Полдень, XXI век, 2010 № 09

Тим Скоренко Удивительная история Эллы Харпер

История, которую я хочу вам рассказать, почти правдива. Я утаю лишь некоторые обстоятельства своего знакомства с Великим Бассини, да ещё изменю ряд географических названий, чтобы вы не смогли каким-либо образом найти меня. Впрочем, сегодня я не представляю для вас ничего интересного — просто пожилая женщина, одиноко живущая в аккуратном домике на окраине маленького городка. Подобных мне — тысячи

Иногда я пишу не очень грамотно. Простите меня: я никогда не училась ни в школе, ни в высшем учебном заведении. Я узнавала окружающий меня мир по книгам. И ещё меня учил Бассини. Он занимался со мной каждый день и передал мне все знания, которые имел сам. Но школу ничто не заменит, как мне кажется.

Что ж, перейду к обещанной истории. Сейчас моё имя звучит совсем иначе, но в те далёкие времена меня звали Элла Харпер. Я родилась в 1873 году в городе Хендерсонвилль, штат Теннесси. Я была третьей из шести детей. Мой отец мечтал о мальчике — и получил его шестым, спустя 7 лет после моего рождения. Ни я, ни две мои младшие сестры не были желанным детьми: отец устал от девочек.

В отличие от отца, мать любила меня больше остальных детей, я бы даже сказала — чрезмерно. Связано это было в первую очередь с моей болезнью. Тогда у неё не было названия: учёные не знали, что такое генетика, хирургия находилась в зачаточном состоянии, а кровопускание в качестве основного медицинского средства ещё не вышло из моды. Недавно я провела несколько часов в библиотеке нашего города и всё-таки выяснила, как называлось моё заболевание. На латыни это звучит как congenital genu recurvatum, или «синдром обратного изгиба коленного сустава». Если говорить проще, мои колени изгибались не как у нормальных людей, а в противоположную сторону — вперёд.

Из-за этого я не могла нормально ходить. Я могла выпрямить ноги, но силы мышц не хватало на то, чтобы держать их в таком состоянии, когда на них приходился вес тела. Я не была пышкой, но и моего скромного веса было достаточно, чтобы колени подгибались.

Зато я прекрасно передвигалась на четвереньках. Малыш Комптон выточил мне деревянные подставки с рукоятками. По форме они напоминали два утюга, и с их помощью я опиралась на землю, не травмируя ладони. На четвереньках я могла обогнать практически кого угодно. Впрочем, в нашем цирке мало кто мог передвигаться с обычной человеческой скоростью. Стоп, я забегаю вперёд.

В 1879 году отец начал настаивать на том, чтобы меня сдали в приют. «Она не сможет даже в школу пойти! — кричал он матери. — Она монстр! Ярмарочный ублюдок!» Со временем он ненавидел меня всё пуще и в 1881 году, вскоре после рождения моего брата, всё-таки осуществил своё намерение — избавился от неугодной дочери. Меня отдали в приют Сент-Клер, к монахиням.

Мне было 8 лет, я не умела читать и писать, но отличалась бойким характером и живым умом; знания я впитывала, как губка. Проживи я в приюте чуть дольше, меня бы обучили многому, но всего через четыре месяца я не выдержала и сбежала. Да, представьте себе. Восьмилетняя девочка, способная передвигаться только на четвереньках.

Самое смешное, что я точно знала, куда иду. Через город проезжал передвижной цирк некоего Уильяма Харриса, и я направилась именно туда, благо от приюта было всего два квартала.

При жизни с родителями я никогда не выходила на улицу сама. Мать накрывала мои ноги пледом и вывозила меня в самодельной коляске. Я не могла согнуть ноги, и они торчали вперёд: иногда я задевала прохожих.

Жизнь в приюте была ещё скучнее: я вообще не выходила за его стены. Мне удалось уйти лишь потому, что никто не охранял выход. Могли ли монахини подумать, что кто-либо из их подопечных решится на побег? Большинству бежать было просто некуда.

В те годы в Америке и Европе уже вовсю гремела слава цирка Барнума и Бейли. Каждый дистрофик, человек-волк или лилипут мечтал работать там. Барнум драл со своих работников по три шкуры, но прилично платил и позволял, так сказать, «набрать вес»: после работы у Барнума было проще найти себе место в другом цирке. Конечно, всё это стало мне понятно гораздо позже, но уже в 1881 году я представляла себе, что такое цирк Барнума. Отец не раз грозился матери сдать меня туда.

Цирк Харриса приехал в наш город по железной дороге. Раскрашенный во все цвета радуги старенький паровоз тянул за собой три вагона, похожих на клубничные пирожные. Harris Nickel Plate Shows — эту надпись я прочесть не могла, лишь впоследствии мне удалось узнать название своего нового места работы. Цирк разложился прямо у станции, на пустыре: большой балаган и ряд куполов поменьше.

До вечернего представления оставалось порядка трёх часов. Я подошла (не буду уточнять каждый раз, что передвигалась на четвереньках — читателю нетрудно это запомнить) к территории цирка со стороны парадного входа. Она была обнесена временным деревянным забором, у входа стоял комического вида стражник с бутафорской алебардой. Погода стояла пасмурная, вот-вот обещал пойти дождь, никого из горожан видно не было.

Я подошла к стражнику и поздоровалась с ним. Он посмотрел на меня сверху вниз и сказал: «Привет, девочка».

«Я хочу работать в цирке!» — звонко произнесла я.

Стражник присел и спросил: «А что ты умеешь?»

Он не обратил внимания на то, что я стою на четвереньках не ради пустой забавы.

Надо сказать, что мне приходилось носить штаны. Юбку на меня надевали всего несколько раз — когда фотографировали в честь какого-то праздника и когда вывозили на улице в коляске. В приюте и дома я носила короткие мальчишеские штанишки и чулки.

«Посмотрите на мои коленки, мистер стражник», — сказал я.

Он недоуменно перевёл взгляд на мои ноги, присмотрелся и покачал головой:

«Да уж… А родители-то у тебя есть?»

«Сирота, из приюта сбежала», — почти честно сказал я.

«Пойдём-ка к мистеру Харрису», — сказал стражник.

Мы шли довольно долго, почти через всю территорию цирка, и по дороге я видела людей, в сравнении с которыми я была совершенно нормальной. Мимо прошёл мужчина приятной наружности, у которого не было рук, потом проковылял мальчишка, всего на несколько лет меня старше: на каждой руке у него было всего по два огромных пальца, а ноги выворачивались носками назад. На небольшом столике сидел молодой чернокожий человек ростом не более двух футов. Наконец, у самой палатки мистера Харриса я увидела бородатую женщину. Почему-то мне показалось, что она — невероятной красоты под этим слоем густых чёрных волос.

Мы вошли в небольшой предбанник, и стражник жестом показал мне обождать чуть-чуть. Как только он исчез за занавесью, около меня незнамо откуда появился крошечный человечек с пухлыми щеками и детским голоском. Он был прилично одет и смотрел на меня с заметным интересом. Совершенно без стеснения он рассматривал мои ноги, а потом спросил:

«А сидеть тебе удобно?»

«Не очень, — ответила я. — Ноги не согнёшь».

«Ха! — воскликнул он. — Я — Малыш Комптон».

У меня создалось ощущение, будто он связывал факт неудобства сидячего положения со своим именем.

«Элла», — представилась я.

«Очень приятно видеть тебя в нашем коллективе!»

Я не знала, что такое «коллектив», и уже собиралась спросить у него, когда появился стражник и показал жестом: «проходи».

Походный кабинет мистера Харриса был обставлен очень красиво. Всё те же красные и белые цвета парусиновых стен, дорогая резная мебель, красный диван.

Честно говоря, я уже не очень хорошо помню это помещение. Только помню, что оно мне очень понравилось. И пахло там лавандой.

Харрис мне показался стариком. На самом деле ему было около сорока, он был тучен и немного комичен.

«Девочка-верблюд!» — воскликнул он, увидев меня.

Верблюда я видела только на картинках и не находила в этом животном никакого сходства с собой.

«Милая моя, ты просто золото!» — воскликнул он, осматривая меня со всех сторон.

Я чувствовала, что он относится ко мне как к вещи, но не могла выразить это словами.

«Как тебя зовут, хорошая моя?» — спросил Харрис.

«Элла», — ответила я.

«Прекрасно, Элла! Синклер мне сказал, что ты сирота, это так?»

Я кивнула.

«И хочешь работать у меня?»

В этом я уверена не была, но снова дала утвердительный ответ.

«Умничка!» — воскликнул Харрис.

Как оказалось впоследствии, он почти со всеми разговаривал на повышенных тонах — или восторженных, или озлобленных. Харрис совершенно не умел сдерживать своих эмоций. О каждом его свидании с Миледи Бэрд, бородатой женщиной, знал весь цирк, потому что подобные встречи сопровождались громогласными воплями восторга хозяина цирка.

«Сколько ты хочешь в неделю?» — спросил Харрис.

Вы можете мне не верить, но он был честен со своими работниками. Он знал, что если заставит меня работать бесплатно (теоретически ничто ему не мешало, да и я была не против, потому что смутно представляла себе, что такое деньги), то за меня вступится весь коллектив.

«Не знаю», — протянула я.

Харрис посмотрел на стражника Синклера.

«50 долларов, думаю, пока достаточно», — сказал он, и стражник кивнул.

Я совершенно не понимала, что такое 50 долларов и что можно на них купить. Гораздо позже я вспомнила, что мой отец получал 30 долларов в неделю за свою работу на фабрике и при этом содержал огромную семью. Но в то время слова «тридцать» и «пятьдесят» были для меня лишь сочетаниями звуков. Я умела считать только до десяти.

Так я попала в передвижной цирк Харриса. Меня хватились лишь через два дня, когда весёлый красно-белый поезд уже покидал Хендерсонвилль, оставляя за собой белые облака пара.

Я не думаю, что есть смысл описывать мои цирковые будни. Это непростая работа. У нас почти не было рабочих сцены, да и полноценных людей — раз, два и обчёлся. Помимо Синклера и Харриса двое — старик Гомес и Марчелло Кьянти, итальянец. На родине его за что-то разыскивали, и он бежал в США. Кьянти было около 50 лет; в основном, он занимался монтажом декораций и куполов. Гомес работал поваром. До Харриса он вкалывал долгое время в какой-то забегаловке в Чикаго, откуда его выкинули из-за преклонного возраста. Нам был не важен возраст: главное, что Гомес мог приготовить неплохой обед даже при полном отсутствии продуктов.

Впрочем, цирк не бедствовал. Заработные платы фриков и рабочих позволяли им откладывать приличные деньги на старость. Правда, некоторые были привязаны к цирку навсегда. Например, безрукий фотограф Трипп. Ему на момент моего появления в цирке было 27 лет. Долгое время — с 1872 по 1881 год — он работал у Барнума, но повздорил с последним насчёт заработной платы и перешёл к Харрису. С помощью ног он умел одеваться, писать, рисовать и главное — фотографировать. Во время представлений и после них он бродил по территории цирка, предлагая зрителям сфотографироваться с уродами. Доход получался двойной — платили за фотографию и за возможность увидеть, как человек справляется с камерой при помощи одной только ноги.

Мальчика с изувеченными пальцами и искривлёнными ногами звали Фрэд Уилсон, ему было 16 лет. Он передвигался с трудом и демонстрировал публике в первую очередь не своё искусство выживания, а своё уродство. «Мальчик-лобстер!» — кричал Харрис, и Фрэд ковылял на сцену в обтягивающем комбинезоне, демонстрируя свои дистрофичные ляжки и страшные деформированные руки.

Некоторое время у Харриса работала знаменитая женщина-червь, Ида Кэмпбелл. Она родилась без рук и ног, и при этом научилась сама одеваться, зажигать сигареты, и в целом вела себя, как светская дама. Впоследствии её переманил к себе всё тот же Барнум. Он демонстрировал Иду в паре с человеком-червём Принцом Рэндианом, привезенным из Британской Гайаны в 1889 году.

Впрочем, я не буду утруждать вас дальнейшим перечислением работников цирка Харриса. Поверьте — все они были несчастны. Все свои деньги, всю свою славу и успех они бы с лёгкостью променяли на один-единственный час нормального существования. Например, Трипп имел успех у женщин, но говорил, что променяет всех женщин мира на ту, которую сможет обнять собственными руками.

Мой номер Харрис продумал до мелочей. Я выходила на сцену в восточной одежде, а рядом со мной на поводу вели настоящего верблюда (до моего появления его использовали лишь в одном номере, и то эпизодически). Я повторяла все движения верблюда и его походку — благо, это было нетрудно.

Номер быстро приобрёл популярность. Мои фотографии появлялись в газетах в каждом городе, где останавливался Харрис. Бородатых женщин и людей-скелетов было множество, а аналогов моему уродству не было. Газеты представляли меня как «самое удивительное порождение природы с начала времён» и справедливо утверждали, что «других таких просто не существует».

Моим лучшим другом был лилипут Малыш Комптон. Он рассказывал мне сказки и истории собственного сочинения, понемногу учил меня читать и писать. Больше всего он страдал от отсутствия подходящей пары: лилипутша Фрог, работавшая с ним в номере, казалась ему чудовищно некрасивой. Мне были удивительны рассуждения урода о том, что другой урод может быть красивым или некрасивым. Но иногда я смотрела на свои ноги и начинала понимать Комптона.

Когда мне исполнилось 12 лет, я поняла, что всё чаще заглядываюсь на мальчишек-зрителей. Я выходила на сцену и с любопытством рассматривала их лица и статные фигуры — в той мере, в какой меня не слепило освещение.

Харрис продавал открытки с портретами своих уродов, в том числе и с моим. Трипп сделал очень красивую фотографию, на которой я стою, как нормальный человек. Я похожа на настоящую женщину: уже формируется грудь, на мне изящная блузка, волосы собраны в элегантную причёску. Когда Трипп снимал, я опиралась руками о накрытую пледом спинку стула. Зрители не задумывались, каких усилий мне это стоило. На другой карточке я стою в своей «классической» позе, на четвереньках, мои вьющиеся чёрные волосы распущены, а взгляд — немного злой, исподлобья. Эта карточка расходилась гораздо лучше. Говорят, её часто покупали мужчины среднего возраста.

Что ж, хватит обо мне. Теперь я расскажу вам о Великом Бассини и о том, чем закончилось его появление во фрикшоу Харриса.

Бассини появился в самом начале 1886 года, когда цирк стоял в Ричмонде, штат Виргиния. Рано утром мы со стариком Гомесом носили воду для кухни. Гомесу было трудновато тащить два полных ведра, поэтому я везла их на спине, а он просто придерживал, чтобы вода не выплёскивалась. Такой способ доставки воды придумала я. Правда, условием было недалёкое расположение колодца. Чаще всего Харрис ставил цирк так, чтобы как минимум два колодца или колонки оказывались у самого забора.

Только я вышла из кухонного шатра, как меня окликнул незнакомец.

«Девочка, где тут шатёр Харриса?» — спросил он.

Я подумала: как он миновал Синклера? Впрочем, это было не моим делом, и я махнула рукой в верном направлении.

«Спасибо!» — он даже чуть поклонился мне. Я была польщена, не скрою.

Я хорошо запомнила то его появление. Он был черноволос, высок и величав, на вид ему можно было дать лет тридцать пять (на самом деле — сорок два), на нём был чёрный плащ с красной подкладкой, а в руке пришелец держал потёртый саквояж неопределённого цвета.

Он вошёл в шатёр Харриса, а уродцы уже подползали, чтобы ненароком подслушать разговор шефа с незнакомцем. Надо сказать, что многие панически боялись, что Харрис разорвёт с ними контракт или передаст права какому-либо проходимцу. Боялись даже легендарного Барнума: всё-таки Харрис был добр, привычен и довольно щедр. К слову, о щедрости: моя зарплата к этому времени выросла до 200$ в неделю. Ввиду чрезвычайно малых трат у меня скопилась достаточная сумма даже для поступления в университет, не говоря уже о школе. Я подумывала об этом.

Бассини разговаривал с Харрисом порядка получаса. Реплик Бассини мы не слышали, но нам хватало харрисовской половины.

«Луну? — то и дело вскрикивал он. — Так нынче её и так нет! Ну и что? Ничего в этом! И как? Я должен… От меня нет секретов! Луна — невозможно! Да что вы! Я знаю, что такое затмение! Да всем плевать на это! 50 долларов! Нет, нет и нет! Сто долларов??? У меня нет тысячи! Вы что, с ума сошли? Какой Барнум?» — и так далее в том же духе.

Незнакомец вышел из шатра с довольным лицом. Он оглядел столпившихся уродцев, улыбнулся и произнёс:

«Бассини. Великий Бассини. Для вас — Жоржо».

А потом он сделал невероятную вещь. Он начал пожимать нам руки. Он поздоровался с Комптоном, пожал руку чернокожему дистрофику Додо, похлопал по плечу Триппа, вежливо поклонился Миледи Бэрд, пожал клешню Фреда Уилсона…

С нами никогда не обращались так. Нас всегда считали людьми второго сорта. Даже Синклер и итальянец Кьянти, хотя работали с нами бок о бок и всегда были дружелюбны и вежливы, смотрели на нас несколько свысока. Сначала мне показалось, что Бассини красуется. Лишь несколько месяцев спустя я поняла, что он в какой-то мере подобен нам и потому прекрасно понимает наши чувства и побуждения.

Оказалось, что Бассини предложил Харрису оригинальный номер. Жоржо (позвольте мне отныне называть его так) был бродячим иллюзионистом, подрабатывал время от времени в различных цирках, а затем придумал трюк, для осуществления которого нужен был цирк известный, широко разрекламированный, популярный. Барнум отказал Бассини, и Жоржо отправился к Харрису.

Позже я спрашивала у Жоржо, почему он хотел ставить свой номер именно во фрикшоу, почему не предлагал свои услуги обычному цирку. «Потому что обычные цирки или жёстко привязаны к месту, или слишком мелки и бедны. Фрикшоу — это самые богатые из кочующих цирков», — отвечал он.

Почему-то теперь мне кажется, что им двигала вовсе не жажда наживы.

Бассини жил с нами, работал со всеми наравне и развлекал нас различными фокусами и трюками. Карточные фокусы мало кого интересовали (их умел показывать даже Трипп — при помощи ног), а вот голуби, вылетающие из рукава, казались нам прекрасными, как и многочисленные разноцветные ленты, которые Жоржо извлекал то из носа Додо, то из глубин бороды Миледи Бэрд.

Кстати, в начале повествования я упоминала, что Миледи Бэрд показалась мне очень красивой, несмотря на бороду. За несколько лет работы в цирке я убедилась в своей правоте. Однажды она полностью сбрила бороду: под слоем шерсти скрывалось безумной, сумасшедшей красоты испанское лицо, тонкое, изящное, с полными чувственными губами и точёной лебединой шеей. Она не выступала в течение полугода, пока борода снова отрастала. Когда я спросила, зачем она это сделала, Миледи Бэрд ответила: «Уильям, это Уильям попросил…» Уильямом она называла мистера Харриса.

Вернусь к Бассини.

Номер, который Бассини предложил Харрису, заключался в полном исчезновении Луны. Как утверждал Жоржо, это ни в коей мере не было связано с каким-либо затмением или другим оптическим эффектом. Бассини обещал заставить Луну исчезнуть навсегда — пока не разрешит ей вернуться. Сделать он это планировал при максимально большом стечении народа, а рекламу разместить по всему городу — и, возможно, в соседних городах. Место было выбрано заранее — Атланта, штат Джорджия. Объяснить этот выбор экономической выгодой было невозможно. Скорее всего, географическое положение являлось одной из составляющих фокуса Бассини.

Номер был назначен на конец года, на сентябрь. А до этого времени Бассини принимал участие в представлениях, демонстрируя различные фокусы и трюки. Он разбавлял своей весёлостью и естественностью мрачную атмосферу, создаваемую уродами. Как бы искусен и красив ни был, например, Трипп, он вызывал у публики, помимо восторга, некоторую степень отвращения или сочувствия. Бассини же вызывал чистый восторг. Но на одного Бассини публика бы не пошла. А на сочетание чудовищного с прекрасным — с удовольствием.

В начале марта мне исполнились тринадцать лет. Я скрывала дату своего рождения. Большая часть циркачей полагала, что мне уже пятнадцать: я была уже не девочкой, но девушкой.

Вскоре после дня рождения я пошла на кухню, чтобы стащить у Гомеса что-нибудь вкусное и скушать в одиночку, в своей комнатке. Не рассчитав, я задела филейной частью подпорку шатра, и мягкая крыша стала медленно оседать. Ничего страшного не произошло: массивные стационарные опоры держались жёстко, но край тента опускался точно в открытую кастрюлю с чем-то дымящимся. Дело грозило руганью со стороны Гомеса и выговором от Харриса (в принципе, таскать с кухни еду запрещалось), но тут чья-то рука перехватила тент, а другая подставила под него сбитую мной опору. Это был Бассини. Он улыбнулся мне и заговорщицки произнёс:

«Я тоже иногда что-нибудь норовлю стащить».

С этими словами он подошёл к одному из кухонных столов Гомеса, открыл некий ящик и достал оттуда две шоколадных конфеты — мне и себе.

«Ты знаешь, где брать», — улыбнулась я.

«На то я и маг!» — сказал Бассини тихо, но с гордостью, и исчез.

Я вышла следом и по дороге встретила спешащего на кухню Гомеса. Он посмотрел на меня подозрительно, но ничего не сказал.

Время текло, и по мере всё большего сближения Бассини с коллективом (да, я уже выучила это слово) мне он начинал нравиться не только как прекрасный фокусник и замечательный друг. Мальчики на первых рядах по-прежнему меня занимали, но Жоржо постепенно затмил их, далёких и незнакомых, своей лучезарной улыбкой и ловкостью рук.

Почти каждый уродец так или иначе пытался выведать у Бассини, как он собирается заставить Луну пропасть. Харрис лично проверял астрономические календари: никаких затмений и в самом деле не обещалось. Об этом он рассказал Синклеру, а Синклер разнёс весть по лагерю.

Малыш Комптон вёл с Бассини задушевные беседы, иногда ненавязчиво переводя разговор на астрономию. Трипп болтал с фокусником о фотографии, особенно его интересовала ночная съёмка и возможность снять трюк Жоржо. Миледи Бэрд советовалась со мной, не побриться ли ей снова, чтобы произвести на иллюзиониста положительное впечатление.

Меня не очень интересовал фокус с Луной, потому что я была влюблена в живого человека, а не в фокусника. Он был старше меня на 30 лет, он не был уродом, у него не было на руках мозолей от деревянных «утюжков», он был всеми любим, и его ждал успех. А я была монстром. Девочкой-верблюдом.

Так продолжалось до начала мая. В мае мы гастролировали в Джэксонвилле, прибыль обещала быть немаленькой, мы давали представление за представлением в течение недели, а народу всё не убавлялось.

Одним из коронных трюков Бассини было испускание огня из ладоней. Он складывал руки, поднимал их, и под купол неслась струя пламени. Харрис всё время боялся, что фокусник подожжёт шатёр, но этого не происходило.

Я уже отыграла свой номер, мне бурно аплодировали, смеялись надо мной, показывали пальцем. Именно так и должна выглядеть реакция публики на фрикшоу. Я сидела на траве за балаганом и смотрела в небо. Я совершенно не разбиралась в созвездиях и могла опознать разве что Большую Медведицу — прямо надо мной, в самом центре небесной сферы.

Бассини проскочил мимо меня, как ошпаренный. Я не окликнула его, а бросилась за ним. Сложно объяснить, почему я это сделала. Скорее всего, из интереса. Он — такой спокойный и уверенный — неожиданно бежит куда-то сломя голову, значит, что-то произошло.

Бежал он к бочке с холодной водой. Он засунул туда руки и едва слышно захныкал, как маленький ребёнок. Я поняла, что он обжёгся во время трюка.

На арене нельзя показывать слабость. Наш человек-скелет, Маркус, однажды сломал во время выступления руку. Он даже не поморщился, завершил свой выход, и лишь за кулисами лишился чувств от боли. Правда, у скелетов обычно крайне хрупкие кости — об этом мне рассказывал Маркус. Он в своей жизни не ломал разве что шею.

Бассини вытерпел боль на арене, но за её пределами сорвался.

«Жоржо», — тихонько окликнула я.

Он обернулся. Слёзы стояли в его глазах — это было заметно даже при лунном свете.

«Не надо, Элла, не мешай».

«Давай, Жоржо. У меня есть мазь специальная, поможет…»

У меня и в самом деле была мазь. Медициной у нас заведовала Миледи Бэрд, но я часто крутилась вокруг неё и училась разным премудростям.

Я протянула Жоржо руку, и он дал мне свою. Чудовищные ожоги превратили её в кусок мяса. Никакая мазь такому бы не помогла. Он снова спрятал руку.

«Элла… Я же маг», — он слабо улыбнулся.

«Ты — фокусник!» — сказала я твёрдо. — «Пойдём лечиться».

«Нет, Элла», — он растопырил ладонь и снова показал мне.

Вы знаете, я никогда не верила в чудеса. Я твёрдо знала, что человек, зажигающий спичку при помощи ног, — это не чудо, а плод многолетних тренировок, следствие несокрушимой силы духа. Я знала, что уродство — это последствие болезни или травмы, а не ведьмовского проклятья. Я знала, что прекрасные принцы на дорогах не валяются, а по волосам принцессы нельзя забраться на башню, потому что скальп просто оторвётся.

Ладонь Жоржо была совершенно здорова. Но меньше минуты назад я видела его боль — настоящую, несыгранную — и чудовищный ожог.

«Это не фокус, Жоржо», — твёрдо сказала я.

«Я маг, Элла. Маленький, но всё же маг».

И это было правдой.

Мы лежали рядом на траве и смотрели в небо.

«Большую Медведицу ты знаешь, — говорил Бассини. — А вон там, левее, Волопас. Самая яркая звезда — Арктур. А яркая звёздочка прямо над Луной — это планета Марс».

«А это что?» — спрашивала я и показывала пальцем.

Он приближал свою голову к моей, чтобы понять, куда я указываю, и отвечал:

«Это Волосы Вероники. Тусклое созвездие, всего три звёздочки, и те едва видны».

«Какое красивое название».

«Вероника была женой египетского царя Птолемея, — рассказывал мне Бассини. — Свои волосы она принесла в жертву богине Афродите, чтобы её муж одержал победу над врагом. И дар был принят».

«Я бы тоже пожертвовала свои волосы…» — произнесла я.

«У тебя очень красивые волосы, мне было бы их жалко».

В тот момент я всё поняла. Я поняла, что если сейчас поцелую его, он не отстранится. Тридцать лет — это не разница, мне так казалось. Впрочем, мне и сейчас так кажется.

«Жоржо, я люблю тебя», — сказала я тихо. Он услышал.

«Мне сорок два», — сказал он.

«Ты маг».

Он некоторое время молчал, а затем заговорил.

«Давным-давно я тоже был ребёнком. Обычным ребёнком, ничего особенного. Я не помышлял стать фокусником и не думал, как сложится моя жизнь. Но на десятилетие мне подарили настоящую ракету. Фейерверк, представляешь себе? Мой личный маленький салют. Отец строго-настрого запретил запускать ракету без него. Но он никак не мог найти для меня время. Никак не мог собраться, чтобы запустить фейерверк вместе. Тогда я украл огниво и убежал на пустырь. Собрал друзей, сказал: будем фейерверк запускать. Все обрадовались. Я установил ракету, поджёг фитиль — и всё. Ракета взорвалась прямо у меня в руках. Сразу, через секунду, наверное. Очнулся я уже дома. Думал, что остался без рук и лица, но всё было в порядке. Получил, конечно, нагоняй от отца и от матери. А потом мальчишки мне рассказали, как это выглядело со стороны. Ракета и в самом деле взорвалась в моих руках, и когда я упал на землю, рук у меня не было, только две кровоточащие обугленные культи. Лицо было покрыто пеплом, глаза выжжены, кожа содрана. Они испугались и разбежались. Кто-то позвал мою мать (отца не было дома). Мать нашла меня без сознания — но совершенно здорового, без единой царапинки. В тот день я избрал свою дорогу».

«Ты бессмертен?»

«Нет, я же старею. Меня можно убить. Но меня нельзя покалечить. Я могу себя излечить».

Я чувствовала, что он хочет сказать что-то ещё, но молчала, давая ему шанс.

«…и я могу исправить тебя», — сказал он.

«И других?»

«Нет, не других. Тебя. Потому что я люблю тебя».

Естественным порывом было бы сейчас навалиться на него и целовать, целовать его до исступления, моего Жоржо, человека, который сумел полюбить меня, с моими странными и страшными ногами, девочку тринадцати лет. Но я лежала и смотрела в небо, потому что не могла двигаться. У меня перехватило дыхание.

«Под Волосами Вероники — созвездие Девы», — сказал Бассини и легко поцеловал меня в губы. Я улыбнулась и ответила ему.

Сентябрь 1886 года выдался довольно тёплым. Цирк приехал в Атланту за неделю до выступления. Трюк Бассини был анонсирован ещё в июле, и мальчишки-расклейщики не знали покоя более чем в 50 городах Соединённых Штатов.

Бассини не открыл сути своего трюка даже мне. Но он сказал мне гораздо более важную вещь: после фокуса мы с ним уедем, и он меня исцелит. Честно говоря, тогда я не представляла, что смогу когда-либо передвигаться на собственных ногах.

Однажды он доказал возможность моего исцеления, когда я проткнула ступню валявшимся на земле гвоздём. Бассини взял мою ногу, прикрыл глаза — и через минуту отверстия не было. Я поверила ему. Но у меня ещё оставались сомнения. Однажды я спросила его серьёзно:

«Жоржо, скажи честно: ты сможешь это сделать? Ты действительно заставишь Луну исчезнуть?»

Он посмотрел на меня и ответил:

«Когда я пришёл к Харрису, я хотел обмануть его. Теперь понимаю, что не обману».

За эти четыре месяца Жоржо не отходил от меня ни на шаг. Он помогал мне во всём, он снял с меня львиную долю работы по хозяйству, приносил цветы и шоколад, рассказывал истории о своей жизни (в основном, выдуманные) и изобретал специально для меня новые фокусы. Харрис некоторое время возмущался нашими отношениями, но потом махнул рукой. «Девушка созрела!» — воскликнул он то ли сердито, то ли одобрительно, и больше мы от него не слышали ни слова.

Миледи Бэрд подмигивала мне со словами «Ух, какого кавалера-то отхватила верблюжонка-то наша…». Комптон откровенно ревновал. Прекрасно понимая, что шансов у него нет (в первую очередь ввиду мужской несостоятельности), он, тем не менее, иногда демонстрировал мне различные знаки внимания. Я знала, что он в меня влюблён чуть ли не с первой нашей встречи, но с собой поделать ничего не могла. Многие уроды подшучивали, мол, когда свадьбу играть-то будем. Бассини отнекивался и усмехался.

Я не раз задавала ему вопрос, почему он не может исцелить всех.

«Они — мои друзья, но не более. Я могу исцелять только себя. А ты — часть моего сердца, ты для меня значишь даже больше, чем я значу для себя сам…»

Знаковый день приближался неумолимо. Представление в ночь с 18 на 19 сентября обещало быть грандиозным. Толпа собралась просто безумная. Было объявлено, что со специально отгороженной территории можно будет увидеть постепенное угасание Луны, связанное с пассами иллюзиониста, а с остальных зрительских мест зрелище будет несколько более скромным: Луна просто исчезнет в одну секунду. Конечно, внутри забора места были платными. Сборы превысили все ожидания, и Харрис жалел, что завысил цену лишь вдвое, а не втрое.

Дело было за Бассини.

Посреди ограждённого пространства стояло нечто вроде деревянного постамента, на который можно было взобраться по лестнице.

За день до представления Бассини поручил мне собрать все свои вещи и в любой момент быть готовой к отъезду. Он просил не прощаться ни с кем из труппы лично и не разглашать нашей тайны. «Оставь им записку, напиши проникновенное письмо, оставь им какие-либо подарки, но ничего не говори. Они узнают о нашем исчезновении только после него», — говорил он.

Представление стартовало в полночь, и, конечно, была выбрана ночь полнолуния. Огромная круглая луна ярко освещала окрестности: её исчезновение заметили бы сразу.

Больше всего я боялась того, что Бассини — обманщик. Мне не хотелось в это верить. Мне хотелось, чтобы трюк и в самом деле удался, — если это был трюк. Но где-то в глубине души я допускала вероятность того, что Бассини просто хотел сбежать со мной, а весь этот балаган устроил для привлечения внимания. Впрочем, тогда было непонятно, почему он предложил его Харрису в самом начале, до знакомства со мной. В общем, я терялась в догадках и надеждах.

Бассини медленно поднимался на деревянный постамент. Его освещал луч прожектора, сконструированного умелыми ручками Комптона. Толпа что-то кричала. Смотрели, в основном, не на фокусника, а на Луну.

Бассини начал производить какие-то пассы руками. Я во все глаза смотрела наверх и очень, очень волновалась.

И тут Луна начала меркнуть.

По толпе пронёсся гул. Толпа всегда так реагирует: она приходит в цирк, чтобы увидеть что-либо необыкновенное, но когда видит, никак не может поверить.

И тут я поняла те слова, про «обману — не обману». Когда Бассини пришёл, он не мог сделать с Луной ничего. Он даже исцелять мог только себя. А теперь он верит, что ради меня сможет стать сильнее. Что сможет исцелить меня. Что сможет совершить чудо с Луной. Ради меня. Или ради нас.

Луна меркла неровно, какими-то рывками. Эти рывки точно совпадали по длительности с пассами фокусника. Наконец, он поднял руки вверх. Луны уже не было — единственный свет исходил от прожектора.

А потом прожектор погас.

Я тут же зажгла фонарь и хотела побежать к условленному месту — но не смогла. Что-то произошло с моими ногами. Я смотрела на них и видела нормальные девичьи коленки. Я стала обычной девушкой, я перестала быть фриком. С трудом, на коленях, я поползла к палатке Бассини: новые ноги не держали меня. Мне было довольно неудобно ползти на четвереньках и одновременно нести фонарь, но я более или менее приспособилась к такому передвижению за годы тренировок.

Бассини появился через полминуты. Фонаря у него не было, но он ориентировался в темноте, как кошка. Он вытащил из палатки заранее подготовленную сумку с моими вещами и свой саквояж, мы пробрались через дыру в заборе и пропали во всеобщей суматохе.

Он исцелил их всех. Всех фриков из цирка Харриса. Думаю, недоволен остался только Харрис — но он нашёл себе новых уродцев и продолжил свой бизнес.

Сумасшедшие сборы за трюк с исчезновением Луны стали прощальным подарком от Бассини.

Трипп стал довольно известным фотографом. Несмотря на наличие рук, он по-прежнему демонстрирует своё искусство обращаться с камерой ногами. Миледи Бэрд вышла за Харриса замуж. О Комптоне я больше ничего никогда не слышала: наверное, он пропал, как и я.

Спустя две недели после побега мы обосновались, наконец, на новом месте. И тогда — только тогда, а не раньше, как вы могли подумать — между нами впервые произошло то, о чём нельзя говорить вслух. Вы можете сказать, что я была тогда очень молода. Да, это так. Но это не помешало мне забеременеть и родить ему сына, здорового хорошего мальчика, который улыбался его улыбкой и смотрел на меня его глазами.

Жоржо умер в возрасте 61 года от рака желудка. Он не смог исцелить себя. Собственно, он больше никогда не исцелял ни себя, ни меня. Слишком сильное напряжение сил вызвала у него необходимость «исправить» меня, моих друзей и заодно заставить исчезнуть Луну.

Он рассказал мне, как он это сделал. Массовый гипноз, не более чем. Воздействие на других ради меня. Просто ушло очень много энергии, очень много.

«Зачем?» — спрашивала я.

«Я избавился от своей силы. Я не хочу быть уродом — пусть даже таким прекрасным, каким ты меня видишь. Я хочу жить обычной жизнью и не надеяться на чудеса».

Вы скажете, что это эгоизм — растратить впустую столько сил и энергии. Нет, скажу я вам. Это любовь.

Я немного интересовалась судьбой цирка, который принёс мне счастье. В 1904 году Уильям Харрис умер, его предприятие исчезло вместе с ним. Многие фрики (правда, уже незнакомые мне) перешли в другие фрикшоу. Некоторые появлялись на киноэкранах ещё в 1932 году, в нашумевшем фильме «Уродцы». Правда, в мелких ролях — все они уже были стариками, пришло время новых звёзд. Больше ничего про фрикшоу я сказать не могу: я отбросила своё прошлое и начала новую жизнь.

Нашего с Жоржо сына зовут Мартин. У него уже есть свои дети. Он ничего не знает о том, кем раньше была его мать.

Только однажды я поняла, что не всё ещё закончено, что не всё похоронено вместе с Жоржо. В тот день Мартин был у меня и готовил обед. Он резал хлеб и случайно прошёлся лезвием по пальцу. Пошла кровь. Я хотела перевязать его руку, но он отказался. «Просто царапина, ма», — сказал он.

И показал мне руку, на которой никакой царапины не было.