Полдень, XXII век

ТОМЛЕНИЕ ДУХА

Когда ранним утром Поль Гнедых вступил на улицы фермы «Волга-Единорог», люди подолгу глядели ему вслед. Поль был нарочито небрит и бос. На плече он нес суковатую дубину, на конце которой болтались связанные бечевкой пыльные ботинки. Возле решетчатой башни микропогодной установки за Полем увязался кибердворник. За ажурной изгородью одного из домиков раздался многоголосый смех, и хорошенькая девушка, стоявшая на крыльце с полотенцем в руках, осведомилась на всю улицу: «От святых мест бредете, странничек?» Сейчас же с другой стороны улицы послышался вопрос: «А нет ли опиума для народа?» Затея удавалась на славу. Поль приосанился и громко запел:

В изумленной тишине раздался испуганный голос: «Что это он?» Тогда Поль остановился, отпихнул ногой кибера и спросил в пространство:

– Не знает ли кто, где здесь найти Александра Костылина?

Несколько голосов вперебой объяснили, что Саша сейчас, скорее всего, в лаборатории, во-он в том здании.

– Ошую, – добавил одинокий голос после короткой паузы.

Поль вежливо поблагодарил и двинулся дальше. Здание лаборатории было низкое, круглое, голубого цвета. В дверях стоял, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки, белобрысый веснушчатый юноша в белом халате. Поль поднялся по ступенькам и остановился. Белобрысый юноша глядел на него безмятежно.

– Могу я видеть Костылина? – спросил Поль.

Юноша провел глазами по Полю, заглянул через его плечо на ботинки, посмотрел на кибердворника, который покачивался ступенькой ниже Поля, жаждуще растопырив манипуляторы, и, слегка повернув голову, позвал негромко:

– Саша, а Саша! Выйди на минутку. К тебе здесь какой-то потерпевший.

– Пусть зайдет, – пророкотал из недр лаборатории знакомый бас.

Белобрысый юноша снова оглядел Поля.

– Ему нельзя, – сказал он. – Он сильно септический.

– Так продезинфицируй его, – донеслось из лаборатории. – Я с удовольствием подожду.

– Долго же тебе придется… – начал юноша.

И тут Поль жалобно воззвал:

– Виу, Саша! Это же я, твой Полли!

В лаборатории что-то с громом упало, из дверей пахнуло прохладным воздухом, как из тоннеля метро, белобрысого юношу отнесло в сторону, и на пороге возник Александр Костылин, огромный, широкий, в гигантском белом халате. Руки его с растопыренными пальцами были чем-то густо смазаны, и он держал их в стороны, как хирург во время операции.

– Виу, Полли! – заорал он, и ополоумевший кибердворник скатился с крыльца и опрометью кинулся вдоль улицы.

Поль бросил свою дубину и беззаветно ринулся в объятия белого халата. Кости его хрустнули. «Вот тут мне и конец», – подумал он и просипел:

– Прощай… Саша… милый…

– Полли… Маленький Полли! – басисто ворковал Костылин, тиская Поля локтями. – До чего же здорово, что ты здесь!

Поль боролся, как лев, и ему наконец удалось освободиться. Белобрысый юноша, со страхом следивший за сценой встречи, облегченно вздохнул, подобрал дубину с ботинками и подал ее Полю.

– Ну как ты? – спросил Костылин, улыбаясь во весь рот.

– Ничего, спасибо, – сказал Поль. – Жив.

– А мы здесь, как видишь, крестьянствуем, – сказал Костылин. – Кормим вас, дармоедов…

– Вид у тебя очень внушительный, – сказал Поль.

Костылин посмотрел на свои руки.

– Да, – сказал он, – я забыл. – Он повернулся к белобрысому юноше. – Федя, докончи уж сам. Видишь, ко мне Полли приехал. Маленький Либер Полли.

– А может быть, все-таки плюнем? – сказал белобрысый Федя. – Ясно ведь, что не получается.

– Нет, надо закончить, – сказал Костылин. – Ты уж закончи, пожалуйста.

– Ладно, – неохотно сказал Федя и ушел в лабораторию.

Костылин схватил Поля за плечи и с расстояния вытянутой руки принялся его осматривать.

– Ну ничуть не вырос! – сказал он нежно. – Корма у вас там плохие, что ли?.. Постой-ка… – Он озабоченно нахмурился: – У тебя что, птерокар сломался? Что это за вид?

Поль довольно ухмыльнулся.

– Нет, – сказал он. – Я играю в странника. Я иду от самой Большой Дороги.

– Ого! – На лице Костылина изобразилось привычное уважение. – Триста километров! И как?

– Отлично, – сказал Поль. – Только вот ванну бы. И переодеться.

Костылин счастливо улыбнулся и поволок Поля с крыльца.

– Пойдем, – сказал он. – Сейчас тебе все будет. И ванна, и молочко…

Он шагал посредине улицы, волоча за собой спотыкающегося Поля, и приговаривал, размахивая дубинкой с ботинками:

– …и чистая рубаха… и целые штаны… и массаж… и ионный душик… и раз-два по шее за то, что не писал… и привет от Атоса… и два письма от учителя…

– Да ну! Вот здорово! – восклицал Поль. – Это здорово!

– Да-да, все будет… И про блуждающие огни… Помнишь блуждающие огни?.. И как я чуть не женился… И как я по тебе соскучился…

На ферме начинался рабочий день. Улица была полна народу, ребят и девушек, одетых очень пестро и незамысловато. Перед Костылиным и Полем народ в веселом изумлении расступался. Слышались возгласы:

– Странника ведут!

– На вивисекцию, болезного!

– Это новый гибрид?

– Саша, погоди, дай посмотреть!

По толпе распространился слух, что ночью близ лаборатории Костылина сел второй «Таймыр».

– Восемнадцатого века, – уверял кто-то. – А экипаж раздают сотрудникам на предмет сравнительной анатомии.

Костылин отмахивался дубиной, а Поль весело скалил зубы.

– Люблю гласность, – приговаривал он.

В толпе прекрасными голосами пели: «Не страшны мне, молодцу, ни стужа, ни мороз…»

…Странник Поль сидел на широкой деревянной скамье за широким деревянным столом в кустах смородины. Утреннее солнце приятно обжигало его стерильно чистую спину. Поль блаженствовал. В руке у него была громадная кружка с клюквенным морсом. Напротив сидел и умиленно глядел на него Александр Костылин, тоже голый по пояс и с мокрыми волосами.

– Я всегда утверждал, что Атос – великий человек, – говорил Поль, делая широкие движения кружкой. – У него была самая ясная голова, и он лучше всех нас знал, чего он хочет.

– Э, нет, – сказал Костылин ласково. – Лучше всех видел цель Капитан. И шел самой прямой дорогой.

Поль отхлебнул из кружки и подумал.

– Пожалуй, – сказал он. – Капитан хотел быть звездолетчиком, и он стал звездолетчиком.

– Ага, – сказал Костылин. – А Атос все-таки больше биолог, чем звездолетчик.

– Зато какой биолог! – Поль поднял палец. – Честное слово, я хвастаюсь, что дружил с ним в школе.

– Я тоже хвастаюсь, – согласился Костылин. – Но подожди пяток лет, и мы будем хвастаться дружбой с Капитаном.

– Да, – сказал Поль. – А вот я мотаюсь, как жесть на ветру. Все хочется попробовать. Ты вот ругался, что я не пишу. – Он со вздохом поставил кружку. – Не могу я писать, когда чем-нибудь занят. Неинтересно мне писать. Пока работаешь над темой, неинтересно писать, потому что все впереди. А когда кончаешь – неинтересно писать, потому что все позади… И не знаешь, что впереди. Знаешь, Лин, у меня все как-то по-дурацки получается. Вот я четыре года работал по теоретической сервомеханике. Мы вдвоем с одной девчонкой решали проблему Чеботарева – помнишь, нам учитель рассказывал? Решили, построили два очень хороших регулятора… В девчонку эту я несчастным образом влюбился… А потом все кончилось и… все кончилось.

– То есть вы не поженились? – сочувственно сказал Лин.

– Да не в этом дело. Просто у других людей, когда они работают, всегда возникают какие-то новые идеи, а у меня нет. Работа кончена, и больше мне неинтересно. За эти десять лет я переменил четыре специальности. А сейчас опять без идей. Дай, думаю, разыщу Сашку…

– Правильно! – басом сказал Лин. – Я тебе дам двадцать идей!

– Дай, – вяло сказал Поль. Он помрачнел и погрузил нос в кружку.

Лин с задумчивым интересом смотрел на него.

– Не заняться ли тебе эндокринологией? – предложил он.

– Можно эндокринологией, – сказал Поль. – Только слово уж очень трудное. И вообще, все эти идеи – сплошное томление духа.

Лин вдруг сказал вне видимой связи с предыдущим:

– Я скоро женюсь.

– Здорово! – сказал Поль печально. – Только не надо мне рассказывать скучными словами о своей счастливой любви. – Он оживился. – Счастливая любовь вообще скучна, – заявил он. – Это понимали еще древние. Никакого настоящего мастера идея счастливой любви не привлекала. Несчастная любовь всегда была самоцелью великих произведений, а счастливая в лучшем случае – фоном.

Лин с сомнением поддакнул.

– Настоящая глубина чувств присуща только неразделенной любви, – продолжал Поль воодушевленно. – Несчастная любовь делает человека активным, а счастливая умиротворяет, духовно кастрирует.

– Не огорчайся, Полли, – сказал Лин, – это все пройдет. Ведь несчастная любовь хороша тем, что она обычно коротка… Давай я тебе еще морса налью.

– Нет, Саша, – сказал Поль, – я думаю, это надолго. Ведь уже два года прошло. Она меня, наверное, и не помнит, а я… – Он посмотрел на Лина. – Ты извини, Саша, я понимаю, это очень противно, когда тебе плачут в жилетку. Только очень уж это все безысходно. Мне, понимаешь, здорово не везет в любви.

Лин кивнул беспомощно.

– Хочешь, я соединю тебя с учителем? – нерешительно спросил он.

Поль помотал головой и сказал:

– Нет. Я в таком виде с учителем говорить не хочу. Срамиться только…

– М-да… – сказал Лин и подумал: «Что верно, то верно. Учитель терпеть не может несчастненьких…» Он подозрительно посмотрел на Поля. А не играет ли хитроумный Полли в несчастненького? Кушал он хорошо, приятно было смотреть, как кушал. И гласность любит по-прежнему.

– А помнишь проект «Октябрь»? – спросил Лин.

– Еще бы! – Поль снова оживился. – А ты понял, почему план провалился?

– Ну… как тебе сказать… Молодые были…

– Эх ты! – сказал Поль. Он развеселился. – Ведь учитель нас нарочно на Вальтера натравил! А потом провалил нас на экзамене…

– На каком экзамене?

– Виу, Сашка! – закричал Поль в восторге. – Капитан был прав – ты единственный, кто ничего не понял!

Костылин медленно осознавал.

– Да, конечно… – сказал он. – Нет, почему же? Я просто забыл. А помнишь, как Капитан испытывал нас на перегрузки?

– Это когда ты шоколадом объелся? – сказал Поль ехидно.

– А помнишь, как испытывали горючее для ракет? – поспешно вспомнил Лин.

– Да, – мечтательно сказал Поль. – Вот грохнуло!

– Шрам у меня до сих пор, – с гордостью сказал Лин. – Вот, пощупай. – Он повернулся к Полю спиной.

Поль с удовольствием пощупал.

– Хорошие мы были ребята, – сказал он. – Славные. А помнишь, как на общей линейке мы изобразили стадо ракопауков?

– Ух шумно было! – вскричал Лин.

Это было поистине сладостное воспоминание.

Поль вдруг вскочил и с необыкновенной живостью изобразил ракопаука. Отвратительный скрежещущий вой многоногого чудовища, пробирающегося через джунгли страшной Пандоры, огласил окрестности. И, словно в ответ, издалека донесся глубокий ревущий вздох. Поль испуганно замер.

– Это еще что? – спросил он.

Лин хохотнул.

– Эх ты, паук! Это коровы!

– Какие еще коровы? – с негодованием спросил Поль.

– Мясные, – объяснил Лин. – Изумительно вкусны в жареном и вареном виде.

– Слушай, Лин, – сказал Поль, – это достойные противники. Я хочу на них посмотреть. И вообще, я хочу посмотреть, что у вас тут делается.

Лицо Лина стало скучным.

– Брось ты, Полли, – сказал он. – Коровы как коровы. Давай посидим еще немножко. Я тебе морса принесу. А?

Но было уже поздно. Поль преисполнился энергии.

– Неизвестность зовет нас. Вперед, к мясным коровам, которые бросают вызов ракопаукам! Где моя рубашка? Какой-то племенной бык обещал мне чистую рубашку!

– Полли, Полли! – увещевал Лин. – Дались тебе эти коровы! Пойдем лучше в лабораторию.

– Я септический, – заявил Поль. – Не хочу в лабораторию. Хочу к коровам.

– Они тебя забодают, – сказал Лин и осекся. Это была ошибка.

– Правда? – сказал Полли с тихим восторгом. – Рубашку. Красную. Я устрою корриду.

Лин в отчаянии хлопнул себя ладонями по ляжкам.

– Вот навязался на мою голову!.. Ракоматадор!

Он встал и направился к дому. Когда он проходил мимо Поля, Поль встал на цыпочки, выгнулся и с большим изяществом проделал полуверонику. Лин замычал и боднул его в живот.

Увидев коров, Поль сразу понял, что корриды не будет. Под ярким горячим небом через густую, в рост человека, сочную траву уходящей за горизонт шеренгой медленно двигались исполинские пятнистые туши. Шеренга въедалась в мягкую зелень равнины, черная дымящаяся земля без единой травинки оставалась за нею. Устойчивый электрический запах висел над равниной – пахло озоном, горячим черноземом, травой и свежим навозом.

– Виу! – прошептал Поль и присел на кочку.

Шеренга двигалась мимо него. Школа, в которой Поль учился, находилась в зерновой области, и о скотоводах Поль знал немного, а то, что знал, давно забыл. О мясных коровах ему тоже думать не приходилось. Он просто ел говядину. А сейчас мимо него с гулом и непрерывным шуршанием, хрустя, чавкая и пережевывая, с душераздирающими вздохами проходило организованное стадо живого мяса. Время от времени какая-нибудь буренка вскидывала из травы огромную слюнявую морду, измазанную зеленью, и испускала глухой глубокий рев.

Затем Поль увидел киберов. Они шли на некотором расстоянии вслед за шеренгой, юркие плоские машины на широких мягких гусеницах. Они то и дело останавливались, копались в земле, отставали и забегали вперед. Их было немного, всего десятка полтора, и они со страшной скоростью носились вдоль шеренги, веером выбрасывая из-под гусениц влажные черные комья.

Вдруг темное облако закрыло солнце. Пошел крупный теплый дождь. Поль оглянулся на поселок, на белые домики, разбросанные в темной зелени садов. Ему показалось, что решетчатые параболоиды синоптических конденсаторов на ажурной башне микропогодной станции установлены прямо на него. Дождь прошел быстро, туча передвинулась вслед за стадом. Поль заинтересовался смутными силуэтами, которые неожиданно появились над горизонтом, но тут его стали кусать. Это были гадкого вида насекомые, маленькие, серые, и с крылышками. Поль понял, что это мухи. Может быть, даже навозные. Поняв это, Поль вскочил на ноги и резво помчался в поселок. Мухи его не преследовали.

Поль перешел речку, остановился на берегу и некоторое время думал: искупаться или не искупаться? Решив, что купаться не стоит, он начал подниматься по тропинке к поселку. Он шел и думал: «И правильно, что меня дождем окатили. И мухи знают, на что садиться… Так мне и надо, тунеядцу. Все работают как люди. Капитан летает… Атос ловит блох на голубых звездах… Лин, счастливчик, лечит коров… Ну за что мне такое? Почему я, честный, работящий человек, должен чувствовать себя тунеядцем?» Он брел по тропинке и думал, как хорошо было в ту ночь, когда он нащупал-таки решение проблемы Чеботарева и поднял с постели Лиду и заставил все проверить, и, когда все оказалось правильным, она даже поцеловала его в щеку… Поль потрогал щеку и вздохнул. Здорово было бы сейчас зарыться в какую-нибудь ха-арошую проблему вроде теоремы Ферма!.. Но в голове лишь звенящая пустота и только какой-то идиотский голос твердит: «Извлечем из чего-нибудь квадратный корень…»

На окраине поселка Поль снова остановился. Под развесистой черешней лежал на крыле одноместный птерокар. Возле птерокара с горестным видом сидел на корточках мальчик лет пятнадцати. Перед ним, однообразно жужжа, крутился в траве голенастый кибердворник. Кибердворнику было явно нехорошо.

Тень Поля упала на мальчика, мальчик поднял голову и встал.

– Я сел на него птерокаром, – с необыкновенно знакомым виноватым видом сказал он.

– И теперь ты очень раскаиваешься, не так ли? – спросил Поль голосом учителя.

– Я не нарочно, – сердито сказал мальчик.

Некоторое время они молча следили за эволюциями раздавленного кибера. Затем Поль решительно сел на корточки.

– Ну-с, посмотрим, что тут у нас, – сказал он и поймал кибера за манипулятор. Кибер заверещал.

– Больно мальчику, – нежно пропел Поль, запуская пальцы в систему регулировки. – Ла-апку нам поломали, бедному… Ла-апку.

Кибер заверещал снова, дернулся и затих. Мальчик облегченно вздохнул и тоже опустился на корточки.

– Это что, – пробормотал он. – А как он орал, когда я вылез из птерокара!..

– Ора-али мы, – ворковал Поль, свинчивая панцирь. – Акустика у нас хорошая, горластая… АКУ-6 системушка у нас, с продольной вибрацией… Модулированная пилообразненько… Та-ак… – Поль снял панцирь и осторожно положил его в траву. – А как же нас зовут?..

– Федя, – сказал мальчик. – Федор Скворцов.

Он с завистью следил за ловкими пальцами Поля.

– Кибердворник дядя Федя силой ровно в три медведя, – сообщил Поль, извлекая из недр кибердворника блок регулировки. – Я тут уже знаю одного Федю. Приятный такой, веснушчатый. Очень, очень асептический молодой человек. Это не твой родственник?

– Нет, – сказал мальчик весело. – Я здесь на практике. А вы кибернетист?

– Мы здесь проездом, – сказал Поль. – В поисках идей. У тебя нет какой завалященькой идеи?

– У меня… Я… Вот в лаборатории у нас много идей, и ничего не получается.

– Понимаю, – бормотал Поль, копаясь в блоке регулировки. – Стаи идей бессмысленно носились в воздухе… Тут охотник выбегает, в ракопаука стреляет…

– А вы и на Пандоре были? – с завистью спросил мальчик.

Поль воровато огляделся и торопливо испустил вопль ракопаука, настигающего добычу.

– Здорово! – сказал мальчик Федя.

Поль собрал кибердворника, шлепнул его по вороненому заду, и кибердворник кинулся на солнцепек – набирать энергию.

– Прелестно! – сказал Поль и вытер руки о штаны. – Теперь посмотрим, что у нас с птерокаром…

– Нет-нет, пожалуйста… – быстро заговорил мальчик Федя. – Птерокар я сам, честное слово…

– Ах, сам, – сказал Поль. – Тогда пойду умою руки. А кто твой учитель?

– Мой учитель – Николай Кузьмич Белка, океанолог, – сказал мальчик и ощетинился.

Поль не рискнул сострить, молча похлопал мальчика по плечу и пошел своей дорогой. Он чувствовал себя гораздо лучше. Он уже миновал первые два квартала поселка, когда над ним с шелестом пронесся знакомый птерокар и мальчишеский голос, невыносимо фальшивя, изобразил вопль ракопаука, настигающего добычу.

Задумавшись, Поль налетел на двухголового теленка. Теленок шарахнулся в сторону и уставился на Поля обеими парами глаз. Затем он потянулся левой головой к траве под ногами, а правой – к ветке сирени, нависшей над дорогой. Тут его хлестнули хворостиной, и он, брыкаясь, побежал дальше. Двухголового теленка погоняла очень симпатичная загорелая девушка в цветастом сарафане и в соломенной шляпке набекрень. Поль ошалело пробормотал:

– «Пастушка младая на рынок спешит…»

– Что? – спросила девушка, останавливаясь.

Нет, она была не просто очень симпатичная. Она была просто очень красивая. Такая красивая, что не могла не быть умной, такая умная, что не могла не быть славной, такая славная, что… Полю захотелось немедленно стать высоким и плечистым, с ясным лбом и спокойными глазами. Зигзагом пронеслась мысль: «Во всяком случае надо быть остроумным». Он сказал:

– Меня зовут Поль.

Девушка ответила:

– Меня зовут Ирина. Вы что-то сказали, Поль?

Поль вспотел. Девушка ждала, нетерпеливо поглядывая вслед удаляющемуся теленку. Мысли в голове Поля неслись в три слоя. «Извлечем корень квадратный… Амур стреляет из двуствольного карабина… Сейчас она решит, что я заика…» О! Заика – это мысль.

– В-вы т-торопитесь, я вижу, – сказал он, изо всех сил заикаясь. – Й-я н-найду вас вечером… М-можно? В-вечером.

– Конечно. – Девушка явно обрадовалась.

– Д-до вечера, – сказал Поль и пошел прочь. «Поговорил, – думал он. – П-побеседовал. Фейерверк остроумия». Он представил себя в момент этой беседы и даже застонал через нос от неловкости.

Где-то совсем близко взревел громкоговоритель:

«Всех свободных специалистов по анестезии просят зайти в третью лабораторию! Вызывает Потапенко. Есть идея. Всех свободных специалистов по анестезии просят зайти в третью лабораторию. И не ломитесь, как в прошлый раз, в главное здание. В третью лабораторию! В третью лабораторию!»

«Почему я не специалист по анестезии? – подумал Поль. – Уж я бы не стал ломиться в главное здание…» Мимо, посередине улицы, стремительно пронеслись, прижав локти к бокам, две девицы в коротких штанах, – вероятно, специалисты.

В поселке было тихо и пусто. На идеально чистом перекрестке томился на солнце одинокий кибердворник. Поль из жалости бросил ему горсть листьев – кибер сейчас же ожил и принялся за работу. «Ни в одном городе я не встречал столько кибердворников, – подумал Поль. – Впрочем, ферма скотоводческая, всякое случается…»

Позади раздался дробный грохот копыт. Поль испуганно обернулся, и сейчас же мимо него стремительно пронеслись четыре взмыленные лошади. На передней, пригнувшись к самой гриве, мчался дочерна загорелый, лоснящийся от пота парень в коротких белых трусиках. Остальные кони были без седоков. У низкого здания в двадцати метрах от Поля парень на полном скаку слетел с коня прямо на ступеньки крыльца, пронзительно свистнул и скрылся за дверью. Кони, храпя и задирая головы, описали полукруг и вернулись к крыльцу. Поль даже не успел как следует позавидовать. Из низкого здания выбежали трое парней и девушка, не останавливаясь, вскочили на коней и тем же бешеным аллюром промчались мимо Поля в обратную сторону. Они уже заворачивали за угол, когда на крыльцо выскочил парень в белых трусиках и крикнул им вслед:

– Образцы везите прямо на станцию! Алешка-а!..

На улице уже никого не было. Парень постоял немного, вытер лоб и вернулся в здание. Поль вздохнул и пошел дальше.

На пороге костылинской лаборатории он остановился и прислушался. Доносившиеся звуки показались ему странными. Глухой удар. Тяжелый вздох. Что-то задвигалось. Скучный голос произнес: «Верно». Тишина. Снова глухой удар. Поль оглянулся на залитую солнцем площадь. Голос Костылина сказал: «Врешь. Становись». Глухой удар. Поль вошел в прихожую и увидел белую дверь с надписью «Хирургическая лаборатория». За дверью скучный голос сказал: «Собственно, почему мы все время берем с бедра? Можно брать со спины». Костылин пробасил: «Сибиряки пробовали, у них не получилось». Снова глухой удар.

Поль подошел к двери, и она бесшумно открылась. В лаборатории было много света, и вдоль стен сияли матовой белизной странные на вид установки, темнели вделанные в стену обширные стекла. Поль спросил:

– Септическому можно?

Никто не ответил. В лаборатории было человек десять. Вид у них был угрюмоватый и задумчивый. Трое сидели рядышком на большой низкой скамье и молчали. Они смотрели на Поля без всякого выражения. Двое сидели спиной к двери, у дальней стены, сблизив головы, и что-то читали. В углу полукругом собрались остальные. В центре полукруга лицом к стене возвышался Сашка Лин. Правой рукой он прикрывал лицо, левую ладонь просунул справа под мышку. Стоявший в полукруге веснушчатый Федя с размаху грохнул его по левой ладони. Полукруг шевельнулся, выбросил вперед кулаки с поднятым большим пальцем. Костылин молча повернулся и указал на одного, тот молча покачал головой, и Костылин принял прежнюю позу.

– Так можно септическому? – снова спросил Поль. – Или я не вовремя?

– Странник, – сказал один из сидящих на скамье скучным голосом. – Заходите, странник. Мы здесь все септические.

Поль вошел. Человек со скучным голосом произнес в пространство:

– Крестьяне, я предлагаю просмотреть анализы еще раз. Может быть, белк<а> все-таки мало.

– Белк<а> даже больше, чем мы рассчитывали, – сказал кто-то из игравших в странную игру.

Воцарилось гнетущее молчание, только ухали удары и кто-нибудь произносил время от времени: «Врешь, не угадал».

«Эге! – подумал Поль. – А плохи дела у хирургической лаборатории».

Костылин вдруг растолкал играющих и вышел на середину комнаты.

– Предложение, – объявил он бодро. (Все повернулись к нему, даже сидевшие над записями.) – Пойдемте купаться.

– Пойдемте, – решительно сказал человек со скучным голосом. – Надо начинать думать сначала.

Больше на предложение не откликнулся никто. Хирурги разбрелись по комнате и снова замолчали.

Костылин подошел к Полю и обнял его за плечи.

– Пойдем, Полли, – сказал он грустно. – Пойдем, мальчик. Не будем огорчаться, верно?

– Ну конечно, Лин! – сказал Поль. – Не получается сегодня – получится послезавтра.

Они вышли на солнечную улицу.

– Ты не стесняйся, Лин, – сказал Поль. – Не стесняйся, поплачь мне в жилетку. Не стесняйся.

На Планете было около ста тысяч скотоводческих ферм. Были фермы, разводившие коров, были фермы, разводившие свиней, были фермы, разводившие слонов, антилоп, коз, лам, овец. В среднем течении Нила работали две фермы, где пытались разводить гиппопотамов.

На Планете было около двухсот тысяч зерновых ферм. Там выращивали рожь, пшеницу, кукурузу, гречу, просо, маис, рис, гаолян. Были фермы специализированные, как ферма «Волга-Единорог», и широкого профиля. Все вместе они составляли основу изобилия – гигантский, предельно автоматизированный комбинат, производящий продукты питания, – все, начиная от свинины и картофеля и кончая устрицами и манго. Никакие стихийные бедствия, никакие катастрофы не грозили теперь Планете недородом и голодом. Раз и навсегда установившаяся система изобильного производства поддерживалась совершенно автоматически и развивалась столь стремительно, что приходилось принимать специальные меры против перепроизводства. Проблема питания перестала существовать так же, как никогда не существовала проблема дыхания.

К вечеру Поль уже имел представление, хотя и самое общее, о том, чем заняты скотоводы. Ферма «Волга» была одной из нескольких тысяч скотоводческих ферм умеренного пояса Планеты. Судя по всему, здесь можно было заниматься практической генетикой, эмбриомеханической ветеринарией, продовольственным рядом экономической статистики, зоопсихологией и агрологической кибернетикой. Поль встретил здесь также одного почвоведа, который явно бездельничал: пил парное молоко, ухаживал напропалую за хорошенькой зоопсихологичкой и все звал ее на болота Амазонки, где еще есть чем заняться уважающему себя почвоведу.

В стаде «Волга-Единорог» было около шестидесяти тысяч голов. Полю очень понравилась полная автономность стада – с утра и до утра всех коров вместе и каждую в отдельности обслуживали исключительно киберы и ветавтоматы. Стадо же, в свою очередь, с утра и до утра обслуживало перерабатывающий комбинат Линии Доставки, с одной стороны, и непрерывно растущие научные потребности скотоводов – с другой. Например, можно было связаться с диспетчерской и потребовать у дежурного пастуха корову семисот двадцати двух дней от роду, такой-то масти и с такими-то параметрами, ведущую род от племенного быка Миколая 2-го. Через полчаса названное животное в сопровождении заляпанного навозом кибера будет ждать вас в приемном боксе, скажем, генетической лаборатории.

Кстати, именно лаборатория генетики занималась самыми сумасшедшими экспериментами и служила постоянным источником некоторых трений между фермой и перерабатывающим комбинатом – работники комбината, скромные и свирепые стражи мировой гастрономии, приходили в неистовство, обнаруживая в очередной партии коров чудовищную скотину, по виду и, главное, по вкусу больше всего напоминающую тихоокеанского краба. На ферму немедленно прибывал представитель комбината. Он сразу же шел в лабораторию генетики и требовал «автора этой неаппетитной шутки». В качестве авторов неизменно откликались все сто восемьдесят сотрудников лаборатории генетики (не считая школьников-практикантов). Представитель комбината сдержанно напоминал, что ферма и комбинат предназначены для бесперебойного снабжения Линии Доставки говядиной во всех видах, а не лягушечьими лапками и не консервированными медузами. Сто восемьдесят прогрессивно настроенных генетиков в один голос возражали против такого узкого подхода к проблеме снабжения. Им, генетикам, кажется странным, что такой опытный и знающий работник, как имярек, придерживается столь консервативных взглядов и не придает никакого значения рекламе, которая, как известно, для того и существует, чтобы изменять и совершенствовать вкусы населения. Представитель комбината напоминал, что ни один новый пищевой продукт не может быть запущен в распределительную сеть без апробации Академии Здравоохранения. (Выкрики из толпы генетиков: «Консерваторы от пищеварения!», «Общество друзей аппендикса!») Представитель комбината разводил руками и всем своим видом показывал, что ничем не может помочь. Выкрики переходили в глухое ворчание и вскоре замолкали: авторитет Академии Здравоохранения был громаден. Затем представителя комбината вели по лабораториям, чтобы показать «кое-что новенькое». Представитель комбината бледнел, отшатывался и требовал клятвы, что «все это» совершенно несъедобно. В ответ ему давали на дегустацию мясо, которое не требовало специй, мясо, которое не нужно было солить, мясо, которое таяло во рту, как мороженое, спецмясо для космонавтов и ядерных техников, спецмясо для будущих матерей и даже мясо, которое можно было есть сырым. Представитель комбината дегустировал, восхищенно кричал: «Вот это хорошо! Вот это славно!» – и требовал клятвы, что «все это» выйдет из области эксперимента уже в следующем году. Совершенно успокоившись, он прощался и уезжал, а через месяц все начиналось сначала.

Собранная за день информация окрылила Поля и внушила ему уверенность в том, что здесь есть чем заняться. «Для начала я пойду в кибернетисты, буду пасти коров, – рассуждал Поль, сидя на открытой веранде кафе и рассеянно глядя на стакан газированной простокваши. – Половину кибердворников выгоню в поле. Пусть ловят мух. По вечерам буду заниматься с генетиками. Хорошо, если бы Ирина оказалась генетиком. Меня бы, конечно, прикрепили к ней. Каждое утро я посылал бы ей кибера с букетом цветов. И каждый вечер». Поль отпил простокваши и посмотрел вниз, на черное поле за рекой. Там уже слабо зеленела молодая травка. «Хитроумно! – подумал Поль. – Завтра киберы повернут стадо и погонят обратно. Вот они, челночные пастбища. Однако рутина, не вижу новых принципов. Мы с Ириной выведем коров, которые будут жрать землю. Как дождевые черви. Вот будет весело! Вот только Академия Здравоохранения…»

На веранду, шумно споря о смысле жизни, ввалилась большая компания и сразу принялась сдвигать столики. Кто-то бубнил:

– Человек умирает, и ему все равно – наследники, не наследники, потомки, не потомки…

– Это быку Миколаю Второму все равно…

– При чем здесь бык? Тебе тоже все равно! Ты ушел, исчез, растворился… Тебя нет, понимаешь?..

– Погодите, ребята… В этом своя логика, конечно, есть. Смысл жизни интересует только живых.

– Интересно, где бы ты был, если бы твои предки рассуждали так же. До сих пор сошкой бы землицу ковырял…

– Вздор! При чем здесь смысл жизни? Это просто закон развития производительных сил…

– А при чем здесь закон?

– А при том, что хочешь ты или не хочешь, а производительные силы развиваются. За сохой пришел трактор, за трактором – кибер…

– Ладно, пусть потомки ни при чем. Но, значит, были люди, смысл жизни которых состоял в том, чтобы придумать трактор?

– Что вы путаете? Что вы все время путаете? Речь не о том, зачем каждый отдельный человек живет, а зачем существует человечество! Вы ничего не поняли и…

– Это ты ничего не понял!

– Слушайте! Меня послушайте! Крестьяне! Я вам все сейчас объясню… Ау!

– Дайте, дайте ему сказать!

– Это вопрос сложный. Сколько люди существуют, столько они спорят о смысле своего…

– Короче!

– …о смысле своего существования. Во-первых, потомки здесь ни при чем. Жизнь дается человеку независимо от того, хочет он этого или нет…

– Короче!

– Ну, тогда сам и рассказывай.

– Правда, Алан, давай короче.

– А короче – вот: жить интересно, потому и живем. А кому не интересно – вон в Снегиреве фабрика удобрений…

– Так его, Алан!

– Нет, ребята… В этом своя логика тоже есть…

– Это кухонная философия! Что значит «интересно», «не интересно»? Зачем мы – вот вопрос!

– А зачем смещение перигелия? Или закон Ньютона?

– Самый дурацкий вопрос – это «зачем». Зачем солнце восходит на востоке?

– Во-во! Один дурак ставит этот вопрос, чтобы поставить в тупик тысячу мудрецов.

– Дурак? Я такой же дурак, как и вы мудрецы…

– Да бросьте вы, поговорим лучше о любви!

– «Любовь – что такое! И что такое – любовь?»

– Зачем любовь – вот вопрос! А, Жора?

– Знаете, крестьяне, вот смотришь на вас в лаборатории – люди как люди. А как начнется философия… Любовь, жизнь…

Поль взял свой стул и втиснулся в компанию. Его узнали.

– А! Странник! Странник, что такое любовь?

– Любовь, – сказал Поль, – это специфическое свойство высокоорганизованной материи.

– Зачем организованной и зачем материи – вот вопрос!

– Да будет вам…

– Странник, новые анекдоты есть?

– Есть, – сказал Поль. – Только неостроумные.

– Мы сами неостроумные…

– Пусть расскажет. Расскажи мне анекдот, и я скажу, кто ты.

Поль сказал:

– Один кибернетист (смех) изобрел предиктор, машину, которая предсказывает будущее, этакий агрегат в сто этажей. И задал он для начала предиктору вопрос: «Что я буду делать через три часа?» Предиктор жужжал до утра, а потом сообщил: «Будешь сидеть и ждать моего ответа».

– Да-а, – сказал кто-то.

– Что – да? – сказал Поль хладнокровно. – Сами просили.

– Слушайте, крестьяне, почему все эти киберанекдоты такие дубовые?

– Главное – зачем? Вот вопрос!

– Странник! Как тебя зовут, странник?

– Поль, – пробормотал Поль.

На веранду вышла Ирина. Она была красивее всех девушек, сидящих за столом. Она была так красива, что Поль перестал слышать. Она улыбнулась, что-то сказала, кому-то махнула рукой и села рядом с длинноносым Жорой, и Жора сейчас же наклонился к ней и что-то спросил, наверное: «Зачем?» Поль отдышался и заметил, что сосед справа плачет ему в жилетку:

– Мы просто еще не умеем, не научились. Сашка никак этого не может понять. Такие вещи рывками не делаются…

Поль наконец узнал соседа – это был Вася, человек со скучным голосом, тот самый Вася, с которым они купались в полдень.

– …Такие вещи не делаются рывками. Мы даже не приспосабливаем Природу – мы бьем ее вдребезги.

– А… э-э-э… о чем, собственно, речь? – спросил Поль осторожно. Ему было совершенно непонятно, когда и откуда появился Вася.

– Я же говорю, – терпеливо сказал Вася, – перестраивать живой организм, не меняя генетики.

Поль не отрываясь смотрел на Ирину. Длинноносый Жора наливал ей шампанское. Ирина что-то быстро говорила, постукивая по бокалу смуглыми пальцами. Вася сказал:

– А! Ты влюбился в Ирину! Очень жаль.

– В какую Ирину? – пробормотал Поль.

– Эта девушка – Ирина Егорова. Работала у нас по общей биологии.

Полю показалось, что он упал.

– Как так – работала?

– Я же говорю – жаль, – сказал Вася спокойно. – Она уезжает на днях.

Поль видел только ее профиль, освещенный солнцем.

– Куда? – спросил он.

– На Дальний Восток.

– Налей мне вина, Вася, – сказал Поль. У него пересохло в горле.

– А ты будешь работать у нас? – спросил Вася. – Сашка говорил, что у тебя светлая голова.

– Светлая голова, – пробормотал Поль. – Высокий ясный лоб и спокойные глаза…

Вася засмеялся.

– Не грусти, – сказал он. – Нам всего по двадцать пять лет.

– Нет, – сказал Поль, в отчаянии тряся головой. – Чего ради я здесь останусь? Конечно, я здесь не останусь… Я поеду на Дальний Восток…

Тяжелая рука опустилась ему на плечо, и мощный бас Лина осведомился:

– Это кто здесь поедет на Дальний Восток?

– Лин, слушай, Лин, – сказал Поль жалобно. – Ну почему мне так не везет? А?

– Ирина, – сказал Вася и поднялся.

Лин сел на его место и придвинул к себе блюдо с холодным мясом. Лицо у него было усталое.

Поль смотрел на него со страхом и надеждой, совсем как в старые времена, когда соседи по этажу, бывало, устраивали общешкольную облаву, чтобы изловить хитроумного Либер Полли и научить его не быть слишком хитроумным.

Лин прожевал огромный кусок мяса и сказал басом, покрывшим шум на веранде:

– Крестьяне! Пришел новый каталог изданий на русском языке. Желающих просят в клуб.

Все повернулись к нему.

– А что там есть?

– Миронов есть, Сашка?

– Есть, – сказал Лин.

– А «Железная башня»?

– Есть. Я уже выписал.

– А «Чистый как снег»?

– Есть. Там восемьдесят шесть названий, я не помню всего.

Веранда стала быстро пустеть. Ушел Алан. Ушел Вася. Ушла Ирина с длинноносым Жорой. Она ничего не знала. Она даже не заметила. И она, конечно, ничего не помнила. И не вспомнит. «Жору вспомнит. Двухголового теленка вспомнит. А меня не вспомнит…» Лин сказал:

– Несчастная любовь активизирует. Но она коротка, Полли. Ты останешься здесь. Я присмотрю за тобой.

– А может быть, я все-таки поеду на Дальний Восток? – сказал Поль.

– Зачем? Ты будешь ей только мешать и путаться под ногами. Я знаю Ирину, и я знаю тебя. Ты на пятьдесят лет глупее ее героя.

– А может быть…

– Нет, – сказал Лин. – Останься со мной. Разве твой Лин когда-нибудь обманывал тебя?

И Поль подчинился. Он ласково потрепал Лина по необъятной спине, встал и подошел к балюстраде. Солнце зашло, на ферму опустились теплые прозрачные сумерки. Где-то близко играли на пианино и очень красиво пели на два голоса. «Эхе-хе!» – подумал Поль. Он перегнулся через балюстраду и тихонько испустил вопль гигантского ракопаука, потерявшего след.

ДЕСАНТНИКИ

Спутник был огромен. Это был тор в два километра в поперечнике, разделенный внутри массивными переборками на множество помещений. В кольцевых коридорах было пусто и светло, треугольные люки, ведущие в пустые светлые помещения, были распахнуты настежь. Спутник был покинут невероятно давно, может быть миллионы лет назад, но шершавый желтый пол был чист, и Август Бадер сказал, что не видел здесь ни одной пылинки.

Бадер шел впереди, как и полагается первооткрывателю и хозяину, и Горбовский и Валькенштейн видели его большие оттопыренные уши и светлый хохолок на макушке.

– Я ожидал увидеть здесь запустение, – неторопливо рассказывал Бадер. Он говорил по-русски, старательно выговаривая каждую букву. – Этот Спутник заинтересовал нас прежде всего. Это было десять лет назад. Я увидел, что внешние люки раскрыты. Я сказал себе: «Август, ты увидишь картину ужасающего бедствия и разрушения». Я даже приказал жене остаться на корабле. Я боялся найти здесь мертвые тела, вы понимаете.

Он остановился перед каким-то люком, и Горбовский чуть не налетел на него. Валькенштейн, который немного отстал, догнал их и остановился рядом, насупившись.

– Абер здесь было пусто, – сказал Бадер. – Здесь было светло, очень чисто и совершенно пусто. Прошу вас, взгляните. – Он сделал плавный жест рукой. – Я склонен полагать, что здесь была диспетчерская Спутника.

Они протиснулись в помещение с куполообразным потолком и с низкой полукруглой стойкой посередине. Стены были ярко-желтые, матовые и светились изнутри. Горбовский потрогал стену. Она была гладкая и прохладная.

– Похоже на янтарь, – сказал он. – Попробуй, Марк.

Валькенштейн попробовал и кивнул.

– Все демонтировано, – сказал Бадер. – Но в стенах и переборках, а равно и в тороидальной оболочке Спутника остались скрытые пока от нас источники света. Я склонен полагать…

– Мы знаем, – быстро сказал Валькенштейн.

– Вот как? – Бадер посмотрел на Горбовского. – Но что вы читали? Вы, Марк, и вы, Леонид.

– Мы читали серию ваших статей, Август, – сказал Горбовский. – «Искусственные спутники Владиславы».

Бадер наклонил голову.

– «Искусственные, неземного происхождения спутники планеты Владислава звезды ЕН 17», – поправил он. – Да. В таком случае, разумеется, я могу не излагать вам свои соображения по поводу источников света.

Валькенштейн пошел вдоль стены, озираясь.

– Странный материал, – сказал он издали. – Металлопласт, наверное. Но я никогда не видел такого металлопласта.

– Это не металлопласт, – сказал Бадер. – Не забывайте, где вы находитесь. Вы, Марк, и вы, Леонид.

– Мы не забываем, – сказал Горбовский. – Мы бывали на Фобосе, и там действительно совсем другой материал.

Горбовский и Валькенштейн бывали на Фобосе. Это был спутник Марса, и долгое время его считали естественным спутником. Но он оказался четырехкилометровым тором, окутанным металлической противометеоритной сетью. Густая сеть была изъедена метеоритной коррозией и местами прорвана. Но сам спутник уцелел. Внешние люки его были открыты, и гигантский бублик был пуст точно так же, как этот. По изношенности противометеоритной сети подсчитали, что он был выведен на орбиту вокруг Марса по крайней мере десять миллионов лет назад.

– О Фобос! – Бадер покачал головой. – Фобос – это одно, Леонид. Владислава – это отнюдь другое.

– Почему? – осведомился Валькенштейн, подходя. Он думал иначе.

– Например, потому, что от Солнца и от Фобоса до Владиславы, где находимся сейчас мы, триста тысяч астрономических единиц.

– Мы покрыли это расстояние за полгода, – сердито сказал Валькенштейн. – Они могли сделать то же. И потом, спутники Владиславы и Фобос имеют много общего.

– Но это следует доказать, – сказал Бадер.

Горбовский проговорил, лениво усмехаясь:

– Вот мы и попробуем доказать.

Некоторое время Бадер размышлял и затем изрек:

– Фобос и земные спутники тоже имеют много общего.

Это был ответ в стиле Бадера – очень веско и на полметра мимо.

– Ну хорошо, – сказал Горбовский. – А что здесь есть еще, кроме этой диспетчерской?

– На этом Спутнике, – важно сказал Бадер, – имеются сто шестьдесят помещений размером от пятнадцати до пятисот квадратных метров. Мы можем осмотреть их все. Но они пусты.

– Раз они пусты, – сказал Валькенштейн, – нам лучше вернуться на «Тариэль».

Бадер поглядел на него и снова повернулся к Горбовскому.

– Мы называем этот спутник Владя. Как вам известно, у Владиславы есть еще один спутник, тоже искусственный и тоже неземного происхождения. Он меньше по размерам. Мы называем его Слава. Вы понимаете? Планета называется Владислава. Естественно назвать два ее спутника Владя и Слава. Не так ли?

– Да, конечно, – сказал Горбовский. Это изящное рассуждение было ему знакомо. Он слышал его в третий раз. – Это вы очень остроумно предложили, Август. Владя и Слава. Владислава. Прекрасно.

– У вас на Земле, – продолжал Бадер неторопливо, – эти спутники называют «Игрек-один» и «Игрек-два», соответственно – Владя и Слава. Но мы, мы называем их иначе. Мы называем их Владя и Слава.

Он строго поглядел на Валькенштейна. Валькенштейн играл желваками на скулах. Насколько было известно Валькенштейну, «мы» – это был сам Бадер, и только Бадер.

– Что же касается состава этого желтого материала, который отнюдь не является металлопластом и который я называю янтарин…

– Очень удачно, – вставил Валькенштейн.

– Да… Неплохо… То состав его пока неизвестен. Он остается тайной.

Наступило молчание. Горбовский рассеянно оглядывал помещение. Он пытался представить себе тех, кто строил этот спутник и потом работал здесь когда-то, очень давно. Это были другие люди. Они пришли в Солнечную систему и ушли, оставив возле Марса покинутые космические лаборатории и большой город вблизи северной полярной шапки. Спутники были пусты, и город был пуст – остались только странные здания, на много этажей уходящие под почву. Затем – или, может быть, до того – они пришли в систему звезды ЕН 17, построили возле Владиславы два искусственных спутника и тоже ушли. И здесь, на Владиславе, тоже должен быть покинутый город. Почему и откуда они приходили? Почему и куда они ушли? Впрочем, ясно почему. Они, конечно, были великие исследователи. Десантники другого мира.

– Теперь, – сказал Бадер, – мы пойдем и осмотрим помещение, в котором я нашел предмет, названный мною условно пуговицей.

– Он и сейчас там? – спросил Валькенштейн, оживившись.

– Кто он? – спросил Бадер.

– Предмет.

– Пуговица, – веско сказал Бадер, – находится в настоящий момент на Земле в распоряжении Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в космосе.

– А, – сказал Валькенштейн. – У Следопытов. Но я собирал материал по Владиславе, и мне не показали эту вашу пуговицу.

Бадер задрал подбородок.

– Я отправил ее с капитаном Антоном Быковым полтора локальных года назад.

С Быковым они разминулись в пути. Он должен был прибыть на Землю спустя семь месяцев после старта «Тариэля» к звезде ЕН 17.

– Так, – сказал Горбовский. – Осмотр пуговицы, таким образом, откладывается.

– Но мы осмотрим помещение, где я ее нашел, – сказал Бадер. – Не исключено, Леонид, что в гипотетическом городе на поверхности планеты Владислава вы обнаружите аналогичные предметы.

Он полез в люк. Валькенштейн сказал сквозь зубы:

– Надоел он мне, Леонид Андреевич…

– Надо терпеть, – сказал Горбовский.

До помещения, где Бадер нашел пуговицу, оказалось полкилометра. Бадер показал место, где пуговица лежала, и подробно рассказал, как он пуговицу обнаружил. (Он наступил на нее и раздавил.) По мнению Бадера, пуговица была аккумулятором, имевшим первоначально сферическую форму. Она была сделана из полупрозрачного серебристого материала, очень мягкого. Диаметр – тридцать восемь и шестнадцать сотых миллиметра… плотность… вес… расстояние от ближайшей стены…

В комнате напротив, по другую сторону коридора, сидели среди приборов, расставленных прямо на полу, двое молодых парней в синих рабочих куртках. Они работали, поглядывая в сторону Горбовского и Валькенштейна, и переговаривались вполголоса.

– Десантники. Прилетели вчера.

– Умгу. Вон тот, длинный, – Горбовский.

– Знаю.

– А другой, беловолосый?

– Марк Ефремович Валькенштейн. Штурман.

– А-а, слыхал.

– Они начнут завтра.

Бадер наконец кончил объяснять и спросил, все ли понятно. «Все», – сказал Горбовский и услыхал, как в комнате напротив хихикнули.

– Теперь мы вернемся домой, – сказал Бадер.

Они вышли в коридор, и Горбовский кивнул парням в синем.

Парни встали и поклонились с улыбками.

– Желаем удачи, – сказал один.

Другой молча улыбался, крутя в руках моток многоцветного провода.

– Спасибо, – сказал Горбовский.

Валькенштейн тоже сказал:

– Спасибо.

Отойдя шагов на сто, Горбовский обернулся. Двое в синих куртках стояли в коридоре и смотрели им вслед.

Время в «Империи Бадера» (так насмешники называли всю систему искусственных и естественных спутников Владиславы – обсерватории, мастерские, заправочные станции, черные цистерны-плантации с хлореллой, оранжереи, питомники, стеклянные сады отдыха и пустующие торы неземного происхождения) исчислялось тридцатичасовыми циклами. К концу третьего цикла, после того как Д-звездолет «Тариэль», шестикилометровый гигант, похожий издали на сверкающий цветок, вышел на меридиональную орбиту вокруг Владиславы, Горбовский предпринял первый поиск. Д-звездолеты не приспособлены к высадкам на массивные планеты, особенно на планеты с атмосферами, и тем более на планеты с бешеными атмосферами. Для этого они слишком хрупки. Высадки осуществляются вспомогательными кораблями-ботами с атомно-импульсным или фотонным приводом, устойчивыми планетолетами облегченного типа с нефиксированным центром тяжести. Рейсовый звездолет несет на себе один такой бот, а десантный – от двух до четырех. «Тариэль» имел на борту два фотонных бота, и в одном из них Горбовский предпринял первую попытку прощупать атмосферу Владиславы. «Поглядеть, стоит ли», – сказал Горбовский Бадеру.

Бадер лично прибыл на «Тариэль». Он много кивал и говорил: «О да» – и, когда бот Горбовского оторвался от «Тариэля», сел на стульчик сбоку от наблюдательного пульта и стал терпеливо ждать.

Все Десантники собрались возле пульта и следили за неясными вспышками на сером экране – это были отпечатки сигнальных импульсов, которые посылал автопередатчик на боте. Десантников было трое, если не считать Бадера. Они молчали и думали о Горбовском, каждый по-своему.

Валькенштейн думал о том, что Горбовский вернется через час. Он терпеть не мог неопределенности, и ему хотелось, чтобы Горбовский был уже здесь, хотя он знал, что первый поиск всегда проходит благополучно, особенно если десантный бот ведет Горбовский. Валькенштейн вспомнил первую встречу с Горбовским. Валькенштейн только что вернулся из броска на Нептун – вернулся без потерь, гордился этим и хвастался ужасно. Это было на Цифэе, спутнике Луны, откуда обычно стартовали все фотонные корабли. Горбовский подошел к нему в столовой и сказал: «Извините, ради бога, вы, случайно, не Марк Ефремович Валькенштейн?» Валькенштейн кивнул и спросил: «Чем могу?..» У Горбовского был очень несчастный вид. Он сел рядом, пошевелил длинным носом и сказал просительно: «Послушайте, Марк, вы не знаете, где здесь можно достать арфу?» Здесь – это на расстоянии в триста пятьдесят тысяч километров от Земли, на звездолетной базе. Валькенштейн подавился супом. Горбовский с любопытством разглядывал его, затем представился и сказал: «Да вы успокойтесь, Марк, это не срочно. Я, собственно, хотел узнать, на каком режиме вы входили в экзосферу Нептуна». Это была манера Горбовского: подобраться к человеку, особенно незнакомому, задать такой вот вопрос и смотреть, как человек выкручивается.

И биолог Перси Диксон, черный, заросший курчавым волосом, тоже думал о Горбовском. Перси Диксон работал в области космопсихологии и космофизиологии человека. Он был стар, очень много знал и провел над собой и над другими массу сумасшедших экспериментов. Он пришел к заключению, что человек, пробывший в Пространстве в общей сложности больше двадцати лет, отвыкает от Земли и перестает считать Землю домом. Оставаясь землянином, он перестает быть человеком Земли. Перси Диксон сам стал таким и не понимал, почему Горбовский, налетавший пять с половиной парсеков и побывавший на десятке лун и планет, время от времени вдруг поднимает очи гор<е> и говорит со вздохом: «На лужайку бы. В травку. Полежать. И чтобы речка».

И Рю Васэда, атмосферный физик, думал о Горбовском. Он размышлял над его прощальными словами: «Посмотрю, стоит ли». Васэда очень боялся, что Горбовский, вернувшись, скажет: «Не стоит». Так уже случалось несколько раз. Васэда занимался бешеными атмосферами и был вечным должником Горбовского, и каждый раз ему казалось, что он отправляет Горбовского на смерть. Однажды Васэда сказал ему об этом. Горбовский серьезно ответил: «Знаете, Рю, еще не было случая, чтобы я не вернулся».

Генеральный уполномоченный Совета Космогации, директор транскосмической звездолетной базы и лаборатории «Владислава ЕН 17», профессор и Десантник Август Иоганн Бадер тоже думал о Горбовском. Почему-то он вспомнил, как пятнадцать лет назад на Цифэе Горбовский прощался со своей матерью. Горбовский и Бадер уходили к Трансплутону. Это очень печальный момент – прощание с родными перед космическим рейсом. Бадеру показалось, что Горбовский простился с матерью очень небрежно. Как капитан корабля – тогда он был капитаном корабля – Бадер счел своим долгом сделать Горбовскому внушение. «В такой печальный момент, – сказал он строго, но мягко, – ваше сердце должно было биться в унисон с сердцем вашей матушки. Высокая добродетель каждого человека состоит в том, что…» Горбовский слушал молча, а когда Бадер закончил выговор, сказал странным голосом: «Август, а у вас есть мама?» Да, он так и сказал: «мама». Не мать, не муттер, но – мама.

– …Вышел на ту сторону, – сказал Васэда.

Валькенштейн поглядел на экран. Всплески туманных пятен исчезли. Он поглядел на Бадера. Бадер сидел, вцепившись в сиденье стула, и у него был такой вид, словно его тошнит. Он поднял на Валькенштейна глаза и вымученно улыбнулся.

– Одно дело, – сказал он, старательно выговаривая буквы, – когда ты сам. Абер совсем другое дело, когда некто другой.

Валькенштейн отвернулся. По его мнению, было совершенно безразлично, кто делает дело. Он поднялся и вышел в коридор. У кессонного люка он увидел незнакомого молодого человека с бритым загорелым лицом и бритым лоснящимся черепом. Валькенштейн остановился, оглядывая его с головы до ног и обратно.

– Кто вы такой? – спросил он неприветливо. Меньше всего он ожидал встретить на «Тариэле» незнакомого человека.

Молодой человек кривовато усмехнулся.

– Меня зовут Сидоров, – сказал он. – Я биолог и хочу видеть товарища Горбовского.

– Горбовский в поиске, – сказал Валькенштейн. – Как вы попали на корабль?

– Меня привез директор Бадер…

– А… – сказал Валькенштейн. (Бадер прибыл на звездолет два часа назад.)

– …и, вероятно, забыл про меня.

– Естественно, – сказал Валькенштейн. – Это вполне естественно для директора Бадера. Он весьма взволнован.

– Я понимаю. – Сидоров поглядел на носки своих ботинок и сказал: – Я хотел переговорить с товарищем Горбовским.

– Вам придется немного подождать, – сказал Валькенштейн. – Он скоро вернется. Пойдемте, я провожу вас в кают-компанию.

Он проводил Сидорова в кают-компанию, положил перед ним пачку последних земных журналов и вернулся в рубку. Десантники улыбались, Бадер утирал пот со лба и тоже улыбался. На экране опять бились туманные всплески.

– Возвращается, – сказал Диксон. – Он сказал, что одного витка на первый раз достаточно.

– Конечно, достаточно, – сказал Валькенштейн.

– Вполне достаточно, – сказал Васэда.

Через четверть часа Горбовский выкарабкался из кессона, на ходу расстегивая пилотский комбинезон. Он был рассеян и смотрел поверх голов.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Васэда.

– Все в порядке, – сказал Горбовский. Он остановился посередине коридора и стал вылезать из комбинезона. Он выпростал из комбинезона одну ногу, наступил на рукав и чуть не упал. – То есть что я говорю – все в порядке. Все никуда не годится.

– А что именно? – осведомился Валькенштейн.

– Я есть хочу, – заявил Горбовский. Он вылез наконец из комбинезона и направился в кают-компанию, волоча комбинезон по полу за рукав. – Дурацкая планета, – сказал он.

Валькенштейн отобрал у него комбинезон и пошел рядом.

– Дурацкая планета, – повторил Горбовский, глядя поверх голов.

– Это весьма трудная планета для высадки, – подтвердил Бадер, отчетливо выговаривая буквы.

– Дайте мне поесть, – сказал Горбовский.

В кают-компании он с довольным стенанием повалился на диван. Когда он вошел, Сидоров вскочил на ноги.

– Сидите, сидите, – благосклонно сказал Горбовский.

– Так что же случилось? – спросил Валькенштейн.

– Ничего особенного, – сказал Горбовский. – Наши боты не годятся для высадки.

– Почему?

– Не знаю. Фотонные корабли не годятся для высадки. Все время нарушается настройка магнитных ловушек в реакторе.

– Атмосферные магнитные поля, – сказал атмосферный физик Васэда и потер руки, шурша ладонями.

– Может быть, – сказал Горбовский.

– Что же, – неторопливо сказал Бадер. – Я вам дам импульсную ракету. Или ионолет.

– Дайте, Август, – сказал Горбовский. – Дайте, пожалуйста, нам ионолет или импульсную ракету. И дайте мне поесть кто-нибудь.

– Господи, – сказал Валькенштейн. – Да я уже и не помню, когда в последний раз водил импульсную ракету.

– Ничего, – сказал Горбовский. – Вспомнишь. Послушайте… – ласково сказал он. – Дадут мне сегодня покушать?

– Сейчас, – сказал Валькенштейн.

Он извинился перед Сидоровым, снял со стола журналы и накрыл стол хлорвиниловой скатертью. Затем он поставил на стол хлеб, масло, молоко и гречневую кашу.

– Стол накрыт, Леонид Андреевич, – сказал он.

Горбовский нехотя поднялся с дивана.

– Всегда надо подниматься, когда надо что-нибудь делать, – сказал он.

Он сел за стол, взял обеими руками чашку с молоком и выпил ее залпом. Затем он обеими руками придвинул к себе тарелку с кашей и взял вилку. Только когда он взял вилку, стало понятно, почему он брал чашку и тарелку обеими руками. У него тряслись руки. У него так сильно тряслись руки, что он два раза промахнулся, стараясь поддеть на кончик ножа кусок масла. Бадер, вытянув шею, глядел на руки Горбовского.

– Я постараюсь дать вам самую лучшую импульсную ракету, Леонид, – сказал он слабым голосом. – Наиболее лучшую.

– Дайте, Август, – сказал Горбовский. – Самую лучшую. А кто этот молодой человек?

– Это Сидоров, – объяснил Валькенштейн. – Он хотел говорить с вами.

Сидоров встал опять. Горбовский благожелательно поглядел на него снизу вверх и сказал:

– Садитесь, пожалуйста.

– О, – сказал Бадер. – Я совершенно забыл. Простите меня. Леонид, товарищи, позвольте представить вам…

– Я Сидоров, – сказал Сидоров, неловко усмехаясь, потому что все глядели на него. – Михаил Альбертович. Биолог.

– Уэлкам, Михаил Альбертович, – сказал волосатый Диксон.

– Ладно, – сказал Горбовский. – Сейчас я поем, Михаил Альбертович, и мы пойдем в мою каюту. Там есть диван. Здесь тоже есть диван… – он понизил голос до конфиденциального шепота, – но на нем расселся Бадер, а он директор.

– Не вздумайте взять его, – сказал Валькенштейн по-японски. – Мне он не нравится…

– Почему? – спросил Горбовский.

Горбовский возлежал на диване, Валькенштейн и Сидоров сидели у стола. На столе валялись блестящие мотки лент видеофонографа.

– Я вам не советую, – сказал Валькенштейн.

Горбовский закинул руки за голову.

– Родных у меня нет, – сказал Сидоров. (Горбовский поглядел на него сочувственно.) – Плакать по мне некому.

– Почему – плакать? – спросил Горбовский.

Сидоров нахмурился.

– Я хочу сказать, что знаю, на что иду. Мне необходима информация. На Земле меня ждут. Я сижу здесь над Владиславой уже год. Год потратил почти зря…

– Да, это обидно, – сказал Горбовский.

Сидоров сцепил пальцы.

– Очень обидно, Леонид Андреевич. Я думал, на Владиславу высадятся скоро. Я вовсе не лезу в первооткрыватели. Мне просто нужна информация, понимаете?

– Понимаю, – сказал Горбовский. – Еще бы. Вы ведь, кажется, биолог…

– Да. Кроме того, я проходил курсы пилотов-космогаторов и получил диплом с отличием. Вы у меня экзамены принимали, Леонид Андреевич. Ну, вы меня, конечно, не помните. В конце концов, я прежде всего биолог, и я больше не хочу ждать. Меня обещал взять с собой Квиппа. Но он попытался два раза высадиться и отказался. Потом прилетел Стринг. Вот это был настоящий смельчак. Но он тоже не взял меня с собой. Не успел. Он пошел на посадку со второй попытки и не вернулся.

– Вот чудак, – сказал Горбовский, глядя в потолок. – На такой планете надо делать по крайней мере десять попыток. Как, вы говорите, его фамилия? Стринг?

– Стринг, – ответил Сидоров.

– Чудак, – сказал Горбовский. – Неумный чудак.

Валькенштейн поглядел на лицо Сидорова и проворчал:

– Ну так и есть. Это же герой.

– Говори по-русски, – строго сказал Горбовский.

– А зачем? Он же знает японский.

Сидоров покраснел.

– Да, – сказал он. – Знаю. Только я не герой. Стринг – вот это герой. А я биолог, и мне нужна информация.

– Сколько информации вы получили от Стринга? – спросил Валькенштейн.

– От Стринга? Нисколько, – сказал Сидоров. – Ведь он погиб.

– Так почему же вы им так восхищаетесь?

Сидоров пожал плечами. Он не понимал этих странных людей. Это очень странные люди – Горбовский, Валькенштейн и их друзья, наверное. Назвать замечательного смельчака Стринга неумным чудаком… Он вспомнил Стринга, высокого, широкоплечего, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями. И как Стринг сказал Бадеру: «Осторожные сидят на Земле, Август Иоганн. Специфика работы, Август Иоганн!» – и щелкнул крепкими пальцами. «Неумный чудак»…

«Ладно, – подумал Сидоров, – это их дело. Но что делать мне? Опять сидеть сложа руки и радировать на Землю, что очередная обойма киберразведчиков сгорела в атмосфере; что очередная попытка высадиться не удалась; что очередной отряд исследователей-межпланетников отказывается брать меня в поиск; что я еще раз вдребезги разругался с Бадером и Бадер еще раз подтвердил, что планетолета мне не доверит, но за «систематическую дерзость» вышлет меня из «вверенного ему участка Пространства». И опять добрый старый Рудольф Крейцер в Ленинграде, тряся академической ермолкой, будет приводить свои интуитивные соображения в пользу существования жизни в системах голубых звезд, а неистовый Гаджибеков будет громить его испытанными доводами против существования жизни в системах голубых звезд; и опять Рудольф Крейцер будет говорить все о тех же восемнадцати бактериях, выловленных экспедицией Квиппы в атмосфере планеты Владислава, а Гаджибеков будет отрицать какую бы то ни было связь между этими восемнадцатью бактериями и атмосферой планеты Владислава, с полным основанием ссылаясь на сложность идентификации в конкретных условиях данного эксперимента. И опять Академия Космобиологии оставит открытым вопрос о существовании жизни в системах голубых звезд. А эта жизнь есть, есть, есть, и нужно только до нее дотянуться. Дотянуться до Владиславы, планеты голубой звезды ЕН 17».

Горбовский посмотрел на Сидорова и ласково сказал:

– В конце концов, зачем вам обязательно лететь с нами? У нас есть свой биолог. Прекрасный биолог Перси Диксон. Он немножко сумасшедший, но он доставит вам образцы какие угодно и в любых количествах.

– Эх, – сказал Сидоров и махнул рукой.

– Честное слово, – сказал Горбовский. – Вам бы у нас очень не понравилось. А так все будет в порядке. Мы высадимся и доставим все, что вам нужно. Дайте нам только инструкции.

– И вы все сделаете наоборот, – сказал Сидоров. – Квиппа тоже просил инструкции, а потом привез два контейнера с пеницеллой. Обыкновенная земная плесень. Вы же не знаете условий работы на Владиславе. Вам там будет не до моих инструкций.

– Что верно, то верно, – вздохнул Горбовский. – Условий мы не знаем. Придется вам подождать еще немножко, Михаил Альбертович.

Валькенштейн удовлетворенно кивнул.

– Хорошо, – сказал Сидоров. Глаза его совсем закрылись. – Тогда возьмите хоть инструкции.

– Обязательно, – сказал Горбовский. – Непременно.

На протяжении последующих сорока циклов Горбовский произвел шестнадцать поисков. Он работал на превосходном импульсном планетолете «Скиф-Алеф», который ему предоставил Бадер. Первые пять поисков он произвел в одиночку, пробуя экзосферу Владиславы на полюсах, на экваторе, на различных широтах. Наконец он облюбовал район северного полюса и стал брать с собой Валькенштейна. Они раз за разом погружались в атмосферу черно-оранжевой планеты и раз за разом, как пробки из воды, выскакивали обратно. Но с каждым разом они погружались все глубже.

Бадер подключил к работе Десантников три обсерватории, которые непрерывно информировали Горбовского о передвижениях метеорологических фронтов в атмосфере Владиславы. По приказу Бадера было возобновлено производство атомарного водорода – горючего для «Скиф-Алефа» (расход горючего оказался непредвиденно громадным). Исследования химического состава атмосферы бомбозондами с мезонными излучателями были прекращены.

Валькенштейн и Горбовский возвращались после поисков измученные и измочаленные и жадно набрасывались на еду, после чего Горбовский пробирался к ближайшему дивану и подолгу лежал, развлекая друзей разнообразными сентенциями.

Сидоров по приглашению Горбовского остался на «Тариэле». Ему разрешили установить в тестерных пазах «Скиф-Алефа» контейнеры-ловушки для биообразцов и биологическую экспресс-лабораторию. При этом он несколько потеснил хозяйство атмосферного физика Рю. Впрочем, толку от этого было мало: контейнеры возвращались пустыми, записи экспресс-лаборатории не поддавались расшифровке. Воздействие магнитных полей бешеной атмосферы на приборы менялось хаотически, и экспресс-лаборатория требовала руки человека. Вылезая из кессона, Горбовский прежде всего видел лоснящийся череп Сидорова и молча хлопал себя ладонью по лбу. Однажды он сказал Сидорову: «Дело в том, Михаил Альбертович, что вся биология вылетает у меня из головы на сто двадцатом километре. Там ее просто вышибает. Уж очень там страшно. Того и гляди, убьешься».

Иногда Горбовский брал с собой Диксона. После каждого такого поиска волосатый биолог отлеживался. В ответ на робкую просьбу Сидорова присмотреть за приборами Диксон прямо ответил, что никакими посторонними делами заниматься не собирается. («Просто не хватает времени, мальчик…»)

«Никто не собирается заниматься посторонними делами, – с горечью думал Сидоров. – Горбовский и Валькенштейн ищут город, Валькенштейн и Рю заняты атмосферой, а Диксон изучает божественные пульсы всех троих. И они тянут, тянут, тянут с высадкой… Почему они не торопятся? Неужели им все равно?»

Сидорову казалось, что он никогда не поймет этих странных людей, именуемых Десантниками. Во всем огромном мире знали Десантников и гордились ими. Быть личным другом Десантника считалось честью. Но тут оказывалось, что никто не знал толком, что такое Десантник. С одной стороны, это что-то неимоверно смелое. С другой – что-то позорно осторожное: они возвращались. Они всегда умирали естественной смертью. Они говорили: «Десантник – это тот, кто точно рассчитает момент, когда можно быть нерасчетливым». Они говорили: «Десантник перестает быть Десантником, когда погибает». Они говорили: «Десантник идет туда, откуда не возвращаются машины». И еще они говорили: «Можно сказать: он жил и умер биологом. Но следует говорить: он жил Десантником, а погиб биологом». Все эти высказывания были очень эмоциональны, но они совершенно ничего не объясняли. Многие выдающиеся ученые и исследователи были Десантниками. Было время, когда Сидоров тоже восхищался Десантниками. Но одно дело – восхищаться, сидя за партой, и совсем другое – смотреть, как Горбовский черепахой ползет по километрам, которые можно было бы преодолеть одним рискованным молниеносным броском.

Вернувшись из шестнадцатого поиска, Горбовский объявил, что собирается приступить к исследованию последней и самой сложной части пути к поверхности Владиславы.

– До поверхности остаются двадцать пять километров совершенно неизученного слоя, – сказал он, помаргивая сонными глазами и глядя поверх голов. – Это очень опасные километры, и здесь я буду продвигаться особенно осторожно. Мы с Валькенштейном сделаем еще по крайней мере десять-пятнадцать поисков. Если, конечно, директор Бадер обеспечит нас горючим.

– Директор Бадер обеспечит вас горючим, – сказал Бадер величественно. – Вы можете нисколько не сомневаться, Леонид.

– Вот и отлично! – сказал Горбовский. – Дело в том, что я буду предельно осторожен и потому считаю себя вправе взять с собой Сидорова.

Сидоров вскочил. Все посмотрели на него.

– Ну вот и дождался, мальчик, – сказал Диксон.

– Да. Надо дать шанс новичку, – сказал Бадер.

Васэда только улыбнулся, кивая красивой головой. И даже Валькенштейн промолчал, хотя он был недоволен. Валькенштейн не любил героев.

– Это будет справедливо, – сказал Горбовский. Он попятился и, не оглядываясь, с завидной аккуратностью сел на диван. – Пусть идет новичок. – Он улыбнулся и лег. – Готовьте ваши контейнеры, Михаил Альбертович, мы берем вас с собой.

Сидоров сорвался с места и выбежал из кают-компании. Когда он выбежал, Валькенштейн сказал:

– Зря.

– Не будь эгоистом, Марк, – сказал Горбовский лениво. – Парень сидит здесь уже год. А ему всего-то и нужно только, что добыть бактерии из атмосферы.

Валькенштейн покачал головой и сказал:

– Зря. Он герой.

– Это ничего, – сказал Горбовский. – Я теперь вспоминаю, курсанты звали его Атосом. Кроме того, я читал его книжку. Он хороший биолог и не будет шалить. Я тоже когда-то был героем. И ты тоже. И Рю. Верно, Рю?

– Верно, командир, – сказал Васэда.

Горбовский сморщился и погладил плечо.

– Болит, – сказал он жалобным голосом. – Такой ужасный вираж. Да еще против потока. А как твое колено, Марк?

Валькенштейн поднял ногу и несколько раз согнул и разогнул ее. Все внимательно следили за его движениями.

– «Увы мне, чашка на боку», – сказал он нараспев.

– А вот я вам сейчас массаж, – сказал Диксон и тяжело поднялся.

«Тариэль» двигался по меридиональной орбите и проходил над северным полюсом Владиславы каждые три с половиной часа. К концу цикла планетолет с Горбовским, Валькенштейном и Сидоровым отделился от звездолета и бросился вниз, в самый центр черной спиральной воронки, медленно скручивающейся в оранжевом тумане, который скрывал северный полюс Владиславы.

Сначала все молчали, потом Горбовский сказал:

– Разумеется, они высадились на северном полюсе.

– Кто? – спросил Сидоров.

– Они, – пояснил Горбовский. – И если они построили где-нибудь свой город, то именно на северном полюсе.

– На том месте, где тогда был северный полюс, – сказал Валькенштейн.

– Да, конечно, на том месте. Как на Марсе.

Сидоров напряженно глядел, как на экране стремительно разлетаются из какого-то центра оранжевые зерна и черные пятна. Затем это движение замедлилось. «Скиф-Алеф» тормозил. Теперь он спускался вертикально.

– Но они могли сесть и на южном полюсе, – сказал Валькенштейн.

– Могли, – согласился Горбовский.

Сидоров подумал, что, если Горбовский не найдет поселения чужеземцев у северного полюса, он так же методически будет копаться у южного, а потом, если не найдет у южного, будет вылизывать всю планету, пока не найдет. Ему даже стало жалко Горбовского и его товарищей. Особенно его товарищей.

– Михаил Альбертович, – позвал вдруг Горбовский.

– Да? – отозвался Сидоров.

– Михаил Альбертович, вы когда-нибудь видели, как танцуют эльфы?

– Эльфы? – удивился Сидоров.

Он оглянулся. Горбовский сидел вполоборота к нему и косил на него нечестивым глазом. Валькенштейн сидел спиной к Сидорову.

– Эльфы? – спросил Сидоров. – Какие эльфы?

– С крылышками. Знаете, такие… – Горбовский отнял руку от клавиш управления и неопределенно пошевелил пальцами. – Не видели? Жаль. Я вот тоже не видел. И Марк тоже, и никто не видел. А интересно было бы посмотреть, правда?

– Несомненно, – сухо сказал Сидоров.

– Леонид Андреевич, – сказал Валькенштейн. – А почему они не демонтировали оболочки станций?

– Им это было не нужно, – сказал Горбовский.

– Это неэкономно, – сказал Валькенштейн.

– Значит, они были неэкономны.

– Расточительные разведчики, – сказал Валькенштейн и замолчал.

Планетолет тряхнуло.

– Взяли, Марк, – сказал Горбовский незнакомым голосом.

И планетолет начало ужасно трясти. Просто невозможно было представить, что можно вынести такую тряску. «Скиф-Алеф» вошел в атмосферу, где ревели бешеные горизонтальные потоки, таща за собой длинные черные полосы кристаллической пыли, где сейчас же ослепли локаторы, где в плотном оранжевом тумане носились молнии невиданной силы. Здесь мощные, совершенно необъяснимые всплески магнитного поля сбивали приборы и расщепляли плазмовый шнур в реакторе фотонных ракет. Фотонные ракеты здесь не годились, но и первоклассному атомному планетолету «Скиф-Алеф» тоже приходилось несладко.

Впрочем, в рубке было тихо. Перед пультом скорчился Горбовский, примотанный к креслу ремнями. Черные волосы падали ему на глаза, при каждом толчке он скалил зубы. Толчки следовали непрерывно, и казалось, что он смеется. Но это был не смех. Сидоров никогда не предполагал, что Горбовский может быть таким – не странным, а каким-то чужим. Горбовский был похож на дьявола. Валькенштейн тоже был похож на дьявола. Он висел, раскорячившись, над пультом атмосферных фиксаторов, дергая вытянутой шеей. Было удивительно тихо. Но стрелки приборов, зеленые зигзаги и пятна на флюоресцентных экранах, черные и оранжевые пятна на экранах перископа – все металось и кружилось в веселой пляске, и пол дергался из стороны в сторону, как укороченный маятник, и потолок дергался, падал и снова подскакивал.

– Киберштурман, – хрипло сказал Валькенштейн.

– Рано, – сказал Горбовский и снова оскалился.

– Сносит… Много пыли.

– Рано, черт, – сказал Горбовский. – Иду к полюсу.

Ответа Валькенштейна Сидоров не услышал, потому что заработала экспресс-лаборатория. Вспыхнула сигнальная лампа, и под прозрачной пластмассовой пластинкой поползла лента записи. «Ага!» – закричал Сидоров. За бортом был белок. Живая протоплазма. Ее было много и с каждой секундой становилось все больше. «Что же это?» – сказал Сидоров. Самописцу не хватило ширины ленты, и прибор автоматически переключился на нулевой уровень. Затем сигнальная лампа погасла, и лента остановилась. Сидоров зарычал, сорвал заводскую пломбу и обеими руками залез в механизм прибора. Он хорошо знал этот прибор, он сам принимал участие в его конструировании и не мог понять, что разладилось. С огромным напряжением, стараясь сохранить равновесие, Сидоров ощупывал блоки печатных схем. Они могли расколоться от толчков. Он совсем забыл об этом. Они двадцать раз могли расколоться во время прошлых поисков. «Только бы они не раскололись, – думал он. – Только бы они остались целы». Корабль трясло невыносимо, и Сидоров несколько раз ударился лбом о пластмассовую панель. Один раз он ударился переносицей и на некоторое время совсем ослеп от слез. Блоки, по-видимому, были целы. Тут «Скиф-Алеф» круто лег на борт.

Сидорова выбросило из кресла. Он пролетел через всю рубку, сжимая в обеих руках вырванные с корнем обломки панелей. Он даже не сразу понял, что произошло. Потом он понял, но не поверил.

– Надо было привязаться, – сказал Валькенштейн. – Пилот.

Сидоров на четвереньках добрался по пляшущему полу до своего кресла, пристегнулся ремнями и тупо уставился в развороченные внутренности прибора.

Планетолет ударило так, словно он налетел на скалу. Сидоров, разинув пересохший рот, глотал воздух. Очень тихо было в рубке, только хрипел Валькенштейн, – шея его наливалась кровью.

– Киберштурман, – сказал он.

И тотчас снова дрогнули стены. Горбовский молчал.

– Нет подачи горючего, – сказал Валькенштейн неожиданно спокойно.

– Вижу, – сказал Горбовский. – Делай свое дело.

– Нет ни капли. Мы падаем. Замкнуло…

– Включаю аварийную, последнюю. Высота сорок пять… Сидоров!

– Да, – сказал Сидоров и принялся откашливаться.

– Ваши контейнеры наполняются. – Горбовский повернул к нему свое длинное лицо с сухими блестящими глазами. Сидоров ни разу не видел у него такого лица, когда он лежал на диване. – Компрессоры работают. Вам везет, Атос!

– Мне здорово везет, – сказал Сидоров.

Теперь ударило снизу. У Сидорова что-то хрустнуло внутри, и рот наполнился горькой слюной.

– Пошло горючее! – крикнул Валькенштейн.

– Хорошо… Прелесть! Но занимайся своим делом, ради бога. Сидоров! Эй, Миша…

– Да, – сипло сказал Сидоров, не разжимая зубов.

– Запасного комплекта у вас нет?

– Ага, – сказал Сидоров. Он плохо соображал сейчас.

– Что «ага»? – закричал Горбовский. – Есть или нет?

– Нет, – сказал Сидоров.

– Пилот, – сказал Валькенштейн. – Герой.

Сидоров скрипнул зубами и стал смотреть на экран перископа. По экрану справа налево неслись мутные оранжевые полосы. Было так страшно и тошно видеть это, что Сидоров закрыл глаза.

– Они высадились здесь! – закричал Горбовский. – Там город, я знаю!

Что-то тоненько звенело в рубке в страшной шатающейся тишине, и вдруг Валькенштейн заревел тяжелым прерывистым басом:

«Я бы пошел, – подумал Сидоров. – Дурак, осел. Нужно было дождаться, пока Горбовский решится на посадку. Не хватило терпения. Если бы сегодня он шел на посадку, плевал бы я на экспресс-лабораторию».

А Валькенштейн ревел:

– Высота двадцать один! – крикнул Горбовский. – Перехожу в горизонталь!

«Теперь бесконечные минуты горизонтального полета, – подумал Сидоров. – Ужасные минуты горизонтального полета. Многие минуты толчков и тошноты, пока они не насладятся своими исследованиями. А я буду сидеть, как слепой, со своей дурацкой разбитой машиной».

Планетолет тряхнуло. Удар был очень сильный, такой, что потемнело в глазах. И Сидоров, задыхаясь, увидел, как Горбовский с размаху ударился лицом о пульт, а Валькенштейн раскинул руки, взлетел над креслом и медленно, как это бывает во сне, с раскинутыми руками опустился на пол и остался лежать лицом вниз. Кусок ремня, лопнувшего в двух местах, плавно, как осенний лист, скользнул по его спине. Несколько секунд планетолет двигался по инерции, и Сидоров, вцепившись в замок ремня, чувствовал, что все падает. Но затем тело снова стало весомым.

Тогда он расстегнул замок и поднялся на ватные ноги. Он смотрел на приборы. Стрелка альтиметра ползла вверх, зеленые зигзаги контрольной системы метались в голубых окошечках, оставляя медленно гаснущие туманные следы. Киберштурман вел планетолет прочь от Владиславы. Сидоров перешагнул через Валькенштейна и подошел к пульту. Горбовский лежал головой на клавишах. Сидоров оглянулся на Валькенштейна. Тот уже сидел, упираясь руками в пол. Глаза его были закрыты. Тогда Сидоров осторожно поднял Горбовского и положил его на спинку кресла. «Плевать я хотел на экспресс-лабораторию», – подумал он. Он выключил киберштурман и опустил пальцы на липкие клавиши. «Скиф-Алеф» начал разворачиваться и вдруг упал на сто метров. Сидоров улыбнулся. Он услышал, как позади Валькенштейн яростно прохрипел:

– Не сметь…

Но он даже не обернулся.

– Вы хороший пилот, и вы хорошо посадили корабль. И по-моему, вы прекрасный биолог, – сказал Горбовский. Лицо его было все забинтовано. – Просто прекрасный биолог. Настоящий энтузиаст. Правда, Марк?

Валькенштейн кивнул и, разлепив губы, сказал:

– Несомненно. Он хорошо посадил корабль. Но поднял корабль не он.

– Понимаете, – Горбовский говорил очень проникновенно, – я читал вашу монографию о простейших, – она превосходна. Но нам с вами не по дороге.

Сидоров с трудом глотнул и сказал:

– Почему?

Горбовский поглядел на Валькенштейна, затем на Бадера.

– Он не понимает.

Валькенштейн кивнул. Он не смотрел на Сидорова. Бадер тоже кивнул и посмотрел на Сидорова с какой-то неопределенной жалостью.

– А все-таки? – вызывающе спросил Сидоров.

– Вы слишком любите штурмы, – сказал Горбовский мягко. – Знаете, это – штурм унд дранг, как сказал бы директор Бадер.

– Штурм и натиск, – важно перевел Бадер.

– Вот именно, – сказал Горбовский. – Слишком. А это не нужно. Это па-аршивое качество. Это кровь и кости. И вы даже не понимаете этого.

– Моя лаборатория погибла, – сказал Сидоров. – Я не мог иначе.

Горбовский вздохнул и посмотрел на Валькенштейна. Валькенштейн сказал брезгливо:

– Пойдемте, Леонид Андреевич.

– Я не мог иначе, – упрямо сказал Сидоров.

– Нужно было совсем иначе, – сказал Горбовский. Он повернулся и пошел по коридору.

Сидоров стоял посреди коридора и смотрел, как они уходят втроем и Бадер и Валькенштейн поддерживают Горбовского под локти. Потом он посмотрел на свою руку и увидел красные капли на пальцах. Тогда он пошел в медицинский отсек, придерживаясь за стену, потому что его качало из стороны в сторону. «Я же хотел как лучше, – думал он. – Это было самое важное – высадиться. И я привез контейнеры с микрофауной. Я знаю, это очень ценно. И для Горбовского это тоже очень ценно: ведь Горбовскому рано или поздно самому придется высадиться и провести рейд по Владиславе. И бактерии убьют его, если я не обезврежу их. Я сделал то, что надо. На Владиславе, планете голубой звезды, есть жизнь. Конечно, я сделал то, что надо». Он несколько раз прошептал: «Я сделал то, что надо». Но он чувствовал, что это не совсем так. Он впервые почувствовал это там, внизу, когда они стояли возле планетолета по пояс в бурлящей нефти и на горизонте огромными столбами поднимались гейзеры и Горбовский спросил его: «Ну и что вы намерены предпринять, Михаил Альбертович?», а Валькенштейн что-то сказал на незнакомом языке и полез обратно в планетолет. Затем он почувствовал это, когда «Скиф-Алеф», в третий раз оторвавшись от поверхности страшной планеты, снова плюхнулся в нефтяную грязь, сброшенный ударом бури. И он чувствовал это теперь.

– Я же хотел как лучше, – невнятно сказал он Диксону, помогавшему ему улечься на стол.

– Что? – сказал Диксон.

– Я должен был высадиться, – сказал Сидоров.

– Лежите, – сказал Диксон. Он проворчал: – Первобытный энтузиазм…

Сидоров увидел, как с потолка спускается большая белая груша. Груша повисла совсем близко, у самого лица; перед глазами поплыли темные пятна, заложило уши, и вдруг тяжелым басом запел Валькенштейн:

– Кто угодно… – упрямо сказал Сидоров с закрытыми глазами. – Любой пойдет вперед…

Диксон стоял рядом и смотрел, как тонкая блестящая игла киберхирурга входит в изуродованную руку. «Как много крови, – подумал Диксон. – Много-много. Горбовский вовремя вытащил их. Опоздай он на полчаса, и мальчишка никогда уже больше не оправился бы. Ну, да Горбовский всегда возвращается вовремя. Так и надо. Десантники должны возвращаться, иначе они бы не были Десантниками. И каждый Десантник был когда-то таким, как этот Атос…»

ГЛУБОКИЙ ПОИСК

Кабина была рассчитана на одного человека, и сейчас в ней было слишком тесно. Акико сидела справа от Кондратьева, на чехле ультразвукового локатора. Чтобы не мешать, она прижималась к стене, упираясь ногами в основание пульта. Конечно, ей было неудобно сидеть так, но кресло перед пультом – место водителя. Белову было тоже неудобно. Он сидел на корточках под люком и время от времени осторожно вытягивал затекшие ноги, поочередно то правую, то левую. Вытягивая правую, он толкал Акико в спину, вздыхал и басом извинялся по-английски: «Beg your pardon». Акико и Белов были стажерами. Океанологи-стажеры должны мириться с неудобствами в одноместных субмаринах Океанской охраны.

Если не считать вздохов Белова и привычного гула перегретого пара в реакторе, в кабине было тихо. Тесно, тихо и темно. Изредка о спектролит иллюминатора стукались креветки и испуганно выбрасывали облачка светящейся слизи. Это было похоже на маленькие бесшумные розовые взрывы. Словно кто-то стрелял крошечными снарядами. При вспышках можно было видеть серьезное лицо Акико с блестящими глазами.

Акико глядела на экран. Она с самого начала прижалась боком к стене и стала смотреть, хотя знала, что искать придется долго, может быть всю ночь. Экран находился под иллюминатором в центре пульта, и, чтобы видеть его, ей нужно было вытягивать шею. Но она глядела не отрываясь и молчала. Это был ее первый глубоководный поиск.

Она была чемпионом по плаванию в вольном стиле. У нее были узкие бедра и широкие мужские плечи. Кондратьеву нравилось видеть ее, и ему хотелось под каким-нибудь предлогом включить свет. Например, чтобы в последний раз перед спуском осмотреть замок люка. Но Кондратьев не стал включать свет. Он и так помнил Акико: тонкая и угловатая, как подросток, с широкими мужскими плечами, в полотняной куртке с засученными рукавами и в широких коротких штанах.

На экране возник жирный светлый сигнал. Плечо Акико прижалось к плечу Кондратьева. Он почувствовал, как она вытягивает шею, чтобы лучше разглядеть, что делается на экране. Он почувствовал это по запаху духов и, кроме того, ощутил едва заметный запах океанской воды. От Акико всегда пахло океанской водой: как-никак, она проводила в воде две трети своего времени, не меньше.

Кондратьев сказал:

– Акулы. Четыреста метров.

Сигнал задрожал, распался на мелкие пятна и исчез. Акико отодвинулась. Она еще не умела читать сигналы ультразвукового локатора. Белов умел, так как уже прошел годичную практику на «Кунашире», но он сидел позади и не видел экрана. Он сказал:

– Акулы – мерзость.

Затем он пошевелился и пробасил:

– Beg your pardon, Акико-сан.

Говорить по-английски не было никакой необходимости, потому что Акико пять лет училась в Хабаровске и прекрасно понимала по-русски.

– Тебе не следовало так наедаться, – сердито сказал Кондратьев. – И не следовало пить. Ты ведь знаешь, что бывает.

– Всего-навсего жареная утка на двоих, – сказал Белов. – И по две рюмки. Я не мог отказаться. Мы с ним сто лет не виделись, и он улетает сегодня ночью. Он уже улетел, наверное. Всего по две рюмки… Неужели пахнет?

– Пахнет.

«Это скверно», – подумал Белов. Он вытянул нижнюю губу, подул тихонько и потянул носом.

– Я слышу только духи, – сказал он.

«Дурак», – подумал Кондратьев. Акико виновато сказала:

– Я не знала, что это так серьезно. Я бы не душилась.

– Духи не страшно, – сообщил Белов. – Даже приятно.

«Зря я его взял», – подумал Кондратьев. Белов стукнулся макушкой о замок люка и зашипел от боли.

– Что? – спросил Кондратьев.

Белов вздохнул, сел по-турецки и поднял руку, ощупывая замок над головой. Замок был холодный, с острыми, грубыми углами. Он прижимал к люку тяжелую крышку. Над крышкой была вода. Сто метров воды до поверхности.

– Кондратьев, – сказал Белов.

– Да?

– Слушай, Кондратьев, почему мы идем под водой? Давай всплывем и откроем люк. Свежий воздух и все такое.

– Наверху пять баллов, – ответил Кондратьев.

«Да-да, – подумал Белов, – пять баллов, болтанка, открытый люк зальет. Но все равно сто метров над головой – это неуютно. Скоро начнется спуск, и будет двести метров, триста, пятьсот. Может быть, будет километр или даже три километра. Зря я напросился, – подумал Белов. – Нужно было остаться на «Кунашире» и писать статью».

Еще одна креветка стукнулась в иллюминатор. Словно крошечный розовый взрыв. Белов уставился в темноту, где на миг появился силуэт стриженой головы Кондратьева.

Кондратьеву, разумеется, такие вещи и в голову не приходят. Кондратьев совсем другой, не такой, как многие. Во-первых, он из прошлого века. Во-вторых, у него железные нервы. Такие же железные, как проклятый замок. В-третьих, ему наплевать на неизведанные тайны глубин. Он погружен в методы точного подсчета поголовья и в вариации содержания протеина на гектар планктонного поля. Его заботит хищник, который зарезал молодых китов. Шестнадцать молодых китов за квартал, и все, как на подбор, самые лучшие. Чуть ли не гордость тихоокеанских китоводов.

– Кондратьев!

– Да?

– Не сердись.

– Я не сержусь, – сердито сказал Кондратьев. – С чего ты взял?

– Мне показалось, что ты сердишься. Когда мы начнем спуск?

– Скоро начнем.

Пок… Пок-пок-пок-пок… Целая стайка креветок. Совсем как новогодняя пиротехника. Белов судорожно зевнул и торопливо захлопнул рот. Вот что он сделает: будет все время держать рот закрытым.

– Акико-сан, – сказал он. – How do you feel?

– Хорошо, спасибо, – вежливо ответила Акико.

По голосу было понятно, что она не обернулась. «Тоже сердится, – решил Белов. – Это потому, что она влюблена в Кондратьева. Кондратьев сердится, и она тоже. Она смотрит на Кондратьева снизу вверх и называет его не иначе, как «товарищ субмарин-мастер». Очень уважает его, прямо-таки благоговеет. Да, она влюблена в него по уши, это всем ясно. Ясно, наверное, даже Кондратьеву. Только ей самой еще не ясно. Бедняжка, очень ей не повезло. Человек с железными нервами, чугунными мускулами и медным лицом. Монументальный человек этот Кондратьев. Человек-будда. Человек – памятник самому себе. И своему веку. И всему героическому прошлому».

В два часа ночи Кондратьев включил свет и достал карту. Субмарина висела над центром впадины в восьмидесяти милях к юго-западу от дрейфующего «Кунашира». Кондратьев рассеянно чиркнул по карте ногтем и объявил:

– Начнем спуск.

– Наконец-то, – проворчал Белов.

– Товарищ субмарин-мастер, – сказала Акико. – Мы будем спускаться по вертикали?

– Мы не в батискафе, – сухо сказал Кондратьев. – Будем спускаться по спирали.

Он сам не знал, почему он сказал это сухо. Может быть, потому, что снова увидел Акико. Он думал, что хорошо помнит ее, но оказалось, что за несколько часов в темноте он наделил ее черточками других женщин, совершенно не похожих на нее. Женщин, которые нравились ему раньше. Товарищей по работе, актрис из разных фильмов. При свете эти черточки исчезли, и она показалась ему тоньше, угловатее, смуглее, чем он представлял себе. Она была похожа на мальчишку-подростка. Она смирно сидела рядом с ним, опустив глаза, положив руки на голые колени. «Странно, – подумал он, – я никогда не замечал раньше, чтобы от нее пахло духами».

Он выключил свет и повел субмарину на глубину. Нос субмарины сильно наклонился, и Белов уперся коленями в спинку кресла. Теперь через плечо Кондратьева он видел светящиеся циферблаты и экран ультразвукового локатора в верхней части пульта. На экране вспыхивали и пропадали дрожащие искры: вероятно, сигналы от глубоководных рыб, еще слишком далеких, чтобы их можно было отождествить. Белов перевел глаза на циферблаты, отыскивая указатель глубины. Батиметр был крайним слева. Красная стрелка медленно подползала к отметке «200». Потом она так же медленно будет ползти к отметке «300», потом «400»… Под субмариной трехкилометровая пропасть, и субмарина – это крошечная соринка в невообразимо огромной массе воды. Белов вдруг почувствовал, будто что-то мешает ему дышать. Темнота в кабине сделалась плотной и безжалостной, как холодная соленая вода за бортом. «Начинается», – подумал Белов. Он вобрал в себя воздух и задержал его в легких. Затем зажмурил глаза, вцепился обеими руками в спинку кресла и принялся считать про себя. Когда перед зажмуренными глазами поплыли цветные пятна, он шумно выдохнул воздух и провел ладонью по лбу. Ладонь стала мокрой.

Красная стрелка миновала отметку «200». Это выглядело красиво и зловеще: красная стрелка и зеленые цифры во тьме. Рубиновая стрелка и изумрудные цифры: 200, 300… 1000… 3000… 5000… «Совершенно не понимаю, почему все-таки я океанолог? Почему я не металлург или садовник? Ужасная глупость. На каждые сто человек только один подвержен глубинной болезни. И вот этот один – океанолог, потому что ему нравится заниматься головоногими. Он просто без ума от головоногих. Цефалопода, будь они неладны. Почему я не занимаюсь чем-нибудь другим? Скажем, кроликами. Или дождевыми червями. Жирные дождевые черви в мокрой земле под горячим солнцем. И нет ни темноты, ни ужаса перед соленой трясиной. Только земля и солнце». Он громко сказал:

– Кондратьев!

– Да?

– Слушай, Кондратьев, ты бы хотел заниматься дождевыми червями?

Кондратьев нагнулся и пошарил в темноте. Что-то звонко щелкнуло, и в лицо Белова ударила струя ледяного кислорода. Он жадно подышал, зевая и захлебываясь.

– Довольно, – сказал он. – Спасибо.

Кондратьев отключил кислород. Ему было, конечно, наплевать на дождевых червей. Красная стрелка проползла отметку «300». Белов снова позвал:

– Кондратьев!

– Да?

– А ты уверен, что кальмар?

– Не понимаю.

– Что это кальмар зарезал китов?

– Скорее всего, это кальмар.

– А может быть, это косатки?

– Может быть.

– Или кашалот?

– Может быть, кашалот. Хотя кашалот нападает обычно на маток. В стаде было много маток. А косатки нападают на одиночек.

– Нет, это ика, – сказала Акико тонким голосом. – Оо-ика.

Оо-ика – это гигантский глубоководный кальмар. Он свиреп и стремителен, как молния. У него мощное тугое туловище, десять цепких рук и жесткие умные глаза. Он бросается на кита снизу и мигом прогрызает его внутренности. Затем он медленно опускается с трупом на дно, – ни одна акула, даже самая голодная, не смеет приблизиться к нему. Он зарывается в ил и пирует на свободе. Если его настигает субмарина Океанской охраны, он не отступает. Он принимает бой, и акулы собираются, чтобы подхватить клочья мяса. Мясо гигантского кальмара тугое, как резина, но акулам это безразлично.

– Да, – сказал Белов. – Наверное, это кальмар.

– Скорее всего, кальмар, – сказал Кондратьев.

«Все равно, кальмар это или не кальмар», – подумал он. В таких вот впадинах могут хозяйничать твари и пострашнее кальмаров. Их нужно найти и уничтожить, не то покоя от них не будет, раз они уже попробовали китового мяса. Потом он подумал, что если встретится действительно что-нибудь неизвестное, то стажеры обязательно повиснут у него на плечах и будут требовать, чтобы он «дал им разобраться». Стажеры всегда путают рабочую субмарину с исследовательским батискафом.

Четыреста метров.

В кабине было очень душно. Ионизаторы не справлялись. Кондратьев слышал, как тяжело дышит Белов за его спиной. Зато Акико совсем не было слышно; можно было подумать, что ее здесь нет. Кондратьев подал в кабину еще немного кислорода. Потом он взглянул на компас. Субмарину разворачивало поперек курса сильным течением.

– Белов, – сказал Кондратьев. – Отметь: теплая струя, глубина четыреста сорок, направление зюйд-зюйд-вест, скорость два метра в секунду.

Белов скрипнул рычажком диктофона и что-то пробормотал слабым голосом.

– Настоящий Гольфстрим, – сказал Кондратьев. – Маленький Гольфстрим.

– Температура? – спросил Белов слабым голосом.

– Двадцать четыре.

Акико робко сказала:

– Странная температура. Необычная.

– Если где-нибудь под нами вулкан, – простонал Белов, – это будет интересно. Have you ever tasted уху из кальмаров, Акико-сан?

– Внимание, – сказал Кондратьев. – Сейчас я буду выходить из течения. Держитесь за что-нибудь.

– Легко сказать, – проворчал Белов.

– Хорошо, товарищ субмарин-мастер, – сказала Акико.

«Можете держаться за меня», – хотел предложить ей Кондратьев, но постеснялся. Он круто положил субмарину на левый борт и бросился вниз почти отвесно. «О-ух», – сказал Белов и уронил диктофон Кондратьеву на затылок. Потом Кондратьев почувствовал, что в его плечо вцепились пальцы Акико, вцепились и соскользнули.

– Обнимите меня за плечи, – приказал он.

В тот же миг пальцы ее снова сорвались, и она чуть не упала лицом на край пульта. Он едва успел подставить руку, и она ударилась об его локоть.

– Извините, – сказала она.

– Ох, тише, – простонал Белов. – Тише ты, Кондратьев!

Ощущение было такое, словно оборвался лифт. Кондратьев снял с пульта руку, пошарил справа от себя и нащупал пушистые волосы Акико.

– Ушиблись? – спросил он.

– Нет, спасибо.

Он нагнулся и подхватил ее под мышки.

– Спасибо, – повторила она. – Спасибо… Я сама.

Он отпустил ее и взглянул на батиметр. Шестьсот пятьдесят… шестьсот пятьдесят пять… шестьсот шестьдесят.

– Тише же, Кондратьев, – просил Белов сдавленным голосом. – Хватит же.

Шестьсот восемьдесят метров. Кондратьев перевел субмарину в горизонталь. Белов громко икнул и отвалился от спинки кресла.

– Все, – объявил Кондратьев и включил свет.

Акико прикрывала нос ладонью, по щекам ее текли слезы.

– Искры из глаз, – проговорила она, с трудом улыбаясь.

– Простите, Акико-сан, – сказал Кондратьев.

Он чувствовал себя виноватым. В таком крутом пике не было никакой необходимости. Просто ему надоел бесконечный спуск по спирали. Он вытер пот со лба и оглянулся. Белов сидел скорчившись, голый до пояса, и держал около рта смятую рубашку. Лицо у него было мокрое и серое, глаза – красные.

– Жареная утка, – сказал Кондратьев. – Запомни, Белов.

– Запомню. Дай еще кислорода.

– Не дам. Отравишься.

Кондратьеву хотелось сказать еще несколько слов о рюмках, но он сдержался и выключил свет. Субмарина снова пошла по спирали, и все долго молчали, даже Белов. Семьсот метров, семьсот пятьдесят метров, восемьсот…

– Вот он, – прошептала Акико.

Через экран неторопливо двигалось узкое туманное пятно. Животное было еще слишком далеко, и отождествить его было пока невозможно. Это мог быть кальмар, кашалот, кит-одинец или крупная китовая акула, а может быть, какое-нибудь неизвестное животное. В глубине еще много животных, не известных или малоизвестных человеку. Океанская охрана имела сведения об исполинских длинношеих и длиннохвостых черепахах, о драконах, о глубоководных пауках, гнездящихся в пропастях к югу от Бонин, об океанском гнусе – маленьких хищных рыбках, многотысячными стаями идущих на глубине полутора-двух километров и истребляющих все на своем пути. Проверить эти сведения пока не было ни возможности, ни особой необходимости.

Кондратьев тихонько поворачивал субмарину, чтобы не упускать животное из поля зрения.

– Давай поближе к нему, – попросил Белов. – Подойди поближе!

Он шумно дышал в ухо Кондратьеву. Субмарина медленно пошла на сближение.

Кондратьев включил визир, и на экране вспыхнули светлые перекрещивающиеся нити. Узкое пятно плыло возле перекрестия.

– Погоди, – сказал Белов. – Не торопись, Кондратьев.

Кондратьев рассердился. Он нагнулся, нашарил под ногами диктофон и ткнул его через плечо в темноту.

– В чем дело? – недовольно спросил Белов.

– Диктофон, – сказал Кондратьев. – Отметь: глубина восемьсот, обнаружили цель.

– Успеем.

– Дайте мне, – сказала Акико.

– Beg your pardon. – Белов кашлянул. – Кондратьев! Не вздумай стрелять в него, Кондратьев. Сначала нужно посмотреть.

– Смотри, – сказал Кондратьев.

Расстояние между субмариной и животным сокращалось. Теперь было ясно, что это гигантский кальмар. Если бы не стажеры, Кондратьев не стал бы медлить. Работник Океанской охраны не имеет права медлить. Ни одно морское животное не причиняло китоводству такой ущерб, как гигантский кальмар. Он подлежал немедленному уничтожению при встрече с любой субмариной. Его сигнал вводился в перекрестие нитей на экране, затем субмарина посылала торпеды. Две торпеды. Иногда, для верности, три. Торпеды мчались по ультразвуковому лучу и взрывались рядом с целью. И на гром взрывов со всех сторон слетались акулы.

Кондратьев с сожалением снял палец со спускового рычажка торпедного аппарата.

– Смотри, – повторил он.

Но смотреть пока было не на что. Граница ясного зрения в самой чистой океанской воде не превышала двадцати пяти – тридцати метров, и только ультразвуковой локатор позволял обнаруживать цели на расстояниях до полукилометра.

– Скорее бы, – возбужденно сказал Белов.

– Не торопись.

Субмарины Океанской охраны предназначены для охраны планктонных посевов от китов и для охраны китов от морских хищников. Субмарины не предназначены для исследовательских целей. Они слишком шумны. Если кальмар не захочет познакомиться с субмариной поближе, он уйдет прежде, чем можно будет включить прожекторы и разглядеть его. Преследовать его бесполезно: гигантские головоногие способны развивать скорость втрое большую, чем скорость самой быстроходной субмарины. Кондратьев надеялся только на удивительное бесстрашие и жестокость кальмара, которые иногда толкают его на схватку со свирепыми кашалотами и стаями косаток.

– Осторожно, осторожно, – повторял Белов нежно и просительно.

– Дать кислород? – спросил Кондратьев свирепо.

Акико тихонько тронула его за плечо. Она уже несколько минут стояла, согнувшись над экраном, и ее волосы щекотали ухо и щеку Кондратьева.

– Ика видит нас, – сказала она.

Белов крикнул:

– Не стреляй!

Пятно на экране – теперь оно было большим и почти круглым – довольно быстро двинулось вниз. Кондратьев улыбнулся, довольный. Кальмар выходил под субмарину в позицию для нападения. Он и не думал убегать. Он сам навязывал бой.

– Не упусти его, – шепнул Белов.

Акико тоже сказала:

– Ика уходит.

Стажеры еще не понимали, в чем дело. Кондратьев стал опускать нос субмарины. След кальмара снова всплыл в перекрестие нитей. Стоило только нажать на спуск, и от гадины полетели бы клочья.

– Не стреляй, – повторял Белов. – Только не стреляй.

«Интересно, куда девалась его глубинная болезнь?» – подумал Кондратьев. Он сказал:

– Кальмар сейчас будет под нами. Я поставлю субмарину на нос. Будьте готовы.

– Хорошо, товарищ субмарин-мастер, – сказала Акико.

Белов, не говоря ни слова, принялся деятельно ворочаться, устраиваясь. Субмарина медленно переворачивалась. Сигнал на экране увеличивался и принимал очертания многоконечной звезды с мерцающими лучами. Субмарина неподвижно повисла носом вниз.

Видимо, кальмар был озадачен странным поведением намеченной жертвы. Но он колебался всего несколько секунд. Затем он двинулся в атаку. Стремительно и уверенно, как делал, наверное, тысячи раз в своей невообразимо долгой жизни.

Сигнал на экране вспух и заполнил весь экран.

Кондратьев включил сразу все прожекторы: два по сторонам люка и один под днищем. Свет был очень ярким. Прозрачная вода казалась желтовато-зеленой. Акико коротко вздохнула. Кондратьев покосился на нее. Она сидела на корточках над иллюминатором, держась рукой за край пульта. Из-под руки торчало голое поцарапанное колено.

– Глядите, – хрипло сказал Белов. – Глядите, вот он! Да глядите же!

Сначала светящаяся мгла за иллюминатором была неподвижной. Затем какие-то тени зашевелились в ней. Мелькнуло что-то длинное и гибкое, и через секунду они увидели кальмара. Вернее, они увидели широкое бледное тело, два пристальных глаза в нижней его части, а под глазами, словно чудовищные усы, два пучка толстых шевелящихся рук. Все это в одно мгновение надвинулось на иллюминатор и заслонило свет прожектора. Субмарину сильно качнуло, что-то противно, как ножом по стеклу, заскрежетало по обшивке.

– Вот так, – сказал Кондратьев. – Насладились?

– Какой огромный! – с благоговением произнес Белов. – Акико-сан, вы заметили, какой он огромный?

– Оо-ика, – сказала Акико.

Белов сказал:

– Никогда не встречал упоминания о таких крупных экземплярах. Я оцениваю его межглазное расстояние в два с лишним метра. Как ты думаешь, Кондратьев?

– Около того.

– А вы, Акико-сан?

– Полтора-два метра, – ответила Акико-сан, помолчав.

– Что в обычных пропорциях дает… – Белов пошептал, загибая пальцы. – Дает длину туловища по меньшей мере метров тридцать, а вес…

– Слушайте, – нетерпеливо перебил Кондратьев. – Вы насмотрелись?

Белов сказал:

– Нет-нет, подожди. Надо как-то оторваться от него и сфотографировать целиком.

Субмарину снова качнуло, и снова послышался отвратительный скрип роговых челюстей о металл.

– Это тебе не кит, голубчик, – злорадно пробормотал Кондратьев и сказал: – Добровольно он от нас теперь не отстанет и будет ползать по субмарине часа два, не меньше. Я сейчас стряхну его, и он попадет под струю кипятка из турбин. Тогда мы быстро развернемся, сфотографируем и расстреляем его. Хорошо?

Субмарина раскачивалась все сильнее. Видимо, кальмар рассвирепел и пытался согнуть ее пополам. На несколько секунд в иллюминаторе показалась одна из его рук – лиловая кишка толщиной в телеграфный столб, усаженная жадно шевелящимися присосками. Черные крючья, торчащие из присосков, лязгнули по спектролиту.

– Красавец, – проворковал Белов. – Слушай, Кондратьев, а нельзя ли вместе с ним подняться на поверхность?

Кондратьев запрокинул лицо и, прищурившись, поглядел на Белова снизу вверх.

– На поверхность? – проговорил он. – Пожалуй. Сейчас он не отцепится от нас. Сколько, ты говоришь, он может весить?

– Тонн семьдесят, – сказал Белов неуверенно.

Кондратьев свистнул и снова повернулся к пульту.

– Но это – на воздухе, – поспешно добавил Белов. – А в воде…

– Все равно не меньше десятка тонн, – сказал Кондратьев. – Мы не вытянем. Готовьтесь, будем переворачиваться.

Акико поспешно опустилась на корточки, не спуская глаз с иллюминатора. Она очень боялась пропустить что-нибудь интересное. «Если бы не стажеры, – подумал Кондратьев, – я бы давно уже прикончил этого гада и принялся бы искать его родственников». Он не сомневался, что где-то на дне впадины скрываются дети, внуки и правнуки чудовища – потенциальные, а может быть, и уже действующие пираты на трассах мирных миграций китов.

Субмарина вернулась в горизонтальное положение.

– Духота, – проворчал Белов.

– Держитесь крепче, – сказал Кондратьев. – Готовы? Вперед!

Он до отказа повернул рукоятку скорости. Полный ход, тридцать узлов. Пронзительно взвыли турбины. Позади что-то стукнуло, донесся неясный вопль. «Бедный Белов», – подумал Кондратьев. Он сбросил скорость и завертел штурвальчик рулевого управления. Субмарина описала полукруг и вернулась к кальмару.

– Теперь смотрите, – сказал Кондратьев.

Кальмар висел в двадцати метрах перед носом субмарины, бледный, странно плоский, с обвисшими скрюченными щупальцами и обвисшим туловищем. Он был похож на паука, которого прижгли спичкой. Глаза его были задумчиво скошены вниз и вбок, словно он размышлял над чем-то. Кондратьев никогда прежде не видел живого кальмара так близко и разглядывал его с любопытством и отвращением. Это был действительно необычайно крупный экземпляр. Может быть, один из самых крупных в мире. Но в эту минуту ничто в нем не позволяло предположить могучего и страшного хищника. Кондратьеву почему-то вспомнились кучи размякших китовых внутренностей в огромных отмочечных чанах на китобойном комбинате в Петропавловске.

Прошло несколько минут. Белов лежал животом на плечах Кондратьева и трещал кинокамерой. Акико что-то бормотала в диктофон (кажется, по-японски), не сводя глаз с кальмара. У Кондратьева заныла шея, к тому же он боялся, что кальмар очнется и удерет или снова бросится на субмарину и тогда все нужно будет начинать сначала.

– Вы еще не скоро? – осведомился Кондратьев.

– Очень, – ответил Белов сипло и невпопад.

Кальмар приходил в себя. По его лапам прошла зыбкая судорога. Громадные, величиной с футбольный мяч, глаза повернулись, словно шарниры в гнездах, и уставились на свет прожекторов. Потом лапы вытянулись в струнку, снова сжались, и бледно-лиловая кожа налилась темным светом. Кальмар был ошпарен, оглушен, но он готовился к новому прыжку. Кальмар не отступал. Он и не думал отступать.

– Ну? – спросил Кондратьев нетерпеливо.

– Ладно, – недовольно сказал Белов. – Можешь.

– Слезай с меня, – сказал Кондратьев.

Белов слез и положил подбородок на правое плечо Кондратьева. По-видимому, он забыл о глубинной болезни. Кондратьев взглянул на экран, затем положил палец на спусковой крючок.

– Близко слишком, – пробормотал он. – Ну ничего. Выстрел!

Субмарина вздрогнула.

– Выстрел!

Субмарина вздрогнула еще раз. Кальмар медленно раскрывал лапы, когда под его глазами одна за другой взорвались две пироксилиновые торпеды. Две мутные вспышки и два громовых раската: бомбррр, бомбррр. Кальмара затянуло черным облаком, а затем субмарину бросило на хвост, она опрокинулась на левый борт и принялась танцевать на месте.

Когда волнение прекратилось, прожектора осветили буро-серую колышущуюся массу, из которой в пучину вываливались, крутясь, бесформенные дымящиеся лохмотья. Некоторые еще извивались и дергались в лучах света, отбрасывая в желто-зеленую толщу пыльные тени, и исчезали во мраке. А на экране локатора уже появились один за другим четыре, пять, семь сигналов, нетерпеливых, выжидающих.

– Акулы, – сказал Кондратьев. – Тут как тут.

– Акулы – мерзость, – хрипло сказал Белов. – Вот кальмара жалко… Такой экземпляр! Варвар ты, Кондратьев… А вдруг он разумный?

Кондратьев промолчал и включил свет. Акико сидела, прислонившись к стене, склонив голову на плечо. Глаза ее были закрыты, рот полуоткрыт. Лоб, щеки, шея, голые руки и ноги лоснились от пота. Диктофон лежал под ногами. Кондратьев подобрал его. Акико открыла глаза и смущенно улыбнулась.

– Сейчас будем возвращаться, – сказал Кондратьев. Он подумал: «Завтра ночью спущусь и перебью остальных».

– Очень душно, товарищ субмарин-мастер, – сказала Акико.

– Еще бы, – сердито сказал Кондратьев. – И коньяк, и духи…

Акико опустила голову.

– Ну ничего, – сказал Кондратьев. – Сейчас будем возвращаться. Белов!

Белов не ответил. Кондратьев обернулся и увидел, что Белов поднял руку и ощупывает замок люка.

– Что ты делаешь, Белов? – спросил Кондратьев спокойно.

Белов повернул к нему серое лицо и сказал:

– Душно здесь. Надо открыть.

Кондратьев ударил его кулаком в грудь, и он упал навзничь, запрокинув острый кадык. Кондратьев торопливо отвернул кислородный кран, затем поднялся и, перегнувшись через Белова, осмотрел замок. Замок был в порядке. Тогда Кондратьев ткнул Белова пальцами под ребро. Акико следила за ним блестящими глазами.

– Товарищ Белов? – спросила она.

– Жареная утка, – сердито сказал Кондратьев. – И глубинная болезнь в придачу.

Белов вздохнул и сел. Глаза у него были сонные, он пощурился на Кондратьева, на Акико и сказал:

– Что случилось, друзья мои?

– Ты чуть не утопил нас, чревоугодник, – сказал Кондратьев.

Он поднял нос субмарины вертикально и начал подъем. Было четыре часа утра. Должно быть, «Кунашир» уже подошел к точке рандеву. Дышать в кабине было нечем. Ничего, скоро все кончится. Когда в кабине свет, стрелка батиметра кажется розоватой, а цифры – белыми. Шестьсот метров, пятьсот восемьдесят, пятьсот пятьдесят…

– Товарищ, субмарин-мастер, – сказала Акико. – Можно спросить?

– Можно.

– Ведь это удача, что мы так скоро нашли ика?

– Это он нас нашел. Он, наверное, километров десять за нами тащился, присматривался. Кальмары всегда так.

– Кондратьев, – простонал Белов. – Нельзя ли поскорее?

– Нельзя, – сказал Кондратьев. – Терпи.

«Почему ему ничего не делается? – подумал Белов. – Может быть, он действительно железный? Или это привычка? Господи, только бы увидеть небо. Только бы увидеть небо, и я никогда больше не пойду в глубоководный поиск. Только бы удались фото. Я устал. А вот он совершенно не устал. Он сидит чуть ли не вверх ногами, и ему ничего не делается. А у меня от одного взгляда на то, как он сидит, начинается тошнота».

Триста метров.

– Кондратьев, – сказал Белов. – Что ты будешь делать завтра?

Кондратьев ответил:

– Утром придут Хен Чоль и Вальцев со своими субмаринами, а вечером мы прочешем впадину и перебьем остальных.

Завтра вечером он снова спустится в эту могилу. И он говорит это спокойно и с удовольствием.

– Акико-сан.

– Да, товарищ Белов?

– What are you going to do tomorrow?

Кондратьев взглянул на батиметр. Двести метров. Акико вздохнула.

– Не знаю, – сказала она.

Они замолчали. Они молчали до тех пор, пока субмарина не всплыла на поверхность.

– Открой люк, – сказал Кондратьев.

Субмарина закачалась на легкой волне.

Белов поднял руку, передвинул защелки замка и толкнул крышку.

Погода изменилась. Ветра больше не было, туч тоже не было. Звезды были маленькие и яркие, в небе висел огрызок луны. Океан лениво гнал небольшие светящиеся волны. Волны плескались и журчали у башенки люка.

Белов первым выкарабкался наружу, за ним вылезли Акико и Кондратьев. Белов сказал:

– Как хорошо!

Акико тоже сказала:

– Хорошо.

Кондратьев тоже подтвердил, что хорошо, и добавил, подумав:

– Просто замечательно.

– Разрешите, я искупаюсь, товарищ субмарин-мастер, – сказала Акико.

– Купайтесь, пожалуйста, – вежливо разрешил Кондратьев и отвернулся.

Акико разделась, сложила одежду на край люка и потрогала ногой воду.

Красный купальник на ней казался черным, а ноги и руки – неестественно белыми. Она подняла руки и бесшумно соскользнула в воду.

– Пойду-ка я тоже, – сказал Белов.

Он разделся и сполз в воду. Вода была теплая. Белов сплавал к корме и сказал:

– Замечательно. Ты прав, Кондратьев.

Затем он вспомнил лиловое щупальце толщиной с телеграфный столб и поспешно вскарабкался на субмарину. Подойдя к люку, на котором сидел Кондратьев, он сказал:

– Вода теплая, как парное молоко. Искупался бы.

Они молча сидели, пока Акико плескалась в воде. Голова ее черным пятном качалась на фоне светящихся волн.

– Завтра мы перебьем их всех, – сказал Кондратьев. – Всех, сколько их там осталось. Нужно торопиться. Киты подойдут через неделю.

Белов вздохнул и ничего не ответил. Акико подплыла и ухватилась за край люка.

– Товарищ субмарин-мастер, можно, завтра я опять с вами? – спросила она с отчаянной смелостью.

Кондратьев сказал медленно:

– Конечно, можно.

– Спасибо, товарищ субмарин-мастер.

На юге над горизонтом поднялся и уперся в небо луч прожектора. Это был сигнал с «Кунашира».

– Пошли, – сказал Кондратьев, поднимаясь. – Вылезайте, Акико-сан.

Он взял ее за руку и легко поднял из воды. Белов мрачно сообщил:

– Я посмотрю, какая получилась пленка. Если плохая, я тоже спущусь с вами.

– Только без коньяка, – сказал Кондратьев.

– И без духов, – добавила Акико.

– И вообще я попрошусь к Хен Чолю, – сказал Белов. – Втроем в этих кабинах слишком тесно.

ЗАГАДКА ЗАДНЕЙ НОГИ

– Ваша первая книга мне не понравилась, – сказал Парнкала. – В ней нет ничего, что могло бы поразить воображение серьезного человека.

Они лежали в шезлонгах под выцветшим горячим тентом на веранде поста Колд Крик – биотехник Гибсонского заповедника Жан Парнкала и корреспондент Европейского информационного центра писатель Евгений Славин. На низком столике между шезлонгами стоял запотевший пятилитровый сифон. Пост Колд Крик располагался на вершине холма, и с веранды открывался отличный вид на знойную сине-зеленую саванну Западной Австралии.

– Книга обязательно должна будить воображение, – продолжал Парнкала, – иначе это не книга, а дурной учебник. Собственно, можно выразиться так: назначение книги – будить воображение читателя. Правда, ваша первая книга была призвана выполнить и другую, не менее важную задачу, а именно: донести до нас точку зрения человека вашей героической эпохи. Я много ждал от этой книги, но – увы! – видимо, в процессе работы вы утратили эту самую точку зрения. Вы слишком впечатлительны, друг Женя!

– Все проще, Жан, – сказал Женя лениво. – Гораздо проще, мой друг. Мне ужасно не хотелось предстать перед человечеством этаким Кампанеллой навыворот. А в общем-то все правильно – книжица серая…

Он свесился с шезлонга и набрал в длинный узкий бокал пенистого кокосового молока из сифона. Бокал мгновенно вспотел.

– Да, – сказал Парнкала, – вам очень не хотелось быть Кампанеллой навыворот. Вы слишком спешили сменить психологию, Женя. Вам очень хотелось перестать быть чужим здесь. И напрасно. Вам следовало бы побольше оставаться чужим: вы смогли бы увидеть много такого, чего мы не замечаем. А разве это не важнейшая задача всякого писателя – замечать то, что не видят другие? Это будит воображение и заставляет думать.

– Пожалуй, – сказал Женя.

Они замолчали. Глубокое спокойствие царило вокруг, дремотное спокойствие полуденной саванны. Наперебой трещали цикады. Пронесся легкий ветерок, зашумела трава. Издалека донеслись пронзительные звуки – это кричали эму. Женя вдруг сел и вытянул шею.

– Что это? – спросил он.

Мимо поста, ныряя в высокой траве, неслась странная машина – длинный вертикальный шест, видимо, на колесах, с блестящим вращающимся диском на конце. У машины был на редкость нелепый вид. Подпрыгивая и раскачиваясь, она уходила на юг.

Парнкала поднял голову и посмотрел.

– А, – сказал он. – Я забыл вам рассказать. Это уродцы.

– Какие уродцы?

– Никто не знает, – сказал Парнкала спокойно.

Женя вскочил и подбежал к перилам. Длинный нелепый шест быстро удалялся, раскачиваясь, и через минуту скрылся из глаз. Женя повернулся к Парнкале.

– Как же это так – никто не знает? – спросил он.

Парнкала пил кокосовый сок.

– Никто не знает, – проговорил он, вытирая губы. – Это очень забавная история, она вам понравится. Впервые они появились полторы декады назад – вот такие шесты на одном колесе и ползучие тарелки. Их часто видят в саванне между Колд Криком и Роальдом, а позавчера один шест пробежал по главной улице Гибсона. Одну тарелку растоптали мои эму. Я видел – большая куча осколков плохой пластмассы и остатки радиомонтажа на совершенно отвратительной керамике. Похоже на школьные модельки. Мы связались с Гибсоном, но там никто ничего не знал. И вообще, как выяснилось, никто ничего не знает.

Парнкала снова поднес бокал к губам.

– Удивительно спокойно вы об этом рассуждаете, друг Жан! – не вытерпел Женя. В его воображении возникали картины, одна фантастичнее другой.

Парнкала улыбнулся:

– Да вы сядьте, Женя. Оснований для беспокойства нет никаких. Вреда уродцы никому не приносят, эму и кенгуру их не боятся, и, кроме того, вы не дали мне докончить – ими уже занимаются товарищи в Джакое. Они… Куда вы, Женя?

Женя торопливо собирался. Он рассовывал по карманам диктофонные обоймы, футлярчики с микрокнигами и свои потрепанные записные книжки.

– Джакой – это, кажется, центр австралийской кибернетики, – произнес он. – Там построили какую-то интересную машину, правда?

– Да, машину КРИ, – сказал Парнкала обиженно. Он был очень огорчен, что корреспондент Славин уезжает так скоро. С Женей было приятно беседовать – он очень любил слушать.

– Почему КРИ?

– Коллектор Рассеянной Информации. Машина-археолог, как я слыхал.

Женя остановился.

– Так, может, эти уродцы оттуда?

– Я же говорю – ничего не известно, – с досадой сказал Парнкала. – Никто ничего не знает. Ни в Джакое, ни в Гибсоне, ни во всем мире… Хоть ужин возьмите, Женя…

– Нет-нет, спасибо, я очень тороплюсь. Ну, дорогой Жан, благодарю за гостеприимство. Мы еще увидимся. – Женя залпом допил свой бокал, весело кивнул и, перепрыгнув через перила, побежал с холма к своему птерокару.

Научный поселок Джакой располагался в тени чудовищных черных акаций с кронами поперечником в сорок-пятьдесят метров. Поодаль, на берегу глубокого озера с синей прозрачной водой, белели развалины фермы какого-то древнего переселенца. Между поселком и развалинами четко выделялся прямоугольник посадочной площадки. Машин на площадке не было. Людей тоже не было.

Впрочем, птерокару посадочная площадка была не нужна, и Женя облетел вокруг акаций, выбирая место поближе к поселку. В полукилометре от поселка он вдруг заметил необычайное оживление. Сначала ему показалось, что там играют в регби. В траве шевелилась и перекатывалась куча переплетенных черных и белых человеческих тел. Из кучи неслись азартные возгласы. «Прелестно! – подумал Женя. – Отлично сыгрались!» В этот миг куча распалась, открыв что-то округлое, черное и блестящее, и один из игроков кубарем покатился в сторону, упал и остался лежать, скорчившись, держась руками за живот. «Э, нет, – подумал Женя, – это не игра». Из-под ветвей акаций вынырнули еще трое, на ходу сбрасывая куртки. Женя стремительно пошел на посадку.

Когда он выскочил из кабины, скорчившийся человек уже сидел и, по-прежнему держась за живот, громко кричал:

– Берегитесь задней ноги! Эй! Берегитесь задней ноги!

Женя рысью пробежал мимо него. Из кучи копошащихся тел раздавались крики. Кричали по-русски и по-английски:

– Ноги к земле! Прижимайте к земле!

– Антенны! Не ломайте антенны!

– Помогите, ребята! Закапывается!

– Да держите же, черт подери!

– Ой, Перси, отпусти мою голову!

– Закапывается!

«Поймали какого-то ящера», – мелькнуло в голове Жени, и тут он увидел заднюю ногу. Она была черная, блестящая, с острыми зазубринами, похожая на ногу исполинского жука, и со страшной силой скребла по земле, оставляя глубокие борозды. Было там еще много других ног – черных, коричневых и белых, – которые тоже ерзали, дрыгали и упирались, но это все были обыкновенные человеческие ноги. Несколько секунд Женя ошеломленно наблюдал за задней ногой. Она раз за разом складывалась, глубоко зарывалась в землю и с натугой распрямлялась, и с каждым разом орущая куча перемещалась метра на полтора.

– А ну! – ужасным голосом воскликнул Женя, обеими руками вцепился в заднюю ногу у сустава и рванул на себя.

Раздался отчетливый хруст. Задняя нога с неожиданной легкостью оторвалась, и Женя упал на спину.

– Не сметь ломать! – загремел яростный голос. – Уберите дурака!

Женя полежал, держа заднюю ногу в объятиях, затем медленно поднялся.

– Еще немного! Еще чуть-чуть, Джо! – гремел тот же голос. – Пропусти мою руку… Ага!.. Ага!.. Вот где ты, голубчик!

Что-то жалобно зазвенело, и наступила тишина. Груда тел застыла, слышно было только тяжелое, прерывистое дыхание. Затем все разом заговорили и засмеялись, поднимаясь, вытирая потные лица. В измятой траве остался большой неподвижный черный бугор. Кто-то разочарованно сказал:

– Опять такой же!

– Черепаха! Семиножка!

– Вот ведь закопалась, паршивка!..

– Еще немного – и ушла бы…

– Да, задала она нам жару…

– А где задняя нога?

Все взоры обратились на Женю. Женя смело сказал:

– Вот задняя нога. Она оторвалась. Я никак не ожидал, что она так легко оторвется.

Его обступили, с любопытством разглядывая. Громадный полуголый детина с копной растрепанных светлых волос на голове и с бородкой соломенного цвета протянул могучую исцарапанную руку:

– Дайте-ка сюда.

В другой руке детина держал обрывок блестящего провода. Женя с радостью отдал ногу.

– Я Евгений Славин, – сказал он. – Корреспондент Европейского информационного центра. Я прилетел сюда, потому что мне сказали, что здесь интересно.

Детина несколько раз с задумчивым видом согнул и разогнул черный коленчатый рычаг. Нога попискивала.

– Я заместитель директора КРИ Павел Рудак, – сказал детина. – А это, – он ткнул рычагом в сторону остальных, – это прочие слуги Великого КРИ. С ними вы познакомитесь после, когда они отнесут черепаху.

– А стоит ли? – спросил маленький курчавый австралиец. – У нас есть две такие же. Пусть валяется здесь…

– Такие же, да не такие, Таппи, – сказал Рудак. – У этой задняя нога имеет всего один сустав.

– Правда? – Таппи выхватил у Рудака заднюю ногу и тоже несколько раз согнул и разогнул ее. – Да, действительно. Жаль, что она обломана.

– Я не знал, – сказал Женя.

Но его уже никто не слушал. Все обступили Таппи, затем гурьбой направились к черному бугру в траве и наклонились над ним. Рудак и Женя остались одни.

– Что это за семиног? – спросил Женя.

– Один из уродцев Великого КРИ, – ответил Рудак.

– А, – разочарованно сказал Женя. – Значит, это все-таки ваши уродцы?

– Не так это просто, товарищ Славин, не так просто. Я ведь не сказал, что это наши уродцы, я сказал, что это уродцы Великого КРИ… – Он наклонился, пошарил в траве и поднял несколько камешков. – И мы на них охотимся. Последнюю декаду мы только и делаем, что охотимся. Вообще, должен сказать, вы приехали вовремя, товарищ корреспондент.

Он стал очень метко кидать камешки в несчастную черепаху, которую тащили в поселок. Камешки звонко щелкали о твердый панцирь.

– Пауль Рудак! – заорал кто-то из тащивших. – Наша кладь тяжела! Где твои сильные руки?

– О нерадивые! – воскликнул Рудак. – Мои сильные руки понесут заднюю ногу! Таппи, куда ты ее дел?

– В траве! Ищи в траве, Пауль!

– Давайте я понесу заднюю ногу, – сказал Женя. – Я ее оторвал, я ее и понесу.

– Валяйте, – весело разрешил Рудак. – А я помогу ребятам.

Он в два прыжка нагнал «нерадивых», растолкал их, подлез под черепаху, ухнул и взвалил ее на спину.

– Догоняйте! – сдавленно прогремел он и галопом побежал к поселку.

«Нерадивые» с гиканьем кинулись его догонять. Женя подхватил заднюю ногу, повесил ее на шею, как коромысло, и затрусил вслед. Нога была колючая и довольно тяжелая.

– Держу пари на заднюю ногу, – провозгласил Павел Рудак, появляясь в дверях лаборатории. – Готов держать пари даже на собственную заднюю ногу, что корреспондент изнывает от жажды!

Женя сидел под стеной лаборатории, тихо вздыхал и обмахивался чьей-то соломенной шляпой. Шея у него горела.

– Выиграли, – простонал он.

– А где нерадивые слуги? Как смели они бросить такого почтенного гостя? Позор на весь Европейский информационный центр!

– Ваши нерадивые слуги поклоняются задней ноге в здании напротив, – ответил Женя, поднимаясь. – Они попросили меня подождать здесь, они сказали, что вы вернетесь через минутку. Это было как раз полчаса назад.

– Безобразие! – сказал Рудак с некоторым смущением. – Пойдемте, товарищ Славин, я постараюсь загладить их вину. Я утолю вашу жажду и распахну перед вами люки рефрижераторов.

– Скорее!

Рудак взял его за локоть и повлек наискосок через улицу к аккуратному белому коттеджу. В коттедже было чисто и прохладно. Рудак усадил Женю за стол, поставил перед ним стакан, графин и миску со льдом, а сам принялся хозяйничать.

– Линии Доставки здесь нет, – гремел он. – Готовим сами на киберкухнях.

– УКМ-207? – спросил Женя.

– Нет, у меня американская система.

Женя есть не стал. Он пил и смотрел, как ест Рудак. Рудак опустошал тарелки и горшочки и увещевал:

– Не надо смотреть на меня такими глазами. Это у меня вчерашний ужин, сегодняшний завтрак и сегодняшний обед.

Женя украдкой пересчитал горшочки и подумал: «И сегодняшний ужин».

– Вам повезло, корреспондент, – продолжал Рудак. – У нас сейчас действительно очень интересно. Самое интересное будет сегодня вечером, когда вернется профессор Ломба, директор КРИ.

– А я видел профессора Ломбу, – сказал Женя.

Рудак перестал есть и быстро спросил:

– Когда?

– Сегодня рано утром в Гибсоне. Он консультировал моего знакомого. Только я не знал, что он директор КРИ.

Рудак опустил глаза и снова принялся за еду.

– И как он вам показался? – осведомился он немного погодя. – Веселый старикан, не правда ли?

– Да как вам сказать… – сказал Славин. – Скорее какой-то угрюмый…

– Н-да-а, – протянул Рудак и оттолкнул тарелку. – Сегодня вечером будет оч-чень интересно. – Он вздохнул. – Ну что ж, товарищ Славин, разрешаю задавать вопросы.

Женя торопливо зарядил диктофон.

– Прежде всего, – сказал он, – что такое Великий КРИ?

– Минуточку. – Рудак откинулся на спинку кресла и заложил руки за голову. – Сначала спрошу все-таки я. Какое у вас образование?

– Окончил медицинский институт, институт журналистики и спецкурсы врача-межпланетника.

– И все это полтора века назад, – уточнил Рудак. – И больше ничего?

– Изъездил всю Планету, корреспондент, старая гиена пера… Область научных интересов – сравнительное языкознание.

– Так, – сказал Рудак. – И вы ничего не слыхали о семи принципах Комацувары?

– Ничего.

– И об алгебре информационных полей, конечно?

– Нет.

– И о фундаментальной теореме диссипации информации?

Женя безмолвствовал. Рудак подумал и сказал:

– Хорошо. Совету все ясно. Постараемся сделать все, что можем. Только слушайте очень внимательно и, если я занесусь, хватайте меня за заднюю ногу.

Вот что понял Женя. Коллектор Рассеянной Информации предназначался главным образом для собирания рассеянной информации, что, впрочем, явствовало из названия. Под рассеянной информацией понимались рассеянные в Пространстве и Времени следы любых событий и явлений. Первый принцип Комацувары (единственный, который оказался доступен Жене) гласил, что ничто в природе и тем более в обществе не проходит бесследно, все оставляет следы. Подавляющее большинство этих следов находится в виде чрезвычайно рассеянной информации. В конечном счете они представляют собой энергию в той или иной форме, и проблема сбора очень осложняется тем, что за миллионы лет первичные формы претерпевают многократные изменения. Другими словами, следы накладываются друг на друга, смешиваются, частично стираются следами последующих событий и явлений. Теоретически любой след можно отыскать и восстановить – и след столкновения кванта света с молекулой в шкуре бронтозавра, и след зубов бронтозавра на древовидных папоротниках. Для отыскания, сортировки, сопоставления этих следов и для преобразования их в привычные формы информации – например, в изображение – был построен Великий КРИ.

О том, как работает Великий КРИ, у Жени составилось чрезвычайно смутное впечатление. Сначала ему представились миллиарды и миллиарды кибернетических инфузорий-микроинформаторов, которые тучами бродят по всему свету, забираясь до самых звезд, собирая рассеянные следы давно минувшего и стаскивая их в необъятные кладовые механической памяти. Затем воображение нарисовало ему паутину проводов, облепивших всю Планету, натянутых на гигантские башни, которые сотнями разбросаны по островам и материкам от полюса до полюса. Короче говоря, он так ничего и не понял, но не стал переспрашивать: он решил, что как-нибудь на досуге прослушает несколько раз диктофонную запись с соответствующими книжками перед глазами и тогда все поймет. А когда Рудак принялся рассказывать о результатах работы, Женя забыл даже об уродцах.

– Нам удалось получить очень интересные картины и даже целые эпизоды, – говорил Рудак. – Конечно, подавляющее большинство материалов представляет собой брак – сотни и тысячи кадров, наложенных друг на друга, и фильтр информации просто выходит из строя при попытке разделить их. Но кое-что мы все-таки видели. Мы стали свидетелями вспышки сверхновой вблизи от Солнца сто миллионов лет назад. Мы видели драки динозавров и эпизоды из битвы при Пуатье, звездолеты пришельцев и еще что-то странное и непостижимое, чему мы не имеем пока ни соответствий, ни аналогий.

– А можно будет посмотреть? – с трепетом спросил Женя.

– А как же, можно… Но вернемся к теме дня.

Великий КРИ не был только коллектором рассеянной информации. Это была необычайно сложная и весьма самостоятельная счетно-логическая машина. В ее этажах, помимо миллиардов ячеек памяти и логических элементов, помимо всевозможных преобразователей и фильтров информации, имелись собственные мастерские, которыми она сама управляла. При необходимости она надстраивала себя, создавала новые элементы, строила модели и вырабатывала собственную информацию. Это открывало широкие возможности для использования ее не по прямому назначению. В настоящее время она, например, вела дополнительно всю калькуляцию австралийской экономической сферы, использовалась для решения многих задач общей кибернетики, выполняла функции тончайшего диагностика, имея при этом отделения во всех крупнейших городах Планеты и на некоторых внеземных базах. Кроме того, Великий КРИ взялся за «предсказание будущего».

Нынешний директор КРИ, ученик Комацувары, конголезец Августос Ломба запрограммировал несколько задач, связанных с предсказанием поведения живого организма. С задачами по детерминизму поведения беспозвоночных КРИ справился сравнительно легко, и два года назад Ломба запрограммировал и ввел в машину задачу чрезвычайной сложности.

– Задача получила название «Буриданов баран». С молодого мериноса был снят биологический код по методу Каспаро – Карпова в тот момент, когда этот меринос находился между двумя кормушками с комбикормом. Этот код в сочетании с некоторыми дополнительными данными о баранах вообще был введен в КРИ. От машины требовалось: а) предсказать, какую кормушку меринос выберет, и б) дать психофизиологическое обоснование этого выбора.

– А как же насчет свободы воли? – осведомился Женя.

– Вот мы и хотим выяснить насчет этой самой свободы воли, – ответил Рудак. – Может быть, ее вовсе и нет.

Он помолчал.

– В контрольном эксперименте баран выбрал правую кормушку. Собственно, задача сводилась к вопросу: почему? Два года машина думала. Потом начала строить модели. Эффекторные машины часто решают задачи по моделям. Вот когда КРИ решал задачу о земляном черве, он построил такую превосходную модель, что мы у него украли идею и стали строить землепроходные устройства. Изумительные устройства.

Рудак задумался. Женя нетерпеливо заерзал на стуле.

– Вам неудобно? – осведомился Рудак.

– Нет-нет, мне просто очень интересно.

– Ах, вам тоже интересно? Как бы это вам рассказать, чтобы не соврать?

«Крутит он что-то», – подумал Женя и сказал:

– Наверное, я видел одну из этих моделей, про которые вы рассказываете. Этакий шест с зеркалом. Только вряд ли это модель барана. Даже Буриданова.

– В том-то и дело, – со вздохом сказал Рудак. – Никто не верит, что это модель барана. Папа Ломба, например, не поверил. Забрал все материалы по программированию и поехал в Центр проверять. – Рудак опять вздохнул. – Вот сегодня вечером он приедет.

– А в чем, собственно, проблема? – спросил Женя.

– Проблема в том, что КРИ делает шесты на колесиках и семиногих жуков. Иногда еще такие плоские тарелки без ног, без рук, но с гироскопом. И никто не понимает, какое это имеет отношение к барану.

– Действительно, – задумчиво сказал Женя, – зачем барану так много ног?

Рудак посмотрел на него с подозрением.

– Действительно, зачем? – сказал он с неестественным энтузиазмом.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. «Крутит, ой, крутит, борода!» – думал Женя.

Рудак ловко, без помощи рук, поднялся на одной ноге.

– А теперь пойдемте, товарищ Славин, я вас представлю заведующему фильмотекой.

– Еще один вопрос, – сказал Женя, перезаряжая диктофон. – Где он находится, ваш Великий КРИ?

– Вы на нем сидите. А сейчас встанете и пойдете. Он под землей, двадцать восемь этажей, шесть гектаров. Мозг, мастерские, энергогенераторы – все. Пошли.

…Фильмотека КРИ находилась на другом конце поселка, в низком павильоне, на крыше которого блестели решетчатые щиты стереосинерамного демонстратора. Сразу за павильоном начиналась саванна.

В павильоне пахло озоном и кокосовым молоком. Заведующая фильмотекой сидела за столом и изучала через бинокулярный микроскоп роскошный фотоснимок сустава задней ноги. Заведующая была хорошенькой таитянкой лет двадцати пяти.

– Здравствуй, девочка, – нежно пророкотал Рудак.

Заведующая оторвалась от микроскопа и расцвела улыбкой.

– Здравствуй, Поль, – сказала она.

– Вот это корреспондент Европейского центра товарищ Славин, – сказал Рудак. – Отнесись к нему с уважением. Покажи ему кадры двести шестьдесят семь, триста пятнадцать и семь тысяч пятьсот двенадцать…

– Если это вас не затруднит, конечно, – галантно добавил Женя.

Заведующая очень напоминала Шейлу.

– С удовольствием, – сказала заведующая. – А подготовлен ли товарищ Славин морально?

– Э-э… Как вы, товарищ Славин, подготовлены?

– Вполне, – уверенно ответил Женя.

– Тогда я оставлю вас, – сказал Рудак. – Меня ждут уродцы.

Он сделал ручкой и вышел. Было слышно, как он заорал на весь поселок: «Акитада! Привезли оборудование?» Ответа слышно не было. Заведующая вздохнула и сказала:

– Берите складной стул, товарищ Славин, и пойдемте.

Женя вышел и уселся у стены павильона. Заведующая деловито прикинула высоту солнца, что-то подсчитала, шевеля губами, и вернулась в павильон.

– Кадр двести шестьдесят семь, – объявила она в раскрытое окно.

Солнечный свет померк. Женя увидел темно-фиолетовое ночное небо с яркими незнакомыми звездами. Низкие плоские облака протянулись над горизонтом, медленно возникли черные силуэты странных деревьев, похожих не то на пальмы, не то на гигантские ростки цветной капусты. Звездные отсветы дрожали в черной воде. Затем над облаками возникло белое зарево. Оно разгоралось все ярче, уродливые тени заскользили по черной маслянистой поверхности, и вдруг из-за горизонта взрывом вынеслось ослепительно белое пульсирующее светило и рывками понеслось по небу, гася звезды. Серый туман заметался между стволами странных деревьев, замелькали радужные блики, и все исчезло. Перед Женей вновь была залитая солнцем саванна.

– Дальше идут сплошные помехи, – сказала заведующая.

– А что это было? – спросил Женя. Он ожидал большего.

– Это восход сверхновой. Больше ста миллионов лет назад. Она породила динозавров. Теперь кадр триста пятнадцатый. Это наша гордость. Пятьдесят миллионов лет спустя.

Снова исчезла саванна. Женя увидел серую, покрытую водой равнину. Из воды торчали мясистые стебли каких-то растений. Через равнину по колено в воде брело длинное серое животное. Женя не сразу понял, где у животного голова. Мокрое цистернообразное туловище, облепленное зеленой травой, равномерно сужалось к обоим концам и переходило в длинные гибкие хвост и шею. Затем Женя разглядел крохотную плоскую головку с безгубой жабьей пастью. В повадках чудовища было что-то куриное – на каждом шагу оно ныряло головой в воду и сразу вздергивало голову, быстро-быстро перетирая в пасти какую-то зелень.

– Диплодок, – сказала заведующая. – Длина двадцать четыре метра.

Затем Женя увидел другое чудовище. Оно змеиными движениями скользило рядом с первым, оставляя за собой полосу взбаламученной воды. Один раз оно едва увернулось от колоннообразной ноги диплодока, и на мгновение Женя увидел громадную бледную зубастую пасть. «Что-то будет», – подумал он. Это было гораздо интереснее вспышки сверхновой. Диплодок, видимо, не подозревал о своем зубастом спутнике либо просто не обращал на него внимания. А тот, ловко лавируя вокруг его ног, подобрался поближе к голове, рывком высунулся из воды, моментально скусил голову и нырнул.

Женя закрыл рот, стукнув зубами. Картина была необычайно яркая и четкая. На секунду диплодок остановился, высоко вздернул обезглавленную шею и… пошел дальше, все так же размеренно погружая кровоточащий обрубок в мутную воду. И только через несколько шагов у него подогнулись передние ноги. А задние продолжали ступать, и громадный хвост беспечно подергивался из стороны в сторону. Шея в последний раз взмыла в небо и бессильно плюхнулась в воду. Передняя часть туловища стала заваливаться на бок, а задняя все продолжала двигаться вперед. Но вот подломились и задние ноги, и тотчас из мутной вспененной воды вынырнули и кинулись десятки оскаленных зубастых пастей…

– Ф-фу! – сказал Женя, вытирая пот. – Страшное зрелище…

– Типичная сцена охоты хищных динозавров на крупного диплодока, – деловито пояснила заведующая. – Они беспрерывно жрали друг друга. Почти вся информация, которую мы получаем от тех эпох, – это непрерывное пожирание. Но как вам понравилось качество изображения, товарищ Славин?

– Качество отличное, – сказал Женя. – Только почему-то все время мигает…

Над кронами акаций с грохотом пронеслась пузатая шестимоторная машина. Заведующая выбежала из павильона.

– Аппаратура! – крикнула она. – Пойдемте, товарищ Славин, это привезли аппаратуру!

– Позвольте! – завопил Женя. – А еще? Вы обещали показать мне еще!

– Не стоит, право, не стоит, – убедительно сказала заведующая. Она поспешно складывала стул. – Не знаю, что взбрело Полю в голову. Семь тысяч пятьсот двенадцать – это резня в Константинополе… Пятнадцатый век… Качество изображения превосходное, но… Настолько неприятное зрелище… Право, не стоит, товарищ Славин… Лучше пойдемте посмотрим, как Поль будет ловить уродцев.

Громадный шестивинтовой вертолет сел недалеко от того места, где Женя оставил свой птерокар, и разгрузка оборудования была в разгаре. Из распахнутых трюмов выкатывали платформы на высоких колесах, груженные желтыми матовыми ящиками. Ящики свозились к подножию одной из акаций, где в развилке между двумя мощными корнями неутомимый Рудак руководил сборкой. Его зычный голос разносился далеко по вечерней саванне.

Заведующая фильмотекой извинилась и убежала куда-то. Женя принялся описывать неуверенные круги вокруг Рудака. Его одолевала любознательность. Платформы на высоких колесах подкатывали, разгружались и уезжали, «слуги КРИ» – парни и девушки – устанавливали и свинчивали желтые ящики, и под акацией вскоре обозначились контуры громоздкой угловатой установки. Рудак ворочался где-то в ее недрах, гудел, свистел и раскатисто покрикивал. Было шумно и весело.

– Стронг и Джой, займитесь интравизиром!

– Трам-тара-рам-тарам-пам-пам! Давайте замыкающую, кто там!

– Фидеры! Куда запропастились фидеры?

– О ла-ла! Еще правее! Вот так…

– Фрост, на разгрузку!

Женю беззлобно толкали под бока и просили убраться в сторонку. Громадный вертолет разгрузился наконец, взревел, подняв ветер и клочья травы, и ушел из-под акации на посадочную площадку. Из-под установки выполз на четвереньках Рудак, встал, отряхнул ладони и сказал:

– Ну, можно начинать. Давайте все по местам.

Он вскочил на платформу, где был установлен небольшой пульт управления. Платформа крякнула.

– Молись, Великий КРИ! – заорал Рудак.

– Станислав еще не вернулся! – крикнул кто-то.

– Вот беда! – сказал Рудак и слез с платформы.

– А профессор Ломба знает? – робко спросила худенькая, остриженная под мальчика девица.

– Профессор узнает, – внушительно сказал Рудак. – Где же Станислав?

На полянке перед акацией вспучилась и треснула земля. Женя подскочил на целый метр. Ему показалось, что из травы высунулась бледная зубастая пасть динозавра.

– Наконец-то! – сказал Рудак. – Я уже беспокоиться начал: кислород-то у него кончился минуту назад… а то и две…

Из-под земли медленно и неуклюже вытягивалось металлическое кольчатое тело в полметра толщиной, похожее на громадного дождевого червя. Оно все ползло и ползло, и неизвестно было, сколько колец его еще прячется под землей, когда передняя его часть быстро завертелась, отвинчиваясь, и свалилась в траву. Из черного отверстия высунулась багровая, с широко разинутым ртом мокрая физиономия.

– Ого-го! – заревел Рудак. – С легким паром, Станислав!

Физиономия свесилась через край, сплюнула и сиплым голосом объявила:

– У него там целый арсенал. Целые армады ползучих тарелок. Вытащите-ка меня отсюда…

Кольчатый червь все лез и лез из земли, и красное заходящее солнце играло на его металлических боках.

– Начнем, – объявил Рудак и снова взобрался на платформу.

Он разгладил налево и направо бороду, скорчил зверскую рожу девицам, столпившимся внизу, и жестом пианиста положил руки на пульт. Пульт вспыхнул индикаторными лампочками.

И сейчас же все затихло на поляне. Женя, взводя киноаппарат, с беспокойством отметил, что несколько человек торопливо вскарабкались на акацию и расселись на ветвях, а девушки теснее придвинулись к платформе. На всякий случай он тоже подошел поближе к платформе.

– Стронг и Джой, приготовились! – громовым голосом сказал Рудак.

– Приготовились! – откликнулись два голоса.

– Пою на главной частоте. Подпевайте в крыльях. И побольше шума.

Женя ожидал, что все сейчас запоют и забарабанят, но стало еще тише. Прошла минута.

– Повысить напряжение, – негромко приказал Рудак.

Прошла еще минута. Солнце зашло, на небе высыпали крупные звезды. Где-то лениво прокричал эму. Девушка, стоявшая рядом с Женей, судорожно вздохнула. Вдруг наверху, на ветке акации, зашевелились, и чей-то дрожащий от возбуждения голос крикнул:

– Да вот же они! Вон там, на поляне! Вы не туда смотрите!

Жене не было видно, куда надо смотреть, и он не знал, кто должны быть «они» и чего от них можно было ждать. Он поднял киноаппарат, попятился еще немного, тесня к платформе девушек, и вдруг он увидел. Сначала он подумал, что ему показалось. Что это просто плывут пятна в утомленных глазах. Черная под звездами саванна шевелилась. Неясные серые тени возникли на ней, молчаливые и зловещие, зашелестела трава, что-то скрипнуло, послышались дробный перестук, звяканье, потрескивание. И в одно мгновение тишина наполнилась густыми невнятными шорохами.

– Свет! – рявкнул Рудак. – Идут зольдатики!

С акации откликнулись радостным воем. Посыпались сухие листья и сучья. В тот же миг над поляной вспыхнул ослепительный свет.

Через саванну шла армия Великого КРИ. Она шла сдаваться. Такого парада механического уродства Женя не видел еще никогда в жизни. Очевидно, слуги Великого КРИ тоже видели такое впервые. Гомерический хохот потряс акацию.

Конструкторы, испытанные бойцы за механическое совершенство, неистовствовали. Они гроздьями валились с ветвей и катались по поляне.

– Нет, ты посмотри! Ты только посмотри!

– Семнадцатый век! Кулиса Ватта!

– Где Робинзон? Робинзон, это ты считал, что КРИ умнее тебя?

– Ура Робинзону! Качать Робинзона!

– Ребята, да подоприте же кто-нибудь эти колеса! Они не доедут до нас!

– Мальчики! Мальчики! Посмотрите! Паровая машина!

– Автора! Автора!

Ужасные страшилища двигались на поляну. Кособокие трехколесные велосипеды на паровом ходу. Гремящие жестью тарелкоподобные аппараты, от которых летели искры и смердело горелым. Знакомые уже черепахи, неистово лягающиеся знаменитой задней ногой. Паукообразные механизмы на длиннейших проволочных ногах, которыми они то и дело спутывались. Позади, уныло вихляясь, приближались шесты на колесиках с поникшими зеркалами на концах. Все это тащилось, хромало, толкалось, стучало, ломалось на ходу и исходило паром и искрами. Женя самозабвенно водил киноаппаратом.

– Я больше не слуга! – орал кто-то с акации.

– И я тоже!

– А что задних ног-то!

Передние ряды механических чудовищ, достигнув поляны, остановились. Задние карабкались на них и тоже замирали в куче, перепутавшись, растопырив уродливые сочленения. Поверх упали с деревянным стуком, ломаясь пополам, шесты на колесиках. Одно колесо, звеня пружинками, докатилось до платформы, покрутилось и улеглось у Жениных ног. Тогда Женя оглянулся на Рудака. Рудак стоял на платформе, уперев руки в бока. Борода его шевелилась.

– Ну вот, ребята, – сказал он, – отдаю это вам на поток и разграбление. Теперь мы, наверное, узнаем, как и почему они тикают.

Победители набросились на павшую армию.

– Неужели Великий КРИ построил все это, чтобы изучать поведение Буриданова барана? – с ужасом спросил Женя.

– Отчего нет? – сказал Рудак. – Очень даже может быть. Даже наверное. – Он подмигнул с необыкновенной хитростью. – Вообще-то, конечно, ясно, что здесь что-то не в порядке.

Мимо два здоровенных конструктора проволокли за заднюю ногу небольшого металлического жука. Как раз напротив платформы нога оторвалась, и конструкторы повалились в траву.

– Ур-родцы, – пробурчал Рудак.

– Я же говорил, что она слабо держится, – сказал Женя.

Резкий старческий голос врезался в веселый шум:

– Что здесь происходит?

Мгновенно наступила тишина.

– Ай-яй-яй, – шепотом сказал Рудак и слез с платформы.

Жене показалось, что Рудак как-то сразу усох.

К платформе, прихрамывая, приближался старый седой негр в белом халате. Женя узнал его – это был профессор Ломба.

– Где здесь мой Поль? – зловеще-ласковым голосом спрашивал он. – Дети, кто мне скажет, где мой заместитель?

Рудак молчал. Ломба шел прямо на него. Рудак попятился, наткнулся спиной на платформу и остановился.

– Так что же здесь происходит, Поль, сыночек? – спросил Ломба, подходя вплотную.

Рудак печально ответил:

– Мы перехватили управление у КРИ… и согнали всех уродцев в одну кучу…

– Ах, уродцев? – вкрадчиво сказал Ломба. – Важная проблема! Откуда берется седьмая нога? Важная проблема, дети мои! Очень важная проблема!

Неожиданно он схватил Рудака за бороду и потащил его на середину поляны сквозь расступившуюся толпу.

– Посмотрите на него, дети! – вскричал он торжествующе. – Мы изумляемся! Мы ломаем голову! Мы впадаем в отчаяние! Мы воображаем, что КРИ перехитрил нас!

С каждым «мы» он дергал Рудака за бороду, словно звонил в колокол. Голова Рудака покорно раскачивалась.

– А что случилось, учитель? – робко спросила какая-то девушка. По ее лицу было видно, что ей очень жалко Рудака.

– Что случилось, деточка? – Ломба наконец отпустил Рудака. – Старый Ломба едет в Центр. Отрывает от работы лучших специалистов. И что он узнает? О стыд! Что он узнает, ты, рыжий паршивец? – Он снова схватил Рудака за бороду, и Женя торопливо застрекотал аппаратом. – Над старым Ломбой смеются! Старый Ломба стал посмешищем всех кибернетистов! О старом Ломбе уже рассказывают анекдоты! – Он отпустил бороду и постучал костлявым кулаком в широченную грудь Рудака. – Ну-ка ты, осадная башня! Сколько ног у обыкновенного австралийского мериноса? Или, может быть, ты забыл?

Женя вдруг заметил, что несколько молодых людей при этих словах принялись пятиться с явным намерением затеряться в толпе.

– Программистов не выпускать, – не поворачивая головы, приказал Ломба.

В толпе зашумели, и молодые люди были выпихнуты на середину круга.

– Что делают эти интеллектуальные пираты? – вопросил Ломба, круто поворачиваясь к ним. – Они показывают в программе семь ног у барана…

Толпа зашумела.

– Они лишают барана мозжечка…

В толпе начался хохот, как показалось Жене – одобрительный.

– Бедный, славный, добросовестный КРИ! – Ломба возвел руки к небесам. – Он громоздит нелепость на нелепость! Мог ли он предположить, что его рыжебородый хулиганствующий хозяин даст ему задачу о пятиугольном треугольнике?

Рудак уныло пробубнил:

– Больше не буду. Честное слово, не буду.

Толпа с хохотом лупила программистов в гулкие спины.

Женя ночевал у Рудака. Рудак постелил ему в кабинете, тщательно расчесал бороду и ушел обратно к акациям. В раскрытое окно заглядывала громадная оранжевая луна, расчерченная серыми квадратами Д-космодромов. Женя смотрел на нее и весело хихикал, с наслаждением перебирая в памяти события дня. Он очень любил такие дни, которые не пропадали даром, потому что удавалось познакомиться с новыми хорошими, веселыми или просто славными людьми. С такими, как вдумчивый Парнкала, или великолепный Рудак, или Ломба-громовержец…

«Об этом я обязательно напишу, – подумал он. – Обязательно! Как веселые, умные, молодые ребята на свой страх и риск вложили заведомо бессмысленную программу в необычайно сложную и умелую машину, чтобы посмотреть, как эта машина будет себя вести. И как она себя вела, тщетно тужась создать непротиворечивую модель барана с семью ногами и без мозжечка. И как шла через черную теплую саванну армия этих уродливых моделей, шла сдаваться рыжебородому интеллектуальному пирату. И как интеллектуального пирата таскали за бороду – наверное, не в первый и не в последний раз… Потому что его очень интересуют задачи о пятиугольных треугольниках и о квадратных шарах… которые ранят достоинство честной, добросовестной машины… Это может получиться хорошо – рассказ об интеллектуальном хулиганстве…»

Женя заснул и проснулся на рассвете. В столовой тихонько гремели посудой и рассуждали вполголоса:

– …Теперь все пойдет как по маслу. Папаша Ломба успокоился и заинтересовался.

– Еще бы, такой материалище по теории машинных ошибок!

– Ребята, а КРИ оказался все же довольно примитивен. Я ожидал от него большей выдумки.

Кто-то вдруг захохотал и сказал:

– Семиногий баран без малейших признаков органов равновесия! Бедный КРИ!

– Тише, корреспондента разбудишь!

После длинной паузы, когда Женя уже начал дремать, кто-то вдруг сказал с сожалением:

– А жалко, что все уже позади. Как было интересно! О семиногий баран! До чего грустно, что больше нет твоей загадки!

СВЕЧИ ПЕРЕД ПУЛЬТОМ

В полночь пошел дождь. На шоссе стало скользко, и Званцев сбавил скорость. Было непривычно темно и неуютно, зарево городских огней ушло за черные холмы, и Званцеву казалось, что машина идет через пустыню. Впереди на шероховатом мокром бетоне плясал белый свет фар. Встречных машин не было. Последнюю встречную машину Званцев видел перед тем, как свернул на шоссе к институту. В километре от поворота был поселок, и Званцева удивило, что, несмотря на поздний час, почти все окна освещены, а на веранде большого кафе у дороги полно людей. Званцеву показалось, что они молчат и чего-то ждут.

Акико оглянулась.

– Они все смотрят нам вслед, – сказала она.

Званцев не ответил.

– Наверное, они думают, что мы врачи.

– Наверное, – сказал Званцев.

Это был последний освещенный поселок, который они видели. За поворотом началась мокрая темнота.

– Где-то здесь должен быть завод бытовых приборов, – сказал Званцев. – Ты не заметила?

– Нет.

– Никогда ты ничего не замечаешь.

– За рулем – вы. Пустите меня за руль, я буду все замечать.

– Ну уж нет, – сказал Званцев.

Он резко затормозил, и машину занесло. Она боком проползла по взвизгнувшему бетону. Фары осветили столб с указателем. Сигнальных огней не было, надпись на указателе казалась выцветшей: «Новосибирский Институт Биологического Кодирования – 21 км». Под указателем был прибит перекошенный фанерный щит с корявой надписью: «Внимание! Включить все нейтрализаторы! Сбавить скорость! Впереди застава!» И то же самое на французском и английском. Буквы были большие, с черными потеками.

– Ого, – пробормотал Званцев, полез под руль и включил нейтрализаторы.

– Какая застава? – спросила Акико.

– Какая застава, я не знаю, – сказал Званцев, – но, видимо, тебе нужно было остаться в городе.

– Нет, – сказала Акико.

Когда машина тронулась, она осторожно спросила:

– Вы думаете, что нас не пропустят?

– Я думаю, что тебя не пропустят.

– Тогда я подожду, – спокойно сказала Акико.

Машина медленно и беззвучно катилась по шоссе. Званцев сказал, глядя перед собой:

– Мне бы все-таки хотелось, чтобы тебя пропустили.

– Мне тоже, – сказала Акико. – Я очень хочу проститься с ним…

Званцев молча глядел на дорогу.

– Мы редко виделись последнее время, – продолжала Акико. – Я очень люблю его. Я не знаю другого такого человека. Никогда я так не любила отца, как люблю его. Я даже плакала…

«Да, плакала, – подумал Званцев. – Океан был черно-синий, и небо было синее-синее, а лицо его было опухшим и синим, когда мы с Кондратьевым осторожно вели его к конвертоплану. Под ногами скрипел раскаленный коралловый песок, ему было трудно идти, он то и дело повисал у нас на руках, но ни за что не соглашался, чтобы мы несли его. Глаза его были закрыты, и он виновато бормотал: «Гокуро-сама, гокуро-сама…» Сзади и сбоку молча шли океанологи, а Акико шла рядом с Сергеем, держа обеими руками, как поднос, знаменитую на весь Океан потрепанную белую шляпу, и горько плакала. Это был первый, самый страшный приступ болезни – шесть лет назад, на безымянном островке в пятнадцати милях к западу от рифа Октопус…»

– …я двадцать лет знаю его. С самого детства. Мне очень хочется проститься с ним.

Из мокрой темноты выплыла и прошла над головами решетчатая арка микропогодной установки. На синоптической станции огней не было. «Установка не работает, – подумал Званцев. – Вот почему эта мерзость с неба». Он покосился на Акико. Она сидела, забравшись на сиденье с ногами, и глядела прямо перед собой. На ее лицо падали отсветы от циферблатов на пульте.

– Что здесь происходит? – сказал Званцев. – Какая-то мертвая зона.

– Не знаю, – сказала Акико. Она заворочалась, устраиваясь удобнее, толкнула его коленом в бок и вдруг замерла, уставившись на него блестящими в полумраке глазами.

– Что? – спросил он.

– Может быть, он уже…

– Вздор, – сказал Званцев.

– И все ушли к институту…

– Вздор, – решительно сказал Званцев. – Вздор.

Далеко впереди загорелся неровный красный огонек. Он был слаб и мерцал, как звездочка на неспокойном небе. На всякий случай Званцев снова сбавил скорость. Теперь машина катилась очень медленно, и стал слышен шорох дождя. В свете фар появились три фигуры в блестящих мокрых плащах. Они стояли прямо посередине шоссе; перед ними поперек шоссе лежало здоровенное бревно. Тот, что стоял справа, держал над головой большой коптящий факел. Он медленно размахивал факелом из стороны в сторону. Званцев подвел машину поближе и остановился. «Ну и застава», – подумал он. Человек с факелом что-то крикнул неразборчиво в шорохе дождя, и все трое быстро пошли к машине, неуклюже шагая в огромных мокрых плащах. Человек с факелом снова крикнул что-то, сердито перекосив рот. Званцев выключил дальний свет и открыл дверцу.

– Двигатель! – крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную. – Выключите двигатель, наконец!

Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь.

– Я океанолог Званцев, – сказал он. – Я еду к академику Окада.

– Выключите свет в машине! – сказал человек с факелом. – Да побыстрее, пожалуйста!

Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас.

– Кто это с вами? – спросил человек с факелом.

– Океанолог Кондратьева, – ответил Званцев сердито. – Мой сотрудник.

Трое в плащах молчали.

– Мы можем ехать дальше?

– Я оператор Михайлов, – сказал человек с факелом. – Меня послали встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя.

– Об этом я буду говорить с профессором Каспаро, – сказал Званцев. – Проведите меня к нему.

– Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили.

«Кто это – мы?» – хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.

– Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности, – сказал Званцев. – Проведите меня к Каспаро.

Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся.

– Ну? – сказал Званцев нетерпеливо.

Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.

– Толя, – тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.

Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами.

– Что? – сказал он хрипло. – А, вы к академику… К академику Окада нельзя. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.

– Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности, – терпеливо повторил Званцев. – Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Кондратьева. Мы везем важное сообщение.

– Я оператор Михайлов, – сказал человек с факелом. – К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть. – Он едва шевелил губами. – Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте…

Он вдруг повернулся к своим товарищам.

– Ребята, – сказал он с отчаянием. – Дайте еще две таблетки.

Званцев стоял под дождем и думал, чт<о> еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал:

– Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся… Тогда уносим… – Он все еще говорил невнятно.

– Ничего, последняя ночь…

– Девятая, – сказал Михайлов.

– Десятая.

– Неужели десятая? У меня голова как чугун. – Михайлов повернулся к Званцеву. – Извините меня, товарищ…

– Океанолог Званцев, – сказал Званцев в третий раз. – Товарищ Михайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, я знаю его тридцать лет. Мне виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация.

Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом.

– Ну хорошо, – сказал он наконец. – Только вас слишком много. – Он так и сказал: «Слишком много». – Пусть идет один.

– Ладно, – сказал Званцев.

– Только, по-моему, это бесполезно, – сказал Михайлов. – Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы можете испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом…

– Я буду говорить с Каспаро сам, – перебил Званцев. – Проводите меня.

– Хорошо, – сказал оператор. – Пошли.

Званцев оглянулся на Акико. На лице Акико было много больших и маленьких капель. Она сказала:

– Идите, Николай Евгеньевич.

Потом она повернулась к людям в плащах:

– Дайте ему плащ кто-нибудь, а сами полезайте в машину. Можно поставить машину поперек шоссе.

Званцеву дали плащ. Акико хотела вернуться в машину и развернуть ее, но Михайлов сказал, что двигатель включать нельзя. Он стоял и светил своим неуклюжим коптящим факелом, пока машину вручную разворачивали и ставили поперек дороги. Затем застава в полном составе забралась в кабину. Званцев заглянул внутрь. Акико снова сидела, свернувшись, на переднем сиденье. Товарищи Михайлова уже спали, уткнувшись головами друг в друга.

– Передайте ему… – сказала Акико.

– Да, обязательно.

– Скажите, что мы будем ждать.

– Да, – сказал Званцев. – Скажу.

– Ну, идите.

– Саёнара, Аки-тян.

– Идите…

Званцев осторожно прихлопнул дверцу и подошел к оператору:

– Пойдемте.

– Пойдемте, – откликнулся оператор совсем новым, очень бодрым голосом. – Пойдемте быстро, нужно пройти семь километров.

Они пошли, широко шагая, по мокрому шершавому бетону.

– Что у вас там делается? – спросил оператор.

– Где – у нас?

– Ну, у вас… В большом мире. Мы уже полмесяца ничего не знаем. Что в Совете? Как с проектом Большой Шахты?

– Очень много добровольцев, – сказал Званцев. – Не хватает аннигиляторов. Не хватает охладителей. Совет намерен перевести на проект тридцать процентов энергии. С Венеры отозваны почти все специалисты по глубокой проходке.

– Правильно, – сказал оператор. – На Венере им теперь нечего делать. А кого выбрали начальником проекта?

– Понятия не имею, – сердито сказал Званцев.

– Не Штирнера?

– Не знаю.

Они помолчали.

– Мерзость, верно? – сказал оператор.

– Что?

– Факелы – мерзость, правда? Такая дрянь! Чувствуете, как он воняет?

Званцев принюхался и отошел на два шага в сторону.

– Да, – сказал он. От факела воняло нефтью. – А зачем это? – спросил он.

– Так приказал Каспаро. Никаких электроприборов, никаких ламп. Мы стараемся свести все неконтролируемые помехи к минимуму… Кстати, вы курите?

– Курю.

Оператор остановился.

– Дайте зажигалку, – сказал он. – И ваш радиотелефон. Есть у вас радиотелефон?

– Есть.

– Дайте все мне. – Михайлов забрал зажигалку и радиотелефон, разрядил их и выбросил аккумуляторы в кювет. – Извините, но так надо. Здесь на двадцать километров в округе не работает ни один электроприбор.

– Вот в чем дело, – сказал Званцев.

– Да-да. Мы разграбили все пасеки вокруг Новосибирска и делаем восковые свечи. Вы слыхали об этом?

– Нет.

Они снова быстро пошли под непрерывным дождем.

– Свечи тоже мерзость, но все-таки лучше, чем факелы. Или, знаете, лучина. Слыхали про такое – лучина?

– Нет, – сказал Званцев.

– Есть такая песня: «Догорай, моя лучиночка». Я всегда думал, что лучина – это какой-то генератор.

– Теперь я понимаю, откуда этот дождь, – сказал Званцев помолчав. – То есть я понимаю, почему выключены микропогодные установки.

– Нет, нет, – сказал оператор, – микропогодные установки – это само собой, а дождь нам гонят специально с Ветряного Кряжа. Там есть континентальная установка.

– Зачем это? – спросил Званцев.

– Закрываемся от прямого солнечного излучения.

– А разряды в тучах?

– Тучи приходят пустые, их разряжают по дороге. Вообще опыт получился гораздо грандиознее, чем мы сначала думали. У нас собрались все специалисты по биокодированию. Со всего мира. Пятьсот человек. И все равно мало. И весь Северный Урал работает на нас.

– И пока все благополучно? – спросил Званцев.

Оператор промолчал.

– Вы меня слышите? – спросил Званцев.

– Я не могу вам ответить, – сказал Михайлов неохотно. – Мы надеемся, что все идет как надо. Принцип проверен, но это первый опыт с человеком. Сто двадцать триллионов мегабит информации, и ошибка в одном бите может многое исказить.

Михайлов замолчал, и они долго шли не говоря ни слова. Званцев не сразу заметил, что они идут через поселок. Поселок был пуст. Слабо светились матовые окна коттеджей, а в окнах было темно. За ажурными изгородями в мокрых кустах чернели кое-где распахнутые ворота гаражей.

Оператор забыл про Званцева. «Еще часов шесть, и все будет кончено, – думал он. – Я вернусь домой и завалюсь спать. Великий Опыт будет закончен. Великий Окада умрет и станет бессмертным. Ах как красиво! Но пока не придет время, никто не скажет, удался ли опыт. Даже сам Каспаро. Великий Каспаро, Великий Окада, Великий Опыт! Великое Кодирование. – Михайлов потряс головой – привычная тяжесть снова ползла на глаза, заволакивая мозг. – Нет-нет, надо думать. Валерио Каспаро сказал, что надо начинать думать уже сейчас. Все должны думать, даже операторы, хотя мы слишком мало знаем. Но Каспаро сказал, что думать должны все. Валерио Каспаро, в просторечии Валерий Константинович. Забавно, когда он работает, работает и вдруг скажет на весь зал: «Достаточно, посидим немного, тупо глядя перед собой!» Эту фразу он где-то вычитал. Если в этот момент спросить его о чем-нибудь, он скажет: «Юноша, вы же видите. Не мешайте мне сидеть, тупо глядя перед собой…» Опять я не о том думаю! Итак, прежде всего поставим задачу. Дано: комплекс физиологических нейронных состояний (говоря по-простому – живой мозг) жестко кодируется по третьей системе Каспаро – Карпова на кристаллическую квазибиомассу. При должной изоляции жесткий код на кристаллической квазибиомассе сохраняется при нормальном уровне шумов весьма долго, – время релаксации кода составляет ориентировочно двенадцать тысяч лет. Времени достаточно. Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологических функционирующих нейронов в нуль-состояниях. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся – например, я… Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный. Вот… Короче говоря, мы закодировали мозг Окада на кристаллическую биомассу. Мы имеем шифр мозга Окада, шифр мыслей Окада, шифр его «я». И теперь требуется найти способ перенести этот шифр на другой мозг. Пусть искусственный. Тогда Окада возродится. Зашифрованное «я» Окада снова станет действующим, настоящим «я». Вопрос: как это сделать? Как?.. Хорошо бы догадаться прямо сейчас и порадовать старика. Каспаро думает об этом четверть века. Прибежать к нему в мокром виде, как Архимед, и возопить: ”Эврика!“» – Михайлов споткнулся и чуть не уронил факел.

– Что с вами? – сказал Званцев. – Вы опять засыпаете?

Михайлов посмотрел на него. Званцев шагал, подняв капюшон, засунув руки под плащ. Лицо его в красном бегающем свете казалось очень длинным и очень жестким.

– Нет, – сказал Михайлов. – Я думаю. Я не сплю.

Впереди замаячила какая-то темная груда. Они шли быстро и скоро догнали большой грузовик, который медленно тащился по шоссе. Званцев не сразу понял, что грузовик идет с выключенным двигателем. Его волокли два здоровенных мокрых верблюда.

– Эй, Санька! – крикнул оператор.

Щелкнула дверь кабинки, высунулась голова, повела блестящими глазами и скрылась.

– Чем могу? – спросили из кабинки.

– Дай шоколадку, – сказал Михайлов.

– Возьми сам, не хочется вылезать. Мокро.

– И возьму, – бодро сказал Михайлов и куда-то скрылся вместе с факелом.

Стало очень темно. Званцев пошел рядом с грузовиком, приноравливаясь к верблюдам. Верблюды еле плелись.

– Быстрей они не могут? – проворчал он.

– Они, подлые, не хотят, – сказал голос из кабины. – Я пробовал лупить их палкой, но они только плюются. – Голос помолчал и добавил: – Четыре километра в час. И заплевали мне плащ.

Водитель тяжело вздохнул и вдруг завопил:

– Эй, залетные! Но, н-но-о, или как там вас!

Верблюды пренебрежительно засопели.

– Вы бы отошли в сторонку, – посоветовал водитель. – Впрочем, сейчас они, кажется, ничего.

Понесло нефтью, и рядом снова появился Михайлов. Факел его чадил и трещал.

– Пойдемте, – сказал он. – Теперь уже близко.

Они легко обогнали упряжку, и скоро по сторонам дороги появились невысокие темные строения. Приглядевшись, Званцев увидел впереди в темноте огромное здание – черный провал в черном небе. В окнах кое-где слабо моргали желтые огоньки.

– Смотрите, – шепотом сказал Михайлов. – Видите, по сторонам дороги – блоки?

– Ну? – сказал Званцев тоже шепотом.

– В них квазибиомасса. Здесь он будет храниться.

– Кто?

– Мозг, – прошептал Михайлов. – Мозг!

Они вдруг свернули и вышли прямо к подъезду здания института. Михайлов откатил тяжелую дверь.

– Заходите, – сказал он. – Только не шумите, пожалуйста.

В вестибюле было темно, прохладно и странно пахло. На большом столе посередине мигало несколько толстых оплывающих свечей, стояли тарелки и большая суповая кастрюля. Тарелки были грязные. В корзинке лежали высохшие куски хлеба. При свечах было плохо видно. Званцев сделал несколько шагов, зацепился плащом за стул, и стул повалился со стуком.

– Ай! – вскрикнул кто-то сзади. – Толя, это ты?

– Я, – сказал Михайлов.

Званцев оглянулся. В углу вестибюля стояла красноватая полутьма, и, когда Михайлов с факелом прошел туда, Званцев увидел девушку с бледным лицом. Она лежала на диване, закутавшись во что-то черное.

– Ты принес чего-нибудь вкусненького? – спросила девушка.

– Санька везет, – ответил Михайлов. – Хочешь шоколадку?

– Хочу.

Михайлов стал, мотая факелом, рыться в складках плаща.

– Иди смени Зину, – сказала девушка. – Пусть идет спать сюда. Теперь в двенадцатой спят мальчишки. А на улице дождь?

– Дождь.

– Хорошо. Теперь уже немного осталось.

– Вот тебе шоколадка, – сказал Михайлов. – Я пойду. Этот товарищ к академику.

– К кому?

– К академику.

Девушка тихонько свистнула.

Званцев прошел через вестибюль и нетерпеливо оглянулся. Михайлов шел следом, а девушка сидела на диване и разворачивала шоколадку. При свете свечей только и можно было разобрать, что маленькое бледное лицо и странный серебристый халат с капюшоном. Михайлов сбросил плащ, и Званцев увидел, что он тоже в длинном серебристом халате. Он был похож на привидение в неверном свете факела.

– Товарищ Званцев, – сказал он, – подождите здесь немножко. Я пойду принесу вам халат. Только, пожалуйста, пока не сбрасывайте плаща.

– Хорошо, – сказал Званцев и присел на стул.

В кабинете Каспаро было темно и холодно. Усыпляюще шумел дождь. Михайлов ушел, сказав, что позовет Каспаро. Факел он унес, а свечей в кабинете не было. Сначала Званцев сидел в кресле для посетителей у большого пустого стола. Потом поднялся, пробрался к окну и стал глядеть в ночь, упершись лбом в холодное стекло. Каспаро не приходил.

«Будет очень тяжело без Окада, – думал Званцев. – Он мог бы жить еще лет двадцать, надо было больше беречь его. Надо было давным-давно запретить ему глубоководные поиски. Если человеку за сто лет и из них шестьдесят он провел на глубинах больше тысячи метров… Вот так и наживают синий паралич, будь он проклят!..»

Званцев отошел от окна, направился к двери и выглянул в коридор. В длинном коридоре редко вдоль стен горели свечи. Откуда-то доносился голос, повторяющий одно и то же с размеренностью метронома. Званцев прислушался, но не разобрал ни слова. Потом из красноватых сумерек в конце коридора выплыли длинные белые фигуры и беззвучно прошли мимо, словно проплыли по воздуху. Званцев увидел осунувшиеся темные лица под козырьками серебристых капюшонов.

– Хочешь есть? – спросил один.

– Нет. Спать.

– Я, кажется, поем…

– Нет, нет. Спать. Сначала спать.

Они разговаривали негромко, но в коридоре было слышно далеко.

– Джин чуть не запорола свой сектор. Каспаро схватил ее за руку.

– О дьявольщина!

– Да. У него такое было лицо.

– Дьявольщина, дьявольщина! Какой сектор?

– Двенадцать тысяч шестьсот три. Ориентировочно – слуховые ассоциации.

– Ай-яй-яй-яй-яй…

– Каспаро послал ее спать. Она сидит в шестнадцатой и плачет.

Двое в белом исчезли. Было слышно, как они разговаривают, спускаясь по лестнице, но Званцев уже не разбирал слов. Он прикрыл дверь и вернулся в кресло.

Итак, какая-то Джин без малого запорола сектор слуховых ассоциаций. Дрянная девчонка! Каспаро поймал ее за руку. А если бы не поймал? Званцев стиснул руки и закрыл глаза. Он почти ничего не знал о Великом Опыте. Он знал только, что это Великий Опыт, что это самое сложное, с чем когда-либо сталкивалась наука. Закодировать распределение возбуждений в каждой из миллиардов клеток мозга, закодировать связи между возбуждениями, связи между связями… Малейшая ошибка грозит необратимыми искажениями… Девчонка чуть не уничтожила целый сектор… Званцев вспомнил, что это был сектор номер двенадцать тысяч шестьсот три, и ему стало страшно. Если даже вероятность ошибки или искажения при переносе кода очень мала… Двенадцать тысяч секторов, триллионы единиц информации. Каспаро все не приходил.

Званцев снова вышел в коридор. Он шел от свечи к свече на странный однообразный голос. Потом он увидел настежь распахнутую дверь, и голос стал совсем громким. За дверью был огромный зал, мерцающий сотнями огоньков. Званцев увидел протянувшиеся вдоль стен панели с циферблатами. Несколько сотен людей сидели вдоль стен перед панелями. Все они были в белом. Воздух в зале был тяжелый и горячий, пахло горячим воском. Званцев понял, что система вентиляции и кондиционирования отключена. Он вошел в зал и огляделся. Он искал Каспаро, но если Каспаро и был здесь, его все равно нельзя было узнать среди сотен людей в одинаковых серебристых халатах и низко надвинутых капюшонах.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать два заполнен, – сказал голос.

В зале было нестерпимо тихо – только этот голос и шорох многих движений. Посредине зала Званцев разглядел стол и несколько кресел. Он прошел к столу.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать три заполнен.

В одном из кресел напротив Званцева сидел, уронив голову на руки, широкоплечий человек. Он спал и громко вздыхал во сне.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать четыре заполнен.

Званцев посмотрел на часы. Было три часа ночи ровно. Он увидел, как в зал вошел человек в белом и исчез где-то в полумраке, где ничего не было видно, кроме мигающих огоньков.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать пять заполнен…

К столу подошел человек со свечой, поставил свечу в лужицу воска и сел. Он положил на стол пачку бумаг, перевернул страницу и сейчас же уснул. Званцев видел, как его голова опускалась все ниже и ниже и наконец уткнулась в бумагу.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать шесть заполнен…

Званцев снова взглянул на часы. На заполнение двух секторов ушло чуть больше полутора минут. Десять суток идет Великое Кодирование, заполнено меньше двадцати тысяч секторов…

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот двадцать семь заполнен…

И так десять суток. Чья-то сильная рука легла на плечо Званцева.

– Почему не спите?

Званцев поднял голову и увидел полное усталое лицо под капюшоном. Званцев узнал его.

– Спать. Сейчас же…

– Профессор Каспаро… – сказал Званцев и встал.

– Спать, спать… – Каспаро глядел ему в глаза. – Если не можете спать, смените кого-нибудь.

Он быстро пошел в сторону, остановился и снова поглядел пристально.

– Не узнаю, – сказал он. – Но все равно – спать!

Он повернулся спиной и быстро зашагал вдоль рядов людей, сидящих перед пультами. Званцев услышал его удаляющийся резковатый голос:

– Полделения… Внимательнее, Леонид, полтора деления… Хорошо… Отлично… Тоже хорошо… Деление, Джонсон, следите внимательней… Хорошо… Хорошо…

Званцев встал и пошел за ним, стараясь не терять его из виду. Каспаро вдруг крикнул:

– Товарищи! Все идет прекрасно! Будьте внимательней! Все идет очень хорошо!.. Только следите за стабилизаторами, и все будет очень хорошо!..

Званцев наткнулся на длинный стол, за которым спало несколько человек, – никто не обернулся, и ни один из спящих не поднял головы. Каспаро исчез. Тогда Званцев пошел наугад вдоль желтой цепочки огоньков перед пультами.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто заполнен, – сказал новый бодрый голос.

Званцев понял, что заблудился и не знает теперь, где выход и куда девался Каспаро. Он сел на подвернувшийся стул, упер локти в колени, положил подбородок на ладони и уставился на мерцающую свечу перед собой. Свеча медленно оплывала.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто восемь… Семьсот девяносто девять… Восемьсот… Заполнен… Заполнен…

– А-а-а-а!

Кто-то закричал протяжно и страшно. Званцев подскочил. Он увидел, что никто не обернулся, но все как-то разом застыли, напрягли спины. Шагах в двадцати, у одного из операторских кресел, стоял высокий человек и кричал, схватившись за голову:

– Назад! Назад! А-а-а!

Откуда-то, стремительно шагая, возник Каспаро, кинулся к пульту. В зале стало тихо, только шипел воск.

– Простите! – сказал высокий человек. – Простите… Простите… – повторял он.

Каспаро выпрямился и крикнул:

– Слушать меня! Секторы восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть, семьсот девяносто семь, семьсот девяносто восемь, семьсот девяносто девять, восемьсот – переписать! Заново!

Званцев увидел, как сотни людей в белом одновременно подняли правые руки и что-то сделали на пультах. Огни свечей заколебались.

– Простите, простите! – повторял человек.

Каспаро подтолкнул его в спину.

– Спать, Генри, – сказал он. – Спать, быстро. Успокойтесь, ничего страшного…

Человек пошел вдоль пультов, повторяя одно и то же: «Простите, простите…» Никто не оборачивался. На его место уже сел другой.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть заполнен, – сказал бодрый голос.

Каспаро постоял немного, затем медленно, сильно сутулясь, пошел мимо Званцева. Званцев шагнул ему навстречу и вдруг увидел его лицо. Он остановился и пропустил Каспаро. Каспаро подошел к небольшому отдельному пульту, вяло опустился в кресло и так сидел несколько секунд. Потом встрепенулся и, весь подавшись вперед, сунул лицо в большой нарамник перископа, уходящего в пол.

Званцев стоял неподалеку, у длинного стола, и не отрываясь глядел в усталую горбатую спину. Он все еще видел лицо Каспаро в колеблющемся свете свечи. Он вспомнил, что Каспаро уже не молод, всего на пять-семь лет моложе Окада. Он подумал: «Сколько лет унесли эти десять суток! Все это скажется, и очень скоро».

К Каспаро подошли двое. У одного вместо капюшона халата тускло поблескивал круглый прозрачный шлем.

– Не успеем, – тихо сказал человек в шлеме.

Он говорил в спину Каспаро.

– Сколько? – спросил Каспаро, не оборачиваясь.

– Клиническая смерть наступит через два часа. С точностью плюс минус двадцать минут.

Каспаро повернулся.

– Но он хорошо выглядит… Посмотрите. – Он ткнул пальцем в нарамник.

Человек в шлеме покачал головой.

– Нервный паралич, – сказал второй очень тихо. Он оглянулся, скользнул выпуклыми глазами по Званцеву и, наклонившись к Каспаро, что-то сказал ему на ухо.

Званцев узнал его. Это был профессор Иван Краснов.

– Хорошо, – сказал Каспаро. – Сделаем так.

Двое разом повернулись и быстро ушли в темноту.

Званцев пошарил стул, сел и закрыл глаза. «Конец, – подумал он. – Не успеют. Он умрет совсем».

– Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль два заполнен, – повторял голос. – Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль три заполнен… Сектор девятнадцать тысяч ноль-ноль четыре…

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей, и ему представлялось, что Окада лежит на странном столе под белым смертным светом, тонкая игла медленно ползет по извилинам его обнаженного мозга, и на длинную ленту знак за знаком ложатся сигналы импульсов. Званцев отлично понимал, что в действительности это происходит совсем иначе, но воображение рисовало ему именно такую картину: блестящая игла ползет по мозгу, а на бесконечную ленту таинственными значками записываются память, привычки, ассоциации, опыт… А откуда-то наползает смерть, разрушая клетку за клеткой, связь за связью. И нужно ее обогнать.

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей. Но он знал, что до сих пор неизвестны границы участков мозга, ведающие отдельными мыслительными процессами. Что Великое Кодирование возможно лишь в условиях самой глухой изоляции и при точнейшем учете всех нерегулярных полей. Поэтому свечи и факелы, и верблюды на шоссе, пустые поселки и черные окна микропогодных установок, и остановленные самодвижущиеся дороги… Званцев знал, что до сих пор не найден способ контроля кодирования, не искажающий кода. Что Каспаро работает наполовину вслепую и кодирует в первую очередь, может быть, совсем не то, что следует кодировать. Но Званцев знал и то, что Великое Кодирование – это дорога к бессмертию человеческого «я», потому что человек – это не руки и ноги. Человек – это память, привычки, ассоциации, мозг. МОЗГ.

– Сектор девятнадцать тысяч двести шестнадцать заполнен…

Званцев открыл глаза, поднялся и пошел к Каспаро. Каспаро сидел, глядя перед собой.

– Профессор Каспаро, – сказал Званцев, – я океанолог Званцев. Я должен поговорить с академиком Окада.

Каспаро поднял глаза и долго смотрел на Званцева снизу вверх. Глаза у него были мутные, полузакрытые.

– Это невозможно, – сказал он.

Некоторое время они молча глядели друг на друга.

– Академик Окада ждал этой информации всю жизнь, – тихо сказал Званцев.

Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.

– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен, – сказал голос.

Каспаро поднялся и сказал:

– Всё. Конец.

И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. «Лампочка, – подумал он. – Значит, всё».

– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен…

Из темноты зала изо всех сил бежала маленькая девушка в развевающемся халате. Она кинулась прямо к Каспаро, сильно оттолкнув Званцева.

– Валерий Константинович, – сказала она отчаянно, – остался только один свободный сектор…

– Больше не нужно, – сказал Каспаро. Он поднялся и наткнулся на Званцева. – Кто вы? – спросил он устало.

– Я Званцев, океанолог, – сказал Званцев тихо. – Я хотел поговорить с академиком Окада.

– Это невозможно, – произнес Каспаро. – Академик Окада умер.

Он перегнулся через пульт и один за другим повернул четыре рубильника. Ослепительный свет вспыхнул под потолком огромного зала.

Было уже совсем светло, когда Званцев спустился в вестибюль. В огромные окна вливался сероватый свет туманного утра, но чувствовалось, что вот-вот проглянет солнце и день будет ясный. В вестибюле никого не было. На диване валялось скомканное покрывало. Несколько свечей догорали на столе между банками и блюдами с едой. Званцев оглянулся на лестницу. Наверху шумели голоса. Где-то там был Михайлов, который обещал проводить Званцева.

Званцев подошел к дивану и сел. По лестнице спустились трое молодых людей. Один подошел к столу и принялся жадно есть прямо руками. Он двигал тарелки, уронил бутылку с лимонадом, подхватил ее и стал пить из горлышка. Второй спал на ходу, еле ворочая глазами. Третий, придерживая его за плечи, возбужденно говорил:

– …Каспаро говорил Краснову. Только это и сказал. И тут же старик повалился прямо на пульт. Мы его подхватили и отнесли в кабинет, а там спит Сережка Круглов. Так мы их рядом и положили.

– Даже не верится, – невнятно сказал первый; он жевал. – Неужели так много успели?

– Вот черт, сколько раз тебе повторять!.. Девяносто восемь процентов. С какими-то десятитысячными, я не запомнил.

– Неужели девяносто восемь?

– Ты, я вижу, совсем отупел – не понимаешь, что тебе говорят!

– Я понимаю, но я не верю. – Тот, что ел, вдруг сел и придвинул к себе банку с консервами. – Не верится. Казалось, дело совсем плохо…

– Р-ребята, – пробормотал сонный, – пойдемте, а? Сил нет…

Все трое вдруг засуетились и вышли. По лестнице спускались все новые и новые люди. Сонные, еле передвигающие ноги. Возбужденные, с опухшими глазами, с хриплыми от долгого молчания голосами.

«На похороны это не похоже!» – подумал Званцев. Он знал, что Окада умер, но в это не верилось. Казалось, что академик просто заснул, только никто пока не знает, как его разбудить. Ничего, узнают. «Девяносто восемь процентов, – подумал он. – Совсем не плохо». Ему было очень странно, что он не испытывал горечи утраты. Горя не было. Он ощущал только что-то вроде недовольства, думая о том, что придется, может быть, еще долго ждать, пока Окада вернется. Как раньше, когда Окада надолго уезжал на материк.

Михайлов тронул его за плечо. Он был без плаща и без халата.

– Пойдемте, океанолог Званцев.

Званцев встал и пошел за ним к двери. Тяжелые створки разошлись сами, бесшумно и мягко.

Солнце еще не поднялось, но было светло, и по серо-голубому небу быстро уходили облака. Званцев увидел плоские кремовые корпуса и улицы между ними, засыпанные красным опавшим листом. Люди выходили из института и растекались по улицам группками по двое, по трое.

Кто-то крикнул:

– Товарищи из Костромы отдыхают в корпусе номер шесть, этажи второй и третий!

Вдоль улиц редкими цепями продвигались небольшие многоногие кибердворники. За ними оставался сухой серый чистый бетон.

– Хотите шоколадку? – спросил Михайлов.

Званцев покачал головой. Они пошли к шоссе между рядами приземистых желтоватых зданий без дверей и окон.

Зданий было много – целая улица. Это были блоки с квазибиомассой, хранилище мозга Окада – двадцать тысяч секторов биомассы, двадцать приземистых зданий с фасадами в три десятка метров, уходящих под почву на шесть этажей.

– Для начала неплохо, – сказал Михайлов. – Но дальше так нельзя. Двадцать зданий на одного человека – это слишком много. Если каждому из нас отводить столько помещений… – Он засмеялся и бросил обертку от шоколадки на бетон.

«Кто знает, – подумал Званцев. – Тебе, может быть, хватит и одного чемодана. Да и мне тоже». К брошенной бумажке неторопливо ковылял кибердворник, постукивая по бетону голенастыми ногами.

– Эй, Санька! – закричал вдруг Михайлов.

Обогнавший их грузовик остановился, из кабины высунулся давешний водитель с блестящими глазами. Они залезли в кабину.

– Где твои верблюды? – спросил Михайлов.

– Пасутся где-то, – сказал водитель. – Надоели они мне. Пока я их выпрягал, они меня снова оплевали.

Михайлов уже спал, положив голову на плечо Званцева.

Водитель – маленький, черноглазый – быстро вел тяжелую машину и тихонько пел, почти не двигая губами. Это была какая-то старая, полузабытая песенка. Званцев сначала прислушивался, а потом вдруг увидел идущие низко над шоссе вертолеты. Их было шесть. Тогда он подумал, что теперь снова закипит жизнь в этой мертвой зоне. Пошли самодвижущиеся дороги. Люди спешат к своим домам. Заработали микропогодные установки и сигнальные световые столбы на шоссе. Кто-нибудь уже отдирает фанерные листы с корявыми буквами. Радио передает, что Великое Кодирование закончено и прошло удовлетворительно. На вертолетах, наверное, прилетела пресс-группа – будут передавать на весь мир по СВ изображение приземистых желтых зданий и оплывших свечей перед выключенными пультами. И кто-нибудь, конечно, полезет будить Каспаро, и его будут оттаскивать за брюки и, может быть, даже сгоряча надают по шее. И весь мир вскоре узнает, что человек совсем скоро станет вечным. Не человечество, а человек, каждый отдельный человек, каждая личность. Ну, положим, сначала это будут лучшие… Званцев посмотрел на водителя.

– Товарищ, – сказал он, улыбаясь. – Хотите жить вечно?

– Хочу, – ответил водитель, тоже улыбаясь. – Да я и буду жить вечно.

– И я тоже хочу, – сказал Званцев.

ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ В МИРЕ ДУХОВ

Лаборант Кочин на цыпочках приблизился к двери и заглянул в спальню. Ридер<Ридер – человек, способный непосредственно воспринимать и расшифровывать чужие мысли.> спал. Это был довольно пожилой ридер, и лицо у него было очень несчастное. Он лежал на боку, подложив ладони под щеку. Когда Кочин приоткрыл дверь, ридер зачмокал и явственно произнес:

– Я еще не выспался. Я хочу спать.

Кочин подошел к постели и потрогал его за плечо:

– Пора, товарищ Питерс. Вставайте, пожалуйста…

Питерс открыл мутные глаза.

– Еще полчасика! – жалобно сказал он.

Кочин сокрушенно покачал головой:

– Нельзя, товарищ Питерс. Если вы переспите…

– Да, – сказал ридер со вздохом, – я отупею. – Он сел и потянулся. – Ты знаешь, какой мне сейчас снился сон, Джордж? Мне снилось, что я у себя на ферме, на Юконе. Будто вернулся с Венеры мой сын и я показываю ему бобровый заповедник. Ты знаешь, какие у меня бобры, Джордж? Они совсем как люди.

Ридер вылез из постели и принялся делать гимнастику. Кочин знал, что сын Питерса два года назад погиб на Венере, что Питерс очень скучает по своей жене, что он не доверяет своим молодым помощникам на ферме и очень беспокоится о бобрах, что ему очень тоскливо и нудно здесь и очень не нравится то, чем он здесь занимается.

– Ничего! – сказал Питерс, энергично вращая волосатым торсом. – Не надо меня жалеть, Джорджи-бой! Я ведь понимаю: раз нужно, значит, нужно, и никуда не денешься…

Кочин мучительно покраснел. Кажется, он никогда не научится держать себя в присутствии ридера. Все время получаются какие-то неловкости…

– Ты добрый мальчик, Джорджи, – ласково сказал Питерс. – Обычно люди не любят, когда читают их мысли. Поэтому мы, ридеры, предпочитаем уединение, а уж когда появляемся на людях, стараемся побольше болтать – ведь наше молчание очень часто принимают за некий производственный процесс. Здесь у вас один молодой петушок в моем присутствии все время твердит про себя какие-то математические формулы. И что же? Я не понимаю ни одной формулы, но зато ясно чувствую, что он до смерти боится, как бы я не угадал его нежности в отношении одной молодой особы…

Питерс взял полотенце и отправился в ванную. Кочин поспешно стер со лба холодную испарину. «Слава богу, что я ни в кого не влюблен! – фальшиво подумал он. – Катенька могла бы обидеться. Превосходнейшие люди эти ридеры! Интересно, слышит он что-нибудь через дверь ванной? Мы, конечно, здорово досаждаем ему своими опытами, но и он не остается в долгу… Молодой петушок – это, конечно, Петька Быстров. А интересно, к кому это у него нежность?»

– Этого я вам не скажу, – заявил Питерс, появляясь в дверях ванной. Он натягивал свитер. – Ладно, Джорджи, я готов. Куда сегодня? Опять в камеру пыток?

– Опять, – сказал Кочин. – Как всегда. Может быть, позавтракаем? У вас еще четверть часа.

– Нет, – сказал Питерс. – От еды я тоже тупею. Дайте мне только глюкозы.

Он засучил рукав. Кочин достал из кармана плоскую коробку с ампулами активированной глюкозы, взял одну ампулу и прижал ее присоской к вздувшейся вене на руке Питерса. Когда глюкоза всосалась, Питерс щелчком сбил пустую ампулу и опустил рукав.

– Ну, пошли страдать, – сказал он со вздохом.

Институт Физики Пространства был построен лет двадцать назад на острове Котлин в Финском заливе. Старый Кронштадт был снесен окончательно, остались только серые замшелые стены древних фортов и золотой памятник участникам Великой Революции в парке научного городка. К западу от Котлина был создан искусственный архипелаг, на котором располагались ракетодромы, аэродромы, энергоприемники и энергостанции института. Крайние к западу острова архипелага были заняты так называемыми «громкими» лабораториями – время от времени там бухали взрывы и занимались пожары. Теоретические работы и «тихие» эксперименты велись в длинных плоских зданиях собственно института на Котлине.

Институт работал на переднем крае науки. Диапазон работ был необычайно широк. Проблемы тяготения. Деритринитация. Вопросы новой физической аксиоматики. Теория дискретного пространства. И многие, многие более специальные, более узкие проблемы. Нередко институт брался за разработку проблем, казавшихся и в конечном счете оказывавшихся безнадежно сложными и недоступными. Экспериментальный подход к этим проблемам требовал зачастую чудовищных расходов энергии. Руководство института то и дело беспокоило Мировой Совет однообразными просьбами дать часовую, двухчасовую, а иногда и суточную энергию Планеты. В ясную погоду ленинградцы могли видеть над горизонтом блестящие шары гигантских энергоприемников, установленных на крайних островах «Котлинского архипелага». Какой-то остряк (из Комитета Ресурсов) назвал эти энергоприемники «бочками Данаид», имея в виду, что энергия Планеты проваливается туда, как в бездонные бочки, без видимого результата; и в Совете многие довольно ядовито прохаживались относительно деятельности института, но энергию давали безотказно, потому что считали, что человечество богато и может себе позволить расходы на проблемы послезавтрашнего дня. Даже в разгар работ на Большой Шахте, прорывавшейся к центру Планеты.

Четыре года назад группа сотрудников института произвела опыт, имеющий целью замерить распределение энергии при сигма-деритринитации. На окраине Солнечной системы, далеко за орбитой Трансплутона, два спаренных автоматических космолета были разогнаны до релятивистских скоростей и приведены в столкновение при относительной скорости 295 тысяч километров в секунду. Взрыв был ужасен; масса обоих звездолетов почти целиком перешла в излучение, звездолеты исчезли в ослепительной вспышке, оставив после себя реденькое облачко металлического пара. Закончив измерения, сотрудники обнаружили дефект энергии: относительно очень малая, но вполне ощутимая доля энергии «исчезла». С качественной стороны в результате опыта не было ничего странного. Согласно теории сигма-деритринитации, определенная доля энергии и должна была исчезнуть в данной точке пространства, с тем чтобы выделиться в том или ином виде в каких-то, может быть, весьма удаленных от места эксперимента областях. В этом, собственно, и состояла сущность сигма-Д-принципа, и нечто подобное произошло в свое время с известным «Таймыром». Но с количественной стороны дефект энергии превзошел расчетную величину. Часть энергии «исчезла» неизвестно куда. Для объяснения возникшего противоречия с законами сохранения были привлечены два соображения. Одним из них была гипотеза о том, что энергия выделилась в неизвестной пока форме, например в виде неизвестного науке поля, для улавливания и учета которого еще не существовало приборов. Другим – послужила Теория Взаимопроникающих Пространств.

Теория Взаимопроникающих Пространств была разработана задолго до описанного эксперимента. Эта теория представляла мир в виде, может быть, бесконечной совокупности взаимопроникающих пространств с весьма различными физическими свойствами. Именно это различие в свойствах позволяло пространствам физически сосуществовать, не взаимодействуя друг с другом сколько-нибудь заметным образом. Вообще говоря, это была абстрактная теория, она так и не привела к конкретным формулам, которые можно было бы проверить на опыте. Однако из теории следовало, что различные формы материи обладают неодинаковой способностью проникать из одного пространства в соседствующее. Доказывалось также, что проникновение происходит тем легче, чем больше концентрация энергии. Концентрация энергии электромагнитного поля в опыте с космолетами была громадна. Это позволяло предположить, что «утечка» энергии объясняется переходом энергии из нашего пространства в какое-то соседнее пространство. Данных было мало, но идея была настолько заманчива, что в институте у нее сразу же нашлись сторонники.

За экспериментальную разработку Теории Взаимопроникающих Пространств взялись сотрудники отдела физики дискретного пространства. Они сразу же отказались от громоздких, опасных и не слишком точных опытов, связанных с поглощениями и выделениями огромных энергий. К тому же при таких опытах оставался открытым вопрос о неизвестных полях. Исследования пространственной проницаемости планировалось вести над самыми разнообразными полями: гравитационным, электромагнитным, ядерным. Но основным козырем и главной надеждой являлась блестящая идея одного из сотрудников, подметившего замечательное сходство между психодинамическим полем человеческого мозга и гипотетическим «полем связи», общее математическое описание которого было найдено Теорией Взаимопроникающих Пространств еще в те времена, когда исследователи психодинамики не имели математического аппарата. Гипотетическое «поле связи» было полем, обладающим, согласно теории, максимальной способностью проникать из заданного пространства в соседствующее. Достаточно чутких искусственных приемников психодинамического поля (а значит, и «поля связи») не существовало, и в бой были брошены ридеры.

На Планете было десять миллиардов человек и всего сто двадцать два зарегистрированных ридера. Ридеры «читали» мысли. Загадка этой необычной способности была еще, по-видимому, очень далека от разрешения. Ясно было только, что ридеры удивительно чутки к психодинамическому излучению человеческого мозга и что эта чуткость прирожденная. Некоторые ридеры были очень сильны: они воспринимали и расшифровывали мысль человека, удаленного на тысячи тысяч километров. Другие воспринимали психодинамические сигналы лишь в пределах нескольких шагов. Парапсихологи спорили, являются ли ридеры первой ласточкой, возвещающей о появлении на эволюционной лестнице нового человека, или это просто атавизм, остаток таинственного шестого чувства, помогавшего некогда нашим предкам ориентироваться в дремучих первобытных лесах. Наиболее мощные ридеры работали на станциях дальней связи, дублируя обычную радиосвязь с далекими экспедициями. Многие ридеры работали врачами. А многие работали в областях, никак не связанных с «чтением мыслей».

Как бы то ни было, работники Института Физики Пространства надеялись, что ридеры сумеют хотя бы просто «подслушать» «поле связи». Это было бы замечательным подтверждением Теории Взаимопроникающих Пространств. По приглашению института на Котлин съехались лучшие ридеры Планеты. Замысел опыта был прост. Если «поле связи» между соседствующими пространствами существует, то оно, по теории, должно быть очень похоже на психодинамическое поле человеческого мозга и должно, следовательно, восприниматься ридерами. Если ридера изолировать в специальной камере, защищенной от внешнего мира (в том числе от человеческих мыслей) толстым слоем мезовещества, то в этой камере останется только гравитационное поле Земли, безразличное к психодинамическому полю и гипотетическому «полю связи», приходящему из соседствующих пространств. Конечно, такая постановка опыта была далека от идеальной. Решающим мог быть только положительный результат. Отрицательный результат не говорил ни о чем – он не опровергал и не подтверждал теории. Но пока это была единственная возможность. Ридеров активизировали нейтринным облучением, увеличивающим чувствительность мозга, помещали в камеры и оставляли «слушать».

Питерс и Кочин неторопливо шли по главной улице научного городка. Утро было туманное, немного сырое, солнце еще не взошло, но впереди, далеко-далеко, на огромной высоте отсвечивали розовым решетчатые башни энергоприемников. Питерс шагал, заложив руки за спину, и мурлыкал себе под нос песенку про то, как «Джонни каминг даун ту Хайлоу, пуар олд мэн». Кочин с независимым видом шел рядом и старался ни о чем не думать. У одного из коттеджей Питерс вдруг перестал петь и остановился.

– Надо подождать, – сказал он.

– Зачем? – осведомился Кочин.

– Сиверсон просит меня подождать. – Питерс кивнул в сторону коттеджа. – Он уже надевает пальто.

«Раз-два-три, пионеры мы, – сказал про себя Кочин. – Два ридера – это ровно в два раза… пятью пять – одиннадцать или что-то в этом роде».

– Разве Сиверсон один? У него нет провожатого?

– Пятью пять будет двадцать пять, – ворчливо сказал Питерс. – И я не знаю, почему вы не дали Сиверсону провожатого.

В дверях коттеджа появился Сиверсон.

– Не бранитесь, молодой человек, – строго сказал он Кочину. – В ваши годы мы были вежливее…

– Ну-ну, Сиверсон, старина, – сказал Питерс. – Ты сам знаешь, что ты этого не думаешь… Спасибо, я спал хорошо. И ты знаешь, мне снились бобры. И будто прилетел с Венеры мой Гарри…

Сиверсон спустился на тротуар и взял Питерса под руку.

– Пошли, – сказал он. – Бобры… Я сам чувствую себя бобром эти последние дни. Тебе, по крайней мере, снятся сны, а вот мне… Я тебе рассказывал, что у меня родилась внучка, Питерс?.. Рассказывал… Так я не могу увидеть ее даже во сне, потому что еще ни разу не видел наяву… И мне стыдно, Питерс. На старости лет заниматься такой ерундой!.. Конечно, ерунда, не противоречь мне…

Кочин плелся позади пары маститых ридеров и повторял про себя: «Интеграл от нуля до бесконечности, «е» в степени минус икс квадрат, корень из «пи» пополам… Окружностью называется геометрическое место точек, равноудаленных…»

Старый Сиверсон бубнил:

– Я врач, в своем поселке я знаю всех до седьмого колена вверх и вниз, и меня все знают… Всю жизнь я слушаю мысли людей… Всю жизнь я приходил к кому-нибудь на помощь, потому что я слышал их мысли… Сейчас мне стыдно и душно, стыдно и душно сидеть в полном одиночестве в этих дурацких казематах и слушать – что? – шепот призраков! Шепот выдуманных духов, порожденных чьим-то бредовым воображением! Не противоречь мне, Питерс, я вдвое старше тебя!

Неписаный кодекс ридеров запрещал им разговор мыслями в присутствии неридера. Кочин был неридер, и он присутствовал. Он повторял про себя: «Математическое ожидание суммы случайных величин равно сумме их математических ожиданий… Сказать бы пару словечек этому… Значит, сумме их математических ожиданий… математических ожиданий…»

– Нас оторвали от привычной работы… – продолжал брюзжать Сиверсон. – Нас загнали в этот серый туман… Не спорь, Питерс, именно загнали! Меня загнали! Я не мог отказаться, когда меня просили, но ничто не мешает мне рассматривать эту просьбу как насилие над личностью… Не спорь, Питерс, я старше тебя! Никогда в жизни мне не приходилось жалеть, что я ридер… Ах, ты жалел? Ну, это твое дело. Разумеется, бобрам не нужен ридер… А людям, больным и страждущим людям, нужен…

– Погоди, старина, – сказал Питерс. – Как видишь, ридеры нужны и здоровым… Здоровым, но страждущим…

– Это кто здесь здоровые? – вскричал Сиверсон. – Эти физики-алхимики? А как ты думаешь, почему я до сих пор не уехал отсюда? Не могу же я, черт возьми, их огорчать! Нет, молодой человек, – он внезапно остановился и повернулся к Кочину, – таких, как я, немного! Таких старых и опытных ридеров! И можете не бормотать свою абракадабру, я прекрасно слышу, куда вы меня посылаете! Питерс, не защищай молокососа, я знаю, что говорю! Я старше вас всех, помноженных друг на друга!

«Шестьдесят два умножить на двадцать один, – упорно думал Кочин, красный и мокрый от злости. – Это будет… Это будет… Шестью два… Врешь, старикашка, не может тебе быть столько лет… И вообще… «По небу полуночи ангел летел…» Кто сочинил? Лермонтов…»

Над городком разнесся хрипловатый голос репродуктора: «Внимание, товарищи! Передаем предупреждение местной микропогодной станции. С девяти часов тридцати минут до десяти часов пяти минут над восточной оконечностью острова Котлин будет пролит дождь средней обильности. Западная граница дождя – окраина парка».

– Ты предусмотрителен, Сиверсон, – сказал Питерс, – ты надел пальто.

– Я не предусмотрителен, – проворчал Сиверсон. – Просто я взял решение синоптиков еще в шесть утра, когда они его обсуждали…

«Вот это да!» – с восхищением подумал Кочин.

– Ты очень сильный ридер, – с большим уважением сказал Питерс.

– Чепуха! – резко ответил Сиверсон. – Двадцать три километра. Ты бы тоже взял эту мысль, но ты спал. А меня мучает бессонница на этом туманном острове.

Когда они вышли на окраину городка, их нагнал третий ридер. Это был молодой ридер, очень представительный на вид, с холеной уверенной физиономией. Он живописно драпировался в модную золотистую тогу. Сопровождал его Петя Быстров.

Пока ридеры обменивались безмолвными приветствиями, Петя Быстров, воровато на них поглядев, провел ладонью по горлу и одними губами сказал:

– Ох и плохо же мне!

Кочин развел руками.

Сначала ридеры шли молча.

Кочин и Быстров, понурившись, следовали за ними в нескольких шагах. Вдруг Сиверсон заорал надтреснутым фальцетом:

– Извольте говорить вслух, Мак-Конти! Извольте говорить словами в присутствии молодых людей – неридеров!

– Сиверсон, старина! – сказал Питерс, укоризненно глядя на него.

Мак-Конти шикарным жестом махнул полой тоги и надменно сказал:

– Что ж, могу повторить и словами! Мне нечего скрывать. Я ничего не могу взять в этих дурацких камерах. Там нечего брать. Уверяю вас, там совершенно нечего брать.

– Это вас не касается, молодой человек! – заклекотал Сиверсон. – Я старше вас и тем не менее сижу здесь и не жалуюсь и буду сидеть до тех пор, пока это нужно ученым! И раз ученые просят нас сидеть здесь, значит, у них есть для этого основания! («Сиверсон, старина!» – сказал Питерс.) Да-да, это, конечно, скучнее, нежели торчать на перекрестках, закутавшись в безобразную золотую хламиду, и подслушивать чужие мысли! А потом изумлять девиц! Не спорьте со мной, Мак-Конти, вы делаете это!

Мак-Конти увял, и некоторое время все шли молча. Затем Питерс сказал:

– К сожалению, Мак-Конти прав. То есть не в том, что он подслушивает чужие мысли, конечно… Я тоже ничего не могу взять в камере. И ты тоже, Сиверсон, старина. Боюсь, что эксперимент провалился.

Сиверсон что-то неразборчиво проворчал.

…Тяжелая плита титанистой стали, покрытая с двух сторон блестящим слоем мезовещества, медленно опустилась, и Питерс остался один. Он сел в кресло перед пустым столиком и приготовился скучать десять часов подряд. По условиям эксперимента не рекомендовалось ни читать, ни писать. Нужно было сидеть и «слушать» тишину. Тишина была полная. Мезозащита не пропускала извне ни одной мысли, и здесь, в этой камере, Питерс впервые в жизни испытал удивительно неприятное ощущение глухоты. Наверное, конструкторы камер и не подозревали, как благоприятна для эксперимента эта тишина. «Оглохший» ридер вольно или невольно напряженно вслушивался, стараясь уловить хотя бы тень сигнала. Кроме того, конструкторы не знали, каких мучений стоит ридерам, привыкшим к постоянному шуму человеческих мыслей, отсидеть десять часов в глухой камере. Питерс назвал камеру камерой пыток, и многие ридеры подхватили это название.

«Я отсидел здесь уже сто десять часов, – думал Питерс. – Сегодня к концу дня будет сто двадцать. И ничего. Никаких следов пресловутого «поля связи», о котором так много думают наши бедные физики. Все-таки сто с лишним часов – это много. На что же они рассчитывают? Сотня ридеров, каждый просидел примерно по сто часов, – это десять тысяч часов. Десять тысяч часов без всякой пользы. Бедные, бедные физики! И бедные, бедные ридеры! И бедные, бедные мои бобры! Пит Белантайн – сопляк, мальчишка, зоолог без году неделя… Чует мое сердце, что он запоздает с подкормкой. На декаду он наверняка опоздает. Надо сегодня же вечером дать еще одну радиограмму. Но ведь он упрям как осел, он ничего не желает слышать об юконской специфике… И Винтер тоже сопляк, мямля! – Питерс рассвирепел. – И Юджин – зеленая самодовольная дура… Бобров надо любить! Любить нежно! Любить всем сердцем! Чтоб они сами выползали к тебе на берег и тыкались мордочками тебе в ладони! У них такие славные, потешные мордочки… А у этих… звероводов на уме одни проблемы… Звероведение! Как с одного бобра снимать две шкурки! Да еще заставить отрастить третью! Эх, Гарри нет со мной… Гарри, мой мальчик, как мне трудно без тебя, если бы ты знал!

Как сейчас помню, пришел он ко мне… Когда же это было? В январе… нет, в феврале… в сто девятнадцатом. Он пришел и сказал, что уходит добровольцем на Венеру. Так и сказал: «Прости, па, наше место сейчас там». Потом он прилетал два раза – в сто двадцать первом и сто двадцать пятом. Старые бобры помнили его, и он помнил всех старых бобров до одного. Он мне все говорил, что приехал, потому что соскучился, но я-то знал, что он приезжал лечиться. Ах, Гарри, Гарри, мы могли бы сейчас забрать всех наших добрых бобров и поставить отличную ферму на Венере! Теперь это уже можно. Теперь туда перевозят много разных животных… А ты не дожил, мой мальчик».

Питерс достал носовой платок, промокнул глаза, встал и принялся ходить по камере. «Проклятая бессмысленная клетка!.. Долго они будут еще держать нас здесь?» Он подумал, что сейчас, вероятно, вся сотня ридеров мечется каждый в своей камере. Старый крикливый Сиверсон, который одновременно ухитряется быть и желчным, и добрым. И самовлюбленный дурак Мак-Конти. Откуда берутся такие, как Мак-Конти? Наверное, они встречаются только среди ридеров. И все потому, что ридеризм, как там ни суди, есть уродство. По крайней мере пока. К счастью, такие, как Мак-Конти, редкость даже среди ридеров. А среди ридеров-профессионалов таких и вообще нет. Вот, например, Юра Русаков, ридер Дальней Связи. На станциях Дальней Связи много профессиональных ридеров, но, говорят, Юра Русаков самый сильный из них. Говорят, он вообще самый сильный в мире ридер. Он берет даже направление. Очень редко кто может брать направление. Он ридер с самого раннего детства и с самого раннего детства знает об этом. И все-таки он веселый, хороший мальчик. Его хорошо воспитали, не делали из него с детства гения и уникума. Самое страшное для ребенка – это любвеобильные родители. Но его-то воспитывала школа, и он очень славный парень. Говорят, он плакал, когда принимал последние сигналы «Искателя». На «Искателе» после катастрофы остался только один живой человек – мальчишка-стажер Вальтер Саронян. Очень, очень талантливый юноша, по-видимому. И железной воли человек. Раненый, умирающий, он стал искать причину катастрофы… и нашел! Какие люди, ах, какие люди!

Питерс насторожился. Ему показалось, что-то постороннее, едва заметное неслышной тенью скользнуло в сознании. Нет. Это только эхо от стен. Интересно, как все-таки должно выглядеть это, если бы оно существовало? Джорджи-бой утверждает, что теоретически это должно восприниматься как шум. Но он не может, естественно, объяснить, что такое этот шум, а когда пытается, то немедленно скатывается в математику либо проводит неуверенные аналогии с испорченными радиоприемниками. Физики знают, что такое шум, теоретически, но не имеют о нем никакого чувственного представления, а ридеры, ничего не понимая в теории, может быть, слышат этот шум двадцать раз в день, но не подозревают об этом. «Как жалко, что нет ни одного физика-ридера! Вот, может быть, Юра Русаков станет первым. Он или кто-нибудь еще из молодежи станций Дальней Связи… Хорошо, что мы инстинктивно отличаем свои мысли от чужих и только случайно можем принять эхо за посторонний сигнал…»

Питерс сел и вытянул ноги. Забавное все-таки дело придумали физики: ловить духов из иного мира. Воистину естествознание в мире духов. Он посмотрел на часы. Только тридцать минут прошло. Ну что ж, духи так духи. Будем слушать.

Ровно в семнадцать ноль-ноль Питерс подошел к двери. Тяжелая плита титанистой стали поднялась, и в сознание Питерса ворвался вихрь чужих возбужденных мыслей. Как всегда, он увидел напряженные, ожидающие лица физиков и, как всегда, отрицательно покачал головой. Ему было нестерпимо жалко этих молодых умных ребят, он много раз представлял себе, как это будет замечательно, если прямо с порога он улыбнется и скажет: «Есть поле связи, я взял ваше поле связи». Но что ж поделаешь, если «поля связи» либо не существует, либо оно не под силу ридерам.

– Ничего, – сказал он вслух и шагнул в коридор.

– Очень жаль, – сказал один из физиков расстроенно. Он всегда говорил это «очень жаль».

Питерс подошел к нему и положил ему руку на плечо.

– Послушайте, – сказал он, – может быть, достаточно? Может быть, у вас какая-нибудь ошибка?

Физик натянуто улыбнулся.

– Ну что вы, товарищ Питерс! – сказал он. – Опыты еще только начинаются. Мы и не ожидали ничего другого для начала… усилим активирование… да, активирование… только бы вы согласились продолжить…

– Мы должны набрать большой статистический материал, – сказал другой физик. – Только тогда можно делать какие-нибудь выводы… Мы очень надеемся на вас, товарищ Питерс, на вас лично и на ваших друзей…

– Да, – сказал Питерс, – конечно.

Он хорошо видел, что они больше ни на что не надеются. Только на чудо. Но может быть… Все может быть.

О СТРАНСТВУЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ

Вода в глубине была не очень холодная, но я все-таки замерз. Я сидел на дне под самым обрывом и целый час осторожно ворочал головой, всматриваясь в зеленоватые мутные сумерки. Надо было сидеть неподвижно, потому что септоподы – животные чуткие и недоверчивые, их можно отпугнуть самым слабым звуком, любым резким движением, и тогда они уйдут и вернутся только ночью, а ночью с ними лучше не связываться.

Под ногами у меня копошился угорь, раз десять проплывал мимо и снова возвращался важный полосатый окунь. И каждый раз он останавливался и таращил на меня бессмысленные круглые глаза. Стоило ему уплыть – и появлялась стайка серебристой мелочи, устроившая у меня над головой пастбище. Колени и плечи у меня окоченели совершенно, и я беспокоился, что Машка меня не дождется и полезет в воду искать и спасать. Я в конце концов до того отчетливо представил себе, как она сидит одна у самой воды и ждет, и как ей страшно, и как хочется нырнуть и отыскать меня, – что совсем было решился вылезать, но тут наконец из зарослей, шагах в двадцати справа, выплыл септопод.

Это был довольно крупный экземпляр. Он появился бесшумно и сразу, как привидение, округлым серым туловищем вперед. Белесая мантия мягко, как-то расслабленно и безвольно пульсировала, вбирая и выталкивая воду, и он слегка раскачивался на ходу с боку на бок. Концы подобранных рук, похожие на обрывки большой старой тряпки, волочились за ним, и тускло светилась в сумраке щель прикрытого веком глаза. Он плыл медленно, как и все они в дневное время, в странном жутковатом оцепенении, неизвестно куда и непонятно зачем. Вероятно, им двигали самые примитивные и темные инстинкты, те же, может быть, что управляют движением амебы.

Очень медленно и плавно я поднял метчик и повел стволом, целясь в раздутую спину. Серебристая мелочь вдруг метнулась и пропала, и мне показалось, что веко над громадным остекленелым глазом дрогнуло. Я спустил курок и сразу же оттолкнулся от дна, спасаясь от едкой сепии. Когда я снова взглянул, септопода уже не было видно, только плотное иссиня-черное облако расходилось в воде, заволакивая дно. Я вынырнул на поверхность и поплыл к берегу.

День был жаркий и ясный, над водой висела голубая парная дымка, а небо было пустым и белым, только из-за леса поднимались, как башни, неподвижные сизые груды облаков.

В траве перед нашей палаткой сидел незнакомый человек в пестрых плавках и с повязкой через лоб. Он был загорелый и не то чтобы мускулистый, но какой-то невероятно жилистый, словно переплетенный канатами под кожей. Сразу было видно: до невозможности сильный человек. Перед ним стояла моя Машка в синем купальнике – длинноногая, черная, с копной выгоревших волос над острыми позвонками. Нет, она не сидела над водой, ожидая в тоске своего папу, – она что-то азартно рассказывала этому жилистому дядьке, вовсю показывая руками. Мне даже стало обидно, что она и не заметила моего появления. А дядька заметил. Он быстро повернул голову, всмотрелся и, заулыбавшись, потряс раскрытой ладонью. Машка обернулась и обрадованно заорала:

– А, вот он ты!

Я вылез на траву, снял маску и вытер лицо. Дядька улыбался, разглядывая меня.

– Сколько пометил? – спросила Машка деловито.

– Одного. – У меня сводило челюсти.

– Эх ты, – сказала Машка. Она помогла мне снять аквастат, и я растянулся на траве. – Вчера он двух пометил, – пояснила Машка. – Позавчера четырех. Если так будет, лучше прямо перебираться к другому озеру. – Она взяла полотенце и принялась растирать мне спину. – Ты похож на свежемороженого гусака, – объявила она. – А это Леонид Андреевич Горбовский. Он астроархеолог. А это, Леонид Андреевич, мой папа. Его зовут Станислав Иванович.

Жилистый Леонид Андреевич покивал, улыбаясь.

– Замерзли, – сказал он. – А у нас здесь так хорошо – солнце, травка…

– Он сейчас отойдет, – сказала Машка, растирая меня изо всех сил. – Он вообще веселый, только замерз сильно…

Было ясно, что она тут про меня наговорила всякого и теперь изо всех сил поддерживает мою репутацию. Пусть поддерживает. У меня не было времени этим заниматься – я стучал зубами.

– Мы с Машей здесь очень за вас беспокоились, – сказал Горбовский. – Мы даже хотели за вами нырять, но я не умею. Вот вы, наверное, даже не можете представить себе человека, которому ни разу не приходилось нырять на работе… – Он опрокинулся на спину, повернулся на бок и подперся рукой. – Завтра я улетаю, – сообщил он доверительно. – Просто не знаю, когда мне снова случится полежать на травке у озера и чтобы была возможность понырять с аквастатом…

– Валяйте, – предложил я.

Он внимательно посмотрел на аквастат и потрогал его.

– Обязательно, – сказал он и лег на спину.

Он заложил руки под голову и смотрел на меня, медленно помаргивая редкими ресницами. Было в нем что-то непобедимо располагающее. Не знаю даже, чт<о> именно. Может быть, глаза – доверчивые и немного печальные. Или то, что ухо у него оттопыривалось из-под повязки как-то очень уж потешно. Насмотревшись на меня, он перевел глаза и уставился на синюю стрекозу, качающуюся на травинке. Губы у него нежно вытянулись дудкой.

– Стрекозочка, – произнес он. – Стрекозулечка. Синяя… Озерная… Красавица… Сидит себе аккуратненько, смотрит, кого бы слопать… – Он протянул руку, но стрекоза сорвалась с травинки и по дуге ушла к камышам. Он проводил ее глазами, а потом снова улегся. – Как это сложно, друзья мои, – сказал он, и Машка тотчас села и впилась в него круглыми глазами. – Ведь совершенна, изящна и всем довольна! Скушала муху, размножилась, а там и помирать пора. Просто, изящно, рационально. И нет тебе ни духовного смятения, ни любовных мук, ни самосознания, ни смысла бытия…

– Машина, – сказала вдруг Машка. – Скучный кибер!

Это моя-то Машка! Я чуть не захохотал, но сдержался, только засопел, кажется, и она посмотрела на меня с неудовольствием.

– Скучный, – согласился Горбовский. – Именно. А теперь представьте себе, товарищи, стрекозу ядовито-желто-зеленую, с красными поперечинами, размах крыльев семь метров, на челюстях черная гадкая слизь… Представили? – Он задрал брови и посмотрел на нас. – Вижу, что не представили. Я от них бегал без памяти, а у меня ведь было оружие… Вот и спрашивается, что у них общего, у этих двух скучных киберов?

– Эта зеленая, – сказал я, – с другой планеты, вероятно?

– Несомненно.

– С Пандоры?

– Именно с Пандоры, – сказал он.

– Что у них общего?

– Да. Что?

– Это же ясно, – сказал я. – Одинаковый уровень переработки информации. Реакция на уровне инстинкта.

Он вздохнул.

– Слова, – сказал он. – Правда, вы не сердитесь, но это же только слова. Это же мне не поможет. Мне надо искать следы разума во Вселенной, а я не знаю, что такое разум. А мне говорят о разных уровнях переработки информации. Я ведь знаю, что этот уровень у меня и у стрекозы разный, но ведь это все интуиция. Вы мне скажите: вот я нашел термитник – это следы разума или нет? На Марсе и Владиславе нашли здания без окон, без дверей. Это следы разума? Что мне искать? Развалины? Надписи? Ржавый гвоздь? Семигранную гайку? Откуда я знаю, какие они оставляют следы? Вдруг у них цель жизни – уничтожать атмосферу везде, где ни встретят. Или строить кольца вокруг планет. Или гибридизировать жизнь. Или создавать жизнь. А может быть, эта стрекоза и есть в незапамятные времена запущенный в самопроизводство кибернетический аппарат? Я уж не говорю о самих носителях разума. Ведь можно же двадцать раз пройти мимо и только нос воротить от скользкого чучела, хрюкающего в луже. А чучело рассматривает тебя прекрасными желтыми бельмами и размышляет: «Любопытно. Несомненно, новый вид. Следует вернуться сюда с экспедицией и выловить хоть один экземпляр…»

Он прикрыл глаза ладонью и задудел песенку. Машка ела его глазами и ждала. Я тоже ждал и думал с сочувствием: плохо работать, когда задача не поставлена четко. Трудно работать. Бредешь, как впотьмах, и нет тебе ни радости, ни удовольствия. Слышал я об этих астроархеологах. Нельзя было к ним относиться серьезно. Никто и не относился.

– А разум в космосе есть, – сказал вдруг Горбовский. – Это несомненно. Уж теперь-то я знаю, что есть. Но он не такой, как мы думаем. Не тот, которого мы ждем. И ищем мы его не там. Или не так. И попросту не знаем мы, что ищем…

«Вот именно, – подумал я. – Не тот, не там, не так… Это же несерьезно, товарищи… Ребячество сплошное…»

– Вот, например, Голос Пустоты, – продолжал он. – Слыхали? Наверное, нет. Полсотни лет назад об этом писали, а теперь уж и не пишут. Потому что, видите ли, нет никаких сдвигов, а раз нет сдвигов, то, может, и Голоса-то нет? У нас ведь хватает этих зябликов – сами в науке разбираются плохо от лености или там плохого воспитания, но понаслышке знают, что человек-де всемогущ. Ай-яй-яй, стыдно, нельзя, не будем… Этакий дешевенький антропоцентризм…

– А что это такое – Голос Пустоты? – спросила Машка тихонько.

– Есть такой любопытный эффект. На некоторых направлениях в космосе. Если включить бортовой приемник на автонастройку, то рано или поздно он настроится на странную передачу. Раздается голос, спокойный и равнодушный, и повторяет он одну и ту же фразу на рыбьем языке. Много лет его ловят, и много лет он повторяет одно и то же. Я слышал это, и многие слышали, но немногие рассказывают. Это не очень приятно вспоминать. Ведь расстояние до Земли невообразимое. Эфир пуст – даже помех нет, только слабые шорохи. И вдруг раздается этот голос. А ты на вахте – один. Все спят, тихо, страшно – и этот голос. Да, неприятно, честное слово. Существуют записи этого голоса. Многие бились над дешифровкой и бьются сейчас, но, по-моему, это бессмысленно… Есть и другие загадки. Звездолетчики многое могли бы порассказать, только они не любят… – Он помолчал и добавил с какой-то печальной настойчивостью: – Это надо понять. Это не просто. Ведь мы даже не знаем, чего ждать. Они могут встретиться с нами в любую минуту. Лицом к лицу. И – вы понимаете – они могут оказаться неизмеримо выше нас. Совсем не такие, как мы, и вдобавок неизмеримо выше. Толкуют о столкновениях и конфликтах, о всяком там различном понимании гуманности и добра, а я не этого боюсь. Боюсь небывалого унижения человечества, гигантского психологического шока. Ведь мы такие гордые. Мы создали такой замечательный мир, мы знаем так много, мы вырвались в Большую Вселенную, мы там открываем, изучаем, исследуем – что? Для них эта Вселенная – дом родной. Миллионы лет они живут в ней, как мы живем на Земле, и только удивляются на нас: откуда такие появились среди звезд?..

Он вдруг замолчал и рывком поднялся, прислушиваясь. Я даже вздрогнул.

– Это гром, – тихонько сказала Машка. Она посмотрела на него, приоткрыв рот. – Гром… Гроза будет…

Он все прислушивался, шаря глазами по небу.

– Нет, это не гром, – проговорил он наконец и снова сел. – Лайнер. Вон, видите?

На фоне сизых туч сверкнула и пропала блестящая полоска. И снова слабо громыхнуло в небе.

– Вот и сиди теперь – жди, – сказал он непонятно. Он посмотрел на меня, улыбаясь, а в глазах были печаль и напряженное ожидание. Потом все пропало, и глаза стали прежними, доверчивыми. – А вы чем занимаетесь, Станислав Иванович? – спросил он.

Я решил, что ему захотелось переменить тему, и стал рассказывать про септоподов. Что они относятся к подклассу двужаберных класса головоногих моллюсков и представляют собой особую, не известную ранее трибу отряда восьминогих. Характеризуются они редукцией третьей левой руки, парной к третьей правой гектокотилизированной, тремя рядами присосок на руках, полным отсутствием целома, необычайно мощным развитием венозных сердец, максимальной для головоногих концентрацией центральной нервной системы и некоторыми другими, не столь значительными особенностями. Впервые их обнаружили недавно, когда отдельные особи появились у восточных и юго-восточных берегов Азии. А спустя год их стали находить в нижнем течении великих рек – Меконга, Янцзы, Хуанхэ и Амура, а также в озерах довольно далеко от океанского побережья – например, вот в этом озере. И это поразительно, потому что обыкновенно головоногие в высшей степени стеногалинны и избегают даже арктических вод с их пониженной соленостью. И они почти никогда не выходят на сушу. Но факт остается фактом: септоподы превосходно чувствуют себя в пресной воде и выходят на сушу. Они забираются в лодки и на мосты, а недавно двоих обнаружили в лесу, километрах в тридцати отсюда…

Машка меня слушать не стала. Я это ей все уже рассказывал. Она пошла в палатку, принесла оттуда «голосок» и включила автонастройку. Видно, ей было невтерпеж поймать Голос Пустоты.

А Горбовский слушал очень внимательно.

– Эти двое были живы? – спросил он.

– Нет, их нашли мертвыми. Здесь в лесу – заповедник. Септоподов затоптали и наполовину съели дикие кабаны. Но в тридцати километрах от воды они еще были живы! Мантийная полость обоих была набита влажными водорослями. Видимо, так септоподы создают некоторый запас воды для переходов по суше. Водоросли были озерные. Септоподы, несомненно, шли от этих вот озер дальше на юг, в глубь суши. Следует отметить, что все пойманные до сих пор особи были взрослыми самцами. Ни одной самки, ни одного детеныша. Вероятно, самки и детеныши не могут жить в пресной воде и выходить на сушу.

– Все это очень интересно, – сказал я. – Ведь, как правило, океанские животные резко меняют образ жизни только в периоды размножения. Тогда инстинкт заставляет их уходить в совершенно непривычные места. Но здесь не может быть и речи о размножении. Здесь какой-то другой инстинкт, может быть еще более древний и мощный. Сейчас для нас главное – проследить пути миграции. Вот я и сижу на этом озере, по десять часов в сутки под водой. Сегодня пометил одного. Если повезет – до вечера помечу еще одного-двух. А ночью они становятся необычайно активными и хватают все, что к ним приближается. Были даже случаи нападения на людей. Но только ночью.

Машка запустила приемник на полную мощность и наслаждалась могучими звуками.

– Потише, Маша, – попросил я.

Она сделала потише.

– Значит, вы их метите, – сказал Горбовский. – Забавно. Чем?

– Генераторами ультразвука. – Я вытащил из метчика обойму и показал ампулу. – Вот такими пульками. В пульке – генератор, прослушивается под водой на двадцать-тридцать километров.

Он осторожно взял ампулу и внимательно осмотрел ее. Лицо его стало печальным и старым.

– Остроумно, – пробормотал он. – Просто и остроумно…

Он все вертел в пальцах, словно ощупывая, ампулу, потом положил ее передо мной на траву и поднялся. Движения его стали медленными и неуверенными. Он отошел в сторону к своей одежде, разворошил ее, нашел брюки и застыл, держа их перед собой.

Я следил за ним, ощущая смутное беспокойство. Машка держала наготове метчик, чтобы рассказать, как с ним обращаться, и тоже следила за Горбовским. Углы губ ее скорбно опустились. Я давно заметил, что у нее это часто бывает: выражение лица становится таким же, как у человека, за которым она наблюдает…

Леонид Андреевич вдруг заговорил очень негромко и с какой-то насмешкой в голосе:

– Забавно, честное слово… До чего же отчетливая аналогия. Века они сидели в глубинах, а теперь поднялись и вышли в чужой, враждебный им мир… И что же их гонит? Темный древний инстинкт, говорите? Или способ переработки информации, поднявшийся до уровня нестерпимого любопытства? А ведь лучше бы ему сидеть дома, в соленой воде, но тянет что-то… тянет его на берег… – Он встрепенулся и принялся натягивать брюки. Брюки у него были старомодные, длинные. Натягивая их, он запрыгал на одной ноге. – Правда, Станислав Иванович, ведь это, надо думать, не простые головоногие, а?

– В своем роде, конечно, – согласился я.

Он не слушал. Он повернулся к приемнику и уставился на него. И мы с Машкой тоже уставились на приемник. Из приемника раздавались мощные неблагозвучные сигналы, похожие на помехи от рентгеновской установки. Машка положила метчик.

– Шесть и восемь сотых метра, – сказала она растерянно. – Какая-то станция обслуживания, а что?

Он прислушивался к сигналам, закрыв глаза и наклонив голову набок.

– Нет, это не станция обслуживания, – проговорил он. – Это я.

– Что?

– Это я. Я – Леонид Андреевич Горбовский.

– З-зачем?

Он засмеялся без всякой радости.

– Действительно – зачем? Очень хотел бы я знать – зачем? – Он натянул рубашку. – Зачем три пилота и их корабль, вернувшись из рейса ЕН 101 – ЕН 2657, сделались источниками радиоволн с длиной волны шесть и восемьдесят три тысячных?

Мы с Машкой, конечно, молчали. И он замолчал, застегивая сандалии.

– Нас исследовали врачи. Нас исследовали физики. – Он поднялся и отряхнул с брюк песок и травинки. – Все пришли к единственному выводу: это невозможно. Можно было умереть от смеха, глядя на их удивленные лица. Но нам было, честное слово, не до смеху. Толя Обозов отказался от отпуска и улетел на Пандору. Он заявил, что предпочитает излучать подальше от Земли. Валькенштейн ушел работать на подводную станцию. Один я вот брожу и излучаю. И чего-то все время жду. Жду и боюсь. Боюсь, но жду. Вы понимаете меня?

– Не знаю, – сказал я и покосился на Машку.

– Вы правы, – сказал он. Он взял приемник и задумчиво приложил его к оттопыренному уху. – И никто не знает. Вот уже целый месяц. Не ослабевая, не прерываясь. Уа-уи… Уа-уи… Днем и ночью. Радуемся мы или горюем. Сыты мы или голодны. Работаем или бездельничаем. Уа-уи… А излучение «Тариэля» падает. «Тариэль» – это мой корабль. Его теперь поставили на прикол. На всякий случай. Его излучение забивает управление какими-то агрегатами на Венере, оттуда шлют запросы, раздражаются… Завтра я уведу его подальше… – Он выпрямился и хлопнул себя длинными руками по бедрам. – Ну, мне пора. До свидания. Желаю вам удачи. До свидания, Машенька. Не ломай над этим голову. Это очень не простая загадка, честное слово.

Он поднял руку раскрытой ладонью вверх, кивнул и пошел – длинный, угловатый. Мы смотрели ему вслед. У палатки он остановился и сказал:

– Знаете… Вы как-нибудь поделикатнее все-таки с этими септоподами… А то так вот – метишь, метишь, а ему, меченому, одни неприятности.

И он ушел. Я полежал немного животом вниз, затем поглядел на Машку. Машка все смотрела ему вслед. Сразу было видно, что Леонид Андреевич произвел на нее впечатление. А на меня нет. Меня совсем не трогали его соображения о том, что носители Мирового Разума могут оказаться неизмеримо выше нас. Пусть себе оказываются. По-моему, чем выше они будут, тем меньше у нас шансов оказаться у них на дороге. Это как плотва, для которой нипочем сеть с крупными ячейками. А что касается гордости, унижения, шока… Вероятно, мы переживем это. Я-то уж как-нибудь пережил бы. И то, что мы открываем для себя и изучаем давно обжитую ими Вселенную, – ну и что же? Для нас-то ведь она не обжита! А они для нас всего-навсего часть природы, которую тоже предстоит открыть и изучить, будь они хоть трижды выше нас… Они для нас внешние! Хотя, разумеется, если бы меня, например, пометили, как я мечу септоподов…

Я взглянул на часы и поспешно сел. Пора было вернуться к делам. Я записал номер последней ампулы. Проверил аквастат. Слазил в палатку, нашел ультразвуковой локатор и положил его в карман плавок.

– Помоги мне, Маш, – сказал я и стал натягивать аквастат.

Машка все сидела перед приемником и слушала незатихающие «уа-уи». Она помогла мне надеть аквастат, и мы вместе вошли в воду. Под водой я включил локатор. Запели сигналы – это мои меченые сонно бродили по озеру. Мы значительно посмотрели друг на друга и вынырнули. Машка отплевалась, убрала мокрые волосы со лба и сказала:

– Да ведь есть же разница между звездным кораблем и мокрой тиной в жаберном мешке…

Я велел ей вернуться на берег и снова нырнул. Нет, на месте Горбовского я так не волновался бы. Все это слишком несерьезно. Как и вся его астроархеология. Следы идей… Психологический шок… Не будет никакого шока. Скорее всего, мы просто не заметим друг друга. Вряд ли мы им так уж интересны…

БЛАГОУСТРОЕННАЯ ПЛАНЕТА

Рю стоял по пояс в сочной зеленой траве и смотрел, как опускается вертолет. От ветра, поднятого винтами, по траве шли широкие волны, серебристые и темно-зеленые. Рю казалось, что вертолет опускается слишком медленно, и он нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Было очень жарко и душно. Маленькое белое солнце стояло высоко, от травы поднималась влажная жара. Винты заверещали громче, вертолет развернулся бортом к Рю, затем упал сразу метра на полтора и утонул в траве на вершине холма. Рю побежал вверх по склону.

Двигатель стих, винты стали вращаться медленнее и остановились. Из кабины вертолета полезли люди. Первым вылез долговязый человек в куртке с засученными рукавами. Он был без шлема, выгоревшие волосы его торчали дыбом над длинным коричневым лицом. Рю узнал его: это был начальник группы Следопыт Геннадий Комов.

– Здравствуйте, хозяин, – весело сказал он, протягивая руку. – Коннити-ва!

– Коннити-ва, Следопыты, – сказал Рю. – Добро пожаловать на Леониду.

Он тоже протянул руку, но им пришлось пройти навстречу друг другу еще десяток шагов.

– Очень, очень рад вам, – сказал Рю, улыбаясь во весь рот.

– Соскучились?

– Очень, очень соскучился. Один на целой планете.

За спиной Комова кто-то сказал «Ох ты», и что-то с шумом повалилось в траву.

– Это Борис Фокин, – сказал Комов, не оборачиваясь. – Самопадающий археолог.

– Если такая жуткая трава, – сказал Борис Фокин, поднимаясь. У него были рыжие усики, засыпанный веснушками нос и белый пенопластовый шлем, сбитый набекрень. Он вытер о штаны измазанные зеленью ладони и представился: – Фокин. Следопыт-археолог.

– Добро пожаловать, Фокин, – сказал Рю.

– А это Татьяна Палей, инженер-археолог, – сказал Комов.

Рю подобрался и вежливо наклонил голову. У инженера-археолога были серые отчаянные глаза и ослепительные зубы. Рука у инженера-археолога была крепкая и шершавая. Комбинезон на инженере-археологе висел с большим изяществом.

– Меня зовут Таня, – сказала инженер-археолог.

– Рю Васэда, – сказал Рю. – Рю – имя, Васэда – фамилия.

– Мбога, – сказал Комов. – Биолог и охотник.

– Где? – спросил Рю. – Ох, извините, пожалуйста. Тысяча извинений.

– Ничего, товарищ Васэда, – сказал Мбога. – Здравствуйте.

Мбога был пигмеем из Конго, и над травой виднелась только его черная голова, туго повязанная белым платком. Рядом с головой торчал вороненый ствол карабина.

– Это Тора-Охотник, – сказала Татьяна.

Рю пришлось нагнуться, чтобы пожать руку Тора-Охотнику. Теперь он знал, кто такой Мбога. Тора-Охотник, член Комитета по охране животного мира иных планет. Биолог, открывший «бактерию жизни» на Пандоре. Зоопсихолог, приручивший чудовищных марсианских «сора-тобу хиру» – «летающих пиявок». Рю было ужасно неловко за свой промах.

– Я вижу, вы без оружия, товарищ Васэда, – сказал Мбога.

– Вообще, у меня есть пистолет, – сказал Рю. – Но он очень тяжелый.

– Понимаю. – Мбога одобрительно покивал и огляделся. – Все-таки зажгли степь, – сказал он негромко.

Рю обернулся. От холма до самого горизонта тянулась плоская равнина, покрытая блестящей сочной травой. В трех километрах от холма трава горела, запаленная реактором бота. В белесое небо ползли густые клубы белого дыма. За дымом смутно виднелся бот – темное яйцо на трех растопыренных упорах. Вокруг бота чернел широкий выгоревший круг.

– Это скоро погаснет, – сказал Рю. – Здесь очень влажно. Пойдемте, я покажу вам ваше хозяйство.

Он взял Комова под руку и повел его мимо вертолета на другую сторону холма. Остальные двинулись следом. Рю несколько раз оглянулся, с улыбкой кивая им. Комов сказал с досадой:

– Всегда неприятно, когда напакостишь при посадке.

– Скоро погаснет, – повторил Рю.

Он слышал, как позади Фокин заботится об инженере-археологе: «Осторожно, Танечка, здесь, кажется, кочка…» – «Вижу, – отвечала инженер-археолог. – Смотри себе под ноги».

– Вот ваше хозяйство, – сказал Рю.

Зеленую равнину пересекала широкая спокойная река. В излучине реки блестела гофрированная крыша.

– Это моя лаборатория, – сказал Рю.

Правее лаборатории поднимались в небо струи красного и черного дыма.

– Это строится склад, – сказал Рю.

Было видно, как в дыму мечутся какие-то тени. На мгновение появилась огромная неуклюжая машина на гусеницах – робот-матка, – в дыму что-то сверкнуло, донесся раскатистый грохот, и дым повалил гуще.

– А вон там город, – сказал Рю.

От базы до города было немногим больше километра. С холма здания казались серыми приземистыми кирпичами. Шестнадцать серых плоских кирпичей, выступающих из зеленой травы.

– Да, – сказал Фокин, – планировка совершенно необычная.

Комов молча кивнул. Этот город был совсем не похож на другие. До открытия Леониды Следопыты – работники Комиссии по изучению следов деятельности иного разума в космосе – имели дело только с двумя городами. Пустой город на Марсе и пустой город на Владиславе. Оба города строил явно один и тот же архитектор – цилиндрические, уходящие на много этажей под почву здания из светящегося кремнийорганика, расположенные по концентрическим окружностям. А вот город на Леониде был совсем другим. Два ряда серых коробок из ноздреватого известняка.

– Вы там бывали после Горбовского? – спросил Комов.

– Нет, – ответил Рю, – ни разу. Собственно, мне было некогда. Я ведь не археолог, я атмосферный физик. И потом, Горбовский просил меня не ходить туда.

Бу-бух! – донеслось со стройки. Там густыми облаками взлетели красные клубы дыма. Сквозь них уже обрисовывались гладкие стены склада. Робот-матка выбрался из дыма в траву. Рядом с ним прыгали черные киберстроители, похожие на богомолов. Затем киберы построились цепью и побежали к реке.

– Куда это они? – с любопытством спросил Фокин.

– Купаться, – сказала Таня.

– Они разравнивают завал, – объяснил Рю. – Склад почти готов. Сейчас вся система перестраивается. Они будут строить ангар и водопровод.

– Водопровод! – восхитился Фокин.

– Все-таки лучше было бы отодвинуть базу подальше от города, – сказал Комов с сомнением.

– Так распорядился Горбовский, – сказал Рю. – Нехорошо удаляться от базы.

– Тоже верно, – согласился Комов. – Только не попортили бы киберы города…

– Ну что вы! Они у меня туда не ходят.

– Какая благоустроенная планета! – сказал Мбога.

– Да! Да! – радостно подтвердил Рю. – Река, воздух, зелень, и никаких комаров, никаких вредных насекомых!..

– Очень благоустроенная планета, – повторил Мбога.

– А купаться можно? – спросила Таня.

Рю посмотрел на реку. Река была зеленоватая, мутная, но это была настоящая река с настоящей водой. Леонида была первой планетой, на которой оказались пригодный для дыхания воздух и настоящая вода.

– Купаться, я думаю, можно, – сказал Рю. – Правда, я сам не купался – времени не было.

– Мы будем купаться каждый день, – сказала Таня.

– Еще бы! – закричал Фокин. – Каждый день! Три раза в день! Мы только и будем делать, что купаться!

– Ну ладно, – сказал Комов. – А там что? – Он указал на гряду плоских холмов на горизонте.

– Не знаю, – сказал Рю. – Там еще никто не был. Валькенштейн заболел внезапно, и Горбовскому пришлось улететь. Он успел только выгрузить для меня оборудование и улетел.

Некоторое время все стояли молча и глядели на холмы у горизонта. Потом Комов сказал:

– Дня через три я сам слетаю вдоль реки.

– Если есть еще какие-нибудь следы, – сказал Фокин, – то их, несомненно, нужно искать возле реки.

– Наверное, – вежливо согласился Рю. – А сейчас пойдемте ко мне.

Комов оглянулся на вертолет.

– Ничего, пусть остается здесь, – сказал Рю. – Бегемоты на холмы не поднимаются.

– О, – сказал Мбога. – Бегемоты?

– Это я их так называю. Издали они похожи на бегемотов, а вблизи я их не видел.

Они стали спускаться с холма.

– На той стороне трава очень высокая, я видел только их спины.

Мбога шел рядом с Рю мягкой скользящей походкой. Трава словно обтекала его.

– Затем здесь есть птицы, – продолжал Рю. – Они очень большие и иногда летают очень низко. Одна чуть не сбила у меня локатор.

Комов, не замедляя шага, поглядел в небо, прикрываясь ладонью от солнца.

– Кстати, – сказал он. – Я должен послать радиограмму на «Подсолнечник». Можно будет воспользоваться вашей рацией?

– Сколько угодно, – сказал Рю. – Вы знаете, Перси Диксон хотел подстрелить одну. Я говорю о птицах. Но Горбовский не разрешил.

– Почему? – спросил Мбога.

– Не знаю, – сказал Рю. – Но он был страшно рассержен и даже хотел отобрать у всех оружие.

– У нас он его отобрал, – сказал Фокин. – Это был великий скандал на Совете. По-моему, очень некрасиво вышло – Горбовский просто раздавил нас всех своим авторитетом.

– Только не Тора-Охотника, – заметила Таня.

– Да, я взял оружие, – сказал Мбога. – Но я понимаю Леонида Андреевича. Здесь не хочется стрелять.

– И все-таки Горбовский – человек со странностями, – заявил Фокин.

– Возможно, – сказал Рю сдержанно.

Они подошли к просторному куполу лаборатории с низкой круглой дверцей. Над куполом вращались в разные стороны три решетчатых блюдца локаторов.

– Вот здесь можно поставить ваши палатки, – сказал Рю. – А если нужно, я дам команду киберам, и они построят вам что-нибудь попрочнее.

Комов поглядел на купол, поглядел на клубы красного и черного дыма за лабораторией, затем оглянулся на серые крыши города и сказал виновато:

– Знаете, Рю, боюсь, мы будем вам тут мешать. Уж лучше мы устроимся в городе, а?

– И потом, здесь как-то гарью пахнет, – добавила Таня, – и я киберов боюсь…

– Я тоже боюсь киберов, – решительно сказал Фокин.

Рю обиженно пожал плечами.

– Как хотите, – сказал он. – По-моему, здесь очень хорошо.

– Вот мы поставим палатки, – сказала Таня, – и перебирайтесь к нам. Вам понравится, вот увидите.

– М-м-м… – сказал Рю. – Пожалуй… А пока прошу ко мне.

Археологи, заранее сгибаясь, направились к низкой дверце. Мбога шел последним, ему даже не пришлось наклонить голову.

Рю задержался на пороге. Он осмотрелся и увидел вытоптанную землю, пожелтевшую смятую траву, унылые штабеля литопласта и подумал, что здесь действительно как-то пахнет гарью.

Город состоял из единственной улицы, очень широкой, заросшей густой травой. Улица тянулась почти точно по меридиану и кончалась недалеко от реки. Комов решил ставить лагерь в центре города. Разбивку лагеря начали в три часа пополудни по местному времени (сутки на Леониде составляли двадцать семь часов с минутами).

Жара как будто усилилась. Ветра не было, над серыми параллелепипедами зданий дрожал горячий воздух, и только в южной части города, ближе к реке, было немного прохладнее. Пахло, по словам Фокина, «сеном и немножко хлорелловой плантацией».

Комов взял Мбогу и Рю, предложившего свою помощь, сел в вертолет и отправился к боту за оборудованием и продуктами, а Татьяна и Фокин занялись съемкой города. Оборудования было немного, и Комов перевез его в два приема. Когда он прилетел в первый раз, Фокин, помогавший при выгрузке, многозначительно сообщил, что все здания города весьма близки по размерам. «Очень интересно», – сказал вежливый Рю. Это доказывает, сообщил Фокин, что все здания имеют одно и то же назначение. «Остается только установить какое», – добавил он, подумав.

Когда вертолет вернулся второй раз, Комов увидел, что Таня и Фокин установили высокий шест и подняли над городом неофициальное знамя Следопытов – белое полотнище со стилизованным изображением семигранной гайки. Давным-давно, почти столетие назад, один крупный межпланетник – ярый противник идеи изучения следов деятельности иного разума в космосе – как-то сгоряча заявил, что неопровержимым свидетельством такого рода деятельности он готов считать только колесо на оси, чертеж Пифагоровой теоремы, высеченный в скале, и семигранную гайку. Следопыты приняли вызов и украсили свое знамя изображением семигранной гайки.

Комов с удовольствием отсалютовал знамени. Много было сожжено горючего и пройдено парсеков с тех пор, как родилось это знамя. Впервые его подняли над круговыми улицами пустого города на Марсе. Тогда еще имели хождение фантастические гипотезы о том, что и город, и спутники Марса могут иметь естественное происхождение. Тогда еще самые смелые Следопыты считали город и спутники единственными следами таинственно исчезнувшей марсианской цивилизации. И много пришлось пройти парсеков и перекопать земли, прежде чем неопровергнутой осталась единственная гипотеза: пустые города и покинутые спутники построены пришельцами из далекой и неведомой планетной системы. Но вот этот город на Леониде…

Комов вывалил из кабины вертолета последний тюк, спрыгнул в траву и с силой захлопнул дверцу. Рю подошел к нему, опуская засученные рукава, и сказал:

– Теперь разрешите мне покинуть вас, Геннадий. Через двадцать минут у меня зондирование.

– Конечно, – сказал Комов. – Спасибо, Рю. Приходите к нам ужинать.

Рю посмотрел на часы и сказал:

– Спасибо. Не обещаю.

Мбога, прислонив карабин к стене ближайшего здания, надувал палатку прямо посреди улицы. Он поглядел вслед Рю и улыбнулся Комову, растягивая серые губы на маленьком сморщенном лице.

– Поистине благоустроенная планета, Геннадий, – сказал он. – Здесь ходят без оружия, ставят палатки прямо в траве… И вот это…

Он кивнул в сторону Фокина и Тани. Следопыт-археолог и инженер-археолог, вытоптав вокруг себя траву, возились в тени здания над экспресс-лабораторией. Инженер-археолог была в шелковой безрукавке и в коротких штанах. Ее тяжелые башмаки красовались на крыше здания, а комбинезон валялся рядом на тюках. Фокин в волейбольных трусах с остервенением тащил через голову мокрую от пота куртку.

– Горе мое, – говорила Таня. – Куда ты подключил аккумуляторы?

– Сейчас, сейчас, Танечка, – невнятно отвечал Фокин.

– Да, – сказал Комов. – Это не Пандора.

Он вытянул из тюка вторую палатку и принялся прилаживать к ней центробежный насос. «Да, это не Пандора», – подумал он и вспомнил, как на Пандоре они ломились через сумрачные джунгли, и на них были тяжелые скафандры высшей защиты, и руки оттягивал громоздкий дезинтегратор со снятым предохранителем. Под ногами хлюпало, и при каждом шаге в разные стороны бросалась многоногая мерзость, а над головой, сквозь путаницу липких ветвей, мрачно светили два близких кровавых солнца. Да разве только Пандора! На всех планетах с атмосферами Следопыты и Десантники передвигались с величайшей осторожностью, гнали перед собой колонны роботов-разведчиков, самоходные кибернетические биолаборатории, токсиноанализаторы, конденсированные облака универсальных вирусофобов. Немедленно после высадки капитан корабля был обязан выжечь термитом зону безопасности. И величайшим преступлением считалось возвращение на корабль без предварительной тщательнейшей дезинфекции и дезинсекции. Невидимые чудовища пострашнее чумы и проказы подстерегали неосторожных. Так было всего тридцать лет назад.

Так могло бы быть и сейчас, и на благоустроенной Леониде. Здесь тоже есть микрофауна, и очень обильная. Но тридцать лет назад маленький доктор Мбога нашел на страшной Пандоре «бактерию жизни», и профессор Карпенко на Земле открыл биоблокаду. Одна инъекция в сутки. Можно даже одну в неделю. Комов вытер потное лицо и стал расстегивать куртку.

Когда солнце склонилось к западу и небо на востоке из белесого сделалось темно-лиловым, они сели ужинать. Лагерь был готов. Поперек улицы стояли три палатки, тюки и ящики с оборудованием были аккуратно сложены вдоль стены одного из зданий. Фокин, вздыхая, приготовил ужин. Все были голодны, поэтому Рю ждать не стали. Из лагеря было видно, что Рю сидит на крыше своей лаборатории и что-то делает с антеннами.

– Ничего, мы ему оставим, – пообещала Таня.

– Чего там, – сказал Фокин, поедая вареную телятину. – Проголодается и придет.

– Неудачно ты поставил вертолет, Гена, – сказала Татьяна. – Весь вид на реку загородил.

Все посмотрели на вертолет. Вида на реку действительно не было.

– Хороший вид на реку открывается с крыши, – хладнокровно сказал Комов.

– Нет, правда, – произнес Фокин, сидевший к реке спиной. – Абсолютно не на что со вкусом поглядеть.

– Как – не на что? – сказал Комов по-прежнему хладнокровно. – А телятина?

Он лег на спину и стал глядеть в небо.

– Вот о чем я думаю, – начал Фокин, вытирая салфеткой усы. – Как мы будем прорываться в эти гробы? – Он ткнул пальцем в ближайшее здание. – Будем копать или резать стену?

– Вот это как раз не проблема, – сказал Комов лениво. – Интересно, как туда попадали хозяева – вот проблема. Тоже резали стены?

Фокин задумчиво поглядел на Комова и спросил:

– А что, собственно, ты знаешь об этих хозяевах? Может быть, им и не нужно было туда попадать.

– Ага, – сказала Таня. – Новый архитектурный принцип. Человек садился на травку, возводил вокруг себя стены и потолок и… и…

– И отходил, – закончил Мбога.

– А может быть, это действительно гробницы? – сказал Фокин вызывающе.

Некоторое время все обдумывали это предположение.

– Татьяна, а что с анализами? – спросил Комов.

– Известняк, – сказала Таня. – Углекислый кальций. Много примесей, конечно. Но вообще, знаете, на что все это похоже? На коралловые рифы. И еще похоже, что здание сделано из одного куска…

– Монолит естественного происхождения.

– Вот уже и естественного! – воскликнул Фокин. – Характерная закономерность: стоит обнаружить новые следы, и сразу же находятся товарищи, которые заявляют, что это естественные образования…

– Естественное предположение, – сказал Комов.

– А вот мы завтра соберем интравизор и посмотрим, – пообещала Таня. – Главное, что этот известняк не имеет ничего общего с янтарином, из которого построен марсианский город. И город на Владиславе.

– Значит, еще кто-то бродит по планетам, – сказал Комов. – Хорошо, если бы они на этот раз оставили нам что-нибудь посущественней.

– Библиотеку бы найти, – простонал Фокин. – Машины бы какие-нибудь!

Они замолчали. Мбога достал и принялся набивать короткую трубочку. Он сидел на корточках и задумчиво глядел поверх палаток в светлое небо. Его маленькое лицо под белым платком выражало полный покой и ублаготворенность.

– Тихо как, – сказала Таня.

Бум! Бах! Тарарах! – донеслось со стороны базы.

– О дьявол! – пробормотал Фокин. – Это-то зачем?

Мбога выпустил колечко дыма и, провожая его взглядом, сказал негромко:

– Я понимаю вас, Боря. Я сам впервые в жизни не ощущаю радости, слушая, как наши машины работают на чужой планете.

– Она какая-то не чужая, вот в чем все дело, – сказала Таня.

Большой черный жук прилетел неизвестно откуда, тяжело гудя, сделал два круга над Следопытами и улетел. Фокин тихонько засопел, уткнувшись носом в согнутый локоть. Таня поднялась и ушла в палатку. Комов тоже встал и с наслаждением потянулся. Было так тихо и хорошо вокруг, что он совершенно растерялся, когда Мбога, словно подброшенный пружиной, вдруг вскочил на ноги и застыл, повернувшись лицом к реке. Комов тоже повернулся лицом к реке.

Какая-то исполинская черная туша надвигалась на лагерь. Вертолет отчасти скрывал ее, но было видно, как она колышется на ходу и как вечернее солнце блестит на ее влажных лоснящихся боках, раздутых, словно брюхо гиппопотама. Туша приближалась довольно быстро, раздвигая траву, и Комов с ужасом увидел, как вертолет качнулся и стал медленно валиться набок. Между стеной здания и днищем вертолета протиснулся низкий массивный лоб с двумя громадными буграми. Комов увидел два маленьких тупых глаза, устремленных, как ему показалось, прямо на него.

– Осторожнее! – заорал он.

Вертолет свалился, упираясь в траву лопастями винтов. Чудовище продолжало двигаться на лагерь. Оно было не менее трех метров высотой, покатые бока его мерно вздувались, и было слышно ровное шумное дыхание.

За спиной Комова Мбога щелкнул затвором карабина. Тогда Комов очнулся и попятился к палаткам. Обгоняя его, мимо очень быстро на четвереньках пробежал Фокин. Чудовище было уже шагах в двадцати.

– Успеете разобрать лагерь? – быстро спросил Мбога.

– Нет, – ответил Комов.

– Я буду стрелять, – сказал Мбога.

– Погодите, – сказал Комов. Он шагнул вперед, взмахнул рукой и крикнул: – Стой!

На мгновение гора живого мяса приостановилась. Шишковатый лоб вдруг задрался, и распахнулась просторная, как кабина вертолета, пасть, забитая зеленой травяной жвачкой.

– Гена! – закричала Таня. – Немедленно назад!

Чудовище издало продолжительный сипящий звук и двинулось вперед еще быстрее.

– Стой! – снова крикнул Комов, но уже без всякого энтузиазма. – По-видимому, оно травоядное, – сообщил он и попятился к палаткам.

Он оглянулся. Мбога стоял с карабином у плеча, и Таня уже зажимала уши. Возле Тани с тюком на спине стоял Фокин. Усы его были взъерошены.

– Будут в него сегодня стрелять или нет? – заорал Фокин натужным голосом. – Уносить интравизор или…

Ду-дут! Полуавтоматический охотничий карабин Мбоги имел калибр 16,3 миллиметра, и живая сила удара пули с дистанции в десять шагов равнялась восьми тоннам. Удар пришелся в самую середину лба между двумя шишками. Чудовище с размаху уселось на зад. Ду-дут! Второй удар опрокинул чудовище на спину. Короткие толстые ноги судорожно задергались в воздухе. «Х-ха-а…» – донеслось из густой травы. Вздулось и опало черное брюхо, и все стихло. Мбога опустил карабин.

– Пойдем посмотрим, – сказал он.

По размерам чудовище не уступало взрослому африканскому слону, но больше всего оно напоминало гигантского гиппопотама.

– Кровь красная, – сказал Фокин. – А это что?

Чудовище лежало на боку, и вдоль его брюха тянулись три ряда мягких выростов величиной с кулак. Из выростов сочилась блестящая густая жидкость. Мбога вдруг шумно потянул носом воздух, взял на кончик пальца каплю жидкости и попробовал на язык.

– Фи! – сказал Фокин.

На всех лицах появилось одно и то же выражение.

– Мед, – произнес Мбога.

– Да ну! – удивился Комов. Он поколебался и тоже протянул палец. (Таня и Фокин с отвращением следили за его движениями.) – Настоящий мед! – воскликнул он. – Липовый мед!

– Доктор Диксон говорил, что в этой траве много сахаридов, – сказал Мбога.

– Медоносный монстр, – сказал Фокин. – Зря мы его так.

– Мы! – воскликнула Таня. – Горе мое, поди прибери интравизор.

– Ну ладно, – сказал Комов. – Что же делать дальше? Здесь жарко, и такая туша рядом с лагерем…

– Это на мне, – сказал Мбога. – Оттащите палатки шагов на двадцать вдоль улицы. Я сделаю все обмеры, кое-что посмотрю и уничтожу его.

– Как? – спросила Таня.

– Дезинтегратором. У меня есть дезинтегратор. А ты, Таня, уходи отсюда: я сейчас буду заниматься очень неаппетитной работой.

Послышался топот, и из-за палаток выскочил Рю с большим автоматическим пистолетом.

– Что случилось?! – задыхаясь, спросил он.

– Мы убили одного из ваших бегемотов, – важно объяснил Фокин.

Рю быстро оглядел всех и сразу успокоился. Он сунул пистолет за пояс.

– Нападение? – спросил он.

– В общем-то нет, – сказал Комов смущенно. – По-моему, он просто гулял, но его надо было остановить.

Рю посмотрел на перевернутый вертолет и кивнул.

– А нельзя ли его есть? – крикнул Фокин из палатки.

Мбога медленно произнес:

– Кажется, кто-то уже пробовал его кушать.

Комов и Рю подошли к нему. Мбога ощупывал пальцами широкие и глубокие прямые рубцы на филейных частях животного.

– Это сделали могучие клыки, – сказал Мбога. – И острые, как ножи. Кто-то снимал с него ломти по два-три килограмма в один прием.

– Ужас какой-то, – сказал Рю очень искренне.

Странный протяжный крик пронесся высоко в небе. Все подняли головы.

– Вот они! – сказал Рю.

На город стремительно падали большие светло-серые птицы, похожие на орлов. Они падали друг за другом с огромной высоты, затем над самыми головами людей расправляли широкие мягкие крылья и так же стремительно взмывали вверх, обдавая людей волнами теплого воздуха. Это были громадные птицы, крупнее земных кондоров и даже летучих драконов Пандоры.

– Хищники! – встревоженно произнес Рю. Он потянул было из-за пояса пистолет, но Мбога крепко взял его за руку.

Птицы проносились над городом и уходили на запад в лиловое вечернее небо. Когда последняя исчезла, раздался тот же тревожный протяжный крик.

– Я уже хотел было стрелять, – проговорил Рю с облегчением.

– Я знаю, – сказал Мбога. – Но мне показалось… – Он остановился.

– Да, – сказал Комов. – Мне тоже показалось…

Поразмыслив, Комов распорядился не только отодвинуть палатки на двадцать шагов, но и поднять их на плоскую крышу одного из зданий. Здания были невысокие – всего два метра, – и забираться на них было нетрудно. На крышу соседнего здания Таня и Фокин подняли тюки с наиболее ценными приборами. Вертолет, как выяснилось, не пострадал. Комов поднял его и аккуратно посадил на крышу третьего здания.

Мбога провозился над тушей чудовища всю ночь при свете прожекторов. На рассвете улица огласилась пронзительным шипением, над городом взлетело большое облако белого пара и вспыхнуло короткое оранжевое зарево. Фокин, никогда прежде не видевший, как действует органический дезинтегратор, в одних трусах вылетел из палатки, но увидел только Мбогу, который неторопливо убирал прожектора, и огромную кучу мелкой серой пыли на почерневшей траве. От медоносного монстра осталась только отлично препарированная, залитая в прозрачную пластмассу уродливая голова. Она предназначалась для кейптаунского Музея Космозоологии.

Фокин пожелал Мбоге доброго утра и полез было обратно в палатку досыпать, но встретился с Комовым. «Куда?» – осведомился Комов. «Одеться, конечно», – с достоинством ответил Фокин. Утро было свежее и ясное, только на юге в лиловом небе неподвижно стояли белые растрепанные облака. Комов спрыгнул на траву и отправился готовить завтрак. Он хотел сделать яичницу, но вскоре обнаружил, что не может отыскать масло.

– Борис, – позвал он. – Где масло?

Фокин стоял на крыше в странной позе: он занимался гимнастикой по системе йогов.

– Понятия не имею, – сказал он гордо.

– Ты же вчера был дежурным.

– Э-э… да. Значит, масло там, где было вчера вечером.

– А где оно было вчера вечером? – спросил Комов, сдерживаясь.

Фокин с недовольным видом выпростал голову из-под правого колена.

– Откуда я знаю? – сказал он. – Мы же потом все ящики переставили.

Комов вздохнул и принялся терпеливо осматривать ящик за ящиком. Масла не было. Тогда он подошел к зданию и стащил Фокина за ногу вниз.

– Где масло? – спросил он.

Фокин открыл было рот, но тут из-за угла вышла Таня в безрукавке и коротких штанах. Волосы у нее были мокрые.

– Доброе утро, мальчики, – сказала она.

– Доброе утро, Танечка, – сказал Фокин. – Ты не видела случайно ящик с маслом?

– Где ты была? – свирепо спросил Комов.

– Купалась, – сказала Таня.

– Как так – купалась? – сказал Комов. – Кто тебе разрешил?

Таня отстегнула от пояса и бросила на ящики электрический резак в пластмассовых ножнах.

– Геночка, – сказала она. – Там нет никаких крокодилов. Замечательная вода и травянистое дно.

– Ты не видела масло? – спросил Комов.

– Масло я не видела, а вот кто видел мои башмаки?

– Я видел, – сказал Фокин. – Они на той крыше.

– На той крыше их нет.

Все трое повернулись и посмотрели на крышу. Башмаков действительно не было. Тогда Комов поглядел на доктора Мбогу. Доктор Мбога лежал в траве в тени и крепко спал, подложив под щеку маленький кулачок.

– Ну что ты, – сказала Татьяна. – Зачем ему мои башмаки?

– Или масло, – добавил Фокин.

– Может быть, они ему мешали, – проворчал Комов. – Ну ладно, я приготовлю что-нибудь без масла…

– И без башмаков.

– Хорошо, хорошо, – сказал Комов. – Иди и займись интравизором. И ты, Таня, тоже. И постарайтесь собрать поскорее.

К завтраку пришел Рю. Он гнал перед собой большую черную машину на шести гемомеханических ногах. За машиной в траве оставалась широкая просека. Она тянулась от самой базы. Рю вскарабкался на крышу и сел к столу, а машина застыла посреди улицы.

– Послушайте, Рю, – сказал Комов. – У вас на базе ничего не пропадало?

– В каком смысле? – спросил Рю.

– Ну… вы оставляете что-нибудь на ночь на дворе, а утром не можете найти.

– Да как будто нет. – Рю пожал плечами. – Пропадают иногда мелочи, всякие отходы… обрывки проводов, обрезки пластолита. Но, я думаю, этот хлам забирают мои киберы. Они очень экономные товарищи, у них все идет в дело.

– А могут у них пойти в дело мои башмаки? – спросила Таня.

Рю засмеялся.

– Не знаю, – сказал он. – Вряд ли.

– А может у них пойти в дело ящик со сливочным маслом? – спросил Фокин.

Рю перестал смеяться.

– У вас пропало масло? – спросил он.

– И башмаки.

– Нет, – сказал Рю. – Киберы в город не ходят.

На крышу ловко, как ящерица, вскарабкался Мбога.

– Доброе утро, – сказал он. – Я запоздал…

Таня налила ему кофе. Мбога всегда завтракал одной чашкой кофе.

– Итак, мы обворованы, – сказал он, улыбаясь.

– Значит, это не вы? – спросил Фокин.

– Нет, это не я. Но ночью над городом два раза пролетали вчерашние птицы.

– Ну вот и башмаки, – сказал Фокин. – Я где-то…

– А ящик с маслом? – нетерпеливо сказал Комов.

Никто не ответил. Мбога задумчиво пил кофе.

– За два месяца у меня ничего не пропало, – сказал Рю. – Правда, я все держу в куполе… И потом, у меня киберы. И все время дым и треск.

– Ладно, – сказал Фокин, поднимаясь. – Пойдем работать, Танечка. Подумаешь, башмаки…

Они ушли, и Комов принялся собирать посуду.

– Сегодня же вечером, – сказал Рю, – я поставлю вокруг вас охрану.

– Пожалуй, – сказал Мбога задумчиво. – Но я предпочел бы сначала сам. Геннадий, сейчас я лягу спать, а ночью устрою небольшую засаду.

– Хорошо, доктор Мбога, – сказал Комов неохотно.

– Тогда я тоже приду, – сказал Рю.

– Приходите, – согласился Мбога. – Но без киберов, пожалуйста.

С соседней крыши донесся взрыв негодования.

– Горе мое, я же просила тебя разложить тюки в порядке сборки!

– А я что сделал? Я и разложил!

– Это называется в порядке сборки? Индекс «Е-7», «А-2», «В-16»… Снова «Е»!..

– Танечка! Честное слово! Товарищи! – обиженно завопил Фокин через улицу. – Кто перепутал тюки?

– Вот! – крикнула Таня. – А тюка «Е-9» вообще нет!

Мбога тихонько сказал:

– «Миссус, а у нас простыня пропала!»

– Что? – сказал Комов. Он был бледен. – Ищите хорошенько! – крикнул он, спрыгивая с крыши, и побежал к Фокину и Тане.

Мбога проводил его глазами и стал смотреть на юг, за реку. Было слышно, как Комов на соседней крыше сказал: «Что, собственно, пропало?» – «ВЧГ», – ответила Таня. «Ну и что вы так раскудахтались? Соберите новый». – «На это два дня уйдет», – сердито сказала Таня. «Тогда что ты предлагаешь?» – «Резать надо», – сказал Фокин. На крыше воцарилось молчание.

– Глядите, Рю, – сказал вдруг Мбога. Он стоял и, прикрывшись от солнца, смотрел за реку.

Рю повернулся. Зеленая равнина за рекой пестрела черными пятнами. Это были спины «бегемотов», и их было очень много. Рю и в голову не приходило, что за рекой так много «бегемотов». Пятна медленно двигались на юг.

– По-моему, они уходят, – сказал Мбога.

Комов решил ночевать под открытым небом. Он вытащил из палатки свою постель и улегся на крыше, заложив руки за голову. Небо было черно-синее, из-за горизонта на востоке медленно выползал большой зеленовато-оранжевый диск с неясными краями – Пальмира, луна Леониды. С темной равнины за рекой доносились приглушенные протяжные крики, должно быть, кричали птицы. Над базой вспыхивали короткие зарницы, и что-то негромко скрежетало и потрескивало.

«Надо ставить ограду, – думал Комов. – Обнести город проволокой и пустить ток, не очень сильный. Впрочем, если это птицы, то ограда не поможет. А скорее всего, это птицы. Такой громадине ничего не стоит утащить тюк. Ей, наверное, ничего не стоит утащить и человека. Ведь был же случай, когда на Пандоре крылатый дракон подхватил человека в скафандре высшей защиты, а это – полтора центнера. Так оно и идет – сначала башмачки, потом тючок… И на весь отряд, спасибо Горбовскому, один карабин. Почему Леонид Андреевич был тогда так против оружия? Конечно, надо было стрелять тогда – по крайней мере отпугнули бы их… Почему доктор не стрелял? Потому что ему «показалось»… И я сам бы не выстрелил, потому что мне тоже «показалось»… А что мне, собственно, показалось? – Комов сильно потер ладонью сморщенный от напряжения лоб. – Огромные птицы, очень красивые птицы, и как они летели! Какой бесшумный, легкий и правильный полет… Что ж, даже охотники иногда жалеют дичь, а я и не охотник».

Среди мигающих звезд неторопливо прошло через зенит яркое белое пятнышко. Комов приподнялся на локтях, следя глазами за ним. Это был «Подсолнечник» – полуторакилометровый десантный звездолет сверхдальнего действия. Сейчас он обращался вокруг Леониды на расстоянии двух мегаметров от поверхности. Стоит подать сигнал бедствия, и оттуда придут на помощь. Но стоит ли подавать сигнал бедствия? Пропала пара башмаков, два тюка, и что-то показалось начальнику…

Белое пятнышко потускнело и скрылось – «Подсолнечник» ушел в тень Леониды. Комов снова улегся и заложил руки за голову. «Не слишком ли благоустроенная? – подумал он. – Теплые зеленые равнины, душистый воздух, идиллическая речка без крокодилов… Может быть, это только ширма, за которой действуют какие-то непонятные силы? Или все гораздо проще? Танька потеряла башмаки где-нибудь в траве; Фокин, как известно, растяпа, и пропавшие тюки лежат сейчас где-нибудь под грудой деталей экскаватора. То-то он сегодня весь день бегал, воровато озираясь, от штабеля к штабелю».

Кажется, Комов задремал, а когда проснулся, Пальмира стояла уже высоко. Из палатки, где спал Фокин, раздавалось чмоканье и всхрапывание. На соседней крыше шептались.

– …у нас в школе шефами были химики, и мы раздобыли три баллона с гелием и в тот же вечер надули шар. Сабуро полез на землю рубить конец. Как только трос оборвался, мы улетели, а Сабуро остался внизу. Он гнался за нами и кричал, чтобы мы остановились, затем назначил меня капитаном и приказал, чтобы я остановился. Я, конечно, сразу стал править на релейную мачту. Там мы повисли и провисели всю ночь. И всю ночь мы орали друг на друга – идти Сабуро к учителю или нет. Сабуро мог пойти, но не хотел, а мы хотели, но не могли, а утром нас заметили и сняли.

– А я была девочка тихая. И всегда очень боялась всяких механизмов. Киберов вот до сих пор боюсь.

– Киберов не нужно бояться, Танюша. Они добрые.

– Я их не люблю. Неприятно, что они какие-то и живые, и неживые…

Комов повернулся на бок и поглядел. Таня и Рю сидели на соседней крыше, свесив ноги. «Воробышки, – подумал Комов. – А завтра весь день зевать будут».

– Татьяна, – сказал он вполголоса. – Пора спать.

– Не хочется, – сказала Таня. – Мы по берегу гуляли. (Рю смущенно задвигался.) Очень хорошо на реке. Луна, и рыба играет.

Рю сказал:

– Э-э… А где доктор Мбога?

– Доктор Мбога на работе, – сказал Комов.

– А правда, Рю, – обрадовалась Таня. – Пошли искать доктора Мбогу!

«Безнадежна», – подумал Комов и повернулся на другой бок. На крыше продолжали шептаться. Комов решительно поднялся, собрал постель и вернулся в палатку. В палатке было очень шумно – Фокин спал вовсю. «Растяпа ты, растяпа, – подумал Комов, устраиваясь. – Вот в такую-то ночь и ухаживать. А ты усы отрастил и думаешь, что дело в шляпе». Он закутался в простыню и моментально заснул.

Оглушительный грохот подбросил его на постели. В палатке было темно. Ду-дут! Ду-дут! – прогремели еще два выстрела. «Дьявольщина! – заорал в темноте Фокин. – Кто здесь?» Послышались короткий заячий вскрик и торжествующий вопль Фокина: «Ага-а! Сюда, ко мне!» Комов запутался в простыне и никак не мог подняться. Он услышал тупой удар, Фокин ойкнул, и сейчас же что-то темное и маленькое мелькнуло и пропало в светлом треугольнике выхода. Комов рванулся вперед. Фокин тоже рванулся вслед, и они с размаху стукнулись головами. Комов скрипнул зубами и наконец вылетел наружу. Крыша напротив была пуста. Оглядевшись, Комов увидел, что Мбога бежит в траве вдоль улицы к реке, а за ним по пятам бегут, спотыкаясь, Рю и Татьяна. И еще одну вещь заметил Комов: далеко перед Мбогой кто-то бежит, раздвигая на ходу траву. Бежит гораздо быстрее, чем Мбога. Мбога остановился, поднял одной рукой карабин дулом кверху и выстрелил еще раз. След в траве вильнул в сторону и исчез за углом крайнего здания. И через секунду оттуда, широко и легко взмахивая огромными крыльями, поднялась белая в лунном свете птица.

– Стреляйте! – заорал Фокин.

Он уже мчался вдоль улицы и падал через каждые пять шагов. Мбога стоял неподвижно, опустив карабин, и, задрав голову, следил за птицей. Птица сделала плавный бесшумный круг над городом, набирая высоту, и полетела на юг. Через минуту она исчезла. И тогда Комов увидел, как совсем низко над базой пролетели еще птицы – три, четыре, пять, – пять огромных белых птиц взмыли над местом работ киберов и исчезли.

Комов спустился с крыши. Мертвые параллелепипеды зданий отбрасывали на траву густые черные тени. Трава казалась серебристой. Что-то звякнуло под ногой. Комов нагнулся. В траве блеснула гильза. Комов пересек уродливую тень вертолета. Послышались голоса. Мбога, Фокин, Рю и Таня неторопливо шли навстречу.

– Я держал его в руках! – возбужденно говорил Фокин. – Но он треснул меня по лбу и вырвался. Если бы он меня не треснул, я бы его не выпустил! Он мягкий и теплый, вроде ребенка. И голый…

– Мы тоже его чуть не поймали, – сказала Таня, – но он превратился в птицу и улетел.

– Ну-ну, – сказал Фокин. – Превратился в птицу…

– Действительно, – сказал Рю. – Он свернул за угол, и оттуда сразу же вылетела птица.

– Ну и что? – сказал Фокин. – Он спугнул птицу, а вы рты разинули.

– Совпадение, – сказал Мбога.

Комов подошел к ним, и они остановились.

– Что, собственно, произошло? – спросил Комов.

– Я его уже держал, – заявил Фокин, – но он треснул меня по лбу.

– Это я уже слыхал, – сказал Комов. – С чего все началось?

– Я сидел в тюках, в засаде, – сказал Мбога. – Я увидел, что кто-то ползет в траве прямо посреди улицы. Я хотел поймать его и вышел навстречу, но он заметил меня и повернул назад. Я увидел, что мне не догнать его, и выстрелил в воздух. Мне очень жалко, Геннадий, но кажется, я напугал их.

Воцарилось молчание. Потом Фокин спросил с недоумением:

– А что вам, собственно, жалко, доктор Мбога?

Мбога ответил не сразу. Все ждали.

– Их было по крайней мере двое, – сказал он. – Одного обнаружил я, другой был у вас в палатке. Но когда я пробегал мимо вертолета… Вот что, – закончил он неожиданно. – Надо посмотреть. Наверное, я ошибаюсь.

Мбога неслышно зашагал к лагерю. Остальные, переглянувшись, двинулись за ним. У здания, на котором стоял вертолет, Мбога остановился.

– Где-то здесь, – сказал он.

Фокин и Таня немедленно полезли в черную тень под стену, Рю и Комов сверху вниз выжидательно смотрели на Мбогу. Мбога думал.

– Ничего здесь нет, – сказал Фокин сердито.

– Что же я увидел?.. Что же я увидел?..– бормотал Мбога. – Что же я увидел?

Раздраженный Фокин вылез из-под стены. Черная тень лопастей вертолета скользнула по его лицу.

– А! – сказал Мбога громко. – Странная тень!

Он бросил карабин и с разбегу прыгнул на стену.

– Прошу вас! – сказал он с крыши.

На крыше за фюзеляжем вертолета, словно на витрине магазина, были аккуратно разложены вещи. Здесь был ящик с маслом, тюк с индексом «Е-9», пара башмаков, карманный микроэлектрометр в пластмассовом футляре, четыре нейтронных аккумулятора, ком застывшего стеклопласта и черные очки.

– А вот и башмаки, – сказала Таня. – И очки. Я их вчера утопила в речке…

– Да-а-а… – сказал Фокин и осторожно огляделся.

Комов словно очнулся.

– Рю! – быстро сказал он. – Мне необходимо немедленно связаться с «Подсолнечником». Фокин, Таня, сфотографируйте эту выставку! Через полчаса я вернусь.

Он спрыгнул с крыши и торопливо пошел, потом побежал по улице к базе. Рю молча последовал за ним.

– Что же это?! – возопил Фокин.

Мбога опустился на корточки, вытащил маленькую трубку, не торопясь раскурил ее и сказал:

– Это люди, Боря. Красть вещи могут и звери, но только люди могут возвращать украденное.

Фокин попятился и сел на колесо вертолета.

Комов вернулся один. Он был очень возбужден и высоким металлическим голосом приказал немедленно сворачивать лагерь. Фокин сунулся было к нему с вопросами. Он требовал объяснений. Тогда Комов тем же металлическим голосом процитировал: «Приказ капитана звездолета «Подсолнечник». В течение трех часов свернуть синоптическую базу-лабораторию и археологический лагерь, демобилизовать все кибернетические системы, всем, включая атмосферного физика Васэда, вернуться на борт «Подсолнечника»». От удивления Фокин повиновался и принялся за работу с необычайным усердием.

За два часа вертолет сделал восемь рейсов, а грузовые киберы протоптали от базы до бота широкую дорогу в траве. От базы остались только пустые постройки, все три системы роботов-строителей были загнаны в помещение склада и полностью депрограммированы.

В шесть часов утра по местному времени, когда на востоке загорелась зеленая заря, выбившиеся из сил люди собрались у бота, и тут наконец Фокина прорвало.

– Ну хорошо, – начал он зловещим сиплым шепотом. – Ты, Геннадий, отдавал нам приказания, и я их честно выполнял. Но я хочу, наконец, узнать, зачем мы отсюда уходим?! Как?! – завопил он вдруг фальцетом, картинно выбросив руку. (Все вздрогнули, а Мбога выронил из зубов трубочку.) – Как?! Триста лет искать Братьев по Разуму и позорно бежать, едва их обнаружив? Лучшие умы человечества…

– Горе мое, – сказала Таня, и Фокин замолчал.

– Ничего не понимаю, – сказал он сиплым шепотом.

– Вы думаете, Борис, что мы способны представлять лучшие умы человечества? – спросил Мбога.

Комов угрюмо пробормотал:

– Сколько мы здесь напакостили. Сожгли целое поле, топтали посевы, развели пальбу… А в районе базы! – Он махнул рукой.

– Но кто мог знать? – сказал Рю виновато.

– Да, – сказал Мбога, – мы сделали много ошибок. Но я надеюсь, что они нас поняли. Они достаточно цивилизованы для этого.

– Да какая это цивилизация! – сказал Фокин. – Где машины? Где орудия труда? Где города, наконец?

– Да замолчи ты, Борис, – сказал Комов. – «Машины, города»… Хоть теперь-то раскрой глаза! Мы умеем летать на птицах? У нас есть медоносные монстры? Давно ли у нас был уничтожен последний комар? Машины…

– Биологическая цивилизация, – сказал Мбога.

– Как? – спросил Фокин.

– Биологическая цивилизация. Не машины, а селекция, генетика, дрессировка. Кто знает, какие силы покорили они? И кто скажет, чья цивилизация выше?

– Представляешь, Борька, – сказала Таня. – Дрессированные бактерии!

Фокин яростно крутил ус.

– И уходим мы отсюда потому, – сказал Комов, – что никто из нас не имеет права взять на себя ответственность первого контакта.

«Ах как жалко уходить отсюда! – думал он. – Не хочу уходить, хочу разыскать их, встретиться с ними, поговорить, поглядеть, какие они. Неужели, наконец, это случилось? Не какие-нибудь безмозглые ящеры, не пиявки какие-нибудь, а настоящее человечество. Целый мир, целая история… А у вас были войны и революции? А что у вас сначала было, пар или электричество? А в чем смысл жизни? А можно взять у вас что-нибудь почитать? Первый опыт сравнительной истории человечества… И нужно уходить. Ай-яй-яй, как не хочется уходить! Но на Земле уже пятьдесят лет существует Комиссия по Контактам, которая пятьдесят лет изучает сравнительную психологию рыб и муравьев и спорит, на каком языке сказать первое «э». Только теперь над ними уже не посмеешься… Интересно, кто-нибудь из них предвидел биологическую цивилизацию? Наверное. Чего они там только не предвидели…»

– Леонид Андреевич все-таки феноменально проницательный человек, – проговорил Мбога.

– Да, – сказала Таня. – Страшно подумать, что здесь мог бы наделать Борька, будь у него оружие.

– Почему обязательно я? – возмутился Фокин. – А ты? Кто купаться ходил с резаком?

– Все мы хороши, – сказал Рю со вздохом.

Комов поглядел на часы.

– Старт через двадцать минут, – объявил он. – Прошу по местам.

Мбога задержался в кессоне и оглянулся. Белая звезда ЕН 23 уже поднялась над зеленой равниной. Пахло влажной травой, теплой землей, свежим медом.

– Да, – произнес Мбога. – Очень благоустроенная планета. Разве природе под силу создать такую?