Поколение влюбленных

12

До N-ска ходили электрички и автобусы. Я выбрала электричку: посмотрела в Интернете расписание и поехала на Павелецкий вокзал.

Люблю вокзалы. Здесь живет неумирающий Дух Перемен.

Наверное, это с детства: поездка всегда была приключением, и с тех пор каждый раз, когда захожу в гудящее здание вокзала, у меня сладко ноет сердце. На какой-то миг можно забыться и представить, что я пришла сюда совершенно с другой целью, чем получасовая поездка до N-ска. В каком направлении мне лучше двинуться, начиная путешествие до края света? Сочи? Анапа? Киев? Всю жизнь мечтала побывать в Украине. Десятки соблазнительных названий, сотни мест, где я еще не была и, наверное, уже не буду, потому что дорога моя лежит в лучшем случае до вшивого N-ска.

Огромный зал, кишащий народом, разным и в то же время объединенным в одну касту — касту пассажиров. Их всегда можно узнать по ищущему взгляду, который высматривает на табло нужную строчку. Еще эти люди почти всегда едят или покупают еду. И хотя — уверена — в их сумках и баулах уже лежат пакеты с фруктами, жареной курицей, домашними пирожками, копченой колбасой, пастообразным сыром и другой снедью, они все равно бродят по круглосуточным киоскам и, конечно же, вспоминают, что забыли купить соленого арахиса к пиву, или хлеба, или горячих чебуреков. Забавные люди.

Самая прожорливая нация в мире — это пассажиры поездов дальнего следования.

Мне они кажутся смешными, нелепыми и даже жалкими на фоне непомерно больших вокзальных цен, пестрых киосков с телефонами, часами, сувенирами, шоколадками, газетами. Но при всей иронии я дико завидую этим людям, нагруженным сумками, баулами и пакетами. Они куда-то едут, а значит, у них есть цель — пусть временная, есть смысл — пусть краткосрочный. А куда и зачем еду я? Выслушать мистический бред бывшей одноклассницы?

Я размышляла об этом, стоя на перроне в ожидании гигантской железной гусеницы. Дул ветер. Здесь всегда дует ветер. Мои волосы то вставали дыбом, то опадали на плечи.

Дачный сезон уже начался, и народу в вагон набилось тьма. Я притулилась у дверей тамбура, боясь проехать свою станцию. От людей пахло сигаретами и нестиранной одеждой. Неужели все горожане специально копят грязную одежду, чтобы в выходные поехать в ней на грядки? Я ненавижу людей за то, что они позволяют себе так пахнуть. Словно огромные мешки с гниющим тряпьем.

После получаса в тамбуре, где под моим носом стояла низенькая женщина с масляными рыжими волосами, а сзади напирал крупный мужчина средних лет, от которого несло крепким табачным духом, воздух на железнодорожной станции показался мне райским. Некоторое время я просто стояла на платформе, жадно вдыхая такие естественные ароматы мазута и шпал. Потом отправилась искать монастырь.

Шесть лет назад, на последних студенческих каникулах, мы с Лизой объехали все основные города «Золотого кольца» и побывали в десятке монастырей. N-ский был одним из самых красивых, это я могла признать не кривя душой. Огромный храм с луковичными ярко-синими, в золотых звездах, куполами возвышался в центре построек. А чуть ближе к монастырской трапезной в зарослях сирени скрывалась маленькая голубая церквушка Пресвятой Богородицы. Сирень как раз цвела, и сладкий, опьяняющий запах затопил всю территорию монастыря.

Подслеповатыми глазками смотрели окошки келий. Там, за этими незашторенными маленькими окнами, много веков, сменяя одна другую, жили женщины разного возраста и разной судьбы, закончившейся одинаково. Мне вдруг захотелось поговорить с ними, узнать, что привело каждую из них в этот оазис покоя. Давно, лет пятнадцать назад, о причинах ухода из мира мы поспорили с моей ныне покойной бабушкой. В пылу подростковой дерзости я утверждала, что в монастырь идут только слабые духом люди, а сильный и гордый человек никогда не изберет себе такую участь. «Глупая ты, — сказала мне баба Даша, — гордые-то и идут в монастырь, дабы гордость свою смирить да терпению научиться». Только теперь, глядя на идущую ко мне Анну, я понимала смысл бабушкиных слов. Ни у кого язык не повернулся бы упрекнуть ее в слабости духа.

Я ждала Анну у церковной лавки, как мы условились. Она шла через двор — высокая, тонкая и прямая. Только в наличии шикарных волос теперь нельзя было убедиться: их скрывал черный платок. В его обрамлении лицо ее казалось старше и строже, чем я представляла. Хотя — подумалось — она и должна выглядеть старше. Все-таки пять лет прошло.

— Здравствуй, дорогая, — сказала Анна, приблизившись.

— Здравствуй. — Я попыталась улыбнуться, но получилось криво. — Прости, по выглядишь ты в этом балахоне чудовищно.

— Меня радует, что, как и номер телефона, твоя прямолинейность осталась неизменной, — она улыбнулась уголками губ, — а то я опасалась, что от прежней Александры ничего не осталось.

— Ты права, — я пожала плечами, — почти ничего. Прямолинейность и номер телефона — не так уж много.

Болтая о пустяках, мы прошли с ней за церковь Пресвятой Богородицы. Здесь, в тени гигантского старого тополя, кругом стояли деревянные некрашеные скамейки. На одной из них мы пристроились. Я замолчала и выжидающе уставилась на Анну. Она не заставила себя долго ждать.

— Саша, наше поколение проклято. — Это была ее первая подача.

Я никак не отреагировала, потому что нечто в этом духе и ожидала услышать. Но к следующему вопросу оказалась не готова.

— Скажи, Саша, твоя мать делала аборты?

Я растерялась. Делала ли моя мать аборты? А кто из женщин их не делал в советскую эпоху?

— Кажется, делала.

— Наверняка. — Анна кивнула и произнесла вслух мою мысль: — Почти все женщины советского времени прошли через это. И как правило, одним абортом дело не ограничивалось.

— А при чем здесь аборты? — Я ничего не понимала.

— Ты знаешь, что в любой религии аборт считается одним из самых страшных преступлений и приравнивается к убийству? — спросила Анна. — Даже хуже, аборт — это не просто убийство, а убийство совершенно невинного создания.

— Анна, вот только не надо проповедей, — поморщилась я, — могу сразу тебе сказать, что я сторонница легальных абортов.

— Дело не в этом, — сказала она, — я тоже считаю, что для современного общества запрет абортов принесет больше вреда, чем пользы. Тем более сейчас аборты и так уже не массовая беда. Надо быть либо пьяной, либо слишком легкомысленной, чтобы случайно забеременеть.

— Ой, ты в таком случае даже не представляешь, сколько на этом свете пьяных и легкомысленных женщин, — не удержалась я от шпильки.

Анна не обратила внимания на мое ехидство и продолжила:

— Наши матери — они все запятнали свою душу этим преступлением против природы и Бога. А подобные преступления не проходят бесследно. Когда мы бунтуем против природы — мы выступаем против установленного Богом порядка вещей. А значит, вступаем в противоборство с самим миром. Ты понимаешь, что это значит? Бессмысленная, отнимающая все жизненные силы борьба. Пытаться нарушить законы мироздания — то же самое, что пытаться заставить планету вращаться в другую сторону.

— И Бог за это сурово карает, ты это хочешь сказать? — устало спросила я.

— Ничего ты еще не понимаешь. Рассуждаешь как ребенок. — В голосе Анны прозвучало легкое разочарование. — Бог никого и ни за что не карает. Это тебе не учитель с указкой, который стоит у доски и наблюдает сквозь очки, чтобы детишки не списывали друг у друга. Бог — это изначальный жизненный импульс, это суть нашего мира, его душа. Посмотри, можешь ли ты найти хоть одну неправильную вещь в природе? Здесь все гармонично, нет ни одной лишней детали, ни одной шероховатости, ни одной бессмысленности. Каждое звено выполняет свою роль. И для каждого создания здесь предусмотрена своя ниша. Понимаешь — для каждого?

— Что-то не слишком много у нас людей, которые смогли найти свою нишу, — хмыкнула я.

— Потому что большинство и не пытаются постичь суть гармонии. Люди вторгаются в этот мир, как лом в хрустальное пространство, разносят все вокруг себя вдребезги, а затем с удивлением озираются и не могут понять, почему им так неуютно. Конечно, кому же будет уютно в пустоте, где от мира, задуманного Богом, остались одни осколки!

— А при чем здесь аборты? — тупо спросила я.

— Господи, Саша, не кажись глупее, чем ты есть. Я же говорю тебе, мир настолько гармоничен, что здесь у каждого есть свое место. Здесь нет лишних предметов, лишних встреч, лишних людей. Но человек появляется на свет не тогда, когда тело матери производит его тело, а когда рождается его душа. В момент зачатия, как только клетки образовали то, что будет телесной формой личности, он уже здесь, он присутствует в этом мире, как мы с тобой. И женщина, распоряжаясь его жизнью, идет против мировой гармонии. Она берет на себя право решать вопросы жизни и смерти, в которых мы не властны. Именно поэтому религия считает аборты грехом, так же как и самоубийство.

Анна на миг осеклась, словно подавилась своими же словами. Я молчала, не понимая, к чему она говорит мне все это.

— В этом мире все настолько правильно, что у Бога нет нужды нас миловать или наказывать, — продолжила она чуть тише, чуть горче, — нарушая гармонию мира, мы сами себя делаем изгоями и отщепенцами. Себя и своих детей. Это как тень от дерева, которая накрывает собой всю траву, что растет под ним. Это и есть то, что я называю нашим проклятием.

— И в чем оно заключается? — спросила я, не пытаясь скрыть свой скептицизм. — Теперь судьба нас преследует и убивает, как в этом кошмарном фильме «Пункт назначения»?

— Нет, все гораздо проще. — Лицо Анны стало отрешенным, как иконописный лик. — У матерей, нарушивших закон природы, дети появляются с ослабленным чувством жизни. В них с рождения заложено подсознательное стремление к смерти. Тем более если ты случайный ребенок и твоя мать после зачатия подумывала об аборте. А кто из нас не случайные дети?

Анна попала в точку. Я была случайным ребенком, и мама родила меня на пятом курсе, накануне диплома. Дорого ей дался тот диплом…

— Случайное зачатие, случайное рождение, — продолжала Анна, — ты когда-нибудь задумывалась, каков был твой шанс появиться на свет? Эта случайность и есть наше проклятие. Мы не умеем сопротивляться смерти. У нас нет против нее иммунитета — жажды жизни, которая заложена в наших родителях. Они привыкли бороться за жизнь и выживать, даже не задумываясь, зачем им это надо. А мы думаем — и не выдерживаем груза своих собственных мыслей.

Я смотрела на бледно-голубую стену скромной церквушки, просвечивающую сквозь роскошные заросли сирени, и снова вспоминала свой давний разговор с бабушкой про гордыню и смирение. Стремясь обуздать свою гордыню, Анна смирила свой ум.

— Ты мне не веришь? — спросила Анна. — О чем ты думаешь?

— Я думаю, что любая религия плохо влияет на способность человека здраво оценивать ситуацию, — медленно сказала я.

Это был намеренный удар. Я ожидала, что Анна оскорбится и уйдет, а я буду избавлена от необходимости поддерживать разговор. Но она не тронулась с места.

— Еще месяц назад я бы не стала говорить с тобой об этом, — сказала она прежним спокойным тоном, и ее иконописный лик отвернулся от меня, — но ты знаешь, я это не придумала. Я это увидела.

— Что значит «увидела»? — подозрительно спросила я. Неужели Анна, помимо истой религиозности, начала страдать галлюцинациями?

— У нас в монастыре есть одно место, — здесь она чуть запнулась, — пожалуй, можно назвать его чудодейственным. В своем роде, конечно. Хотя думаю, что ничего сверхъестественного в нем нет. Тебе прекрасно известно, что на земле есть места, которые являются некими средоточиями энергии — темной или светлой. А может быть, в темноту и свет ее окрашивают наши сердца, а в мире концентрируется чистая энергия, без плюса или минуса. Мистики считают, что это некие порталы, через которые можно проникать в параллельные миры или набираться запредельной силы, а я думаю, что это своего рода храмы, только не построенные людьми, а сотворенные самой природой. В их существование ты, надеюсь, веришь?

— Скажем так — допускаю, что нечто подобное может существовать, — осторожно заметила я.

— Прекрасно, — губы Анны чуть вздрогнули, сдерживая то ли улыбку, то ли горечь, — ты можешь убедиться в их существовании на собственном опыте. Для этого тебе достаточно провести ночь в одной нашей гостевой келье.

— В келье? — недоверчиво переспросила я.

— Да, а что тебя так удивило? — Лицо Анны снова повернулось в мою сторону. В контуре черного платка оно казалось белым, как мрамор. — Почти в каждом крупном монастыре есть гостевые помещения для паломников. Если бы в этой келье жила монахиня или послушница, то все бы давно обнаружилось. А большинство гостей, если и рассказывают кому-нибудь об этом, так только своему духовнику на исповеди.

— Ага, значит, всем ночующим в этой келье снятся какие-то особые сны? — До меня наконец начало доходить.

— Я предпочитаю называть их видениями, — сказала Анна, — но это не суть важно. Мне удалось поговорить с несколькими людьми, которые провели там ночь. А неделю назад, когда стало известно про Лизу, я сама там переночевала. Поверь, Саша, я не сошла с ума и не дразню тебя. Все, что я сейчас говорила, пришло ко мне после ночи в этой келье.

— И что же тебе приснилось? — спросила я.

Анна покачала головой:

— Об этом не расскажешь. Ты сама не захочешь этого делать, когда переночуешь…

— Я не собираюсь ночевать там! — Мой голос сам собой стал категоричным. — Не вижу смысла.

Ее прямой взгляд выводил меня из себя. Дабы не наговорить лишнего, я отвела глаза и начала рыться в сумке в поисках телефона.

— Мне пора, — сказала я, бросив взгляд на часы, — а то опоздаю на электричку.

— Они ходят каждые полчаса. — Ее тон ничего не выражал.

— Я намерена успеть на ближайшую! Прости, Анна, но я не хочу продолжать этот разговор, — рамки моей корректности лопнули, — не верю я в твой православный бред насчет проклятия и чудодейственной кельи. Если хочешь — можешь помолиться за мою гибнущую душу.

Она ничего не ответила. Я поднялась, повесила сумку на плечо и не оглядываясь пошла к монастырским воротам. Меня преследовал удушливый аромат сирени.