Покушение на ГОЭЛРО

Пятилетка стала неоспоримым фактом. Воротилы международного капитала почувствовали развитие такой враждебной ему силы, которая ставила на карту само существование капиталистического строя.

Лесли Уркарт, английский финансист и промышленник, один из организаторов военной интервенции и экономической блокады против Советской России:

Крупный германский финансист Сольмен:

АВАРИЯ

Глядя в окно на огни завода, Виктор Ларцев думал о том, что при распределении он попросится именно сюда, в этот уральский город, на этот старинный завод. В самом ближайшем будущем предприятие будет расширено, значит, вырастет и энергетическая база, начнет строиться новая электростанция, и знания Ларцева очень пригодятся. Пожалуй, он так и поступит. Тем более ему, как одному из первых по успеваемости, предоставят право выбора. Остается только договориться с главным энергетиком завода…

Молодая республика строилась, росла сеть электростанций. Нужны были квалифицированные мастера для всех отраслей народного хозяйства. В 1924 году партия выдвинула лозунг: «Готовить красных специалистов».

Виктор окончил рабфак, поступил на энергетический факультет МВТУ — и вот к осени тридцатого года он уже дипломированный инженер-энергетик. Так хочется работать непосредственно на производстве! Виктор даже вслух произнес: «Остаюсь здесь, никуда больше».

Вдруг произошло странное и непонятное. Огни, золотые, сияющие огни в окнах корпусов ГРЭС померкли, погас свет в комнате и в соседних домах. Это было страшно, словно вдруг очутился под водой.

— Авария! Турбины! Турбины вышли из строя! — закричал Виктор.

Вскочил, опрокинул стул, на котором сидел. Ощупью нашел на вешалке стеганую телогрейку, шапку, плечом распахнул дверь, зацепил в темных сенях ведро с водой. Оно покатилось с лавки гремя, но Ларцев уже сбегал с крыльца в темноту и ветер.

Он помчался по пустой улице, не разбирая дороги. Потом различил белые полосы дощатых настилов по обе стороны проезжей части. И наконец догадался перескочить на тротуар. Послышались голоса взволнованных людей. Они выходили из домов в палисадники и прямо на улицу, тревожно перекликались с соседями, обращались к Виктору, словно бегущий человек должен точно знать, что случилось.

— Что на заводе?

— Какие цеха встали?

— Эй, что стряслось?

— Вон его спроси — видишь, бежит. Чай, знает, зачем?

— Эй, эй, паря!

Виктор почувствовал, что люди встревожены тем же, чем и он, — внезапным погружением во тьму, и кричал на бегу:

— Электростанция! Авария!

За спиной слышался поначалу одинокий бухающий бег, затем грохот от множества ног. Потом бегущие оказались и впереди. На знакомом повороте Ларцев вырвался вперед. Однако скоро сообразил, что рабочие бегут к заводу, а не к электростанции. Их первым делом волновала судьба цехов, как его — электростанции и турбин.

В проходной Ларцев чуть не сбил с ног охранника в тулупе до пят, с огромным воротником-шалью. Тот уже успел зажечь в дежурке керосиновую лампу. Обхватив Виктора по-медвежьи, старик Антипыч оглядел его.

— Практикант…

— Ну да, кто же еще.

— Не мельтеши.

— Что случилось, Антипыч?

— Константин Андреич уже вперед тебя прибежал. Сказал, турбину запороли.

— Какую?

— Не ведаю, голубчик. Раз главное начальство на месте, выяснят. А ты ступай обратно. Не велено пущать.

Но тут в проходную вломилось еще двое запыхавшихся людей. Антипыч заступил им дорогу, оставив Виктора позади. Ларцев прошмыгнул во двор ГРЭС и снова побежал.

По гулкой металлической лестнице он поднялся в машинный зал. Застекленная стена была слабо освещена снаружи, но в этом свете ничего нельзя было увидеть. По огромному гулкому залу беспорядочно двигались рыжие огни керосиновых фонарей.

Виктор принюхался: пахло горелым машинным маслом. Значит, случилось самое неприятное — вышла из строя турбина. Перегрелась, сбилась с ритма и пошла в разгон. Но какая? Ларцев постарался отогнать тревожную догадку, что авария произошла на новой, импортной турбине.

Он попытался разобраться в перемещениях блеклых пятен керосиновых фонарей по огромному пространству машинного зала. Больше всего их кружилось в дальнем от него конце помещения. Фонари двигались внизу, словно по дну. По мосткам крайней турбины ходили дежурные энергетики.

«Так и есть — отказала новая, импортная! — с отчаянием подумал Ларцев. — Что же теперь будет? Что будет!»

Его беспокоила уже не авария, а ее последствия для завода. Недавно вступили в строй два новых цеха. На их открытии говорилось о том, что подъем экономики страны — лучший и прямой ответ на все происки мирового империализма, не отказавшегося от борьбы с единственной в мире страной, строящей социализм. Коммунисты и комсомольцы завода торжественно обещали в кратчайший срок освоить новые машины и начать выпуск новой продукции. Рядом с этим торжеством пуск новых турбин на ГРЭС прошел вроде бы незаметно, но все рабочие отлично знали: две новые турбины по 5 тысяч киловатт каждая должны обеспечить завод и город электроэнергией. Пуск импортных турбин фирмы «Континенталь» в 2 раза повышал энергобаланс всего района, становился вкладом, пусть небольшим, в осуществление ленинского плана ГОЭЛРО.

И вот — на тебе. Не прошло и нескольких недель — авария! Да какая. Запах горелого машинного масла — верный признак: турбина пошла в разгон.

Боясь поверить в случившееся, Виктор двинулся на звук голосов в конце машинного зала. Негромкий говор был непонятен издали. Слова мешались с эхом, и ясными оставались лишь окончания слов.

Две старые турбины, как определил Ларцев, работали на холостых оборотах. Они дышали теплом.

И то хорошо… Старые турбины, видимо, в порядке. Их выключили под горячую руку. Наверное, не сразу разобрались в происшедшем.

В первом встреченном человеке с фонарем Виктор узнал главного инженера ГРЭС Еремина.

Константин Андреевич поднял фонарь, чтобы рассмотреть лицо Ларцева.

— Зачем здесь? Я приказал не пускать лишних.

— Я — не лишний, — уверенно ответил Виктор.

— Кто не в смене — лишний. Понимай, — дергая бородкой, крикнув Еремин.

— Что случилось, Константин Андреевич?

— А еще инженер без пяти минут. Нюхай! Понимай.

— В разгон пошла турбина…

— Да, — как-то отрешенно проговорил Еремин и, обернувшись, заорал: — Что копаетесь? Включайте!

Сбоку от Виктора на двух щитах вначале тускло, а потом ярче и ярче запульсировали, засветились контрольные лампочки. Но даже когда они загорелись в полный накал, свет этот казался сиротливым, неверным.

Послышались громкие слова команд, гулко защелкали выключатели, и под высоченным потолком вспыхнули лампы. Глянув через застекленную наружную стену, Виктор увидел, что зажглись огни и в нескольких старых цехах, а новые оставались темными. Темен был и весь город. Ларцев не стал ни о чем спрашивать. Ясно. Все, что могли дать старые турбины, они давали.

Дежурные энергетики и вызванные инженеры собрались у отказавшей турбины. Прибыли и иностранные специалисты, по заданию фирмы монтировавшие и запускавшие ее. Вскрыли механизмы, долго спорили о причинах поломки. Но к единому мнению не пришли. Одни считали, что причина в дефектах, допущенных фирмой, другие — иностранные специалисты — утверждали, что фирма не виновата: дело в неумелой эксплуатации машин советскими энергетиками.

— Я предупреждал: нельзя использовать машинное масло российского производства, — заявил представитель фирмы Фишер. — С одной стороны, конечно, по официальным характеристикам и параметрам масло советского и британского производства идентично по качеству… Но так ли это на самом деле? Точного химического анализа никто не проводил. А фирма гарантирует…

— «Фирма гарантирует»… — Еремин выставил вперед свою острую бородку. — Но фирма отказалась поставлять нам специальное машинное масло. Это во-первых. Во-вторых, пусть «корова» и из-за границы, но подойник можно и русский использовать. В-третьих, вы сами утверждали, что турбина может работать на этом сорте масла.

— Да. Если оно соответствует характеристикам…

— Соответствует! — Еремин резанул воздух ладонью и добавил: — Разберемся… пригласим представителя из Электроимпорта.

— Безусловно, господин Еремин. Я как раз сам хотел просить об этом. Я не согласен с предъявлением рекламации фирме. Я к вам лично очень хорошо отношусь, господин Еремин, но дело есть дело. Каждый факт рекламации наносит фирме прежде всего моральный ущерб. А фирма «Континенталь», которую я здесь представляю, торгует со всеми странами мира. Наши турбины работают в Канаде, Швеции…

Виктор заметил, что Еремин поморщился, как от зубной боли. Ларцев, пожалуй, тоже согласился бы: Фишер восхваляет фирму, но ведь действительно задета ее честь. В конце концов, может, и следовало бы подождать этого проклятого импортного масла «Шелл».

— Даже в Африке турбины фирмы «Континенталь» работают блестяще, — продолжал Фишер.

Еремин поднял руку:

— Извините, господин Фишер, фирма «Континенталь» в рекламе не нуждается. Если бы это была не очень хорошая, не первоклассная фирма, мы бы не заключили с ней контракта на поставку турбин. Сейчас я думаю о другом: когда нам удастся ликвидировать последствия аварии и пустить турбину.

— Как раз к этому я и веду, господин Еремин, — обиженно фыркнул Фишер. — Я против вмешательства советских специалистов. Они оказались недостаточно опытны в эксплуатации, не говоря о ремонте. Кроме того, я, как представитель фирмы, требую, чтобы к ремонту турбин приступили после экспертизы, проведенной авторитетной комиссией.

Желваки забегали на скулах Еремина, но он сдержался. Собственно, после условий, которые выдвинул Фишер, говорить о быстром устранении аварии не имело смысла. Оставалось составлять авторитетную комиссию, ждать приезда из Москвы доверенного представителя из Электроимпорта. Составлять, ждать… А цехи, новые цехи будут простаивать, город не получит электричества. Труд тысяч людей, построивших эти цехи с опережением графика, труд электриков, досрочно смонтировавших турбины, весь этот труд пошел насмарку. Задержка на месяцы…

Константин Андреевич достал из кармана платок и вытер вспотевшее вдруг лицо:

— Ладно, товарищи, давайте расходиться. В настоящий момент я не могу согласиться с господином Фишером, а поступать по своему усмотрению у меня нет прав.

Расходились нехотя, все принимали происшествие близко к сердцу. Делать, однако, было нечего. Фишер продолжал говорить:

— Понимаю, понимаю вас, господин Еремин. Очень понимаю. Но зачем так торопиться? Бегом, бегом. Споткнуться можно, шею сломать.

— Некогда нам, некогда! Это для вас, предпринимателей, время — деньги. Для нас время — жизнь.

— Что вы! Какая жизнь! Развитие промышленности — это экономика.

— Если мы станем плестись у вас в хвосте — слопаете нас. Ни ножек, ни рожек не оставите.

— О! Это уже политика… — Фишер поморщился.

— То-то и оно, — отрезал Еремин.

Фишер поджал губы:

— Я политики не касаюсь, господин Еремин.

— Оно и видно, — неопределенно ответил Константин Андреевич и пошел своей дорогой.

Застегнув косоворотку и ватник, Виктор покинул здание ГРЭС. Стало вроде холоднее, хотя ветер с мокрым снегом бил в спину. Он сунул руки в карманы и, ссутулившись, прошел мимо Антипыча. Тот проворчал что-то ему вслед, но Виктор не слышал. Мысли его были заняты другим. Ларцев вспомнил: именно он первым заговорил о возможности использования наших масел для рабочей смазки импортных турбин. Конечно, он. Об этом все знали и благодарили его! Еремин даже обещал особенно отметить инициативу и знания практиканта, который долго занимался приготовлением и анализом наших масел.

Вот ведь в чем дело… И как все по-дурацки обернулось. Нельзя, выходит, применять нашу смазку на иностранных машинах. Характеристика характеристикой, а на практике получается иначе.

Виктор вернулся домой с тяжелым сердцем. На пороге снял солдатские ботинки и в носках прошел в свою угловую комнатенку. Хозяйка не проснулась. Поставив ботинки около лежанки, чтобы просохли, Виктор лег и сразу заснул, словно провалился.

…Ни оправдываться, ни писать докладную ему не пришлось. И без этого разобрались. В турбинном масле обнаружили наждачный песок. После аварии рабочие-коммунисты во главе с Ларцевым установили круглосуточное дежурство и поймали с поличным двух диверсантов, засыпавших песок в масло. Это были кулаки, проникшие на ГРЭС. До этого не раз видели, как они пили шнапс с немецкими специалистами…

Когда Ларцев вернулся в Москву, в деканате МВТУ ему сказали, что его просят зайти на Лубянку для беседы в ОГПУ. Но он и сам уже твердо решил пойти работать в органы государственной безопасности, поэтому вызов туда и приглашение работать совпали с его собственным желанием.

«ВОЛКИ СБИВАЮТСЯ В СТАЮ»

Утреннее солнце мягким светом заливало Лубянскую площадь, лучи его отражались в окнах старинного здания, где помещалось Объединенное государственное политическое управление — ОГПУ (бывшая ВЧК).

…Начальник отдела Базов иногда оставался ночевать в служебном кабинете. На этот случай под сиденьем кожаного дивана у него хранились одеяло и подушка. Телефон разбудил Базова в шесть утра. Знакомый голос сотрудника доложил:

— Леонид Петрович, сообщение полностью разобрано и приведено в порядок.

— Несите! — прокашлявшись, коротко приказал он густым басом.

— Слушаюсь. Несу прямо с машинки.

Через несколько минут сотрудник вошел в кабинет и положил на стол папку с бумагами.

— Хорошо, — сухо сказал Базов, взял бумаги и уже теплее добавил: — Спасибо, теперь можете и отдохнуть.

Встал и прошелся по кабинету, разминая руки и протирая от дремоты глаза.

«Жалко, — подумал он, — не удалось и часика поспать».

Поудобнее устроившись за столом, положил перед собой сообщение из-за рубежа и стал его неторопливо читать.

Базов беспокойно зашевелился на стуле, потянулся за папиросами: «Вот куда девался немецкий агент, действовавший еще в царской России. Махровый разведчик, которого мы с 1921 года потеряли из виду! А ведь фон дер Габт появлялся в Москве по делам фирмы «Континенталь». Выходит, проморгали мы его! Эх, какая досада!» — и Леонид Петрович закурил папиросу, выпуская кольцами дым. Он вспоминал историю похождений немецкого полковника в России. Потом резко погасил папиросу и продолжил чтение.

В постскриптуме была короткая запись автора донесения:

Базов закончил чтение, задумался, поднял телефонную трубку. Услышав голос телефонистки, назвал номер телефона дачи председателя ОГПУ Менжинского.

— Слушаю, — тотчас отозвались в трубке.

— Извините, Вячеслав Рудольфович… Базов беспокоит.

— Я давно не сплю, погода, знаете ли… Сообщение получили?

— Так точно, — ответил Базов.

— Важное?

— Да, Вячеслав Рудольфович.

— Понятно. Буду через полчаса, — и Менжинский положил трубку.

Короткий разговор закончился. Леонид Петрович, хотя и ожидал именно этих слов — «буду через полчаса», в душе ругнул себя за торопливость. Он знал, как трудно человеку с больным сердцем мчаться по далеко не идеальной дороге, чтобы попасть на Лубянку через такое короткое время. Но снова пробежав взглядом сообщение, Базов подумал об огромной его значимости.

Ровно через 30 минут зазвонил внутренний телефон. Менжинский пригласил Базова к себе. Леонид Петрович собрал документы, положил их в папку, одернул и застегнул на все пуговицы китель.

Дежурный в приемной Менжинского молча кивнул на обитую дерматином дверь.

Пожав руку Базова, Вячеслав Рудольфович взял бумаги и жестом пригласил присесть. Дышал он тяжеловато, но старался не подавать вида, что поездка стоила ему немало труда. Откинувшись на спинку кресла, чтобы легче дышалось, председатель ОГПУ погрузился в чтение документов. Он долго и внимательно изучал донесение. Прочел, опять вернулся к отдельным страницам, перелистывая их и вновь просматривая.

— Судя по всему, — наконец сказал он Базову, — начинается новый этап операции. Немецкая фирма «Континенталь» у нас теперь как на ладони. Но как ведут себя здесь, в Москве, их представители Иоган Бюхнер и Франц Фишер — дипломированные разведчики?

— Нагло, самоуверенно, Вячеслав Рудольфович.

— В чем это выражается?

— Беззастенчиво пытаются вербовать агентуру и еще спекулируют. Скупают продукты в Инснабе и сбывают их на черном рынке. Потом приобретают антикварные ценности. Барыш огромный. Не отстают, кстати, и их дипломаты. Но действуют через Бюхнера и Фишера, а те — через более мелкую сошку — обитателей Континентальхауза.

— Мы, Леонид Петрович, — остановил его Менжинский, — называем их деятельность на черном рынке спекуляцией, но для них это обычный бизнес. Разведчику он необходим, как артисту грим. Это же великолепное прикрытие. Поймают за руку — да, виноваты, мы деловые люди и занимаемся только бизнесом.

Менжинский привстал, облокотился о стол и продолжал:

— Так в их разведке было и будет. Но ничего, Леонид Петрович, давайте спокойно продумаем, где и как расставить для них капканы, а пока… — Менжинский мягко положил руку на плечо Базова, — почитайте, пожалуйста, материалы одного досье, которое я веду и с которым хочу ознакомить молодых чекистов. Вы увидите, что затевают против нас капиталисты. Похоже, что они нашли новый козырь — национал-социализм. Пожалуй, эта проблема более серьезная, чем одиночных шпионов ловить… Читайте не торопясь, а я пока посмотрю ночную почту, — предложил Менжинский и дал Базову папку, на которой стояла надпись: «Президент англо-голландской нефтяной компании «Ройял Детч Шелл» Генри Вильгельм Август Детердинг».

Базов открыл папку и стал читать:

Закончив читать досье, составленное лично Менжинским, и закрыв папку, Базов произнес задумчиво:

— Да… Появился новый, опасный противник.

— Именно, — подхватил Менжинский. — Национал-социализм — это вооруженный авангард капиталистических корпораций. Нам предстоит нелегкая борьба. Фашизм перешагивает границы своего государства. Ему уже не хватает субсидий немецких промышленных акул, таких, как Шахт, Крупп. Теперь начался бег наперегонки: кто быстрее вооружит Германию — английские капиталисты или американские. Кто кого опередит? Миллионные субсидии текут со всех сторон. Все это направлено против Востока, считайте — против нас, Советского Союза. Мы должны к этому готовиться и быть во всеоружии… И чего только я вас поучаю, Леонид Петрович, вы ведь старый большевик и чекист достаточно опытный. А вот молодежь, поросль зеленая. Им, наверно, было бы даже смешно: и зачем это председатель ОГПУ скрупулезно собирает материалы об этих капиталистах — Морганах, Шахтах, Детердингах и им подобных.

В. Р. Менжинский

Базов знал, что Менжинский в совершенстве владеет многими языками. Каждый день ему доставляют кипы иностранных журналов, газет и он проводит несколько часов за их изучением. Теперь он начал осваивать японский язык — пятнадцатый, шестнадцатым стал фарси — из-за давней любви к Омару Хайяму.

Менжинский улыбнулся, как бы прочитав его мысли, покрутил усы, взял папиросу, потом быстро сломал ее и бросил в пепельницу. Вячеславу Рудольфовичу категорически запрещено курить, и Базов уже было собрался напомнить ему об этом.

— Ничего, не волнуйтесь, курить не буду, — остановил его Менжинский. — Вы знаете, я очень люблю молодежь, до самозабвения. Часто встречаюсь с нашими молодыми сотрудниками и кое-что рассказываю им о международных корпорациях капиталистов. Ну, вы понимаете, — Менжинский весело рассмеялся, — мне однажды попался там очень серьезный оппонент. И кто бы вы думали — молодой чекист, к тому же инженер-энергетик, Ларцев. Вот он поставил меня прямо в тупик. «Ловить контрреволюционеров потребовался инженер, да еще знающий немецкий язык. Ну и ну, — сказал он, — это дорого государству обойдется. А зачем?» Я ему ответил: «Может быть, вам придется вести поединок с более ученым противником, чем вы». И велел направить на практику к вам в отдел. Как он там сейчас, оппонирует?

Базов рассмеялся:

— Это Виктор-то, нет! Включился в работу и вполне понял свои задачи. Хотя, правда, иногда его заносит не в ту сторону. Молодо-зелено! А потом в юности привык бандитов ловить: поймал, схватил — и в тюрьму!

— Ничего, с возрастом к нему придет и новый опыт. — Менжинский привстал, хотя чувствовалось, что ему это тяжело, и продолжал: — Наша молодежь, да и все мы должны твердо усвоить: чем лучше знаем противника, тем легче с ним бороться. Знать его надо, непременно знать, и досконально. Это важнейшее условие в нашей работе… Я подумаю над вашим сообщением, Леонид Петрович. Потом соберемся, наметим план дальнейших действий. А как ваш радикулит? — неожиданно спросил Менжинский.

— О! Это моя «святая болезнь», — ответил Базов и рефлекторно схватился рукой за поясницу. — Мой врач — жена — рекомендует делать разминку на велосипеде. А когда ее делать?

— Нет времени? — хитро улыбнулся Менжинский. — Хорошо, я вам его найду. Попрошу секретаря коллегии ОГПУ — он мой помощник по обществу «Динамо», — чтобы записал вас в конноспортивную секцию. Уверен, радикулит ваш как рукой снимет.

АГЕНТ «АН-2»

— Красные панове, вы направляетесь в Берлин? — спросил вахмистр польской пограничной службы, сбоку, по-петушиному, рассматривая то фотографии на паспортах, то, чуть прищурившись, лица двух пассажиров, сидевших на мягком диване двухместного купе международного вагона.

— В паспортах имеются визы, подтверждающие «догадку» господина вахмистра, — сдержанно сказал представитель Электроимпорта Борисов, которому порядком надоела эта затянувшаяся процедура.

Вахмистр уже несколько минут изучал документы, очевидно всеми силами стараясь найти какую-либо неточность. Он то отдалял паспорта на расстояние вытянутой руки, то едва ли не нюхал страницы, всем своим видом показывая, что не очень-то доверяет бумагам и их предъявителям, прибывшим «оттуда», из Совдепии.

— У красных панов, — с каким-то саркастическим удовольствием сказал вахмистр, — через Польшу виза транзитная…

— Что же из этого следует? — спросил Борисов, закинув ногу на ногу и покачивая до зеркального блеска начищенной туфлей.

Вахмистр оглядел безукоризненный черный костюм и серую шотландскую рубашку Борисова, твидовую пару — брюки гольф и спортивный пиджак — молодого переводчика Пономарева.

— Я не советую вам покидать купе в Варшаве.

— Простите?..

— Могут произойти эксцессы с поляками-патриотами. Особенно с офицерами. Русская речь… — вахмистр уже совсем по-петушиному дернул головой и вернул документы владельцам.

— Мы можем говорить на перроне Варшавского вокзала по-немецки. За предупреждение мы вам благодарны.

Небрежно козырнув, вахмистр с излишней силой задвинул за собой дверь купе.

— Похоже, это цветочки, — вздохнул Пономарев. — Одна надежда, что в Берлине нас примут по-иному. Иначе, собственно, и быть не может, ведь мы едем по делам импорта, а для немецких промышленников он сейчас очень важен.

— Возможно… — думая о чем-то другом, небрежно кивнул Борисов и достал пеструю пачку папирос «Пушка».

— Какого черта всей этой капиталистической Европе от нас нужно? — не унимался Пономарев и, вскинув брови, стал глядеть в окно, словно именно там и искал ответа на свой вопрос.

— Мы отняли у них почти беспредельный рынок сбыта и неограниченное количество сырья. Потом потеря предприятий, вкладов в России. Согласись, Николай, твой вопрос несколько риторичен. Ведь ты человек уже бывалый, тебя кое-чему учили в институте.

— Это понятно. Однако неужели они так тупы, чтобы по-прежнему надеяться, что все это большевики им вернут! Странное ощущение. Чем больше встречаешь их, тем меньше понимаешь. Глупые, необоснованные надежды.

— Ну, ну, Николай. Тебе бы следовало лучше знать политэкономию.

Открыв портфель, Борисов достал документы на электрооборудование для Зуевской ГРЭС, заказанное фирме «Континенталь». В Берлине предстояло навестить руководство фирмы и выяснить причины задержки поставок.

Выезжая из Москвы, Борисов и Пономарев захватили с собой демисезонные пальто: осень 1931 года была пасмурная, холодная. Центральная Европа встретила их небывалой жарой. Еще в поезде Пономарев прочитал в газетах, что в прошлый четверг от солнечного удара скончалось шесть человек.

Накануне их прибытия в Берлин над городом пронеслась буря с сильнейшим ливнем. Таксист педантично объяснил, что подобного количества влаги, выпавшей в течение нескольких часов, не помнят и старожилы столицы.

В «Цейхгаузе», скромной гостинице для приезжающих из России, им отвели две маленькие комнатки на верхнем этаже.

На следующее утро они совершили прогулку по Трептов-парку, полюбовались его вековыми деревьями. Потом разошлись каждый по своим делам. После обеда встретились на Берлинерштрассе, где находилась фирма «Континенталь». В приемной восточного отдела фирмы секретарша встретила их обворожительной рекламной улыбкой и тотчас проводила в кабинет шефа.

Высокий, склонный к полноте блондин с моложавым лицом — Генрих фон дер Габт, — видимо, уже ждал их и после двух-трех любезных пожеланий приятно провести время в Берлине приказал секретарше подать гаванские сигары. Габт свободно владел русским и без передышки сыпал последними новостями.

— Вы не представляете, какой вчера здесь был потоп. Как уверяют наши газеты, в Берлине никогда еще не выпадало такого огромного количества осадков. Но какая в городе образцовая канализационная система! Сточные трубы за ночь поглотили все.

— Господин Габт! Мы ограничены временем и хотели бы перейти к деловым вопросам. Это мой переводчик, — представил Борисов Пономарева.

— Переводчик нам вряд ли понадобится, господин Борисов. Разве только при составлении документов. Необходимо будет сверить идентичность русского и немецкого текстов. Ведь вы находитесь в русском отделе фирмы, и все мои сотрудники отлично говорят по-русски, включая и меня, — любезно раскланялся Габт.

Пономарев вопросительно глянул на Борисова.

— В таком случае разрешите мне сходить в торгпредство, а потом я, возможно, успею в Берлинский музей.

Борисов мельком глянул на Габта и заметил, как тот слегка кивнул.

— Хорошо, — согласился Борисов, — только возьмите у секретаря номер телефона и позвоните сюда. Вероятно, вы все-таки понадобитесь.

Оставшись один на один с Борисовым, Габт моментально преобразился. Едва за Пономаревым закрылась дверь, сладкая улыбка сошла с его лица.

— Консул Кнапп сообщил мне о вашей поездке и ее целях, — объявил он с некоторой торжественностью. Затем поднялся из-за стола, подошел к сейфу и достал небольшой целлофановый пакет. Медленно развернув его, вынул фотоснимок.

— Это вы, Игорь Николаевич?

— Да. Я передал фотографию Кнаппу после установления с ним деловой связи. На обороте должны быть моя подпись и мой код — «АН-2».

— Совершенно верно. Сделайте, пожалуйста, вторую подпись, ниже первой, — предложил Габт.

Борисов выполнил просьбу и вернул фотографию.

— Формальности соблюдены, господин Борисов. Я как бы получил от вас «визитную карточку». Хотя в вашем досье у нас есть весьма благоприятные отзывы по штабу Врангеля и прекрасная рекомендация полковника Хаскеля. Надеюсь, вас не удивляет, что эти документы находятся у меня?

— О нет, господин полковник. Я недавно узнал от консула Кнаппа, что вы — наш шеф.

— Хочу вас серьезно предупредить, Игорь Николаевич: вы, похоже, привезли с собой сотрудника ГПУ. Посмотрите, совсем свежий снимок вашего переводчика Пономарева. После вашей утренней прогулки он отправился по белоэмигрантским подвальчикам, ресторанам. Видимо, искал кого-то… Но вы, Игорь Николаевич, не волнуйтесь. Мы полагаем, без сопровождения ГПУ сюда, в Европу, ни один специалист не приезжает. Наоборот, если бы они вас подозревали, то их хвост держался бы где-то в стороне. Выходит, вы вне подозрений. Это очень хорошо, поездка обыграна вами блестяще. Приехать по нашему вызову с советской командировкой. Куда уж лучше! Я вам прямо скажу, Игорь Николаевич, вы, русские офицеры, выбрали себе надежную фирму. Немецкий абвер никакое ГПУ не проведет. Будьте спокойны…

— Не сомневаюсь, господин полковник, — сказал Борисов. — А что касается Пономарева, то он просто молодой наивный парень, ходил по Берлину из любознательности и делал это открыто, не прячась.

— Ну хорошо, Игорь Николаевич, в таком случае доверимся вашему опыту и спокойно приступим к делу. Мы получили ваше последнее сообщение, и я его тщательно изучил. Вы предупреждаете о возникшей в связи с расследованием аварий на электростанциях опасности разоблачения наших офицеров, работающих в фирме «Континенталь». Я хотел бы услышать от вас лично, на чем основаны эти опасения, которые вы высказали консулу Кнаппу.

— Постараюсь вам объяснить, — начал Борисов. — В Электроимпорте создана техническая комиссия. Она тщательно изучает причины аварий на турбинах фирмы «Континенталь». Подсчитано, что фирма поставила Советскому Союзу тридцать три мощные турбины и на них за эти годы произошло сто пятнадцать аварий: выходят из строя подшипники, валы, ломаются диски, корпуса. Все это перечислено в рекламациях, которые я привез. Некоторые турбины, например в Баку, практически бездействуют — поломки на них следуют одна за другой.

— Успешно поработали наши люди! — вырвалось у Габта.

— Однако, господин полковник! Я офицер и знаю: на войне так — взорвал и уходи. А тут не театр военных действий, и диверсии не могут следовать безнаказанно. Причину аварий в конце концов обязательно найдут. Прежние операции удачно сходили с рук потому, что мелкие неполадки можно было объяснить неопытностью русских рабочих и мастеров. Сейчас же техническая комиссия, анализируя аварии, видит, что турбины других иностранных фирм обслуживает персонал такой же квалификации, но там нет происшествий.

— Да, вы правы, — остановил его Габт. — Теперь, конечно, говорить о неопытности русского персонала уже нельзя и даже опасно — вызовет подозрения. Ну хорошо. Попробуем объяснить неполадки срочностью заказов, большим их объемом. И, может быть, даже сокращением после войны выпуска немецких качественных сталей.

— Вот именно, — радостно закивал Борисов, — я тоже хотел бы, чтобы фирма приняла часть рекламаций и взяла на себя расходы по ремонту. Это несколько локализует возникший конфликт, а главное — отведет подозрения от наших людей, работающих на электростанциях. Я хочу просить вас, господин Габт, еще об одном. Совсем недавно консул Кнапп поручил мне возглавить диверсионные группы на многих электростанциях. Я подчеркиваю — уже созданные и начинающие действовать… Но по долгу службы в отделе контроля Электроимпорта я обязан расследовать все аварии на импортных турбинах, а получается, я должен их прикрывать, точнее, принимать огонь на себя. Я не смогу так долго продержаться. — Борисов встал и взволнованно прошелся по кабинету. — Я считаю этот риск для себя неоправданным. Мне надо или уйти с этой службы, или передать группы другому. Но консул Кнапп категорически запретил мне уходить из Электроимпорта. Следовательно, я должен отказаться от руководства группами. В своей докладной записке я это достаточно полно обосновал.

— Да, я читал ее, — подтвердил Габт, — мы поэтому вас и вызвали. В своей записке вы высказываете недоумение, почему требуется вывод турбин из строя сразу после их установки. Я согласен, что это потеря престижа фирмы, снижение ее конкурентоспособности. Но в данном случае нас интересует не торговля, а политика. Я не уполномочен вам все это объяснять. Но одно скажу: фирма теряет престиж только в пределах России, и это, очевидно, где-то чем-то компенсируется. Пусть нас с вами это не волнует… Ну а теперь, господин Борисов, я думаю, что вы как русский гость фирмы не откажетесь осмотреть ее предприятия. Там вы и предъявите свои претензии к качеству поставленных турбин. По-моему, это нужно сделать довольно громко, чтобы дошло не только до технического персонала и рабочих фирмы, но и до журналистов. Подобный ход создаст вам авторитет и здесь, в торгпредстве, и тем более в России. Еще бы! В немецких газетах появятся статьи: «Советский инженер Борисов нокаутировал фирму «Континенталь» или «Инженер Борисов принудил фирму «Континенталь» принять советские рекламации».

— В таком случае, господин полковник, мое алиби будет вполне обеспечено.

Габт нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Попросите подать два горячих ростбифа и пива. Баварского.

Секретарша кивнула и вышла.

— Я знаю, вы любите кровяной ростбиф и баварское пиво. Меня Кнапп предупредил, — любезная улыбка вновь заиграла на губах Габта.

— А как быть с моим переводчиком? — спросил Борисов.

— Я обеспечу его наблюдением и нейтрализую. Будьте спокойны.

ЛЕВАЯ РУКА ХРИСТА-СПАСИТЕЛЯ

Над Трептов-парком небо было по-вечернему блекло-голубым. А на западе, вдали, невысокие облака закрывали солнце. Но свет его прорывался сквозь неприметные отсюда промоины косыми янтарными снопами. В этом свете кроны деревьев, высаженных с немецкой аккуратностью, казались почти черными, а гладь пруда, не тронутая ветром, отливала медью.

По аллеям и дорожкам, совершая моцион, деловито и солидно двигались люди. Их сосредоточенная ходьба и педантичная четкость шагов показались Борисову наивными и даже немного смешными. В России так не прогуливаются, словно маршируют.

Борисов увидел майора Мюллера издали. У него была другая походка, и выглядел он не совсем так, как другие, хотя и одет был с той же щегольской щепетильностью. Мюллер шел сутулясь, опустив голову, чего не позволяли себе завсегдатаи Трептов-парка, похожие на собственные трости, на которые они небрежно опирались.

Их первая встреча произошла день назад в старинном особняке, куда Габт пригласил Борисова на конфиденциальную беседу. Борисов с любопытством осматривал большой кабинет, в который он попал. Массивные кресла, огромный кожаный диван с подушками, часы в футляре черного дерева. Тускло поблескивали дверцы стальных сейфов. На широком письменном столе не было ни единой бумажки, не оказалось даже чернильного прибора. На нем громоздился лишь телефонный аппарат со множеством кнопок и клавишей. Из-за стола навстречу Борисову поднялся Габт.

— Господин Борисов, представляю вам майора Ганса Мюллера, — сказал он и вновь устало опустился в кресло. А затем торжественно и самодовольно заявил: — Я буду рад присутствовать при встрече друзей, боевых офицеров русской армии.

Борисов крепко пожал протянутую руку майора Ганса Мюллера и пристально всмотрелся в его лицо. Сквозь наслоения прожитых лет, словно под маской, угадывались до боли знакомые черты…

1915 год. Актовый зал Артиллерийской академии. Чтение приказа о производстве в офицеры. В числе первых, окончивших академию с отличием, — его приятель Михаил Жарков…

— Неужели это ты, Миша! Мой пропавший в нетях однокашник! Ну и встреча!

— Игорь… Игорь! Это ты… ты… — в свою очередь воскликнул Мюллер и обнял Борисова. — Какое счастье! Счастье-то какое… Значит, это ты приехал из России?

— Неделя как из Москвы, Миша!

— Садись, Игорь!

Мюллер-Жарков обнял его и усадил рядом на диван, но тут же вскочил и долго жал руку полковнику Габту.

— Как я вам благодарен за эту нежданную встречу с соотечественником и другом моей юности. Вы не представляете, как я вам обязан.

— Мы предвидели вашу радость, Ганс. Поэтому и пригласили вашего друга. Такое мог сделать только наш русский отдел абвера, — горделиво и несколько загадочно ответил Габт.

Затем он как бы нехотя поднялся, тяжело опершись на подлокотники кресла, и сказал:

— Я выйду на минуту… Имейте в виду — это прежде всего деловая встреча.

Взявшись за руки, словно школьники, друзья долго молчали, от волнения не находя слов.

— Ну рассказывай, Игорь… — проговорил наконец тот, кого Габт называл Гансом Мюллером.

Но вернулся полковник с большой папкой в руках.

— Майор Мюллер, это досье господина Борисова, агента «АН-2». Теперь вы будете держать с ним связь. Все инструкции получите позже. Сейчас моя миссия окончена. Вы, конечно, вспрыснете как следует, по-русски, свою встречу. Но не увлекайтесь. — Габт подмигнул. — Рад бы с вами… Но у меня неотложные дела. Еще один вопрос, господин Борисов. Куда вы хотите перечислить свой гонорар — тысячу фунтов стерлингов? Наша марка уже обесценена. В швейцарский или английский банк? Ваше желание будет выполнено. В дальнейшем расчеты с вами будет вести майор Мюллер.

— Я еще подумаю и посоветуюсь с Мишей.

— Хорошо! Желаю приятно провести время, господа, — и Габт быстро удалился.

— Игорь! Расскажи, пожалуйста, о себе и о России, — попросил Жарков, когда друзья остались одни.

— Ты помнишь, Миша, последний раз мы виделись на банкете по случаю нашего выпуска… Тебя особо чествовали — с отличием окончил академию!

— Вот это «отличие» и определило мою дальнейшую судьбу, — вздохнул Жарков. — Ну хорошо, Игорь, продолжай, не стану перебивать.

— Меня направили в действующую армию и назначили командиром саперного батальона. Воевал хорошо — и ни единой царапины. Только в начале семнадцатого был тяжело ранен. Два года по госпиталям. Еле выкарабкался. Уволен по чистой. Познакомился с молоденькой госпитальной сестрой. Она меня и выходила. Танечка теперь моя жена.

— А я в свои почти сорок лет все еще горький бобыль… — грустно заметил Миша.

— Танечка ввела меня в свою семью, — продолжал Борисов. — Ее отец — профессор, энергетик, спасибо ему, заставил пойти учиться в Энергетический институт. По окончании меня направили, как у нас говорят, по разверстке, в ВСНХ. Там как раз нужен был специалист в Электроимпорт, и я попал туда. Соблазн велик: приличный оклад, хороший паек. При карточной системе это немаловажно. Там я и встретился с представителями фирмы «Континенталь». Ну и началось, сам понимаешь… Вскоре меня познакомили с консулом Кнаппом. И вот я приехал сюда в служебную командировку. И очень этому рад… Увиделся с тобой, Миша.

Упоминание о связях с фирмой и Кнаппом заставило Жаркова угрюмо нахмуриться, словно он только что осознал, кто перед ним. Но он постарался справиться с непрошеными эмоциями, и Игорь воспринял это как жалость к своей собственной и его, Борисова, судьбе.

Теперь они старались не смотреть друг другу в глаза.

— Ты ведь знаешь, после выпуска меня взял к себе в Париж граф Игнатьев, — заговорил Жарков. — Он работал там военным атташе и приехал в академию набирать себе офицеров. Да, Игорь, в Париже я провел самые счастливые годы своей жизни. Не в парижских салонах, конечно. Меня увлекла горячая работа, покоя не знал ни днем ни ночью. Все время на военных заводах — принимал военное снаряжение. Часто выезжал в союзные страны. Потом революция — и мы остались не у дел. Возвращаться в Россию нас никто не просил… А тут как раз подоспели офицеры немецкой разведки, и вот, как видишь, я у них на службе… А теперь, Игорь, расскажи мне о России, — с тоской попросил Жарков.

— В двух словах не расскажешь, Миша!

— Да, да… ты прав, поговорим после.

— Пожалуй, это надо сделать завтра же, — твердо сказал Игорь. — Послезавтра я должен возвращаться домой. Срок командировки короткий, валюту у нас берегут. Давай, Миша, встретимся у пруда в Трептов-парке. Сверяем часы по-военному — в двадцать ноль-ноль.

Короткая встреча и грустное настроение Михаила вызвали у Борисова щемящую жалость к другу юности, надолго разлученному с родной землей.

Их второе свидание сразу пошло не так, как предполагал Игорь.

…Жарков шел по аллее навстречу Борисову, глубоко задумавшись и не замечая его.

— Миша! — негромко позвал Борисов.

Тот взглянул на него невидящими глазами, потом быстро осмотрелся, резко схватил Борисова за руку и повел в уединенное место. Заставил сесть на садовую скамейку и взволнованно заговорил:

— Неужели, Игорь, в России так плохо, что ты пошел на службу к немцам? Скажи мне, разве России нет? Она погибла? Это же безумие! Или ты много пьешь?

— Но ты меня послушай, Миша… — хотел остановить его Борисов.

— Что тебя слушать! Ты меня ошеломил. Нет, не то — убил!.. Подумать только! Полковник Габт привел ко мне на связь друга юности, и откуда… из России!

— Послушай меня…

— Зачем! Неужели, Игорь, ты в России так изголодался, что приехал подкормиться здесь, у немцев, и заодно продать Родину? Ты вспомни, как в империалистическую наши голодные солдаты и офицеры жили в окопах и гибли в боях с немцами. Но так было лишь до тех пор, пока многие из них не поняли, что сражаются не за Россию, а за подлого монарха. А разве нынешняя Россия похожа на прежнюю? И ты, человек из нового мира, продаешь Родину им же, немцам…

— Оставь крайности, Михаил! Слушай меня внимательно. Я приехал на связь с тобой — русским Жарковым, а не с немецким офицером разведки Мюллером.

Пораженный, Жарков замолчал.

— Скажи, что у тебя осталось памятного от России? — неожиданно спросил Борисов.

— Вот, посмотри — осталось только маленькое распятие, — Жарков расстегнул рубашку и показал миниатюрный крест на серебряной цепочке.

— Но что это, Миша? Твой талисман без левой руки. Как будто она отломана?

— Да. Уж и не помню, где я ее обломал, — глухо сказал Жарков.

— Хорошо, Миша, дружище! Теперь — только не волнуйся — вот и мой сюрприз, взгляни… Не от твоего ли талисмана эта рука? — И он протянул Жаркову крошечную серебряную руку.

Взяв пальцами кусочек серебра, тот внимательно осмотрел его.

— Игорек! Что же ты меня мучаешь?! Это ведь рука от моего Христа-Спасителя. Вот и условная царапинка, я сам ее делал!

— Этот пароль для связи передал тебе Леонид Петрович Базов, ты помнишь его.

— Еще бы не помнить! Выходит, Игорь, тебя послали из Москвы на связь со мной, и никакой ты не агент абвера! А я терпеливо ждал связного, но никак не мог предположить, что это будешь ты. — Он вскочил и крепко обнял Борисова. — Если бы ты знал, как мне трудно жить вдали от родины столько лет! Ты представить не можешь, как невыносимо одиночество!

Стараясь сдержать подступившие слезы, Жарков отвернулся. Потом хрипло проговорил:

— Извини…

— Успокойся, Миша! Леонид Петрович велел передать, что тебя много раз теряли — ведь ты же был то в Германии, то в Америке. Сложно и длительно тянули к тебе цепочку связи, но последнее звено иногда рвалось — и все приходилось начинать снова. Редко удавалось прорваться.

— Да-да… Я порой отчаивался, сам находил оказии и посылал донесения. Их получали?

— Не волнуйся, все в порядке — получали.

— Четыре года я учился в Энергетическом институте в Берлине, — продолжал Жарков. — Мне было дано задание стать энергетиком высокой квалификации. Так хотел мой шеф Габт. Несколько лет я практиковался здесь, в Германии, изучал ее энергетический потенциал. С этой же целью меня долго держали в Америке, в Англии. Я хорошо знаком с деятельностью мировых фирм, работающих в области энергопромышленности. И вот только недавно меня стали переключать на работу с Россией. Нашему отделу потребовалось наладить связь с секретной русской агентурой, чтобы приступить к практической подготовке особо важной акции.

— Что, разве уже назревает предвоенная ситуация? — взволнованно спросил Борисов.

— Да. Идет активная подготовка к новой войне за передел мира. В Европе растет влияние национал-социализма. Это опасная сила. Между западными монополиями идет соревнование — кто быстрее восстановит военный потенциал Германии и направит его против Советского Союза. Они открыто финансируют Гитлера. Один Детердинг вложил в Германию миллионы фунтов стерлингов, с ним конкурируют в этом американские империалисты. Львиные доли из этих сумм идут на поддержку национал-социализма… Завтра, Игорь, я должен буду при встрече с Габтом передать тебе зашифрованные инструкции для агента Наркевича, я их заделаю в обложку фирменного каталога «Континенталь». Но имей в виду, там же будет моя подробная информация для Леонида Петровича, зашифрованная нашим старым кодом, разработанным еще графом Игнатьевым. Этот код вполне надежный, его никто не сможет дешифровать. И еще. Хорошо запомни и передай в Москве мою устную информацию. В Лондоне сейчас появился изобретатель летающей торпеды инженер Барлоу. Им заинтересовались многие генштабы, и абвер тоже. Но оказалось, что принять торпеды на вооружение они не могут. Нет специального горючего. Военная разведка получила данные, что такое горючее есть в Советском Союзе и на нем уже испытывают ракеты. Военные разведки генштабов разработали операцию, чтобы получить все необходимые данные о новом советском горючем. Предупреди, Игорь, Москву об осторожности. Второе. В Канаде на оттавской конференции английский премьер-министр Болдуин дал обязательство канадскому премьер-министру порвать торговые отношения с Советским Союзом. Это пока держится в строгом секрете, но мне стало известно, что уже подготовлен проект английской ноты. Болдуин так формулирует свою позицию: «Россия представляет самую большую потенциальную опасность для нашего экономического развития. В России сейчас работают над тем, что они там называют пятилетним планом… Кредиты, которыми Россия пользуется у нас, идут на осуществление пятилетнего плана. Это значит, что мы помогаем финансировать именно то оружие, которое затем должно поразить нас в самое сердце». Национал-социализму в Германии все это на руку — так ты и доложи об этом, Игорь.

— Теперь мне многое становится понятным, Миша. «Континенталь» ставит турбины на электростанциях в России и пытается выводить их из строя, не боясь морального и материального ущерба для фирмы. Как теперь видно, торговые отношения с нами рассчитаны на короткий срок, и Запад уже готовится к их разрыву.

— Да, ты прав. Я подробно сообщаю об этом в своей информации. Восточный филиал фирмы создан для того, чтобы заниматься разведкой и диверсиями в Советском Союзе. Поэтому его и возглавил известный сотрудник абвера полковник Габт. Он ведь опытный разведчик, был резидентом еще в царской России.

— Ловко работают, черти… — Борисов помотал головой.

— Весь коммерческий ущерб, — продолжал Жарков, — который понесет фирма в России, выводя из строя свои турбины, а также материальный ущерб от советских рекламаций будет погашаться государственными субсидиями и крупными монополиями, обеспечивающими для фирмы стабильный рынок сбыта вне России. Вот почему эта фирма и предоставила кредит СССР. Имей это в виду, Игорь. Это очень важное сообщение. Зная их замыслы, в Москве, очевидно, перейдут от нейтрализации враждебной деятельности фирмы к ее полной ликвидации… Теперь скажи мне, как Габт мог узнать о нашей дружбе? Он ведь еще несколько дней тому назад заявил, что готовит для меня «сюрприз». Уж не ловушка ли это для нас обоих?

— Не волнуйся, Миша, — рассмеялся Борисов. — Они сами попали в собственную ловушку. Я тебе сейчас расскажу, как шла подготовка к моей встрече с тобой. Агенты фирмы энергично искали себе надежного сотрудника в Электроимпорте. Об этом знали в ГПУ, и выбор Леонида Петровича остановился на мне. Почему именно, я только сейчас понял. Немцы сравнительно быстро «обработали» меня. Я бывший военный инженер, им это импонировало. От руководителя филиала фирмы в России Бюхнера я перешел на связь к их шефу — консулу Кнаппу. Его заинтересовала моя служба в царской армии, и я ему с удовольствием рассказал о ней. Расспрашивал он меня и об однокашниках по Артиллерийской академии. По рекомендации Леонида Петровича я назвал тебя своим близким другом и даже попросил Кнаппа узнать, если возможно, о твоей судьбе. И этим, естественно, легко навел его на тебя. Теперь ты понимаешь, как они выводили меня на связь с тобой, и я, конечно, им всячески в этом помогал. План Леонида Петровича, как видишь, сработал удачно. Мы с тобой встретились. Подготовка их резидентуры, надеюсь, будет в наших руках.

— Теперь и я все понял, Игорь. Еще в Париже, в двадцать первом году, при встрече Леонид Петрович меня тоже расспрашивал об однокашниках по академии, и теперь ясно, почему он нашел тебя в Москве, я ведь назвал тебя как своего лучшего друга.

— Леонид Петрович велел передать тебе, Миша, чтобы ты попытался поехать в Советский Союз вместе с Габтом. Тебе ведь надо повидать родных. Мы из Москвы постараемся помочь через Бюхнера, Фишера и самого Кнаппа.

— Как мне хочется побывать у себя на родине, на Дону! Если бы это только случилось… — Жарков тяжело вздохнул.

— Возможно, для тебя это будет очень трудная поездка. Ведь Габт — опасная бестия, он глаз с тебя не спустит.

— Не знаю, не думал, — торопливо проговорил Жарков, видимо, стараясь отогнать от себя мысль о том, что ему кто-то может помешать увидеть родину.

— А тебя, Миша, помнят и в Москве и на родном хуторе Маркине, на Дону. Вот, прими подарок! — Борисов расстегнул портфель и вытащил сверток. — Бутылочка цимлянского, игристого. Банка осетровой икры из Раздорской. И самый дорогой подарок — горсть земли с могилы твоего отца. Ведь Леонид Петрович сам туда недавно ездил, видел твою мать Пелагею Семеновну. Привет тебе от нее и низкий поклон. Она здорова, хлопочет по хозяйству и командует невестками. Братья работают в колхозе.

Дрожащими от волнения губами Жарков прижался к горсти родной земли и замер.

Борисов подождал, пока друг немного успокоится, и попросил:

— Миша, а ты все-таки расскажи, почему ты не вернулся в Россию после революции вместе с русским экспедиционным корпусом? Ведь с ним возвратились многие офицеры.

— Хорошо, Игорь, слушай. Нас осталось здесь, на Западе, около ста офицеров русского генерального штаба. Некоторые из них вскоре после революции перешли на службу в иностранные разведки. Но граф Игнатьев категорически отказался перейти к ним на службу. Ты помнишь полковника Наркевича?

— Как же, помню, Миша. Он у нас читал курс снарядного производства.

— Он тоже был со мной во Франции. Нас двоих упорно обрабатывали агенты «Интеллидженс сервис», потом абвера. Но граф Игнатьев, когда узнал об этом, категорически запретил нам говорить и видеться с ними. И вот в Париже появился Леонид Петрович Базов. Кто ему рекомендовал нас, я не знаю. Он несколько раз встречался с нами. Звал нас помочь новой России. Доказывал, что мы там в революцию ничего не потеряли, тем более что я — из простой казачьей семьи, а Наркевич — урожденный сибиряк, сын ссыльного учителя, сам выбился в люди. Мы ведь с ним не гвардейские офицеры из дворян, а военные инженеры. По совету Базова мы «пошли» на вербовку германской разведки. Офицеры абвера предложили Наркевичу репатриироваться в Россию вместе с экспедиционным корпусом и там глубоко «осесть». Ждать их сигнала. А меня, как видишь, они оставили здесь, у себя в логове.

«ИДИ И ШПИОНЬ!»

В гостиницу Борисов вернулся после полуночи. Войдя в холл, натолкнулся на Пономарева, который широкими шагами мерил по диагонали огромный ковер. Увидев Игоря, тот поспешил к нему, закидал вопросами:

— Что случилось? Где ты пропадал? Я уже стал волноваться.

Вид у Пономарева был взбудораженный. Лицо его побледнело, глаза блестели, и, говоря, он размахивал руками, чего с ним никогда раньше не бывало.

— Между прочим, Николай, неподалеку в сквере на скамеечке сидит, по-видимому, твой новый знакомый. Ждет, похоже, тебя, а?..

— Мне этот «знакомый» осточертел. Я таскал его за собой по меньшей мере в двадцать кофеен. Если этот тип не тренирован в употреблении черного напитка, то он к утру скоропостижно отдаст богу душу. И черт с ним. Похоже, это агент полиции. Следят за нами.

Борисов постарался улыбнуться. Потом спросил:

— А ты не замечал этой слежки раньше?

— Как же! Когда ты был у Габта, мне тоже пришлось таскать за собой этого шпика. Набегался я с ним по ресторанам и кофейням… Наконец в музее как будто уже потерялся, а здесь опять выплыл.

— Ничего, Николай, все идет по плану, — успокоил его Борисов. — Кстати, после двадцати чашек кофе у тебя явно будет бессонница. Прими ванну и постарайся заснуть.

— Ну ладно, — Пономарев покачал кудлатой головой. — Поговорим завтра. У тебя, Игорь, вид тоже не из лучших. У тебя действительно все в порядке?

— Да.

— Тогда иди спи и ты…

Они поднялись наверх и разошлись по своим комнатам.

Хотя Борисов и не выпил двадцати чашек кофе, спать ему не хотелось. В груди что-то неприятно и мелко дрожало, словно сильно задетая струна, которая никак не может успокоиться.

«Надо перед сном почитать», — решил он и достал из портфеля книжку на немецком языке, которую дал ему на время Габт.

Борисов начал читать:

О своих прошлых похождениях офицер английской разведки Джордж Хилл рассказывал охотно.

Работа капитана Хилла в России началась с июля 1917 года. В январе 1918 года он прибыл на юг. В Ростове и Новочеркасске развил бурную деятельность по формированию белогвардейских частей. Там у него и состоялась встреча с бежавшим на юг Борисом Савинковым, руководителем эсеров, бывшим помощником военного министра в кабинете Керенского. Они спланировали заговор против Советской России, и Хилл содействовал Савинкову в его нелегальной поездке в Москву.

Затем и сам Хилл появился в Москве. Вместе с резидентом английской разведки в России Сиднеем Рейли участвовал в разработке заговора дипломатов, который возглавил английский посол Локкарт.

В сентябре 1918 года заговор был раскрыт ВЧК. Рейли удалось избежать ареста. Хилл писал об этом времени:

Отложив книжонку в сторону, Борисов прошелся по комнате. Потом опять сел к столу.

Непонятно, зачем немцы опубликовали эту книгу. Ведь речь тут идет о тех, кто попался в России с поличным или о вышедших из игры. Вышедших… А может быть, начавших вторую жизнь в разведке! Вот здесь-то и зарыта собака.

Борисов задумался, держа в руках книгу. Потом вновь раскрыл ее и стал просматривать титульные листы. Ба! Да здесь есть посвящение полковнику Габту, как же он его раньше проглядел?!

«Теперь понятно, почему Габт дал мне почитать эту книжку, — подумал Борисов. — Мол, «разумейте, языци!» — абвер теперь уже не одинок. Фирма вполне надежная».

КЛАД ДАМПЕРА

Экспресс «Красная стрела» отошел от перрона столичного вокзала точно по расписанию. В третьем купе спального вагона прямого сообщения ехали двое: мужчина и женщина. Мужчину звали Франц Фишер. Он был представителем немецкой электротехнической фирмы «Континенталь» в России — главным инженером по монтажу. Роста ниже среднего, но плечист и по-офицерски подтянут. Чуть угловат. Одет в короткое полупальто цвета хаки, клетчатые брюки гольф, полуботинки на толстой подошве. Его сопровождала секретарь и переводчица фирмы Анна Маринова.

После легкого ужина пассажиры стали устраиваться на ночь. Нижнюю полку Франц Фишер любезно предоставил своей красивой, с горделивой осанкой спутнице. Поцеловав Анну в щеку, он вздохнул и отправился на верхнюю полку.

— Спокойной ночи, — сказала Анна по-немецки, хотя Фишер понимал ее родной язык.

Натянув до подбородка одеяло в прохладном крахмальном пододеяльнике, Маринова закрыла глаза, прислушиваясь к мягкому перестуку колес.

Она чувствовала себя счастливой. Все плохое, все трудное, как ей казалось, осталось позади. Псковская замшелая деревенька, зимний неуют в нетопленой избе, потом ледяное помещение курсов, где она изучала немецкий, неотвязное чувство голода. Даже цирк, где пришлось недолго поработать, внесший столько мрачного в ее жизнь, вспоминался сейчас по-иному: минутами радости, когда она под глухой рокот барабана выполняла двойное сальто под высоким куполом.

Вот такое же ощущение сверкающего полета в свете прожекторов владело Анной и теперь. Но длилось оно не считанные мгновения, а дни, прекрасную вереницу дней. Прежние горести — ерунда! Первые светлые зарницы для нее блеснули в тот час, когда она стала переводчицей в представительстве немецкой электротехнической фирмы «Континенталь». Правда, она случайно услышала, как главный инженер по монтажу Франц Фишер сказал в соседней комнате главному представителю фирмы Бюхнеру: «Недостатки произношения у нее искупаются экстерьером». Анне было наплевать на это. И не такое приходилось слышать о себе.

Зато потом она не знала более обходительного человека, чем Франц. Когда представительство фирмы переехало в столицу, он предложил Анне Мариновой поселиться вместе со всеми немецкими сотрудниками. Представительство разместилось в нескольких коттеджах на подмосковной станции Перово. Конечно, она не отказалась. Анна уже начала привыкать к тому, что в нынешней многотрудной жизни у кого-то — изнурительная работа, встречные планы, стройки, хлеб по карточкам, желтые кристаллы сахара по карточкам, масло по карточкам, а она, Анна Маринова, секретарь и переводчик электротехнической фирмы «Континенталь», может зайти в магазин Инснаба и взять себе чего хочет и сколько хочет, и не помышляя о нормах. Одета она была не по ордерам. А премии — мужские ботинки из свиной кожи, которые выдавали работницам, носящим вместо шляпок красные косынки, — Анне теперь и даром не нужны. И когда Франц весьма корректно начал оказывать ей знаки внимания, Анне это понравилось. Франц обещал жениться на ней в недалеком будущем, говорил о желании остаться здесь, в России, которую он полюбил и откуда уезжать не хочет. Зачем ему Германия — там у него никого нет.

Служебные обязанности Анну не очень обременяли, а недостатки немецкого произношения она быстро исправила.

«Скорее бы прошла ночь, — в полудреме подумала Анна, — и день тоже, и много-много дней…» Она представила себе, как через это, пока еще неопределенное количество дней они с Францем будут жить в собственном домике. Помечтав, Анна уснула.

Утром в Ленинграде они взяли такси. Машина выехала на Невский. Дальний конец проспекта терялся в туманной дымке. По пути в «Англетер», где они обычно останавливались, Франц сказал как о деле решенном:

— На этот раз, Анна, ты остановишься у сестры.

Приподняв вуалетку, она посмотрела на Фишера с недоумением.

— Прости, но…

— Я потом все объясню.

— Франц, я не телеграфировала сестре.

— Это неважно, Анни. Ты упустила из виду, что сегодня русское «воскресенье» — шестой день шестидневки.

— Зачем же мы так торопились в Ленинград?

— Я все потом объясню.

Опустив вуалетку, Анна стала смотреть в окно на пасмурный город. После московского многолюдья на Тверской или Петровке тротуары Невского выглядели пустынными.

— Мы оставим вещи в гостинице, — помолчав, продолжил разговор Фишер, — у меня в номере. После завтрака поедем по делам.

— Да, герр Фишер, — мгновенно решившись на размолвку, ответила Маринова.

Франц бархатисто рассмеялся:

— Не надо применять сразу столь сильно действующее средство, Анни.

— Не могу я, Франц, привыкнуть к крутым поворотам.

— Уверяю тебя, речь идет о нашем будущем…

— Поэтому я и хочу все знать.

— Анни, ты не помнишь сказку о Синей бороде? — снова рассмеялся Фишер.

Анна повернулась к Фишеру, взглянула в его ласковые и в то же время спокойные глаза. Ей хотелось, чтобы Франц поцеловал ее, вот здесь, сейчас, но она очень хорошо помнила высказанное им однажды замечание: «Это слишком по-русски, Анни» — и только улыбнулась ему.

В «Англетере» Фишера ждал забронированный номер в бельэтаже. Маринова хотела подождать Франца в машине, но он, захватив чемодан, пригласил и ее с собой, а таксиста попросил подождать. Настроение у Анны было испорчено. Ей так нравилось, приезжая в Ленинград, принимать свою сестру в шикарном номере гостиницы. Фишер не скупился на представительство, да и их отношения обязывали его. А теперь извольте, насупившись, размышляла Анна, жить у сестры! У Сони, правда, приличная комната в богатом доме бывшего суконного короля Дампера. Еще бы это была плохая комната! Ведь до переезда представительства в Москву в ней жила и Анна. А ордер на комнату секретарю филиала фирмы устроил тот же Фишер. Тем более Мари новой не хотелось появляться там. Соседи могли подумать, что ее выгнали с работы.

Она подождала, когда Фишер побреется и выйдет из ванной.

— Франц, ты проводишь меня к Софье?

— Больше того! Я предлагаю вместе с ней провести выходной день. Если, конечно, она не занята с кем-нибудь.

— Соня постоянна в своих привязанностях, — сказала Анна. — Ее пассия — студент — уехал на каникулы в деревню. Я же говорила тебе, помнишь?

— Право, Анни, не помню. Она молода и вряд ли…

— Соня не ветреница, — довольно резко возразила Анна, задетая словами Фишера о сестре: «она молода».

— Прекрасно!

По тону Фишера Анна почувствовала, что сейчас она значит для него не больше чем исполнительница приказов. Маринова подошла к окну и стала нервно сдергивать перчатки. Она едва подавила в себе желание сказать Францу резкость. «Его не пробьешь. Ведь пробовала… Неужели все его обещания — ложь?» Подумав, Анна приструнила сама себя: «Либо верить, либо нет! Конечно, верить! Впрочем, иного у меня не остается».

Справившись наконец с перчатками, Анна бросила их на подоконник.

— Я жду, Анни, — услышала она за спиной голос Франца. Он положил руки ей на плечи и поцеловал в шею. — Нам пора.

— Да, да, — быстро и радостно ответила Анна. — Боже мой, какая же я глупая! Просто дуреха!

Софью они застали дома. Перевязанный ремнями баул, не оставленный почему-то в гостинице, нес Франц, и Анна не стала задавать вопросов. В конце концов дело Франца, где оставить свой баул. Однако ее разбирало любопытство.

На машине они втроем отправились в Петергоф. Поездка удалась на славу. Свежая зелень парка, сверкающие струи фонтанов, медленный закат огромного солнца — все было великолепно и величественно. В город вернулись ночью и зашли поужинать в ресторан. И здесь всем троим было славно и весело.

Франц пригласил Анну танцевать. Оркестр исполнял «Огненный поцелуй», известный в России по одесскому варианту текста «Вот открывалася одесская пивная…». Вспомнив об этом, Анна постаралась перевести «обновленный» текст на немецкий. Получилось очень смешно и чересчур вольно.

— Попроси завтра сестру переночевать у знакомых. Ты понимаешь? — сказал Фишер, провожая Анну к столику. — Думаю, это не сложно.

— Хорошо… Я постараюсь, дорогой.

— Прекрасно.

— И ты откроешь мне тайну…

— Какую?

— Которая обеспечит наше будущее.

— Синяя борода знал женский характер, — отшутился Фишер, но в его голосе не слышалось отказа.

Выходя из ресторана, Анна оглядела в огромном зеркале себя и сестру. Соня в дешевеньком ситчике казалась замарашкой рядом с ней, одетой в отличное атласное платье цвета шантеклер.

«Ты волшебник, Франц, — подумала Анна. — Как же мне повезло!»

На другой день Фишер заехал за Анной. Они отправились на какую-то электростанцию. Там вышла из строя турбина, установленная фирмой. Подтянутый, свежевыбритый Франц выглядел человеком из другого мира рядом с «ними», людьми в промасленных спецовках. На предприятиях Фишер обычно разговаривал по-немецки, а Анна переводила. И эта черточка в характере Франца нравилась ей. Ее избранник умел сохранять дистанцию между собой и «этими».

Осмотрев турбину, Фишер потребовал, чтобы ему показали слитое масло. Анна знала дальнейшее. Негромко, но очень веско Фишер заявлял, что как представитель фирмы не может принять рекламацию.

— Масло загрязнено. В нем песок, вода. Удивляюсь, что машина проработала целых полгода. При таком уходе она должна была сгореть через неделю. Научите ваших техников и инженеров любить машины. Они требуют большего внимания, чем телега.

Анна уже знала, что русские попросят подождать с окончательным решением: необходимо провести анализ масла, слитого из машины.

— Буду очень рад, — корректно ответил Фишер, вытирая белоснежным платком кончики пальцев. — У меня достаточно наметанный глаз. В масле песок и вода, — и упрямо повторил: — Турбина — это не телега. Но хороший хозяин и телегу не смазывает водой. Вы согласны?

Пожилой инженер, окруженный рабочими, молчал и только кивал.

— Анализ можете провести в своих лабораториях. Я вам верю… Кстати, когда он будет готов, привезите ко мне в гостиницу «Англетер», номер одиннадцатый.

В дирекции электростанции Фишер говорил еще резче:

— Вы считаете, что государством могут управлять кухарки. Это ваше внутреннее дело. Но допускать возчиков к обслуживанию техники — нонсенс!

— Простите, — возразил ему директор. — Я знаю, на электростанциях города установлены турбины многих других фирм. На них аварий почти нет.

— Возможно. Но эти фирмы не поставляют вам и десятой доли того, что приходится на немецкую «Континенталь». Это вы берете в расчет? А кредит! Какая страна, кроме Германии, предоставила Советам кредит в полтораста миллионов?

— Но это не значит, что можно продавать нам недоброкачественные машины.

— О! Экспертная комиссия проверяла турбину! — парировал Фишер. — Я не могу принять рекламацию. Наша фирма сотрудничает с десятками стран мира. А рекламации — почти все — поступают только от вас. Я поставлю перед экспертной комиссией и руководством фирмы вопрос о сознательном подрыве нашего авторитета на мировом рынке, в чем виноваты ваши неквалифицированные кадры!

— Наши кадры скоро будут выпускать свои турбины. Попомните, будет и такое!

По пути к машине Фишер спросил Анну.

— Как с сестрой? Договорились?

— Я все уладила, Франц.

— Заезжайте в гостиницу в девять вечера; остальное решим за ужином.

Но и за ужином Анна ничего толком не узнала. Около полуночи они отвезли сестру Софью к знакомым на Васильевский остров, а сами поехали к ней на квартиру. В квартире Фишер попросил Анну сварить крепкий кофе и приготовить полведра теплой воды.

— Зачем?

— Я уже напоминал тебе, Анна, о Синей бороде. Женщин чаще всего губит любопытство.

— Губит? Франц, ты о чем?

— Только о том, что женщин часто губит любопытство. Только об этом, дорогая. Ты сама все узнаешь через два часа.

Пожав плечами, Анна ушла на кухню, чтобы сварить кофе. Когда она вернулась, то застыла на пороге от удивления: Фишер был в синем халате, которые носят уборщицы. Он стоял на коленях перед ведром и готовил цементный раствор. Вытерев о подол халата испачканные руки, Фишер взял у ошеломленной Анны кофейник, налил кофе в чашку и выпил его залпом.

— Франц…

— Дорогая, и в Германии жизнь в шалаше — не рай. — Фишер, будто заправский каменщик, мешал раствор. — Один мой очень хороший знакомый попросил меня оказать ему небольшую услугу. Не безвозмездно, конечно. Он уехал из России в начале двадцатых годов. Все свои ценности взять с собой не мог. Они спрятаны здесь, под лестницей черного хода, на первом этаже. Кстати, ты покараулишь, пока я вскрою тайник, выну ценности и заделаю дыру.

— Франц!

— Уже все решено, Анна.

— Но Франц…

Фишер поднялся с колен, бросил мастерок в ведро:

— Можешь идти и предать меня. Иди! Еще не поздно.

— Дорогой, скажи мне — это не преступление?

— Какое же преступление — вернуть владельцу его собственность! Ты меня просто удивляешь, Анни!

— Да, да… Я просто глупая девчонка, — сказала Маринова. Ей так хотелось до конца, до самого донышка верить Францу. Ведь никто никогда не обходился с ней так мягко и ласково, как он. — Прости меня, дорогой…

— Идем, Анни.

По лестнице черного хода они спустились на первый этаж. Полусорванная с петель дверь во двор была открыта. Анна стала в глубине проема. Позади нее слышалось частое дыхание Фишера. Раздалось несколько сильных ударов по кирпичу. Стало тихо. Потом посыпались крошки. Потом шлепки раствора…

— Все сделано, Анни. Быстрее уходим.

Наверху в комнате Фишер вынул из кармана небольшую плоскую бутылочку с водкой и отхлебнул прямо из горлышка. Откинувшись на спинку стула, он посидел несколько минут, затем открыл чемодан и стал рыться в коробочках и футлярах.

Маринова чувствовала себя отвратительно. Она села на подоконник открытого окна и пустыми глазами смотрела на спящий в мягком сумраке город, на далекую иглу Адмиралтейства.

— Анни!

— Да… — отозвалась она безучастно.

— Вот этот футляр я оставлю твоей сестре в подарок. Она любит подарки?

— Не меньше, чем любая женщина, Франц.

— Впрочем, это неважно. Главное, чтобы она не болтала… Мы уезжаем с первым поездом в Москву.

— Уже?

— Оставь ей записку о своем отъезде и футляр. Я еду в гостиницу. На вокзал ты доберешься сама.

Анна посмотрела на Фишера. Он был уже одет, как обычно, держал в руке баул.

— До встречи на вокзале. И запри за мной дверь.

Проводив Франца, Анна вернулась в комнату и машинально развернула обернутый в бумагу сафьяновый футляр. Открыла его. На черном бархате мягко засияло кольцо, усыпанное бриллиантами. Анна понимала, что это очень дорогая вещь. Но ни красота кольца, ни его стоимость уже не волновали ее. Она опустилась на стул и тихо заплакала.

КРУШЕНИЕ

Редкий человек, глядя на красивые перистые разводы в вечернем небе, подумает о том, что они — предвестники близкого ненастья, что под их завесой поползут более плотные, но еще высокие облака, а за ними, в свою очередь, потянутся тучи, обремененные нескончаемыми потоками долгих дождей. И уж просто невозможно представить себе такого мнительного человека, который с полной уверенностью утверждал бы, что молния поразит именно его дом. Разве что после, бродя по пепелищу, он задним умом — самым крепким и самым неторопливым — постарается восстановить в памяти какие-то признаки надвигавшегося несчастья. И поверит в них совершенно искренне, забывая о полной непредсказуемости того, что может произойти.

Нечто подобное случилось и с Анной Мариновой. Примерно через месяц после поездки в Ленинград ей «случайно» дали возможность удостовериться, что все посулы и обещания Франца Фишера — чистейшая ложь.

У Анны был свой ключ от коттеджа Фишера в Континентальхаузе, но она никогда не пользовалась им в отсутствие хозяина, за исключением тех случаев, когда перед его возвращением из командировок заходила туда, чтобы вытереть пыль и проветрить комнаты. В этот раз она наткнулась на, видимо, специально оставленное для нее письмо жены Франца с каракулями детских приписок в постскриптуме. Анна не обратила бы на письмо никакого внимания, лежи оно в стопке деловых бумаг не так небрежно, не так вызывающе небрежно. Обращение «Мой дорогой!» просто кричало с листка бумаги, вылезшего углом из аккуратной стопки документов. Остальное доделало женское любопытство.

Не помня себя, Анна выскочила из коттеджа, пробежала в свою комнату в мезонине и заперлась. Она не вышла к обеду, не ответила на настойчивый стук в дверь перед ужином. У нее едва хватило сил, чтобы крикнуть: «Оставьте меня в покое!», когда стук повторился и участливый голос Иогана Бюхнера осведомился о ее здоровье. Очень хорошо, что Бюхнер не пытался быть настойчивым. Она наговорила бы ему такого, о чем сильно пожалела бы впоследствии. Проскрипела лестница под его удаляющимися шагами.

Сквозь закрытое окно до слуха Анны с близкого теннисного корта доносились звуки ударов по мячу и бодрые возгласы болельщиков из колонии Континентальхауза. Впервые за много-много дней и месяцев она ощутила себя здесь ненужной, чужой до холодка в груди.

«Уйти, уехать, — вдруг возникла мысль. — Сейчас, сию минуту…»

Анна принялась лихорадочно собирать вещи, бросая в чемодан без разбора платья, белье, безделушки. Крышка битком набитого чемодана никак не хотела закрываться. Анна села на нее. В чемодане что-то хрупнуло. Анна боязливо открыла его и увидела раздавленную фарфоровую пастушку — последний подарок Франца. Схватив осколки, она швырнула их в угол комнаты и разрыдалась. С ней поступили так же, как она с безделушкой, — изломали и выбросили за ненадобностью. Фишер не клоун из цирка, а солидный, респектабельный господин с аристократическими манерами. Она не могла не доверять ему. А остальные — те, что живут рядом с ней в Континентальхаузе? Ведь все обо всем знали, и никто ни словом, ни намеком не предостерег ее. Анне стало жутко от сознания того, в каком двусмысленном положении она находится.

В охваченном паникой сознании мелькнула сумасшедшая мысль о самоубийстве. Какое-то время Анна даже тешилась ею. Она представила себе, какой переполох вызовет в Континентальхаузе и даже в посольстве ее смерть, ее последнее обстоятельное, обязательно обстоятельное письмо и как, наверное, глубоко будет переживать ее кончину Франц. Она перестала плакать и прошлась по комнате раздумывая.

Со двора, огороженного высоким забором, по-прежнему доносились веселые голоса играющих, поскрипывала под верховым ветром высокая сосна. Анна остановилась и глянула в небо, в котором застыли окрашенные закатом облака. Она попыталась представить себе, что видит все это в последний раз, — и ужас охватил ее, стало зябко.

«Глупо… Глупо и страшно, — подумала она. — Зачем и кому нужна, кого взволнует моя смерть? А если и взволнует, то мне-то какое до этого дело! Мне будет все равно, я ничего не увижу и не почувствую… Уйти! Бежать отсюда! Куда? В цирк? Невозможно, у меня была сломана нога… К сестре? И опять влачить полуголодное существование, как большинство людей, живущих за пределами посольств и представительств? Карточки… Талончики на хлеб, на сахар, на крупу, на масло, на ботинки…»

Слишком легкой и обеспеченной была ее жизнь в последние годы, чтобы вот так, разом, оборвать все.

Наслаждаясь этой жизнью, Анна Маринова забыла даже о том, что ее отец погиб в гражданскую в боях с немецкими оккупантами. Она не вспоминала об этом даже тогда, когда Фишер рассказывал о тех днях, хотя, может быть, именно его пуля оборвала жизнь красноармейца Сергея Маринова.

Раньше Анна ни о чем таком не думала. И если бы ей сказали, что скоро, очень скоро подобные мысли придут к ней, взбудоражат ее совесть и изменят ее жизнь, она не поверила бы. Теперь же ее одинаково пугали обе крайности: и уход из Континентальхауза, а значит, полное крушение хотя бы видимости благополучия, и перспектива остаться здесь. Как часто в таких случаях бывает у людей неустойчивых, не привыкших решать серьезные жизненные задачи, Анна нашла успокоение в чисто риторических вопросах, обращенных к себе самой.

«Что же, собственно, случилось? — успокаивала она себя. — Все, все знали. И все относились ко мне… неплохо. Что же изменилось после того, как я узнала правду о Фишере? Ничего. Ровным счетом ничего. Я, конечно, порву с ним. Но надо ли мне оставлять выгодную и интересную работу? Я не девчонка и могла догадаться, даже догадывалась, что поверила в глупую мечту… Вот-вот — в глупую мечту. Однако из-за этого ставить под удар свое благополучие — слишком!»

Приняв «твердое решение», Анна глянула на часы — без четверти девять. По заведенному порядку в девять ей следовало идти выгуливать огромное чудовище — мышиного цвета дога Трезора. Пес, стань он на задние лапы, был в полтора раза выше Анны, но на вечерних прогулках вел себя добродушнее телка. Когда она входила в уютную гостиную, куда допускались лишь избранные посетители, Трезор как-то по-особому ласково смотрел на нее, шевелил подрезанными ушами и бил по полу хвостом от предстоящего удовольствия.

Радоваться в предчувствии прогулки Трезору было с чего. Пес целыми днями почти не покидал гостиной, за исключением двух четвертьчасовых пробежек по подворью Континентальхауза: утром и в обед. Ночевал он тоже в гостиной, под портретом президента Гинденбурга, за которым — Анна знала об этом давно — находился сейф, святая святых Бюхнера и Фишера. Ни днем, ни ночью никто не мог приблизиться к портрету Гинденбурга ближе чем на пять шагов — никто, кроме Иогана и Франца. Даже Анна. И лишь вечером, когда она являлась с поводком, Трезор радостно вскакивал с ковровой подстилки и встречал Анну у дверей.

Так было и в тот раз. Анна умылась и постаралась косметикой замаскировать следы слез. Успокоив себя тем, что в вечерних сумерках никто не станет к ней присматриваться, Анна, взяв поводок, спустилась вниз.

Света в гостиной еще не зажигали. Из дальнего темного угла раздался голос Иогана:

— Что случилось, Анна?

— Почему «случилось», герр Бюхнер?

— Вы стали слишком рассеянны.

— Не понимаю.

— Я тоже. Вы забыли запереть дверь в коттедже Фишера.

— Извините, герр Бюхнер. Это действительно так. Но вы, наверное, догадываетесь, почему это произошло. — Анне стоило большого труда сохранять внешнее спокойствие, тем более что тон Иогана был необычно сух — он никогда так не разговаривал с ней.

— Желая узнать, что вас напугало, Анна, я вошел в комнату Франца. И, кажется, догадался о причине вашего расстройства…

Бюхнер выдержал паузу. Анна молчала.

— Согласитесь, Анни, ведь вы ни у кого ничего не спрашивали о моем друге Франце. Даже у меня. И потом, я считаю, что личные отношения двух взрослых людей никого не касаются, кроме них самих. Я не думаю, что интимные отношения могут сказаться на делах нашей фирмы. Но предупреждаю вас, что женские… э…

— Капризы… — Анна взяла себя в руки, говорила спокойно.

— Вот именно, капризы, Анни, не должны мешать нашей плодотворной работе.

— Я поняла вас, герр Бюхнер.

— Прекрасно.

— Разрешите вывести Трезора на прогулку.

— Идите. Трезор, гулять!

Дог вскочил и уставился на Анну своими крупными навыкате глазами. Ей показалось, что пес понял разговор и смотрит на нее с сочувствием.

Выйдя с подворья, Анна пошла по раз и навсегда выбранному маршруту, в сторону станции. Улицы поселка в эту пору были почти пусты, лишь кое-где на лавочках сидели старухи и неторопливо, словно в запасе у них оставалась вечность, судачили. Дачники на террасах ужинали. Низко плыл самоварный дым, приятно пахнувший горелыми смолистыми сосновыми шишками. Солнце еще не зашло, но под высокими деревьями сгустились тени, и кое-где уже зажглись лампы в разноцветных абажурах. Вдали хрипло голосил граммофон, а на ближней даче мягко звучала гитара.

После разговора с Иоганом Анной овладела апатия. Она шла, не различая дороги, останавливалась, когда останавливался Трезор, шагала дальше, когда пес натягивал поводок; самой ее здесь вроде бы и не было — она находилась в каком-то забытьи.

Вскоре мысли ее потекли в другом направлении. Теперь, после катастрофы, — а иначе она и не могла назвать крушение надежд, связанных с Францем, — Анна совсем по-иному увидела и его, и всех обитателей Континентальхауза, и себя.

Горьким было ее возвращение из мечты, выдуманной и глупой. Она не могла назвать свое пребывание в Континентальхаузе, бок о бок с этими респектабельными немцами, сном, прекрасным сном без сновидений и кошмаров. Нет, она многое видела, много подмечала такого, что могло бы заставить ее насторожиться, обеспокоиться. Но, поддавшись очарованию ухаживаний Франца, Анна слишком быстро, непоправимо быстро перестала отделять себя от окружавших ее чужих и чуждых людей.

Ее больше не задевали насмешки Фишера, Бюхнера и других над тем, что полуголодный, полунищий, полуодетый народ мечтает, верит и строит «какой-то социализм». Она не вдавалась в суть споров, которые время от времени вспыхивали за вечерним чаем, на пикниках, она заранее была согласна со всем, что скажет выпивший лишний коктейль Франц. Анна сама много раз забирала в магазинах Инснаба кули дефицитных продуктов и знала, что потом они через перекупщиков идут на черный рынок и оборачиваются для Франца барышом: дорогими перстнями, золотыми монетами царской чеканки. Она иногда замечала, как в вечерних сумерках в калитку Континентальхауза проскальзывала расплывчатая фигура то одного, то другого «русского друга» Иогана или Франца, но не придавала этому значения.

Теперь, припоминая все это, Анна поняла, что и «любовь» Фишера была показной, нужной для какого-то дела.

Поэтому, когда Фишер приехал, Анна встретила его холодно и сообщила, что прерывает их отношения.

— Тем лучше, — облегченно вздохнул Франц.

Однажды вечером, вернувшись с прогулки с Трезором раньше обычного, Анна из-за неплотно прикрытой двери гостиной услышала голоса Бюхнера и Фишера. Так громко они разговаривали редко. Значит, были под хмельком.

— Ты явно поторопился, Франц. Что тебе стоило еще потянуть эту комедию. Или Анна тебе надоела?

— Мне не хочется, чтобы она разобралась в истории с кладом Дампера.

— Точнее, с историей твоих сумасшедших комиссионных. Ожерелье, которое ты продал известной особе, дало тебе несколько тысяч фунтов. Я не очень любопытен и не стану уточнять цену. Но скажи, Франц, зачем ты подарил кольцо сестре Анны? Это же риск.

— Риск, Иоган, но подарком я ее тоже связал. А Анну надо быстрее выводить из игры. Она слишком много знает.

— Вот-вот… — проскрипел Бюхнер. — Но мы не можем от нее избавиться простейшим способом. Случись что-либо с ней — не миновать вмешательства МУРа, не уйдешь от «любознательности» ГПУ.

— Вышвырнуть ее с подворья сейчас же, — резко бросил Фишер.

— А что скажет консул Кнапп? Он всегда очень осторожно относится к подобным вещам. И потом — придется брать нового человека. А где уверенность, что его нам не подсунет ГПУ? Анна работает с нами пять лет. Кроме того, у нее у самой рыльце в пушку. Твоя проделка с кладом Дампера сделала ее нашей соучастницей.

— Тогда надо еще прочнее привязать Маринову к нашей упряжке.

— Это мысль, Франц, хорошая идея.

Горло Анны, стоявшей за портьерой, перехватило бешенство. Она сделала легкое, непроизвольное движение, и этого оказалось достаточно, чтобы Трезор сорвался с места и буквально вволок Анну в гостиную.

— В общем, подождем, что скажет консул Кнапп! — были последние слова Иогана, которые услышала Анна.

Едва удержавшись на ногах, она остановилась посреди комнаты.

— Боже мой! Что случилось с тобой, Трезор? Он обезумел! Тащил меня всю дорогу. Можно подумать, что вы обещали ему после прогулки добрый кусок ростбифа.

Внимательно оглядев пса, бледную, встревоженную Анну, Бюхнер постарался рассмеяться, за ним захохотал Фишер. Анне пришлось последовать их примеру. Потом они обменялись несколькими пустыми вежливыми фразами. Возбужденность Анны вполне объяснялась поведением Трезора.

В гостиной она не задержалась. Ей трудно было играть роль. Она сняла с собаки ошейник. Тотчас раздался приказ Иогана:

— Трезор, служить!

Пес лег под портретом Гинденбурга, и теперь, если кто-либо попытается подойти к скрытому за картиной сейфу, его встретят молчаливый прыжок и стальные челюсти дога.

РАННИЙ ГОСТЬ КОНТИНЕНТАЛЬХАУЗА

Из вагона дачного поезда вышел пассажир. На голове у него была помятая серая кепка, видавшая виды кожаная тужурка плотно облегала фигуру, на плечах висел потертый рюкзак с прикрепленными к нему рыболовными снастями. Сойдя с платформы, мужчина потоптался, словно прикидывая, куда ему лучше двинуться, потом решительно зашагал по проселочной дороге. У калитки Континентальхауза он остановился. Привычным жестом отодвинул задвижку в заборе, просунул руку в щель и, нащупав кнопку, позвонил условным сигналом.

Калитка приоткрылась. Гость шагнул вперед, захлопнув ее за собой.

— Шеф у себя?

— Еще в постели.

— А Фишер?

— Он встал, где-то гуляет. Найти?

— Разбудите Бюхнера. Пусть он примет меня вместе с Фишером.

Поодаль от большой двухэтажной дачи с застекленными верандами и мезонином стоял скрытый в тени деревьев небольшой домик с террасой. По дороге к нему Борисов беглым, но пристальным взглядом скользнул вокруг и заметил в окне мезонина женщину. «Рядовой инженер» Фридрих Шмидт предупредительно открыл перед ним дверь. Борисов скинул с плеч рюкзак, снял тужурку и прошел в комнаты.

Руководитель филиала фирмы «Континенталь» Иоган Бюхнер появился очень скоро. Следом за ним пришли Франц Фишер и инженер Эрнст Рединг. Бюхнер протянул гостю руку:

— Игорь Николаевич! Что случилось? Почему вы так неожиданно и рано?

— Боюсь, что мы накануне провала. Послушайте, — торопливо стал говорить Борисов. — Ивановская ГРЭС целиком оборудована турбинами вашей фирмы. И едва заканчивается монтаж машины на двадцать четыре тысячи киловатт, как Шмидт дает указание начальнику эксплуатационного отдела нарушить маслоподачу и таким образом вывести новую турбину из строя.

— Какому «начальнику»? — морщась, спросил Бюхнер.

— Начальнику эксплуатационного отдела Логачеву. Ведь это же явный провал. Логачев — сын заводчика. Он и так на подозрении. Я запретил ему выполнять поручение Шмидта.

— Вы очень активизировались после поездки в Берлин, — иронически заметил Фишер.

Борисов, не отзываясь на эту реплику, продолжал:

— Оказывается, Логачев уже вывел из строя несколько моторов. Сейчас идет следствие… Неужели, Фишер, вы, инженер, ничего лучшего не могли придумать? Меня это просто поражает!.. Да! Кстати, — продолжал Борисов, — я только что из Баку и там узнал интереснейшую новость! Оказывается, Советы направляют большие партии сырой нефти… куда бы вы думали? В Канаду! Миллионер Меллон, американский посол в Лондоне, закупает у большевиков нефть и сбывает с большой выгодой в Канаде под видом американской. Вот вам и эмбарго! Кричат, что большевики такие да разэтакие, а сами отвоевывают у Англии канадский рынок… Теперь о положении в Баку. Я связался с вашим монтажным мастером Олениным. Он хоть и русский, но за двадцать лет, что работает у вас в фирме, сделался вполне немцем. Однако Оленин сейчас уже был бы в тюрьме. По поручению Рединга он сам, лично, вывел из строя турбину. Я и инженер Электроимпорта вынуждены были вскрыть ее. Хорошо, что молодой специалист ничего не понял. В акте я объяснил аварию конструктивными дефектами. Дело может ограничиться обычной рекламацией к фирме. Но вы представляете, что было бы, если бы турбину вскрывал кто-то другой! Как хотите, господа, но так действовать опрометчиво! В Электроимпорте за короткое время зарегистрировано уже сорок шесть аварий с турбинами «Континенталь». В конце концов не могу же я, занимая пост руководителя отдела контроля, всегда удачно объяснять причины черт те как, бездарно устроенных аварий. Надо самому Оленину срочно привести в порядок турбину, тем более гарантия фирмы еще не истекла.

— Ваши труды ценятся очень высоко, Игорь Николаевич, — заметил Фишер.

— Но я не могу постоянно объяснять, что аварии — это только результат неопытности русских мастеров, — ответил Борисов. — Мне приводят в пример нормальную работу турбин, установленных другими фирмами. Создана комиссия, она изучает причины аварий. Кстати, Иоган, из ваших десяти тысяч семь пришлось израсходовать на угощение. Остаток прошу принять.

— Что вы! Зачем это, господин Борисов? Мы вам дадим еще десять тысяч. Но вы, пожалуйста, локализуйте вопрос с комиссией. — Бюхнер поднялся и подошел к Борисову почти вплотную.

— Попробую, но это очень рискованно для меня.

— Дорогой Игорь Николаевич! И вы поймите нас. Вы кадровый офицер русской армии и знаете, что такое присяга. Мы тоже офицеры — и я, и Фишер, и те же Шмидт и Рединг. Нам поступает прямой приказ — турбины, установленные фирмой, последовательно выводить из строя. А мы еще ни одной не вывели, ограничиваемся булавочными уколами.

— Я вижу, господа, что вы не поняли всей опасности сложившейся обстановки. Поэтому прошу пригласить сюда консула Кнаппа. В разговоре со мной он рекомендовал действовать с меньшей долей риска.

— Хорошо. Я поручу Редингу привезти сюда консула Кнаппа. А пока давайте позавтракаем, — сказал Бюхнер. Он достал из стола сигары и придвинул к Борисову.

— Прекрасные гаванские сигары.

— Да, кстати, — Борисов надрезал кончик сигары, — что за женщину я видел в мезонине? Мне бы не хотелось рисковать.

— Это мой секретарь Анна Сергеевна Маринова. Мы ей вполне доверяем, — успокоил его Бюхнер.

Они кончали завтрак, когда приехал немецкий консул Кнапп, высокий, сухопарый, с трубкой в зубах.

— Приятно видеть вас, Игорь Николаевич! — на ломаном русском языке проговорил консул. — Что-нибудь произошло?

— Мы, группа русских офицеров, которые борются за возрождение России, — несколько торжественно начал Борисов, — согласились на джентльменских условиях объединить свои усилия с немецкой разведкой. Нам удалось пробиться в Советах на важные посты. Вы хорошо знаете, как это трудно. Взять хотя бы Криницкого. Крупный военный инженер, осужденный после кронштадтского выступления, он все же сумел занять должность главного инженера Челябинской электростанции. Орлов, офицер армии Колчака, — теперь начальник электростанции в Златоусте. Я, как вы знаете, тоже многого достиг. Согласитесь, мы хорошие «спецы» и умело провели по вашему указанию ряд акций, не позволяющих большевикам серьезно увеличить мощность станций даже после установки новых машин. В Советском Союзе работают семнадцать фирм по монтажу энергетического оборудования. Уж я-то по долгу службы все их хорошо знаю. И вот предстаньте, что на их машинах дефектов очень мало. У фирмы «Континенталь» СССР закупает четверть всех турбин — и почти все они подвержены авариям. Только большой кредит, предоставленный фирмой, удерживает русских от разрыва контракта… Скажу вам откровенно, у меня создалось впечатление, что провал неизбежен. ГПУ, возможно, уже что-то пронюхало. Мы, русские офицеры, решили прекратить свою связь с фирмой, пока не поздно, — твердо заключил Борисов.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

С первым пригородным поездом Анна выехала в Москву.

Торопливость, с которой ее отправили в столицу, не была для нее неожиданной. Так случалось и раньше, когда в Континентальхауз прибывали русские «гости».

Бюхнер, с отечным лицом, не проспавшийся толком после вчерашней пьянки, разбудил Анну часов в пять утра и приказал отвезти почту в Наркомвнешторг и Электроимпорт.

Во Внешторге Маринова отдала пакет дежурному еще до начала работы наркомата. В Электроимпорте дежурного не было, и ей пришлось ждать девяти часов. Удобно устроившись в вестибюле, она коротала время, размышляя о своей жизни.

После разрыва с Фишером пребывание ее на подворье фирмы стало тягостным. Анна понимала, что ее хотят сделать слепым орудием в осуществлении тайных, не до конца понятных ей планов. Пойти сознательно на такое она не могла. Странное это было для нее состояние. Чувство ущербного одиночества, поначалу охватившее ее, постепенно прошло. Она уже благодарила судьбу, что все неприятное произошло здесь, на Родине, в России, а не там. Дома и солома едома!

И эти понятия — дом, Родина, Россия, — раньше несколько расплывчатые, ускользающие, стали вдруг для Анны необыкновенно четкими, реальными.

Сейчас у нее было такое ощущение, словно она жила, не замечая воздуха, которым дышала, а потом вдруг нечем стало дышать. И лишь ценой огромного усилия ей удалось выбраться из душного и страшного подземелья.

Веселый звонкий смех вывел ее из задумчивости. В вестибюль впорхнула стайка девушек, видимо, секретарши, машинистки — самая дисциплинированная, по необходимости, часть служащих: нельзя же, в самом деле, являться на работу позже начальства.

Впервые за много лет Анна позавидовала им. Уж их-то, наверное, не мучили тяжелые мысли, никто не тащил их с веревкой на шее к пропасти предательства. Попробовал бы кто! Они и в ГПУ обратятся…

И Анна начала опять себя терзать. Как опрометчиво, безрассудно она доверилась Фишеру! Но, терзаясь, она старалась найти себе и оправдание.

В Советскую Россию прибывало много немецких рабочих. У них в Германии безработица, а здесь идет процесс восстановления и создания новой промышленности.

Немецкие рабочие — хорошие специалисты, они добросовестно монтировали турбины той же фирмы «Континенталь». И как же она не разобралась, не увидела, как разительно отличаются образ жизни и цели Фишера, Бюхнера и других сотрудников фирмы от образа жизни и целей немецких рабочих, честно помогающих русским в строительстве нового мира.

Ей становилось еще тяжелее, когда она вспоминала своего отца, Сергея Митрофановича, простого крестьянина, который легко разобрался, на чью сторону стать в гражданской войне. Он добровольно пошел в Красную Армию и погиб в боях, отражая наступление немецких войск под Петроградом.

Анна казнила бы себя и дальше, но вдруг неожиданно увидела вчерашнего раннего гостя Континентальхауза. В вестибюль вошел стройный блондин с портфелем в руках. Никаких признаков недавней гулянки на лице — оно было свежим, чисто выбритым. Но это, без сомнения, был он — и Анна инстинктивно подалась ему навстречу. Незнакомец внимательно на нее посмотрел. Внезапно у Мариновой возникла мысль: узнать, кто он, — и она пошла вслед за ним по лестнице.

На двери, за которой он скрылся, висела табличка: «Начальник отдела контроля Борисов И. Н.».

«Выходит, начальник отдела контроля Борисов И. Н. снюхался с теми, кого он должен контролировать…» — подумала Анна.

Потом она сдала пакет из фирмы «Континенталь» в технический отдел Электроимпорта. Ей вспомнился звонкий смех женщин в вестибюле… При выходе Анна столкнулась с сестрой Соней. Это было тревожной неожиданностью.

— Почему ты здесь? Приехала из Ленинграда и без предупреждения! Разве что с Колей случилось? Не заболел ли твой жених? И потом, как ты нашла меня здесь?

— Нашла очень просто, мне сторож на даче сказал, что ты уехала в Электроимпорт. А Коля вон стоит за углом, ждет меня. У нас все хорошо, через месяц он заканчивает институт — и будет свадьба. А к тебе я вот зачем. Забери, пожалуйста, этот подарок Фишера. Для чего мне кольцо с бриллиантами? Я его не приму и носить не собираюсь. Я ведь комсомолка!

Соня отдала ей сафьяновый футляр и продолжала скороговоркой:

— Еще новость: недавно ко мне приходил управдом с каким-то гражданином и все расспрашивал, кто у меня был, ночевал ли? Я им рассказала о вашем с Фишером посещении. Между прочим, они почему-то осматривали стену под лестницей. — Соня пристально посмотрела в лицо Анны. Та вспыхнула и залилась краской. — Чувствую, в этот приезд ты что-то натворила, сестренка. Я за тебя очень беспокоюсь. Отнеси, ради бога, это кольцо в ГПУ и расскажи там о Фишере все. Коля тоже настаивает на этом. Он юрист, больше меня понимает и требует, чтобы ты ушла из этой фирмы немедленно. Твои ошибки простят, не осудят. В газетах писали, белый генерал Слащев вернулся из эмиграции. Он убийца, но его простили. Если ты будешь и дальше молчать, то мы с Колей сами примем меры…

Анна порывисто схватила Соню за руку:

— Я уже все и без вас решила! Уезжайте обратно, за меня не беспокойтесь, — и она быстро вышла из здания, и торопливой походкой направилась к Мясницкой.

Там она свернула в переулок, остановилась на углу, внимательно осмотрелась и прошла в бюро пропусков ОГПУ.

— Вам что, гражданка? — обратился к ней дежурный.

— Мне нужно найти… по срочному и важному делу вашего сотрудника, с кем я бы могла поговорить.

— Пройдите, пожалуйста, сюда, — пригласил дежурный.

Он пропустил ее в небольшую комнату, предложил сесть и попросил показать документы. Не торопясь, стал их рассматривать.

— Нельзя ли побыстрее? Я не могу тут… у вас оставаться долго.

Покрутив ручку телефона, дежурный назвал номер.

— Товарищ Базов, это из бюро пропусков, тут одна гражданочка… Маринова Анна Сергеевна. Секретарь отделения немецкой фирмы «Континенталь». Сейчас придете? Хорошо, она будет здесь ждать.

Всю эту ночь Леонид Петрович не сомкнул глаз, волновался и ждал сообщений из-за границы. И вот этот звонок. Маринова пришла, секретарь фирмы. Значит, удачный ход сделал Ларцев, связавшись с ее сестрой. Она, видно, на нее повлияла — молодец! А если появление Анны Мариновой здесь, на Лубянке, — ее собственная инициатива, то это совсем хорошо. Совесть пробуждается… Но не надо торопиться с выводами, послушаем, что она сама скажет.

Войдя в маленькую комнату в бюро пропусков, Базов увидел молодую холеную женщину, взволнованную, но умеющую скрывать свое волнение, сдержанную в движениях.

Поздоровавшись, Базов представился и сел около столика:

— Я слушаю вас, Анна Сергеевна.

— Не знаю, товарищ… — Маринова остановилась.

— Леонид Петрович, — подсказал ей Базов.

— Да… да, Леонид Петрович, правильно ли я сделала, что вызвала вас?

— Честно говоря, Анна Сергеевна, я и сам этого пока не знаю. Выясним по ходу разговора. Согласны?

ПОМОЩНИК

— Итак, товарищи, — обратился к сотрудникам Базов, — подведем некоторые итоги операции, названной нами условно «Красный свет».

Он неловко пошевелился на стуле и сморщился, точно от зубной боли.

— Дождь, товарищ начальник? — спросил Ларцев. Он почти два года работал в отделе, был на хорошем счету и мог позволить себе такой «вопросик». Собственно, все знали, что, если Базов морщится, значит, у него разгулялся радикулит, а следовательно, и на барометр глядеть не надо — жди дождя.

— Ладно, ладно, — отшутился Базов, — когда вы, Ларцев, приобретете эту благословенную болезнь, мы вместе будем предсказывать погоду. А пока…

Но тут вошла секретарь и положила перед Базовым заказанную им стенограмму разговора с Мариновой.

Базов долго и внимательно изучал текст, наконец отложил стенограмму и обратился к сотрудникам:

— К нам явилась с повинной секретарь фирмы Маринова. Она пришла по своей инициативе, хотя мы в этом ей помогли через сестру Соню и ее жениха. Она сообщила о фактах валютных операций специалистов фирмы «Континенталь». Тут виден размах, хорошо поставленное «дело». Создана даже нелегальная «фирма», которой доверяют свои «клады» бежавшие за границу иностранные предприниматели и русские буржуа. В «фирме» участвует даже крупный немецкий дипломат — консул Кнапп. Кстати, недавно он, оказывается, продал свой «мерседес» за пятьдесят тысяч рублей иранскому послу. А денежки пустил «в оборот». Он закупает в Инснабе буквально пудами сливочное масло, сахар, сало. Что поделаешь — у нас карточная система, продуктов не хватает. А этот господин сбывает продукты через подставных лиц на черном рынке. На эти деньги приобретает золото и художественные ценности и отправляет их дипломатической почтой за границу.

Взяв в руки стенограмму, Базов полистал ее, как бы проверяя себя, и продолжал:

— Вот, пожалуйста, Маринова сообщила дополнительно, что иностранцы подключили к этим операциям немецкого профессора-искусствоведа Георга Борхарта. Тот консультирует их, советует, что выгоднее покупать, связал их с голландской антикварной фирмой «Матс и К°». Туда они теперь и сбывают свою добычу. Кстати, правительство уже решает вопрос о ликвидации Инснаба… Еще мы располагаем подробным рассказом Мариновой об изъятии Фишером клада заводчика Дампера. Она нам передала и золотое кольцо, осыпанное дорогими бриллиантами, — подарок Фишера ее сестре Соне. Маринова рассказала нам и о складе продуктов на подворье фирмы «Континенталь», и о ночных посещениях подворья русскими специалистами. Напрашивается вывод: нашими продуктами, купленными по дешевке в Инснабе, они расплачиваются с русской агентурой за диверсии на электростанциях. Кстати, Маринова видела там и нашего Борисова.

Базов оглядел сотрудников и спросил:

— Как, по-вашему, ей можно верить? Захочет ли она нам помочь?

— Лично на меня она произвела хорошее впечатление, — заговорил Ларцев. — При беседе вела себя спокойно, охотно отвечала на вопросы и как будто ничего не скрыла. Ее можно понять, Леонид Петрович. Она ведь много лет работает с немецкими специалистами. Привыкла к красивой жизни. Поверила Фишеру. Теперь она поняла, что Фишер — враг.

— Это она нам говорит, — заметил Базов. — Человек она очень импульсивный, так мне показалось. Не будем торопить ее, дадим самой до конца осознать положение и проникнуться необходимостью выполнить свой гражданский долг. И учтите, Виктор, при любой встрече нужно напоминать Мариновой об осторожности. Нам еще многое нужно выяснить о неблаговидных делах фирмы. Ее представители не должны раньше времени узнать о нашей заинтересованности.

В начале тридцатых годов дачные поселки вокруг Москвы переживали своеобразное обновление. Добротно устроенные дачи уже не заколачивались хозяевами на долгие месяцы. Теперь они не пустовали. Их снимали рабочие, прибывшие на новостройки столицы и Подмосковья.

…Тихим августовским вечером пожилая публика дачного поселка отдыхала в палисадниках за самоварами.

Гуляющая молодежь образовала два встречных потока на улице, протянувшейся вдоль железнодорожного полотна. Изредка на лавочке можно было увидеть подгулявшего гармониста, устало растягивающего мехи.

А затемненные переулки выглядели глухо и пустынно.

Неподалеку от станции среди гуляющих встретились Ларцев и Маринова.

— Вы давно меня ждете, Анна Сергеевна?

— Да, уже с полчаса гуляю, не меньше, Виктор Иванович!

— Простите, поезд задержался. За вами никто не наблюдает?

— Как будто нет. Я проверяла — долго сидела на лавочке, потом заходила в переулок. Мое появление не вызывает любопытства. Я ведь бываю здесь каждый вечер. Но если вы остерегаетесь, отойдемте в сторону.

— Осторожность не мешает.

Они сделали несколько шагов по темному переулку, сошли с тротуара, близко расположенного к забору, и остановились на дороге, надежно скрытые тенью высоких деревьев.

— Фишер не может за вами следить? — настороженно повторил свой вопрос Ларцев. — Как-никак…

— Нет! Я абсолютно это исключаю. Почти каждый вечер я ухожу с собакой. В Континентальхаузе уже к этому привыкли. И потом, сегодня они заняты. Приехал какой-то русский. Они устроились в домике для гостей и, видно, гуляют. То и дело таскают из погреба шнапс, пиво и закуски. Перед моим выходом приехал консул Кнапп. Его тоже провели в домик.

— А этого русского вы знаете?

— Мне кажется, я где-то его видела. Может быть, он бывал в Континентальхаузе раньше. Во всяком случае, на москвича он не похож.

— Он сейчас там?

— Когда я уходила, они все были в домике.

— Хорошо, Анна Сергеевна. Мы встретимся с вами здесь же, в это время, в следующий выходной. Вы сможете прийти?

— Конечно.

— Тогда до встречи. Будьте осторожны!

Они разошлись. Ларцев заспешил дальше по темному переулку. Маринова вышла на слабо освещенную керосиновыми фонарями улицу и направилась в сторону Перова.

Гуляющая публика уже потянулась к дачам. К платформе подошел дачный поезд, появились люди, но были видны лишь их тени, двигающиеся навстречу Анне. Она шла спокойно и задумчиво, стараясь вспомнить, где видела русского, которого потчевали сейчас в Континентальхаузе. Она могла описать его лицо, черты его хорошо сохранились в ее памяти. Анне показалось странным, что Ларцев не спросил даже о приметах таинственного гостя. Он почему-то быстро закончил с ней встречу и торопливо удалился. Анна не знала, что вскоре Ларцев с группой сотрудников уже «сопровождал» посетителя подворья в дачном поезде на Москву, а потом дальше, в скором поезде, — на Урал.

В очередной раз, встретившись с Мариновой в потоке прогуливающихся дачников, Виктор пригласил ее зайти к нему на дачу, здесь, неподалеку, для беседы с Леонидом Петровичем Базовым.

Анна чуточку волновалась, но держалась уверенно.

Базов молча смотрел на нее, размышляя о неудачной судьбе этой женщины. А Анна тем временем думала: «Как же я хорошо сделала, что наконец решилась встретиться с этими людьми и выбрать себе путь, достойный настоящего советского человека. Был бы жив отец, все было бы иначе… проще и легче».

Она рассказывала Базову о себе. В девятнадцать лет ушла из села в город, в Ленинград, куда ее тянуло, как магнитом, желание учиться. Там ей удалось окончить рабфак, собиралась учиться дальше. Но познакомилась с цирковым гимнастом и оказалась в его труппе, работала на трапеции.

«Вот откуда у нее изящество и стройность фигуры», — подумал Ларцев. Он сидел напротив за столом, разложив блокнот. Записывать в него было, собственно, нечего. Разговор шел об известном. Но в то же время и о новом. Ларцев подмечал, что Базов многое уточняет и что его интересуют уже не поступки Мариновой, а их мотивировка, ее личное отношение к своему поведению, оценка своей жизни. И Ларцев понял, в чем тут дело. Если бы Маринова запуталась в своем отношении к фактам, Базов перестал бы доверять ей.

Почувствовав, что он правильно расценил этот в общем-то «светский» разговор, Ларцев принялся по-мальчишески играть карандашом, чертить в блокноте геометрические фигуры.

Базов косо взглянул на своего сотрудника и подумал: «Торопится, молодо-зелено… Думает, все ясно и понятно. Но это ему не бандитов ловить». А сам, неторопливо выговаривая слова, спросил:

— Ну а что же дальше, Анна Сергеевна?

— Упала с трапеции, сломала ногу. Труппа уехала на гастроли, а я осталась в больнице. Выписалась, решила, что за личную жизнь еще нужно бороться, и поступила в институт иностранных языков уборщицей. Мела, мыла полы и занималась. Три года прошло… Окончила курс немецкого языка. И вот с двадцать седьмого года начала работать переводчицей в фирме «Континенталь». А теперь уже секретарь фирмы, как вы знаете. Карьера… — вздохнула Маринова.

— Жалеете? — доброжелательно улыбнулся Базов.

— Конечно. Что с воза упало, то пропало.

— Любите отвечать пословицами?

— Как сказать… — чуть смутилась Анна. — Просто вернулась в деревню. Обратно. Внутренне, конечно. К тем временам, когда голодно, да легко было. Поистине горек чужой хлеб и высоки чужие ступени. Но, жалея, я не жалуюсь.

— Ну что ж, перейдемте к делу, — предложил Базов.

Ларцев одобрительно посмотрел на него, захлопнул блокнот, отложил карандаш и приготовился слушать.

— Что у вас нового, Анна Сергеевна?

Маринова открыла сумочку и положила на стол пачку фотографий.

— Вот посмотрите. Фотографии всех сотрудников фирмы. Фишер снимал их в разное время пленочным аппаратом. Иногда я ему помогала проявлять и увеличивать, изредка он давал мне «щелкнуть».

— А при чем здесь собака?

— Английский дог Трезор. Умная сторожевая собака. Ее привез из Германии сам Габт, руководитель восточного филиала фирмы, — объяснила Маринова.

— Он что, двор охраняет? — спросил Ларцев.

— О нет! Его во двор и не выпускают, только на прогулку. Трезор охраняет ночью комнаты. Я сейчас найду снимок, где он лежит в дверях. Да вот он, посмотрите!

Внимательно изучив снимок, Базов передал его Ларцеву, многозначительно посмотрел на своего помощника и спросил:

— Кого же Трезор подпускает к комнатам?

— Только Бюхнера и Фишера. Больше к комнатам никто не может подойти.

— Разве вас собака не пропустит? Она ведь вас знает? — спросил Ларцев.

— Трезор приучен только к Бюхнеру и Фишеру, но на прогулках слушает и меня.

— А что они там хранят, в этих комнатах? — спросил Базов.

— Я иногда бывала там по вызову, только днем. У Бюхнера хранится книга коммерческих расходов. Что это за расходы, мне неизвестно. Просто записываю: израсходовано тогда-то, таким-то — и указываю сумму. Потом даю расписаться лицу, производившему расходы.

— Чьи же там подписи?

— Бюхнера, Фишера, Рединга, Шмидта… Я могу сделать выписку этих «расходов», — предложила Маринова. — За прошлую неделю все помню. А в книге только за тридцать второй год. Остальные расходные книги уже отправлены в Берлин.

— Почему же они так тщательно охраняют свои комнаты? — задумчиво проговорил Базов. — Что они там держат?

— Я точно не знаю. Возможно, какие-то деловые записи. У Бюхнера, я видела, хранятся деньги. Однажды при мне он достал из стола пачки банкнот. Я видела иностранную валюту и советские купюры.

Ларцев отметил про себя, что в деловой части беседы Маринова держится по-другому. Куда девались поговорки, размеренная речь. «Вышколила ее жизнь действительно крепко, — подумал Ларцев. — Сдержанна, точна, кратка. Ни слова лишнего… Какая же она настоящая? Та или эта? Вернее всего, и та и эта. Просто сейчас перед ней другая задача, другой смысл в разговоре. Стоит спросить мнение Базова».

— Ну вот, на сегодня все. — Базов протянул Мариновой руку, просто, по-товарищески.

Она ответила крепким рукопожатием.

ОПРАВДАННЫЙ РИСК

Ларцев появился в кабинете Базова с веселой улыбкой и положил перед ним стопку фотографий.

— Вот, полюбуйтесь, Леонид Петрович! Это снимки из дневниковых тетрадей Фишера. Всего их оказалось девять. А вот, пожалуйста, пять снимков из записной книжки Бюхнера — тут закодирована вся русская агентура.

— Ну что ж, посмотрим, что они там записали…

— Теперь все как на ладони, Леонид Петрович! Читаю перевод записей: «Златоустовская электростанция — авария с крупным мотором. Остановлен прокатный стан цеха. Сведения о производстве. Деньги — 3000 рублей — май, 5000 рублей — июнь. В. Орлов — зав. электростанцией». Видите, как у них все аккуратно записано, — восхищенно заметил Ларцев.

— А вы, Виктор Иванович, сверяли эти записи с выпиской из книги коммерческих расходов, которую вам дала Маринова?

— В точности все сходится, Леонид Петрович, и месяцы и суммы.

— Это хорошо! Продолжайте, пожалуйста.

— «Зуевская районная электростанция. Генератор 3. Июль 32 г. Выведен из строя. Ботляров — зав. турбинным цехом, 2000 рублей. Уральская ГРЭС. Выведен из строя мотор питательного насоса и выключатель фидера. 15 аварий с приводами масленников. Май 32 г. — 3000 рублей. Логачев — заведующий эксплуатационным отделом. Мосэнерго. 1-я ГРЭС. Аварии на турбинах № 27 и 28. Были выключены масленники. Авария трансформаторной группы № 2. Новоруков — заведующий эксплуатационным отделом, 5000 рублей». Дальше читать, Леонид Петрович? Здесь описаны аварии на Челябгрэсе, на Бакинской, Шатурской и Каширской станциях.

— Оставьте расшифровки у меня, Виктор Иванович. Я все сам посмотрю. А что же обнаружено в записной книжке Бюхнера? — спросил Базов.

— Клички агентов, собственноручно записанные Бюхнером. Когда будем проводить операцию?

— Виктор Иванович, выпейте стакан холодной воды. Это хорошо освежает горячие головы. Ни на этой неделе, ни в этом месяце мы «громить» никого не будем. Если они сами нас не вынудят.

Ларцев резко поднялся со стула:

— Леонид Петрович! Но у нас же все документы налицо, чего еще ждать?

— Успокойтесь, Виктор! Это ведь не бандитов ловить — раз-два… и вяжи.

— Но, Леонид Петрович! Эти гады… Они же могут взорвать любую нашу электростанцию. Посмотрите, как они их наводнили своей агентурой!

— Вот, Виктор! Если мы прозеваем и они взорвут, тогда нас с вами надо действительно отдать под суд.

— Зачем же тогда рисковать, Леонид Петрович? Я не понимаю.

— Ничего, позже поймете, — сухо остановил его Базов. — О другом надо подумать, Виктор! Не провокация ли это? Возможно, подсовывают нам совсем не тех людей… Может такое быть?

— Что вы, Леонид Петрович, люди эти нам известны от Борисова, и некоторых из них видела Маринова в дни посещения ими Континентальхауза, когда они получали подарки, точнее, свою «зарплату». Потом, Леонид Петрович, я проверил все записи об авариях. Они действительно были и сроки указаны точно.

— Да, да… все это так, Виктор, но почему Фишер, такой опытный разведчик, вел эти записи и хранил их в совсем небезопасном месте?

Базов продолжал задумчиво ходить по кабинету.

— Знаете что, — вдруг обратился он к Ларцеву, — нам надо глубже разобраться во взаимоотношениях Фишера и Бюхнера. Мы ломаем голову, а здесь может быть обычная конкуренция двух западных разведчиков. Каждый из них боится, как бы другой не присвоил его успехи, поэтому и ведет дневниковые записи и держит их далеко от служебного сейфа. Такие факты в истории были. В общем, Виктор, еще надо проверять и проверять, не делать поспешных выводов, а скрупулезно собирать факты и сопоставлять их.

ДАЛЬНИЙ ПРИЦЕЛ

В отделе Базова ждало известие. По условному адресу пришло письмо от второго военного инженера, завербованного в свое время абвером, — Наркевича. У него не было псевдонима, только номер в картотеке, скрытой за бронированной дверцей сейфа в русском отделе абвера — «НС-13».

Немцы забросили его в Россию с остатками русского экспедиционного корпуса, репатриированного из Франции еще в двадцатых годах. С тех пор в Берлине о Наркевиче словно бы забыли, никто на прямую связь с ним не шел. Однако Базов знал, что это не так и немецкая разведка пристально следит за ним, за его устройством и врастанием в советскую почву. Наркевич поступил работать на Златоустовский завод, быстро выдвинулся, стал начальником цеха, уважаемым человеком. И вот двенадцать лет спустя о нем «вспомнили» в Берлине.

Значит, пришло время, немцы что-то затевают.

Это было тревожно, хотя уже цюрихское сборище акул электротехнической промышленности вместе с разведчиками, как правильно отметил Менжинский, послужило своеобразным сигналом, что волки сбиваются в стаю.

Базов решил отправить Ларцева на Урал, в Златоуст, к Наркевичу. Виктор хоть и горяч, но осторожен, вдумчив, и он прекрасно справится с заданием: узнать, зачем абвер побеспокоил Наркевича после двенадцатилетней спячки.

Леонид Петрович вызвал Ларцева.

— Виктор Иванович, у вас много дел по Континентальхаузу?

— Как сказать, Леонид Петрович. Сидим у моря, ждем погоды. Правда, в последнее время, как я уже докладывал, они стали чаще ездить в командировки. Инспектируют…

— Знаю их объяснения — для Электроимпорта. Мол, чтобы избежать аварий, а главное — рекламаций, которыми фирма очень недовольна; нужен постоянный контроль представителей на местах, непосредственно на электростанциях, где устанавливаются турбины. Действительно, на самих турбинах в период пуска стало меньше аварий. Но участились поломки другого оборудования: моторов, систем маслопередачи. И происходят они, как правило, в течение двух шестидневок после визита на электростанцию представителя фирмы. Тут есть над чем подумать.

— Что же тут особенно думать, Леонид Петрович? — весело сказал Ларцев. — Вот получим еще новые данные — и брать надо всю эту компанию.

Базов сокрушенно покачал головой:

— Не все так легко и просто. Не забывайте, что Германия предоставила нам кредиты в миллионы марок. Другие фирмы торгуют с нами за наличные, за золото. А правительство США вообще запрещает бизнесменам с нами торговать.

— Что же теперь, за эти миллионы мы должны терпеть у себя явных шпионов?

— Шпионов не терпеть надо, а умело ловить, — Базов не сдержал улыбки.

Ему припомнился недавний разговор с Вячеславом Рудольфовичем Менжинским. Дело было поздним вечером, скорее, ночью. Базов уже собирался отправиться первый раз за всю шестидневку домой, когда раздался звонок внутреннего телефона. Леонид Петрович нехотя снял трубку, но тут же подобрался. Звонили от председателя ОГПУ. Попросили зайти.

В просторном кабинете председателя Базов, к своему удивлению, не увидел Менжинского за столом. Он лежал на широком кожаном диване.

— Извините, Леонид Петрович, что так принимаю. Впрочем… даже домой запретили ехать в машине. Приказали отлеживаться. Жаба эта грудная, будь она неладна, замучила. Жмет и жмет. Врачи накачали меня уколами да нитроглицерином до одури, приказали, заметьте — приказали, лежать. Пока приступ не кончится.

— Я с удовольствием посижу с вами, Вячеслав Рудольфович, — постарался как можно беззаботнее проговорить Базов.

Однажды он спросил своего врача, что это такое грудная жаба. Тот посмотрел на него поверх пенсне: «Вот у вас радикулит, вступит, как говорят, в поясницу — и ни туда ни сюда. А теперь представьте, будто вот так вам «вступило» не в поясницу, а в грудь, в сердце. Тогда вы и будете иметь представление, правда отдаленное, о приступе грудной жабы, или, как мы, врачи, ее называем, стенокардии». И Базов, войдя в кабинет и увидев лежащего Менжинского, представил на мгновение этот «радикулит в груди, в сердце» и почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот.

— Я вас почему побеспокоил, — продолжал Менжинский, — есть приятная новость. Помните, мы с вами готовили материалы по Инснабу? Спекуляция, перекупка иностранцами исторических и художественных ценностей. Разведчики прикрывали этим свою деятельность и попутно зарабатывали.

— Конечно, конечно, Вячеслав Рудольфович.

— Так вот, принято решение правительства о ликвидации Инснаба. Цели преследуются иные, но и ловкачам-дипломатам, а с ними и разведчикам по грязным лапам достанется.

— Ох, как пора! А что же будет?

— Станем продавать иностранцам, да и нашим гражданам промышленные товары за валюту, за золото. Это будет чисто коммерческое предприятие. По ходу дела крепко ударим по черному рынку. Зачем гражданину такому-то, у которого есть золотишко, идти к перекупщикам на толкучку? Он идет в государственный магазин, говорят, его будут называть «Торгсином», и по валютной стоимости золота может приобрести все, что его душе угодно. Таким образом мы сможем прекратить и утечку золота за границу.

— И шум же поднимут дипломаты! Такую кормушку, как Инснаб, из-под носа увели! — Базов был искренне рад. — Нет, вы представляете, что с ними будет, Вячеслав Рудольфович?

Веселая улыбка Менжинского скрывалась под усами, в глазах искрились смешинки.

— Представляю, Леонид Петрович. Потому вас и позвал… А как ваши «миссионеры» из Континентальхауза?

— Да что… Живут на подворье, словно это экстерриториальная зона. Второе посольство. Скорее бы раскусить их и закончить операцию.

— Раскусить надо и нейтрализовать обязательно. А вот «закончить» так быстро не получится.

Дальше пошел неторопливый разговор.

Менжинский говорил о том, что вопросы политики и торговли неразделимы.

— А торговать нам надо, покупать надо. Надо, надо и надо! Через какие-нибудь тридцать лет сами продавать всему миру турбины станем. Верю — станем! А пока вот вынуждены терпеть у себя в доме всяких «представителей», которые к тому же занимаются спекуляцией, диверсиями и шпионажем. Легче всего, конечно, взять и выгнать метлой…

Менжинский потер рукой грудь.

— Не будем об этом, Вячеслав Рудольфович.

— Будем, будем. Отлегло немного. А что до купцов, то многие из них и в глубокой древности были частными соглядатаями. Еще в древней Индии, Вавилонии и Египте, задолго до начала золотого века Греции, купцы помимо торговли выполняли и другие функции. Они первые начали изучать то, что впоследствии стало науками — географией и экономической географией. Они знали дороги к городам, знали, чем занимается и достаточно ли хорошо живет население. Они знали расположение и устройство городов-крепостей. Для них не были секретом численность и боеготовность войск, воинские способности государей и интриги двора в восточных деспотиях. История всех великих войн и великих завоеваний — это история перераспределения рынков сбыта, а великие завоевания — одновременно и крупнейшие факторы развития торговли… История завоевания Америки — это история поиска новых торговых путей, и начали его не воины, а купцы. История английского империализма — сначала торговля, потом завоевание — Индии, части Африки, Австралии, Канады… Это, так сказать, венец частнособственнической, точнее, капиталистической политики, в которой торговля и завоевание идут рука об руку. И плохими мы были бы марксистами-ленинцами, если бы заранее не знали, с кем будем иметь дело, чего можем ожидать от лощеных господ торговцев. Недавно я был в ЦК, — продолжал Менжинский. — Докладывал о враждебной деятельности офицеров разведки, осевших в фирме «Континенталь». И в этот раз там подробно интересовались ходом операции. Остались очень довольны, что мы проявляем выдержку и не торопим правительство с ликвидацией филиала фирмы, тем самым не даем лишний козырь в руки врагов, вопящих о кознях коммунистов. На днях в Центральный Комитет будут приглашены на специальное совещание директора действующих и строящихся ГЭС вместе с секретарями парткомов. «Мы их подробно проинформируем, и они вам окажут помощь, — сказали мне в ЦК. — Надо быть особо бдительными на энергетических объектах. Мобилизовать на охрану коммунистов и рабочих… Руками рабочих они восстановлены, и ими же строятся новые электростанции. Рабочие обязательно помогут нам уберечь свой труд…» И если момент будет упущен, Леонид Петрович, виноваты будем прежде всего мы, чекисты, и отвечать за это придется в полной мере.

Они проговорили бы и дольше, но пришел врач и так выразительно посмотрел на Базова, что тот тут же стал прощаться. Досталось от доктора и Менжинскому — пообещал пожаловаться на «дурное поведение» в ЦК.

Вячеслав Рудольфович оправдывался:

— Мне, доктор, легче стало. За разговором забываешь об этой проклятой жабе.

— Позвольте, мне лучше знать, что вам хорошо и что плохо. Удаляйтесь, удаляйтесь, товарищ, — пошел доктор на смутившегося Базова, и тот попятился к двери.

…Обо всем этом — о ночном разговоре с Менжинским, о задачах, стоящих перед чекистами, о которых говорил Вячеслав Рудольфович, — и рассказал Базов сидевшему напротив него Ларцеву.

Виктор слушал очень внимательно. Перед ним открылась иная, чем прежде, картина, по-новому представился смысл его работы.

— Предупреждаю, Виктор Иванович, ваша поездка к Наркевичу должна быть обставлена чрезвычайными предосторожностями. Не исключено, что где-то рядом с ним находится соглядатай абвера. Возможно даже, что сигнал Наркевичу — одна из проверок законсервированного агента. На связь с Наркевичем вышел сам Габт. Согласитесь, это тоже неспроста. Так что, Виктор Иванович, подготовьтесь к поездке тщательно. А там и в путь.

После ухода Ларцева, чем бы ни занимался Базов — а дел было достаточно, — у него из головы не выходила предстоящая встреча Ларцева с Наркевичем. Базову не давало покоя ощущение, что выход Габта на Наркевича тесно связан с работой немецкой резидентуры в Континентальхаузе. Ведь подворье — фактически филиал абвера в России — все, что осталось, вернее, удалось восстановить немецкой разведке. Значит, сигнал абвера Наркевичу имел прямое отношение к активизации агентуры. Возможно, какие-то еще неизвестные причины заставляют немецкую разведку передать «агентов» фирмы на связь Наркевичу. Тогда тем более следует торопиться раскрыть секреты Континентальхауза. Вероятно, у абвера есть и другие ходы, о которых мы и не догадываемся. Вот в чем дело. А зная агентуру, можно рано или поздно выйти на след резидента. Ведь не может быть, чтобы при такой сложной международной обстановке, какая сложилась теперь, агент бездействовал. Не сегодня-завтра в Риме будет подписан пакт четырех держав — Англии, Германии, Франции и Италии. Он означает прямой сговор против Советского Союза… Тучи над нашим мирным строительством сгущаются. И надо быть готовым ко всяким неожиданностям.

СИГНАЛ!

У костра расположились двое. В ночной тьме огонь поднимался невысоко. Приятно было, что разжигала его опытная рука и делала это со старанием и любовью. Над костром на перекладине, положенной на вбитые в землю рогульки, висел чугунный котелок. От него шел диковинный для Урала дух лаврового листа и перца. Но и эти сильные запахи почти забивались нежным ароматом стерляди.

Ларцев долго глядел на огонь. Потом, немного разомлев от костра, глубоко задумался. На него нахлынули воспоминания недавнего прошлого. Вполне явственно слышались залпы красного бронепоезда, на котором он, мальчишка, служил вместе со своим отцом-машинистом. Выстрелы звучали где-то здесь, казалось, рядом.

Прошло уже более десяти лет, а звуки эти все еще не умолкают, не уходят из памяти.

Воспоминания перенесли Виктора в зрительный зал Большого театра. В декабре 1920 года исполнилась его мечта — он увидел и услышал Ленина, выступавшего на VIII съезде Советов. Вместе с другими делегатами съезда Виктор голосовал за план ГОЭЛРО.

Потом он вспомнил свои студенческие годы. На их курсе читал лекции Глеб Максимилианович Кржижановский, соратник и друг Ленина. Он увлекал всех студентов рассказами об электрификации России.

— Все наши планы идут от Ленина, проникнутые его воодушевленной верой в неисчерпаемые силы нашей Родины! — темпераментно говорил Глеб Максимилианович. — А ленинские идеи — это развитие марксизма. Вот позвольте, товарищи, я вам процитирую кусочек из воспоминаний Вильгельма Либкнехта о Марксе: «Маркс указывал, что… царствование его величества пара, перевернувшего мир в прошлом столетии, окончилось; на его место станет неизмеримо более революционная сила — электрическая искра… Маркс считал, что… революция в промышленности вызовет революцию политическую, так как вторая является лишь выражением первой». А вы почитайте, молодые друзья, — предложил Кржижановский, — книгу Ленина «Развитие капитализма в России». Владимир Ильич считал электрификацию одним из могучих факторов для уничтожения противоположности между городом и деревней, для уничтожения отчужденности от культуры миллионов деревенского населения. Важность этого тезиса, учитывая необъятные просторы России, вы должны, товарищи, понимать не хуже меня.

…Слушая Кржижановского, Ларцев уже знал, что отныне жизнь его навсегда будет связана с осуществлением этого великого ленинского замысла. Но позднее, после аварии на заводе, он понял, что план ГОЭЛРО надо не только выполнять — его надо и защищать. Защищать от диверсий врагов, не желающих смириться с тем, что неграмотная, нищая, голодная Россия поднимается из разрухи, возрождает свое хозяйство, строит невиданное на земле общество — коммунизм.

Поэтому, когда Виктору предложили работать в ОГПУ, он внутренне был готов к этому. Так определилась его дальнейшая судьба. Ларцев стал чекистом…

— Ларцев! Кажется, вы задремали, — послышался возглас Наркевича. — Уха готова! Право, Ларцев, вас и у Тестова не угостили бы таким блюдом.

Открыв глаза и кивнув головой, будто соглашаясь, Виктор не стал говорить, что о московском ресторане Тестова он мог бы сказать лишь как тот старик из анекдота: «Сладки гусиные лапки! — А ты их едал? — Я-то не едал, да мой дядька видал, как их барин едал!»

Десяток лет тому назад, в Париже, Наркевич был несколько растерян — сказывалась оторванность от родины, — так, по крайней мере, говорил о нем Базов. Не выглядел столь уверенно, как сейчас. Тогда в Париже Базов встретился с Наркевичем и Жарковым, мечтающими о возвращении на родину. Они не участвовали в борьбе против Советской России, а, наоборот, были готовы всеми способами служить ей.

— Между прочим, — продолжал Наркевич, — у меня такое ощущение, что здесь, на заводе, у меня есть «ангел-хранитель».

— Довольно точное ощущение, — подтвердил Ларцев. — Но мы еще не закончили начатого разговора. Об этом потом. Меня интересует прежде всего сигнал, который вы получили.

— Пакет передал мне инженер фирмы «Континенталь» Рединг со словами: «От Габта из Берлина». И удалился… Я пока дешифровал лишь половину. Официальную часть. Она сделана нехитрым кодом абвера.

— Нехитрым?

— Да, — иронически улыбнулся Наркевич.

— А вторая часть?

— Ее зашифровал Жарков нашим старым русским кодом, для дешифровки нужна не одна книга, а две. На первом этапе получаешь практически только ключ ко второй книге с новым кодом. А второй книги в Златоусте нет.

— Я съезжу в Свердловск. Дайте мне их шифровку.

— Пожалуйста. Я принес книгу, оригиналы сообщений и дешифрованный текст. Остальное, надеюсь, сделаете сами… А уха готова. Прошу.

Ларцев положил книгу и бумаги в рюкзак.

Уха действительно оказалась восхитительной. Стерлядка таяла во рту, картошка и пшено в меру проварены, аромат и вкус бульона доставляли подлинное блаженство.

Ларцев ушел задолго до рассвета, чтобы успеть на утренний поезд.

Через несколько дней он постучался в кабинет Базова.

— Долгонько задержались вы в Златоусте, — встретил его Леонид Петрович. И подмигнул: — Ну конечно, охота, рыбалка — душу, наверное, отвели!

— Рыбалка была, сознаюсь, Леонид Петрович. И стерлядочка — что надо. Представьте, вышел я к этой речушке из лесу, а там у костра наш инженер уху варит. Как не попробовать, не поболтать. Вот это уха, скажу я вам! Такой еще нигде не пробовал.

— Ну а как Николай Степанович себя чувствует в этой далекой провинции? После Петербурга, Парижа, Берлина небось скучает? Не опустился ли?

— Что вы, Леонид Петрович, он там как дома. Для меня, говорит, этот десяток лет после Парижа и Берлина пролетел незаметно. Еще бы! Без дела не сидел. Восстанавливал производство, улучшал качество металла. Он там в своей стихии. Ему за пятьдесят, а выглядит молодо. Семья рядом: жена работает на том же заводе бухгалтером, дочь учится, музицирует. Глаза у Наркевича веселые, счастливые. Слова графа Игнатьева Алексея Алексеевича вспоминал: «Человеку, как и березе, легче расти на родной земле, и величайшим несчастьем для него является потеря им корней на своей родине». Цитирую точно… Да, я отдал несколько стерлядок зажарить на кухне. Правда, пришлось их подсолить, чтобы не испортились.

— Ты меня рыбкой-то не отвлекай, Виктор Иванович! — Базов шутливо погрозил пальцем. — Выкладывай инструкции Берлина и информацию Жаркова. Все расшифровал?

— В порядке, Леонид Петрович. Инструкцию абвера, адресованную их агенту «НС-13», Наркевич расшифровал быстро. Да она и небольшая, всего пятьдесят слов.

Базов углубился в чтение. Потом поднял глаза на Ларцева и сказал:

— Все эти годы немцы лихорадочно готовились к реваншу после поражения в первой мировой войне. Установили с нами дипломатические и торговые отношения и будто бы даже помогали нам строить электростанции. А как сформулировали задание: «От метода организации непрерывного аварийного состояния на электростанциях перейти к интенсивной подготовке крупных акций. Дело в том, что экономический потенциал Советов приближается пропорционально к росту новых сил в Германии и ее военному потенциалу…»

— Да, они откровенно высказываются в своей инструкции, — кивнул Ларцев. — Эта доверительность, Леонид Петрович, объясняется, по-моему, тем, что они обращаются к офицеру царской технической службы, а теперь своему агенту. Ведь они проверяли Наркевича двенадцать лет, и никаких подозрений он у них не вызывал.

— Это безусловно. Однако широкое поле деятельности намечается агенту «НС-13»! Отбор агентуры по своему усмотрению из кадров фирмы «Континенталь», внедрение на электростанции своих людей и, пожалуйста, — «исследование оборонительных и наступательных возможностей Советского Союза». Точнее говоря, военный шпионаж. Что ж, Виктор Иванович, видно, двенадцатилетняя спячка у Наркевича кончилась. Да и нам теперь успевай поворачиваться… Теперь, Виктор Иванович, покажите мне информацию нашего Жаркова.

Взяв пять страниц машинописного текста, Базов окинул довольным взглядом Ларцева и сказал:

— Это тоже по официальному шифру?

— Нет, этот код — изобретение бывшего военного атташе в Париже графа Игнатьева. Даже наш специалист поначалу, когда я ему показал цифры, кисло посмотрел на меня и сказал, что эту цифровую запись вообще никто не расшифрует.

Базов, не торопясь, прочел весь текст и довольный, весело потирая руки, поднялся из-за стола и прошелся по кабинету.

— Эта новость уже вторично подтверждается, — обратился он к Ларцеву, — оказывается, Габт действительно был в Москве «по делам фирмы». Однако… Он смелый.

— Он, Леонид Петрович, совсем обнаглел и в ближайшее время снова собирается к нам. Вот мы его и встретим, как его английского коллегу Сиднея Рейли.

— Э-э, Виктор Иванович, сейчас это не пойдет. Габт приедет с Гансом Мюллером. Выходит, он преследует двойную цель: проверить Жаркова — раз и в случае чего спрятаться за его спину — два. Ведь они должны отобрать самую надежную агентуру для «НС-13». Но сама передача, свидание с Наркевичем поручается Жаркову! Если Жарков провалится — Габт в стороне. Главное же тут другое: видимо, готовится окончательный разрыв торговых отношений. Национал-социализм в Германии растет как на дрожжах и уже подбирается к власти. И еще… Если мы возьмем Габта, а Мюллер явится в Берлин без него, то это будет провал Жаркова. Тут нужна ювелирная работа. Между прочим, вы заметили, как точно Жарков описывает схему организации диверсионной группы фирмы, перечисляет русскую агентуру, дает подробные выдержки из последнего доклада Бюхнера о диверсионных актах. Хотя в этом докладе многое желаемое выдается за действительное. Есть сообщение о немецком офицере Рединге, который передал Наркевичу пакет из Берлина. Он «работает» в фирме монтером, окончил специальную школу, хороший профессионал-подрывник. Жарков указывает на него как на самого опытного и опасного исполнителя диверсий. Жарков тоже сообщает о росте сил национал-социализма и их связях с твердолобыми в Англии — Чемберленом, Болдуином и партией тори. Английские консерваторы начинают переходить к прямой помощи Гитлеру. У них, оказывается, уже существует политический салон в замке Кливден, гостеприимная хозяйка которого — леди Астор, и они уже субсидируют Гитлера. По мнению Жаркова, нота о разрыве с нами торговых отношений в германских верхах — дело решенное. Мы должны быть начеку! — Пройдясь из угла в угол кабинета, Базов добавил: — Вы, Виктор Иванович, отправитесь в инспекционную поездку по наиболее крупным объектам, опекаемым фирмой. Необходимо выяснить их каналы связи и перекрыть их. Надо изолировать фирму от ее агентов. Потом… — Базов внезапно остановился.

В кабинет ворвался дежурный и, запыхавшись, доложил:

— Тревожный сигнал… в Континентальхаузе пожар. Загорелось основное здание.

Не сдержавшись. Базов стукнул костяшками пальцев по столу.

— Вот не вовремя!

— Вы не волнуйтесь, Леонид Петрович, — предупредил дежурный, — пожар локализован. Пожарная команда прибыла по вызову через десять минут. Видимо, загорание от короткого замыкания. Но это предположение.

— Виктор! — приказал Базов. — Немедленно в машину! В городскую команду. Через полчаса быть на месте. Осмотрите все сами. Может быть, немцы догадались о нашем наблюдении и подожгли умышленно, чтобы уничтожить все улики. Неужели мы что-то прошляпили?.. Дежурный! Немедленно оперативную группу в машину. Перекрыть район Континентальхауза. Внимательно наблюдайте, что и куда станут вывозить. И звоните мне оттуда.

ВСТРЕЧА С КРЖИЖАНОВСКИМ

Ларцев загорелся желанием пригласить на встречу с чекистами Глеба Максимилиановича Кржижановского. Партком ОГПУ помог ему получить согласие Глеба Максимилиановича. У Кржижановского было много дел. В 1929 году крупный ученый-энергетик избран вице-президентом Академии наук СССР. Одновременно он руководит Энергетическим институтом и Комитетом по высшему техническому образованию при ЦИК СССР. Он также член ЦК ВКП(б) и заместитель наркома просвещения РСФСР.

Г. М. Кржижановский

И все-таки Глеб Максимилианович выбрал время и приехал для беседы с чекистами.

В небольшом зале на эстраде с левой стороны сел Ларцев, с правой — член парткома ОГПУ М. И. Шкляр, а между ними — маститый ученый. На Кржижановском был скромный касторовый костюм, белоснежная рубашка с темным галстуком и черная профессорская шапочка. Опрятная седая бородка, тонкие усики. Он был еще не стар. Недавно, в январе 1932 года, ему исполнилось шестьдесят лет.

Шкляр представил гостя:

— Глеб Максимилианович — ближайший друг и соратник Ленина. Вместе с Владимиром Ильичем организовывал петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Член партии с 1893 года. На Втором съезде РСДРП заочно был избран членом ЦК. Активный участник революции 1905—1907 годов. Проектировал и строил первую в России электростанцию на торфе. После Октябрьской революции восстанавливал энергохозяйство Москвы. В 1920 году возглавил Государственную комиссию по электрификации России (ГОЭЛРО). Был первым председателем Госплана, участвовал в разработке первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР. Делегат нескольких съездов партии. Таковы, товарищи, основные вехи славной биографии Глеба Максимилиановича Кржижановского!

Раздался гром аплодисментов и возгласы: «Благодарим за встречу с нами…»

Резким взмахом руки Кржижановский остановил овацию и попросил члена парткома познакомить его с аудиторией.

— Я это сделаю с удовольствием, — произнес Шкляр. Он, видимо, волновался. Достал платок, вытер вспотевший лоб и продолжал:

— С левой стороны сидят чекисты, собранные со всего Союза на переподготовку. Хотя они, как видите, еще молоды, но уже имеют большой опыт борьбы с контрреволюцией. Правые ряды в основном заняты оперативными сотрудниками центрального аппарата. Это чекисты, которые, можно сказать, держат руку на пульсе всех наших отраслей промышленности. День и ночь они на страже безопасности работающих и строящихся предприятий, в том числе и предприятий энергетики.

— Мне определенно повезло, я попал в интересную аудиторию, — тихим голосом заметил Кржижановский. И уже громче сказал, обращаясь к залу: — В августе двадцать седьмого года в Карелии, близ Петрозаводска, были задержаны переброшенные из Финляндии две группы террористов-диверсантов, которые имели задание, кроме прочего, взорвать Волховскую гидростанцию. Может быть, здесь есть кто-либо из чекистов, участвовавших в их поимке? Ответьте, пожалуйста!

Наступило молчание…

Член парткома посмотрел в зал, кого-то выискивая, потом спросил:

— Товарищ Кайве, почему молчите, встаньте, прошу вас!

Один из чекистов медленно поднялся и, смущаясь, произнес:

— Ну что вы, ведь не я один участвовал в задержании. Нас было трое. Одного террористы убили. Это были матерые белогвардейские офицеры. Посланы из Парижа. Хорошо вооружены. Несли взрывчатку на Волховскую гидростанцию.

— А как же вы сумели их задержать — вдвоем четверых?

— Когда они убили моего товарища, я понял, что без применения оружия не обойтись. Стреляю я хорошо, вырос в семье охотника. Ранил диверсантов в ноги, положил на землю. Потом вдвоем мы обезоружили их, перевязали и доставили из леса на волокушах.

— Герои, спасли электростанцию! Спасибо вам от имени советских энергетиков, — тепло сказал Кржижановский и добавил: — После этого случая Совет Труда и Обороны принял постановление, которым охрану промышленных предприятий и государственных сооружений, имеющих особое значение для обороны страны, возложил на войска ОГПУ. И это дало хорошие результаты.

— А может быть, здесь есть товарищи с Кавказа, которые знают о диверсии двадцать седьмого года на грозненских нефтепромыслах? — продолжал Кржижановский.

Не ожидая вторичного приглашения, быстро поднялся рослый кавказец.

— Мамедов! — представился он и быстро, с акцентом, заговорил: — Да, нам стыдно, грозненским чекистам. Просмотрели диверсантов и допустили взрыв нефтяного бака, правда небольшой емкости. Но мы его тут же потушили. Два года искали диверсанта и только в двадцать девятом году поймали в Баку. Он оказался американским разведчиком. Мы у него изъяли самовозгорающиеся фосфорные шарики, которые он намеревался забросить в нефтяные баки.

— А может быть, среди вас есть «угольщики», которые участвовали в раскрытии «Шахтинского дела»?

В правом ряду поднялся молодой чекист и представился:

— Александр Полонский. Работал уполномоченным в Шахтинском отделе ГПУ. Участвовал в операции по захвату шахтинских вредителей. Нам очень помогли сами шахтеры. Без них мы бы не раскрыли заговор. Но плохо то, Глеб Максимилианович, — чекист вдруг перевел разговор на другое, — что меня после выпуска из школы ОГПУ оставили работать здесь, в Москве, в центральном аппарате. С семнадцати лет я работал в ЧК на юге, на Северном Кавказе, там мне все знакомо, а здесь все ново. Поговорите, пожалуйста, с товарищем Менжинским, пусть меня направят обратно на Северный Кавказ.

— А многих из вас оставили в Москве? — спросил Кржижановский.

— Только трех, — ответил Полонский.

— Ну и ну… — рассмеялся Кржижановский, — не хочет работать в центральном аппарате, в Москве. Вы уж сами поговорите с Вячеславом Рудольфовичем о своем провинциализме.

Полонский, садясь, с виноватой улыбкой тихо сказал:

— Спасибо, может быть, и поговорю.

В наступившей тишине Кржижановский острым взглядом рассматривал присутствующих, как бы собираясь с кем-то из них еще поговорить. Но думал он о другом: «Какая интернациональная плеяда чекистов собралась здесь! Ведь представлены почти все районы Союза Советских Социалистических Республик. Вон сидят украинцы в вышитых рубашках, вон — черные, загорелые представители Кавказа, донцы с чубами, среднеазиатцы в тюбетейках, казахи… — многонациональное братство».

Потом он разглядел в последнем ряду своего знакомого Борисова. Повернулся к Ларцеву и заметил:

— Это хорошо, что среди вас, чекистов, есть дипломированные энергетики. Охрана промышленности станет более квалифицированной. И нам, старым партийцам, специалистам, они будут вполне надежной сменой.

— Товарищи, какие есть вопросы к Глебу Максимилиановичу? — нарушил тишину член парткома.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших встречах с Лениным.

— Мои встречи с Владимиром Ильичей, мои беседы с ним были особенно значительными событиями в моей жизни, событиями радостными, этапными. Мы познакомились в Петербурге, куда я семнадцатилетним юношей приехал из Самары поступать в Технологический институт. Конкурсные экзамены выдержал успешно. Год, прожитый среди прогрессивно настроенных петербургских студентов, убедил меня в необходимости поиска революционных путей. Уже в девяносто первом году я был деятельным участником студенческого подполья тех времен, ярым читателем нелегальных студенческих библиотек, неистовым почитателем Маркса и робким пропагандистом среди небольшого круга петербургских рабочих. В ноябре девяносто третьего года произошла моя первая встреча с Владимиром Ульяновым. Это случилось на собрании марксистского кружка, где обсуждался его реферат «О рынках». Помню, я вскочил с места и выпалил:

— «Друзья народа» говорят, что капитализм в России развиваться не может, потому что крестьяне бедны и беднеют еще больше…

— Наоборот! Как раз наоборот! — раздалась в ответ четкая реплика Ульянова.

Это был молодой человек с большим крутым лбом, с рыжеватой бородкой на худощавом лице. Овладев собой, он терпеливо пояснил:

— Суть вовсе не в обеднении вообще, а в разложении крестьянства на буржуазию и пролетариат. Обедневший крестьянин превращается в наемного рабочего. Он продает рабочую силу и покупает предметы потребления. С другой стороны, средства производства, от которых он теперь «освобожден», собираются в руках немногих и становятся капиталом, а произведенный продукт — товаром, который предназначен для продажи… Что это, если не создание внутреннего рынка для развития капитализма? И если это не так, то почему массовое разорение крестьян после реформ сопровождалось небывалым в России ростом производства — и сельскохозяйственного, и кустарного, и заводского? Вопли о гибели нашей промышленности из-за недостатка рынков, — продолжал Ульянов, — не что иное, как маневр русских капиталистов, которые толкают правительство на путь колониальной политики…

Убежденность молодого Ульянова и умение просто говорить о сложном всех беспредельно к нему расположили. Никогда еще не приходилось нам встречать человека, настолько превосходящего нас и по теоретической подготовленности и по осведомленности о тогдашней российской действительности…

Оглядываясь назад и вспоминая тогдашнего двадцатитрехлетнего Владимира Ильича, я ясно теперь вижу в нем особые черты удивительной душевной опрятности и того непрестанного горения, которое равносильно постоянной готовности к подвигу и самопожертвованию до конца. Прошло немного месяцев моего знакомства со Стариком — такую кличку получил Владимир Ильич за обнаженный лоб и большую эрудицию, — как я уже начал уличать себя в чувстве какой-то особой полноты жизни именно в его присутствии, в дружеской беседе с этим человеком. Уходил он — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку… И началось… вместе деремся с народниками, вместе подбираем самых развитых, смекалистых рабочих в марксистские кружки. Вместе «открываем им глаза» и идем дальше в массу. Владимир Ильич требовал перехода от занятий с небольшими кружками избранных рабочих к воздействию на более широкие массы пролетариата Петербурга. С этой целью он объединил в Петербурге все марксистские рабочие кружки в один «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»…

Но над нами явно сгущались тучи, и восьмого декабря девяносто пятого года глубокой ночью мы очутились в тюрьме, в одиночном заключении. Несмотря на крайне суровый режим тогдашней «предварилки», нам все же удалось вступить в деятельную переписку друг с другом. Получить и прочесть письмо Владимира Ильича — это было равнозначно приему какого-то особо укрепляющего и бодрящего напитка, это означало немедленно подбодриться и подтянуться духовно. Такой же духовной опорой Владимир Ильич был для всего нашего кружка во время пребывания в ссылке в Восточной Сибири. Мы с членом «Союза» Старковым были определены на жительство в село Тесинское Минусинского округа, а он — в село Шушенское, расположенное от нас на расстоянии ста верст. Это не мешало нам находиться в постоянном общении. Ездили друг к другу в гости, охотились, спорили, пели революционные песни… — Глеб Максимилианович сделал паузу, передохнул и продолжал: — Прошло время. Ссылка кончилась. Я получил разрешение работать на Сибирской железной дороге, а Владимир Ильич уехал за границу — организовывать «Искру», партию. На Второй съезд я не попал — невозможно было выбраться из России. На местах мы ловили каждое слово, доходящее трудным путем из Лондона. Там родилась партия! В ее первый Центральный Комитет, состоящий всего из трех человек, заочно выбрали и меня. И вдруг… первейшим результатом партийного съезда оказался раскол в группе редакторов «Искры», причем Ленин должен был очутиться в полнейшем одиночестве. Он слал из Женевы письма, одно тревожнее другого. Писал, что абсолютно никакой надежды на мир больше нет. Мартовцы отравили всю заграницу сплетней, перебивали связи, деньги, литературные материалы и прочее. «Война объявлена, и они… едут уже воевать в Россию. Готовьтесь к легальнейшей, но отчаянной борьбе…»

Ильич писал мне в Россию: «Дорогой друг! Ты не можешь представить себе, какие вещи тут произошли, — это просто черт знает что такое, и я заклинаю тебя сделать все, все возможное и невозможное, чтобы приехать… Суть — та, что Плеханов внезапно повернул… и подвел этим меня… и всех нас отчаянно, позорно. Теперь он пошел, без нас, торговаться с мартовцами, которые, видя, что он испугался раскола, требуют вдвое и вчетверо… Плеханов жалко струсил раскола и борьбы!» «…Я вышел из редакции окончательно. «Искра» может остановиться. Кризис полный и страшный…»

И, добыв надежные документы, я выехал за границу. Хотя — стоп! Дальше говорить на эту тему не буду. Получается как бы мое самовосхваление. Вы слушатели школы и изучайте, пожалуйста, историю партии по книгам Ленина. Жаль, что здесь нет Вячеслава Рудольфовича, он немного прихворнул. Я убежден, он меня поддержал бы. Менжинский никогда и нигде не выпячивает свою фигуру. Он больше всего боится быть нескромным, боится, как он говорит, «пристегнуть свое имя» к выдающимся деятелям Коммунистической партии. Помню, в двадцать седьмом году, в первую годовщину со дня смерти Феликса Эдмундовича, по просьбе редакции «Правды» он написал статью «Воспоминания о Дзержинском». С такой же просьбой товарищи из редакции обратились к Менжинскому в пятую годовщину со дня смерти Феликса Эдмундовича. Менжинский откликнулся на просьбу «Правды» короткой статьей «Два слова о Дзержинском», но предпослал этому свое письмо: «Товарищи из «Правды» упрекнули меня, что я не пишу о Дзержинском. Мне писать воспоминания о Дзержинском — не избежать упоминания о себе, а это значит присоединить свое имя к одному из крупнейших деятелей нашей партии… Пусть по выбору Дзержинского мы работали вместе, работали долго, дружно, близко — факт известный, но это не дает мне права держаться за его… френч и по крайней мере раз в год заявлять на весь мир — вот близкий соратник Дзержинского. Вот он я!»

— Расскажите нам, пожалуйста, еще о борьбе с меньшевиками! — раздались голоса из зала.

— Ну что же, по приезде в Женеву я встретил озлобленных Мартова и Плеханова. Они объединились против Ленина. Спор шел по первому пункту Устава. Я пытался всех как-то примирить. Но куда там! Ленин был незыблем: «России нужна партия революционеров, а не соглашателей!» Каюсь, что тогда, примиряя стороны, я проявил политическую близорукость. Дальнейшие события показали, что зорким в историческом смысле оказался только один Владимир Ильич. Ведь он воевал с опаснейшим врагом революции — оппортунизмом. Не объединение с меньшевиками было нужно, а полный и окончательный разрыв, полное и окончательное размежевание. И если гениальность заключается в предвидении событий, то именно в этом раннем распознавании революционного грехопадения меньшевиков с особой наглядностью сказалась гениальная историческая прозорливость Ленина!

Кржижановский взволнованно походил по сцене, перевел дыхание и продолжал:

— А сейчас, товарищи, мне хочется перейти к временам более близким — к нашим послереволюционным годам. Это было трудное время… Вы помните: полфунта хлеба на два дня, рабочим дополнительно пять осьмух на день. По детским карточкам — варенье и клюква… Вспоминаю такой случай. Я шел как-то по Лубянке. Вдруг мое внимание привлекли санки, застрявшие на переезде. На санках лежали мешки, должно быть, с картошкой. Человек в шубе, тяжело дыша, тужился сдернуть их с места, но никак не мог. Я взялся за веревку, дернул — и едва устоял на ногах: санки оказались совсем легкими! Оглянулся: батюшки! Знакомый… Меньшевик. «Христос», как мы его называли, проповедник мирной революции. И тут же вместо приветствия я спросил невпопад:

— Неужели больше некому привезти?

— Да вот… — «Христос» узнал меня, тоже растерялся и, как бы оправдываясь, начал объяснять: — Просто решил прогуляться, сочетать приятное с полезным. Думал, не тяжело будет. Это еловые шишки — последний крик социализма! Шишки по удостоверениям домкомов о нуждаемости в топливе!

Я с любопытством разглядывал давнего знакомого. Какая гримаса эпохи! А ведь были — были! — и питерские кружки и распространение первых номеров «Искры». Сколько всего встало теперь между нами!

— Да, вот так, — как бы отвечая на мои мысли, вздохнул «Христос». — У меня никогда не было никаких привилегий, кроме одной: страдать вместе с рабочими так же, как они. И теперь я хочу либо вместе с ними оказаться правым, либо ошибаться только вместе с рабочим классом.

Я отвечал ему:

— Октябрьская революция, по твоему глубокому убеждению, была «ошибкой пролетариата», но тогда ты почему-то не пожелал «ошибиться» вместе с рабочим классом. Нет! Наоборот. Твои собратья пошли с контрреволюцией, с белочехами, с Колчаком и прочими «честными демократами» против рабочего класса. Не знаю, в чем теперь ты собираешься «ошибаться» вместе…

В это время закрытый автомобиль прогудел около нас и, свернув, затормозил перед глухими воротами ВЧК.

— Вот так, — произнес «Христос», — вся механическая тяга тратится на подобные перевозки. Не до топлива, когда надо свозить в кутузки соль земли — интеллигентных созидателей!

Этого уже я, товарищи, не мог пропустить мимо ушей и заявил ему:

— Когда бьют вас, вы вопите — «красный террор», «ужасы чрезвычайки», а когда бьют нас, вы тут же заявляете — «что поделаешь, на войне как на войне».

«Христос» повернулся к высокому серо-зеленому дому, возле которого мы стояли.

— Нет! Абсолютно нет! Где есть ЧК, там нет и не может быть созидательного интеллекта. Вы убедитесь в этом, как только вам понадобится не расстреливать, а строить.

— Нет и не может быть созидательного интеллекта, говоришь? А изыскания на знаменитых Днепровских порогах, которые мы ведем несмотря на то, что район работ непрерывно подвергается набегам петлюровцев, белогвардейцев?.. Или щедрое финансирование электрической станции под Каширой — пятнадцать миллионов рублей — в разгар нашествия Деникина? Или направление инженера Винтера в Шатуру. Отпуск Советом Народных Комиссаров десяти миллионов рублей и драгоценного продовольствия прошлой голодной зимой, признание постройки этого электрического гиганта срочной работой государственной важности?! Мы уже воплощаем в жизнь проект инженера Графтио — обогревание и освещение Питера за счет Волхова, а ведь он, этот проект, раньше пылился по царским канцеляриям. А мы теперь не шумим и не хвастаем, а делаем. И еще гордимся, что у нас есть не только ЧК, но и ЦЭС — Центральный электротехнический совет, а еще — Электрострой. И скоро будет много новых различных «строев». Будет!.. Да, товарищи, я так и сказал ему — будет!

В аудитории раздались горячие аплодисменты.

— Позвольте мне сказать слово об этой самой «соли земли» — «интеллигентных созидателях», — поднялся немолодой чекист. — Прянишников, Сергей, — отрекомендовался он.

— Говорите, — разрешил член парткома.

— Пролетариат в революцию был очень сдержан и мягок, а наша революция — слишком гуманна и добра. Посудите сами, вот мы сейчас изучаем архивы и видим: Чрезвычайной комиссией за восемнадцатый-девятнадцатый годы освобождено пятьдесят четыре тысячи арестованных. С них брали честное слово, что они прекратят борьбу с Советской властью. Подчеркиваю — отпускали под честное слово, несмотря даже на то, что при их задержании погибло около трех тысяч сотрудников ЧК. Освободили даже Пуришкевича, который дал честное слово благородного человека, что слагает оружие. А сколько же еще голов потом загнал в петлю этот «благородный человек»! Я прошел всю гражданскую войну, — продолжал чекист, — и своими глазами видел, как эти меньшевистские «интеллигентные созидатели» оставляли в городах России разрушенные заводы и трупы рабочих. Только в Елизаветграде расстреляно пять тысяч рабочих. Целые баржи на Волге и Каме, нагруженные трупами… И они еще, эти меньшевики, позволяют себе говорить об «ужасах» ЧК!

Потом кто-то еще поднял руку. Встал молодой, рослый чекист.

— Что вы хотели, товарищ Куликов? — спросил Шкляр.

— Видимо, за такого вот меньшевика я получил от товарища Дзержинского пять суток гауптвахты.

— Интересно, расскажите, как это было? — заулыбавшись, попросил Кржижановский.

— Я был оперативным дежурным, и при мне привезли арестованного видного меньшевика. Поместили его в отдельную камеру. «Как он попросится на допрос, тут же приведете его ко мне», — предупредил Дзержинский. Прошло несколько дней… я опять дежурил. И наконец от арестованного поступило письмо. В нем было много всяких ультиматумов, а в конце он просился на «беседу» к Дзержинскому. Феликс Эдмундович в эту ночь был на операции. Пришел к утру уставший. Я его пощадил и не передал тут же заявление меньшевика. Отдал только в следующую ночь, когда он немного выспался. Дзержинский строго спросил, почему не отдал тотчас?

— Пожалел вас, Феликс Эдмундович, вы же столько не спали.

— Но я вас не пожалею. За халатность пять суток гауптвахты! — И добавил: — Нельзя давать повод меньшевистскому лидеру обвинять нас в советском бюрократизме… Выходит, он прав — полтора суток шло письмо с нижнего этажа до моего кабинета. Так нельзя!

Кржижановский рассмеялся.

— Прав, конечно, прав был Феликс Эдмундович.

— Безусловно прав! — согласился и Куликов. Потом привстал и добавил: — Когда меньшевика отпустили «под честное слово» и я сопровождал его до границы, он держал себя самым наглым образом. В нем ничего не было похожего на «интеллигентного созидателя». Он мне, потомственному рабочему, чуть не плевал в лицо, называя жандармом.

— Успокойтесь, товарищ Куликов, они, меньшевики, теперь поливают грязью всю Советскую Россию. Но, как говорится: «Собака лает, а обоз идет», — заключил Кржижановский под общий смех. — У вас в вестибюле, товарищи, я видел стенд, посвященный ленинскому плану ГОЭЛРО, и порадовался как энергетик и как член комиссии, которая этот план разрабатывала. И вот что я хочу сказать вам в заключение, мои молодые друзья. Вы все прекрасно знаете, что наперекор исключительным трудностям план ГОЭЛРО был за десять лет в своих решающих статьях выполнен и перевыполнен. Этот план как бы устанавливал рельсы, по которым шел весь наш гигантский культурно-хозяйственный поезд с тем оснащением, которое должно было радикально преобразовать все хозяйство и всю культуру Страны Советов. Ленинский план электрификации России получает дальнейшее развитие и конкретизацию в разрабатываемых Коммунистической партией пятилетних планах индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, планах строительства коммунизма. Впереди, товарищи, у нас много работы: творить, строить и защищать наши великие завоевания!

РАЗНОС

На пограничной станции Негорелое в толпе иностранцев, направлявшихся на таможенный досмотр, обращали на себя внимание два пассажира. Они не походили на других иностранцев, прибывших в Советскую Россию всерьез и надолго — с женами, детьми, нагруженных баулами, чемоданами, картонками и многочисленными свертками.

Эти двое, одетые безукоризненно, шли не торопясь, попыхивая трубками, от чего на их лицах застыло полупрезрительное выражение. Носильщик играючи нес за ними два небольших кожаных чемодана.

Не выпуская трубок изо рта, респектабельные иностранцы предъявили паспорта. Один из них значился членом директората немецкой фирмы «Континенталь» Генрихом Габтом, другой — акционером фирмы Гансом Мюллером.

Процедура досмотра прошла быстро, без заминки. В чемоданах коммерсантов лежали только предметы туалета и много рекламных каталогов фирмы. Через несколько минут они вышли из таможенного зала и заняли свои места в комфортабельном двухместном купе международного вагона.

Остро стреляя глазами в каждого встречного, Габт заметил Мюллеру:

— Вы, Ганс, правильно сделали, что предложили таможеннику «на чай». Этим вы дали понять, что первый раз едете в Советскую Россию и вам неизвестно, что русские теперь чаевых не берут.

— Зато польские таможенники содрали с нас почти английский фунт и, нахалы, даже наши марки не взяли, считают, что они обесценены.

— Иначе было нельзя, — объяснил Габт. — Не отвали мы им такой куш, уже не на чай, а на шнапс, они бы ножницами перекроили все наши каталоги.

Перронная посадочная сутолока постепенно затихала. Носильщики, словно почетный караул, стояли вдоль состава. То один, то другой из них снимал фуражку, вытирая пот со лба, — августовское солнце грело щедро.

Небрежно бросив на стол кучу каталогов, Габт нажал кнопку звонка.

Вошла миловидная молоденькая проводница. Форма сидела на ней как влитая.

— Что господам угодно? — спросила она на хорошем немецком языке.

Ганс посмотрел на нее теплым взглядом, а Габт отрывисто спросил:

— Можно убрать чемоданы, чтобы они нам здесь не мешали?

— Пожалуйста! Вы закройте замки, и я вынесу их к себе в купе.

Габт щелкнул застежками, но не стал запирать замки. Проводница унесла чемоданы, а Мюллер удивленно поднял брови и спросил полушепотом:

— Зачем вы это сделали? Чемоданы могли спокойно лежать на верхних багажных полках.

— Ганс, вы еще не знаете нынешних русских, — также шепотом ответил Габт. — Их надо уметь расположить к себе доверием. В вагоне обязательно едет агент ГПУ. Он пороется в наших чемоданах и убедится, что двойного дна нет. И мы будем спокойно себя чувствовать. Зачем дразнить советскую контрразведку?

— Но вы, Генрих, неосторожно разбросали по столу каталоги. Ведь в них заделаны документы, — заметил Ганс.

— Ничего! Кстати, вот сюда, в эту обложку, вложен ваш русский паспорт, в другую — удостоверение сотрудника советского торгпредства в Берлине. Оно вам понадобится при поездке на родину. Третье удостоверение вот в этом каталоге — по нему вы значитесь уполномоченным Ростовской конторы по сбору и сбыту металлолома. Это вам пригодится для поездки в Златоуст, на встречу с «НС-13».

Габт снова бросил каталоги на стол и поймал недоумевающий взгляд Мюллера.

— Вы не удивляйтесь, Ганс! В нынешней России все должно быть на виду. Контрразведка всегда по привычке ищет то, что далеко спрятано… Кстати, выйдем в коридор. Вы будете любоваться вашим русским пейзажем, а я посмотрю, на всякий случай, кто наши соседи по купе.

Жарков, не отрываясь, глядел в окно. Ему было радостно и тоскливо. Перед его взором проплывали деревни, низенькие, под соломой и дранкой избушки. Все это было как во сне и пьянило его. Но появилось в пейзаже и нечто новое. Сначала он не мог уловить что. Потом понял — поля. Огромные золотые поля, а не клочки земли, изрезанные бурьянной чересполосицей. На одном из полей он увидел жнейку, которую тянули не лошади, а трактор. «Колхозы… Коллективизация…» — едва не вслух произнес Жарков. На лбу у него выступил холодный пот, когда он подумал, что через четырнадцать дней он опять окажется далеко от своей родины…

— Ганс! — шепнул ему на ухо Габт. — Наши соседи по купе — немцы. Кажется, коммунисты. Едут со всем скарбом. Не иначе — бегут от Гитлера. Это уже неплохо. Национал-социализм еще покажет себя!

Он бросил взгляд в сторону купе проводника, куда вошел какой-то пассажир, и быстро зашептал:

— Черт возьми! Лицо знакомое… Я его где-то видел. И он почему-то на меня изучающе посмотрел. Похоже, за нами наблюдает сотрудник ГПУ.

Достав из кармана трубку, Мюллер с излишним усердием принялся набивать ее табаком.

Габт на минуту задумался, потом решительно сказал:

— Так! Кое-что в программе нам необходимо изменить. Я с вами не должен нигде появляться.

— Что? Как это так? — Мюллер покосился в сторону шефа, который тоже набивал трубку — нервно, просыпая табак. Губы Габта побледнели.

— План надо изменить, Мюллер. Вы поедете в Златоуст на связь с «НС-13» по советскому паспорту, как русский, а мне придется волочить на «хвосте» сотрудника ГПУ. Выходит, вся моя деятельность в России на сей раз парализована. Теперь мне придется сидеть безвыездно в Континентальхаузе или в посольстве и ждать ваших шифрованных сообщений.

— Не преувеличиваете ли вы опасность, Генрих?

— Вернемся в купе, — приказал Габт.

Он был взбешен и обескуражен. Он прекрасно понимал ситуацию. В его положении вояж по России — дело слишком рискованное. Но существовала другая сторона медали. По возвращении в Берлин — если он вернется — придется доложить начальству, что всю работу по выполнению задания проделал русский Жарков. Конечно, если Жарков удачно справится с трудным делом. На этот счет у Габта были большие сомнения. И все-таки он подумал: «Неужели какому-то Жаркову повезет больше, чем его учителю? Во всяком случае, надо позаботиться о том, чтобы плоды предстоящей операции оказались в его, Габта, руках».

— Да вы меня не слушаете, Генрих? — вывел его из задумчивости Мюллер-Жарков.

— Напротив, — не зная, о чем идет речь, солидно кивнул головой Габт.

— Как же я теперь приму вашу старую агентуру и передам ее на связь «НС-13»? — терпеливо повторил вопрос Мюллер.

— С вами, Ганс, поедет Борисов, он все знает. А потом вы будете инспектировать агентуру, которую приобрел «НС-13». Поймите, дорогой Ганс! Мне необходимо быть очень и очень осторожным. Я ведь в России не раз бывал. Правда, сейчас никто не знает, что я полковник абвера. Но, согласитесь, глупо рисковать. Думаю, на меня в ГПУ давно уже заведено досье.

Слушая разглагольствования струсившего шефа, Жарков решил, что такой поворот устраивает его во всех отношениях.

Вечером следующего дня экспресс Негорелое — Москва подошел к перрону Белорусского вокзала. Прибывших приветливо встретил Бюхнер. Через полчаса машина с гостями въезжала в ворота Континентальхауза.

…Габту все здесь было знакомо, поэтому, развалившись в кресле у камина, он спросил:

— Вы что, обновили колонны в вестибюле?

— Да, — ответил Бюхнер как можно беспечнее, — пришлось их заменить. Старые обгорели во время пожара.

— У вас был пожар?

— Недели две тому назад.

Габт пытался пошутить:

— Уж не пытались ли поджечь ваш Континентальхауз чекисты?

— Что вы! Это натворил Фишер, — рассмеялся Бюхнер. — Он подвел к сейфам ток высокого напряжения. Произошло короткое замыкание, начался пожар. Пришлось вызвать пожарную команду.

Лицо Габта окаменело, глаза стали ледяными. Под взглядом начальства Бюхнер вытянулся в струнку.

— Почему не сообщили? Почему Кнапп молчал? Вы офицеры немецкой разведки или приготовишки?

Бюхнер как-то сразу осунулся, сник, а Габт побагровел и, не задумываясь особо, осыпал бранью провинившихся. Мюллер с интересом наблюдал эту сцену.

— Вы безмозглые идиоты! — бушевал Габт. — Ведь пожарники могли сфотографировать все ваши помещения.

— Мы от них не отходили, герр Габт, — оправдывался Бюхнер. — А вот Фишер сам их всех незаметно сфотографировал. Вот, пожалуйста…

Бюхнер открыл ящик бюро и передал снимки полковнику. Тот принялся пристально рассматривать их и, перекладывая, остановился на одном. Вдруг лицо его перекосилось. Габт вскочил и прошипел, повернувшись к Мюллеру:

— Ганс! Я же вам говорил еще в поезде, что за нами следят. Здесь… посмотрите, на фотографии тот же человек, которого я видел в вагоне.

Мюллер внимательно посмотрел на снимок и хладнокровно подтвердил:

— Да, это, несомненно, он, я тоже его запомнил.

Габт взволнованно прошелся по гостиной:

— Куда девался Фишер?

— Он там коктейли для вас готовит, — пролепетал Бюхнер, — какие-то особенные.

— К черту коктейли!

Пусть немедленно явится сюда. Вскоре в гостиную, снимая на ходу фартук, вбежал Фишер.

— Слушаю вас, герр Габт.

— Скажите, когда вы фотографировали группу пожарников, лицо вот этого, долговязого, хорошо запомнили?

— Да. Я его помню. Он как инженер выяснял причины пожара и проверял электропроводку.

— Он ходил по зданию, может быть, фотографировал? Осматривал расположение комнат? — Габт не спускал с Фишера тяжелого напряженного взгляда.

— Н-нет! Я ведь неотлучно находился рядом. Он больше интересовался состоянием проводки и распорядился о ее замене. Уверяю вас, он никак не мог что-либо сфотографировать.

— Все равно не успокаивайтесь! — воскликнул Габт. — Это, несомненно, чекист, он меня всюду преследует. Бюхнер, распорядитесь, чтобы мне немедленно подали машину. Я отправляюсь в посольство. Там надежнее. Все встречи будем проводить там. Теперь о вас, Ганс. Решено! Вы сегодня же ночью переоденетесь, возьмете советский паспорт, выберетесь отсюда и направитесь по разработанному в Берлине маршруту. О каждом перемещении будете сообщать телеграфом до востребования на условленные фамилии. Кнапп будет передавать эти сведения в Берлин.

Поздно вечером Виктор Ларцев докладывал Базову:

— Все прошло удачно, я навел страху на Габта. Нарочно показался ему в их вагоне, а здесь, в Континентальхаузе, ему, несомненно, показали мое фото. Пусть теперь не мешает работать Жаркову.

— Где Габт сейчас?

— Поехал укрываться в немецкое посольство.

— Да… — медленно проговорил Базов. — Жаль. Упускаем такого опасного врага. Но если мы его возьмем, последует провал «НС-13». И наш Жарков может там у них погибнуть. А Габт… Он, видимо, сам уже выйдет из игры. Постарел, бестия! Нервы у него сдают…

ТРЕВОЖНЫЙ ВЕЧЕР

Возбужденное настроение не покидало Анну ни на минуту. Она решила, что надо действовать активнее, хотя никаких указаний на этот счет от Базова не получала. День ото дня ее все больше занимали таинственные совещания Бюхнера и Фишера, которые велись в гостиной, расположенной как раз под ее комнатой.

И Анна решилась на хитрость. После пожара в Континентальхаузе местами была повреждена осветительная проводка, и над чашкой люстры в гостиной образовалось отверстие, которое еще не было заделано. В комнате Анны это отверстие прикрывал давно лежащий здесь ковер.

После ужина Анна, как обычно, отправилась наверх, в мезонин. Оставив ключ в замочной скважине, чтобы обезопасить себя от подглядывания, она откинула ковер и приникла к отверстию ухом. «Слуховой аппарат» получился отличным, и она сразу же услышала очень важный разговор.

— И все-таки я считаю, что доложить о наших подозрениях консулу Кнаппу необходимо, — чеканил слова Бюхнер.

— Чепуха! Поверь мне — чепуха! — Фишер говорил весело, и Анна поняла, что он уже под градусом. — Надо проверить еще раз Маринову. Только и всего!

— Чем больше ты путаешься с бабами, тем глупее становишься. Проверять еще раз, как ты советуешь, Франц, — бессмысленно.

— Безусловно. Тем более что зашифрованные документы хранятся и у тебя «где-то», и у меня «где-то» в комнатах. Разве не так? И этой бабе легко взять бумаги, находящиеся в комнатах.

— Они зашифрованы.

— Да! Но в ГПУ не дети!

— В чем ты конкретно ее подозреваешь, Иоган?

— Трезор покусал твою пассию около сейфа…

— Ну и что?

— Причем бросился на нее — значит, сейф ее интересовал.

— А может быть, она взбесила Трезора. Он ведь бросился и на меня, Иоган. И я убил его…

«Бежать! — подумала Анна. — Бежать от всего… От всего запутанного, грязного, что окружает ее тут, в Континентальхаузе. Бросить все и бежать!»

Но тогда она предаст людей, поверивших ей, — Базова, Ларцева. Да только ли их? Она бросит начатое дело на полдороге и провалит всю работу по раскрытию шпионской сети. При первых же признаках тревоги эти люди поменяют документы и обличье, скроются, убегут за границу, найдут прибежище в посольстве. Без поимки их с поличным у чекистов будут связаны руки.

Она, Анна Маринова, должна узнать конкретные планы врагов. У них что-то намечается. Только тут, в Континентальхаузе, есть возможность узнать, что собираются предпринять эти лица, выдающие себя за коммерсантов.

Вскоре Анна вновь воспользовалась «слуховым аппаратом». Это был вечер приезда в Континентальхауз Габта и Мюллера. Анна слышала истерику Габта, с удивлением узнала, что Мюллер вовсе не Мюллер, а русский офицер, продавшийся немцам! У него, как он сам сказал, были отличные документы, и он собирался инспектировать русскую агентуру на местах, побывать на Дону, на Урале.

Вскоре за Габтом пришла машина из посольства, и он уехал. Бюхнер предложил Мюллеру коктейль, но тот отказался. Не стали пить и остальные — в угоду достаточно высокому гостю из Берлина. Что гость высокий, Анна поняла по тому, что Мюллер, или как его там, довольно бесцеремонно отчитал Бюхнера и Фишера.

— Сами понимаете, господа, сейфы абвера с досье на агентов в России практически пусты. Бывшие сановники, бывшие фрейлины, бывшие министры либо обитают за границей, либо вообще не у дел. Среди «спецов», как говорят русские, мы пока не имеем особого успеха… Те, кто числится в нашей картотеке, скорее, деляги, огрызки нэпа, но не ученые, не инженеры. Да и таких единицы, и практической пользы для нашего дела от них ожидать трудно. Больше пяти лет вы вели только подготовительную работу! Нужен широкий размах и масштабные операции. Предупредите своих агентов на Днепрогэсе, Волхове, Могэсе, бакинской «Красной звезде», на Урале — в Златоусте, Свердловске, Челябинске, — чтобы они были осторожны и не занимались мелочами. Надо готовиться к будущему…

— Вы не представляете себе, герр Мюллер, всей трудности работы с русскими, — возразил Бюхнер.

— Я — русский, господа! — отрезал Мюллер. — А вам надо приложить все усилия, чтобы более успешно осуществлялась подготовка наших операций.

— Легко, сидя в Берлине, планировать операции, — обиженно протянул Бюхнер.

— Операции планировались на основе ваших донесений, — парировал Мюллер. — Если ваши донесения соответствуют истине — задание осуществимо.

…Анна потерла пальцами переносицу, но это не помогло, и она громко чихнула. В гостиной повисла тишина.

— В мезонине живет секретарша фирмы, — пояснил Фишер.

— Не слон же она, чтобы так чихать. Не слишком ли у вас тонкие перекрытия в доме?

Бюхнер пробормотал нечто неразборчивое.

Маринова застелила ковер и нервно прошлась по комнате.

Она понимала, что после этой глупейшей случайности ей нельзя оставаться в Континентальхаузе. Надо же ей было выдать себя! Но уйти вот так сейчас, с бухты-барахты, тоже опасно. Уж тогда-то их подозрения подтвердятся окончательно. Что же делать? Что делать?

Размышления Анны прервал стук в дверь.

На пороге стоял Фишер с конвертом в руках.

— Это надо срочно отвезти в Москву.

— Но ведь поздно. Я не успею вернуться.

— Переночуете в посольстве.

— Тогда мне придется взять… кое-что из вещей. Надо будет переодеться, да и без несессера не обойтись.

— Забирайте хоть весь гардероб, — странно усмехнулся Фишер.

— Что за глупости! Я вернусь с первым же поездом! Если только меня не задержит ответ консула Кнаппа.

— Не думаю.

Фишер откланялся и вышел. Анна осталась стоять у стола. Она находилась в странном оцепенении. Дурное предчувствие холодком коснулось ее сердца. «А что, если меня выпроваживают ночью, чтобы убить… Да, чтоб убить!»

Она опустилась в кресло у стола. Взгляд упал на конверт, принесенный Фишером. «Может быть, клей еще не высох?» Она осторожно попробовала открыть пакет. Клей действительно еще не прихватил бумагу. Листок, вложенный в конверт, был чист.

У выхода из подворья ее никто не остановил, и она прошла на улицу. Было уже темно. Расцветшие золотые шары — прощальные цветы лета — казались серыми. Глубокое августовское небо усеяли звезды, крупные, мерцающие. На соседней даче «Утомленное солнце» сменилось заезженной «У самовара я и моя Маша». Маринова вздохнула полной грудью и торопливо пошла по просеке к дороге, ведущей на станцию.

До станционного фонаря оставалось совсем немного. Дачники давно закончили свой вечерний променад, и на серой, вытоптанной песчаной дороге не было ни души. Лишь какая-то тень мелькнула на перроне под фонарем.

— Анна Сергеевна! — послышалось из кустов.

Маринова узнала голос Ларцева.

— Быстрее сюда!

Юркнув в придорожные кусты, Анна действительно увидела Ларцева.

— Откуда вы узнали, что мне трудно? Просто плохо. Совсем плохо!

— Я увидел Фишера, спешащего зачем-то на станцию. Он не любит ночных прогулок. И тут — вы.

— Меня, кажется, хотят… убить.

— Что?

— Дали пакет с пустой бумажкой и отправили ночью в посольство. Якобы к Кнаппу.

— Хорошо, что я вас остановил! Не входите в посольство. Отдайте пакет привратнику. А сейчас я первым пойду на станцию и в Москве вас подстрахую. Поняли?

— Да.

— Ни в коем случае не выходите в тамбур. И помните — я рядом.

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Жарков стоял на крутом берегу Дона. С обрыва было видно далеко окрест. Уходила к горизонту чуть всхолмленная степь, в нескольких метрах над водой поднимались густые кусты ивняка и таволги. Сухой ветер с низовьев выворачивал листья купин, и тогда кусты казались не зелеными, а седыми, серебристыми. Шелест ветвей под сильными порывами ветра доносился даже сюда, на крутояр.

За долгие годы его отсутствия ничего не изменилось здесь: ни былинная река, ни серебристый ивняк по берегам, ни темные кроны дубов в дальнем урочище. И все это ощущалось Жарковым словно нечаянная радость и как вечность и неизменность Родины. Ведь он уехал во Францию еще в шестнадцатом. Потом, в Берлине, ему казалось, что он и не узнает родных мест. На самом деле более всего переменился он сам. Сейчас Жарков часто ловил себя на том, что он будто досматривает донские сны, в которых видит себя босоногим мальчишкой, купающим в Дону коня, видит золотой цвет еще прохладного утреннего песка и крохотные прозрачные волночки, часто и бесшумно облизывающие влажную гальку берега, слышит фырканье вороного жеребца, теплого и чуть пахнущего потом, и звонкие крики и смех мальчишек, его сверстников, тоже купающих лошадей.

Он мысленно переносился в Париж начала двадцатых годов, вспоминая встречу в Венсеннском лесу с военным агентом, или атташе, бывшей Российской империи графом Алексеем Алексеевичем Игнатьевым — начальником его, Жаркова, по русской военной миссии во Франции. Разговор был неофициальный и доверительный.

Сияло раннее утро. Совсем по-русски пели на деревьях птицы, которые здесь назывались по-иному. От могучих дубов и платанов ложились на траву переливчатые тени; они расплывались блеклыми пятнами, густели и вновь таяли. Верховой ветер в этот ранний час был так мягок, что не было слышно шелеста листьев.

— Помогите мне, граф, — начал Жарков. — Я верю вам, но не понимаю ни вас, ни себя.

— Дорогой друг, вы хотите служить России?

— Я верен присяге! — отчеканил Жарков и, не сдержавшись, добавил, правда, не для того, чтобы лишний раз уколоть Игнатьева — «красного графа», не пожелавшего отдать двести миллионов франков, лежавших на депоненте во французских банках, на «белое дело»: — Честь офицера прежде всего!

— И для меня, штабс-капитан, — сухо проговорил Игнатьев. — Я тоже присягаю один раз.

— Простите, но я не верю вам, граф.

— Понимаю. Мнение эмигрантских кругов, продавших Отечество, меня не интересует. Я присягал России, Жарков, — голос Алексея Алексеевича несколько смягчился, — России! И честно выполняю свой воинский долг.

— За веру, царя и Отечество?

— Да, пока Отечество признавало или терпело царя и веру… Потом, царей ведь было много, а Россия одна. И если народ сверг глупого царя и не хочет верить в жестокосердного и несправедливого бога, благословляющего русское оружие против немцев, а германское оружие — против русских, то остается одна истинная святыня — Отечество. Оно существовало и во времена поклонения идолам, и в те далекие годы, когда самого слова «царь» не существовало в славянском языке. А ваши предки, Жарков, казаки, просто бежали и от веры, которую им навязывали, и от крепостного права, и от царя, норовившего надеть на шею народную ярмо потяжелее…

Несколько шагов они шли молча, и, подойдя к скамье, Игнатьев сел, поставив меж ног изящную трость, на которую опирался, словно на эфес сабли. Жарков присел рядом.

— Я не считаю наш разговор оконченным, — мягко проговорил Алексей Алексеевич. — Вы военный инженер, русский. Найдите самостоятельное решение, если хотите служить Отечеству.

И он пошел по дорожке, стройный, подтянутый. На нем даже штатский костюм сидел будто мундир.

Позже Жарков встретил Базова и сумел убедить его в искренности своих намерений послужить России.

И вот столько лет ждал он встречи с посланцем Родины, а потом сам приехал инкогнито в Россию. Стоит на берегу родного тихого Дона и верит и не верит, что это не сон. И желая убедиться, что это явь, Жарков обернулся и посмотрел на лежавшего в траве Борисова, встретился с ласковым взглядом его серых глаз.

Кнаппу и Фишеру удалось добиться совместной поездки представителя фирмы и представителя Электроимпорта по пущенным в строй и строящимся электростанциям, где монтировались турбины фирмы «Континенталь».

По пути «специалисты» заехали на Дон. Жарков хотел посетить родные места и поклониться праху родных. Уже неделю проживали они с другом юности Борисовым в донской станице. Ждали нарочного с известиями от Базова.

…Рано утром Жарков отправился на Дон купаться. Долго плавал в прозрачной холодной воде, чувствуя, как тело наливается бодростью и энергией.

Повернув голову вправо, Жарков вдруг увидел бегущего к Дону Борисова. Выбрался на берег и, поджидая его, лег на песок.

— Миша, положение изменилось. Мы не сможем поехать к тебе на хутор, — сообщил запыхавшийся Борисов. — Надо отправляться на Урал.

— Как, что случилось? — побледнел Жарков. — Неужели я не увижу родных, даже матери? Они ведь совсем рядом! Осталось каких-нибудь семьдесят верст.

— Ехать сейчас нельзя, Миша, иначе будет провал. Тебя там узнают.

— Как и кто? Расскажи толком.

— Только что с нарочным получено предупреждение от Базова. Оказывается, на хутор вернулись два казака. Были на заработках, на Урале. Сейчас работают в колхозе. Они служили в русском экспедиционном корпусе в Париже и тебя хорошо знают. Если явишься на хутор — встречи не миновать. Уполномоченный района расспрашивал их о тебе. Они возмущались: «Подался к немцам». Так что сам понимаешь: ехать сейчас никак нельзя. А с матерью непременно повидаешься в Москве — Базов обещал. Не расстраивайся ты так, ночью будем проезжать твой хутор — увидишь свои родные места. Ладно?

Жарков промолчал, стиснул зубы и бросился в воду, в родной Дон. Долго плавал, успокаивая больно сжавшееся сердце. Борисов терпеливо ждал на берегу. Он понимал, как тяжело сейчас его другу. Когда Жарков выбрался на берег, они молча отправились в станицу.

В этот вечер Базов освободился сравнительно рано, едва упали быстрые сентябрьские сумерки. Он вышел на бульвар. В кронах лип золотились блеклые пряди паутины. Листья бились по-осеннему звонко. Может быть, это последний погожий вечер с розовыми облаками, похожими на гигантские пирожные, а потом зарядят бесконечные дожди. В такой вечер хотелось вдыхать полной грудью прохладный воздух, а не табачный дым. Базов давно заметил, что на улице, на рыбалке или на охоте даже заядлые курильщики «смолят» меньше и как бы нехотя.

Усевшись на скамейку, Леонид Петрович полез было за портсигаром, но лишь махнул рукой, откинулся на спинку и стал провожать взглядом прохожих. Мысли его продолжали кружиться вокруг событий сегодняшнего дня, уходили в прошлое и вновь возвращались. Время от времени Леонид Петрович то крякал, то прокашливался, то изредка косился на свою соседку по лавочке — древнюю старушенцию из «бывших», в старинной шляпе с шелковым платочком, с лохматой болонкой на руках, — уж не сболтнул ли он чего вслух.

«Ну и денек был!» — думал он про себя.

На общем заседании Наркоминдела, Внешторга, Наркомата электростанций обсуждалось одно: последствия возможного скорого разрыва торговых отношений с Германией, перераспределение заказов на электротехнические машины в другие страны.

Внешторговцы с цифрами в руках доказывали полное нежелание правительства Гувера вести торговлю с Советами даже за наличные, даже на золото. За последние четыре года советский экспорт в США упал с 42,7 миллиона рублей до 14 миллионов. Соответственно импорт в СССР из Соединенных Штатов со 177 миллионов рублей золотом снизился до 16,6 миллиона. Более чем в 10 раз сократился ввоз из Америки машин и оборудования.

— Черт с ними, — под конец вышел из себя представитель Внешторга. — Черт с ними, что продают они нам далеко не последние новинки техники. Нам и такое оборудование позарез нужно! Но сократить в десять раз — в десять! — импорт, а потом кричать, будто Советы наводнили Соединенные Штаты своими товарами и Советский Союз едва ли не единственный виновник застоя в промышленности США, в безработице! В это никто не верит, и Гувер вряд ли останется президентом на следующий срок. Предвыборная платформа Рузвельта обнадеживает американцев. И наши торговые отношения при трезвом взгляде Рузвельта на дело могут стать нормальными. Я не думаю, что мы окажемся неподготовленными, если национал-социалистская Германия порвет с нами торговые отношения. Однако сейчас надо нажимать вовсю, требовать точного выполнения обязательств, прежде всего фирмой «Континенталь». На сегодняшний день она — большой должник по поставкам турбин.

Представитель Наркомата иностранных дел заметил, что товарищ из Внешторга несколько упростил картину отношений с Северо-Американскими Соединенными Штатами.

— Для печати САСШ как раз характерно, что не «едва ли не единственными», а именно единственными виновниками бедствий американского рабочего и фермера являются советский рабочий и крестьянин. Ведь ни одна газета не опубликовала хотя бы такой цифры: весь советский экспорт в САСШ составляет сейчас всего 2,8 процента ко всему импорту страны! О каком «советском демпинге» может идти речь? И все-таки в выводах я согласен с товарищем из Внешторга. Смена президента, безусловно, приведет к переориентировке в торговле. Что касается Германии и возможного прихода к власти национал-социалистов, за чем последует разрыв торговых отношений с нами, — это вполне реальное опасение. Но разрыв торговых отношений — вопрос не дней, а месяцев.

«Почему вы так думаете?» — чуть было не сказал Базов. Он понимал, что от решения этого дела зависит начало ликвидации целой заговорщической цепи, практически уже раскрытой, находящейся под наблюдением. Очень трудно удержать «под стеклом» многочисленную и разветвленную шпионско-диверсионную группу. Начать ее обезвреживание — значит тут же выйти на представителей фирмы, разоблачить часть их как офицеров немецкого абвера и намного раньше, чем того требуют интересы страны, денонсировать торговый договор, посадить на голодный паек, а то и законсервировать строительство электростанций. Этого никак нельзя! Наше собственное турбостроение только рождается, а производство электроэнергии растет не по дням — по часам. В начале первой пятилетки мощность всех станций составляла 1 миллион 875 тысяч киловатт-часов, а теперь — 4 миллиона 600 тысяч…

Обратившись ко внешторговцу, Леонид Петрович все-таки спросил:

— Почему вы думаете, что разрыв торговых отношений с Германией — вопрос месяцев, а не дней?

— Не будет же «Континенталь» держать на складах готовые турбины и прочее оборудование или сокращать производство в угоду новому правительству, забыв о своих барышах, — ответил представитель Внешторга. — Инициатива разрыва торгового договора будет исходить от правительства. Значит, правительство и должно позаботиться о размещении заказов фирмы в других странах. Во всяком случае, как бы боши ни хотели порвать торговый договор, пройдет не менее полугода, прежде чем вопрос будет решен. А пока немцы ограничатся угрозами, но дальше не пойдут. Хотя… хотя вопрос о ненормальностях германо-советского торгового баланса — притча во языцех в их деловых и правительственных кругах… С нашей, купеческой точки зрения, у нас прекрасный советско-германский баланс — больше полумиллиарда в пересчете на доллары! Из этого источника покрывается дефицит между экспортом и импортом в Америке, а остальные ресурсы идут на размещение заказов в других странах.

Глядя на уверенного представителя Внешторга, Базов не мог без улыбки вспомнить, как всего несколько лет назад коммунисты, да, наверное, и этот внешторговец тоже, шарахались от торгового дела как от недостойного и даже несовместимого с членством в партии: «Торговать с мировой буржуазией, якшаться с теми самыми капиталистами, которым надавали под зад в октябре семнадцатого, — дудки!» Но от умения торговать зависело укрепление Советского государства — и научились.

Разговор закончил представитель Наркомата иностранных дел. Он сказал, что товарищу из ОГПУ, очевидно, все стало ясно, и вдаваться в подробности по его ведомству не имеет смысла.

Базов согласился, потому что действительно вдаваться в подробности он не мог, не имел права.

ПАНИХИДА ПО УБИЕННОМУ

Клерк фирмы «Континенталь» услужливо открывал посетителям дверь актового зала в перовском подворье. Из-за двери шли запахи ладана и горящих свечей.

Высоко, на специально установленном амвоне, стоял настоятель протестантской церкви, одетый в черный сюртук, с шапочкой на голове. Справа от него, держась навытяжку, стоял консул Кнапп. Он надел немецкую военную форму с аксельбантами, грудь его была увешана орденами и медалями, полученными за участие в империалистической войне.

Ближе к выходу расположились десятка полтора людей в штатском — обитатели колонии Континентальхауз.

В переднем ряду у гроба капитана Рединга на коленях стояли две женщины в трауре: его мать и жена, прибывшие из Берлина.

Служба подходила к концу. Настоятель произносил скорбную проповедь:

— «Если только увижу лицо ЕГО, спасусь», — думал мытарь Закхей, влезая на смоковницу: влез, увидел, спасся… Может быть, и погибший спасся бы, если бы увидел… Господи! Услышь молитвы наши. Мы носим язвы Рединга на своем теле…

Он посмотрел в сторону матери Рединга и произнес:

— Блаженно чрево, тебя носившее, и сосцы, тебя питавшие… был ростом большим, говорят, а лицом некрасив, но нам, истинной красоты желающим, он один прекрасен…

Усиливая голос, настоятель почти прокричал:

— Воззрят на ТОГО, кого сожгли заживо и будут рыдать о НЕМ, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце… О, род неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас? Красный дьявол начал решительную борьбу против нашей веры и сжигает нас заживо. Этого допустить нельзя. Наш светильник не погаснет. Встань в защиту веры Христовой! Порази голову змеи, не оставляй в живых и детенышей змеиных. Бери в руки меч божий…

Рано утром в кабинете Базова раздался телефонный звонок. Он поднял трубку:

— Слушаю вас!

— Леонид Петрович! Это я, Ларцев! Звоню с Ярославского вокзала, только приехал. Прикажите послать за мной машину.

— Есть послать! — весело проговорил Базов. — Только, Виктор Иванович, скажи хоть одно слово: — Все сделал?

— Поездка, Леонид Петрович, удачная! Все сделал и даже больше!

— Тогда срочно приезжай сюда… на работу. Пыль дорожную стряхнешь позже.

— Слушаюсь. Скоро буду, доложу!

Базов медленно положил трубку. Задумался. Потом взял папиросу, помял ее и, не зажигая спички, положил обратно. «Все-таки спорт — великое дело. Вот стал заниматься в конноспортивной секции и кататься на велосипеде — радикулит как рукой сняло. Курить стал меньше. Хорошо, что послушался совета Вячеслава Рудольфовича».

Он принялся терпеливо читать ночные донесения, поступившие со всех концов страны. Там круглосуточно кипела работа на новых стройках, возводились промышленные гиганты — заводы тяжелой индустрии, строились новые электростанции. На некоторых из этих важнейших объектов действовал враг. И нужно было большое умение, чтобы отличить обычную аварию как результат неумения или халатности от умышленной диверсии классового врага и зарубежной агентуры… Их было много, этих конкистадоров, проникших на чужую землю, чтобы ограбить и разорить ее. Им нет дела до мук и надежд нынешней России, до ее будущего.

Эта трудная работа требовала разносторонних знаний, богатой интуиции и затраты массы времени на консультации со специалистами многих отраслей промышленности. Надо было уметь отделить плевелы от зерен. Всякая ошибка грозила непоправимыми последствиями. Обвинить невиновного — значит упустить врага.

Размышления Базова прервал стук в дверь. Вошел Ларцев. Он похудел, осунулся, очевидно, устал с дороги, но лицо его озаряла радостная улыбка.

Базов пристально осмотрел его и остался доволен.

— Ну докладывайте, и как можно подробней, о своей поездке на Урал. Главное — как и при каких обстоятельствах погиб инженер фирмы капитан Рединг.

— Разведчик подорвался на собственной «мине»! Он хотел вывести из строя две новые турбины на Уралгэсе — и сам сгорел от короткого замыкания. Вот полюбуйтесь, Леонид Петрович, машинкой, которую я привез. — Ларцев открыл портфель, вытащил небольшую коробку, извлек из нее и положил на стол миниатюрный часовой механизм со взрывным устройством. — Этой машинкой Рединг намеревался подорвать электрораспределительный щит, вызвать короткое замыкание и сжечь турбины.

— Как же он не сумел этого сделать? Ведь он профессиональный подрывник, — с недоумением спросил Базов.

— Все дело испортил их собственный агент — начальник отдела эксплуатации Уралгэса Логачев. Вот его признание, с которым он сам в тот же день явился в местное ГПУ. — Ларцев положил на стол объемистую тетрадь.

— Хорошо, внимательно прочту, но расскажите сами, хотя бы коротко, как это было?

— Логачев решил отказаться от связи с немецкой разведкой. Видно, пробудилась совесть. В это же время капитан Рединг приехал на Уралгэс, связался с Логачевым и познакомил его со своим планом вывода из строя турбин. Дал ему подрывную машинку с часовым механизмом. Логачев должен был установить ее около электрораспределительного щита. Но тот наотрез отказался. Тогда Рединг решил это сделать сам, а Логачеву предложил обесточить на короткое время электролинию. Рединг уверенно принялся за дело, но Логачев, видимо, не захотел обесточить — все раздумывал, опасался, а потом его спугнул наш член группы содействия, рабочий-электрик, который следил за безопасностью щита. Наши сотрудники его не раз инструктировали… Вот так Рединг и сгорел, осталась только его взрывная машинка. А Логачев явился в ГПУ с повинной, все рассказал и принес все «фирменные» подарки, валюту и даже венгерскую шубу — подарок Фишера.

Базов поднялся из-за стола и стал широкими шагами ходить по кабинету. Потом остановился и спросил Ларцева:

— А вы, Виктор Иванович, сами верите в его раскаяние?

— Судя по его переживаниям — верю! Хотя здесь, мне кажется, превалирует страх перед возмездием, а не угрызения совести.

— Ну что же, в этом случае его надо понять и, пожалуй, можно принять его раскаяние, хотя оно и пришло к нему с большим запозданием. Мы не должны забывать слов Дзержинского о том, что чекисты несут ответственность за состояние человеческой совести и что без этого разумная осторожность превращается в неоправданную подозрительность. Мы будем плохими коммунистами, если не поможем человеку найти свой верный путь… Конечно, — продолжал Базов, — кающиеся будут приходить к нам и в дальнейшем, и не по случайному стечению обстоятельств, а по душевной потребности. И мы должны учитывать это в своей работе. В случае с Логачевым пусть суд решит, настоящий он враг или «заблудшая овца». — Базов помолчал, потом сказал: — Кажется, уже поздно… хотя надо обязательно посоветоваться с Вячеславом Рудольфовичем. Есть новые нюансы. Судя по тому, что из Берлина срочно прибыл взамен Рединга майор Вебер, они быстро закрывают брешь, видно, собираются и дальше активно действовать. Он установил через Кнаппа связь с Борисовым. «Хитрейшая бестия» — так оценил его Борисов. Он считает его первым вороном из стаи фашистов, прилетевшим на нашу землю. Вебер уж слишком рьяно славословит национал-социализм и их фюрера Гитлера.

Поздно ночью Базов вернулся от Менжинского и велел срочно вызвать к себе Ларцева.

— Видите, Виктор Иванович, от нас с вами почти ускользнула одна деталь, а Менжинский ее заметил. То, что вместо Рединга в Москву прибыл ярый национал-социалист майор Вебер может означать, что фашисты уже берут в свои руки дела абвера. Сегодня стало известно, что Вебера срочно отозвали в Берлин и теперь, похоже, оттуда последуют инструкции Кнаппу и Бюхнеру, ускоряющие события. Фашисты торопятся. И нам надо все предугадать и опередить их.

ЗВЕРЬ ОБЛОЖЕН

— Кнапп мне сообщил, что полковник Габт фактически отстранил меня от операций на электростанциях… — докладывал Борисов Базову.

— Очень хорошо.

— Не понимаю, почему хорошо, ведь действия Бюхнера и Фишера в этом случае выходят из-под моего контроля. Это плохо.

— Вас берегут, Игорь Николаевич, а это как раз хорошо.

— Тревожно на душе, Леонид Петрович. Может быть, надо еще что-то сделать.

— Ждать. Только ждать, — коротко ответил Базов.

Но ждать и ему самому было трудно. Ведь это было не просто ожидание, а напряженная, неприметная работа на электростанциях, где до поры до времени затаились агенты врага, замаскировавшиеся под обычных советских граждан.

— Ждать! — повторил Базов. — И быть внимательными.

И вот в конце февраля, ранним вьюжным утром Базова разбудил звонок телефона. Сняв трубку, Леонид Петрович не сразу сообразил, кто ему звонит.

— Игорь Николаевич? Это вы? Что случилось?

Базов машинально глянул на часы. Была половина восьмого утра. Он вспомнил, что лег только в три, и, наверное, поэтому так тяжела его голова. Голос Борисова прерывался в трубке, и, чтобы понять его как следует, Базов переспросил:

— Надо срочно увидеться? Серьезные обстоятельства? Вы где? На углу Неглинной и Трубной? Ждите меня. Через двадцать минут я там буду. Машина номер 4—26.

Леонид Петрович тут же позвонил в гараж, вызвал эмку. Потом, быстро одевшись, выпил стакан холодного крепкого чая и вышел на улицу. Прохватывающий ветер гнал колючие хлопья снега. Вокруг желтых фонарей снег казался ослепительно белым, а чуть поодаль от них, на фоне света, — черным. Проезжую часть улицы замело. Базов понял, машина задержится, и пожалел уже, что потревожил шофера. Но тут в конце квартала сквозь снежную пелену проступили два бледных пятна фар, и, вздымая бампером тучи свежего намета, к подъезду подкатила эмка. Шофер распахнул дверцу.

— Прошу, Леонид Петрович.

На углу Трубной площади машина остановилась в точно назначенное время. Борисов попытался разглядеть номер, но, увидев на заднем сиденье Базова, юркнул внутрь.

Резво набирая скорость, эмка направилась к Самотеке.

— В чем дело, Игорь Николаевич? Немцы пронюхали что-нибудь?

— Нет, Леонид Петрович, совершенно другое. Вчера вечером из Берлина прибыл специальный курьер. Он привез Бюхнеру распоряжение от Габта. Вот прочитайте, записано мною по памяти.

Базов взял листок, прочел:

— Что же конкретно они намечают, Игорь Николаевич? И откуда в ваших руках этот документ?

— Ночью меня вызвал по телефону на Цветной бульвар Шмидт. Оттуда мы поехали в Континентальхауз. По дороге Шмидт предложил четырнадцатого марта выехать вместе с ним в Харцызск. Там мы должны будем взять с собой Орлова и направиться на Днепрогэс, где свяжемся с их агентом и сделаем необходимую подготовку. Потом мы со Шмидтом отправимся в Баку. Моя поездка должна быть прикрытием для Шмидта. Со мной он надеется иметь «зеленую улицу». Одновременно с нами на ряд электростанций выезжают другие агенты. Фишер берет на себя среднюю полосу России, где обеспечивает подготовку аварий на Ивановской, Горьковской, Ленинградской, Каширской электростанциях и на Могэсе. Бюхнеру поручено выехать в Златоуст, Пермь, Челябинск и дальше но Уралу. Сейчас у них идет лихорадочная подготовка… Что будем делать, Леонид Петрович? Брать их тридцатого марта, хватать за руку на месте преступления очень рискованно. Можем кого-то упустить.

— А какую роль они отводят в этой операции резидентуре полковника Наркевича? — спросил Базов, — Они не предполагают включить ее в свои операции?

— В директиве Габта о ней нет ни слова.

— Как же, Игорь Николаевич, они вас, единственного их связного с резидентурой «НС-13», бросают на подготовку аварий? Ведь консул Кнапп отключил вас от связи с Континентальхаузом. Уж не самовольничают ли они? Вам надо сегодня же добиться встречи с Кнаппом и непременно выяснить это обстоятельство. Непременно!

— Я высказал, Леонид Петрович, такое предположение Шмидту. Он несколько смутился, но объяснил, что это поручение идет от Фишера, и он, видимо, согласовал его с Кнаппом.

— Игорь Николаевич, вам надо выходить из этой операции кристально чистым и готовым к дальнейшей работе в резидентуре Наркевича, — твердо заявил Базов. — И нужно еще подумать о вашем алиби перед немецкой разведкой. Этот вопрос особенно остро встанет после разгрома Континентальхауза.

Около полуночи Борисов позвонил Базову и назначил встречу на Цветном бульваре. В час ночи они сошлись напротив цирка. Здесь к ним подошел Ларцев.

— Все нормально, Леонид Петрович. Можете спокойно беседовать.

Борисов и Базов устроились рядом на скамейке. У ног Борисова расположился белый пудель.

Вчерашней вьюги словно и не было. Небо очистилось. Ярко светила полная луна. Стоял легкий морозец, снег ослепительно сверкал.

— Вы и собачку с собой взяли, Игорь Николаевич? Это зачем? — спросил Базов.

— Фанфан — мой надежный сторож. На прогулке он бегает вокруг меня, и я могу спокойно останавливаться, оглядываться, так что любой «хвост» моментально обрежу.

— Виделись с Кнаппом?

— Расстались в десять часов. Представьте себе, Леонид Петрович, Кнапп настолько возмутился самодеятельностью Фишера и Шмидта, что тут же поехал в Континентальхауз. Мне он категорически запретил выполнять их поручения и даже встречаться с ними. «На вас возложена особая миссия по связи с резидентурой «НС-13», и подвергать вас опасности сейчас мы не можем…»

Я заметил Кнаппу, что тридцатое марта приведет к провалу многих ценных агентов. «Может быть, стоит кого-нибудь отвлечь от этого дела и сохранить для резидентуры «НС-13», — предложил я. Кнапп резко возразил: «Наша операция готовилась долго. Несомненно, ряд агентов провалится и погибнет. Конечно, жаль проверенных и преданных людей. Но это же война, и потери неизбежны». Я спросил у него: «Разве уже война?» — «Нет, пока только прелюдия». Потом Кнапп заговорил о другом: «Вам можно доверить. Сейчас у нас идет борьба с американцами за первенство в Европе. Они стараются нас вытеснить. Приход к власти Рузвельта усилил позиции САСШ. Рузвельт сейчас ведет активную подготовку к восстановлению дипломатических отношений с Советами. Это укрепит положение России в Европе в ущерб Германии. САСШ, конечно, используют это, и нас совершенно оттеснят. Своей операцией мы должны ослабить энергетический потенциал России, порвать с ней торговые отношения и нейтрализовать этим Америку. И потом, ведь новая национал-социалистская Германия должна объединить с другими странами свои усилия в борьбе с большевизмом…» На этом дело еще не закончилось. Кнапп дал мне срочное задание, только предупредил, чтобы я выполнил его без особого риска. Им надо заранее определить ущерб, какой они нанесут нашей военной промышленности своей акцией. И я должен ему добыть секретные данные о военных объектах, обслуживаемых электростанциями, которые будут выведены из строя. Он просил меня представить ему эти материалы к тринадцатому марта с тем, чтобы в этот же день отправить их в Берлин специальным курьером. Я ему сказал, что это очень трудно и придется кое-кого привлечь к этому делу. Тогда он дал мне на расходы пять тысяч рублей. Потом вручил «зарплату» — чек на тысячу фунтов. Вот они, возьмите.

— Валюта, Игорь Николаевич, это неплохо! Что касается сведений, мы, конечно, их «дадим». Пусть тринадцатого курьер уезжает, а ночью мы разгромим всю их агентуру, осевшую в Континентальхаузе. Курьера, конечно, не тронем, пусть спокойно везет «важные материалы» в Берлин. Это и будет вашим алиби. Все!

Борисов поднялся. Послушный Фанфан, видимо, немного застыв, принялся бегать и прыгать вокруг хозяина. Базов, щурясь от искрящегося под фонарями снега, подошел к Ларцеву и распорядился:

— Сейчас же, Виктор Иванович, садитесь в машину и быстро в Перово. Больше оттуда не выезжайте. Ни на секунду не упускайте из виду ни Бюхнера, ни Фишера.

— Наконец-то! — облегченно вздохнул Ларцев. — Когда начнем операцию?

— Скоро, Виктор Иванович!

Ларцев направился к машине, стоявшей на углу Цветного бульвара, а Базов устало побрел обратно в управление. Надо было позвонить на места. Он знал, что с этой минуты день и ночь перестают существовать для него.

Крепко держа папку под мышкой, Базов ровно, сдерживая себя, чтобы не пойти быстрее, двигался по устланному ковровой дорожкой, казалось, бесконечному коридору управления. Минуту назад секретарь Менжинского попросил его прийти к Вячеславу Рудольфовичу с докладом. И теперь по дороге в кабинет председателя ОГПУ Леонид Петрович еще и еще раз мысленно перебирал в памяти все сделанное за эти дни.

Однако путь был короток, всего Базов передумать не успел и потому вошел в кабинет Менжинского с чувством некоторой неудовлетворенности. Вячеслав Рудольфович глянул на него поверх пенсне и жестом пригласил садиться. Пока Базов раскладывал на столе карты Москвы и Европейской части Союза, готовил документы, Менжинский досматривал какую-то бумагу и, поставив свою подпись, закрыл папку, поднялся, подошел к нему, пошутил:

— Вы, Леонид Петрович, не то что доклад — лекцию о своих «подопечных» прочитать хотите.

— Меня удивляет их наглость, Вячеслав Рудольфович. Они действуют так, будто считают нас слепыми и глухими.

— Вас за это благодарить надо.

— Меня? — Базов с искренним удивлением и даже обидой уставился на Менжинского.

Тот весело усмехнулся в усы, снял пенсне и посмотрел на Базова добрым лукавым взглядом. Потом водрузил пенсне на мясистый нос и с прежним добродушием повторил:

— Вас, вас. Эта их наглость объясняется уверенностью в безнаказанности. Значит, враг не заметил, что действует под стеклянным колпаком. Он уверен в себе. Даже ложный испуг, который вы у них вызвали, встревожил их только поначалу. Ведь не пострадал ни единый волос ни на их головах, ни на головах агентов. Есть от чего успокоиться. Сколько времени прошло, а ОГПУ их не трогает. Им и в голову не приходит, что подобная «тишина» свидетельствует о глубоком проникновении в их стан… Доложите, Леонид Петрович, как они себя сейчас ведут, — попросил Менжинский.

— По-моему, они чувствуют себя действительно в безопасности, Вячеслав Рудольфович. Но стараются как можно скорее убрать из Континентальхауза вещественные доказательства.

— Ну что же, мы не дадим им этого сделать, начнем операцию.

Сняв пенсне, Менжинский долго протирал стекла суконкой, потом сказал:

— И все-таки в одной из частей операции есть известная доля риска.

— В чем, Вячеслав Рудольфович?

— Думаю, что консул Кнапп, прикрываясь дипломатическим иммунитетом, попытается спасти хотя бы наиболее, с его точки зрения, ценных людей. Ведь об обыске на подворье, об аресте Бюхнера, Фишера и иже с ними он узнает тотчас… Потому арест офицеров абвера и их агентов в других городах должен произойти одновременно — час в час, минута в минуту. Понимаете?

— Ясно. Все это будет учтено в плане операции.

— Да, Леонид Петрович, — продолжал Менжинский, — гитлеровская партия национал-социалистов начала еще более интенсивно наступать на Коммунистическую партию Германии. Третьего марта арестован вождь немецких коммунистов Тельман. Представляете себе — депутат рейхстага заключен в Моабитскую тюрьму! Нам известно, что Гитлер готовит закон о роспуске Коммунистической партии Германии… При обысках обращайте внимание на связь агентов абвера с фашистами. Надо знать, насколько они проникли в рейхсвер и абвер. Это очень важно для будущего.

Базов встал, считая, что аудиенция закончена.

— Нет, присядьте, товарищ Базов, не торопитесь. Поговорим еще…

Менжинский стал как будто более сосредоточенным, более официальным.

— Операция «Континенталь» далеко выходит за рамки простой ликвидации шпионско-диверсионной группы абвера. Сейчас уже речь идет не только об их враждебной деятельности. Мы ведь не служители царской охранки, которая действовала по принципу: лови, сажай, держи. Мы — вооруженный орган партии, и недаром ЦК присвоил нам звание — Государственное Политическое Управление! От нас требуется не только абсолютная, беспредельная преданность и законопослушность партии. Мы должны твердо себе усвоить, что все наши, даже мелкие, ошибки, неточность информации могут дезориентировать Центральный Комитет. Поэтому в любом вопросе борьбы с врагами мы должны быть далеко впередсмотрящими. Именно так!.. Американский империализм, его разведка охватили почти всю Европу, но от нашего внимания они уходят, ловко ускользают. Не так ли?

Базов нервно заерзал на стуле и согласился:

— Да, пожалуй так!

— А знаете ли вы, — продолжал Менжинский, — что затевает отдел американской разведки, тот же Хаскель? Посмотрите, какая получается картина.

Джон Фостер Даллес в качестве представителя американских монополий играет большую роль в воссоздании германского военного потенциала, финансирует гитлеровскую партию и готовит ее приход к власти. Миллиардер Дюпон, владелец военно-химического концерна, также установил тесную связь с германскими магнатами и содействует усилению военно-промышленного потенциала Германии. Международный банковский дом Моргана инвестирует крупные капиталы в Германию, заключил патентные и другие соглашения с германскими монополиями, финансирует Гитлера. Некоронованный король США Эндрю Меллон — миллиардер и министр финансов при президентах Гардинге, Кулидже и Гувере — вместе с Рокфеллером, Дюпоном, Морганом финансирует и вооружает Германию.

Герберт Гувер, президент США. Спекуляцией и различными аферами нажил огромное состояние и стал миллионером. Не забывайте, он был пайщиком ряда акционерных обществ в царской России и директором Русско-Азиатского банка. В августе 1931 года заявил корреспонденту газеты «Сан-Франциско ньюс»: «Сказать по правде, цель моей жизни состоит в том, чтобы уничтожить Советский Союз». Гувер как президент США поощряет миллиардеров финансировать германских военных промышленников. Выступил с инициативой предоставить Германии мораторий по военным репарациям. В декабре 1932 года правительство Гувера официально признало за Германией право на вооружение. Оно поощряло начавшуюся в 1931 году японскую агрессию против Китая и стремилось толкнуть Японию к нападению на СССР. Гувер собирается посетить Германию, встретиться с Гитлером… Так вот, этот «цвет» Америки подготовил приход Гитлера к власти. И теперь их главная цель — направить его удар на Советский Союз, — заключил Менжинский. — Нам надо удесятерить усилия по организации безопасности нашей оборонной промышленности. Это наша основная задача. Теперь, кажется, все. Ну что ж, товарищ Базов, обкладывайте зверя в его берлоге. Желаю удачи!

Они прибыли на станцию Перово уже в сумерки, когда дачи запирались наглухо. Слышен был лишь лай собак в глубоких, затененных садами дворах.

Операция началась ровно в 20.30. Ларцев тихо открыл наружную дверь подворья, предварительно выведя из строя звуковую сигнализацию. Немецкие овчарки, охранявшие двор, вылезли из будок и настороженно смотрели на неожиданно и бесшумно открывающуюся калитку…

В большом зале собралась вся колония Континентальхауза. Портрет президента Гинденбурга был снят со стены. Стальная дверь сейфа была открыта, на столе в беспорядке разбросаны бумаги. Колония явно готовилась к эвакуации.

В это время в зал вошел Базов, за ним группа оперативных сотрудников.

— Оружие на стол! — приказал Ларцев.

— О мой бог! — воскликнул Бюхнер и, разведя руки в стороны, с кислой улыбкой глядя на бумаги, тихо произнес: — Ну что же, берите их! — Потом посмотрел на портрет Гинденбурга и шепотом добавил: — Новое правительство фюрера нам не простит такого провала…

— Пожалуй, вы правы, Бюхнер, — сказал Базов. — Разведчик, пойманный с документами, теряет свою ценность. И фюреру вы вряд ли будете нужны… Покушение на ГОЭЛРО не состоялось!