, посылая гонца в магазин. Он соскучился по дому, по односельчанам, рад был каждому, как родне.

Однажды, когда Серега отворачивал гайки на переднем колесе машины, к нему подошел директор:

— С приездом, Сергей!

— О, Алексей Васильевич! Приветствую! — Поширкал ладонями о штаны. — Извините, вспотел, как в бане, — жара.

— Не жара, а водка из тебя гонит пот.

— Пожалуй, — согласился Серега.

Майка на нем взмокла, отвыкшее от солнца тело опасно зарозовело, кудри поприлипли ко лбу. Сел в тень на приступок крыльца. Логинов — рядом.

— Как живешь там, в Воркуте? — поинтересовался он.

— Север, конечно, не курорт, но жить везде можно. Главное, деньги платят хорошие.

— Это видно. Машину купил, водкой всех угощаешь.

— А чего? Пойдемте в избу — найдется, — спохватился Серега.

— Нет, нет! Спасибо. И серьезная просьба к тебе: не спаивай мужиков.

— Алексей Васильевич, да я же в отпуске! — воскликнул Серега, ударив себя в грудь кулаком. — Имею право отдохнуть, погулять.

— Имеешь. Сам гуляй, а других не сбивай с толку: им работать надо. Договорились?

Серега простодушно поморгал, глядя на директора своими откровенными голубыми глазами, и легко согласился:

— Договорились. Понимаю, время летнее, страда, а я тут вроде как помеха.

Логинов поднялся, уже собираясь уходить, но приостановился.

— Вот о чем еще хочу спросить: нет ли у вас с Зоей желания вернуться в Белоречье?

— Честно говоря, желание, может быть, и есть: плохо ли дома! Но и там стали привыкать.

— Все же подумайте. Ведь оба вы белореченские, родители ваши здесь. Небось и они одобрят такое решение. Жилье сразу предоставим.

— Да жилья-то хватит: теперь мать одна во всей избе.

— Пришли мне письмо, если надумаете.

— Была бы хорошая дорога до Покровского, пожалуй, остались бы.

— Дорога со временем будет: уже довели асфальт до райцентра. В общем, смотри, тебе видней.

Логинов ушел, смутив Серегину душу этим разговором. Неужели ради денег надо жить в дальнем северном краю? Говорят, хвали заморье, а сиди дома. Да и нет на всей земле лучше места, чем родное Белоречье. При этом Серега окинул взглядом зеленую пойму Сотьмы, заречные леса, терявшиеся в полуденной дымке. Легко было уезжать по молодости, по глупости, а теперь не прочь бы остаться дома, да вроде совестно перед односельчанами, скажут, дескать, не удержался в городе. «Машину зачем-то купил. Куда ездить-то на ней в Воркуте? Да и здесь помаялся в грязи, стоит теперь только для погляду, — рассуждал он. — Загнать ее, и — в сторону вся канитель».

Оставил машину со снятым колесом на подставке, направился к Сотьме. Искупался — сущее блаженство, точно заново родился на свет. Долго сидел на берегу, задумчиво глядя на ходкую сверкающую воду.

Василий Егорович открыл глаза и не сразу сообразил, где находится. Они с внуком Мишей остались в Еремейцеве, где справляли сенокос. Здесь жила сватья Манефа Озерова, мать Тамары, у нее и ночевали после вчерашних трудов. Иван днем раньше положил тракторной косилкой столько травы в бывших гумнах, что теперь впору заниматься сушкой. Но старики все же косили вручную около дома, чтобы не зарос он травой. Да, еремейцевские старухи имеют нынче вдосталь покоса прямо около крыльца: никуда ходить не надо, только бы обкосить лужайки вокруг избы, а уж дальше трава просто пропадает. В селе все вокруг вытоптали совхозные коровы, а тут земля дичает. И тысячи деревень, нареченных неперспективными (поди узнай кем!), постигла подобная участь…

В чистой Манефиной горнице хорошо спалось, не зря она хвалилась: у меня как на курорте. В окно, занавешенное тюлем, видно было, как медлительно покачиваются вислые ветви берез. В тишине слышалось Мишино посапывание: сладко спит, спинав одеяло и воткнувшись носом в подушку. Он просился спать на сене (на повети Манефа уже приметала небольшой зародчик), но там комары одолели бы парня, а здесь пусть поваляется сколько хочет. Смотрел на него — сердце согревалось.

Осторожно, чтобы не разбудить внука, Василий Егорович поднялся и вышел на крыльцо, с наслаждением закурил. Вроде бы рано встал, а солнышко опередило, уже взошло над Иваньковской пригородой. Просторно ему в летнем небе, долог дневной путь. На траве, на вчерашней кошенине, на листьях сирени переливается роса, от нее веет прохладой, и потому легко дышится. В кухонном окне у Настасьи Сорокиной колышется красный огонь: хозяйка топит печь. Видно, дрова сухи и горят споро, потому что дымок над трубой вьется едва приметно. Василий Егорович не городской житель, и то непривычна для него еремейцевская тишина: не мыкнет корова, не пропоет петух, не взлает собака… Что поделаешь, если остались в деревне одни старухи да еще дачники. Вот и заросла улица травой.

Василий Егорович снял с палисадника косу, неторопливо поточил ее и вышел за двор помахать до завтрака. Он был первостатейным косцом и сейчас еще легко водил косой. Останавливаясь передохнуть, окидывал взглядом уцелевшие избы, вспоминал деревню, какой она была, казалось, недавно, вспоминал многолюдные артельно-дружные сенокосы, когда он председателем приезжал сюда в бригаду. Вон под теми березами стояли полукругом лавочки, где собирались по звонку бригадира или в праздники гомонливые еремейцевские бабы. Память оживляла деревню, вставали перед глазами близкие, как родня, лица, звучали голоса… Он любил Еремейцево, потому что отсюда взял свою Варвару, проторив после войны дорожку к ней от Белоречья. Ее дом с резным балконцем стоял за прудом, а возле посохшей черемухи был пожарный сарай, у которого они обычно встречались. Почти каждый вечер бегал в Еремейцево: шесть километров туда, шесть — обратно. Домой являлся наутре и снова — на работу. Молодость. Вот и сын Иван повторил отца: тоже нашел суженую в Еремейцеве, тоже привез ее в село.

Стукнула дверь, на улицу вышла Манефа. Года на два постарше Василия Егоровича, а прыть в ней еще не старушечья: уж больно проворна да ловка в любой работе. Сухонькая, смуглолицая, роста невысокого — такие долго сберегают жизненный задор, и всегда легко с ними окружающим.

— Василий Егорович, полно махаться-то: у нас еще вон сколько делов сегодня, одной сушки уйма! Пойдем завтракать! — позвала она. — Около дому-то я сама потяпаю.

На крыльце появился Миша, потиравший кулачками глаза.

— А ты, косец, куда вскакиваешь — спал бы да спал, — потормошила Манефа русые Мишины волосы. — Поди-ка сполоснись водичкой — сразу встряхнешься.

В избе у Манефы опрятно, потому что одна живет, всюду половички, на прибранной постели — подушка острым углом вверх, покрытая тюлевой накидкой. В окошко вставлена рамка, обтянутая марлей, чтобы не попадали комары.

— Хорошо у тебя, Андреевна, — похвалил Василий Егорович, усаживаясь за стол.

— Я и говорю, как на курорте. Ребята приедут, дак отдыхают всей душой.

— А все же умотали отсюда.

— Не одне они: так уж повелось. Венюха хоть на заводе устроился, квартиру получил, а Костя ведь на торфе бульдозеристом. Я ему: подумай, чужую землю лопатишь, а свою бросил. Нешто там лучше? Главное, живет в общежитии, до сих пор не женится, а парню двадцать шесть лет. Боюсь, избалуется, вино пить навадится: что он там без догляду, на своей воле? — беспокоилась Манефа. — Был в отпуске, все бегал в Осокино к Шалаевой Галине: похоже, свадьбу сыграют, дак, думаю, останется здесь.

Манефа поколдовала на кухне и, улыбаясь, вынесла оттуда на специальной фанерке пирог-черничник.

— Вот я чем вас угощу! Ну-ка, Миша, держи, только не испачкайся.

Теплый, сытный запах пирогов наполнял избу, и, кажется, ничего на свете не было вкусней этого черничника.

— Вот это, я понимаю, пирог! — восхищался Василий Егорович — Как, Миша? Нравится у бабки Манефы?

— Угу.

— Косцов-то надо кормить как следует. Егорович, бери побольше кусок, ешь досыта, — потчевала хозяйка.

— Ну, Миша, придется и тебе брать грабельки да ворочать сено: надо отрабатывать такой харч, — шутил Василий Егорович.

— А когда корзиночку доплетешь? — напомнил внук.

— Сейчас все изладим.

Они вышли на крыльцо мастерить корзиночку из бересты. Мише заманчиво было наблюдать, как в умелых руках деда, переплетавших берестяные полоски, постепенно вырисовывается форма кузовка. Василий Егорович тоже увлекся занятием, что-то гудел под нос, стараясь поплотней подогнать лычки, порадовать внука красивой поделкой. И кузовок получился на загляденье аккуратный, легкий, снаружи желтый, изнутри розовый — из рук выпускать не хочется.

— Ну, Миша, благодари дедушку! — удовлетворенно качала головой Манефа. — Вот пойдешь с мамой в лес, наберешь в кузовок ягод.

Пританцовывая с ноги на ногу и размахивая корзиночкой, Миша побежал на улицу.

Перед обедом ворошили сено. Его было так много, а работа продвигалась так медленно, что Мише казалось, ей не будет конца. Старики же как бы не торопясь перебирали сено граблями, переговаривались между собой:

— Сено-то до чего хорошо! Повернем сейчас — оно быстро дойдет.

— А все-таки косилка высоко берет, смотри, ходим как по жнивью, — сказала Манефа и подергала рукой кошенину. — Бывало, вручную-то пройдем по гумнам, будто побреем вокруг деревни — любо посмотреть.

— Теперь уж только на технику вся надежа.

— Что, Миша? Скучно тебе одному-то? Поди-ка, в село уж захотел? — спросила Манефа Андреевна. — Полно с нами канителиться, беги вон к той черемухе, под ней куст смородины — пощипли.

— Это кто там идут вереницей? — Василий Егорович глянул из-под руки на людей, шагавших поодаль, напрямик через траву к полю.

— Это — ленинградцы, всё по ягоды ходят к Иваньковской вырубке.

— Понятно…

Когда шли к дому, Василий Егорович поклонился издалека Настасье Сорокиной, тоже сушившей сено, а Манефа крикнула подруге:

— Брось грабли-то, поди к нам — покалякаем.

Сели на лавочку у крыльца. Подошла Настасья, крепкая краснолицая старуха, очень словоохотливая, привыкшая к роли лидера среди подруг.

— Смотрю, больно славно у вас получается на пару-то. Мне бы такого помощника. Василий Егорович, доброго здоровьица! — завела она, еще не доходя до лавочки.

— Ты и одна шибко управляешься, наверно, целую поветь напихала сена, — ответила Манефа.

— Не выдумывай! Много ли ношей натаскаешь?..

Настасья еще стояла, всплескивая руками, как тут же явилась высокая, узкоплечая и сутулая Евдокия Тараканова, проще — Евдоха. Зрение у нее плоховатое, а поди ты, все замечает.

— Я сразу поняла, что Василий Егорович к нам пожаловал: надо, думаю, повидаться. Да вот косу захватила — не поклепаешь ли?

— Садитесь да скажите, как поживаете, — подвинулся Василий Егорович.

— А как поживаем? Представь, что ты председатель, а тут вся твоя бригада, — развела длинными руками Евдокия.

— Бригада — три гада, — озорно хихикнула Настасья. — Всё путаемся чего-нибудь, вот с сенокосом баталимся.

— У меня нынче плохо подается: мозжит плечо, другой раз уснуть не дает. Надеяться не на кого, трактором не накосят, — подковырнула Евдоха, но, зная ее въедливый характер, никто не стал обострять разговор. — Заставляли бы косить дачников.

— Дачники — это пустоцвет для деревни, от них только шум-гам, — молвил Василий Егорович.

— Только и знают по ягоды да грибы шастать, весь лес обшарят, — возмущалась Евдоха. — Верно, что пусто место, гуляющая публика.

— Летом с ними все же повеселее, — сказала Манефа, — а вот зимой-то останемся три чудака, дак и смех и грех. Другой раз так заметет, проснешься утром — хоть из дому не выходи.

— Меня зовет дочка в город, да, пока сила есть, нечего надоедать молодым, — рассудила Настасья. — Вспомни-ка, Василий Егорович, когда ты был председателем, сколько нас собиралось вон тут коло звонка! — показала она в сторону берез. — И работали до упаду, а как-то не унывали на миру.

— Да уж вы-то поработали, бабы. Бывало, любое дело — без отказа, и теперь вот держитесь. Героини, можно сказать.

Затягиваясь папиросным дымом, Василий Егорович переводил взгляд с одной избы на другую, и в памяти всплывали разные эпизоды еремейцевской жизни. Обидно было, как будто произошла какая-то несправедливость. Старались, работали почти без отдыха, а результат! Где бывшие еремейцевские жители? Почему остались только вот эти старухи?

— Жаль, фотоаппарата нет: снять бы, как мы беседничаем, — перебила его размышления Манефа.

— На нас теперь смотреть-то противно, а ты — аппарат! — не согласилась Настасья Сорокина.

— Память была бы…

— Хочу спросить, поступила ли в сельпо мука ржаная? А то разберут, нам и не достанется, — сказала Евдокия, относившаяся к людям с подозрением.

— Я все узнаю, не беспокойтесь, — заверил Василий Егорович.

— Другой раз вспомним тебя, как ты председательствовал, бывало, скажешь: надо, бабы, сделать то-то, и мы понимали, значит, надо, — толковала Настасья, жестикулируя мосластыми, жилистыми руками. — Не об заработке думали, как теперь все привыкли, можно сказать, почти бесплатно работали. Народ все же сознательней был, чем нынешний. Теперь, что ни послушаешь, только и разговору про деньги, в газете — тоже об этом: доярки получают столько-то, а механизаторы того больше, там надбавка, тут премия.

— Время другое, нынче бесплатно никто работать не будет, да и нужды в этом нет, — резонно заметила Манефа.

— Во-во, дураки-то на нас с тобой перевелись, — грубо ответила Настасья и, поджав губы, помолчала, а потом уже с улыбкой повернулась к Логинову: — Варвара твоя чего-то давненько нас не проведывала? Скажи, подруги обижаются.

— Дел много с семьей-то…

Тихо шевелилась листва на березах, плыли по небу легкие, будто бы вовсе не застившие полуденного солнца, облачка, сохло сено, запах которого витал по деревне. Сидели на одной лавочке все еремейцевские жители и вместе с ними Василий Егорович, вели незатейливый житейский разговор, чем-то необходимый каждому. Старухи любили встретиться с бывшим председателем, вспомнить трудные годы колхозной жизни, свою молодость. Прошлый год их было пятеро, нынче — трое, но они не сетуют на судьбу, воспринимают свою хуторскую жизнь как необходимость. Василий Егорович чувствует словно бы личную вину перед ними. Тяжело облокотившись на колени, он с побеспокоенной душой сосет папиросу за папиросой и долго смотрит на девочку-дачницу, качающуюся на гамаке между березами, как на что-то непонятное здесь, в Еремейцеве…

Под вечер загребли сено. Приехали Иван с Тамарой, дело пошло споро: наметали и притянули веревками большой тракторный воз. Василию Егоровичу, честно говоря, поначалу казалось, что чернявая худенькая невестка не совсем пара здоровяку, как все Логиновы, Ивану, но поди ж ты, любит он ее, да и есть за что: очень уж сноровистая бабенка.

— Тамара, милая, ты бы хоть и ночевала у меня, — попросила Манефа.

— Как хочешь, — пожал плечами Иван.

Тамаре, конечно, очень хотелось побыть у матери — осталась, а Василий Егорович с Мишей забрались в просторную кабину Т-150. Настроение у всех было приподнятое, как будто совершили что-то очень важное.

Как только приехали в село, Миша припустил к дому, обрадованно выкрикивая на ходу:

— Бабушка, смотри, какая у меня корзиночка!

Не расстался он со своей забавой, даже когда лег спать: положил корзиночку на стул около кровати. И снились ему сенокос, трактор, ягоды в лесу. На всю жизнь останется памятной эта поездка с дедушкой в Еремейцево.

Такое письмо Логинов направил в облисполком, а недели через две получил ответ, правда, не от председателя исполкома, а из областного производственного объединения по агрохимическому обслуживанию сельского хозяйства. В нем говорилось:

Вскоре после этой переписки вызвал к себе первый секретарь райкома Балашов. Поздоровался как-то нехотя, с кислым выражением лица. Сразу же спросил:

— Чего ты там насочинял в письме Соболеву?

— Я не сочинял, а высказал предложение использовать часть машин «Сельхозхимии» для подвозки гравия на дорожное строительство.

— Алексей Васильевич, во-первых, это наивно, потому что никто не позволит использовать технику не по назначению: у химиков свои задачи…

— В том-то и беда, что из-за ведомственного подхода страдают общие интересы. Я убежден, самое необходимое и важное для нас сейчас — строительство надежных дорог, — заявил Логинов. — Нет нужды объяснять, какие убытки несем от бездорожья.

— Во-вторых, не проявляй излишнюю инициативу, — постукивая авторучкой по бумагам, лежавшим на столе, невозмутимо продолжал Балашов. — Выходит, тебя состояние дорог волнует больше, чем районное начальство. Занимайся своими совхозными проблемами, их предостаточно.

— Повторяю, дорога для нас — проблема номер один. После легче было бы решать и другие, — стоял на своем Логинов.

— Пойми, если даже мы изыскали бы транспорт, нам не разрешили бы брать гравий из карьера, потому что пока он распределяется на другие объекты.

— Понимаю, формально вроде бы все правильно.

— Как бы дело ни было, а через голову райкома и райисполкома впредь я запрещаю тебе действовать. — Балашов метнул на Логинова сердитый взгляд и потряс в воздухе коротеньким указательным пальцем. — Другой вопрос. Вчера я проезжал через Осокино: с какой стати там возводятся два стандартных домика?

— Анатолий Павлович, мне как директору видней, где их поставить, — резковато ответил Логинов.

— Дорогой мой, не забыл ли ты, что сам Воронцов одобрил выбор места для их строительства? — напомнил Балашов. — Или для тебя мнение первого секретаря обкома не имеет значения?

— Имеет.

— Вот приедет он в Белоречье, увидит только четыре домика, спросит: где остальные? Память у него будь здоров!

— Отвечу, объясню, что позарез потребовалось жилье в Осокине. Мне деревню, бригаду, ферму необходимо сохранить: о перспективе надо думать, — доказывал Логинов.

— Смотри, как бы не подвела тебя эта стратегия. — Балашов поднялся из-за стола, начал привычно поглаживать слева направо длинную прядку волос, плохо маскировавшую лысину. — Поменьше своевольничай, согласовывай свои действия, а не так, через голову… И последнее, медленно разворачиваешь заготовку сена: всего сорок тонн по сводке. Куда годится?

— Силосом занимались.

— Это — не отговорка. Завтра двухчасовым поездом приедут рабочие из города, организуй машину для встречи своей группы. Зайди к Арефьеву, он тебе поточней скажет: сколько человек, с какого предприятия…

Возвращаясь домой, Логинов с каким-то сосредоточенным безразличием смотрел на ухабистую дорогу. На вопросы Вовки Капралова отвечал нехотя, тот, почувствовав настроение директора, догадливо замолчал.

Вот так и бывает, стараешься, работаешь по совести, а вместо благодарности получаешь разнос. Боком она выходит, инициатива-то. Положим, письмо в облисполком он направил через голову районного начальства, так ведь хотел предложить одно из решений дорожной проблемы. Польза хотя бы в том, что еще раз обратил на нее внимание высокого начальства. Что касается строительства сборных домов в Осокине, то Логинов был убежден в правильности принятого решения: сразу две молодые семьи прибавятся в деревне, потому что собираются жениться Толька Иванов да Костя Озеров. В конце концов, были бы дома, жители найдутся…

В машине было душно. Логинов вышел из нее, не доезжая до села, и направился тропинкой к Никольскому роднику: в летний зной всегда тянет к нему, в тенистую прохладу. Веками не касались топор и пила заповедных елей, которые высятся величественными теремами по берегам ручья и словно бы олицетворяют силу родной земли.

Он зачерпнул поллитровой банкой хрустальной воды, попил и умыл лицо.

Тоненькая жилка, выбегая из-под сруба, скатывалась под уклон к ручью. Глядя на нее, Алексей думал о том, что люди — как реки, у каждого свое назначение: одни вершат великие государственные дела, другие создают это величие своим скромным трудом. Без этой вот неистощимой светлой жилки пересох бы ручей, убавилось бы течение Сотьмы, а в конечном итоге — и ширь самой Волги. Начало начал — родники, бьющие из глубин. Они застенчивы, младенчески робки, но незамутненно чисты и неиссякаемы, они сами рождаются и рождают могучее движение сотен рек и все живое на земле. Хочется поклониться им за их бесценную службу и сказать людям: берегите истоки жизни.

Поднялся Алексей в село, встретил отца. Тот сразу спросил:

— Чего-то ты вроде невесел?

— С Балашовым объяснялся: то не так, это не этак.

— А ты прежде перед совестью ответ держи, потом — перед начальством, — посоветовал Василий Егорович. — На такой должности без выговоров не проживешь. Говорят, старайся делать хорошо — худо само получится.

— Это уж точно.

Хотел Алексей зайти домой, но прибежал Сашка Соловьев, косивший клевер.

— Васильевич, ножи у косилки полетели, — доложил он.

— Как тебя угораздило?

— Монтеры меняли провода на линии, побросали целые свертки, вот и напоролся.

— Надо смотреть, ножи-то — дефицит.

— А черт их в клевере-то заметишь! Чего делать-то?

— Как чего? Иди к Савосину, ищи ножи для замены. Чтобы завтра к утру косилка была исправной.

Логинов все же направился вслед за трактористом в мастерские: не очень надеялся на расторопность инженера.

Этим летом произошло, вероятно, самое важное событие в жизни белореченцев: было получено решение об открытии в селе восьмилетней школы. Оживленно обсуждали эту новость, благодарили Алексея Логинова за настойчивость; некоторым не верилось, что обыкновенная начальная школа вдруг станет с первого сентября восьмилетней. Велико ли здание, да и ребятишек в селе много ли. Но когда в Белоречье прислали одного за другим несколько новых учителей и начался ремонт школы, сомневаться уже стало нечего.

Шутка ли, дело-то перспективное. Своя восьмилетка! Ведь иной раз уезжают только потому, что ребят учить негде. Давно понял Логинов, что надеяться надо не на каких-то приезжих людей, а на коренных белореченцев, и прежде всего на тех, которые подрастают. Им продолжать дело дедов и отцов, исправлять их ошибки, строить жизнь по-новому.

Несмотря на сенокос, Логинов увлеченно занялся школьными хлопотами. Во-первых, надо было обеспечить жильем учителей, во-вторых, подготовить само помещение школы. Нужно было доставать то краску, то дерево-плиту для временных перегородок, то еще чего-нибудь.

Ребятишки и взрослые стихийно собрались около школы, когда привезли от районного художника новую вывеску, на которой было четко и крупно написано белым по голубому фону: «Белореченская восьмилетняя школа». Отпускник Серега Малышев и молодой учитель забрались по двум лестницам под крышу, приколотили вывеску, и теперь ее хорошо было видно с дороги. Свежепокрашенная красновато-коричневая крыша, белые окна и эта вывеска придавали школе обновленный вид, радовали глаз и сердце каждого белореченца, окончательно убеждая тех, кто сомневался в успехе дела.

Бывший учитель Виталий Евстигнеевич Киселев горячо поздравлял Логинова:

— Дорогой Алеша, позволь пожать твою руку, сказать спасибо за такой подарок односельчанам. Молодчина! Добился того, чего и в мыслях-то у других не было.

Он растроганно поморгал. Его серые глаза всегда казались за очками большими, всевидяще добрыми. Давно ли Алексей учился у него, а теперь Виталий Евстигнеевич — старик с опавшими щеками и дряблой кожей на шее.

— Хорошо, что ребятам не надо будет бегать в Раменье, — сказала Александра Силантьева. — Сколько учеников-то набирается?

— По нашим подсчетам, пока тридцать четыре.

— Это всех можно поместить в один класс, — усмехнулся Серега Малышев, оценивающе посматривавший на прибитую вывеску и подновленную школу.

— Ничего, не всё сразу. Года через два нам будет тесно в этом помещении, поэтому при первой возможности будем строить еще одно здание, — сообщил Логинов.

— Правильно, Алеша, — одобрил старый учитель. — Но можно упростить задачу. Во Фролове такая же школа стоит целехонька, надо перевезти ее.

— Дельное предложение, — поддержал Афанасий Капралов, знавший толк в плотницком ремесле.

— Афанасий Кузьмич, может быть, съездим во Фролово, посмотрим? — предложил Логинов.

— Чего не съездить, пока сухо, — охотно согласился Капралов.

На другой день вместе с техником-строителем отправились во Фролово, находившееся в дальнем углу совхоза.

Сама деревня уже не существовала, от нее почти не осталось следа, а школа стояла поодаль, заросшая иван-чаем, крапивой и смородиной, которую когда-то сажали ученики. Сохранилась она действительно хорошо, даже стекла в огромных рамах не были побиты.

— Главное, крыша уцелела. Есть две-три промочки, так это — не беда. А дерёва-то, одно к одному! — хлопал ладонью по стене Капралов. — Советую, Алексей Васильевич, сразу пронумеровать их для разборки.

Капралов, его сын-шофер и техник занялись нумерацией бревен, а Логинов, увидав посреди бывшей деревни человека, подошел к нему. Высокий прямой старик городского вида в капроновой шляпе и легком светло-сером костюме забывчиво смотрел куда-то перед собой, так что при появлении Логинова как будто очнулся. Узнав, что перед ним директор совхоза, оживился:

— Логинов? Бывший белореченский председатель Егор Матвеевич вам кто?

— Дед.

— Значит, Василий Егорович — отец?

— Точно.

— Как не знать Логиновых! Да теперь и по природе вижу, что Логинов, — улыбался старик. — А меня зовут Иван Петрович, фамилия Плотников. Полковник в отставке. Приехал поклониться родным местам. Вот здесь стоял наш дом: по липе ориентируюсь, ее хоть и садануло молнией, но пока еще зеленеет. Да, ни бревнышка не осталось. Так бы взял косу и смахнул эту крапиву. — Он растроганно поморгал, плотно сжав сухие губы. — Вам трудно понять мои чувства, а я всю деревню как бы вижу: каждую избу, сарай, баню, огород, тропинку. И людей тоже, слышу их голоса. Вот стоял сейчас и думал: уж не сон ли это? Куда все могло исчезнуть? Ведь тридцать хозяйств было… Давайте присядем.

Сели на упавшую березу. Плотников снял шляпу, ветерок шевелил его поредевшие, совершенно белые волосы.

— Я немного слышал о вас, — сказал Логинов.

— Последние годы уж редко езжу сюда, может быть, больше и не бывать. — Он помолчал, думая свои невеселые думы. — Всю свою деревенскую жизнь вспомнил. Совсем мальчонкой учился ездить верхом на нашем Мартике, упаду с него, а он мордой тычет мне, дескать, забирайся обратно, вроде помочь хочет. Вот здесь на лужайке играли в лунки и лапту. Теперь зашиби-ка мячик — не найдешь в этакой травище. Тут, под Николаевыми березами, был деревенский круг, висел звонок-рельс: бригадирка ударит — бабы соберутся к лавочкам, гомонят перед тем, как идти на работу. А какие были гуляния здесь же, в кругу! Патефон вынесут, гармошка, да не одна, наяривает…

«Послушаешь старших, так жизнь прошлой деревни представляется заманчивой, — думал Логинов. — Ужели мы теперь живем хуже? По крайней мере, материально — много лучше, а вот чего-то не хватает. Может быть, нет прежней обрядности в быту и праздниках, уважения к обычаям, нет той поэзии труда, какой-то общинной близости деревенских людей друг к другу? Может быть, машина заметно отделила человека от природы, от непосредственного соприкосновения с ней в процессе труда? Одним словом, что-то утрачено».

— В то время у всех было большое желание учиться: я поехал в город, выучился на агронома, — толковал собеседник.

— Я тоже агроном по образованию, Караваевский закончил, — сказал Логинов.

— О, так мы — коллеги! — воскликнул Плотников, и его линяло-голубые глаза живо озарились. — До войны я работал в Покровском райземотделе, потом агрономом Белореченской МТС. Егора Матвеевича хорошо знал: был не просто председатель, а, как бы сказать, геройский человек во всех отношениях. Его не только уважали, побаивались — мог и кулаком по столу грохнуть. Между прочим, к моим советам по льноводству прислушивался. Колхоз «Родина» у вас был. Я исходил пешком не только зону своей МТС, но и весь район: в каждой деревне побывал, изучил каждую дорожку-прямушку.

— Как же вы полковником стали? — поинтересовался Логинов.

— Войну закончил старшим лейтенантом, предложили поступать в академию, и пошел по военной стезе. В разных местах служить пришлось, поездил по Союзу. Всегда тянуло во Фролово, в Белоречье, да так и прошла жизнь, теперь уж поздно думать об этом. С какой бы стати мне доживать век в Новокузнецке?

— Далековато, — посочувствовал Логинов.

— Что поделаешь? Пока мать была жива, дом цел, приезжал в отпуска, а теперь уж чего… Остановился на несколько дней в Еремейцеве.

Плотников затянулся со вздохом дымом сигареты, глядя куда-то вдаль, будто бы в ожидании чего-то. Лицо у него заветревшее, грубое, кадыкастая шея одрябла. Старик. Приехал постоять у родного одворья с чувством вины, вспомнить молодость, побередить душу. Да, можно посочувствовать. И еще раз Алексей подумал о том, что сам он никуда не уйдет с этой земли, чтобы не было запоздалых раскаяний, вот такой итоговой неудовлетворенности. Хорошо ли, плохо ли, все радости и горести он разделит с односельчанами.

— Отец-то жив-здоров? — спросил Плотников.

— Еще для совхоза работает.

— Крепкий мужик. Но и ты не подкачал — вон какой брусок! — Одобрительно похлопал по спине. — Значит, директором в совхозе, продолжаешь фамильную линию. Похвально. А район-то, надо отметить, подзапустили. Была бы моя воля, я бы в наших нечерноземных условиях не мелиорацией занимался, а в первую очередь строительством дорог. Ведь во многих случаях деньги закапываем в землю без практической отдачи, — словоохотливо рассуждал Плотников, обрадовавшись случайному собеседнику. — И еще одно, будет ли какой-то предел строительству городов? Ведь если бы часть этих средств направить на развитие деревни, все проблемы были бы решены.

— Нереально, Иван Петрович.

— К сожалению. Забыл спросить, по какому делу сюда, во Фролово?

— Школу собираемся перевозить в Белоречье: сейчас мужики размечают бревна, а зимой по снежку дернем. Восьмилетку с первого сентября открываем, требуется расширение.

— Это хорошо, и наша Фроловская школа не пропадет. Когда-то бегал в нее. — Старик мечтательно-тепло улыбнулся и покачал белой головой, точно сам не верил, что был мальчишкой. — Много нас набиралось с ближних деревень, целых два класса. Учительница была Варвара Павловна: действительно на свет людей выводила. Организовала хор, драмкружок, передвижную библиотеку. В пустовавшем доме открыли клуб, или народный дом, в нем и ставили пьесы, помню, играли «Бедность — не порок». Даже платные спектакли ставили, чтобы потом на вырученные деньги купить граммофон с пластинками. В праздники на улицу его выносили, вот сюда, под березы: все, от мала до велика, собирались на лужайке и слушали музыку. Вроде и тяжело жили, а интересно, потому что народу было много.

Алексей только понаслышке, по книгам и кино представлял ту давнюю жизнь, а Плотников знал ее и сейчас, потревоженный воспоминаниями, как бы приблизился к детству. Обманчивая, малоутешительная отрада, но чем старше становится человек, тем настойчивей зовет к себе родная земля, как бы требуя отчета.

Старик потянулся в карман пиджака за второй сигаретой и продолжал:

— Была деревня — и нет. Осталось разобрать школу.

— Я думаю, когда-нибудь люди вернутся на обжитые места.

— Вряд ли. Во всяком случае, я-то уж не увижу этого.

От школы посигналила машина, Логинов поднялся.

— Меня зовут. Поедемте, Иван Петрович, довезем до Еремейцева.

— Спасибо. Я еще побуду здесь, торопиться мне некуда. Позвольте пожелать успехов. Отцу — привет.

— Будете в Белоречье, зайдите к нам.

— Постараюсь.

Отойдя немного, Алексей оглянулся и помахал старику. Тот стоял, держа в руке шляпу; было что-то трогательное в этой одинокой фигуре. Казалось бы, человек удачной судьбы: уцелел на войне, дослужился до полковника, живет обеспеченно, а на старости лет почувствовал разлад в душе, потому что оторвался от родных мест. Желанны и горьки короткие свидания с ними, но тысячи подобных Плотникову ежегодно едут и едут в свои края за тем только, чтобы постоять под дедовскими березами, побеспокоить сердце воспоминаниями и снова ждать очередной встречи с родиной.

Сенокос поначалу шел своим чередом. Особенно по-ударному работал на пресс-подборщике Николай Силантьев. Уж все уедут домой, а его трактор допоздна стрекочет в поле. Хорошо помогали городские рабочие. Потом погода разладилась, стали перепадать дожди: только подсохнет сено — спрыснет, прессовать нельзя. Вот когда выручили навесы, поставленные плотниками-пенсионерами. Раньше кипы, сложенные под открытым небом, поливало дождиками, теперь их сразу свозили под крышу.

В самый разгар лета и сенокоса случилось одно непредвиденное осложнение: с белореченской фермы неожиданно ушел пастух, человек нездешний. Найти другого оказалось делом непростым, пришлось попросить временно пасти стадо двух горожан. Коровы почувствовали слабинку, в первый же день убежали на овес, потравили его, и теперь их трудно было удержать. Дошло до того, что ночевали в лесу.

Логинов узнал об этом, придя утром в контору. Настроение было скверным, да еще прочитал в журнале очередную телефонограмму первого секретаря райкома:

Почти каждый день из управления сельского хозяйства и райкома приходят подобные указания с требованием принять меры, безусловно выполнить, обеспечить, ускорить темпы, организовать и т. д. Неужели сам он, директор совхоза, хуже знает причины снижения надоев? И вообще, дело ли первого секретаря предписывать рацион кормления коров? Такая опека отучает руководителей хозяйств от самостоятельности.

Вошли пастухи и доярки, посыпались жалобы:

— Алексей Васильевич, чего делать-то? Коровы не доенные, в лесу ночевали.

— Как в лесу?

— Вчера едва подогнали их к ферме, а они хвосты задрали да — в обратную, не могли остановить.

— Райком требует вводить трехразовую дойку, а мы два-то раза не можем подоить, — стукнул по столу Логинов. — Ведь стадо можно испортить!

— Знамо, можно, — сказали доярки. — А грязища-то какая перед фермой — вот и не идут домой.

— Мне, Алексей Васильевич, не надо никаких денег, только избавь от этого, — заявил старший из пастухов. — На овсы навадились бегать — спасу нет. Как хочешь, больше не погоню.

Со стороны посмотреть, вроде бы невелика проблема, а сядь на директорское место — призадумаешься. И решение должно быть срочным, его ждут доярки, ждут присланные рабочие, оказавшиеся по нечаянности временными пастухами.

— Значит, так, — поразмыслив, распорядился Логинов. — Сейчас загоните коров на ферму: несколько дней подержим их на зеленой подкормке. Потравленный овес скосим, чтобы не было этой приманки.

— Все равно пастух нужен, разве можно летом без пастуха.

— Тем временем найду кого-нибудь.

Сказать-то легко, но где его возьмешь, пастуха? В десять раз легче найти специалиста. С кем ни заведешь разговор — отказываются, даже обижаются, как будто оскорбляешь таким предложением.

В эти самые дни и появился в Белоречье Васька Мухин, дальний родственник Павла Андреевича Носкова, знакомого нам «фермера» из Пустошек, который, однако, не очень-то признавал нежелательное родство, поскольку Васька прославился на всю округу как неисправимый вор. Только выпустят его из заключения — он опять за свое. После смерти матери несколько лет не был в селе и вот пожаловал, вероятно отбыв очередное наказание, потому что предстал перед Логиновым в кирзовых сапогах, помятых брюках и широком, с чужого плеча, пиджаке. Поздоровался бойко, сел на один из стульев около стены, сдернув со стриженой головы берет.

— Поди, удивляешься, Алексей Васильевич, откуда взялся Мухин?

— Чему удивляться? Отбыл срок, в городах жить не разрешают. Куда податься? В Белоречье.

— Не будем вдаваться в подробности. Одним словом, вернулся я на родину, шумят березки встречные, как поется в песне, — старался бодриться Васька, а руками переминал берет, взгляд зеленоватых глаз был беспокойно-бегающий.

— Ну и что скажешь? Как собираешься жить дальше? Тебе уж под сорок лет, а ты все мотаешься не пойми где.

— Все — завязал! — махнул рукой Васька. — Буду работать. Мне сказали, пастух вам требуется — согласен.

Логинов изучающе посматривал на собеседника. Было бы опрометчиво всерьез надеяться на этого работника, но ситуация такова, что выбирать не приходится: коровы стоят на дворе, надои падают. И потом, кто же еще поможет беспутному Ваське Мухину, кроме директора? И жаль его по-землячески. Ведь никто из односельчан не рад появлению Васьки, более того, встревожены: опять натворит дел.

— Хорошо, оформляйся пастухом, но не подведи меня. Если примешься за прежнее, придется нам распрощаться, — предупредил Логинов.

— Слушай, Васильевич, я сказал — ша! — Мухин клятвенно приложил ладони к груди.

— Получишь лошадь, плащ, фуфайку, сапоги… После обеда зайди подписать договор.

— Как насчет жилья? — скоро освоился нежданный посетитель.

— Дадим комнату, в которой жил твой предшественник.

— Спасибо, Алексей Васильевич.

Мухин благодарно тряс руку Логинова, кланялся и улыбался, обнажая прокуренные зубы.

Что не жилось мужику, как живут другие люди?

Через несколько минут в кабинет вошли взволнованные конторские работницы, заговорили возбужденно, наперебой:

— Алексей Васильевич, да неужели вы берете пастухом Ваську Мухина?

— Беда ведь с ним будет, вспомните мое слово, — сказала главбух.

— Обязательно жди неприятностей.

— Гол как сокол явился, теперь запирай дома покрепче.

— От вора никакой замок не спасет.

— Принесла его нелегкая! Хоть бы сгинул в тюрьме-то, паразит!

— Полно-ка, такие-то и богу не нужны.

— Не надо было привечать его, поскорей бы смотался отсюда…

Логинов выслушал женщин и резковато ответил:

— Где взять пастуха? Кто из вас или ваших мужей возьмется пасти стадо? И второе, как бы дело ни было, Васька наш, белореченский, и совсем отталкивать его нельзя. Посудите сами, куда он пойдет? Я конечно, не Макаренко, но считаю, надо попытаться помочь человеку…

А в это время, воспрянув духом, чувствуя себя полноправным белореченцем, Васька шагал по селу без всякой цели. Возле закрытого магазина заметил сидевшего на вспрокинутом ящике Павла Андреевича Носкова.

— Привет, дядя Паша! — обрадованно воскликнул Васька.

— Здорово! — нехотя ответил тот и так же нехотя подал руку. — Явился, значит.

— Дай закурить… Сейчас был у директора — коров буду пасти, — поспешно сообщил Васька, чтобы как-то расположить к себе неподатливого родственника.

— И то дело, — буркнул Павел Андреевич.

— Ты, поди, здесь теперь живешь?

— У себя в Пустошках. А тебе не надоело болтаться-то? Опять оттоле пришел? — Носков неопределенно показал большим пальцем куда-то за плечо. — Жить-то когда будешь по-человечески? Со стороны за тебя стыдно.

— Только увиделись, ты уже нотации читаешь.

Сухощавый носатый Павел Андреевич сидел нахохлившись, сдвинув на лоб кепку, даже глаза отвел в сторону, досадливо помаргивая, дескать, угораздило встретиться с этим шалопутом.

— Надо бы за встречу пузырек выпить по-свойски: все-таки немного мы сродни, — напомнил Васька, нервно поглаживая острое колено и покачиваясь на ящике. — У меня сестра за твоим племянником, тоже Носкова.

— Ты мою фамиль не трогай! Родня — на одном солнышке портянки сушили, — с нескрываемой иронией произнес Носков, зыркнув на Ваську голубыми льдинками прищуренных глаз. — Деньги, что ли, завелись?

— Смеешься? А я серьезно говорю, возьми бутылку — с получки отдам.

— М-да, хорош уксус! Э-хе-хе! — откровенно рассмеялся Носков. — У тебя, наверно, долгов-то — что волос на голове.

— Ты, дядя Паша, мои долги не считай, — начал злиться Васька, чувствуя неприязнь единственного родственника, оставшегося в совхозе.

— А ты — деньги в моем кармане, — в тон ему ответил Павел Андреевич.

Пришла продавщица, издалека кивнула мужикам; лицо при виде Мухина выразило заметную настороженность, как будто он только за тем сюда и приехал, чтобы обворовать магазин. Загремела замками и железными накладками.

Носков направился в магазин. Васька поджидал — авось что-нибудь отломится, но через несколько минут покупатель с потяжелевшим рюкзаком на одном плече, ни словом не обмолвившись, сосредоточенно прошагал мимо.

— Куркуль ты, дядя Паша! — бросил ему вслед раздосадованный Васька.

— Пообзывайся у меня! — огрызнулся Носков.

Васька проводил его злым взглядом. После курева пресно сосало во рту и желудке. Стал поджидать, не пошлет ли удача какого-нибудь человека попроще…

На другой день он выгнал белореченское стадо, направив его вдоль Сотьмы. Сам, покачиваясь в седле, медленно ехал позади на смирной чалой кобыле Голубке. Места вокруг были с детства знакомые, встреча с ними трогала Васькино сердце, он наслаждался ощущением полной свободы. Слева, по угорью, тянулись сосновые перелески, над которыми плыло низкое солнце, справа — окутанная ивняком и туманом, бесшумно катилась река. Скрипел коростель, всхрапывала лошадь. Коровы сосредоточенно хватали росную траву. Привычный, понятный мир окружал Ваську Мухина.

Поднялся на верховую дорожку, окинул вольным взглядом свое стадо, реку, оставшуюся внизу, притуманенные леса. Покаянно подумалось о том, что только по собственной вине многие годы прожил вдали от родных мест.

Береговой прямушкой шла на работу Тоня Морозова, увидала верхового Ваську, тотчас прянула в сторону да — впробеги по опушке, краем поля. Он хотел догнать ее, постыдить, мол, чего шарахаешься, как от разбойника.

Чуть ниже по течению реки проехал мимо косарей, позавидовал их дружной работе. Почти всех узнал, и его узнали, но никто не окликнул, не обрадовался встрече, только проводили настороженными взглядами, заслонившись ладонями от солнца.

Ближе к полудню, когда высушило росу, коровы легли в редком березняке. Васька пустил лошадь пастись, а сам сидел у приветливо сверкающей воды, размышлял о своем дальнейшем житье-бытье. Давно бы пора завязать с воровством, каждый раз, возвращаясь в село, надеялся на это, да, видно, есть что-то предопределенное в его непутевой судьбе. Вот и сейчас все бы хорошо, а уже чувствует Васька возникающее в нем желание кому-то насолить за свои беды.

В конце июля Логинов привез из Ермакова жену. Мебель и вещи еще не были выгружены из машины, Алексей взял Наташу за руку, шутливо предложил:

— Сначала посмотрим наш дворец.

Новое жилье всегда радует чистотой, свежим запахом краски, кажущимся простором. Окна в доме были широкие, светлые, полы — гладкие — из дерево-плиты.

— Прихожая сделана заодно с кухней. Газ подключен. — Алексей толкнул дверь налево. — Тут спальня, к ней удобно примыкает веранда. Дальше — гостиная. Ты посмотри, какой вид из окна! Прямо на Сотьму! — нахваливал он. Ему и в самом деле по душе был новый дом, как будто построил его собственными руками. — А ты не хотела ехать в Белоречье!

— Так что с тобой поделаешь?

— Разве плохо здесь? Ведь нравится тебе?

Алексей потормошил Наташу за плечи, она слабо улыбнулась. Спору нет, и Белоречье расположено красиво, и домик хорош, но беспокоило другое: как-то не по-свойски, будто неполноправно, чувствовала себя Наташа и в семье Логиновых, и в здешнем селе, и не потому, что к ней плохо относились, а сама так настроилась. Алексей догадывался о ее переживаниях, однако бодрился.

Обошли домик и снаружи. Он стоял на кирпичном фундаменте, под крутой шиферной крышей, был покрашен в зеленый цвет и выглядел привлекательно.

— Вот здесь вскопаем грядки, — показывал Алексей на участок, обнесенный штакетником. — Ты посмотри на Сотьму!

— Да, вид открывается широкий, — согласилась Наташа.

— Так и должно быть!

Подходили полюбопытствовать односельчане, некоторые наблюдали издалека, присматривались к Наташе, потому что мало знали ее. Никто не отрицал, хороша собой жена директора. Наташа, еще не освоившись на новом месте, смущалась.

С помощью отца и шофера Алексей быстро разгрузил машину и уехал в Еремейцево, где вели заготовку прессованного сена.

Когда вернулся, в доме было оживленно, собрались все Логиновы: отец с матерью, сноха Тамара с детьми. Как обычно, задерживался Иван, и тот вскоре явился в нарядной светло-бежевой рубашке. На ходу причесывал непросохшие волосы.

— Чего разглядываешь меня? Привык, что не вылезаю из спецовки, так дай хоть вечерок побыть в чистой одеже, — говорил он, приближаясь к крыльцу. — С новосельем тебя! — Он обхватил Алексея.

Оба были в приподнятом настроении, молодые, здоровые, сильные. Втянутый в физическую работу Иван помускулистей Алексея, лицо и шея у него обветренные, бронзовые, брови повыгорели.

— Эй, добры молодцы! Вы что тут стоите? — позвала их Тамара.

Мебель в доме еще не расставили, настоящего застолья не было, просто мужики на скорую руку решили отметить новоселье.

— Дорогие Алексей и Наташа, — сказал Василий Егорович, пошаркав толстыми пальцами по седым усам, — устраивайтесь, обживайтесь. Все мы теперь поблизости, будем помогать друг другу. Счастья и согласия вам под новой крышей!

— Давай, Леша, за новоселье! — вел свой разговор Иван. — Два наших дома стало в Белоречье, будем в гости друг к дружке ходить. Я бы тоже пожил в таком теремке.

— Своя-то изба все же не в пример лучше, — заметил Василий Егорович.

— Вспомни-ка пословицу: держись друга старого, а дома нового, — молвила Варвара Михайловна.

Она оценивающе посматривала на приехавшую сноху. Всем взяла Наташа: волосы русые, густые, взгляд карих глаз мягкий, и вообще не только облик, но и манеры у нее сдержанные, спокойные. Улыбнется — ямочка играет на щеке. «А вот поди ты, в главном — изъян», — с горечью думала Варвара Михайловна.

— Пошли, ребята, покурим, — предложил Василий Егорович.

Вышли на крылечко. Влево виден был ровный травянистый угор, внизу кудрявились ивняки да ольховники, дальше по увалам синел окутанный июльской дымкой лес. Глянешь вдаль — душа расправляется. Вправо двумя порядками тянулись сельские избы, освещенные убывающим закатным светом, за ними возвышалась церковь.

— Жаль, Виктор не приедет нынче в отпуск, — посетовал Василий Егорович.

— Жена у него — любительница курортов. Разве здесь хуже отдохнули бы, чем на юге? — сказал Алексей.

На улице, вместе с вырвавшейся в открытую дверь музыкой, выскочила проворная Тамара, подхватила за руки Ивана с Алексеем, пытаясь растормошить их в пляске:

— Ой, Логиновы, до чего вы тяжелы. Шевелитесь, что ли!

Веселья не получилось. На пороге появилась Варвара Михайловна, она первая направилась к своему дому, а за ней и остальные.

Алексей оставался на улице. Солнце погасло, медной полосой легла над лесом заря, но небо оставалось светлым. Тишина опустилась на землю, только изредка лаяли собаки или проходила большой дорогой запоздалая машина.

Бесшумно подошла Наташа, села рядом на крылечко, ласково нырнула под руку и затаилась. Минута доверчивой близости. Оба они с доброй надеждой начинали жить на новом месте, в новом доме. Ощущая через рубашку ровное дыхание жены, Алексей гладил ее волосы.

— Будешь работать на медпункте пока вдвоем с Петровной. Родители твои не за горами, в любой момент съездишь. Обживемся, все устроим, — успокаивал он Наташу. Не хотелось уходить с улицы. Сидели, словно ожидая чего-то. От реки донесся хохот, и снова все заглушила тишина. Рядом, как забытые в траве быстрые часики, тикал кузнечик…

Начали с дальних сафоновских полей, три комбайна пустили.

Все трое — Силантьев, Сашка Соловьев, Николай Баранов — на жатве не первый сезон, уверенно ведут комбайны друг за другом. Мощный утробный гул целый день не смолкает над полем; знойный воздух сушит ноздри и рот, глотнешь из канистры теплой воды — жажду не утолишь, только хуже взмокнешь.

Вечером приехал последний трактор с прицепом, освободили бункеры от ржи, а сами решили остаться переночевать в Сафонове. Заглушили комбайны на краю поля, направились к избе Анфисы Глушковой, единственной жительницы деревни.

Николай Баранов первый подкатил на своем мотоцикле к обкошенной лужайке около Анфисиного крыльца. Высокая сутуловатая старуха вышла из палисадника, где что-то копошилась над ульем.

— Тетка Анфиса, заночевать хотим у тебя, — доложил Баранов. — Не возражаешь?

— Чего возражать? Ночуйте на здоровье, а то и поговорить не с кем.

— Не страшновато одной-то?

— Хорошего мало, да куда денешься? — развела длинными, по-мужицки увесистыми руками Анфиса. — В огороде посажено, улей вот один сберегла от клеща.

— Как зимовать-то будешь? Просила бы у директора какой-нибудь угол в Белоречье.

— Молодым-то жилья не хватает, чего уж про нас… — Поморгала блеклыми глазами Анфиса. — Перезимую помаленьку. Овощи свои, ягод, грибов наношу, масла подсолнечного заготовлю. Ты только привези мне мешок муки али ребятам накажи.

— Это сделаем, — пообещал Баранов. — Обязательно привезем.

Подошли мужики. Хозяйка пригласила ужинать. Славно подкрепились свежей картошкой с малосольными огурцами. Спать легли на повети, на сене: меньше канители хозяйке.

— Эх, и зададим храпака! — сказал Сашка. — На сене-то спится от одного запаха.

— Скажи спасибо Анфисе, — отозвался Силантьев. — Смотри, какой зарод натаскала вязанкой.

— Подумать только, одна как перст живет!

— Привычка к дому, к месту… Колюха, ты чего помалкиваешь? Уснул, что ли? — окликнул Силантьев Баранова.

— Да нет.

Силантьев вдруг зашелся сдавленным смехом и подзадорил:

— Представь, ты валяешься тут на сене, а в это время Пашка Колесов, не будь плох, навострил лыжи к твоему дому.

Тут Силантьев и Сашка расхохотались на всю поветь, так что курицы внизу на дворе очнулись.

— Не ваша забота, — буркнул Баранов.

В наступившей тишине слышно было, как он нервно ворочается.

— А любить красивую — век не знать покоя, — негромко пропел Сашка.

— От Колесова чего угодно можно ожидать — большой прокудник, — вторил Силантьев.

— Да заткнитесь вы! — огрызнулся Николай.

Закинув руки за голову, он смотрел в темноту, где угадывались стропила, и сбоку скупо брезжило слуховое окно. Только что было желание воткнуться головой в сено и уснуть, а теперь сон отшибло, представлялось, как Пашка Колесов крадется к его дому, как Валентина отпирает ему дверь… «Ну, попадись ты мне еще! — распалялся он молча. — И за каким чертом я остался здесь ночевать? Долго ли было газануть на мотоцикле?»

Помаялся некоторое время и, как только раздался храп Силантьева, осторожно поднялся, приоткрыл воротницу. Ночь была августовская, глухая, эта настораживающая тишина еще больше тревожила Николая. Недолго раздумывая, он зацепился руками за порог, повис и спрыгнул на землю. Чтобы не разбудить мужиков, мотоцикл пришлось толкать руками до самого поля.

До Еремейцева дорога особенно плоха, по ней и днем-то непросто проехать. Мотоцикл подбрасывало на ухабах, свет фары то взмывал в небо, то утыкался совсем близко в землю. От спешки Николай раза два навернулся, но только еще злей жал на газ, как только дорога мало-мальски выравнивалась. Казалось бы, достаточно проучил и жену, но сейчас взвинтил себя новыми подозрениями, как будто непременно должен был застать Пашку в своем доме.

Еще на окраине села заглушил мотоцикл: изрядно пришлось попыхтеть, пока толкал его до крыльца. Сдернув с потной головы кепку, поотдышался; сердце колотилось часто и сильно, так что даже мешало прислушаться к настораживающей тишине. В окнах избы — темнота, ни звука. Требовательно бухнул кулаком в дверь. Показалось, что Валентина долго не отпирает — нетерпеливо стукнул еще раз.

— Кто там? — спросила она, выйдя на мост.

— Я. Или кого другого поджидаешь?

Бесшумно, видимо, босиком, жена быстро сошла по лестнице, попеняла:

— Потише вози-то: ребят разбудишь. Чего явился не пойми в какое время? Толька Иванов сказал, ночевать останетесь в Сафонове.

— Ты и обрадовалась.

— Полно болтать-то!

Николай скинул кирзачи и спецовку на крыльце, поднялся вслед за женой в избу. На кухне был включен свет.

— Ешь там, чего найдешь, — сказала Валентина, нырнув в постель.

Николай все же недоверчиво заглянул в переднюю, в полутьме разглядел своих Баранчиков, безмятежно разметавшихся на диван-кровати. «Идиот! — ругнул он себя. — Зачем примчался среди ночи? Несерьезно это. Мужики завтра посмеются».

Он выпил залпом почти целую кринку молока и обескураженный ушел в горницу, где у него была постель. Все еще не остывший, потный и злой, долго сосал сигаретку. Стыдно было перед женой, чувствовал себя как ревнивый парнишка, попавший в дурацкое положение. «Почему другие живут спокойно, а я дергаюсь? Небось Сашка Соловьев да Силантьев вовсю дрыхнут на сеновале у Анфисы, — позавидовал он. — У меня сна-то нет ни в одном глазу, не знаю, как завтра целый день буду трястись на комбайне. Нервы сдают. Все из-за нее, холеры!» — пристукнул кулаком по колену.

Действительно, нервы расходились, виски давила тупая боль. Крутился на постели, казавшейся жаркой, никак не мог уснуть.

Свою подругу Манефа Андреевна Озерова заметила издалека: глянула на осокинскую дорогу — ковыляет с корзиной неугомонная грибовница Настасья Сорокина. Надо было дать попросохнуть только что вымытому крыльцу, и Манефа не спеша наблюдала из-под руки за приближением Настасьи, как будто та могла сообщить какие-то важные новости. Их мало в будничной жизни еремейцевских старух: сойдутся, потолкуют о том, о сем — и то ладно.

— Ой, девка, вся упахталась! — вздохнула Настасья и, поставив корзину, вытерла раскрасневшееся лицо платком, снятым с головы.

— Полно-ка, бегаешь как молодая! Давеча, смотрю, направилась во фроловскую сторону, а уж скачешь от Осокина, — всплескивала руками сухонькая Манефа. — Куда тебя собака носит?

— Верно, ходила подо Фролово, потом за Катениху на тот берег сбегала. Давай-ка посидим, покалякаем: отдохну маленько.

Сели на лавочку около тына.

— Все грибы хочешь схватить, — упрекнула Манефа.

— Лес велик, всем хватит. Вишь, боровички попались, красноголовиков много, подберезовичков… — нараспев докладывала Настасья.

— Значит, начали расти хорошие грибы, раз целую корзинку накидала, да ведь один к одному, как на картинке, — качала головой Манефа, глядя на корзину.

— Ага. Теперь уж лисички — в отставку! Сегодня две срезала и говорю: буду отваривать на селянку, дак брошу.

— Раньше ведь росли эти, подболотовики.

— Болотовики, моховики зеленые называются, — поправила Настасья.

— Ну, один пес! Нравятся они мне.

— Я сама люблю. И всегда он крепкой, не соплястой.

— И чистить не надо.

— Гриб прямо чудесной!.. Ну вот, вышла на фроловское поле — коло оврага стоят мешки, все клеверища подняты: семена ржи привезли. Где оне такой мешкотары набрались? Батюшки!

— Что, сеют?

— Сеют. Мешковато полно, а мешки все новые, добротные. Иду — стоит мотоцикл в овраге, красный, красивый и с этой, с коляской. Я говорю, видно, механизаторы приехали работать. — Настасья погладила прыгнувшую к ней на колени кошку. — Видала, твоя-то модная ко мне забралась!

— Любит коло людей.

— Ладно, а вперед по прямушке — все след: на ком-то был хороший женский сапог, и тут же — мужской сапог, думала, Августины городники ходили.

— Оне и есть, наверно.

— Не-нет, погоди, дай добраться… Побродила немного, слышу, закричали: сначала вроде мужик крикнул, потом женский голос аукнул. Я тоже откликнулась.

— И не боишься?

— Полно хоть! Вот встретила Анфису Глушкову, дак та действительно неробка: одна-одинешенька в Сафонове. Потолковала про свое житье — не позавидуешь.

— Не приведи бог! Ну-ка, словом не с кем перемолвиться! — качала головой Манефа. — Сейчас осень настанет, ночи долгие, холодные. Я бы не смогла.

— Чай, нужда заставляет. Слушай дальше. Смотрю, всё следы коровьи. Выхожу обратно на фроловское поле — сеялка стоит. Думала, Соловьев, нет, Толька Иванов сидит. Здравствуй! Здравствуй, Толя! А что это, спрашиваю, всё коровьи следы? Осокинские коровы, отвечает, выкатили на поле и без пастуха: оне привыкли на клеверище ходить, а тут его перепахали. Говорит, директор погнал их в Осокино.

— Сам?

— Сам, хе-хе! — Настасья встряхнулась от смеха, привычным движением провела ладонью по круглому носу и охватила подбородок. — Он был тут у сеялок, вот и пришлось ему гнать коров, потому что кругом мешки, милая моя. Мешка-то знаешь сколько навалено! Я говорю, вот похоронят в землю зерно, а что соберут? Обратно-то соберут ли эти мешки?

— Нынче что сожнут, дак не успевают подрабатывать на току: сушилка сломалась. Я за директора переживаю, мужик он старательный, да хороших помощников у него мало.

— Достанется ему, что говорить. Этта жену его видела — славная.

— Уж больно красива, — согласилась Манефа, — только, вишь, не все ладно.

— Да, вот ведь как бывает…

С утра было пасмурно, а сейчас погода разгулялась, солнце пригрело старух, так что не хотелось вставать с лавочки. Да и куда им теперь спешить? Беседа течет как бы сама собой, непринужденно, их интересует всякая вроде бы незначительная совхозная новость.

— Натолька сидит обедает, ест огурец, а в банке у него, видать, варенье.

— Это что за еда — все пустое!

— Я и то посмеялась, дескать, для жениха слабый харч. Не знаю, чего он? Полным хозяйством живут: и молоко, и мясо в доме есть. Рядом парень высокий стоит, наверно, городской. Я спрашиваю: плохо, Натолий, сеять-то? Все хохлы травяные да хохлы: ну, дернина, дернина и есть. Плохо, говорит, забивается сильно. Я говорю, здесь проходили по грибы или по ягоды? Проходили, отвечает, трое Мишаткиных. Это оне, значит, в лесу-то аукали. Доехали до оврага, мотоцикл оставили, дальше пешком пошли. Ой, сходишь, дак все узнаешь! Людей хоть повидаешь. — Настасья снова удовлетворенно хихикнула, точно ей удалось узнать что-то интересное.

— У него, значит, мотоцикл новый?

— Ой, какой хороший, с коляской!

— Это у самого, у Мишаткина?

— У Валерки, у Валерки! Ну, ведомо, не у самого Мишаткина, тот тележного скрипу боится, не то что мотоцикла. Ну вот, прошла я тем берегом Катенихи, потом — через мост в Осокино. Коло фермы навес для сена заканчивают строить мужики: Шалаев да Ивановых двое. Федор кричит, машется больше всех. Подбежала евонная Манька, посмотрела в мою корзину, дескать, все грибы у нас обрала.

— Я и говорю, своя деревня лесом заросла, а ты скачешь пес знает куда.

— Евдоха вроде тоже собиралась в лес? — показала Настасья на избу Евдокии Таракановой.

— Говорит, с утра-то было пасмурно, думала, дождь будет, мол, одного мокра из лесу принесешь.

— Старая дура, мокра бояться — грибов не видать! — возмутилась Настасья.

— Зренье у нее плохое, да и не слышит, как тетерев, только ведь путается в лесу.

— С Манькой поболтали — новенькое узнала. Пашка Колесов еще номер отмочил: чудна́я, водит домой ночевать девку ли, бабу ли из городских, присланных на уборку. Матка стыдит его, а ему плюй в глаза — все божья роса. Беда с ним.

— И эта, видать, хороша штучка. Какой страм! Раньше народ совестливый был, а это что?

— Да и раньше, бывало, мужики вольничали. Слыхала, чай, в Климове жили Зарубины, несколько братьев было.

— Которых Волкушками звали?

— Да-да! Мать мне рассказывала. Присылает старший-то из них жене телеграмму из Питера, дескать, встречай. Ну, она запрягла лошадь, поехала на станцию, а он, не поверишь, высаживается из вагона со своей питерской сударушкой!

— Подумай-ка!

— Садятся в телегу, жена впереди, за кучера. Он еще дорогой-то пеняет ей, почему встретила на телеге, а не на тарантасе. Ладно, привезла она их домой — живут, отдыхают. Я, говорит, утром корову отдою, печку протоплю, в поле сбегаю, а оне прохлаждаются: только еще встанут, идут с полотенцем умываться на улицу.

— Да ведь это — разрыв сердца! Только представить. Каменной надо быть, — снова удивленно качала головой и строго поджимала сухие губы Манефа. — Теперь уж таких терпеливых нет.

— Знамо, терпеливица. Что поделаешь, если ребят у нее было четверо? А он уехал с этой полюбовницей и больше в Климове уже не появлялся.

— Какие наглые люди бывают! Просто не поверишь.

— А сущая правда!

Послышался гул мотора, около избы Августы Бакланихи остановилась сельповская машина. Шофер, долговязый мужик, что-то сгрузил на крыльцо и вместе с хозяйкой ушел в избу.

— Мужики, как рыба в вершу, идут к Бакланихе на самогонку, — сказала Настасья.

— Гля, того везут всё, что потребуется. Баба — пройда.

— Шофер-то вроде знакомый? — щурилась любопытная Настасья. — Точно, Петров, матка моя!

— Не родня ли Файкиному зятю? У нее Шура-то за какого-то Петрова вышла, говорят, хороший.

— Ну да, мало ли хоросьва́. Приехал сюда после техникума механизации, обыкновенный парень, чего хорошего? Все ревнует ее, лежал в больнице такой-то молодой, так что Шура не больно счастлива. Мне она нравится.

— Славная.

— Теперь она полная стала, я видела ее в автобусе — хорошая.

— Ну ясно, на полноте человек всегда хороший делается.

— Вот, вишь, села да и кружу, надо идти пообедать да грибы перебирать. — Настасья поперекладывала с места на место ядреные белые и красноголовки. — Лук-то вытаскала?

— Нет еще.

— А я уж обрезала и повесила. Теперь из-за луку да из-за грибов каждый день печку протапливаю. Давеча хлебы пекла — получились какие-то аляляшки: тесто не всходит, жиднет. Ну да, сама-то съем что попадя. Ты баню завтра не собираешься прокурить?

— А что?

— Дак, матка, преображенье послезавтра!

— Ай, верно! Надо истопить. Я тебя крикну.

— Вот рассиделась, вставать-то и тяжело. Ну-ка, ты, модная, ступай к хозяйке! — Настасья столкнула кошку с колен и заковыляла с тяжелой корзиной.

Кончилась беседа. К вечеру, может быть, придут Августа Бакланова или Евдоха Тараканова, завяжется новый разговор. Вроде бы на отшибе живут еремейцевские старухи, а в курсе всех совхозных новостей. Пока еще их несколько человек в деревне, вот и тянутся друг к другу, чувствуя потребность в общении. Правда, с Евдохой Таракановой частенько нет ладу, потому что шибко кляузная, вечно всех подозревает и чем старше, тем несносней становится. Надоело ей трафить, да что поделаешь, если приходится жить в соседях.

Крыльцо давно просохло. Маленькая, аккуратная Манефа скинула обутку, ступила босыми ногами на чистые половицы с чувством удовлетворения.

Наташа постояла возле штакетника детского сада, глядя, как ребятишки, будто воробьи, щебечут вокруг молодой воспитательницы, сидевшей на краю песочницы. Позавидовала ей, точно все эти малыши были ее собственными детьми. И самой захотелось побыть в их окружении.

— Олечка, пошли домой! — окликнула она Тамарину дочь. Не первый раз брала ее из садика, когда была занята мать.

Худенькая загорелая девочка радостно подбежала к ней, приткнулась к ногам.

— Ну, как у тебя делишки? — спросила Наташа. — Не обижают?

— Нет. Мы сегодня ходили на прогулку вон туда: там много васильков. Ты умеешь плести венок?

— Умею.

— Пойдем сплетем.

Они вышли в поле. Олечка принялась старательно собирать по опушке васильки, Наташа сплетала их, сидя на камне-валуне: обеим занятно. Венок получился нарядный, плотный, Наташа примерила его на голову Олечке, связала. Девочка была очень довольна: рот до ушей, черные глазенки сияют торжеством.

— Царевна ты моя! — восхищенно произнесла Наташа, обнимая ее и любовно прижимая к себе. И такие чувства нахлынули, что даже слезы навернулись.

— Тетя Наташа, ты чего? — спросила Олечка, не понимая, с чего вдруг она заплакала, если все так хорошо.

Что можно было ответить маленькому человечку? Наташа поднялась с камня и повела Олечку обратно в село. На них с интересом смотрели женщины, сошедшиеся по воду к колонке, толковали между собой:

— Видали, Тамаркину дочку ведет.

— Уж больно статна да красива!

— Плохого про Наталью ничего не скажешь. Я вчера была в медпункте, поговорила с ней — обходительная такая.

— Этта в магазине долго с нами стояла.

— Каждый день ходит за молоком к Варваре.

— Не только за молоком: и другое съестное несут от матки с батькой, потому что у себя и во дворе, и в огороде пусто.

— Ну, обожди, разживутся…

Наташа не слышала этих разговоров, она только догадывалась, что судят-рядят о ней. Ясное дело, человек она в селе новый, жена директора: все посматривают на нее с любопытством.

— Олечка, хочешь к нам зайти? — спросила Наташа.

— Хочу. Ты мне книжку почитаешь?

— Конечно.

Вошли в дом. Олечке он очень нравился, потому что был похож на теремок. Она побегала по чистым, прибранным комнатам, взбрыкнув ножонками, прыгнула на диван…

Алексей еще с улицы услышал заливистый Олечкин смех и сам приободрился.

— О, у нас в гостях Олечка! — весело сказал он, снимая пиджак.

— Ага. Мы про фантазеров читаем. Дядя Леша, а Барбос и Бобик улеглись на дедушкину постель! Хи-хи!

— Неужели?!

— Правда, улеглись! — озорно сверкала глазенками Олечка. — Смотри, какой у меня венок! Тетя Наташа сплела.

— Тебе нравится у нас?

— Нравится.

— Так оставайся-ка жить у нас, — шутливо сказала Наташа. — Останешься?

— Останусь. — Девочка настороженно помолчала и добавила: — Только маму спрошу.

— Ах ты, глупенькая! Ну, пошли спросим маму.

Алексей с грустью смотрел в окно, когда Наташа с Олечкой направились к родительскому дому. Шустрая племянница все забегала вперед, поправляя на голове венок из васильков, с которым не хотела расставаться. Немного побыла, позвенела, что колокольчик, и снова — тишина. «И верно, жила бы она у нас, — подумал Алексей. — Да разве это возможно? Разве Иван с Тамарой позволят? Глупости все это».

Он устало опустился на диван, взял в руки книжку под названием «Фантазеры» и задумался, глядя на обложку.

Логинов зачитывал документ. При этих его словах специалисты совхоза, собравшиеся на техническое совещание, весело оживились, начали перекидываться репликами:

— Вот насмешили — с гравийным покрытием! Шоссейка!

— Где он, гравий-то? Эти лесовозы так его вмесили, что не сыскать.

— Ухаб на ухабе, а зарядит дождь, как сегодня, — совсем беда.

— Минуточку, товарищи, в конце мы обменяемся мнениями, сформулируем наши замечания, а сейчас прошу внимания, поскольку документ этот будет служить основой нашей хозяйственной деятельности до девяностого года, — утвердительно припечатал ладонь к листкам бумаги Логинов. — Соответственно приведены и цифровые показатели: в среднем за пять минувших лет и на расчетный девяностый год. Ведущей отраслью совхоза остается животноводство молочно-мясного направления, дающее 82,4 процента удельного веса всей товарной продукции. Растениеводство является дополнительной отраслью… Все отрасли в совхозе нерентабельны вследствие низкой продуктивности скота и пашни, невысокой плотности скота на сто га угодий, высокой себестоимости продукции…

Логинов продолжал читать пояснительную записку, приводя множество цифр: достигнутые показатели удручали, намечаемые казались мало реальными. Специалисты терпеливо слушали, хотя сравнительная цифирь таблиц и диаграмм на слух воспринималась нелегко. Оказавшийся здесь осокинский бригадир Михаил Шалаев сидел ближе всех к двери, покручивал в заскорузлых пальцах сигарету, порываясь выйти покурить.

— Как видите, недостатков в нашей работе хоть отбавляй, — сказал Логинов, закончив ознакомление с проектом. — Производство молока и мяса в последние годы не только не возросло, но даже снизилось, урожайность зерновых за пятилетие в среднем составила всего лишь семь и четыре десятых центнера с гектара, естественные сенокосы используются мало, находятся в запущенном состоянии…

— Алексей Васильевич, мы никогда и не повысим урожайность, если будем вносить удобрения такими мизерными дозами, — встала со стула агроном Вера Кулешова. — Минеральных вносим вместо положенной тонны, как здесь написано, менее половины, с вывозкой навоза не справляемся, а ведь всем известно, что положишь в землю, то и возьмешь.

— Навоз от фермы знай отпихивают бульдозером к лесу, к оврагу, — заметила зоотехник. — Форменным образом потонули в жиже, к ферме надумаешься подойти. Надо что-то делать.

— Насчет навоза скажу так: отныне будем вывозить подчистую, и не просто, а в смеси с торфом, — пристукивая указательным пальцем по краю стола, отвечал Логинов. — Учти, Геннадий Иванович, всю зиму будем возить торф с Раменского болота, чтобы не было отговорок, дескать, трактора на ремонте.

— Наше дело такое, что прикажут, — уклончиво ответил главный инженер Савосин, шмыгнув при этом носом и поморгав воспаленными, в красных прожилках, глазами.

— С этими настроениями пора кончать: не дожидаться приказаний, а побольше самим проявлять инициативу, заинтересованность в нашем общем деле. Относительно минеральных удобрений Вера Михайловна права: мало их поставляет нам «Сельхозхимия» из-за бездорожья. А почвы у нас кислые, их надо известковать, раскислять, без этого на хороший урожай надеяться нечего. Я замечаю, даже у специалистов сложилось такое мнение: раз в совхозе основной отраслью является животноводство, необязательно всерьез заниматься полеводством. Глубокая ошибка! Без повышения культуры земледелия нам не поднять и животноводство.

— Товарищи! Мы обсуждаем документ большого практического значения, касающийся всех сторон хозяйственной деятельности нашего совхоза, документ, рассчитанный на перспективу, — повел речь секретарь парторганизации Гусев, научившийся говорить газетными фразами. У него и манеры выработались уверенные: неторопливо приглаживает волосы, посматривает на слушателей со значением. — Мы привыкли действовать на авось, а здесь, — он ткнул в проект пальцем, — научный подход. Недостатков и просчетов в нашей работе указано много, так что резервы имеются большие. Предлагаю одобрить проект.

— На бумаге-то легко написать: это удвоить, то утроить, — вмешался в разговор Шалаев. — Больше десяти центнеров зерновых мы не получали, а тут намечено двадцать! Или молока — две тысячи семьсот кг от коровы! Сумлеваюсь в успехе, — изрек он свою привычную фразу, годную к любому случаю.

— Я должна сказать, проект составлен вполне обоснованно, с учетом наших возможностей, и расчетные показатели вполне реальные, — поддержала директора главный бухгалтер Алевтина Николаевна Белова, знавшая свое дело назубок и пользовавшаяся уважением односельчан. Это была женщина, умевшая скрывать свою полноту аккуратностью в одежде, носившая очки в крупной оправе. Говорила она всегда спокойно, убедительно. Не случайно ее часто выбирали председателем на партийных собраниях. — Кстати, таких показателей колхоз «Заветы Ильича», например, уже добился. Чем мы хуже?

— А тем, что они под боком у райцентра, и народу у нас вдвое меньше, — резонил свое Шалаев.

— Как бы дело ни было, рассчитывать надо на собственные силы, потому что никто за нас не наведет порядок на этих семи тысячах гектаров: наша земля, мы живем на ней, мы и отвечаем за нее, — твердо заявил Логинов. — Что касается данного проекта, он действительно дает нам картину нынешнего состояния землепользования в совхозе и его научно обоснованную перспективу. Есть предложение одобрить его в целом перед рассмотрением в управлении сельского хозяйства и утверждением в райисполкоме…

Обедать Логинов пошел к родителям, специально захватив с собой проект, чтобы показать отцу.

— Вот почитай наши ориентиры вплоть до девяностого года, — он положил перед отцом на стол папку.

— Эй, куда хватили! — скептически мотнул седой головой Василий Егорович.

— Все правильно, чтобы решать задачи, надо их формулировать.

Пока Алексей обедал, Василий Егорович листал страницы, сосредоточенно морща лоб.

— Ну, как? — спросил Алексей.

— Признаться, не все мне здесь понятно, ведь в пору моего председательства не было таких серьезных вещей. Мне кажется, кое-что лишнее написали: про климат, почвы, растительность. Что, мы не знаем, какие они у нас? — Василий Егорович вопросительно глянул поверх очков на сына. — Вот смотри, пишут: «Лучшими являются пойменные луга по рекам Сотьме и Катенихе. В прирусловой части поймы: овсяница, мятлик, полевица, манжетка, василистник, василек, вероника длиннолистная, лютик. В центральной части поймы растительность более богатая: щучка, овсяница, лисохвост, мятлик, сныть, манжетка, борщевик, тысячелистник, герань луговая, таволга, различные зонтичные, осоки…» К чему нам эта ботаника? Сказали бы, на территории совхоза имеются хорошие заливные луга — и достаточно.

— Научная, подробная оценка земель составлена не только для нас — и для районных, и для областных организаций. Разве это плохо?

— По-моему, надо добросовестно работать — вот и вся наука.

— Ошибаешься, папа, нельзя жить по старинке.

— Ну хорошо, вот назначили тебе тут разные показатели, а как их добиться-то?

— Я тебе и говорю, важно, что цель поставлена. Задачи вполне выполнимые.

— Чего толковать про девяностый год, тебе впору о сегодняшних делах подумать: зерно из-под комбайнов некуда девать, с пастухом опять начинается морока…

— А что?

— Сейчас ходила в магазин, Мухин там шебутится пьяный, а стадо, видать, гуляет само по себе, — доложила Варвара Михайловна. — Бабы его совестят, так еще больше куражится.

— С самого начала было ясно, что не удержится, — безнадежно махнул рукой Василий Егорович. — Зря ты его и принял.

— Все же свой, белореченский. Думалось, может быть, наконец исправится, да, видно, подведет, — согласился Алексей, поднимаясь из-за стола.

— Куда ты? — спросила мать. — Посидел бы.

— Пойду вправлять мозги этому типу: может быть, он еще околачивается у магазина.

Васька сидел под березой с леспромхозовским шофером. Завидев директора, начал отвязывать поводья лошади. Алексей тряхнул его за воротник:

— Мухин, чего здесь забыл?

— Привет, Алексей Васильевич! — блаженно осклабился Васька.

— Где коровы? Марш отсюда!

— Не шуми, командир! У нас порядок — коровы лежат тут около старицы.

— Не хочешь работать — катись к чертовой бабушке на все четыре стороны! — вспылил Логинов.

— Ша, Васильевич! Я тебя уважаю и с тобой не спорю.

Васька кое-как забрался в седло и медленно направился вниз к реке.

«Шалопут! Пожалуй, и Макаренко ничего бы с ним не поделал, — думал Логинов, глядя вслед незадачливому пастуху. — Хоть бы сезон доработал».

Но эти надежды не оправдались.

Сначала стадо шло вдоль Сотьмы, потом повернуло в макаровские поля и теперь, насытившись, лениво брело вверх по речке Катенихе. Васька Мухин, сидя верхом на своей смирной Голубке, рассеянно смотрел по сторонам из-под сдвинутого на лоб линялого берета. Признаться, наскучили ему долгие пастушечьи дни. Зной ли, дождь ли, с утра пораньше выгоняй коров и до вечера мотайся за ними хоть в седле, хоть пешком. Утренники стали холодными, подолгу лежит роса, так что на траву не присядешь, пока не пригреет солнце. Уже появился кой-где желтый лист на березах, не гомонят в приречных кустах птицы, студеней стала вода.

Когда стадо легло и прояснились притуманенные дали, Васькино внимание привлекли Пустошки, точнее — крыша избы Носковых, видневшаяся за перелеском, примерно в километре. Захотелось чем-то досадить дяде Павлу, не признававшему родства с ним, Васькой Мухиным. Недолго думая, он дернул поводья, потом подхлестнул лошадь, прибавляя ходу в направлении Пустошек и еще не зная, что предпринять. В ольховнике у Катенихи оставил лошадь, прокрался поближе к избе. Около нее стоял старенький колесный трактор с прицепом. В обнесенной изгородью поскотине паслись совхозные телята. Хозяйка, тетя Шура, копала картошку, сам дядя Павел не появлялся.

Недолгое наблюдение подсказало Ваське, что хозяина, по всей вероятности, дома не было. И действительно, легкий на ногу Павел Носков убежал по грибы за Катениху. Васька смело вышел из своего укрытия и, не замеченный теткой, достиг крыльца, решив про себя, в случае встречи с хозяином, сказать, дескать, зашел навестить.

Дверь оказалась запертой на честное слово: в подцепку была вставлена палочка. Васька взошел по лестнице на мост, переступив порог избы, для проверки окликнул:

— Дядя Паша!

Ответа не последовало, тогда Васька быстро принялся за дело. На мосту, где попрохладней, стояли двухведерный бачок и трехлитровый бидон с медом: бачок не унесешь, а бидон можно было прихватить. Кроме того, в чулане обнаружилась бутылка водки. В выдвижном ящике шкафа, где хранились разные документы и квитанции, лежали прямо на виду сто двадцать рублей. Больше Васька ничего не взял — этого было достаточно, да и надо было поторапливаться.

Вылазка в Пустошки удалась. Мухин благополучно вернулся к стаду и, расположившись на пригреве под березой, принялся угощаться. «Вот так, дядя Паша! Не хотел поднести сто грамм при встрече, так теперь погуляю за твой счет», — думал Васька, щедро запивая водку ароматным, еще жидким медом. Состояние было блаженное, Васькина душа расправлялась, жаждала приятельского общения, но поблизости никого не было. Из приемника, висевшего на сучке, привольно разносилась музыка, Васька подпевал исполнителям песен. Однако подъем настроения вскоре сменился сонливостью: мед делал свое дело. Ощущение было такое, будто опускался в какую-то теплую глубину, неодолимая сила примагнитила к земле, и музыка уже доносилась откуда-то издалека, чуть внятно…

А тем временем Павел Андреевич Носков пришел домой с полной корзиной груздей, довольный своей удачливостью. Скинув резиновые сапоги, он сидел босиком на приступке крыльца, Александра брала в руки ядреные прохладные грибы, удивлялась, качала головой, как заводная игрушка:

— Неужели всё грузди?

— Немного волнушек есть.

— Надо же! Ты прямо как из-под земли роешь. Другие-то мало несут.

— Мелкие под листьями хоронятся, на виду — поповы шляпы.

— Ужо переберу да обмочу.

Александра унесла корзинку на мост, вдруг спросила:

— Бать, а где у нас бидон с медом?

— Как где? Тут, около бачка стоял.

— Да нету, может, переставил куда? В чулан или на поветь?

— Не дотрагивался я до него. Посмотри, бидон не иголка. Утром стоял тут.

— Что за чудеса? Как скрозь землю провалился!

— Чай, не воры были, — спокойно отвечал Павел, покуривая.

Предчувствуя недоброе, Александра забеспокоилась, пошла по дому, чтобы проверить, нет ли еще какой пропажи: казалось, все было на месте. Куда подевался бидон? Но когда она выдвинула ящик и не обнаружила денег, лежавших на виду, уже не сомневалась, что в доме кто-то побывал.

— Павел, чего сидишь-то? — крикнула сверху Александра. — Деньги из шкапа тоже пропали.

— Какие?

— Те сто двадцать рублей.

— Да что ты! — встрепенулся Павел, сразу забыв об устали.

— Сама не пойму, белым днем обокрали. Я и не уходила никуда дальше огородца.

— А ты, коли остаешься одна, не палочку втыкай в подцепку, а на замок запирай. Как уж ты проворонила? — принялся он ругать жену.

У обоих вздернулись нервы. Павел обыскал всю избу до последнего уголка: не спрятался ли где вор. Истыкал вилами сенной зарод на позети, выкрикивая угрозы:

— Вылезай, сучий потрох! Хуже будет — насквозь пропорю!

Разгорячился, умаялся даже, наконец стукнул себя по лбу:

— Не иначе Васька Мухин проник, стервец! Его проделки. Ну, он от меня не уйдет!

— Куда ты? — встревожилась Александра. — Выдумал связаться с этим тюремным!

— Ничего, сейчас найду, как миленького.

Носков свистнул Найду, рыже-белую лайку, проворно-суетливую, в хозяина. Та уж набегалась по лесу, а все равно с готовностью завиляла хвостом. Ходко направились берегам Катенихи.

Найти Ваську Мухина в поле не составило труда. Уткнувшись ничком, Васька непробудно всхрапывал под березой. Павел Андреевич, и без того взвинченный, увидев свой бидон в подтеках меда, по которым ползала проныра оса, пришел в ярость, схватил пастушечий арапник, сложил его вдвое и со всего маху жиганул Ваську. Тот не мог сразу очухаться, едва приподнялся, как новый удар полоснул по спине. Захлебывалась лаем Найда, хватала бедолагу за сапоги и брюки.

— Я тебе, подлец, покажу! Ты у меня забудешь дорогу в Пустошки! — приговаривал Носков. — Меду ему, сукину сыну, захотелось!

Васька, прижавшись спиной к дереву и загораживая лицо руками, взмолился:

— Дядя Паша, перестань! Останови собаку!

Носков в сердцах отшвырнул плеть, унял Найду. Его узкое носатое лицо побледнело, пересохшие губы гневно тряслись.

— Убить тебя мало!

— Совсем озверел. Забери свой мед!

— Кому он нужен теперь? Только выбросить, небось прямо рылом наездил весь бидон. Ну, как же ты не подлец после этого? Денной вор! И водку выглохтал. — Носков с досады пнул порожнюю бутылку. — Деньги где? Подавай сейчас же, не то пеняй на себя.

Пожалуй, не было более позорной минуты в непутевой Васькиной жизни. Он сидел без берета, всклокоченный, жалкий, морщился, потирая поясницу. Чувствуя свою вину, не смел поднять руку на разгневанного родственника.

— Кому говорят — деньги! — повторил окрик.

Васька медленно достал из кармана сто двадцать рублей. Носков пересчитал их.

— Эх, Васька, неужели совесть-то дешевле этих денег? Ведь снова посадят, дубина!

— Ладно, не пугай, я пуганый, — посуровел Мухин. Он поднялся на ноги и, хоть пошатывался, почувствовал себя трезвее. — Если бы ты не был мне сродни, я бы тебе сейчас припечатал как следует. — Он замахнулся кулаком. — Получил свое и мотай отсюда, сквалыга!

— Но-но, руки-то не расшиперивай! — Не уступал Павел, но все же забрал бидон и уже с некоторого расстояния пригрозил: — Я это дело так не оставлю, не поленюсь, к участковому схожу. До чего обнаглел, вор белосветный!..

Вечером, когда Васька только пришел в свою холостяцкую запущенную обитель и завалился на скомканную постель, послышались тяжелые шаги по лесенке и стук в дверь: явился сам участковый милиционер Иван Иванович Карпов, мужик лет пятидесяти, плотный, кряжистый, успевший дослужиться до капитанского чина.

Васька сел на край постели, подперев голову руками. Карпов придвинул табуретку, окинул взглядом убогую обстановку, в которой мог существовать только Васька Мухин. Чист молодец, ни коз, ни овец.

— Ну что, Мухин, опять за старое — начинаешь шалить? — сказал он, постукивая куцапыми пальцами по планшетке.

— Значит, Носков уже прибегал?

— Вот почитай. — Карпов достал из планшетки листок бумаги. Васька прочитал:

— Родственничек называется!

— Да и ты его уважил. Правильно он излагает? Так было? — спросил участковый.

— Ну, так… — поморщился Васька. — Я все вернул ему, кроме бутылки.

— Ведь не первый раз мы с тобой встречаемся, подумал бы, что все равно узнаю твои грехи.

— Понятно, участковый на участке, как на фронте генерал.

— Это верно, — одобрил Карпов. — Так вот слушай, что я тебе скажу, отчаливай подобру-поздорову из нашего района куда угодно. Понятно? Даю тебе неделю сроку.

— Ладно, Иван Иванович, уеду, — легко согласился Васька, провел пятерней по коротким волосам.

— Эх ты, чухлома! Смолоду надо было выколачивать из тебя кислую шерсть, — сурово сжал губы Карпов. — Село позоришь! Ну, скажи, за каким чертом тебе потребовалось обворовывать Павла Носкова? Ведь сейчас зарабатываешь больше моего. Мать из-за тебя в землю пошла…

— Сказал, уеду — чего еще? — В зеленоватых Васькиных глазах вспыхнула дерзость.

Неисправимый. Карпов это понял давно. За время службы приходилось встречаться с разными субъектами, особенно на Раменском лесопункте: там много народу не местного, а случайного, прибылого. Но чтобы свой, сельский воровал, болтался беспутно и неприкаянно, такого примера больше нет.

Карпов поднялся, заложив руки с планшеткой за спину, тяжело прошелся яловыми сапогами по грязным половицам. Неприхотливый вид Васькиного временного пристанища и кисло-затхлый воздух в нем угнетали, вышел на улицу и полной грудью вдохнул вечернюю прохладу…

Через несколько дней Васька Мухин, дождавшись машину, идущую в райцентр, кинул в кузов свой тощий рюкзак. Ни с кем не попрощался, направляясь в неизвестном направлении. Белореченцы облегченно вздохнули. Надолго ли?

Лен был посеян в Климове — девяносто гектаров, и весь его вытеребил один Иван Логинов. По-ударному поработал, с утра и чуть не до темна каждый день. Обещал брату управиться без чьей-либо помощи и слово сдержал. Когда сделал последний загон, удовлетворенно окинул взглядом поле, устланное рядками льна, почувствовал себя расслабленно-усталым. Большое дело закончил. В семье Логиновых со времен деда ко льну было уважительное отношение: ведь за него Егор Матвеевич получил когда-то орден.

В пору было добираться до дому, но, не откладывая на завтра, Иван подогнал комбайн к Сотьме, попятил его на песчаную отмель и принялся мыть, чтобы поставить на полигон мастерских чистым: ведь до будущей осени не потребуется. За этим занятием и застал его Алексей.

— Ну как, Ваня? Пошабашил?

— Все положил!

— Спасибо. Баню как раз протопили.

— Отлично! Сейчас я закончу, уж надо обиходить комбайн, а то земля засохнет, после дольше проковыряешься.

Иван сполоснул в реке грязные, обнаженные по локоть руки, зачерпнул с полведра воды и с размаху хлестнул ее на комбайн. Он даже похудел за время уборочной, лицо потемнело, заметно осунулось. Приподнял кепку, чтобы почесать голову — волосы серо-грязного цвета, сбились колтуном. Младший среди братьев, а самый приспособленный к любому крестьянскому труду, самый неприхотливый. Алексей, как бывало часто, испытывал перед братом совестливое чувство за то, что был для него начальством. И сейчас, скинув пиджак, закатав рукава рубашки, стал помогать мыть комбайн. Вдвоем управились скоро.

После большой завершенной работы что может быть желанней бани? Раздевшись в холодном предбаннике, торопливо шагнули через порог в приятно обдавший жар. Иван сразу забрался на полок.

— Пообвыкся бы сначала, — заметил Алексей.

— Ничего. Пусть по́том выгоняет грязь, во мне ее — пуд. Эх, благодать! — Иван торжествующе похлопал себя по плечам.

С детства оба росли крепкими, здоровыми парнями. Старший брат Виктор, приезжая на каникулы из института, баловался двухпудовкой, и они пристрастились к этому, накачивая силу. Теперь играть гирей и загорать некогда — только лица бронзовые.

— Лето прошло, а мы с тобой будто не видели солнца, — сказал Алексей.

— А все на работе, все в спецовке. Вот уж Виктор позагорает на Черном-то море! Самый бархатный сезон, как говорят.

— Зря он не приехал домой: по грибы походил бы, порыбачил.

— Жена у него не больно любит деревню. Между прочим, и нам с тобой не мешало бы сбегать разок по грибы. Дай мне завтра выходной, хоть побуду в чистой одеже после бани.

— Ладно, отдохни.

Потерли друг другу спины, похлестались веником. После бани Алексей вместе с Иваном зашел к родителям.

Василий Егорович, всегда парившийся в первый жар, уже сидел за самоваром. Любил пить горячий чай из блюдечка, и сейчас оно покоилось в его могучей пятерне: прихлебнет несколько раз да разгладит свободной рукой усы — удовольствие.

— С легким паром! — сказал он.

— С легким паром, добры молодцы! — повторила мать, — Хорошо ли намылись?

— На все сто! — показал большой палец Иван.

— Он сегодня лен закончил теребить, так что заработал премию, — весело намекнул Василий Егорович.

— После баньки неплохо бы…

— Полноте, ни к чему! — отмахнулась Варвара Михайловна. — Леша, кто это ходили двое по селу? Девушка и парень.

— Корреспондентка районной газеты и инструктор райкома. Зашли на ферму, в красном уголке на стенке — обязательства на каждую декаду, инструктор-то и спрашивает: а какой надой планируете на четвертую декаду? Доярки улыбаются, у нас, говорят, только три декады в месяце.

Посмеялись над опрометчивостью инструктора.

— Ну, молодой, ошибся, — замолвила за него слово Варвара Михайловна. Ей приятно было видеть своих словно бы помолодевших мужиков, одетых в чистые рубахи, от которых веяло горьковатым запахом бани.

— Ванюша устал больше всех, поди, чувствуешь, как гора с плеч свалилась? — Она любовно тронула непросохшие русые волосы младшего сына.

— Ага. Вот директор дает отгул мне завтра.

— И ладно, отдохни маленько.

— Девяносто гектаров льна положил один, что значит техника! — оценил Василий Егорович. — А раньше вручную теребили: и свой народ весь нарядим, и школьников пришлют.

— Да уж, помучились, не зря сказано, лен любит поклон, — добавила Варвара Михайловна. — И околачивали вручную, колотушками.

— А все же Покровский район славился льном. Вот после отца осталась книга-то, тут все расписано, и про наш колхоз «Родина» сказано.

Василий Егорович достал из комода пожелтевшую книгу «Районы Ив-ской промышленной области», изданную в 1933 году. Все в семье были знакомы с ней, но он, надев очки, принялся цитировать:

— Покровский район отличается, во-первых, тем, что здесь на значительной территории высевается один местный сорт льна, во-вторых, населением производится массовый отбор льна путем сколачивания головок самых верхушек льняного снопа. Не наблюдается вырождения льна. Среднеподзолистые почвы вполне благоприятствуют развитию культуры. Лен везде занимает ведущее место в посевах, которые в 1932 году занимали около 25 процентов посевной площади, а в специализированном совхозе «Богатырь» льносовхозтреста посевы льна в том же году занимали 245 га, или 37,7 процента площади. — Василий Егорович со значением жестикулировал при этом и продолжал: — На станции Шарновка имеется одна из крупнейших в области баз «Экспортльна», так как значительная часть продукции льноволокна в силу своего высокого качества идет на экспорт…

Книга пошла по рукам.

— Да, помню, соревновались по льну-то: в поле идем с песней, из поля — тоже, хоть усталые, а показываем, что нам весело, — вспомнила мать.

— Теперь уж льноводство отошло на второй план, и не существует никакого покровского сорта льна: сеем разными привозными семенами, — сказал Алексей. — У нас нынче девяносто гектаров льна, и то считаем много.

— Так ведь, милый мой, сколько деревень-то было! Я подсчитывал: на территории нынешнего совхоза — около сорока! Климово, Аверкино, Фролово, Большой Починок, Малый Починок, Старово, Дворики, Пасьма, Завражье… — загибал пальцы отец. — Главное — поднять лен, а для этого требуются люди.

— Ведь есть льноподъемники, но ими нельзя пользоваться. Мы несколько раз пробовали его пускать, — сказал Иван, — ничего не получается. Вязальный аппарат не доведен до ума: заводская недоработка.

— Однако лен должен дать нам деньги, — предположил Алексей.

— При Никанорове всегда половина льна оставалась неподнятой, так что, Леша, не очень надейся на прибыли, — выразил сомнение Василий Егорович.

— Все-таки, думаю, осилим.

— Посмотрим. Цыплят по осени считают…

Отец оказался прав. Много канители было со льном, и погода подвела, начали перепадать дожди. При всякой возможности Алексей направлял на подъемку льна всех, кого мог: шефов с лесопункта, конторских работников и специалистов, даже посылал машину по деревням, чтобы собрать старух-пенсионерок. И все же не успели поднять весь лен, да и тот, который был связан, сложен в скирды, не удалось сдать полностью, потому что дорога оказалась сильно разбитой. Надеялись на заморозки, но их не было даже в конце ноября. Одним словом, упустили сроки, а тем временем льнозавод затоварился трестой из более близких хозяйств, стал вести приемку придирчиво.

Когда Алексею Логинову приходилось бывать в Климове, разворошенные скирды льна (брали тресту из середины, выборочно) вызывали чувство укора. До весны, до пахоты это будет продолжаться, пока огонь не возьмет «остатки» льна.

Не получилось. Главный просчет заключался в том, что запоздали с уборкой, дождались осенней непогоди. Логинов надеялся управиться со льном, как удавалось в «Красной заре». Там поля сухие, песчаные, а здесь больше тяжелых суглинков, вечное бездорожье. Теребление надо обязательно заканчивать в августе.

Вроде не мог упрекнуть себя, не сидел сложа руки, и все же не искал себе оправданий: надо уметь хозяйствовать при любой погоде. Жаль было напрасных трудов. Перед братом, вытеребившим весь лен, чувствовал собственную вину. В чем-то просчитался, что-то не предусмотрел.

Районная партийная конференция открылась в доме культуры. Накануне ударил мороз, в помещении было холодно, так что некоторые не снимали пальто. Батареи были чуть теплыми, срочно подключили два электрообогревателя, но и это не помогло. Секретарь обкома, приехавший на конференцию, сделал выговор Балашову, тот оправдывался, мол, котельная подвела.

Логинов сидел вместе с делегацией белореченцев, листал проект постановления конференции, слушая отчетный доклад первого секретаря райкома партии Балашова, в котором приводилась малоутешительная статистика: за три года пятилетки район не справился с основными показателями, задолжал государству тысячу тонн зерна, шестьсот тонн молока, четыреста тонн мяса. Дошел черед и до совхоза.

— Мы ожидали большего от товарища Логинова, когда назначали его директором совхоза«Белореченский». В летний период в совхозе снизились надои молока из-за плохой организации пастьбы, не сдано большое количество льнотресты, на тридцати гектарах не убран овес… — критиковал Балашов. При этом он оторвался от текста доклада, строго глянул через крупные очки на Логинова.

Алексею казалось, весь зал смотрит на него, а народ все знакомый. Сколько было трудов, стараний, и вот — результат. Но когда ему предоставили слово, оправдываться не стал, только напомнил, какое хозяйство он принял:

— Скажу о другом, — продолжал Логинов. — В ноябре совхоз мог выполнить и перевыполнить план по мясу, но этого не случилось не по нашей вине. В районе имеет место порочная практика сохранять выходное поголовье скота до первого января. Мы подготовили для сдачи двадцать пять бычков хорошим весом и семнадцать выбракованных коров, повезли их на станцию — там не принимают, говорят, районное начальство не разрешает принимать скот до января. В чем дело? В том, чтобы не пострадала отчетность по выходному поголовью. Спрашивается, какая польза государству от такой благополучной отчетности? Весь этот скот продолжаем впустую кормить, теперь он не прибавляет, а теряет в весе: плюсуем головы, минусуем мясо и корма. Кстати, лишнего сена нынче нет, и то мытое дождями, низкого качества. Разве это по-хозяйски — держать непродуктивный скот только ради отчетности?

В зале послышалось одобрительное возбуждение. Балашов нервно поприглаживал свою прядку волос, перекинутую от уха к уху.

— И еще об одном, — сказал после краткой паузы Логинов, — о первейшей нашей проблеме — дороге, вернее, о бездорожье, от которого мы несем большие убытки. Технику гробим прежде всего. А взять отвозку молока с ферм: ведь на тракторных прицепах ковыляем бидоны. Ругают за низкую сортность, повышенную кислотность, да тут все перебаландаешь на ухабах-то! Я уже обращался по этому вопросу письменно к областному начальству, пока безрезультатно. В нашей стороне три хозяйства и Раменский лесопункт не имеют надежной дорожной связи с райцентром. Надо сообща добиваться строительства дороги, иначе трудно рассчитывать на положительные сдвиги, и народ будет по-прежнему уходить. Пора понять, что хорошая дорога — это жизнь…

Наболевшая проблема вызвала еще большую реакцию делегатов. Послышались реплики:

— Правильно, трактора да лесовозы вдребезги разбили дорогу!

— От снегу до снегу в грязи баландаемся.

— У людей-то автобусы ходят.

Председательствующий вынужден был стучать по микрофону, чтобы установить тишину.

В своем заключительном выступлении секретарь обкома поддержал выступление Алексея Логинова, пообещал содействие в строительстве дороги. На организационном пленуме райкома он же предложил кандидатуру нового первого секретаря райкома, Кондратьева Владимира Степановича, бывшего председателя райисполкома из другого района. Его никто не знал, но так как уже был слух о переменах, все поняли, что мужчина в сером костюме, приехавший вместе с секретарем обкома, и есть новый первый секретарь райкома. В его внешности было больше обыденного, нежели примечательного: светло-русые волосы ровно причесаны назад, голова крупная, лицо широкое; короткий округлый нос и раздвоенный подбородок говорили о твердости характера, а большие смуглые руки — о крестьянском происхождении. Запоминались глаза: голубовато-серые, открытые. Взгляд их был внимателен, когда смотрел в зал, как будто уже сейчас он старался запомнить каждого делегата, а в его спокойствии чувствовалась хозяйская основательность, дескать, понимаю, что успехи района далеко не блестящие, но дела и проблемы знакомые — не новичок.

Кандидатура нового секретаря не вызывала возражений, поскольку был он человеком нездешним. В этот момент у Логинова появилось далее сочувствие Балашову, хотя отношения между ними никогда не отличались взаимностью. При всем старании не было у Балашова должного авторитета, чтобы руководить районом. Сейчас он и вовсе показался сникшим.

В фойе Алексей встретился с Воробьевым, председателем лучшего в районе колхоза «Заветы Ильича», в котором сам начинал работать. На груди у Воробьева — орден Ленина, человек он уважаемый, областной депутат, и держится уверенно, с достоинством, есть в нем какая-то военная струнка: несмотря на то что ему уже за шестьдесят, всегда подтянутый, осанистый. Должной замены ему найти не могут, просят поработать еще, и он работает.

— Ну как, Алексей, настроение-то? — Воробьев энергично взял Логинова жесткими сухими руками за плечи.

— Какое тут настроение?

— Ничего, три к носу — все пройдет.

— Плохо работать не привык, а хорошо не получается, — посетовал Алексей.

— У тебя должно получиться, — ободрил Воробьев. — Не сразу Москва строилась. Самое главное, изменить отношение людей к работе, к земле, к технике, друг к другу. Говорят, трудно воспитать человека, в стократ труднее — коллектив. Да ты все это знаешь. Как тебе поглянулся новый-то секретарь?

— Что можно сказать про приезжего человека? — пожал плечами Логинов. — Сейчас принято присылать районное начальство со стороны.

— Да, и термин появился: движение по горизонтали. Однако скажу тебе, в этом есть свой резон, поскольку привозной секретарь приезжает как бы с готовым авторитетом. Дома наживать его непросто, небось по себе знаешь. Поживем — увидим. Бывай здоров! Отцу — привет.

На улице было метельно. Подошел Борис Пашков, нынешний председатель «Красной зари», пригласил в свой автобус. Пашкову можно было только позавидовать: его на конференции хвалили. Ермаковцы обрадовались встрече с Логиновым, приглашали в гости, дескать, совсем забыл дорогу в колхоз.

Домой вернулся поздновато, но в окнах горел свет: Наташа ждала его.

— Где-то подзагулял мой Алексей Васильевич? — сразу определила она, с улыбкой открыв дверь.

— Встретился с ермаковскими.

— У тебя какие-нибудь неприятности? Как прошла конференция?

— Нормально. Избрали нового первого секретаря: прислан из другого района. Нас, как обычно, критиковали…

Алексей еще не успел повесить пальто, Наташа оплела его шею руками, жарко выдохнула:

— Едва дождалась, когда ты явишься.

— Что с тобой?

— Угадай. Ни за что не угадаешь!

Немного отстранив жену от себя, Алексей вопросительно смотрел в ее загадочно улыбающееся лицо. Никак не мог догадаться о причине такого настроения Наташи. Нетерпеливо попросил:

— Скажи.

Она снова прильнула к нему, почему-то шепотом, стеснительно произнесла:

— Ребенок будет у нас, Леша!

— Неужели? Не может быть! — совершенно оторопел он.

— Может. Я сегодня ездила к гинекологу.

Он бросил пальто, подхватил Наташу на руки и, ошеломленный невероятной новостью, не знал, верить ли ее словам.

— Наташа, дорогая моя, да разве так бывает? Правда ли? — сомневался он. — Ведь столько времени!..

— Бывает. Она рассказала мне про женщину: та пять лет не рожала, а потом было трое детей.

Алексей продолжал носить Наташу на руках, как будто уже сейчас ее нужно было оберегать от малейших случайностей, которые могли помешать их близкому счастью. Потом долго стояли, обнявшись, стараясь унять радостное смятение и тревогу; Алексею все не верилось в сказанное женой. Говорят, чудес не бывает. Разве это не чудо!

— Милая моя! Милая!.. — тихо приговаривал он, целуя губы, щеки, глаза Наташи.

— Ты у меня хороший-то: сколько терпел…

Наконец, поугомонившись, сели пить чай. Сидели друг против друга, Алексей пристально-влюбленно смотрел на жену, которая в этот вечер была особенно красива: и свободно распущенные перед сном волосы, и светло-карие глаза, излучавшие ласковый свет, — все покоряло его. И опять спрашивал:

— Неужели правда? Не ошиблась ли врач?

— Она опытная, сказала совершенно уверенно. Не переживай, пойдем-ка баиньки.

Пока Наташа готовила постель, Алексей, взбудораженный новостью, вышел на крыльцо. Хотел тотчас побежать к родителям, но они давно спали. Никто еще не знает его радости, и никому не понять, какой праздник творится у него в душе.

Вьюга не унималась. Он не обращал на нее внимания, даже был рад снежной заварухе. Такое было настроение.