Покуда на свете темно

Неслучайные сестры, покуда на свете темно,

собираются вместе — не только на хлеб и вино,

а на ясный огонь, и, за кухонным сидя столом,

тренируют себя — на удар, на разрыв, на разлом…

То ли старые ведьмы, чей паспортный возраст — века,

то ли девочки-куклы, слинявшие из сундука,

намывают затертое слово, как к Пасхе окно,

и суровые рифмы мотают на веретено,

в ариаднин впрядая пунктир то вопрос, то ответ,

ничего не боясь, потому что свидетелей нет.

И пророчат, и плачут, как будто не знают, о чем,

и стоический ангел у каждой за правым плечом —

то ли воздух табачный густеет, чумеет, искрит,

то ли беженка-тайна сквозь эти уста говорит,

может, крутит им жилы отметина Бога в душе,

может, съехала крыша — ну, все-таки возраст уже…

И на злых перекатах шлифуют свои плавники

сумасшедшие рыбы, идущие против реки.

Чумовые старухи с сигарами и одышками,

девы молочной спелости с фарфоровыми лодыжками,

помертвелой зыбью, мелочь рыбья, вечная бабья рать,

сядьте вокруг и смотрите — как мне легко умирать.

Пусть одежды ваши будут сегодня черными,

с фестонами, прошвами, пузырями ветра просторными,

смоляными кудряшками, стрижками, рожками надо лбом —

это мне сегодня пристало в белом и голубом.

Хищные птицы с пронзительным оком, детальным слухом,

спойте мне вслед, грудным выстилая пухом

детскую, дачную, вечную, млечную колыбель —

дудочку, окарину, фагот, сирингу, свирель.

Ничего не случилось. Просто меняться шкурами,

перьями, чешуей, живыми сердцами, бровями хмурыми,

чистыми помыслами и запястьями в серебре

честнее и легче — если сестра сестре.

Эта грубая вязка — узлы и хвосты с изнанки —

лечит больно, шипы перстами влагая в ранки,

но ведет на свет, даже если вокруг ни зги…

Лес души — силки, отравленные приманки,

кольца ведьмины — соляным столпом бы застыть беглянке,

но рубаха крапивная жалит — беги, беги!

Если жизнь дотла прогорела — дуй с пепелища,

в этом в рубище жгучем теперь проживешь и нищей,

но почти ясновидящей — вольно и налегке.

Задохнулась погоня — никто никого не ищет,

и уже не надо ни крова тебе, ни пищи,

кроме грубой соли, сохнущей на щеке.

Под кольчужным вервием бухает сердца молот,

не смотри назад — божий свет пополам расколот,

головни дымят на брошенном берегу.

А безумной свободой дразнить тебя станет голод —

не давайся ему — только жаждущий вечно молод,

все провалы времени перемахивая на бегу.

В нашем роду все женщины были верны.

Взять тетку Шуру — жених не пришел с войны,

лет до семидесяти так и жила одна —

солдатскими письмами насмерть обожжена.

У тетки Юли совсем другой коленкор —

цыганистый муж-балагур, дальнобойщик-шофер,

рыбачил на Финском — там и ушел под лед,

а так говорит о нем, будто доныне ждет.

Бабку Прасковью бросил гуляка дед

с тремя на руках — на лице евангельский свет

мертвым гипсом застыл — да и все дела.

Только молилась — а что ты еще могла?

Старые фото в рамочках на стене —

фамильные ценности теперь перешли ко мне.

Завиваясь свитком, сворачивается день,

там душа вещей по саду бредет босая,

и густеет патина времени — инь и тень, —

паутину трещин на глянцевый свет бросая.

Заплутавший луч пламенеет внутри куста,

забродивший сок прошибает кору навылет,

но горчит, горчит их юная красота —

оплывает слепок, из мягкого воска вылит.

Я уже не спрашиваю — свербит ли твое ребро,

мой двуликий Янус, в вечерней подсветке алой?

Аверс, реверс, бронза ли, серебро —

как ни жжет, в ладони всего лишь кружок металла.

Псевдоподии спрячу, в железный объем скручу

все, что с темной изнанки жизни пищит и рвется,

и признаюсь разом — ребру, серебру, лучу, —

что дневные звезды виднее со дна колодца,

с земляного подбоя одуванчиковых полян,

из нахальной мглы, всезнающей и неспешной,

где напомнят слез сияющий океан

только белые корни трав в темноте кромешной.

Вдоль дверей метро ночная лошадь процокала.

Кто на ней? — молодая спина и волосы воронова крыла.

Что ты мучишь меня, что ходишь вокруг да около —

обернись, покажи лицо — да и все дела,

чтобы, цель потеряв, не бежать за тобой по снежному

ледяному городу… а в земле вибрируют поезда,

набирает градус метель, и войска потешные

оттесняют меня, выталкивая — куда?

За жилыми кварталами голый ветер — там рощи Ясенева,

параллельный мир слюдяной лыжни под луной,

а она все цокает, пылит по снегам — и я за ней,

не оглядывается — затылком, что ли, следит за мной?

Обернись, вернись — я тебе ничего не сделаю,

но горохом катится дробный раскат копыт

по сухой белизне, искривленной водоразделами,

рикошетя в небо, и звук взмывает, и конь — летит!

Не бросай меня здесь, обманщица, дрянь, растратчица, —

багровеющий зрак луны обведен кольцом,

и уже на лету она все-таки оборачивается —

так и думала! — юной девой с моим лицом.

Я хочу быть названной — за блажь и тоску прости меня,

ведь в стране теней нас не зовут по имени.

Я хочу быть услышанной — не дай убедиться мне,

что нечитаной книге страшно гореть в огне.

Я, сверзаясь с кручи, уже не живу, пока меня

не заякорит корень за выступ суровый, каменный.

Перед черной дырой, на вершине мира, в конце времен

удержите меня — и голос, и слух, и склон.

Просыпаясь утром, целую тебя в плечо —

сквозь закрытые веки ты излучаешь стужу.

Соленому морю внутри меня становится горячо —

и оно закипает, из глаз выплескиваясь наружу.

Ничего, я счастлива. Длительный симбиоз

добавляет стойкости метастабильным парам.

Это просто июнь подкачал — на стеклах полоски слез

атмосферных, пространство клубится паром

почти осенним, воздух утратил пыл,

небеса нависают готовой сорваться глыбой…

Интересно, что затевал Создатель, когда наугад сцепил

невесомую пену с глубоководной рыбой?

Поиски смысла в семейном саду смешны —

игральные кости смешав, не рассчитывай на ответы.

Но, обрастая шершавой корой тишины,

соки нежные бродят — их песни еще не спеты.

Мы еще таких авантюр отведаем — в ледовых твоих морях,

в опасных проливах, в горячих моих лагунах,

будем каждый другому — аква, каждый другому — моряк,

так и Лету переплывем — в тех самых обличьях юных,

которые уже никому не видны, кроме нас

и Творца, любовно медлящего отзывать нас отсюда,

а подушка, мокрая вдрызг, и соленые брызги из глаз —

мое утешение, и предчувствие, и подтверждение чуда.