Полдень, XXI век, 2011 № 04

1

…Общий праздник новоселья безусловно способствовал началу работы магазина-салона поэзии на минус третьем этаже. Софья Михайловна, единственный продавец магазина, с первого же дня завела обыкновение выносить стул, на котором она сидела, в общий коридор и встречать посетителей рядом с дверью в магазин, провожая внутрь и оставляя наедине с Прекрасным. А сама возвращалась на свой пост за новым посетителем.

Впрочем, интересовали ее не только посетители магазина, а вообще все домочадцы, спешившие на работу, в магазин или учиться, а также возвращавшиеся домой, – каждому она успевала сказать слово, а иногда и завязать разговор.

Это относилось и к посторонним людям, навещавшим эзотерический салон соседки Деметры или парикмахерскую «Галатея». Лишь коренастые накачанные подростки из клуба восточных единоборств враскачку проходили мимо, не удостаиваясь разговоров. Их Софья побаивалась.

За разговорами не забывала она и своих обязанностей продавца, непременно ввертывая на прощанье что-нибудь типа:

– Заходите, чудесный Есенин появился. В супере…

Или:

– Рекомендую Губермана. Краткость – сестра таланта.

Репертуар ее был разнообразен.

Пирошников в это время обычно находился за стенкой, в своем боксе, одетый в домашний костюм и тапки, небритый и иногда в меру похмельный. Щебетанье Софьи его почему-то раздражало и лишь некий доход от продаж как-то мирил его с новой формой торговли.

Эти скромные продажи позволяли Пирошникову ежедневно выпивать вечером бутылочку сухого красного, закусывая его сыром и предаваясь сладостно-мучительному подведению итогов собственной жизни.

Ему почему-то всегда казалось, что от него ждут подвигов. Правда, чем дальше, тем меньше. И невыполнение этих подвигов Пирошников неизвестно почему записывал себе в минус, хотя многие этого попросту в себе не замечают, с какой стати? Подвигов обещано не было.

Оговоримся: никому, кроме себя.

И сейчас, подходя к итогу своей жизни, Владимир Николаевич осознавал, как мало осталось времени для подвига, да и необходимость его все чаще ставилась под сомнение.

Причем подвиг этот неминуемо должен был совершиться по приказу Предназначения – и во славу Отечества.

Но почему Отечества, а не своего дела, призвания, семьи, в конце концов?

Так уж был воспитан.

Однако как бы там ни было, а за прошедшие сорок лет ничего похожего на Предназначение в жизни Пирошникова так и не обнаружилось. Не считать же, в самом деле, Предназначением его длительное сожительство с Наденькой и Толиком на правах мужа и отца, так и не узаконившего эти отношения?

Додумавшись до этого невеселого вывода, Пирошников допил вино и вытянулся на тахте, глядя в потолок.

«Старик… – подумал он. – Жалкий, никчемный старик…»

Эта мысль обожгла его, он рывком вскочил с тахты, застонав от боли в бедре, и схватив беспечно дремавшего на своей подстилке котенка, прокричал тому прямо в мордочку:

– Нет! Нет! Нет! Ты слышишь?!

Котенок Николаич, без сомнения, услышал, потому что сморщил нос и зашипел. Но Пирошников явно обращался не к нему, а к кому-то другому, находившемуся много выше этого подвала, этой последней отчаянной Родины, после которой уже ничего, лишь вечный покой.

И он был услышан. Нарастающий подземный гул поднялся снизу, пол качнулся вместе со стенами, так что Пирошников вновь упал на тахту, и пустая бутылка кьянти гулко покатилась по паркетному полу.

Это продолжалось мгновение, но было замечено всеми домочадцами.

Пирошников выскочил в коридор, успев машинально взглянуть на часы. Была половина восьмого вечера. Первое, что он увидел в коридоре, была стоящая на четвереньках рядом с упавшим стулом Софья Михайловна. Она теперь имела обыкновение задерживаться после окончания работы на полчаса, на час ввиду крайней своей общительности и в надежде быть приглашенной в гости к кому-нибудь из домочадцев. И действительно, попадала на чаепитие, а то и на ужин к сестрам из «Галатеи», тоже проживающим рядом со своим салоном, или к ветерану подводного флота, капитану первого ранга в отставке Семену Израилевичу Залману, крепкому еще старику, любителю Омара Хайяма.

Итак, Софья, охая и стеная, ползала по коридору, пытаясь подняться. Пирошников помог ей, в то время как из многих дверей в коридор высыпали галдящие домочадцы. Молодая мамаша Шурочка Енакиева промчалась мимо к лифту, прижимая к груди годовалую дочь.

– Владимир Николаевич, видите, видите! – чуть не плача запричитала Софья.

– Что я должен видеть? – рассердился Пирошников.

Дверь напротив открылась, и на пороге возникла Дина-Деметра, как всегда, одетая с иголочки, спокойная и загадочная. Она с каким-то торжеством посмотрела на Пирошникова и произнесла лишь одну фразу:

– Что и требовалось доказать…

Софья между тем закончила свою тираду.

– Вы договор аренды читали? Подписывали? Там было сказано, было! «Предупрежден о возможных чрезвычайных ситуациях, могущих возникнуть на месте расположения строения в связи с геологическими причинами»! – наизусть процитировала Софья.

– Какими? – спросил совсем сбитый с толку Пирошников.

– Геологическими! Землетрясение! Вы под землетрясениями подписались! – голосила Софья.

Мамаша Енакиева впрыгнула с ребенком в лифт и вознеслась на волю.

– Не подписывался я под землетрясениями, – сказал Пирошников. Ситуация все более казалась ему комичной, тем более что новых подземных толчков не последовало.

– Наука умеет много гитик, – с улыбкой произнесла Дина.

Появившийся в коридоре отставной подводник подошел к Софье Михайловне, учтиво, по-офицерски поинтересовался самочувствием.

– Пустяки… – зарделась Софья.

– Покидать подводный корабль следует лишь в критической ситуации, – пояснил подводник. – Пока я такой не наблюдаю.

– Я тоже. Закрывайте лавку, Софья Михайловна, – распорядился Пирошников.

– Сейчас, сейчас, подниму книги, они попадали с полок… – Софья скрылась в магазине.

– На Северном флоте… – начал моряк.

– Да погодите вы с мемуарами! – оборвал его Пирошников.

И тут из открывшихся дверей лифта показался начальник охраны Геннадий, бережно поддерживающий за плечи всхлипывающую мамашу Енакиеву с ребенком.

– Идите домой, успокойтесь, страшного ничего нет… – напутствовал он ее, направляя по коридору к ее двери.

Затем Геннадий возвысил голос и обратился к домочадцам:

– Граждане, расходитесь! Ложная тревога. На улице Блохина рухнул подъемный кран. Сотрясение почвы. Аварию к утру устранят.

Он замолчал и взглянул на Пирошникова.

– Можно к вам зайти, Владимир Николаевич?

– Заходи, Геннадий, почему нет…

Они вошли к Пирошникову и он притворил дверь.

– Садись.

– Да я на минуточку. Дело в том, что кран не падал. Я обязан был предотвратить панику среди жильцов. Но вы должны знать… – сказал Геннадий.

– А что же это было?

– Возможно, снова начались подвижки.

– Какие подвижки? – не понял Пирошников.

– Ну, вы же подписывали приложение к договору?

– Подписывал, но не читал.

– Ну, тогда я расскажу с начала.

Они сели за стол и Геннадий начал рассказ.

После того, как Пирошников, по выражению вахтерши Ларисы Павловны, «сбежал от Наденьки», а произошло это где-то в середине восьмидесятых годов, с домом начали твориться не совсем понятные вещи.

Собственно, творились они и раньше, но замечены были лишь локально. Дом, а точнее какая-то его часть – квартира или лестница – как бы начинал иногда сходить с ума, что приписывалось обычно особому нервическому состоянию какого-нибудь домочадца. Об этом и книжки были написаны, и фильм снимали.

Но дом никогда не обнаруживал желания сойти с ума целиком, как вдруг кто-то первым заметил, что он выпирает из земли – день за днем, месяц за месяцем – по сантиметрику, по два. Через полгода уже и окна цокольного этажа, полу-утопленные ранее в специальные колодцы, вылезли на свет Божий целиком, и обнажилась серая бетонная полоска фундамента, которая все увеличивалась.

По ночам перепуганные домочадцы слышали потрескивания и шорохи, кто-то улавливал голоса, которые что-то отдаленно скандировали, но это, скорее всего, нервические домыслы.

Дом пробудился ото сна.

Надо было срочно что-то предпринимать, а для начала исследовать – на чем, собственно, стоит это сооружение столетней давности?

Стали копать и быстро докопались до огромного гранитного валуна, на котором и покоился фундамент, привязанный к валуну весьма грамотно стальными стяжками и шпунтами. Дом и валун составляли единое целое, точнее, фундамент и валун, потому как связь фундамента с самим домом была не столь прочна.

Геодезические исследования показали, что огромный валун этот, в свою очередь, покоился в песчано-глинистой породе, прорезанной подземными ручьями, весьма изменчивой и склонной менять со временем свои формы и перемещаться.

Это то, что геодезисты и гидротехники называют плывуном.

Иными словами, гранитный неколебимый валун веками был впечатан в тело плывуна, а сейчас что-то разладилось в природе, и его стало выносить наверх вместе с покоящимся на нем домом.

Вскоре, лет через несколько, стало уже невозможно не замечать, что дом стоит на неровном гранитном постаменте высотою до метра, что придает ему сходство со странным памятником.

Жителей из дома – кто хотел, а хотели почти все – расселили. И решили в угаре нового энтузиазма создать в доме Музей перестройки. В логике такому решению не откажешь. Перестройка сама была людским плывуном – неизвестно куда вынесет.

Но вскоре потихоньку, сантиметр за сантиметром, дом снова стал врастать в землю. Через год уже и постамента заметно не было, встал на место цокольный этаж, но на этом дело не остановилось – дом продолжал проваливаться тихо, методично и неуклонно.

Впрочем, заметно это было лишь специалистам. В повседневной жизни убывание высоты дома на какой-нибудь сантиметр в сутки совершенно не улавливалось жильцами, но за год под землей оказывался целый этаж!

Снова провели срочные исследования и выяснили, что исчез гранитный валун со скрепленным с ним фундаментом дома – как сквозь землю провалился, в прямом смысле этого слова!

То есть дом теперь опирался своими стенами на плывун – зыбкую породу, подверженную катаклизмам и влиянию подземных вод. Иными словами, мог рухнуть в любую минуту или провалиться в тартарары.

Конечно, срочно стали подводить под кирпичную кладку стальные листы и бетонные блоки, как-то скреплять, но основы не было. Создать нечто подобное гигантскому валуну инженерная мысль была не в состоянии.

И тогда дом и участок земли, на котором он стоял, а точнее, в который он впивался, как хоботок комара в кожу, продали предпринимателю Джабраилу неизвестной кавказской национальности.

Инвестиционная политика Джабраила была простой: если с одного конца убавляется, с другого должно прибавляться. Поэтому по мере врастания дома в родную почву и перехода очередного этажа в подземное состояние, сверху мгновенно воздвигался новый этаж. Таким образом, внешне дом был всегда одной и той же высоты, хотя этажность его росла за счет невидимых глазу подземных этажей.

Уже к концу года ожидался перевод цокольного этажа в состояние минус первый с соответствующим пересчетом всей цепочки этажей на одну единицу вниз.

Общественность, как всегда, пыталась бить тревогу, но тревога уже была бита и перебита по более серьезным поводам, да и внешне все было в порядке: дом стоял новенький, отремонтированный, время от времени достраивался лишь последний этаж.

– Так что вы имейте в виду, Владимир Николаевич, – закончил свой рассказ Геннадий. – Если начались подвижки, то скоро здесь будет минус четвертый, а там и минус пятый. Но ничего, лифты хорошие да и вентиляцию делают на совесть.

– А почему бы с появлением нового этажа всем арендаторам не сдвигаться вверх одним махом? – подал рационализаторское предложение Пирошников.

– Ну вы подумайте – каждый год переезд. Кому это надо? У многих здесь какое-никакое производство, оборудование, машины. И все это перетаскивать регулярно. Да и чего ради? Цифирки? Когда углубимся по-настоящему, всем будет решительно все равно, какой там – минус двенадцатый или минус двадцатый!

Пирошникова тут поразил даже не масштаб предполагаемого «отрицательного небоскреба», а вот это: «углубимся по– настоящему». Чем-то неистребимо родным повеяло от этого оборота. Он почти не сомневался, что бизнес-центр такой конструкции уже является предметом патриотической гордости домочадцев.

– Ну, и до каюк пор будем проваливаться? – спросил он, когда Геннадий закончил.

– Владимир Николаевич, я вас прошу воздержаться от терминов «проваливаться» и «тонуть». Мы не проваливаемся и не тонем. Происходит контролируемое перемещение этажей на новые уровни. Я обязан просто по должности не допускать пораженческих настроений.

Пирошников проникся. Здесь все было серьезно, по старинке.

– Но вот толчки нежелательны. Разовые смещения более десяти сантиметров являются подвижками. Причину подвижек будем искать.

И он ушел, оставив Пирошникова размышлять. Впрочем, размышлял он недолго, вскочил со стула и направился к Деметре, рассудив, что эзотерика – именно то, что может ему сейчас помочь.

Она открыла ему, ничуть не удивившись визиту, и пригласила в квартиру.

Жилище Дины-Деметры поражало резким несоответствием всему, что видел пока Пирошников в этом доме. Ни официальный мраморно-никелевый стиль первого этажа, ни убогий вид коридора в минус третьем никак не вязались с этим уютным, располагающим к отдохновению интерьером. С первого взгляда непонятно было, чем создано это впечатление, но приглядевшись можно было заметить, что здесь не было ни единой вещи или детали интерьера моложе семи-восьми десятков лет, а то и целого столетия.

Несмотря на то, что мебель в гостиной вся была старинная, общий вид не создавал впечатления антикварного магазина, как это иногда бывает у нуворишей, накупивших дорогого старья. Все было подобрано с большим вкусом и служило удобству, а не демонстрации роскоши.

Стены были однотонные, кофейного цвета, а вся мебель темного дерева. Несколько картин в старинных рамах можно было не проверять на подлинность – и так было видно, что это оригиналы, писанные давным-давно. Среди них выделялся портрет молодой женщины, похожей на Дину, в национальном костюме с украшениями.

– Моя бабушка, – пояснила Дина, заметив взгляд Пирошникова. – Это армянский национальный наряд.

На полу были прихотливо разложены тонкие персидские коврики ручной работы, по ним было мягко ступать. Резная темная дверь с медной ручкой вела из гостиной в другую комнату, по– видимому, спальню.

– Садитесь, – указала Дина на диванчик с выгнутыми и тоже резными подлокотниками, перед которым находился низкий стол темного дерева. – Хотите чаю?

– С удовольствием…

Пирошников присел на диванчик, продолжая разглядывать комнату, а хозяйка скрылась за дверью. Вдруг он заметил боковым зрением какое-то движение в углу, будто в комнате еще кто– то был. Он повернул голову и увидел себя в напольном зеркале, которого он поначалу не заметил, настолько искусно оно было поставлено в углу, так что увидеть свое отражение можно было, только сидя на диване. Пирошников почувствовал свою неуместность здесь, среди антиквариата.

Дина вернулась с подносом – конечно, не простым, расписанным национальными армянскими узорами, – на котором стояли пиалы, серебряный чайник с выгнутым тонким носиком и тарелочка с печеньем.

Она расположилась напротив Пирошникова на атласном пуфике с кривыми ножками. Чаепитие началось.

– Владимир Николаевич, чувствуйте себя как дома. Расслабьтесь, – сказала хозяйка улыбаясь, и Пирошниковым вновь овладело беспокойство. Лет пятнадцать назад у него не было бы сомнений, что его соблазняют.

– Не бойтесь меня, я вас не съем, – добавила она и рассмеялась.

– Кто вас знает, – проворчал Пирошников и отхлебнул глоток.

Он почувствовал, что беспокойство исчезло.

– Скажите, если это не секрет, что вас заставило снять квартиру в этом доме, да еще в подвале? Судя по обстановке, вы женщина обеспеченная… – спросил Пирошников.

– Да, у меня есть, где жить. Квартира отца в Ереване и здесь, в Питере, однокомнатная. Я тут по профессиональным соображениям…

– Каким же? – удивился Пирошников.

– Они связаны с этим домом. Это непростой дом…

Пирошников поежился. Уж он-то знал, насколько непрост этот дом!

– Здесь чрезвычайно сильное магическое поле. Оно взаимодействует с живущими в доме людьми… – начала Дина.

По ее словам, это взаимодействие разной силы, проявлялось тоже по-разному. Легенды рассказывают об удивительных случаях. Еще в конце позапрошлого века, когда дом был построен и заселен арендаторами, его хозяин, промышленник Стрижевский, построивший дом чисто как доходный, внезапно забросил все дела, оставил семью в своем особняке на Каменно– островском близ Карповки, а сам переселился сюда в одну из квартир.

– И что? – вырвалось у Пирошникова, который с чрезвычайным вниманием следил за ее рассказом.

– Говорят, он сошел с ума. Но при этом и его квартира, как бы это сказать… тоже тронулась. Говорят, в ней можно было летать, то есть в каких-то местах отсутствовала сила тяжести… В этой квартире собирались до революции большевики и плавали там в невесомости. Стрижевский к ним примкнул. Еще что-то подобное говорили…

Пирошников слушал, затаив дыхание.

– Правда, когда он умер, эти явления исчезли, – продолжала Дина. – А сравнительно недавно в этот дом случайно попал молодой человек, с которым связывают целый ворох чудес. Причем происходили они не только в той самой квартире Стрижевского, где он обосновался, но и на лестнице этого дома. Это было тридцать пять лет назад…

– Сорок, – сказал Пирошников.

– Ну вот видите. Значит, вы тоже знаете эту историю…

– Да уж… – вырвалось у него.

– Ну и в новейшие времена дом вел себя странно, в результате чего мы и сидим на минус третьем этаже.

– А в этом кто виноват? – недоуменно спросил Пирошников. – Ведь молодой человек из этого дома давно выехал?

– Об этом история умалчивает, – ответила она. – Но магия определенно осталась. Я это чувствую по своим клиентам. Результаты превосходные.

Пирошников помолчал. У него на языке вертелся вопрос, но он не решался его задать, боясь обидеть. И все же решился.

– А скажите, Дина, насколько велик среди представителей вашей профессии процент… непрофессионалов? Обманщиков, попросту говоря.

– Вы хотели спросить – не шарлатанка ли я? – улыбнулась Дина. – Дайте ваши руки.

– Руки? Зачем?

– Лучше один раз увидеть. Давайте. Обе.

Пирошников нерешительно протянул ей обе руки. Дина мягким движением уложила их на стол и повернула ладонями кверху. Затем она сделала движение ногой, что-то щелкнуло, и откуда– то сверху ударил снопом белый свет, ярко осветивший лежащие на столе ладони Пирошникова.

– Хиромантия, что ли? – догадался он.

Дина не отвечала. Она сосредоточенно разглядывала ладони Пирошникова, изредка дотрагиваясь и проводя по ним пальцами.

– Однако… – сказала она. – Вы разносторонний человек. Много наклонностей и талантов… Но линии не развиваются.

– И какие же это таланты? – чуть насмешливо спросил Пирошников.

– В деловой сфере ваше предназначение лежит в области политики. Но вы родились в такое время, что заниматься политикой в полном смысле слова было невозможно. Ведь членом партии вы так и не стали… Правда, вот тут, видите? – она указала на едва заметную морщинку на ладони Пирошникова. – Вы пробовали уйти в политику в начале девяностых, но это продолжалось недолго.

Пирошников с усмешкой вспомнил анекдотический эпизод в своей биографии, когда по настоянию общественности он выдвинул свою кандидатуру на выборах в городскую Думу от партии «Правое дело» и тусовался в их штабе. Партия тогда была на коне, выражение «когда мы придем к власти» было в большом ходу. Но через пару месяцев Пирошников сбежал оттуда, свою кандидатуру снял и более никогда в политику не лез.

Потому он с удивлением узнал сейчас о своем предназначении, которое так занимало его в тридцать лет.

– В творческой области вам следовало стать композитором… – продолжала Деметра. – У вас определенный талант композитора. Вот здесь, видите.

Вот тебе и на! А он стихи писал, как дурак. Когда нужно было сочинять песни и симфонии, как предписывала эта закорючка на его ладони.

Хиромантия давала явные сбои.

– Перейдем к биографии, – проговорила прорицательница.

И она ровным голосом, продолжая легко прикасаться пальцами к ладоням Пирошникова, словно играя неслышимую мелодию, начала рассказ про его жизнь.

Ладони Пирошникова, а точнее их капиллярные линии, содержали бездну информации о прошлой жизни их обладателя, причем зачастую информации тайной, которую не хотелось бы делать достоянием окружающих.

Так, лет до тридцати судьба Пирошникова складывалась ни шатко ни валко, зацепиться не за что: школа, полтора курса института, служба в армии, потом различные занятия то тем, то этим – творческая, ищущая натура, которая так ничего и не нашла и до творчества не добралась.

Но в тридцать лет случилось из ряда вон выходящее событие…

Тут Дина вгляделась в ладонь Пирошникова внимательнее и проговорила:

– А ведь это случилось сорок лет назад, вы были правы.

– Что случилось? – безмятежно спросил Пирошников.

– Вы стали жильцом этого дома. Боже мой, все сходится. Как я не догадалась сразу!

Пирошников молчал.

– Вы прожили здесь четырнадцать лет с женщиной и ее сыном. Брак вы не оформляли, – читала Дина по ладони. – Работали в двух местах, что-то такое, близкое к творчеству…

– Редактором, – подсказал Пирошников.

– Гражданской жене изменяли. Вижу два романа, внебрачных детей нет. А потом, в середине восьмидесятых, у вас случился еще один роман. Родилась дочь, я правильно говорю?

– Правильно, – подтвердил Пирошников, волнуясь. – Зовут Люба.

– Молодец, Дина, молодец… – похвалила себя гадалка. – И вы ушли в эту семью и оформили брак. Но тут… – она сделала огорченное лицо, – случилось непредвиденное. Ваша молодая жена сама влюбилась… Нечетко вижу. Военный?

– Да. Военный врач, – уныло согласился Пирошников.

– И вы ушли. Это случилось… ага! Семнадцать лет назад. Но вот уже четыре года вы живете один. Все правильно?

– Нет слов! – восхищенно воскликнул Пирошников.

– И теперь вы снова вернулись в свой дом… – задумчиво проговорила Деметра. – Как блудный сын.

– Дина Рубеновна, я беру свои слова назад. Извините, – сказал Пирошников. – Никогда не думал, что хиромантия столь сильна. Вы кудесница.

– Нет, Владимир Николаевич, кудесник – это вы, – покачала она головой. – Надо же, как мне повезло. Я практически буду в эпицентре.

– Эпицентре чего? – не понял Пирошников.

– Скажите честно, вы валяете дурака? Вы правда не чувствуете своей магической силы? И тогда, сорок лет назад, тоже не догадывались о ней?

– Бог с вами! Какая магическая сила? У меня было временное помутнение рассудка. Потом это прошло, – сказал Пирошников.

– Ну-ну. Оставайтесь в счастливом неведении. Только учтите – мы все теперь зависим от вас.

– Вы действительно думаете, что я имею отношение к этому… землетрясению?

– Я уверена.

– Но как, почему? Я лежал на тахте, размышлял… И вдруг…

– Это совсем неважно, что вы делали и о чем думали. Я же не утверждаю, что вы сознательно вызвали эту подвижку. Но через вас дом получает какую-то информацию и реагирует. Вы – его антенна.

Пирошников невольно осмотрел себя – руки и ноги.

– А кто подает сигналы?

– Не знаю. Коллективный разум. Или коллективное бессознательное, что больше похоже на правду.

– Вы хотите сказать, что коллективное бессознательное общества хочет утонуть?

– Я ничего этого не говорила, – она снова улыбнулась.

– Да-да, спасибо…

Пирошников вернулся к себе и некоторое время экспериментировал со своими виртуальными способностями. Например, прилегши на тахту, он некоторое время сосредотачивался, а потом вскакивал рывком и с неописуемой яростью выкрикивал в пространство:

– А пошло оно всё нах!

Так что котенок Николаич вздрагивал и жалобно мяукал.

Пирошников посылал сначала «все», а потом и сам дом в разные места, но тот хранил полнейшее спокойствие и не сдвинулся ни на миллиметр. Казалось, он издевается над Пирошниковым.

Приходилось снова вступать с ним в борьбу, как и сорок лет назад.

2

Внезапно назначенный антенной коллективного бессознательного, Пирошников поначалу почувствовал нечто вроде обиды. Почему бессознательного, собственно? Разве не мог он улавливать главные тенденции в коллективном разуме общества? Разве не нужны эти веяния самому дому, ведущему столь сложную интеллектуальную жизнь? Опять все отпускалось на волю волн, подчинялось случаю. Сознательность погружалась в трясину безволия, дом покорно тонул в плывуне.

Бессознательные домочадцы, смирившиеся с любым исходом событий, транслировали дому через Пирошникова о своем нежелании сопротивляться – и дом не сопротивлялся.

Нет, не просто антенна. Передатчик, подумал он.

Который не знает, что он передает.

Ну и что? Поэт тоже не знает, как он пишет стихи.

Эти возвышенно-умозрительные размышления Пирошникова были прерваны появлением Софьи Михайловны с накладными от книготорговой фирмы «Топ-книга» на поставку новых книг.

Софья Михайловна последние дни, после первой подвижки, образовала неформальный союз с отставником Залманом и все чаще позволяла себе критические замечания в адрес Пирошникова. Старый подводник часами не выходил из магазина, принес даже туда собственный стул, а Софья свой стул в магазин вернула. Приятно было смотреть, как они, сидя у книжных полок с томиками стихов в руках, читают друг другу Тютчева или Блока.

Но, вероятно, обсуждались и другие темы.

На этот раз Софья воздержалась от новых предложений об аренде, которые она выискивала в интернете, но спросила, откуда такое количество стихов молодых поэтов.

– Их ведь не покупают, Владимир Николаевич, – посетовала она.

– Ничего. Мы устроим творческий вечер, чтения молодых… У меня и девиз придуман.

– Какой же?

– «Живите в доме – и не рухнет дом». Арсений Тарковский.

В магазин «Гелиос» зачастили молодые люди с маленькими пачками собственных книг, которые Софья с недовольным видом размещала на полках. А вскоре привезли из клуба «Книги и кофе» позаимствованные там микрофон с усилителем и два мощных динамика и с ними еще пачек тридцать книг. Пирошников махнул рукой: тащите! Вечера, мол, будут традиционными.

Но человек предполагает, а Бог посмеивается.

Еще тащили добровольцы два черных динамика по длинному коридору минус третьего этажа, как снова послышался нарастающий гул, треск – и пол качнулся под ногами. На этот раз не устояло электричество, и минус третий погрузился в полную тьму. Общий крик ужаса слился в мощный хор, в основном, женских голосов, ибо произошло это рабочим днем, около трех часов, когда в боксах оставались неработающие мамаши, пенсионеры и пенсионерки, а также посетители Деметры и салона «Галатея».

Пирошников в этот миг находился во главе процессии звукотехники.

– Спокойствие! – крикнул он в темноту. – Соседи, без паники! Фонари, свечи зажигайте! Мобильники!

И сам помахал в воздухе мобильным телефоном, экран которого слабо светился. То тут, то там ему ответили такими же помахиваниями, в то время как общий гомон продолжался. Появилась первая свеча, затем вторая – и вдруг перед Пирошниковым из темноты возникла та самая мамаша Енакиева с ребенком на руках.

– Вы! Вы испортили! – срываясь на визг, выкрикнула она. – Разве можно сюда это! Не выдержала линия, вы сума сошли!

Она свободной рукой тыкала в темноту за спиною Пирошникова, где угадывались очертания двух черных динамиков.

– Да Бог с вами! Мы даже не включили. Это сотрясение почвы, – попытался оправдаться он.

– И сотрясений никаких до вас не было!

И тут, слава Богу, дали свет, обнаруживший в коридоре человек двадцать домочадцев и посетителей со свечками и фонариками в руках, теперь уже ненужными.

Все стояли, будто на отпевании, с зажженными свечками, вблизи двух маленьких черных гробиков, роль которых исполняли звуковые колонки мощностью по сто ватт каждая.

– Вот видите, – мягко проговорил Пирошников.

– Все равно! Мы жили не тужили. Зачем вам все это? – ткнула она пальцем в микрофон.

– Скоро будет вечер поэзии, – объяснил Пирошников.

– Поэ-эзии?! – не веря своим ушам, протянула мамаша. – На фига нам ваша поэзия! Вы нам жилье нормальное дайте, ребенок в подвале растет! – и она для убедительности потрясла перед Пирошниковым маленькой кудрявой девочкой, которая была на удивление безмятежна и даже весела.

– Извините, я этим не занимаюсь, – сухо ответил Пирошников и, обойдя мамашу, устремился к дверям кафе.

Добровольцы со звукотехникой двинулись за ним.

– Я этого так не оставлю! – заявила Енакиева и спряталась в своем боксе.

Аппаратура была подключена, оставалось дать оповещение о вечере. Но настроение было немного испорчено. На этот раз подвижка произошла в разгар рабочего дня, так что офисы верхних этажей не могли ее не заметить. Геннадий стал появляться чаще и оказывать Пирошникову особое внимание, что не нравилось Владимиру Николаевичу. Ему казалось, что Геннадий его в чем-то подозревает.

Он сообщил, что несколько фирм сверху во главе с банком «Прогресс» подали заявления хозяину бизнес-центра Джабраилу, в котором предупреждали о разрыве договора аренды в случае повторения подвижек.

– Они же подписку дали, что предупреждены! – возразил Пирошников.

– Ну мало ли… Подписка одно, а когда трясет – это другое. К ним клиенты боятся ходить. Банк должен на месте стоять ровно.

– Надо их успокоить. Пригласим на вечер, стихи почитаем… Я сам пойду приглашу, – сказал Пирошников.

Геннадий потупился.

– Вы лучше не ходите, – пробормотал он.

– А что случилось? – насторожился Пирошников.

– Разное говорят про вас. Уже и в офисах знают. Что вы влияете… – нехотя докладывал Геннадий.

– Это все домыслы безумной мамашки?

– Нет. Свидетели объявились…

Пирошников изумился. Какие свидетели? Свидетели чего?

– Деметра нагадала? – продолжал допытываться он.

– Владимир Николаевич, не могу я вам этого сказать! – взмолился Геннадий.

– Ну что ж…

Пирошников ощутил, что его окружает двойная стена отчуждения. Плывун с домом на нем, будто тонущий корабль, лишенный управления, в любую минуту мог кануть в небытие, вдобавок его команда, если еще не взбунтовалась, то стала роптать.

Вот-вот пришлют черную метку.

Как-то незаметно он поставил себя на место капитана этого тонущего корабля с враждебной командой и пассажирами. Обе силы были враждебны, от обеих можно было ждать удара в любую минуту.

Удар пока задерживался, но черную метку прислали. Доставил ее Иван Тарасович Данилюк, про которого было известно, что он является следователем прокуратуры, что сразу придавало ситуации ненужную официальность. Впрочем, Данилюк сразу дал понять, что пришел отнюдь не по долгу службы, а как сосед к соседу.

– Вот какая беда, Владимир Николаевич… – доверительно начал он, потирая лысину. – Надо трохи подумать…

– О чем вы, Иван Тарасович? – Пирошников, наоборот, старался держаться строже.

– Так ведь стабильность нарушена… Сползаем черт-те куда.

– О чем же вы предлагаете подумать?

– Шо ж нам працювати? – Данилюк использовал родной язык для задушевности, тогда как русский применял для протоколов.

– И что вы предлагаете «працювати»? – с ненужной язвительностью произнес Пирошников.

– Есть основания полагать, что причиной последних событий в нашем доме являетесь вы, – неожиданно тихо и четко проговорил Данилюк. – Или ваш магазин.

– …Или поэзия в целом, – подхватил Пирошников.

– За поэзию не скажу, не знаю. От имени группы жильцов я предлагаю вам подумать о скорейшем освобождении площади и переезде в другое место. Вы поняли меня? – Данилюк поднял свои маленькие глазки и в упор просверлил ими Пирошникова.

– Чего ж не понять… – Пирошников взгляд выдержал.

– Ну вот и гарно…

– Скажите мне только, что же это за основания у вас? Откуда взялась эта нелепая мысль? – спросил Пирошников.

– Я вам пока обвинения не предъявляю. Когда предъявлю, вам будет дана возможность ознакомиться с делом.

Данилюк широко улыбнулся и протянул руку. Пирошникову ничего не оставалось, как пожать ее. При этом его ладонь почувствовала ожог черной метки.

3

Теперь мысли Пирошникова были заняты одним: откуда, как получили соседи «основания» для этого дурацкого обвинения? Выходило, что это работа Деметры. Она первая объявила его антенной и связала поведение дома с Пирошниковым.

Вопрос следовало разрешить немедля, и Пирошников вновь постучался к соседке.

– Дина, скажите мне, только честно, это вы распускаете слухи о моем отношении к этим чертовым подвижкам? – выговорил он, впадая в раздражение к концу тирады.

Дина Рубеновна смотрела на него с сожалением, но не отвечала.

– Как хотите, но это всего лишь ваши домыслы! Спасибо, что поделились, но это еще не делает их истинными! И вот, пожалуйста! Соседи требуют, чтобы я выселился отсюда! – продолжал он в гневе.

– А вы не выселяйтесь, – улыбнулась она. – Но вы ошибаетесь насчет домыслов. Есть люди, которые своими глазами видели, как вам это удавалось.

– Что удавалось?! Кто видел?! – вскричал он.

– А вы подумайте. Это ведь так просто.

И тут только до Пирошникова дошло.

– Лариса Павловна… – прошептал он.

– Вот именно. Вы сделали ее необычайно популярной. Она третий день рассказывает, во что вы превратили ее комнату, посетив ее явно с донжуанскими намерениями, как вы сломали форточку спьяну… И как вы совершенно не умеете танцевать.

– Боже мой… – только и сумел выговорить Пирошников.

– Но аттракцион был эффектен, если ей верить. Как вам удалось сделать пол в ее комнате таким кривым? Оказывается, в молодости вы умели демонстрировать уникальные номера, – говорила она с легкой насмешкой.

Пирошников был разбит. Перед его глазами встал тот нелепый давний визит к Ларисе Павловне сорок лет назад, и их танец, и падение на тахту… Боже, как стыдно…

– И… этому верят? – спросил он.

– Ну это хоть какое-то объяснение.

Итак, Пирошников был поставлен перед нелегким выбором. Либо последовать настойчивому желанию соседей и вновь заняться поисками жилья, либо продолжать гнуть свою линию и прививать «к советскому дичку» классическую розу Поэзии.

Решение должно найтись само! – постановил он. Между прочим, в жизни Пирошникова так чаще всего и бывало. Он просто останавливался перед затруднительным выбором и ждал – что ему пошлет Господь Бог.

И тот никогда не подводил его.

…Тихий стук в дверь раздался заполночь. Пирошников не спал, читал лежа новый номер журнала «Арион», который выписывал, чтобы вдоволь поиздеваться над публикуемыми там стихами. Слушателем его критики был котенок Николаич, всегда разделявший взгляды Пирошникова.

Пирошников открыл дверь.

За дверью стоял долговязый молодой человек с усиками, к которым был приложен указательный палец.

– Тсс!.. Я вас умоляю, – прошептал он.

Пирошников прекратил пение и осмотрел пришельца.

– Слушаю вас.

– Я Максим Браткевич, не припоминаете? Был у вас на новоселье, – продолжал он шепотом.

– Да, вспомнил. Чем обязан? – Пирошников был насторожен, а потому строг. Соседи по этажу вызывали подозрение.

– Можно пройти? – умоляюще попросил Максим, оглядываясь.

Пирошников пропустил его в комнату и усадил на стул. Максим сел и сложил руки на коленях. У него был вид, будто он собирается катапультироваться.

– Простите, что я так поздно. Я не хотел, чтобы нас видели вместе… – проговорил он отрывисто.

Он явно нервничал.

– Ладно, пустое. Что привело вас ко мне?

– Я ваш фанат, – объявил он.

«Только этого не хватало!» – подумал Пирошников, вслух же сказал:

– В чем это выражается?

– Я не только фанат, я исследователь. Три года назад, как только бизнес-центр объявил об аренде, я снял здесь квартиру. А до этого исследовал вне дома…

– Что же вы исследовали?

– Пространственно-временные аномалии объекта. Впервые я прочел о феномене дома в одной популярной книжке, ее причисляли к фантастике. Но я понял, что там рассказана подлинная история. Тогда же я пытался разыскать вас, но вы уже отсюда уехали. А дом я нашел с помощью своего прибора. Вот он…

С этими словами Максим сунул руку в карман брюк и вытащил блестящий металлический шарик – точь-в-точь какие применяют в подшипниках. Диаметром сантиметров в пять.

Он положил его на пол и шарик принялся медленно кататься по гладкому полу, будто вычерчивая какую-то кривую.

– Видите? Он движется по эвольвенте. Это значит, что поле времени не нарушено, но есть напряженность пространства. Иначе бы он был в покое.

Пирошников тупо смотрел на шарик. Так вот, кем он был, оказывается! Он был таким же шариком, так же двигался по эвольвенте, отмечая аномалии этого старого дома, а потом связал с ним жизнь, жил и любил здесь… по эвольвенте. Черт побери! Да что же означает это слово?!

Он встрепенулся и бросился к ноутбуку. Через минуту Яндекс выдал ему ответ.

«Эвольвента – кривая, описываемая концом гибкой нерастяжимой нити (закрепленной в некоторой точке), сматываемой с другой кривой, называемой эволютой…»

Теперь загадок было ровным счетом три. Эволюта, эвольвента и гибкая нерастяжимая нить, черт ее дери!

Пирошников спросил, кто есть кто в данной ситуации.

– Вы – прибор. Эволюта – кривая, по которой движется плывун, а эвольвента – это ваше движение. Вы связаны с ним нитью, условно говоря. Но она не материальная, а информационная.

«Так и есть. Прибор. Шарик,» – отметил про себя Пирошников и устало спросил:

– И чего же вы хотите?

– Я хочу попросить вас принять участие в исследованиях. Чтобы мы работали не с моделью, каковой является шарик, а непосредственно с субъектом…

– Со мной, что ли? – догадался Пирошников.

– Да! Да! – радостно закивал Максим.

– Что же я должен делать?

– Ничего! Решительно ничего! Вы просто будете всегда носить на себе маленький датчик. Чип, микросхему, которая будет передавать сигналы на мою аппаратуру. Я его оформил так, чтобы он не бросался в глаза, был естественен…

Он полез в другой карман и вынул маленькую коробочку, вроде как для хранения драгоценностей.

– Вот, посмотрите… – он протянул коробочку Пирошникову.

Тот раскрыл ее и увидел лежащий на голубой атласной подушечке маленький золотой крестик на тонкой цепочке.

4

Скажем прямо, обстановка для проведения вечера поэзии на минус третьем была не самая благоприятная. Но Пирошников как классический Козерог не привык уклоняться от цели. Уже через пару дней были готовы афиши, предназначенные для развешивания на этажах здания и в многочисленных офисах. Мероприятие было локальным, город решили не оповещать, «Приют домочадца» был слишком тесен для города. Но тем не менее сотню красочных листовок формата писчего листа Пирошников напечатал.

На следующее утро он отправился с этой рекламной пачкой на верхние этажи, чтобы лично убедить «офисный планктон» в необходимости Поэзии в тонущем доме. С собою он прихватил моточек липкой ленты для развешивания листовок.

Для начала он поднялся на первый этаж, где рядом с будкой вахтера находился указатель учреждений, работающих в бизнесцентре. Пирошников хотел узнать, где же располагается банк «Прогресс», возглавивший кампанию против него.

Как назло, дежурила в то утро Лариса Павловна, которая восседала в будке, одетая в униформу синего цвета с какими-то знаками отличия на рукавах – то ли метрополитена, то ли Аэрофлота.

Рядом с нею, прямо за турникетом, стояла молодая женщина в позе, выдающей почтительное внимание. Короткая стрижка делала ее похожей на подростка, да и слегка угловатая хрупкая фигурка тоже. Лариса Павловна, по всей видимости, о чем-то рассказывала женщине, но с появлением из лифта Пирошникова тут же замолкла.

Обе женщины уставились на Пирошникова с видом застигнутых врасплох. Нетрудно было догадаться, что говорили о нем. Поэтому Пирошников сразу перешел в наступление.

– Лариса Павловна, я попросил бы вас поменьше заниматься сплетнями, – заявил он, на что Лариса Павловна всплеснула ладонями и изобразила на лице самое натуральное изумление.

– Да кто вам… – начала она.

– Мне рассказывали, – прервал ее Пирошников.

– А что, разве я неправду говорю?! – перешла в контратаку вахтерша.

– Мне все равно, что вы говорите обо мне, но плести всякие… антинаучные бредни… Это слишком. Вы восстанавливаете против меня общественное мнение.

– Ах, это я, оказывается, виновата! – Лариса Павловна попыталась привлечь взглядом собеседницу на свою сторону. – Пол у меня дыбом встал! На ногах устоять было невозможно! Можете себе представить?!

Молодая женщина с восхищением посмотрела на Пирошникова, не в силах вместить в себя эту картину.

Пирошников подошел к доске объявлений и принялся демонстративно приклеивать листовку на свободное место.

Там было написано:

«ЖИВИТЕ В ДОМЕ, И НЕ РУХНЕТ ДОМ!»

Поэтические чтения

в кафе «Приют домочадца» (этаж «—3»).

В программе:

молодая поэзия,

классика,

силлаботонические практики!

Украшал текст рисунок, выловленный в интернете и изображавший шеренгу каменных истуканов, напоминавших Пушкина. По замыслу Пирошникова, этот рисунок в сочетании с загадочными силлаботоническими практиками должен был придать мероприятию необходимую привлекательность. Он заранее договорился с Диной, что она в конце вечера проведет сеанс коллективной медитации под чтение пушкинских стихов.

Дина, будучи женщиной практичной, от бесплатной рекламы не отказалась.

Конечно, в душе Пирошникова все восставало против подобных приемов, но таково было веяние времени, блеск и нищета неодекаданса.

Лариса Павловна дождалась, пока Пирошников приклеит последнюю полоску скотча на уголок листовки, а затем скомандовала:

– А теперь снимите!

– Почему? – вскинулся Пирошников.

– Не положено.

– Все согласовано. Попробуйте только убрать! – неожиданно для себя веско проговорил Пирошников, указывая пачкой бумаги куда-то вверх. – Где у нас банк «Прогресс»?

Он принялся шарить глазами по указателю.

– Второй этаж! – услужливо подсказала слушательница вахтерши. – Я вас провожу. Я там работаю. Операционисткой, – смущаясь, уточнила она.

Лариса Павловна проводила ее презрительным взглядом.

Пирошников с женщиной поднялись на второй этаж по мраморной лестнице. Пирошников искоса посматривал на свою спутницу и видел, что она его немного побаивается и в то же время горда своей ролью. Он понял, что незаметно стал звездой, Вольфом Мессингом местного значения, но признание пришло слишком поздно. Сейчас он не мог не то что вздыбить пол, но даже пройти незамеченным мимо милиционера при входе в банк. Он и не пытался этого делать, а показал паспорт.

– Вы кого хотите увидеть, Владимир Николаевич? – спросила она, и Пирошников с удовольствием отметил и то, что знает, как его зовут, и то, что обратилась по имени-отчеству.

– А кто у вас здесь главный?

– Управляющий. Гусарский Вадим Сильвестрович, – сказала она.

– А вас как зовут? – улыбнулся он.

– Серафима Степановна.

– Спасибо, Серафима Степановна.

Он вдруг почувствовал, что она ему симпатизирует, а может быть, невольно тянется к нему. Это забытое чувство безотчетного робкого притяжения к женщине на секунду смутило Пирошникова. Он в этом смысле поставил на себе крест несколько лет назад и с тех пор запретил себе амурные мысли. Но они нет– нет да пробивались сквозь скорлупу старческого вынужденного целомудрия.

Они подошли к двери, на которой висела табличка «Управляющий отделением», и Серафима, шепнув Пирошникову «Сейчас я доложу», скрылась за нею.

Ее не было минуты три. Наконец она вышла и, не прикрывая двери, объявила:

– Вадим Сильвестрович ждет. Потом зайдите ко мне, пожалуйста. Я в операционном зале, – тихо добавила она.

Пирошников вошел в кабинет.

Управляющий при первом взгляде показался Пирошникову юношей лет семнадцати – белобрысый, щуплый на вид, однако в безукоризненном костюме и при галстуке. «Пацанчик», – мелькнуло у Пирошникова. Вадим Сильвестрович встал со своего рабочего кресла и, обойдя стол, приблизился к Пирошникову. И по мере этого приближения, с каждым шагом возраст его прибавлялся, так что, когда он протянул Пирошникову руку, ему было уже все сорок, и в чертах его лица появилось что-то неестественное, свойственное лилипутам. «Подтяжку, что ли, сделал?» – успел подумать Пирошников и пожал руку, которая оказалась узкой и холодной.

Это был вечный офисный мальчик, начавший карьеру аккурат на сломе времен и дослужившийся до управляющего отделением.

Он источал радушие и готовность помочь, хотя облик его не вязался с традиционным представлением о банкирах, как о румяных толстяках. Наоборот, гладкая белая кожа обтягивала лицо, и было непохоже, что сквозь нее может пробиваться щетина.

– Наслышан, наслышан… – ответствовал он, едва Пирошников назвал себя. – Рад, что мы теперь соседи. Это честь для нас…

Пирошников не ожидал такого приема. Он готовился защищаться и доказывать, что не имеет отношения к странным подвижкам дома. Но что-то переменилось вдруг, теперь ему здесь рады…

Возможно, операционистка Серафима успела кратко доложить шефу о подвигах Пирошникова – как в отдаленные времена, так и сегодня. Но при чем здесь честь?

– Я не очень понимаю… – осторожно начал он. – Возможно, вы меня с кем-то путаете?

– Нет-нет! – энергично возразил белобрысый управляющий. – Легендарный Пирошников! Паранормальный экспириенс… где-то в начале семидесятых. Мои сотрудники разыскали и фильм, и брошюру, хотя это было трудно. В те времена паранормальные явления были под запретом, вы это лучше меня знаете…

Пирошников вспомнил молодого журналиста, прослышавшего о странных явлениях в доме на Петроградской стороне и явившегося к Пирошникову за разъяснениями сорок лет назад… Потом он тиснул статью, затем издал брошюру. А фильма Владимир Николаевич так и не посмотрел – ему было неинтересно. И вот на тебе – «легендарный»!

Все это давным-давно кануло в Лету, и ему совсем не хотелось продолжать ту легенду.

– Я, собственно, не за этим… – начал он.

– А что? Кредитная линия? Облигации? Пластиковая карта? Мы сегодня же откроем вам счет, – деловито затрещал управляющий.

– Нет-нет! Я о вечере поэзии… – Пирошников протянул ему афишу.

Гусарский окаменел и несколько секунд неподвижно смотрел на Пирошникова, точно бык на корриде, которому заморочил голову тореадор.

– Поэзии… – повторил он и вдруг мелко расхохотался. – «С дуба падали листья ясеня…» Хм. Поэзии…

Он пробовал на вкус это слово, словно впервые слышал.

– И чего же вы хотите?

– Пригласить вас и ваших сотрудников, – просто ответил Пирошников.

Гусарский взял афишу, расстелил ее на столе для заседаний и внимательно изучил.

– Позвольте… – он вынул из кармана авторучку. – Это элементарный маркетинг.

И он приписал снизу под словами «силлаботонические практики» фразу: «При участии специалиста по паранормальным явлениям, мастера полтергейста Владимира Пирошникова».

– Вот так, – он вернул афишу Пирошникову. – И я гарантирую полный зал.

Пирошников ужаснулся.

– Но я не… Я не полтергейст…

– Правильно. Но вы умеете это делать. И сейчас снова в форме. Мы все это ощущаем, – попробовал пошутить Гусарский. – Я тоже не Доу Джонс, но я знаю, как он работает. В конце концов, никто не требует, чтобы вы поставили дом вверх тормашками. Расскажете об опытах в молодости. Молодые вас плохо знают, напомните им, покажите, кто в доме хозяин… Мы с вами все преодолеем, у нас получится! – расплылся он в улыбке.

Кто в доме хозяин… Эта фраза продолжала звучать в ушах, когда Пирошников спускался в свой подвал, приобретая все больше нежелательных интонаций – от иронически-вопросительных до попросту издевательских.

Болели ноги. Пирошников тяжело дышал, проклиная все на свете. Легендарного героя не вытанцовывалось.

5

Лишь на следующее утро Пирошников вспомнил, что миловидная операционистка Серафима зачем-то просила его зайти, а он позабыл об этом приглашении. Настолько был ошарашен своей открывшейся легендарностью.

Похоже, из него начинали лепить шарлатана, торгующего своими мнимыми подвигами в молодости. Таких легенд сейчас до черта, особенно на эстраде. Выходит траченное молью старичье, о котором забыли сто лет назад, и вдруг выясняется, что это легендарная группа. Пирошников совсем не собирался вступать в их компанию.

Но афиши с надпечаткой, где значилось его имя, уже висели. Надпечатку сделал банк «Прогресс». Афиши висели по всему дому, слава Богу не на улице.

Снова, как в те давние времена, начинало возникать ощущение, что дом диктует ему свою волю, что здесь он не может жить, как хочет, а вынужден соразмерять свои поступки с его поведением.

До вечера поэзии, а точнее сеанса паранормального специалиста, как того пожелали обстоятельства, оставалась неделя. Делать нечего, надо было идти к Дине на консультацию.

Она встретила Пирошникова усмешкой. Ожидала его визита сразу, как только увидела афиши с его фамилией, но он пришел лишь через несколько дней.

– И что же вы намерены делать? – с ходу задала она вопрос.

– Да я и пришел это спросить. Как я должен себя вести?

Дина вздохнула, пригласила его к себе и поставила посреди комнаты.

– Стоять нужно на месте, смотреть в зал и делать пассы. Какие вам удобно. Ну, например…

И она стала делать круговые движения раскрытыми ладонями, обращенными к воображаемому залу. Пирошников попытался повторить, чувствуя себя в глупейшем положении.

– Сымпровизируйте! – скомандовала Дина.

Пирошников продолжил круговые движения лишь одной левой, а правой принялся делать возвратно-поступательные движения в сторону зала, как бы гоня туда невидимые волны.

– О! Да у вас талант! – насмешливо воскликнула она.

– А говорить? Что говорить? – обеспокоенно спросил он, не переставая размахивать руками.

– Говорить нужно два слова. Первое – «Мо! Мо! Мо!». Низким голосом, медленно и протяжно.

Пирошников начал мычать.

– Мо!.. Мо-о!.. Мо-о-о!..

– Отлично! – похвалила она.

– А второе? – поинтересовался он.

– Второе высоким голосом, быстро: «Кизэй! Кизэй! Кизэй!» Как удар хлыстом!

– Мо, мо-о-о, мо-о-о, кизэй, кизэй, кизэй! – с удовольствием повторил он.

Ему начинало это нравиться. Идиотизм крепчал с каждой минутой.

Они повторили все вместе с движением.

– Ну вот. Примерно так, – сказала Дина.

– А что это значит? Мо? Кизэй?

– Это на древнекхмерском. «Мо» – это просто «тихо». А «кизэй» означает «Вселенная слышит тебя и меня».

– Так длинно?

– Да. Это иероглиф, – невозмутимо отвечала Дина.

Пирошников вернулся к себе и некоторое время тренировался перед зеркалом, беззвучно мыча «мо» и шепотом выкрикивая «кизэй». При этом не забывал делать пассы. То и другое выглядело, как ритуальные танцы папуасов в Новой Гвинее.

Внезапно пришла из лавки Софья и сухо проговорила:

– Владимир Николаевич, вас там спрашивают.

Пирошников не успел полностью сбросить с лица остатки выражения «кизэй» – довольно зверского, надо признать – так что Софья отшатнулась в ужасе.

А Владимир Николаевич прошел в магазин, где у полок дожидалась операционистка Серафима.

– Вот я пришла, – простодушно сказала она.

– Здравствуйте, Серафима Степановна, – провозгласил Пирошников, слегка недоумевая: зачем она пришла?

Но она молчала и смотрела на него, будто ожидая чего-то. Пирошников смутился. Да еще Софья вертелась рядом, навострив уши и как бы поправляя книги на полке.

– Зайдемте ко мне, – предложил он.

Они перешли в жилище Пирошникова. Он усадил женщину за стол, а сам собрался готовить кофе. Но не обнаружилось фильтров, да и чашки все были грязные и ожидали мытья в раковине умывальника. Серафима смотрела на него с улыбкой.

Пирошников смущенно развел руками и уселся за стол.

– Извините… А вот… откуда у вас это имя… несовременное такое… – он не нашелся спросить ничего лучшего.

– Это родители. Они верующие. Хотели, чтобы я была, как ангел, – улыбнулась она.

– Шестикрылый?

Она рассмеялась, кивая.

продекламировал Пирошников. – Знаете?

– Пушкин, знаю, конечно, – ответила она.

– Да. А что этот серафим сделал с автором? Помните?

Она утвердительно кивнула.

– Он вырвал ему язык, заменил его змеиным жалом, затем вынул из груди сердце и на его место положил горящий уголь. А потом отправил куда-то глаголом жечь сердца людей! Вот вам и ангел! – сделанным возмущением проговорил Пирошников.

– Да, да! Правильно! – обрадовалась она.

– Ничего себе – правильно!.. Ну, а что вы собираетесь со мною сделать?

– А я просто помогу вам, хорошо? – спросила она, оглядывая комнату.

– Зачем? Ну что вы… – попытался протестовать он.

– Я же за этим пришла. Вы один живете. Смотрите, как запущено, – обвела она рукою квартиру.

И, не дожидаясь его ответа, принялась хлопотать по хозяйству. Николаич вертелся у нее под ногами и терся спинкой. Пирошников наблюдал за ними. Странно, но это вторжение в его жизнь не вызвало протеста. Чувствовалось, что женщина не решает задачу своего жизнеустройства, а просто помогает ему разобраться со своим.

Серафиме было лет тридцать пять или немного меньше, по ее сноровке можно было догадаться, что ей не в диковинку вести хозяйство. Возможно, она замужем. Или была…

Определенно, она начинала ему нравиться. Он попытался снова отогнать эти мысли, но безуспешно.

Уборка продолжалась недолго, а затем Серафима, подхватив продукты из холодильника и необходимую утварь, удалилась на кухню готовить ужин.

Пирошников поднялся из-за стола, за которым он сидел с ноутбуком, и достал бутылку испанского вина и два бокала.

Пока ее не было, он успел обдумать ситуацию, чтобы решить, как себя вести. Она столь открыто и откровенно шла ему навстречу, что впору было заподозрить какие-то посторонние мотивы, кроме желания помочь одинокому пенсионеру. Но даже если только это – не всем же пенсионерам она помогает? Что именно выделило его? Рассказ Ларисы Павловны о его мистических подвигах, скорее, мог оттолкнуть и испугать ее…

И все же интерес молодой привлекательной особы повысил настроение, заставил собраться и почувствовать себя чуть ли не мальчишкой, узнавшим, что он нравится однокласснице. Его выбрали. Странные мысли в моем возрасте, подумал он.

Тем не менее, он не стал развивать тему сексуального притяжения, а ограничился чисто человеческим интересом, то есть стал за ужином расспрашивать Серафиму – кто она и откуда, чем занимается в банке, где живет и тому подобное.

Она отвечала просто, без всякого кокетства, вполне вероятно, находя интерес Пирошникова естественным. Довольно скоро ему показалось, что он знает ее давно, а возраст не играет роли. Пирошникову стало легко, флер адюльтера растаял без следа.

Он узнал, что Серафима по профессии учительница, закончила педагогический институт и несколько лет вела начальные классы в Парголове, ближнем питерском пригороде, где жила с родителями в старом деревенском доме. Но потом школу закрыли, и она пошла на курсы банковских служащих, поскольку заработки в школе были мизерные и семья нуждалась в средствах. Серафима была старшей из семи детей в семье с православными традициями и помогала матери растить младших братьев и сестер.

Успела она и замужем побывать, правда, недолго, меньше года, а потом снова вернулась в старый парголовский дом. Сейчас там из ее младших братьев и сестер осталось лишь трое, остальные выпорхнули из родительского гнезда.

…Он проснулся ночью и, лежа на своей кушетке, всмотрелся в темноту, где у противоположной стены комнаты спала на диване Серафима. Слабо светящийся прямоугольник фальш-окна на этот раз создал иллюзию космического корабля, летящего в пространстве, и Пирошников вдруг впервые осознал это по-настоящему. Он давным-давно знал, что Земля летит куда-то в холодном космосе вместе с миллиардами своих живых обитателей – людей, зверей, птиц, мух и всяких инфузорий. Но только сейчас он это почувствовал – и ужас пронзил его. В этом была запредельная одинокость, последняя степень отчаяния. Нам некому помочь, мы одни – и только мертвые тела астероидов караулят нас на пути, чтобы убить.

Мы осмелились жить в этом необъятном пространстве. Зачем? Зачем?

Ужас смерти опять подкрался к нему и он, скорее инстинктивно, будто хватаясь за соломинку, прошептал в темноту:

– Ты спишь?

– Нет, – мгновенно отозвалась она.

Его сразу отпустило. Он был не один.

– Почему ты не спишь? – спросил он.

– Вы проснулись – и я проснулась. Я вас чувствую.

– Иди ко мне, – позвал он.

– Идите вы лучше. У меня просторнее.

И Пирошников пришел к ней, и они полетели дальше.

6

Софья Михайловна явилась на работу, как всегда, к десяти утра и первым делом постучалась к шефу. Формальный повод у нее был – по дороге на работу она зашла в бухгалтерию и получила там очередные счета за аренду и коммунальные услуги. Но счета и сами добрались бы до магазина, а истинная причина была в том, что Софья желала убедиться – ушла ли Серафима.

И предчувствие ее не обмануло. Пирошников и Серафима завтракали.

– Заходите, Софья Михайловна! Хотите чаю? – пригласил ее Пирошников как ни в чем не бывало.

– Нет, спасибо… – Софья как-то нехорошо покосилась на Серафиму. По-видимому, сама мысль о том, чтобы сесть за стол с нею, показалась ей оскорбительной.

– Знакомьтесь, я вам вчера не представил. Это Серафима…

– Очень приятно, – выдавила из себя Софья. – Я пойду? Там салон открыт…

– Да-да, идите, спасибо.

Софья вернулась в лавку, где уже поджидал ее любитель поэзии Залман.

– Семен Израилевич, вы представить себе не можете! У нашего директора на старости лет поехала крыша! – всплеснула руками Софья.

– Как вы сказали? – насторожился отставник.

– Ах, простите! Этот жаргон вылезает, как его ни души. Он спятил, форменным образом спятил!

Если бы Софья, или Залман, или даже профессор Ганнушкин совсем из другого романа заглянули бы в комнату Пирошникова через пять минут, то получили бы полное подтверждение этим словам. Они увидели бы там такую картину.

Пирошников, взгромоздившись на стул, стоявший посреди комнаты и изображавший сцену, делал свирепые пассы в сторону сидящей на диване Серафимы и повторял волшебное заклинание:

– Моооо! Кузэй! Моо! Кузэй!.. А теперь вместе! – и он взмахнул обеими руками, как дирижер.

И Серафима подхватила весьма музыкально.

– Мооо! Кузэй!!

Она повалилась набок на диван и залилась хохотом. Пирошников, неловко спрыгнув со стула и на секунду скривившись от боли в суставе, присоединился к ней, тоже хохоча.

Отсмеявшись, он сказал:

– Меня побьют. Помнишь, в «Приключениях Гекльберри Финна», как их изваляли в перьях?

Серафима лишь помотала головой, преданно глядя на Пирошникова.

– Ладно. А лекцию Остапа Бендера о Нью-Васюках помнишь?

– Помню. Смотрела кино. Они спасались на лодке.

Пирошников задумался на секунду, а потом притянул ее к себе и поцеловал.

– Золотце ты мое. Может, это и к лучшему.

Однако чем ближе было к вечеру, тем больше Пирошниковым овладевало волнение. Неприятным предзнаменованием явилась обнаруженная идеологическая диверсия, а именно, на нескольких афишах с разных этажей жирным черным фломастером была нарисована свастика. Две афиши сняли и принесли Пирошникову, затем посланная им Серафима обежала все этажи и принесла еще три.

Серафима, как выяснилось, заранее взяла отгул на этот день и потому находилась подле Пирошникова, исполняя все его поручения.

– Ты мой ординарец, – пошутил он.

– Нет. Я ваша семья. Вам без семьи нельзя.

– Семья? – он попытался перевести все в шутку. – «Я семья. Во мне, как в спектре, живут семь я. Невыносимых, как семь зверей. А самый синий свистит в свирель…» Не спрашиваю, кто, потому что не знаешь. Это Вознесенский, когда тебя еще на свете не было.

– Что он понимает в семье? – обиделась она. – Он красуется. Семья это просто. Это мир и покой в душе. У каждого. У нас дома такая семья… А вы на моего папу похожи.

Софья советовала вызвать милицию на всякий случай. Показать свастики и попросить подежурить во время вечера. Но Пирошников не согласился. Он не верил, что кто-то хочет помешать вечеру.

– Как-нибудь сами справимся. Да и Геннадий начеку. Не будем раскачивать лодку.

Эти его слова оказались в каком-то смысле пророческими, однако с обратным знаком.

Но обо всем по порядку.

Поначалу публика собиралась вяло, больше было выступающих молодых поэтов, которые, сбившись в углу кафе за столиком, определяли очередность выступлений, договаривались о регламенте, в результате чуть не разодрались. Все прекрасно понимали, что первые по порядку получат больше внимания и пусть и непреднамеренно станут отщипывать время у последних. Пирошников как устроитель отвел на поэтические чтения ровно два часа, намереваясь закончить их в девять вечера, после чего подать слушателям силлаботонические практики.

В половине седьмого с верхних этажей бизнес-центра повалил офисный народ. Сразу стало понятно, что кафе вряд ли вместит всех желающих. Геннадий и его дружина зорко следили за порядком, и в какой-то момент Геннадий скомандовал охране:

– Выносить столы! Стульев оставить только один ряд.

Столы поплыли в коридор и встали там цепочкой, а за ними и стулья. Осталась лишь дюжина, образовавшая первый ряд, который Геннадий забронировал за выступающими. Остальные места были стоячими. В роли сцены выступали три невесть откуда взявшиеся деревянные поддона, на которые обычно ставят контейнеры в универсамах. Их то ли выпросили, то ли откуда– то тихо увели молодые стихотворцы, которым необходимо было возвышение. И они его добились.

Бочком протиснулся в кафе Максим Браткевич, прижимая к груди маленькую черную коробочку с мерцающим на крышке зеленым светодиодом.

И даже мамаша Енакиева пришла, правда, без дочки, но зато эффектно накрашенная и в длинных сережках.

Дина тоже готовилась к выступлению, но в свои планы Пирошникова не посвящала.

– Для вашего успеха очень важен момент импровизации, – сказала она.

– Какого успеха? – не понял Пирошников.

– Вот мы и посмотрим какого… – рассмеялась она. – Ничего не бойтесь и ничему не удивляйтесь!

Естественно, такое напутствие не могло не ввести Пирошникова в полный ступор. Лишь только он воображал себя на этом деревянном помосте, на виду у толпы домочадцев делающим пассы и завывающим «моо-кузэй!», как им овладевал ужас. Никакое чувство юмора уже не работало. Фриком Владимир Николаевич никогда не был.

Во всяком случае, по собственному желанию.

К семи часам пространство от первого ряда стульев до задней стены кафе заполнилось народом численностью до полутора сотен. Домочадцев и «белых воротничков» было примерно поровну. Представители банка «Прогресс» составляли большинство среди офисных, может быть, потому что управляющий Гусарский пожаловал самочинно и занял место по центру, как раз за спиною Серафимы, которую Пирошников, невзирая на косые взгляды домочадцев, усадил в центре первого ряда рядом с поэтессами.

Гусарский, увидев Серафиму на почетном месте, удивленно вскинул брови, но промолчал. К чести Серафимы, следует сказать, что она вела себя с завидным хладнокровием и естественностью – скромно, но с достоинством.

Помост, возвышавшийся над полом сантиметров на пятнадцать, был укрыт тонким персидским ковром из коллекции Дины Рубеновны, а у стен стояли софиты на высоких штативах – по одному с каждой стороны, – которыми управляли молодые люди, приглашенные Диной.

Задником импровизированной сцены служила барная стойка, с которой убрали бокалы, поставив две вазы с белыми розами. Это тоже сделала Дина.

Пирошников суетился в коридоре, обговаривая с прорицательницей сценарий. Она не желала усаживаться в первом ряду и сказала, что войдет прямо на помост, когда начнется второе отделение и Пирошников ее объявит. Решили, что спектакль будет без перерыва.

– Когда я вручу вам жезл, вы начнете читать стихи, – предупредила она.

– Какие?

– Какие угодно. Пушкина.

На Дине было черное вечернее платье с блестками, волосы стянуты в узел, глаза сильно подведены тушью.

– Ну, с Богом, Владимир Николаевич, – наконец сказала она. – Начинайте!

Пирошников открыл дверь в кафе, увидел устремленные на него взгляды, вдохнул воздух всею грудью и вышел на помост.

Осветители выключили общий свет, оставив гореть софиты. Они ослепили Пирошникова, в темноте были видны лишь блестящие глаза зрителей.

– Здравствуйте! – выдохнул он в зал.

Раздались неуверенные аплодисменты.

– Начинаем поэтические чтения, посвященные дому, в котором мы все живем. Где нас свела судьба… – продолжал Пирошников. – «Живите в доме – и не рухнет дом!»

Пожалуй, начало было слишком пафосным, он сам это почувствовал, потому что народ несколько притих и посерьезнел.

А Пирошников представил ведущего поэтической части вечера – это был староста литературного объединения Роберт Калюжный, могуч1 ш молодой человек, бывип ш толкатель ядра, а ныне поэт– верлибрист. Он ступил на помост, отчего тот угрожающе заскрипел и, обернувшись к залу, стал говорить о литературном объединении.

Пирошников сделал два шага вперед, опустился на стул рядом с Серафимой и только тут перевел дух.

Он слушал стихи невнимательно, не мог сосредоточиться, лишь наблюдал, как реагирует Серафима. По ее лицу было видно – нравятся ей стихи или нет. Чаще всего оно выражало недоумение, но иногда какой-нибудь поэтессе удавалось задеть Серафиму за живое, и тогда глаза ее влажнели, она украдкой вытирала их платочком.

Так прошли два часа, томительные для Пирошникова. Стихи слились в сплошное монотонное жужжание, и лишь в мозгу у него время от времени вспыхивало древнекхмерское заклинание.

Наконец последняя поэтесса получила свою порцию аплодисментов, и бывший спортсмен объявил об окончании чтений.

Пирошников немедля вышел на сцену и, подняв руку, громко крикнул:

– Тишина!..

Зал притих.

– А теперь – силлаботонические практики! Экстрасенс и прорицатель Деметра!

И он сделал жест в сторону двери.

Заиграла музыка, погасли софиты, лишь один луч маленького прожектора высвечивал яркое круглое пятно на двери. Та медленно распахнулась, и в зал вошли два мальчика в чалмах, которые несли перед собой прозрачные стеклянные чаши с водой, где плавали лепестки белой розы. За ними вошла Деметра в черной полумаске.

Замыкала процессию девочка лет семи в костюме феи, которая несла в одной руке жезл, оклеенный серебряными звездочками, а в другой – нечто среднее между шапкой Мономаха, чалмой и шутовским колпаком.

Короче, это было сказочно. Зал замер.

Процессия двигалась медленно. Чтобы пройти несколько метров до помоста, жрице потребовалась целая минута. Наконец она взошла на сцену, а ее маленькая свита выстроилась вдоль барной стойки. Прожектор погас и вновь зажглись софиты. Деметра сделала шаг вперед и объявила: – Верховный демиург, мастер силлаботонических практик и король полтергейста Владимир Пирошников!

Вся ее маленькая камарилья, обойдя помост спереди, гурьбой приблизилась к ней и протянула свои дары.

Деметра обеими руками подняла головной убор и водрузила его на Пирошникова. Затем она, двигаясь, как в замедленном кино, приняла от феи жезл и вручила его Владимиру. И наконец, опустив обе ладони в чаши, она зачерпнула воды с лепестками и окропила демиурга.

Все это происходило под музыку первой части «Лунной сонаты» Бетховена.

Закончив обряд посвящения, она сделала шаг назад. Пирошников понял, что сейчас его выход. Лицо было мокрым от воды, на пиджак налипли лепестки розы, но поделать с этим ничего было невозможно. Он выдвинулся вперед, приподнял жезл и начал, завывая:

Пирошников остановился и взглянул в зал. Сотни глаз смотрели на него из темноты. Минута была прекрасна. И прервал ее женский пронзительный крик:

– Вы не поэт! Вы самозванец! Убирайтесь!

Одновременно над толпою, где-то в ее середине, взметнулась рука с чем-то белым. И это белое полетело в Пирошникова.

Способность мгновенно реагировать на неожиданность – есть величайшее человеческое достоинство. Она дает возможность выигрывать сражения, счастливо избегать опасности, становиться лидером, наконец.

Кандидат в демиурги должен обладать реакцией классного футбольного вратаря.

Если бы летящий предмет ударился в грудь Пирошникову или, того хуже, сбил его чалму Мономаха – ничего бы не помогло. Это был бы провал силлаботонических практик. Но Пирошников поймал этот предмет, оказавшийся женской кроссовкой, одной левой рукой, потому что правая у него была занята жезлом.

И, не давая толпе прийти в замешательство, он повернулся к Деметре и вручил ей кроссовку со словами:

– Волшебная туфелька для нашей жрицы!

Деметра тоже не растерялась, а приняв туфельку, взмахнула ею и бросила в зал заклинание:

– Моооо! Кузэй!

– Моооо! Кузэй! – подхватил Пирошников упоенно.

Зал оторопел.

Охранники, мгновенно ввинтившиеся в толпу, уже волокли упиравшуюся террористку к двери. Это была молодая девушка в джинсах, обутая, естественно, всего в одну кроссовку.

Деметра наклонилась к девочке-фее и, передав ей прилетевшую кроссовку, что-то шепнула. Фея устремилась вслед за группой захвата, чтобы отдать кроссовку хозяйке.

Инцидент был мастерски исчерпан.

– Блажен незлобивый поэт, – медоточиво начал Пирошников. – В ком мало желчи, много чувства. Ему так искренен привет друзей спокойного искусства…

Он отложил жезл на барную стойку, чтобы удобнее было делать пассы.

Деметра воспользовалась паузой и снова затянула:

– Мооооо!..

– Кузэй! – попал с нею в унисон Пирошников и продолжил чтение Некрасова в усеченном виде.

– Мооо! – успела промычать жрица.

– Кузэй! – снова встряла Деметра.

Она была вдохновенно-серьезна. Никаких сомнений в том, что здесь происходит священнодействие, возникнуть просто не могло. И Пирошников, как умел, ей подыгрывал.

– И-ии – все вместе! – вскричал он, дирижируя.

И все домочадцы, и офисный планктон, и Гусарский, и охранники, и даже маленькая фея, чей голосок пронзительно отчетливо прорвался сквозь рев толпы, грянули:

– Моооооо!.. Кузэй!

И тут из недр земли возник знакомый гул, который быстро нарастал. Все находящиеся в кафе почувствовали, что пол уходит из-под ног, проваливается под ними. На самом деле все помещение – пол, стены, потолок – неудержимо наклонялось в сторону задней стены кафе, будто было малой коробочкой, которую вертел в руках великан.

Вся толпа в полтораста человек ссыпалась к задней стене, как горох в кастрюле, если ее наклонить. Раздался общий крик, слившийся с последним заклинанием. Поскольку зрители стояли вплотную, никто не упал, и толпа просто притиснулась к стене, сжав последние ряды. Слышались стоны, ругательства. Стулья первого ряда вместе с сидевшими на них поэтессами и Серафимой, поехали по паркету назад. Но перед помостом было пустое пространство, куда повалились все, стоявшие там и у барной стойки – оба демиурга, их свита и Геннадий, дежуривший у двери. Они подкатились к стульям первого ряда – ив это время коробочка начала обратное движение, как гигантский корабль при килевой качке.

Теперь передняя часть кафе опускалась, а поднималась задняя. И в полном соответствии с законами гравитации толпа посыпалась вперед, сокрушила барную стойку и остановилась. На этот раз упали многие, послышались стоны, крики о помощи, все смешалось.

На самом деле, было не столь опасно, сколь неожиданно. Высота, на которую сместились края зала, была не больше метра, так что и угол наклона оказался небольшим. Происшествие, скорее, походило на аттракцион в парке развлечений, чем на катастрофу. Упавшие поспешно поднимались на ноги, отряхивались и устремлялись к двери, где возникла давка.

Качка прекратилась. Совершив одно колебание, зал остался в наклоненном положении величиною в несколько градусов.

Протиснувшиеся сквозь двери зрители могли убедиться, что такая же неприятность, по-видимому, произошла со всем домом, потому что длинный коридор минус третьего этажа представлял теперь наклонную плоскость, простирающуюся вниз от кафе под тем же самым углом, что и паркет зала.

Усилиями Геннадия и дружины паника была погашена, и поток зрителей достаточно быстро просочился в коридор, а оттуда бегом ринулся вниз к лифтам и лестницам, чтобы быстрее вырваться на улицу, пока дом не рухнул от очередного толчка.

Попавшие на улицу граждане смогли убедиться, что дом теперь и вправду напоминает корабль с задранным носом, словно взбегающий на очередную волну и готовый провалиться затем в бездну.

…Пирошников помог подняться Серафиме и детям, которые восприняли все как игру и были веселы. Как ни странно, была весела и Дина. Она сняла наконец свою полумаску и улыбнулась Пирошникову.

– А ведь неплохо все получилось, черт побери. Вы талант… Только вот дом придется ставить на место.

– Как-нибудь после, – сказал Пирошников.

Он чувствовал, что подвижек больше сегодня не будет. То же, но уже научно, определил и аспирант Браткевич, который подошел к Пирошникову с сияющими глазами.

– Вы бы видели, как вел себя прибор! Сиял всеми огнями, как елка! Буду расшифровывать и синхронизировать с записью звука. Спасибо!

Пирошников с Серафимой вернулись к себе и первым делом успокоили котенка, изрядно перепуганного подвижкой. Затем они переориентировали спальные места, чтобы ночью не скатиться на пол. Теперь лежа можно было представить себе, что отдыхаешь в наклонном шезлонге. Заодно кушетку придвинули вплотную к дивану.

Уже засыпая в этом странном сооружении, Пирошников наклонился к уху Серафимы и прошептал:

– Ну скажи, чего ты во мне нашла?

– Вы прикольный, – сонно пробормотала Серафима.

7

Домочадцам понадобились сутки на то, чтобы осмыслить перемены, произошедшие с домом, и еще один день, чтобы принять какие-то меры.

Меры эти были разнообразны у разных организаций и граждан, но в одном домочадцы были единодушны: надо было срочно решать проблему легендарного демиурга, свалившегося на жильцов, как снег на голову.

Уже в те вечерние часы, когда все домочадцы, за редкими исключениями, едва оправившись от потрясения, толпились рядом с домом и наблюдали за его поведением, стали звучать классические российские вопросы: кто виноват? и что делать?

Виновник был очевиден. Связь между подвижками и появлением на минус третьем этаже салона поэзии, мифическое прошлое хозяина магазина и, наконец, сеанс силлаботонических практик однозначно указывали на Пирошникова. Деметру исключили сразу. Жила она здесь давно, и ее ворожба никак не отражалась на поведении дома.

Столь же очевиден был и вывод. Чтобы излечить недуг, надо было ликвидировать причину. Наиболее горячие домочадцы предлагали сделать это чисто физически, но, скорее, это было сказано сгоряча, для красного словца. Стихийное обсуждение продолжалось всю ночь – сначала на улице, а потом, когда домочадцы вернулись домой, уже на коммунальных кухнях за чашкой чая и рюмкой водки, поскольку после такого потрясения выпить было не грех.

Надо отдать домочадцам должное: Пирошникова не удавили и не повесили тою же ночью. Человеколюбие одержало верх.

Однако гуманизм гуманизмом, но когда видишь стакан на столе с противоестественно наклоненной поверхностью жидкости, хочется сразу же навести порядок.

Впрочем, наиболее догадливые призывали не убивать Пирошникова еще и потому, что выправить положение больше будет некому. Каким образом он станет это делать, оставалось пока неясным.

В преднамеренности злодеяний заподозрить виновника было трудно – зачем ему было тогда поселяться здесь, открывать салон, проводить поэтические чтения с опасностью, что это может накрыться медным тазом в любую минуту? А если он не мог по желанию творить зло, как же ему теперь по приказу творить добро?

Нет, не злонамеренность Пирошникова, а попросту его присутствие создавало опасность. А с присутствием можно было справиться просто – удалить, как больной зуб.

Это мнение окрепло уже на следующий день, и главный юрист минусового этажа, следователь прокуратуры Данилюк взялся разработать приемлемый способ.

Обращаться в суд было бессмысленно. Выселить на основании того, что качается дом? Не делайте из суда посмешище! Изолировать от общества по причине опасности для окружающих? Но где доказательства?

И тогда юрист Данилюк предложил самосуд. Нет, он не произнес этого мрачного слова. Но, собрав десяток крепких мужиков, отцов семейств, Иван Тарасович сказал им так:

– Ну шо, хлопци? Будемо бастрюка рухаты!

– Что такое, Иван Тарасович?

– Подвинем трохи.

Операцию подготовили и провели блестяще. Дня через три после поэтических чтений, воспользовавшись отсутствием Пирошникова, который отправился на книжную ярмарку, к Софье Михайловне в салон явились домочадцы во главе с Данилюком и зачитали постановление Подземной Рады – так Данилюк окрестил свой законодательный орган. А там было сказано, что магазин-салон «Гелиос» и его директор Пирошников В. Н. подлежат немедленному выселению с минус третьего этажа.

Софья перепугалась и тут же принялась звонить Пирошникову на сотовый, пока самодеятельные судебные исполнители упаковывали книги в заранее припасенные коробки.

– Владимир Николаевич, беда! Нас выселяют! Прямо сейчас, принудительно…

– Кто? – деловито спросил Пирошников.

– Данилюк Иван Тарасович.

– Куда?

– Я не знаю.

– Узнайте – куда. А впрочем, все равно. Пусть выселяют. За Николаичем присмотрите.

– За кем? – вздрогнула Софья.

Она никак не могла привыкнуть к прозвищу котенка.

Странный ответ Пирошникова совершенно деморализовал Софью и она безропотно позволила домочадцам упаковать книги, а затем вынести их на первый этаж, где находилась вахта. Дежурившая Лариса Павловна быстро поняла, в чем дело, и препятствий не чинила. Она лишь указала место, куда следовало выносить книги и стеллажи, а затем отдала вершителям подземного правосудия и запасной ключ от жилища Пирошникова.

И поплыли вверх с минус третьего этажа столы и стулья, диван, шкаф – весь нехитрый скарб Владимира Николаевича, нажитый за долгую жизнь.

Последним вынесли котенка Николаича в желтом полиэтиленовом пакете магазина «Babilon».

Слава Богу, этого печального зрелища не видела Серафима, находившаяся двумя этажами выше, в своем операционном зале. Но что она могла сделать против целой футбольной команды мужчин, убежденных в правоте своего дела?

По правде сказать, быстрая капитуляция Пирошникова их обескуражила. Ожидался бой, крики, обвинения, аргументы сторон – а вышел пшик! Противник сдался без боя.

Случилось так потому, что все эти три дня после того, как дом вздыбился, Пирошников не находил себе места. Он винил себя во всем, начиная от необдуманного решения поселиться в этом доме и кончая ненужным вечером поэзии с совсем уж идиотскими силлаботоническими практиками. А в результате дом перекосило. И как теперь людям жить – неизвестно. А самое главное, он уже вполне уверился, что катаклизмы, происходящие с домом, связаны с ним, Владимиром Пирошниковым, но он так и не научился не то чтобы управлять ими, но даже предугадывать.

Потому выселение он воспринял как справедливое возмездие, против которого грех протестовать. А где жить дальше – как Бог даст.

Но пока место определила Лариса Павловна.

Вестибюль, располагавшийся за будкой вахтера и турникетом, заканчивался лестницей – той самой, с которой когда-то боролся Пирошников. Слева от первого ее пролета было пространство, некий кулуар, над которым возвышался следующий пролет. Он образовывал как бы наклонный потолок кулуара. Точнее, его видимой части, потому что невидимая из вестибюля часть пряталась под первым пролетом лестницы. Там уборщицы хранили ведра и тряпки. Получалась как бы квартира из двух комнат с распахнутым входом, куда и направила домочадцев с мебелью и книгами Лариса Павловна.

На беду Пирошникова у начальника охраны объекта Геннадия в тот день был выходной, и никто не смог противостоять произволу.

Софья суетилась вокруг грузчиков, указывая, что и куда ставить, чтобы вышло не совсем внавал. Поместилось все и даже не слишком бросалось в глаза.

Выполнив свою работу, мужики покинули вестибюль. Последним ушел Данилюк. Перед уходом предупредил вахтершу, что если у хозяина вещей будут какие-нибудь вопросы, то пусть обращается к нему.

– Обязательно! – пообещала Лариса Павловна.

Она сияла. Дело даже не в том, что самозванец был наказан. Лариса Павловна предвкушала дальнейшие события, которые рисовались ей захватывающе интересными.

И они последовали вскоре.

В восемнадцать часов закончил работу филиал банка «Прогресс» и банковские работники, а также служащие других офисов устремились на улицу, не переставая негодовать по поводу наклоненных лестничных площадок, ступенек и выложенных плиткой полов. Многие фирмы-арендаторы уже собирались съезжать и последние два дня паковали вещи.

Ступали все осторожно, ибо наклоненные ступеньки заставляли быть внимательными.

Те, кто спускался сверху на лифтах, не замечали странного нагромождения вещей и книжных пачек у лестницы. Но те, кто выходил по ней, не могли не обратить внимания на этот беспорядок и скорбную фигуру Софьи Михайловны, которая сидела на стуле посреди развала, будто позируя для картины передвижников «Разбитая жизнь».

И тут на лестнице появилась Серафима.

Последние дни, после силлаботонических экспериментов, она практически переселилась к Пирошникову, чем вызвала недовольство домочадцев. Волей-неволей ей приходилось бывать на коммунальной кухне и чувствовать косые взгляды. Пытались усмотреть корысть в ее поведении, но не находили. Собственной квартиры у Пирошникова не было, об этом все знали, имущества кот наплакал, так же как и сбережений.

Предположить, что молодая женщина может влюбиться в пожилого мужчину, в голову не приходило. Да, по правде, сама Серафима вряд ли назвала бы влюбленность причиной ее связи с Пирошниковым. Любовь здесь была ни при чем. Серафима просто знала, что она должна быть рядом с этим человеком, и узнала это, лишь только увидела Пирошникова.

Она заметила сверху груду вещей, сидящую Софью, перегнулась через перила, чтобы лучше все разглядеть в полумраке, а затем быстро сбежала вниз и предстала пред Софьей с выражением ужаса на лице.

– Что случилось, Софья Михайловна?!

И Софья нехотя и скупо, как бы показывая, что она вовсе не обязана давать отчет посторонней женщине, поведала Серафиме о принудительном выселении Владимира Николаевича и его гуманитарного салона.

– Туг, кажется, ваши вещи есть… – с едва заметным презрением закончила она, кивком указав на халатик и домашние тапки Серафимы. – Можете забрать.

– Зачем это – забрать? Вот еще – забрать! – тряхнула та головой и, подхватив указанные вещички, скрылась во второй половине кулуара, под лестничным пролетом.

Она вышла оттуда через минуту, одетая уже по-домашнему, деловитая и доброжелательная.

– Вы можете идти домой, Софья Михайловна! – объявила она. – Я дождусь Владимира Николаевича и присмотрю за вещами.

И она для вящей убедительности, чтобы показать, кто здесь хозяин, взяла на руки котенка Николаича и принялась его поглаживать.

Софья на такую наглость ничего не сумела сказать, а лишь вновь набрала номер Пирошникова.

– Владимир Николаевич, вы скоро будете?.. Ах, так… Тут ваша… знакомая… она хочет вас дождаться… – Софья с трудом подбирала правильные слова. – Так что я могу идти, да?.. Ага, спасибо.

Она выключила телефон и спрятала его в сумку.

– Владимир Николаевич задерживается… Будет поздно… – со значением выговорила она. – Я удивляюсь его здоровью. В его годы столько пить…

Последние слова были обращены, скорее, к Ларисе Павловне, с интересом наблюдавшей, чем закончится дело.

– Да-да, хронический алкоголизм… С молодости, – подтвердила она диагноз.

Серафима бесстрастно выжидала, не переставая гладить котенка.

Спускавшиеся сверху по лестнице обитатели бизнес-центра косились на них, стараясь понять, что происходит. В воздухе пахло скандалом, но скандала не было видно.

Софья подхватила сумочку и, демонстративно попрощавшись с одной Ларисой Павловной, покинула вестибюль. Это тоже не произвело на Серафиму ни малейшего впечатления.

Она принялась хлопотать по хозяйству, как бы обустраивая новое жилище, какое ни на есть. Для начала Серафима возвела стены из книг – это были, в основном, стандартные картонные коробки из-под офисной бумаги, а также перевязанные шпагатом пачки. Они были довольно тяжелы, но Серафима увлеченно ставила их одну на другую, пока не построила стену в пять рядов – больше было опасно, стена теряла устойчивость из-за наклона пола. Высота стены составила примерно полтора метра, причем ее оконечность, примыкавшая к лестничному пролету, была выложена ступеньками. На них Серафима поставила вазу, будильник, бутылку вина с бокалами и остановилась в растерянности, ибо больше украшать было нечем.

Серафима устроилась в кресле, положив на колени котенка, и вскоре уснула.

Разбудил ее какой-то посторонний шум. Она открыла глаза и поначалу не поняла, где она находится. Слабо светили лампы по стенкам, блестел мраморный пол, в будке вахтера копошился разбуженный охранник.

Посреди этого полутемного вестибюля стоял Пирошников в распахнутом плаще и шляпе, а в руке у него была гитара.

Он стоял, вглядываясь в тот угол, где горела накрытая какой– то тряпкой, быть может, просто наволочкой, лампа под зеленым абажуром, а дальше в углу угадывалась фигурка женщины в домашнем легком костюме, полулежащая с ногами в просторном бархатном кресле. Это напоминало декорацию какого-то непоставленного чеховского спектакля, в котором ему надлежало сыграть роль, но какую – он не знал. Он силился вспомнить реплику, но не мог, потому сказал глухо:

– Кто это сделал, лорды?

Он знал, кто это сделал, но хотел насладиться горечью.

– Да-ни-люк… – нараспев отозвалась Серафима.

– Не это, нет! Не дерзкое изгнанье, не дикое глумление толпы, – Пирошников почувствовал, что пятистопный ямб белого стиха наиболее соответствует ситуации. – Я говорю об этом чудном месте, где мы с тобою умиротворимся и затворимся, убежав от мира… Офелия!

И он обвел декорацию широким жестом.

Ночной вахтер Боря с изумлением и тревогой вслушивался в ямбы Пирошникова.

Серафима в восторге задрыгала ногами, оставаясь лежать в кресле, но ответить полной строкой не смогла, а лишь выдохнула, смеясь:

– Да, Гамлет!

Пирошников твердым шагом направился к уютному гнездышку из книг, но именно твердость поступи выдавала, что он изрядно пьян. Его качнуло, и он едва не развалил зыбкую книжную кладку Серафимы, но она вовремя бросилась ему навстречу и, подхватив под руку, довела до кресла.

Пирошников водрузился на мягкие подушки и огляделся.

Вопреки своему намерению вдоволь испить страдания, он вдруг почувствовал, что ему нравится этот закуток, огороженный знакомыми книгами, которые теперь, покинув полки и будучи перевязанными шпагатом, напомнили ему детство, когда семья часто переезжала из-за новых назначений отца и вид упакованных книг и сдвинутой мебели был привычен.

Впрочем, Пирошников стряхнул с себя сентиментальные воспоминания и заявил, что хочет есть, а затем, открыв бутылку вина, принялся рассказывать Серафиме о своих похождениях. Она в это время готовила чай с бутербродами.

А причиной неожиданного загула Пирошникова послужила встреча со старинным приятелем Олегом Метельским, которого Владимир Николаевич не видел лет тридцать и не узнал бы никогда, если бы Олег его не окликнул, когда Пирошников проходил мимо по второму этажу «Крупы», как звали все питерские книжники оптовую книжную ярмарку в ДК им. Крупской.

Снилось ли когда-нибудь Надежде Константиновне, что она превратится в книжную ярмарку и звать ее будут так же, как всегда называл ее за глаза Ильич?

Несмотря на кратковременность давно прошедшего знакомства, приятели вместе устроились за книжным прилавком, который уже несколько дней обслуживал пенсионер Метельский, поступив сюда продавцом, и предались воспоминаниям, изредка прикладываясь поочередно к плоской фляжке коньяка – непременному атрибуту прогулок Пирошникова.

Несомненно, два седых старика, сидящие за книжным развалом и посасывающие коньяк из фляжки, являли собою зрелище обнадеживающее, хотя и предосудительное для ревнителей морали.

Под нехитрый ужин и три бутылки вина они засиделись до полуночи и даже, вспомнив молодость, сыграли и спели кое-что из старого репертуара. Электрическая гитара Олега давно висела на гвозде, украшая прибитый к стене ковер в спальне, но нашлась акустическая, на которой пенсионеры и музицировали по очереди. Пальцы Пирошникова помнили старые аккорды, он взволновался и пел с таким чувством, что растроганный Метельский подарил ему эту гитару со словами: – Помни молодость!

Короче говоря, они вспомнили молодость с неувядающей силой, и теперь Пирошников не без удовольствия рассказывал об этом Серафиме.

Она слушала, не переставая удивляться его даже не молодости, а мальчишеству, казалось бы, неуместному в почти семидесятилетнем человеке. С тех пор, как он совсем недавно явился ей в образе мифического молодого злодея в пересказе Ларисы Павловны, а потом сразу же воплотился смешным стариком, способным на безумия в виде силлаботонических спектаклей с подвижками земной коры, она относилась к Пирошникову почти как к явлению природы, которым управлять нельзя, можно лишь избегать или любоваться.

Он же, получив в ее лице не только неожиданную любовницу, но и слушателя, зрителя и даже участника его жизненных спектаклей, расцвел, позабыв о неустроенности и болезнях.

Вот и сейчас, во втором часу ночи, раскинувшись в бархатном кресле с бокалом вина в руках, в ночном вестибюле бизнесцентра, превращенном в жилище, Пирошников, как никогда, чувствовал себя в своей тарелке.

Он взял в руки гитару, дотронулся до струн и извлек первый осторожный аккорд. Вахтер Боря, снова заснувший было под доносящееся из-под лестницы журчание Пирошникова, приподнял голову и услышал:

8

Наступившее утро нарисовало перед Пирошниковым ряд новых проблем, самой мелкой из которых была проблема утреннего туалета.

К счастью, оказалось, что Серафима решила ее еще вчера, раздобыв ключ от офиса страховой компании «Яблоневый Спас», располагавшейся рядом, в первом этаже. Пирошников взял ключ и отправился в туалет с мылом в руках и полотенцем на плече. Фирма начинала работу в десять, оставалось лишь полчаса, чтобы привести себя в порядок.

Миновать заступившую на дежурство Ларису Павловну просто так не удалось. Заметив Пирошникова, удаляющегося по коридору первого этажа, она выкрикнула вслед:

– Вы думаете, это вам сойдет с рук?

– Угу, – кивнул Пирошников, не оборачиваясь, и скрылся в глубине коридора.

Серафима уже готовила завтрак с помощью доступных электроприборов. В холле распространился запах свежего кофе.

Пирошников вернулся в вестибюль как раз вовремя, чтобы застать приятную глазу сцену. Начальник охраны Геннадий распекал Ларису Павловну за нерадивость.

– …Почемуя узнаю об этом последним?! Вы моего телефона не знаете? Почему не доложили? – гремел Геннадий.

– Я думала… вы отдыхаете… – мямлила Лариса Павловна.

– У вас в инструкции написано: «Немедленно ставить в известность начальника охраны обо всех изменениях режима и непредвиденных ситуациях»… И вы, Владимир Николаевич! – переключился он на Пирошникова, заметив его. – Ну как так можно! Запомните: звонить мне по службе можно в любое время суток!

– Геннадий, а что случилось? – безмятежно проговорил Пирошников, вытирая подбородок полотенцем.

Геннадий замер на месте и замолк. Затем махнул рукой и направился к лифту, бросив через плечо Ларисе:

– Объяснительную мне приготовьте!

Однако, нажав кнопку лифта, он обернулся и вновь обратился к Пирошникову.

– Сейчас я вызову свободных людей, и они мигом водворят вас на место.

– Не поеду! – заявил Пирошников. – Мне и здесь хорошо.

– Владимир Николаевич, перестаньте валять дурака. Я за объект отвечаю.

– А что плохого объекту?

– Я обязан доложить хозяину.

– Ну и докладывай. Посмотрим, что он скажет.

Геннадий пожал плечами и скрылся в лифте.

– И где он, этот хозяин? – обратился в пространство Пирошников.

– В Лондоне, – отозвалась Лариса Павловна тоже в пространство. – Бывает здесь раз в год по обещанию.

Пирошников надел белую рубашку, повязал галстук-бабочку и уселся пить кофе с Серафимой как раз без четверти десять, когда офисный планктон непрерывным потоком устремился на рабочие места. Серафима без слов поняла замысел Пирошникова и тоже успела привести себя в порядок. В результате менеджеры, секретари, операционисты увидели картинку из глянцевого журнала: завтрак благополучной английской пары в виде седовласого джентльмена и молодой леди. Котенок Николаич, лакающий молоко из блюдечка, придавал картине подлинную гармонию и безмятежность.

Легко можно себе представить впечатление, которое эта картина производила на обитателей минус третьего этажа, особенно на тех, кто вчера на своих плечах выносил из боксов Пирошникова пачки книг, шкаф, диван, стулья. Они в это время тоже устремлялись на работу, двигаясь в обратном общему потоку направлении. Шарлатану и вредителю все сходило с рук! Следовало все же удавить его и бросить в канализацию. Пирошников наслаждался их ошеломленным видом и жалел только об отсутствии у него в руках свежего номера «Financial Times» для полного совершенства картины.

– Любите вы дразнить гусей, – прошептала Серафима, едва сдерживая смех.

Она собрала со стола посуду и унесла под лестницу, подальше от глаз, где свалила в пластиковый мешок. С этим срочно надо было что-то делать. Бегать по бизнес-центру с грязной посудой было нетипично для молодой леди.

Затем она поцеловала Пирошникова в щеку, подхватила сумочку и смешалась с толпой сослуживцев, спешащих мимо по лестнице в филиал банка «Прогресс».

Пирошников остался один. Впрочем, всего на минутку, потому как возникла Софья Михайловна, которая пряталась за будкой Ларисы Павловны, дожидаясь ухода Серафимы.

– Как вам это понравилось? – с печальной улыбкой молвила Софья, кивнув на каморку.

– Очень! – с энтузиазмом отозвался Пирошников. – Давно не было так экстремально.

– И что прикажете делать?

– Работать!.. Доставайте кассу, сейчас организуем прилавок…

В этот момент распахнулись дверцы лифта, и оттуда в холл вышел подводник Залман в фуражке и черной морской тужурке с орденами и медалями. В руках у него был самодельный рукописный плакат, укрепленный кнопками на швабре, на самой щетке. На плакате крупно было написано:

«СКАЖЕМ НЕТ ПРОИЗВОЛУ

И САМОУПРАВСТВУ!

Сбор подписей

в защиту прав Владимира Пирошникова

и его Салона поэзии».

Расписаться предлагалось на самом плакате, для чего сбоку на шнурке трогательно болтался фломастер.

Залман церемонно поздоровался, подошел ко входу в каморку и встал перед ним, оборотившись лицом к турникету.

– Ну вот и правозащитники! – провозгласил Пирошников. – Не бойтесь, Софья Михайловна, пропасть нам не дадут.

Поскольку военные моряки стремятся всегда занять положение, перпендикулярное полу, правозащитник стоял, подобно мебели, но не совпадая с линией отвеса. Собственно, так и полагается стоять правозащитникам, контрастируя с враждебной средой.

Не успел Пирошников полюбоваться на старика, как прибежал крайне взволнованный аспирант Браткевич.

– Владимир Николаевич, строго конфиденциально! Срочный разговор! – свистящим шепотом воззвал он.

Пирошников, пребывавший после завтрака в состоянии полного благодушия и пофигизма, скомандовал Софье:

– Вы тут с Семеном Израилевичем подежурьте, у меня переговоры.

– Придется спуститься ко мне, – сказал аспирант.

– Не могу, там враги. Меня убьют, – сказал Пирошников.

– Вряд ли. Данилюк ушел в прокуратуру. Выкозиков спит после вчерашнего.

– Кто это?

– Тот, кто предложил вас удушить. Нифонт Выкозиков, настройщик роялей. Да вы не бойтесь!

– Что?! – вскинулся Пирошников. – Бояться выкозиковых?! Вперед!

И он, как всегда прихрамывая, двинулся к лестнице, ведущей в подвальные этажи. Она была сбоку и имела винтообразное строение.

Минус третий встретил бывшего домочадца настороженной тишиной. Длинный коридор устремлялся вверх, его конец скрывался в сизоватой дымке, тянувшейся от коммунальной кухни. Обе двери боксов, еще вчера занимаемых Пирошниковым, были распахнуты, а напротив, на закрытой двери Деметры, была мелом нарисована свастика.

Пирошников остановился, вытащил из кармана носовой платок, плюнул на свастику и затем стер ее.

Они с аспирантом проследовали по коридору почти в самый конец, до «Приюта домочадца», причем Пирошников приветливо здоровался со всеми, кто любопытства ради приоткрывал двери и выглядывал в коридор.

Аспирант открыл дверь ключом и впустил Пирошникова внутрь.

Квартирка была двухкомнатная, подобная той, что занимал ранее Салон поэзии. Одна комната была полна приборов, проводов, дисплеев, многие из которых светились, вторая же практически пустовала, лишь в центре находилась широкая железная кровать с никелированными спинками.

Максим включил подряд несколько тумблеров, и Пирошников увидел, как в пустой комнате зажегся толстый витой шнур, проложенный вдоль плинтуса по всему периметру и ранее им не замеченный. Он светился голубоватым светом, а внутри шнура проскакивали зеленые искры.

– Что это? – спросил Пирошников.

– Зайдите в комнату, – предложил аспирант. – Только осторожно.

Пирошников ступил ногой за порог, сделал шаг и вдруг почувствовал странную, необъяснимую легкость, будто сбросил с плеч груз десятков лет и снова стал мальчиком.

– Подпрыгните слегка, – попросил аспирант из соседней комнаты.

Пирошников подпрыгнул и неожиданно взлетел в воздух гораздо выше, чем он мог предположить, буквально до потолка. Он ударился о потолок макушкой и, отскочив от него, точно мячик, вновь оказался на полу.

– Ого! – только и сумел выговорить он. – Что это было?

– Антигравитация, – пояснил аспирант.

Пирошников вернулся к нему, осторожно ступая, чтобы не взлететь.

И Максим рассказал, что давно проводит опыты с так называемой «петлей гравитации», внутри которой поле тяготения либо ослабевает, либо усиливается.

– Это оптоволокно и есть «петля гравитации», – указал он на светящийся шнур. – До нуля мне снизить еще не удалось, но уже меньше, чем на Луне. Ну, вы почувствовали…

– Почувствовал, – сказал Пирошников, потирая шишку на макушке.

– Но позвал я вас совсем не за этим. Вот смотрите… – продолжал аспирант, показывая рукою на экран. – Это запись вашей активности сегодняшней ночью. А это, – он перевел руку на другой экран, – запись микроскопических подвижек здания. Видите? Кривые кореллируют. Что вы делали ночью, извините за любопытство?

– Вино пил. Блюз пел.

– Понятно. Короче говоря, дом пришел в движение. Движется медленно, точнее, не движется, а заваливается набок.

– Как это – заваливается? – испугался Пирошников.

– Очень просто. Как Пизанская башня. Месяца через полтора это будет заметно невооруженным глазом. Сейчас пока сантиметры. Кстати, о башне…

И аспирант изложил Пирошникову результаты своих исследований Пизанской башни. По его словам, крен башни был связан не с подвижками почвы или с недостатками конструкции, а с деятельностью одного чернокнижника-монаха, обитавшего в тамошнем монастыре. Будто бы его экстатические молитвы и наклонили башню, о чем говорится в некоторых документах.

Пирошников рассердился – что за бредни?

– А блюзы он не пел? – довольно невежливо поинтересовался он. – При чем здесь Пизанская башня?!

Браткевич лишь руками развел.

9

Жизнь неутомима на выдумки. Приноравливаться к ним иной раз бывает интересно, но чаще хлопотно. Едва поверишь, что ты нашел способ ужиться с реальностью, как она преподносит новый сюрприз и требует ответа.

Последнее время это часто называют «вызов».

Итак, Пирошников получил новый вызов со стороны все того же дома, который не уставал преподносить загадки. Казалось бы, начавшийся крен дома в другой плоскости ничем принципиально не отличался от прежних подвижек, но разница была в том, что Пирошников наконец уверился, что он лично влияет на это событие. До того он склонен был увиливать от ответственности, ссылаться на совпадения или на влияние коллективного разума (оно же коллективное бессознательное), но сегодня, посмотрев на две кривые Браткевича и сопоставив их с примерным временем, когда он пел «Блюз изгоя», он понял, что другой причины быть не может. По времени это было часа в два ночи, коллективный разум минус третьего этажа дрых без задних ног вместе с коллективным бессознательным, лишь пение Пирошникова нарушало покой дома и вызвало подвижку. Но – другую!

Что в этом пении вызвало такую реакцию? Вопрос был главным. Музыка, слова, сам жанр исполняемой песни, наконец?.. Не правда ли, это звучит как-то чересчур механистично… Типа начни Пирошников петь частушки, дом завалился бы в другую сторону. Глупости! Мистические явления объяснять надобно мистическими силами. Значит, следует обратиться к душе…

Ему нравилось это слово, которым можно было объяснить все, не объясняя, в сущности, ничего. Он помнил свои размышления и рассуждения в пору первого посещения дома и не намерен был от них отказываться. Но тогда душевные силы действовали не столь явно. Да, лестница сдалась в конце концов, выведя его с мальчиком на свободу. Да, для этого нужно было пережить что-то… Кладовка, да-да…

Но не также грубо, господа! Спел блюз, вдохновился, испытал душевный подъем – и на тебе! Поехали!

Примерно так размышлял Пирошников, спускаясь вниз по бесконечному коридору минус третьего этажа.

Выходило, что гарантией спокойствия дома было полное душевное спокойствие Пирошникова. Но как его достичь при таких условиях? Требовалось даже не спокойствие, а полнейшее равнодушие, но этого он не умел. Это равносильно смерти.

Посему он рассудил, что будет жить, как жил, по возможности плывя по течению. Для борьбы не было ни сил, ни времени.

Течение, между тем, превращалось в бурный поток.

Начальник охраны, связавшись с Лондоном и изложив обстановку, получил следующие указания хозяина:

– Пирошникова не трогать, пусть живет и делает, что хочет.

– Срочно создать ему сносные условия для житья. То есть, если он намерен остаться под лестницей, провести туда воду, газ и электричество, а также построить клозет и поставить душевую кабину.

Все это Геннадий поведал Пирошникову с глазу на глаз, посетив его каморку.

– Ты сказал ему про Серафиму? – спросил Пирошников.

– Сказал. Обязан сказать.

– А он?

– Смеялся. Сказал: «Вах!». Владимир Николаевич, поедем отсюда! – взмолился Геннадий. – Не хотите в подвал – найдем другое место. С третьего этажа магазин светильников съехал. Люстры криво висят…

– Смеялся… – пробормотал Пирошников. – Смешно ему… Интересно, почему он дает мне карт-бланш?

– Да все просто. Дом надо спасать. Спасти можете только вы. Заставить он вас не может. Сталин специалистов в шарашку сажал, а вам условия создают. Тем более, опять начали заваливаться, только вбок.

– А ты откуда знаешь? – удивился Пирошников.

– Браткевич доложил. У него ж лаборатория на деньги Джабраила. Откуда столько железа взять? Там одно оптоволокно антигравитационное полмиллиона долларов стоит.

«Значит, слил аспирант информацию, – подумал Пирошников. – А впрочем, все равно. Через месяц всем будет видно».

– Останусь здесь, Геннадий, – решительно сказал Пирошников. – Для тонуса нужно. Строй мне сортир!

И он показал, где под лестницей нужно устроить туалет с душевой кабиной.

– А вот стену из книг не трогай. Это концептуально, – сказал Пирошников.

– Как? – не понял Геннадий.

– Несущая конструкция, – пояснил Пирошников. – Несущая смысл.

Геннадий вздохнул и отправился звонить строителям.

Между тем, исход фирм из бизнес-центра нарастал. В лифтах спускали и грузили в машины компьютеры, таскали по лестницам столы и кресла. Одновременно по городу расползалась информация, зачастую искаженная. Уже на следующий день после разговора с Геннадием новость о странных событиях в бизнес-центре «Петропавловский» достигла сетевых СМИ. Появился репортаж с фотографиями вечера поэзии. Пирошников был изображен с мокрой головой и прилипшими к пиджаку лепестками роз. На другой фотографии было видно груду тел, барахтающихся у стойки бара.

В краткой справке о Пирошникове, мгновенно появившейся в Википедии, было сказано, что он «был известен в молодости психологическими опытами, затем отошел от занятий парапсихологией и занялся книжным бизнесом».

Последствия не заставили себя ждать.

Первыми прибыли строители с инструментами, козлами, банками с краской и упаковками кафельной плитки. Все как на подбор были таджиками, а бригадиром у них был молдаванин Гуцэ. Он единственный, хотя и с трудом, говорил по-русски. Гуцэ объяснялся с таджиками матом. Мат они понимали.

Строителей привез на автобусе Геннадий и тут же, сдав их Пирошникову, уехал в магазин покупать сантехнику.

Телевидение опоздало всего на полчаса и тоже расположилось в холле, разметав по полу провода, поставив две камеры и подвесив микрофоны. По-видимому, предполагалось снять не просто репортаж, а нечто в жанре реалити-шоу. Возглавляла группу решительная молодая дама, редактор, по имени Жанна.

Свободные от дел служащие оставшихся в бизнес-центре офисов образовали амфитеатр, расположившись на ступеньках первого лестничного пролета и подстелив газеты. Сила тяготения сплотила их ряды, завалив всех на правый бок.

В качестве статистов на сцене находились Софья Михайловна и старик Залман с тем же плакатом.

В обеденный перерыв забежала Серафима накормить Пирошникова обедом. Камеры ее чрезвычайно смущали, зато прораб Гуцэ получил указания, где ставить газовую плиту и умывальник.

После ухода Серафимы жизнь в каморке Пирошникова замерла, он демонстративно читал книгу, развалившись в кресле, а таджики начали долбить кафельный пол для прокладки труб.

– Может быть, вы нам что-нибудь почитаете? Стихи, прозу? Или споете? – обратилась к Пирошникову Жанна.

– Ага. И дом встанет вверх тормашками! – откликнулся Пирошников весело.

Он не знал еще, как следует себя вести. Не обращать внимания, отвергать все предложения или же стебаться от души. Свободу выбора ограничивали мысли о возможных последствиях. Он хорошо помнил «силлаботоническую» подвижку. Так что ответ Жанне был лишь отчасти шутливым. Все могло случиться. Однако она восприяла эту возможность с восторгом.

– Это было бы прекрасно! – воскликнула Жанна.

С таким же энтузиазмом она взялась бы снимать репортаж из эпицентра атомного взрыва.

Пирошников вновь испытал раздражение. Он взял в руки гитару, на что начавшая скучать публика на лестнице отозвалась аплодисментами.

Звукооператор молниеносно прицепил к рубашке Пирошникова микрофон-петличку.

– Прекратить ремонт! – скомандовала Жанна молдаванину.

– Кончай нах! – дал он отмашку таджикам.

Те мигом прекратили работу и уселись вдоль стены на пол, превратившись в зрителей.

Пирошников, словно нехотя, перебирал струны. Вид этого вестибюля с косо стоящими камерами, наклоненным полом, проводами, отрезками фановых труб, сваленных у турникета, со стеною из книжных пачек, напомнил ему старую песню популярной группы, и он запел:

Лестница взорвалась аплодисментами. Песня была настолько кстати, что казалась специально написанной для этого случая. Впрочем, второго куплета Пирошников не помнил, а потому принялся импровизировать:

Раздалось два-три неуверенных хлопка. Публика почуяла неладное, она угадала пародию, невольно сорвавшуюся с губ артиста, и пародии этой не приняла. Слишком наглядна была здесь эта плоскость с переменным углом, чтобы ее пародировать.

Жанне, однако, песня понравилась, хотя автора она не угадала, Пирошникову пришлось объяснять, что это шутка, и это испортило ему настроение – он отложил гитару.

– У меня час отдыха, – объявил он и отвернулся от камер. Таджики, похватав молотки и отбойники, снова принялись производить шум. Публика начала рассасываться, но телевидение и не думало сворачивать провода. Теперь Жанна интервьюировала Ларису Павловну, которая вынуждена была срочно поменять точку зрения на Пирошникова, что ей блестяще удалось, а потому наш герой предстал в ее мемуарах «юношей бледным со взором горящим», ищущим смысл бытия, а вовсе не алкоголиком, каким был еще вчера.

И тут перед турникетом возник настоящий юноша восемнадцати-девятнадцати лет с длинными и прямыми белыми волосами, свисающими из-под вязаной шапочки.

Глаза юноша имел голубые, а взгляд выдавал наивность на грани идиотизма. И еще – губы его были неестественно красны, будто накрашены.

«Юноша бледный со взором горящим… – вспомнилось Пирошникову. – Гей, похоже».

– Мне нужен Владимир Пирошников, – проговорил он, отвечая на немой вопрос Ларисы Павловны.

– По какому делу? – нелюбезно спросила та.

– Пустите молодого человека, – распорядился Пирошников, не дождавшись ответа юноши.

Ларису Павловну перекосило от такой вольности, но она сдержалась, помня о телевидении, которое уже устремило камеры на эту сцену.

Юноша миновал турникет и приблизился к Пирошникову.

– Что вам угодно? – спросил тот.

– Меня зовут Август, – сказал юноша тихо.

«Очень приятно. Январь», – мысленно проговорил Пирошников, но вслух произнес:

– Я Пирошников. Слушаю…

– Я хочу учиться у вас.

– Вот как? Чему же?

– Силлаботоническим практикам.

«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», – продолжил мысленный комментарий Пирошников.

– Но я не обучаю этому, – сказал он.

– Я заплачу, – умоляюще проговорил Август.

– Стоп, мотор! – раздался крик Жанны.

Она подскочила к Пирошникову и затараторила:

– Чудесная сцена, чудесная! Владимир Николаевич, ну давайте! Давайте сымпровизируем! Коллективная медитация. Как там у вас? Мо-кузэй, да? Чудесная будет концовка!

– Вы уверены? – спросил Пирошников.

Он почувствовал злость и внезапный кураж, типа «море по колено».

– О'кей, – сказал он и захлопал в ладоши. – Слушать всем! Настроиться! Гуцэ, поднимай своих!

Молдаванин поднял таджиков с пола, выстроил их в два ряда.

– Так, хор есть. Солист тоже. Слушать внимательно. Я пою блюз, сопровождая его магическим заклинанием, которое произносим хором, на выдохе… Мо-ооо! Кузэй! Понятно?

Таджики закивали, как ни странно.

– Они знают, – махнул на них рукой Гуцэ. – Они это часто поют.

В этот момент в бизнес-центр с улицы протиснулся Геннадий, обнимавший обеими руками большой белый унитаз. Он бочком прошел турникет и остановился, с недоумением наблюдая за мыльной оперой.

– Внимание! – воскликнул Пирошников и, взяв в руки гитару, ударил по струнам.

Август глядел на Пирошникова широко раскрытыми глазами, как Лазарь на Иисуса. Жанна беззвучно дирижировала операторами, показывая, куда направить камеру. Таджики были неподвижны.

Пирошников замолчал и после короткой паузы начал тихо и грозно:

– Моо-ооооо… Таджики подхватили:

– Моооооооо…

И, не дожидась Пирошникова, невероятно высокими голосами выкрикнули хором в экстазе:

– Кузэй!!!

– Кузэй! – повторили Пирошников и Август.

И вот тут тряхнуло изрядно. Судорога прошла по дому – краткая, но очень сильная, будто дом испытал оргазм. Он вздрогнул всем телом так, что упало на пол все, что стояло в вестибюле – люди, камеры, шкаф в интерьере каморки и, конечно, Геннадий с унитазом, который ударился о каменный пол вестибюля и раскололся на куски. Лишь книжная стенка чудом не развалилась да старый моряк Залман, привыкший к штормам, удержался на ногах.

– Снято! – простонала упавшая Жанна. – Благодарю всех!

10

Как это обычно случалось после подвижек с магическими заклинаниями, Пирошниковым снова овладела депрессия. Вдобавок обострились все хвори: невыносимо болело при ходьбе колено, давило в груди, щелкало в правом ухе. Впору ложиться в больницу, а не заниматься медитациями с таджикскими гастарбайтерами.

Дела стали идти из рук вон плохо. Софья Михайловна приходила в десять, молча садилась у столика, вынесенного из каморки, на котором были разложены книги, и сидела до конца рабочего дня с каменным лицом.

Книг не покупали, было не до них. Одни покупатели уже уехали, другие паковали вещи.

Залман сменил вывеску и превратился в добровольного рекламного агента. Теперь на его плакате было написано:

Почему нужно помогать добыче радия – было неясно. Но вдумываться было некому – фирмы, учреждения, магазины бежали с тонущего корабля, им было не до Поэзии.

Враждебный минус третий этаж выжидал. Бежать домочадцам было некуда, возможно, они надеялись на уменьшение арендной платы или на то, чтобы переехать повыше, в освободившиеся помещения.

Так или иначе, магазин-салон «Гелиос» становился абсолютно убыточным, и убыток этот в точности равнялся месячному окладу Софьи Михайловны, который надо было выплачивать – хочешь не хочешь. Пирошников незадолго до оргазма дома (будем называть это так) опустошил свой карман, выплатив этот невеликий оклад своей сотруднице, но надвигающийся день новой зарплаты приводил его в ужас.

От этого депрессия становилась еще сильнее. И Пирошников принял решение разрубить этот узел.

Дождавшись в очередной раз конца рабочего дня и того момента, когда отставной моряк Залман удалится со своим плакатом, он послал Серафиму в магазин, чтобы остаться с Софьей с глазу на глаз.

В вестибюле не было ни души, кроме Ларисы Павловны в будке. Она последние дни тоже была не в настроении. Быстрые перемены в бизнес-центре, наклонный пол, странные песнопения были ей явно не по душе. А все из-за причуд этого пустого старика с его надоевшими фокусами!

Справедливости ради следует сказать, что Лариса Павловна была старше Пирошникова на четыре года, однако избегала называть себя старухой.

Пирошников дождался, когда Софья уберет книги со столика, сам внес его в каморку и предложил:

– Софья Михайловна, не хотите ли чаю?

Софья насторожилась. Последнее время отношения ее с Пирошниковым были прохладны.

– Спасибо, Владимир Николаевич. Я, пожалуй, пойду.

– Я бы хотел с вами поговорить.

Софья все поняла. Лицо ее приняло выражение глубочайшей скорби, которая готова была перелиться в обиду.

– Я слушаю вас, – сказала она.

– Садитесь, – предложил ей Пирошников.

Она села, сложив руки на коленях. Пирошникову стало жаль ее. Он знал, что никого у нее нет – ни детей, ни сестер, ни братьев. Она работала с ним восемь лет.

– Софья Михайловна, вы видите, что происходит… – Пирошников обвел рукой пространство вестибюля, сильно обезображенное идущим в каморке ремонтом. Душевая кабина стояла у лестницы, новый унитаз рядом с нею, пол был весь в пыли, несмотря на то, что Серафима протирала его каждый вечер.

– Вижу, Владимир Николаевич, – обреченно кивнула она.

– Я не могу… Точнее, у нас нет… – Пирошников никак не мог построить фразу.

– Не трудитесь. Я поняла. Вы меня увольняете, – сказала она.

– Нет! – воскликнул он. – Я закрываю магазин. Он убыточен.

– Книги есть не просят. Это мне нужно иногда питаться, – горько усмехнулась она.

– Ну… Вы устроитесь… где-нибудь. Я постараюсь помочь… – неуверенно отвечал он.

– Кто же возьмет пожилую еврейку?

– Ах, бросьте! Таджиков берут, – неосторожно возразил Пирошников.

Софья оскорбилась.

– Ну, спасибо… Видимо, я за восемь лет ничего другого не заслужила.

– Простите, я хотел сказать…

– Вы уже все сказали. Благодарю.

Она поднялась со стула и удалилась, однако, не в сторону улицы, а направилась к лифту, на котором и уехала вниз.

«Пошла жаловаться Залману», – понял Пирошников.

Он откупорил бутылку и выпил бокал вина. Тут кстати вернулась Серафима с продуктами, и Пирошников принялся пересказывать ей разговор с Софьей.

– А может быть, снять какое-то помещение, и пусть она там торгует? На зарплату себе она заработает, – принялась рассуждать Серафима. – А мы здесь поживем.

– Поживем. Но с книгами. Вон какую стену построила. Как же мы без нее? – отшутился Пирошников. – Магазина не будет.

Серафима уже поняла, что Пирошников решил быть здесь до конца, почему – неизвестно. Впрочем, он и сам не мог бы объяснить, просто это был его дом, связь с ним была нерасторжима. И еще оставалась надежда, что дом выправится в конце концов, перестанет торчать нелепой кривой громадой среди ровных и ухоженных соседей.

– А вот на что нам жить – это вопрос… – заметил он.

– На мою зарплату, – мгновенно отозвалась она.

К сожалению, это предположение оказалось не очень обоснованным, как мы дальше увидим.

А пока следует рассказать, чем же завершился этот нервный вечер.

Нервным он был не только из-за неприятного разговора с Софьей Михайловной, но еще и потому, что Пирошников начал понимать, что бизнес-центра более не существует. Все уехали или вот-вот уедут, здание кренится, и публики для его выступлений более не предвидится. Он так и подумал про свои опыты – «выступления», приравняв себя к каким-нибудь фокусникам, престидижитаторам, которым требуется аудитория, а без нее они – ничто.

Но позвольте, а как же спасение собственного очага? Как быть с подвижками дома? Как уберечь его от неминуемой гибели?

Что делать, если все способы, которые он может предложить, связаны с аудиторией, народом, внимающим ему и находящимся с ним «в сношенье», по выражению Боратынского? Ведь без этих чтений, без этих «силлаботонических практик», чтоб они провалились, не сдвинется ни один кирпич!

Спасение родного очага оборачивалось необходимостью быть посмешищем – и чем смешнее, тем лучше.

А значит, и каморка эта эпатажная тоже лишается смысла. И душевая кабина под лестницей, и сортир с испанской сантехникой, и умывальник. Нет народа – нет движения, нет коллективного бессознательного. Не выть же ему с Серафимой по ночам: мооо-кузэй – в пустом вестибюле!

Оставшийся же немногочисленный народ с минус третьего этажа был почти весь в оппозиции к Пирошникову, кроме аспиранта, Дины и подводника Залмана. С такой поддержкой не то что дом – стул с места не сдвинешь!

И только он это подумал, как загудел лифт, открылись его двери, и оттуда вышли Залман с Софьей Михайловной. В руках у Залмана был плакат на швабре.

Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.

На этот раз на плакате было всего два слова:

– На что вы намекаете?! – вскинулся Пирошников.

– Я не привык намекать! – ответил моряк. – Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.

– Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!

– Антисемитизм всегда при чем, – парировал старик. – Пойдемте, Софья Михайловна, – обернулся он к ней.

И они покинули вестибюль.

11

С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка «Прогресс», каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.

Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.

– Давай, твоя мат! – напутствовал он таджиков. – Бакшиш йок!

Пирошников вынес столик за ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!

Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.

– Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!

– А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать «Мооо» – разве нет разницы?

– В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.

– Он их, и вправду, имеет.

– Вы серьезно? – удивился Браткевич.

– Почти.

– Тогда возьмите еще вот это, – и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. – Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.

Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым – вот что главное. Нежилым – значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания – ему как мертвому припарки.

И жить нельзя, и бросить невозможно…

Через несколько дней после увольнения Софьи Михайловны и демарша Залмана оба они вновь предстали перед Пирошниковым, демонстративно скучающим у столика под плакатом.

Пирошников съежился. Почему-то он предположил дурное – повестку в суд или требование денег, хотя он уже обещал Софье, когда она забирала свою сменную обувь и калькулятор, что выплатит ей все положенное.

Но дело оказалось в другом.

Поздоровавшись, Залман подошел к плакату и повернул его надписью к стене. Пирошникову пришлось встать со стула, потому что выглядело все весьма церемонно.

– Владимир Николаевич, я прошу прощения за свою эмоциональную выходку, – сказал старик. – И хотел бы вам объявить, что сделал Софье Михайловне предложение вступить со мною в законный брак.

– Вы просите благословения? – улыбаясь, спросил Пирошников.

Залман сделал паузу, как бы показывая неуместность шуток на такую важную тему.

– Нет, мы хотим пригласить вас на церемонию бракосочетания.

Софья Михайловна протянула Пирошникову пригласительный билет.

– На два лица, – сказала она.

Пирошников оценил этот жест.

– Благодарю, – кивнул он.

– И еще, Владимир Николаевич, у меня однокомнатная квартира в Купчине, вы знаете, – продолжала Софья. – Мы с Семеном Израилевичем решили жить здесь. Две комнаты все– таки… Да и архивы недалеко, где он работает. Я могла бы сдать вам свою квартиру за совершенно символическую плату. Собственно, за оплату коммунальных услуг… Не век же вам жить под лестницей.

– Спасибо… Но мы тоже решили жить здесь, – сказал он.

– Ну, как знаете.

И пожилая пара удалилась, прихватив плакат.

Таким образом, мосты были сожжены. Интересно, что Серафима не предлагала никаких вариантов переселения, поскольку пребывание Пирошникова в доме расценивала как миссию. А от миссии не уклоняются.

Однако обстановка усложнялась. С одной стороны, был закончен ремонт, и каморка обзавелась простенькой кухней и туалетом, в котором, кроме унитаза, присутствовала душевая кабина. Жить стало комфортнее, хотя по-прежнему невысокая книжная стена не могла скрыть происходящего в той половине каморки, которая была на виду. Вторая, спальная, половина под лестничным пролетом была тесна, там можно было стоять во весь рост лишь в туалете и душе, расположенных у внешней стены, а в самой спальне приходилось сгибаться в три погибели.

С другой стороны, лишилась работы Серафима.

Филиал банка был последним учреждением в доме, которое еще держалось на старом месте. Хотя было понятно, что это не может продолжаться долго. Один за другим закрывали счета фирмы и физические лица, не желавшие посещать банк с наклонным полом и видеть в вестибюле бизнес-центра ползающих по полу таджиков с кафельными плитками. Поэтому в один прекрасный день управляющий Гусарский подписал приказ о переезде. В тот же день он вызвал к себе Серафиму и предложил ей написать заявление по собственному желанию.

– А если я не напишу? – спросила она.

– Напишете. Это в ваших интересах, – отечески улыбаясь, отвечал он.

– Не понимаю.

– Поймете позже. Я все объясню Владимиру Николаевичу.

– Но вы, кажется, увольняете меня, а не его?

– Не увольняю, а прошу уйти. Но связано это с ним.

– Ну тогда объясните это ему. Я сделаю так, как он скажет.

– Договорились.

В тот же вечер Гусарский явился под лестницу, предварительно договорившись с Пирошниковым по телефону. Весь его вид и принесенные дары свидетельствовали о том, что он хочет придать разговору формат дружеского застолья. Он принес букет цветов Серафиме, торт и две бутылки хорошего марочного вина.

Подготовилась к визиту и Серафима, приготовив легкие закуски.

Как и положено в таких случаях, разговор поначалу касался незначащих мелочей: ремонтных работ, замужества Софьи Михайловны и поведения бывшего котенка Николаича, который за это время успел стать молодым котом и рвался на подвиги.

Подвиги заключались в периодических набегах на минус третий этаж, где у домочадцев жили несколько кошек. Но это было опасно, учитывая междуэтажные отношения.

– У меня есть хороший ветеринар, – сказал Гусарский.

– Пусть погуляет, – махнул рукой Пирошников.

Однако постепенно перешли к главному.

Стороны констатировали, что история дома вступает в новую фазу. С эвакуацией банка в доме оставались начальник охраны Геннадий, два вахтера и постовые у дверей каждого офисного этажа, которых пока еще не уволили, хотя делать им было нечего. На пятом этаже находилась бухгалтерия с двумя женщинами – главным бухгалтером и кассиром. Вот и все.

– Позвольте, а население подвалов! Домочадцы! – воскликнула Серафима, слушавшая разговор.

– Их куда-нибудь уберут, – сказал Гусарский.

– Это не так просто, – заметил Пирошников, вспомнив старика Залмана с его плакатами.

– Пока о них не будем. Они нам не мешают, – продолжал Гусарский.

Собственно, он предложил бизнес-план, в котором Пирошников был предпринимателем-исполнителем, а банк «Прогресс» – инвестором.

– Что же я буду предпринимать? – иронически вопросил Пирошников.

– То же, что и раньше. Читать стихи и двигать дом.

Замысел был грандиозный и совсем не такой фантастический, каким он мог бы показаться. Вот как он выглядел, по словам Гусарского.

После очистки дома банк вкладывает средства в перестройку второго этажа, где он находился, в культурно-зрелищное учреждение с большим залом на пятьсот мест и сопутствующими помещениями – фойе, гардеробом, артистическими, костюмерными. Называться это будет, положим, «Ток-шок Владимира Пирошникова»…

– Почему так? – спросил Владимир Николаевич.

– «Ток» – это от «ток-шоу», а «шок», потому что зрители будут испытывать шок.

У Гусарского все было продумано.

Он возмечтал пустить на конвейер вечера типа «силлаботонических практик», естественно, продумав режиссуру, используя всевозможные световые эффекты и музыку. И конечно, в конце представления зал должно тряхнуть, не без этого.

За это, собственно, и будут платить.

– А вы не боитесь, что может так тряхнуть, что никто костей не соберет? – мрачно спросил Пирошников.

Гусарский рассмеялся.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Вы подправите методику и сценарий, чтобы обойтись без жертв. Но тряхнуть должно сильно! Эффект землетрясения. Многим хотелось бы его испытать, не правда ли? Но с гарантией, что останешься жив.

– Дом может рухнуть.

– Ну, дом – это по вашей части. Договаривайтесь с ним сами… Впрочем, если эстрадный вариант вас не устраивает, то можно организовать настоящее телевизионное шоу с обсуждением проблемы дома и как его обустроить. Типа «К барьеру» или «Картина маслом». Но это менее прибыльно.

В планах Гусарского нашли себе место и издательство литературы соответствующего направления, и курсы молодых экстрасенсов, и майки с символикой…

– Я понял ваше предложение, – сказал Пирошников. – Но скажите, при чем здесь Серафима? Почему вы предложили ей уйти?

– Чистая тактика! Поверьте, я высоко ценю Серафиму Степановну как работника. Но я хотел бы полностью исключить коррупционную составляющую, как это нынче называют.

Отвечая на недоумения Пирошникова и Серафимы, управляющий объяснил, что в банке «Прогресс» большим пакетом акций владеет государство и всякое участие банка в бизнесе проходит особый контроль. И если обнаружится, что в банке работает жена человека, получившего льготный кредит, например…

– Но я не жена! – воскликнула Серафима.

– Серафима Степановна, шила в мешке не утавишь. Уже сейчас все знают, а когда ваш муж станет всероссийской звездой? А?

– Не хватало мне на старости лет стать звездой, – грустно заметил Пирошников. – Впрочем, спасибо. Мы подумаем.

Он так и сказал – «мы».

Уходя, Гусарский попросил Пирошникова устроить для банка еще один вечер поэзии, подобный «практикам». И даже обещал оплатить выступление.

– Соберемся здесь, если не возражаете, в холле. Сотрудников у меня пятьдесят человек, все придут, я гарантирую. Но уже после переезда.

– Боитесь, что дом не устоит? – усмехнулся Пирошников. – За деньги он не пляшет.

12

Через три дня после того, как банк покинул помещения на втором этаже, состоялось обещанное выступление.

Народу собралось больше, чем ожидал Пирошников. Весь первый пролет лестницы был заполнен, публика сидела даже на полу вестибюля, а зрители-домочадцы пришли со своими стульями.

Явилась и так называемая «Подземная Рада» во главе с Данилюком, как сообщил Пирошникову Геннадий, имевший точные сведения о составе этой самой Рады. Гусарский сидел на почетном месте в первом ряду, а Серафима устроилась сбоку на книжных пачках.

Пришли и Залмаи с Софьей, и Дина. Не было лишь Браткевича, да и то по уважительной причине: аспирант в подземелье следил за стрелками приборов, еще раз напомнив Пирошникову, чтобы тот не забыл включить диктофон.

Подошел и бледный юноша Август с горящим взором и пристроился ближе всех к Пирошникову, прямо на полу, как на квартирнике подпольного рокера.

Пирошников стоял у стены, перед ним находился тот же столик с книгами, в которых заранее были сделаны закладки. На этот раз он не надеялся только на свою память. Цитация предполагалась обширная.

– Дамы и господа, – начал Пирошников, дождавшись тишины, – сегодня я хотел бы сказать о предмете, который занимает меня всю жизнь, о чуде, которому я не перестаю удивляться, о радости, которую доставляет мне это чудо – чудо Русской Поэзии! Оно является порождением другого чуда, данного нам Богом, – Русского Языка – и с наибольшей силой доказывает существование этого Чуда. И если угодно – существование Бога…

На такой высокой ноте он начал – сразу, без разбега, объявил о божественном происхождении Поэзии и тут же перешел к Пушкину как главному и бесспорному для него аргументу. Пушкин, кстати, прекрасно понимал происхождение «божественного глагола» и всю подчиненность поэта Богу и даже его ангелам, как это явствует из встречи с шестикрылым серафимом.

Пирошников не часто говорил о Поэзии всерьез, слишком волнующа была для него тема. Он часто предпочитал иронизировать, пародировать собственные чувства, иначе голос начинал дрожать, а глаза влажнели. И сейчас он ждал, когда внутренний бесенок пошлет ему спасительную насмешку – и дальше все покатится на легкой улыбке и к удовольствию слушателей.

Но такого момента не наступало.

Он едва вытянул отрывок из «Медного всадника», и ему пришлось сделать передышку на эпиграммах, чтобы придти в себя, но дальше следовала лирика.

Почему это его так волновало? И что именно? Звуки, набор странных значков на бумаге?

Что же такого отвратительного было в жизни поэта, о чем он не мог вспоминать без трепета и проклятий? Что отвратительного было в жизни Пирошникова?

По совести сказать – ничего особенного. Но именно совесть говорила иначе – и заставляла лить слезы.

Он говорил, читал стихи, вглядывался в лица и чувствовал, что в груди нарастает знакомое теснение, предшествующее боли. Он взглянул на Серафиму, и этого взгляда было достаточно, чтобы она все поняла, напряглась и уже не могла воспринимать стихи, а лишь следила за ним, за его голосом и руками.

Он будто передал ей частицу своего беспокойства, и это ему помогло. Он перешел к Тютчеву, почитал любимое стихотворение Блока – «Когда в листве сырой и ржавой…» – и добрался до Ахматовой.

Это не был обзор русской поэзии. Получался обзор собственной жизни, но об этом никто не догадывался. Никто, кроме Серафимы.

…Пирошников сделал паузу. Ему вдруг показалось, что у него кружится голова и пол плывет под ногами. Он оглядел аудиторию. Взгляды были устремлены на него, но в них читалось разное. Молодые внимали с живым интересом, а те, что постарше, скучали. Гусарский в первом ряду кивал одобрительно, а за ним сидела троица домочадцев – Данилюк в центре, а по бокам два мужика. Один был особенно выразителен – туиая толстая харя с заплывшими глазками, которыми он буквально сверлил Пирошникова, как бы говоря: «Болтай, болтай, скоро мы до тебя доберемся…»

«Выкозиков…» – вспомнилась ему фамилия. Несомненно, это был он.

Внезапно Гусарский, запоздало решив, что Пирошников закончил, зааплодировал и его служащие подхватили.

Но Пирошников поднял руку.

– Сейчас, еще одна минута… Итак, белая стая стихов. Кто эти птицы? Журавли? Лебеди? Или это вовсе не птицы?..

Перед ним возникло медленное кружение белых птиц на фоне бездонной пропасти. И пол снова поплыл.

– Я сяду, – сказал он, опускаясь на стул. – Извините.

Гусарский понял, что Пирошникову стало худо – может,

сердце или давление, – но заканчивать мероприятие по плану было необходимо.

Он встал, повернулся лицом к зрителям и провозгласил:

– А теперь, друзья, в доброй старой традиции силлаботонических практик проведем сеанс медитации. Вспомните, как мы репетировали! Приготовиться… Мооооооо!..

И публика грянула:

– Кузэй!

И в тот же миг дом будто припал на колено. Словно подломилась подпорка левого переднего угла и этот угол сместился сантиметров на тридцать вниз с каким-то непонятным чавканьем. И вместе с ним, естественно, сместился весь пол, приобретя наклон не только по продольной оси здания, но и по поперечной.

Общий вскрик ужаса сопроводил подвижку.

– Всем покинуть помещение! – не растерялся Гусарский.

И первым кинулся к турникету.

Возникла суматоха, столпотворение, кто-то кинулся вниз – спасать своих домочадцев, но больше подвижек не было, и все благополучно просочились сквозь турникет на улицу.

Вышел туда и Пирошников, поддерживаемый под руку Серафимой. Она с тревогой заглядывала ему в лицо, стараясь понять, насколько серьезен приступ.

Посреди проезжей части темной улицы стояла толпа участников медитации и, задрав головы, смотрела на дом. Пирошников тоже поднял голову.

Дом все еще напоминал корабль, взбирающийся на волну, но теперь это был корабль, получивший пробоину в левый борт, ближе к носу. Он весьма ощутимо заваливался влево.

Из подъезда выскочил Максим Браткевич с рулоном самописца, на котором запечатлена была какая-то кривая типа электрокардиограммы.

– Что вы наделали! – кинулся он к Пирошникову. – Дайте диктофон!

Пирошников молча протянул ему диктофон.

– Дом практически выправился. Тихо, плавно… По поперечной оси. Дошел до вертикали. И тут случился скачок вниз. Что вы сказали?

– Спросите у них, – указал на толпу Пирошников.

– Максим, потом, потом… – прервала его Серафима. Но толпа слышала весь разговор и начала надвигаться, беря Пирошникова в плотное кольцо. Служащих банка было немного среди них, вопрос волновал домочадцев.

Геннадий протиснулся сквозь толпу и встал рядом с Пирошниковым, давая понять, что он его в обиду не даст. Серафима теснее прижалась к Пирошникову, не переставая поддерживать под локоть.

В первом ряду стояла Подземная Рада – три идейных богатыря, представители разъяренной общественности. Это был созданный Данилюком неформальный орган власти минус третьего этажа. Из-за плеча Выкозикова выглядывал юноша Август.

– По какому праву… – начал мордастый, которого Пирошников определил как Выкозикова.

Угрюмый тип рядом с ним, отличавшийся развитой нижней челюстью, подхватил:

– И на каком основании…

– Вы покушаетесь… – ввел в оборот деяние Пирошникова Данилюк.

– На жизнь и здоровье граждан?! – закончили они хором.

«Спелись… – подумал Пирошников. – Наверное, тоже репетировали…»

Им овладело праведное бешенство – состояние, в котором он способен был огрызаться.

– С кем имею честь? – возвысил он голос.

– Ви мене бачили, – сказал Данилюк.

– Нифонт Выкозиков, музыкальный работник, – представился мордастый.

– Даниил Сатрап, – хищно блеснув глазом, произнес третий.

– Это должность или профессия? – дерзко пошутил Пирошников.

По тяжелому взгляду Сатрапа он понял, что нажил себе злейшего врага.

– Це призвище, – пояснил Данилюк.

– Нет уж, дорогой Иван Тарасович, это не прозвище! Это моя фамилия, данная мне предками! – заявил Сатрап довольно резко.

– Фамилия, конечно! Це ж я на мове, – успокоил его Данилюк.

Эта лингвистическая путаница несколько отдалила Раду от основного вопроса и дала Пирошникову время придумать ответ.

– Все согласовано с властями. Проводятся исследования, вы видите, – кивнул он на аспиранта с рулоном осциллограммы. – Обращайтесь в Смольный.

В это время из подъезда выбежала наспех одетая мадам Данилюк с криком:

– Рятуйте, трубу прорвало!

Домочадцы бросились к родным очагам. Пирошников успел заметить, как председатель Рады, подхватив под руку Августа, буквально поволок его с собою в дом. Впрочем, юноша не упирался.

Геннадий достал телефон и принялся вызывать аварийную службу, в то время как управляющий Гусарский спешно уводил свой отряд операционистов в хитросплетение темных улиц Петроградской стороны.

13

Дом опустел. Ветер гулял по пустым коридорам, хлопали двери и ставни, капала в туалетах вода – все было слышно, и во всем была тоска одичалости.

Лишь минус третий жил обычной жизнью, не замечая перемен наверху. После изгнания Пирошникова и ремонта трубы, лопнувшей при последней подвижке, жизнь вернулась в свое русло, но почему-то утратила смысл.

Нависшая над домочадцами пустота в семь этажей, включая два минусовых, неприятно сказывалась на психике людей. Домочадцы чувствовали себя покинутыми.

В этих условиях Пирошников с Серафимой, продолжавшие жить в благоустроенной каморке под лестницей с открытым входом, обозначенном книжными пачками, вызывали все большее раздражение. Да и понятно, все беды в доме за последние месяцы связывались с этим безобидным с виду седым любителем поэзии, а его связь с молодой дамой попирала общественную мораль.

Справедливости ради следует сказать, что мораль попиралась очень осторожно и не часто, со всеми возможными предосторожностями, глубоко под лестницей, ночью.

Поэзию тоже возненавидели на всякий случай. И совершенно перестали покупать.

Посему Пирошников с Серафимой часто предавались безделью, совершенно открыто играя в «подкидного» двое на двое с четой Залманов, которые хотя и оформили отношения официально, тоже не пользовалась доверием домочадцев.

Управляющий «де факто» Геннадий тщетно пытался поддерживать трудовую дисциплину охранников, рассылая их по утрам проветривать помещения, после чего найти их в пустых коридорах и комнатах уже было невозможно. Он же поддерживал связь с миром через Интернет, потому что Пирошников с Серафимой совершенно потеряли интерес к жизни за пределами турникета, как бы выжидая нового поворота судьбы.

– Стагнация! – провозгласил однажды Геннадий, вычитав это слово в Интернете.

– Вы совершенно напрасно засоряете русский язык, молодой человек! – сделал ему замечание Залман, раздавая карты. – Есть прекрасное слово «застой».

– Один фиг, – безмятежно заметил Геннадий.

– Дурдом, – внесла свое предложение Лариса Павловна, которой по долгу службы приходилось быть в курсе всех разговоров.

Поворот судьбы должен был случиться, потому что дальше так продолжаться не могло. Поток арендных поступлений в бухгалтерию бизнес-центра превратился в тоненький ручеек, текущий с минус третьего этажа. Он далеко не покрывал расходы на коммунальные платежи и охрану. Потенциальные арендаторы заходили в здание не дальше вестибюля и замирали на наклонном полу в странной позе, как бы делая выбор между двумя вертикалями – гравитационной и местной, определяемой домом. После чего уходили.

Для Пирошникова во всем этом имелся маленький плюс – на этом наклонном полу хромали все, поэтому его хромота была практически незаметна.

Предвестником поворота судьбы стало появление Даниила Сатрапа с бумагой.

Он оказался сослуживцем Данилюка, то есть работником прокуратуры, и явился, чтобы известить Геннадия о том, что прокуратурой произведена проверка, которая показала, что никаких разрешений со стороны Комитета по строительству, а также других органов исполнительной власти на проведение каких-либо исследований и экспериментов в бизнес-центре «Петропавловский» не существует.

После чего Сатрап перешел к Пирошникову и объявил тому, что прокуратурой Петроградского района против Пирошникова Владимира Николаевича возбуждено уголовное дело по факту вандализма и покушения на жизнь и здоровье двух и более человек.

Даниил Сатрап не был домочадцем, потому ему и поручили вести это дело, тогда как Иван Тарасович Данилюк, его коллега, перешел в разряд потерпевших и следствие вести не мог.

Произнеся официальный текст, Сатрап сладострастно улыбнулся, вручая бумагу. Пирошников заметил, что у него одно веко приспущено, как шторка. Вообще же он был похож на Щелкунчика со своею нижней челюстью.

– И что из этого следует? – спросил Пирошников.

– Ничего. Пока ничего. От возбужденного дела до осужденного преступника есть небольшая дистанция. Мы постараемся ее сократить.

Само собой разумеется, что оба слова – «возбужденного» и «осужденного» – он произнес с ударением на «у», как и положено прокурорским.

Прокурор Сатрап удалился, и в вестибюле повисла тишина. Нарушила ее Лариса Павловна, которая повторила фразу, которую слышали уже неоднократно:

– Надо звонить в Лондон.

– В Лондоне знают, – нехотя возразил Геннадий.

– Если знают, то почему ничего не делают?

– Откуда вы взяли! И потом – что вы предлагаете сделать? – Геннадий сделал обобщающий жест, объединивший пространство, время и материю.

– Убрать это безобразие! – указала на уголок Пирошникова вахтерша.

– И что дальше?

– Сносить надо дом! Сно-сить! – вдруг вступил Залман и резко хлопнул колодой карт по столику.

– Ну почему же сразу сносить… – нерешительно возразил Пирошников.

– Если вы, уважаемый Владимир Николаевич, не можете его выправить, то его следует снести. Снести! – Залману понравилось это слово, он с удовольствием его повторял.

– Ну как я один?.. – уныло проговорил Пирошников.

– Почему один? Ветераны помогут.

Пирошников представил толпу ветеранов, сносящих дом под звон медалей и орденов на своих тужурках. Получилось похоже на фильм «Падение Берлина».

– Да, правда… Давайте всех их позовем… – совсем слабым голосом предложил Пирошников.

Серафима опять давилась от смеха, наблюдая очередное представление Пирошникова.

– Я могу организовать, – солидно проговорил Залман. – Только чтобы без всяких ваших эзотерических штук!

– Что вы имеете в виду?

– Ну, эти ваши… мооо-кузэй! Никаких мооо-кузэй!

– Помилуйте, но как же без них! А кто будет двигать дом? Ветераны? Руками? – возмутился Пирошников.

– Я организую самосвал, – защищался Залман.

– Ага. И подводную лодку не забудьте!

– Владимир Николаевич… – укоризненно проговорила Софья.

– Простите. Шучу. Ну, не знаю я. Ничего не могу предложить, – признался Пирошников.

Геннадию наскучил этот разговор, он скрылся в лифте и уехал куда-то вверх.

Компания продолжила карточную игру до возвращения Геннадия. Вернулся он через час и, выйдя из лифта, сразу обратился к Пирошникову:

– Вас вызывает собственник дома, Джабраил!

– В Лондон? – невозмутимо переспросил Пирошников.

– Нет. Сам сюда прилетит.

– Жаль. И когда же?

– Завтра.

– Ну, слава Богу! Хоть хозяин приедет, – вздохнула из будки Лариса Павловна. – Дом без хозяина не стоит.

Чем-то старым повеяло, фольклорным. «Вот приедет барин, барин нас рассудит…» С тою только разницей, что барин ожидался кавказской национальности и довольно молодой. Геннадий сказал, что Джабраилу тридцать два года.

На следующий день с утра стали заметны признаки приближения Хозяина. С восьми часов взвод уборщиц под предводительством Геннадия отправился на крышу, где располагалась резиденция, чтобы навести там порядок. Через час прибыли повара с продуктами и официанты, призванные оживить кухню и столовую. Охранники облачились в униформу и стояли на каждой лестничной площадке. Домочадцев с минус третьего впускали и выпускали на улицу через запасной пожарный выходы.

Увидя все эти приготовления, Пирошников дрогнул. Улучив минутку, он обратился к Геннадию:

– Может, убрать мое хозяйство с глаз долой? – указал он на свое гнездышко в вестибюле.

Геннадий подумал.

– Нет. Хозяин приказал обеспечить комфорт. Мы обеспечили. Пусть видит.

Пирошников вновь облачился в костюм с галстуком– бабочкой, сходил в газетный киоск, купил журнал «Сноб» и уселся с ним на видном месте при входе в свое жилище.

Серафима неожиданно проявила строптивость. Она заявила, что не желает участвовать в показухе, и отправилась в кино.

Геннадий то и дело прикладывал к уху телефон, отслеживая перемещения Хозяина. Была уже середина дня.

Наконец он сообщил:

– Едет из «Пулкова».

Через полчаса распахнулись двери, и в холл стремительно вошла группа молодых людей из семи человек. Все были одеты одинаково – в черные плащи с шелковыми шарфами, остроносые лаковые ботинки и темные узкие брюки в полоску. Но самое главное состояло в том, что они были похожи, как близнецы – все на одно лицо. Они прошествовали через турникет ровным строем и скрылись в лифте.

Лифт вознесся вверх.

Пирошников оторвался от журнала и проводил их глазами.

– Охрана? – спросил он.

– Да. Шестеро – охрана. Но седьмой – Джабраил, – ответил Геннадий.

– Который из них? – удивился Пирошников.

– Фиг его знает… Это его ноу-хау. Подбирает охрану по своему подобию и одевает так же. Чтобы запутать врагов.

– А как же ты его отличаешь?

– По кабинету. Тот, кто в кабинете сидит – Джабраил. Не ошибешься. Остальные в других местах.

У Геннадия запищал телефон.

– Вызывает… – сказал он, посмотрев на дисплей. – Да, слушаю. Есть, – сказал он в трубку и тоже исчез в лифте.

Пирошников остался ждать, когда его тоже позовут наверх, размышляя о том, как забавно выглядела бы его охрана, если бы она у него была и подбиралась по принципу Джабраила. Семь прихрамывающих жизнерадостных старичков напомнили ему диснеевских гномов. Но где же Белоснежка?

Геннадий позвонил через час и пригласил:

– Джабраил вас ждет. Шестой этаж.

Пирошников посмотрелся в зеркало. Там он обнаружил пожилого джентльмена в костюме с галстуком «бабочка», который придавал джентльмену слегка анекдотический вид по здешним понятиям, но был вполне естественен для жителя Лондона.

Пирошников вошел в лифт и через минуту вышел из него на шестом этаже, который оказался крышей здания, приспособленной под резиденцию хозяина.

Наконец он понял, как устроена эта резиденция. Видимая снизу часть была верхом стеклянного купола, накрывавшего находящиеся внутри сооружения – апартаменты хозяина и зону рекреации, где располагались бассейн с сауной и помещения для отдыха с музыкальными аппаратами, телевизорами, биллиардным столом.

В эту зону и попадал посетитель, приезжавший на лифте. Здесь Пирошникова ждал Геннадий, который по случаю официального визита Хозяина тоже был одет в униформу – нечто среднее между офицерским френчем и костюмом швейцара.

Пирошникову показалось, что Геннадий за этот час как-то изменился. Он сухо и официально кивнул Пирошникову и указал, куда идти.

Они прошли вдоль бассейна по резиновой дорожке ко входу в апартаменты. Вода в бассейне была голубая, но картину очень портила наклоненная поверхность воды, точнее, поверхность– то наклонена не была, это стенки бассейна отклонялись от вертикали.

Геннадий открыл дверь и пропустил Пирошникова. Они прошли по коридору, куда выходили еще несколько дверей, и вошли в кабинет.

Хозяин сидел за письменным столом и разглядывал что-то в ноутбуке. Обстановка была богатая, но без излишней роскоши. Увидев гостя, Джабраил поднялся и пошел ему навстречу. Они с Пирошниковым обменялись рукопожатием и приветствиями.

– Геннадий, ты пока свободен. Я вызову, – обратился к помощнику Джабраил.

Геннадий молча кивнул и вышел из кабинета.

Некоторое время Джабраил разглядывал гостя, доброжелательно улыбаясь. Пирошников отметил про себя, что если бы этот молодой человек встретился ему где-то случайно, то он произвел бы весьма приятное впечатление. Джабраил был изящен, строен, двигался с кошачьей мягкостью, с лица его не сходила располагающая улыбка.

Но сейчас Пирошникову приходилось быть настороже, поскольку намерения Джабраила были совершенно неизвестны.

Джабраил жестом пригласил гостя сесть. Пирошников выбрал кожаное кресло – одно из нескольких, окружавших стеклянный низкий стол внушительных размеров, на котором лежали какие-то бумаги. Хозяин уселся напротив и закурил, предварительно испросив согласия Пирошникова.

Он, словно умелый лицедей, держал паузу, продолжая изучать Пирошникова.

Наконец откинулся на спинку кресла и начал говорить.

– Владимир Николаевич, я о вас все знаю. Вам обо мне знать не требуется, это ни к чему. Позвольте мне сразу перейти к делу.

Пирошников позволил, отметив про себя, что Джабраил говорит по-русски совершенно чисто и даже наслаждается этой чистотой и правильностью речи. Ни благоприобретенного английского акцента, ни родного акцента уроженца Кавказа в его речи слышно не было.

– Я далек от того, чтобы винить вас в том, что произошло и продолжает происходить с моим… точнее, с нашим домом. Но нужно принимать какие-то меры…

– Я постараюсь… – вставил Пирошников, с неудовольствием заметив слегка подобострастный тон своей реплики.

Джабраил улыбнулся.

– Я думаю, вам ничего иного не останется, как постараться. Очень постараться. Потому что я принял решение отдать эту собственность вам.

– Как? – не понял Пирошников.

– Очень просто. Видите эту зажигалку? – Он поднял со стола массивную зажигалку Zippo, украшенную бриллиантом. – Я ее вам дарю на память о нашей встрече.

Он протянул зажигалку Пирошникову. Тот неуверенно ее принял.

– Вот также я дарю вам мой дом со всем содержимым, включая этот кабинет, и бассейн, и столовую, и все финансовые документы, и персонал, если у него не будет возражений. За исключением арендаторов. С ними вы будете договариваться сами… Вот дарственные документы.

Он указал на лежащие перед ним бумаги и снова замолчал, любуясь произведенным эффектом.

Многолетняя привычка Пирошникова наблюдать за любой ситуацией со своим участием со стороны не позволила ему действовать пошлым образом, издавая невнятные восклицания, хватаясь за грудь и ища слова благодарности.

Он тоже сделал паузу, как бы обдумывая предложение, а потом сказал:

– А если я откажусь?

По лицу Джабраила Пирошников понял, что тот доволен таким ответом. Партнеры оказались достойны друг друга.

– Тогда я буду вынужден выселить оставшихся арендаторов, снести этот дом, заказать новый проект, потом строительство… Долго и дорого.

– Почему вы хотите отдать дом мне, если на то пошло?

– А кому? Вы один можете выправить его. В нынешнем состоянии привлечь арендаторов почти невозможно, значит, нужно непрерывно тратить деньги на содержание дома…

– А если мне не удастся этого сделать? Или удастся, но не сразу?

– Я буду следить за финансовым состоянием объекта. Геннадий посылает мне бухгалтерские отчеты, я гашу долги… В разумных пределах. Я полагаю, что с вашей стороны злоупотреблений не будет.

– Спасибо, – кивнул Пирошников. – Можете быть уверены.

Собственно, тут только до него начало доходить, что речь идет не о зажигалке, а об огромном старом доме, практически пустом, с тремя подземными этажами, с полутора сотнями жильцов, живущих на глубине десяти метров, – доме, который погружается в землю, заваливаясь при этом набок.

И этот дом надо спасать, налаживать в нем быт, находить средства к существованию.

– Значит, по рукам? – спросил Джабраил.

Но Пирошников колебался.

– Знаете, я привык искать истинные причины событий, – ответил он. – Если я их не понимаю, я не знаю, зачем мне в них участвовать. Вы предлагаете революцию, смену власти. Я не понимаю причины… Вы же знаете, что я не владею методикой управления подвижками дома. И исследования Браткевича тоже пока ничего не дали. Зачем вы отдаете дом мне, вместо того чтобы просто назначить «де юре» управляющим Геннадия, который и так является им «де факто»?

Джабраил затянулся, выдохнул дым и хитровато взглянул на Пирошникова.

– А вы сами не догадываетесь?

– Нет.

– Дело в том… Геннадий – отличный работник, я его ценю. Но что бы он ни делал, ни говорил, ни думал… как бы ни изворачивался… дом не сдвинется ни на миллиметр. А на ваши движения души он почему-то реагирует.

– Но я же говорил… Это неуправляемо.

– И прекрасно. Это меня устраивает. Считайте, что я хочу посмотреть, что будет. Я историк. Я закончил Московский университет, сейчас учусь в Оксфорде. Моя специализация – новейшая история России… Если хотите, я ставлю эксперимент.

– А я и все арендаторы – подопытные кролики?

– Да. Впрочем, мы все подопытные кролики. Итак?

Джабраил достал из кармана пиджака связку ключей и протянул на ладони Пирошникову.

И Пирошников их взял.

(окончание следует)