Покушение в Варшаве

Глава 2. Лакомый кусок

Дорога на Гродно

Государь снова сменил экипаж за одну станцию до Вильны. Уже темнело. Обычно это не останавливало Никса, он был готов скакать ночь-полночь. Но сегодня, после пережитого, его величество благоволил-таки поспать. Строго-настрого предупредил, что до петухов – никак не позднее, – и задрых, иного слова не подберешь.

Молодые спят долго. Люди с чистой совестью – глубоко и спокойно. Император промучился первые два года с мыслями об ужасном начале царствования – мятеже, суде, казни, – а когда всерьез началась война[15], словно отодвинул от себя грех, который только сам и считал грехом. Во всяком случае, он никогда не делал зла сознательно. А потому почивал мирно, проваливаясь в шахту сна без видений, и просыпался, точно в следующую минуту после того, как закрывал глаза.

В отличие от него, Александр Христофорович ворочался, долго не мог сомкнуть рыжие короткие ресницы, а когда все-таки впадал в забытье, спал дергано, пробуждаясь чуть не каждый час, чтобы попить воды или отлить с крыльца.

Постоянная тревога свила гнездо между его бровей и ледяными костяшками сжимала сердце. Он всегда отвечал за государя. Раньше, при покойном императоре Александре, Бенкендорф молился, пусть царь его заметит, пусть приблизит, как покойный Павел I приблизил и обласкал его родителей. Ну что же он-то такой неудачник!

Теперь государевой милости хоть отбавляй. Удачи – горстями ешь. Первое место одесную царя, тень за его спиной. Нынешний император даровал ему столько доверия, что не удержать. Когда Александр Христофорович впервые сел в экипаж Никса – ехать к армии, он даже не предполагал, что станет спутником государя навсегда.

И навсегда потеряет покой. Превратится в чуткое ухо, верное плечо, единственную охрану там, где никого, кроме них двоих. Императора бесполезно было охранять. Раз на Дунае въехали в лес. Широколиственное чудо. Светлое, сухое. Без запаха прели и опавшей хвои. Никс вдыхал полной грудью, слушал птиц. Сразу как-то успокоился. Вместо гнева впал в меланхолию по поводу низкого поступка братца Косеньки[16]. И хотя раньше кричал, что и не знает, как выбираться из заваренной каши, сейчас вдруг всей душой решил положиться на волю Божию. Не оставит.

Но на Бога надейся, а сам не плошай. Крепости берутся войсками. Не в последнюю очередь – их количеством. План же кампании с турками был составлен с учетом польской армии. Константин сначала согласился, и Главный штаб обсчитал совместные действия. Но потом цесаревич сдал назад. Как делал всегда. Оставив брата одного выбираться. Зла не хватало на этого капризного борова!

У Александра Христофоровича была своя причина оч-чень не любить второго из великих князей. Хотя, конечно, он строго соблюдал… и никогда себе не позволял… Но есть занозы. Более двадцати лет назад Константин соблазнил Доротею Ливен, сестру Бенкендорфа, уже замужнюю, но любопытную дурочку. А он, брат, ничего не мог сделать члену августейшего семейства, даже вызвать на дуэль. Тем более что сестра сразу вспылила: не его дело, сама взрослая, поступаю, как хочу! Но вот этой-то низости шеф жандармов не мог простить скорее себе, чем цесаревичу. И не любил того крепко, хотя сдержанно, по немецкой рассудительной натуре.

Теперь наш боров довел даже государя.

– Он поносил нынешнюю войну. Говорил, что нам не стоило начинать и ввязываться. Что Священный союз – панацея! – Император через губу выплевывал слова. – А нынче пишет, что будет считать себя опозоренным, если войска, которые он тренировал, пойдут на войну. А он останется дома в Варшаве.

Неизвестно, что больше обидело Никса: что Константин отказал ему в необходимом, или что назвал Варшаву «домом».

– Вообрази, – наедине царь всегда говорил Бенкендорфу «ты», – что будет, если он собственной персоной появится на театре военных действий. Вся Европа решит, будто мы хотим посадить его на греческий престол. А мы того как раз не хотим. Да и он сам тоже.

Ну, чего хочет, чего не хочет цесаревич – темна вода во облацех.

– Я оскорблен до глубины души. А как государь поставлен еще и в неловкое положение. Можно требовать повиновения от подданных, если родной брат смеется над моими приказами? Я смирялся перед ним всякий раз, когда он говорил «нет». Ведь он уступил мне корону…

«Полноте, он уступил вам место под пулями, потому что знал о готовящемся мятеже».

– Но все же он и есть настоящий царь, а я – только заместитель.

«Вы сами этому не верите».

Александр Христофорович не мог следить за мыслями императора. Его пугал лес. В жизни за себя так не трясся, как за это золотое Пасхальное яичко, облупить которое – тьма желающих. Где они? Где охрана? Не ровен час, разбойники. Турки. Территория-то еще вражеская или наша? Их всего двое. Кучер не в счет, его убьют первым…

Бенкендорф достал саблю и положил себе на колени.

– Короноваться вам надо. В Варшаве. Чтобы поляки подчинялись непосредственно вам, а не вашему брату.

И это было проговорено сто раз. Никс скосил глаза на саблю, усмехнулся и не прервал рассуждений, будто не заметил. Часа два провели в дороге. Солнце начало садиться. Сумерки поползли по низам. Поляны приобрели тревожный вид. Дневные птицы смолкли. Запели другие. Некоторые голоса Бенкендорф хорошо различал, иных не знал – местные. Дорога стала наезженной, широкой. Вскоре расступились деревья на опушке, и впереди, под горой, замаячил лагерь. Мелькание огней между палатками. С расстояния не долетала речь. Свои? Турки?

Шеф жандармов непроизвольно напрягся, потянул с клинка ножны.

– Наши, – как бы мимоходом бросил государь. – Костры на равном расстоянии друг от друга.

И все. У Александра Христофоровича ослабели руки. Оплошал, старый! Не заметил очевидного.

– Я мучаю тебя, – извиняющимся тоном сказал Никс. – Вечно спешу как на пожар. Скажи, если невмочь.

Вмочь, невмочь – кто же уступает свое место подле государя?

– Значит, твое слово: короноваться? – Император и сам все знал. Тянул, не хотел обидеть брата. Но всему есть предел.

Теперь вот ехали в Варшаву.

Шенбрунн

Герцог Рехштадтский не сказал Меттерниху ни да, ни нет. Такой же пугливый тугодум, как его венценосный дедушка. Хорошо хоть канцлеру удалось внушить последнему здравую мысль назначить внука капитаном в лейб-гвардии Драгунский полк. Парню стоит выйти из резиденции, пообщаться с офицерами. Не одного же его посылать в Краков! Всюду нужен глаз да глаз. Пусть этот глаз будет австрийским. Поедут и секретари, и дипломаты, и военные. Много ли поляки могут сами?

Графиня Вонсович считала, что много. Она прибыла в Вену поддержать миссию Бржездовского и поселилась вместе со вторым супругом и младшим сыном от первого брака, юным графом Морицом Потоцким, в одном из самых красивых особняков столицы. Всем напоказ. Каждый вечер мать об руку с юношей являлась в опере, поражая публику своими туалетами и гордясь, что выглядит почти сестрой семнадцатилетнего мальчика.

Сплетники называли юношу ее бастардом от графа де Флао, побочного сына Талейрана[17]. Чего она ничуть не стыдилась. Ужас, какая полька! Мориц считался внуком величайшего из министров Бонапарта, в честь которого и получил имя. Он точно был живым доказательством – мостом – между Францией и Польшей, воплощал в себе неразрывный союз.

Франц солгал, когда сделал вид, будто впервые слышит о короне. Напротив, его уже с месяц осаждали и даже атаковали поляки. Подкарауливали в аллеях парка, кидались к ногам, рассказывали о бедах родины и смотрели так, будто он – единственный, кто может их спасти.

Мориц был до поры до времени в стороне от общего ажиотажа. Словно не хотел раздражать принца. Соблюдал европейскую деликатность там, где остальные сарматы валили напролом. Наконец, и он, по требованию матери, вступил в игру. Подстерег Франца на подступах к Глориетте, у фонтана Нептун, который низвергал каскады воды по нагромождению белых мраморных фигур тритонов и русалок. Ничего от спокойствия версальских вод. Все грохочет, блестит, переливается, катится с горы, дробится и брызжет на зазевавшихся.

Мориц ринулся к отпрыгнувшему в сторону Францу. Тонконогая левретка, которую тот выгуливал, прянула в сторону, запуталась в живой изгороди, укололась и жалобно затявкала.

– Что вы меня подкарауливаете?! – взвился принц. – Сколько можно? Ваши соотечественники…

– Мои соотечественники в отчаянии, – не смутился Мориц. На взгляд принца, в нем было что-то чересчур много немецкого, а не французского. Светлые волосы, блеклые ресницы, кожа тонкая, с веснушками. Это при черноволосой матери! Неужели граф де Флао, любимец стольких женщин, рыжий?

– Вы должны спасти нас, – молил молодой граф Потоцкий. – Только вы, сын великого отца, можете избавить Польшу от ненавистного ига.

Франца давно бесила сарматская экзальтация.

– Мой великий отец потерял все, уступив уговорам польских союзников и отправившись в поход против Московии.

Мориц был удручен. Его отталкивали, причем самыми разумными аргументами. Говорили правду.

– Что же нам теперь делать? – простосердечно спросил он. – Вся наша надежда на вас. – Юноша отступил от собеседника и, как бы извиняясь за нападение, взялся выпутывать левретку из куста. За что был тут же укушен ею. Мстительная дрянь цапнула всерьез. Бедный граф отдернул руку, с пальцев капала кровь.

Франц вытащил свой платок.

– Вот, перевяжите. Сразу с прогулки пойдем к лейб-медику. Возможно, вам нужны уколы.

Мориц сочно расхохотался.

– Уколы? От собаки? А когда вас лошадь лягнет, вы тоже бежите к доктору?

Франц насупился.

– Смотря как лягнет. Может же и кость сломать.

– Не бывает, – уверенно заявил Мориц. Хотя всем известно: бывает и еще как! – Лошади просто так не лягаются. Значит, вы их чем-то напугали.

– Собаки тоже просто так не кусают, – парировал принц. – А если у нее слюна ядовитая?

– Слюна? – не понял Потоцкий. Он подхватил визжавшую левретку за ошейник и поднял в воздух. – У тебя слюна ядовитая? Ах ты, чучело!

Последнее было сказано почти с умилением и подкупило сердце принца. Франц сделал молодому поляку знак, и оба уселись на мраморном бортике фонтана. До них добрызгивала вода.

– Вам действительно так плохо живется? Что они делают, эти русские?

Мориц поднял на принца совершенно несчастные глаза.

– Мы их ненавидим. Что бы они ни делали. Просто мерзость. Я не знаю, как объяснить.

Не надо объяснять. Затяжной приступ взаимного отторжения, как часто случается у народов, веками живущих бок о бок, но не становящихся одним целым. Этим двум помешала вера.

– Вы католик? – спросил Франц у графа Потоцкого.

– Да.

– Верите?

– Я француз.

Хороший ответ. Все сразу ставит на свои места. Кровь Талейранов, епископов Перигор, мешает обскурантизму.

– А ваша матушка?

– О, она весьма религиозна. Как все польки. Впрочем, тоже на французский манер.

Что значили последние слова, Францу вскоре предстояло узнать. А пока он протянул Морицу руку, приглашая следовать за собой на прогулке.

– Вы единственный, кто не стал от меня ничего требовать, – сказал принц, – не стал настаивать. А когда я не дал ответа сразу – проклинать меня за жестокосердие.

Потоцкий улыбнулся как-то растерянно.

– Но ведь вы не должны были сразу… И какое вам, в сущности, дело до нас… Просто я думал, вам станет жаль моих соотечественников…

«В кои-то веки повезло встретить хорошего, без задних мыслей человека, – кивнул сам себе Франц. – Его, наверное, мать заставила. А сам он явно не из тех, кто легко распоряжается чужой судьбой. Большая редкость. Не так уж дурно было бы с ним подружиться».

19 апреля 1829 года. Шенбрунн

У католиков закончился Великий пост, и в ознаменование этого счастливого события балы в Вене грянули с особым размахом. Как дружные весенние воды. Императорский двор не мог ударить в грязь лицом. Праздника в загородной резиденции ждали с особым нетерпением, потому что он отмечал для горожан отъезд знати на дачи. А к этому моменту приурочивались широкие закупки съестного, потому и пекари-колбасники не сидели без дела, предвкушая барыши.

Дамы чаяли других удовольствий. Для них принарядиться по-летнему – многое значит. Никаких темных тонов, цветы только живые, ткани настолько легкие, насколько позволяют приличия. Графине Фикельмон предстояло облачиться в серебристо-розовое муаровое платье. Единственное украшение – брошь с камеей. Горничная завила ей волосы и подняла их черепаховым гребнем, сделав на макушке большой узел. Дарья взяла бумажный веер и записную книжку на ленточке. Готова.

Шарль-Луи зашел за супругой. Подали карету. До Шенбрунна не меньше сорока минут. В дороге молчали. Графиня попыталась было:

– Как тебе разговор у канцлера?

Но Фикельмон поморщился.

– Все без нас решено. Хотя, – он помедлил, – эти игры могут только погубить мальчика.

Когда карета остановилась и лакеи открыли двери, солнце стояло в зените. День сиял. Пришлось даже зажмуриться. В Вене никто не предается развлечениям на ночь глядя. Экипажи делали почетный круг по часовой стрелке мимо двух клумб, засаженных розовыми кустами, и уезжали на каретный двор. Нарядные пары следовали к Майдлинским воротам. Именно возле них и были распахнуты высокие двери, куда текла толпа приглашенных.

Шарль-Луи сделал супруге знак, и они с вереницей других гостей двинулись по лестнице вверх. Уже играла музыка. Легкие экосезы – то, что надо, пока публика собирается. Еще никто не танцевал. Все чинно слонялись по Малой Галерее и делали вид, будто рассматривают расписной плафон на потолке. Он был многофигурен и сложен, ибо каждый персонаж олицетворял то Справедливость, то Гений, то Снисхождение, то Величие империи. Дарье особенно понравился сидящий Марс, воровато заметавший тлеющие угли войны под мантию на плечах у Благополучия с рогом изобилия в руках.

– Очень поучительная картина, – улыбнулся Шарль-Луи. – Так здесь все и делается. Пламя распрей можно затоптать, но выгоднее его хранить, чтобы в нужный момент поделиться с соседями.

Двери в Большую Галерею отворились. Заиграл полонез, что означало появление императорской четы – старика Франца II и его четвертой жены, которые более не танцевали. Бал открывал эрцгерцог Фердинанд с супругой, несчастной принцессой Марией-Анной, которой было поминутно не по себе: гордиться ли положением мужа или сгорать со стыда за его убожество?

На фоне этих наследников герцог Рехштадтский выглядел молодцом, несмотря на крайнюю худобу и впалую грудь. Его не впервые показывали публике. Приглашали на выходы и гуляния, разрешали присутствовать на балах. Сегодня он был нарасхват. Дамы беспрестанно выбирали его в мазурке. Стройный и ловкий, он хорошо танцевал, но совсем растерялся от неожиданного внимания. Никто никому ничего не говорил, однако новость о том, что этот затворник может стать новым польским королем, мигом обежала город.

Вокруг принца сменялись разноцветные волны шелка, колыхались перья райских птиц. Казалось, что люди по-настоящему увидели его только теперь, старались сказать комплимент, завладеть вниманием, оттереть друг друга… И все будто радовались, оценив юношу, еще вчера им ненужного.

Дарья не отстала от других и откровенно перебила тур вальса у распустившей было паруса графини Вонсович. Франц послушно пригласил мадам Фикельмон. Та кружилась легко. Герцог на первый взгляд тоже. Только вблизи молодая дама услышала, как у него сбивается дыхание. Оно с едва приметным хрипом вырывалось из полуоткрытых губ, красных вовсе не от природы, а от мокрого осадка, который поднимался из легких и оседал во рту.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Конечно. – Франц улыбнулся. Но на его зубах Дарья заметила ржавую пленку.

– Вашему высочеству не следует утомляться.

– О! – рассмеялся партнер. – Вы сами знаете, что мне пророчат весьма утомительное будущее.

«Вам пророчат корону», – хотела сказать графиня, но вместо этого спросила:

– А чего хотите вы?

Принц поднял брови.

– Кажется, вы первая, кто обеспокоился такой мелочью.

– Значит, вы еще не решили?

– Я сам ничего не решаю, – устало бросил юноша. – Но я могу не захотеть. Что они все тогда станут делать?

Мадам Фикельмон отошла от принца в полной уверенности, что его будущее пока туманно. Но, обернувшись, увидела, что ее место возле герцога Рейхштадтского заняла роскошная графиня Вонсович. У той имелись свои планы, и, судя по восхищенному выражению лица Франца, тот не собирался им противиться.

Анна вступила в зал, полный дам в пышных ампирных туалетах, облаченная по моде Первой империи[18]. На ком другом такой наряд выглядел бы старомодно и нелепо, но дерзкой польке только придавал прелести. Весь облик графини кричал о славе Франции и Бонапарта, о днях юности и надежд. Толпа с ропотом расступилась перед ней.

Таких женщин герцог еще не видел. Венец из алмазных звезд. Алое бархатное платье, перехваченное высоко над талией. Белые груди, как две луны, упавшие с небес и лежавшие на подносе высокого корсета, в обрамлении ломких кружев. Львица, вышедшая побродить по саванне. Принц был совершенно беспомощен перед ней.

– Ваш сын показался мне очень приятным собеседником, – пролепетал он, чтобы хоть что-то сказать.

Анна улыбнулась с легким упреком: о сыне ли надо заводить речь, напоминая даме ее возраст и прошлые ошибки?

– Мори-ис, – протянула она на французский манер, – да, он очень хороший мальчик. Весь в отца, но, – графиня выдержала паузу, – но не в деда, слава небесам. Так что вам незачем бояться предательства с его стороны.

Франц понял, что речь о Талейране, и очень смутился, будто графиня без тени раскаяния признавалась ему в грехах, более того – гордилась ими. Носила, как орденскую ленту.

– Ну же, – поддразнила она его, – ваш отец никогда не боялся общественного осуждения. И никогда не оправдывался.

– Вы знали моего отца?

– О-о. – Глубокий вздох должен был показать собеседнику, как многого он еще не ведает об окружающем мире, как наивен, доверчив, и как глупо упускать шанс на просвещение. – Ваш отец не позволял себе медлить и колебаться там, где речь шла о победе. Над врагом или над женщиной – все равно. Ведь это, в сущности, одно и то же.

Графиня непозволительно близко для танца приникла к кавалеру и сплела свои длинные пальцы с его.

– У вас руки принца, – прошептала она. – У него были пальцы солдата, артиллериста. Короткие, с волосками на косточках. А остальные достоинства?

Тут Франц смутился так, словно его раздели прямо на паркете Большой Галереи и заставили кружиться голым. Разве можно быть такой бесстыдной?

Нужно. Когда речь идет о будущем вашей родины. Графиня повернулась вокруг своей оси, заставив декольте платья на одном плече совсем сползти, и бедняга Франц рассмотрел продолговатую красную ягоду – один раз ее сиятельство кормила сама, чтобы придать соску форму длинной виноградины, такова была мода.

– Назначьте мне свидание сегодня вечером, – потребовала она.

– Но как вы попадете… – еще сильнее растерялся Франц.

– Об этом не стоит беспокоиться. Буду ждать вас у дверей Парадной опочивальни. – Графиня снова повернулась, держа кавалера за кончики пальцев, и оставила его в полном онемении от своей дерзости.

Со стороны за парой наблюдал канцлер, подошедший к императору и отвлекавший его внимание от суетной супруги.

– Наш внук только что протанцевал с графиней Вонсович? – осведомился старейший из монархов Европы. – Вы полагаете, это неопасно? Сия дама годится ему в матери, а ведет себя…

«А ваша четвертая жена годится ему в сестры. Мир – странная штука».

– Возможно, мальчик нуждается именно в материнской любви, – вслух проронил Клеменс. – Поэтому ищет внимания дам постарше. Нет, я не считаю графиню Вонсович опасной в свете тех задач, которые встанут перед его высочеством на благо австрийской короны. – Меттерних поклонился, но не столько императору, сколько в пространство, где, по его разумению, находилось имперское благо. – Вы не находите, сир, что пора лишить вашего внука невинности? Политической, я имею в виду. Пусть мужает. Опытная женщина в таком деле лучше боязливой неумехи.

Венценосный дед не возразил. После победы над Бонапартом он предпочитал ни о чем не спорить с канцлером, всецело доверяясь его чутью. Но родной внук… Сначала Марию-Луизу отдали в жертву Молоху. Теперь ее сына предстоит вручить полякам – этой ветреной, неверной нации, которая сегодня просит короля, а завтра предаст его.

Шенбрунн

Графиня проснулась на белых льняных простынях, завязанных «французским узлом». Вот что всю ночь впивалось ей в спину! На ягодицах, наверное, отпечатался рисунок полотна.

– Как вы это выносите?

Франц склонился и поцеловал ей руку.

– Хочу напомнить, я здесь не сплю…

Мадам Вонсович огляделась вокруг и разом вспомнила все приключения вчерашней ночи. Они осквернили Парадную опочивальню Габсбургов! Взбили покрывало на постели, в которую от начала времен никто не ложился!

– Вы исполнили мою мечту, – принц снова коснулся губами ее ухоженных рук. – Целибат нарушен.

Почему-то она сразу поняла, что речь не о нем – таких пошлых замечаний юноша не допускал, – а о комнате, предназначение которой – подавлять своим величием. Зал напоминал пенал, становясь от темно-малиновой драпировки стен еще уже. Никогда графиня не видела столько алого бархата и золотого шитья в одном месте. Стенные панели, обрамленные виноградными листьями. Балдахин и покрывало так плотно затканы металлической нитью, что поляны винного полотна выглядят почти незаметными.

На это страшное, неживое покрывало выкладывали новорожденных принцев и принцесс в белых кружевных крестильных платьицах. А мимо кровати двигалась нескончаемая толпа подданных, пришедших убедиться в плодовитости владык, а заодно и поглазеть на их богатство. Бедные крошечные комочки плоти в этих жутких, холодных апартаментах!

Были еще и невесты. Если принцесса дома Габсбургов уезжала в далекие края и на венчании супруга изображал посол, то брак консумировался в этой опочивальне. Невесту в подвенечном платье клали на левую сторону бескрайнего ложа, посол коленом касался правой стороны. Сколько печальных дев с замиранием сердца молилось, глядя на дубовые листья: «Пусть мой нареченный не окажется слишком плох! Пусть я буду счастлива!»

Мать Франца тоже. Вот почему его всегда бесила эта комната. Хотелось взбить покрывало, расшвырять церемониальные подушки. Даже обрушить полог.

До полога они с графиней не добрались. Но в остальном вполне преуспели. Франц ушел с бала в половине одиннадцатого, протанцевав с дюжиной партнерш, лица и голоса которых слились, образовав щебечущую напудренную стену. Принц поднялся по лестнице, миновал по пути к своим апартаментам анфиладу парадных залов. Почему приемные комнаты принято отделывать с таким богатством – мореный дуб, шелк обивки, китайские миниатюры, этрусские вазы… А внутренние помещения – какое убожество! Кто здесь живет? Лавочник? Мещанин? Король?

Если ему повезет, он будет сам купаться в роскоши. Никаких дырявых подкладок! Достатка напоказ и нищеты для внутреннего употребления принц наелся на всю жизнь…

Тут Франц буквально налетел на графиню. Она порхнула ему навстречу с приставного табурета у дверей Парадной опочивальни. Колышущееся совершенство. Анна была как шторм, как ураган, обрушившийся на ни в чем не повинный остров. Она взяла его штурмом, а он рад был выкинуть белый флаг. Ну наконец-то! Прощайте постыдные упражнения и горькие до слез мечты.

– А я уже думала, что придется отправлять к вам мою дочь Натали. Она так невинна, – прошептала графиня, когда первый опыт состоялся.

«Невинна? К дьяволу!»

– Она невеста графа Романа Сангушко, в будущем вашего верного подданного.

Анна не допускала и тени сомнения, что Наполеон-Франсуа взойдет на польский престол. А почему он сам должен допускать их? За эту ночь графиня будет щедро одарена. Ее родственники тоже. «Надеюсь, Мориц не имел ничего против?» Грустно было бы стреляться с таким хорошим парнем. Куда лучше иметь его среди союзников.

Графиня обняла нового возлюбленного за шею и притянула к себе на грудь. Он оказался ненасытен и дерзок, этот сын корсиканца. Ничего от августейшей родни. А притворялся таким вежливым и отстраненным! Значит, вся его скованность – напускная. Что ж, это хорошо, ведь сарматы сами варвары, их страсти лишь обузданы латинством, но отнюдь не искоренены. Что было бы, прими они веру восточных еретиков? Стали бы русскими? Упаси Бог!

– Я хотел спросить… – Франц лениво потянулся в постели. – Этот царь Николай… Что он за человек?

Анна поморщилась. От навязчивых утренних лучей уже не спасали даже тяжелые гардины на окнах.

– Неужели с ним нельзя договориться?

– Договор с дьяволом, – отозвалась она. – Россия всегда желает больше, чем имеет, и всегда одержима похотью новых завоеваний.

«Прямо, как вы, сударыня».

– Польша лежит ближе всех. Вот и причина наших бедствий. Они столько раз приходили убивать, грабить и насиловать нас. Знаете, как Суворов[19] в прошлом веке брал Варшаву?

Конечно, Франц не знал. Пришлось рассказать о предместье Прага, где осаждавшие город русские войска устроили резню, а командиры не удерживали солдат в надежде, что со стен защитники столицы увидят участь братьев и устрашатся.

– Сутки продолжалось кровавое побоище. А мы могли только смотреть. Через день ворота в город открылись. Все сложили оружие.

Графиня растерла ладонями набежавшие на щеки слезы.

– И русские, войдя, вероломно всех перебили, – закончил за нее Франц.

– Нет, – нехотя созналась Анна. Ей было почти стыдно, что тогда Суворов сдержал слово: никаких виселиц. Для тех, кто сложил оружие, конечно. – Но какое это имеет значение?

Франц усмехнулся. Он пока не знал жизни и не имел права судить. Но, по слухам из Венгрии или Сербии, турки, когда слово дано, не стесняются забрать его назад. Ведь дано неверным. В случае с русскими – схизматикам. Казаки поступают так же. Маршалы отца не церемонились в Испании, за это не церемонились и с ними. А сам великий Бонапарт – ни в Италии, ни в Египте, ни в Московии. Говорят, эти самые храбрецы-сарматы служили ему расстрельными командами. Хотя это не извиняет ни грабежей, ни насилия.

– У меня только один вопрос, – краешком одеяла Франц стер слезинку со щеки графини. – А почему защитники Варшавы не пришли на помощь жителям Праги? Как могли смотреть на избиение соотечественников, сами укрывшись за стенами?

Анна задохнулась от удивления. Такое просто не приходило ей в голову.

– Но русских было слишком много! Они уже разбили наши силы, пленили Костюшко[20]. Их никто не мог бы одолеть!

Принц кивнул.

– Простите, сударыня, за мой неуместный темперамент. Одной половиной души я рассудителен, как немец. Другой горяч, как француз. Я бы просто не выдержал, прыгнул со стены с саблей в руках, и будь что будет.

– В вас говорит кровь отца, – восхитилась графиня. – У всех поляков темперамент под стать, им нужен только вождь. Мы истинные французы, но заброшены очень далеко.

– Нам пора, – принц подал ей руку. – Застелить покрывало, как было, смогут только слуги. Но они, надеюсь, будут молчать. Не столько из-за денег, которых я им, конечно, не дам. Сколько из-за подавляющего их разум святотатства. – Оба засмеялись. – Легче закрыть глаза и сделать вид, будто ничего не происходило.