Все не так просто

То ли Коля Урбанович не совсем точно передал своим товарищам о том, как мы познакомились, то ли его вожаки так настороженно относились к каждому, кто давал согласие действовать с ними, или, может, мои взгляды, которые я обращал на того, кто был рядом с Урбановичем, а может, все вместе взятое вызывало у заговорщиков неожиданную для меня реакцию. Люди, намеревавшиеся бежать морем, услышав через Колю осуждение своей идеи, очевидно, отнеслись ко мне крайне недоверчиво. Наверное, досталось и Коле за то, что он выболтал тайну.

Я понимал ребят. Они забеспокоились, не выслеживаю ли я их, чтобы в решительный момент донести кому следует.

Заинтересовавшись всеми, кого упоминал Коля, я действительно поедал глазами каждого, кого замечал рядом с подростком. Видел я с ним и Коржа Ивана, которого знал по своему бараку. И вот, когда я теперь оказывался с кем-то из них с глазу на глаз, они шарахались от меня. Не сразу полностью разгадал я причину подобного отношения ко мне этих товарищей.

Как-то я пошел прогуляться после ужина. Между деревьями неожиданно увидел Коржа. Я обрадовался случаю поговорить с этим человеком. Иван не проявил никаких признаков доброжелательности, но мы пошли рядом.

— Давай, Иван, поговорим откровенно, — сказал я, заметив, что Корж намерен молчать.

— Ты о чем? — буркнул он и оглянулся.

Я тоже проследил за его взглядом. За деревьями прятались какие-то фигуры. Они следили за нами, но не приближались.

— На засаду вышел, доносчик? Вот тебе мое «откровенно»! — Корж проворно обернулся ко мне и занес над моей головой тесак.

Когда-то я был боксером, и в моих мускулах еще задержалась какая-то сила. Перехватив руку Коржа, я сдавил ее так, что его пальцы расслабли, нож выскользнул. Теперь я держал над его головой его же оружие и мог в одно мгновение прикончить наглеца. Оглядевшись вокруг, я не заметил никого, готового напасть на меня. Куда же они делись? Неужели вид ножа в моих руках лишил их мужества? Я был один на один с Коржем. Моя сила, в которой он уже убедился, и оружие были веским доказательством моего превосходства.

— Что же это ты на своих нападаешь? — спросил я. Корж молчал.

— Я просил тебя быть откровенным со мной, потому что нам надо потолковать. Я все знаю о вашем плане и хочу знать твоих мужественных товарищей, — я опустил нож и заложил руки за спину.

Корж смотрел на меня, как на самого злейшего врага. Он готов был принять любую беду, но говорить о товарищах не решался. Я должен был пробиться в его душу сквозь прочное недоверие.

— Возьми свой нож, — подал я ему самодельный тесак. — Не советую носиться с такой игрушкой. У тебя же есть друзья, ты лучше на них положись, чем на нож. У меня тоже есть ребята, я не один. Свистну — и прибегут сюда. Но я хочу дружить с вами. Я не враг вам. У меня имеется свой план, лучше вашего. Выходи завтра на работу с нашей командой на аэродром, обо всем тебе расскажу.

Прямо отсюда я пошел к Зарудному. У него сидели Воротников, Лупов, Сердюков. Они принялись расспрашивать, почему я такой возбужденный. Пришлось рассказать им обо всем, что сейчас произошло: искал друзей, а напоролся на неприятности. Чтобы не говорить им о своем плане побега на самолете, я согласился с тем, что можно попьггаться переплыть к своим морем, но для этого нужно захватить не лодку, а моторный катер. Вижу, одобряют — значит, план Коржа известен всем! Я развернул его еще шире: когда-то водил теплоходы, смыслю в этом деле и, если понадобится, сейчас бы управился с небольшим суденышком.

Товарищи слушали меня внимательно, им как раз недоставало человека, который бы знал толк в катерах. Они готовы были пойти за тем, кто владел техникой. Вот почему я не удивился, когда утром заметил в нашей бригаде среди нескольких незнакомых заключенных и Коржа. Он поздоровался со мной, как со старым другом. По глазам я понял, что ему известно все, о чем я говорил вчера ребятам. Все стало ясно: побег на лодке был их совместной идеей. Мне необходимо было сблизиться со всеми, кто должен был практически осуществить ее. Люди, согласившиеся броситься на лодочке в море, присоединятся и к моему плану. Однако разочаровать их и доказать превосходство моей идеи — дело сложное. Одной критикой здесь ничего не добьешься. Я должен их переубедить. А для этого необходимо было встречаться, вести беседы. Нужно было время.

В тот день нас сняли с аэродрома и повели в бухту, куда подвозили топливо для электростанции. Около причала покачивалось несколько баркасов и катеров. Нам приказали выгружать брикет из баркаса на берег. Невольники один за другим длинной цепочкой потянулись с ношей за плечами по гибкому трапу... Медленно и молча. Угрюмо продвигались согнутые под тяжестью фигуры.

Мы с Иваном шли рядом. Я пытался оторваться от того, кто шел за мной, и быть ближе к Коржу.

— Такой бы катерок нам! — кивнул я на новенькую моторную лодку. — На таких я учился.

— Серьезное дело. Видишь, сколько глаз наблюдают?

— С людьми всего можно добиться, — сказал я.

— Это не у нас, на Волге.

— Волгарь?

— Из Горького.

— А я из Казани, — назвал я город, в котором жил.

— Я на веслах могу плыть при любой волне, — заметил Корж.

— Ты забыл, что тут пограничная полоса.

Мы разговаривали по-деловому, доверительно, и меня это радовало. Во время обеденного перерыва, отделившись от группы, мы с Иваном побеседовали откровенно обо всем, что нас занимало, и нашли общий язык. Я повторил ему все свои доводы против побега на лодке, баркасе, катере, я — против воды. Мои прямо высказанные доводы вновь было разозлили Коржа. Вспыхнуло старое несогласие и сразу погасло.

— Ты не думай, что все знаешь, а мы так себе, какие-то вислоухие. Умей других тоже слушать, — не унимался Иван, все еще находившийся в плену своей идеи.

— То, что я слышал от вас, может понять и оценить каждый. Это наивная фантазия. Она может привести прямо на виселицу, а продуманный, подготовленный план перенесет на Родину, — доказывал я. — У вас даже нет компаса! Расскажи мне, кто в вашей группе.

Иван назвал курносого Володьку, Колю да еще Петра Кутергина.

— А кто подал идею побега на лодке? — спросил я.

— Я! — гордо ответил Корж.

— Так вот, ты обманул людей, Иван, — рубанул я прямо. — Они поверили в тебя, и напрасно. Слушай, что я тебе скажу: мы можем вырваться из этого пекла только на самолете.

Иван внимательно посмотрел на меня и тихо спросил:

— А кто поднимет самолет?

— Я знаю среди нас летчика, — ответил я.

Корж протянул мне свою слабую руку. Мы впервые посмотрели друг другу в глаза, как родные люди. Я почувствовал, что в эту минуту нашел себе верного друга.

В вечернее свободное время, не обращая внимания на холодную зимнюю погоду, я встретил за бараками в лесу Коржа, Курносого, Колю, Диму, Кутергина, почти всех причастных к заговору, всех настойчивых в поиске выхода из нашего положения. Они пришли сюда, наверное, вместе; стояли небольшой группкой и, заметив меня, подозвали к себе. Приближаясь к ним, я увидел на их лицах открытые улыбки, свидетельствующие о немалых переменах в наших отношениях. Я волновался. Неужели Дима сказал им, что я летчик? Неужели Иван понял мои слова о том, что я знаю летчика так, словно я его сразу же представлю? Что сказать им?

Еще раньше я пришел к выводу, что главной фигурой во всей этой группе был Володька курносый. Владимир из прачечной, Зарудный и Корж — все эти хорошие, наши люди, они могут влиять на организацию подпольных действий, помогать товарищам советами, сбором продуктов, прятать радиоприемники, нужные инструменты, вещи и тому подобное. Но практических возможностей больше у курносого. Он переговаривается с эсэсовцами по-немецки, нередко за бригадира водит заключенных на работу к ангарам. Вот кто сможет послужить нам! Вот с кем нужно сблизиться! Такие мысли возникали в моей голове, когда я подходил к группе. Ребята подали мне руки. Я их сердечно пожал.

Здесь были только свои люди, я верил в это и поэтому, приблизившись к Володьке, прямо спросил у него:

— Ну что же, загорелись буксы?

— Какие буксы?

— Те, что мы песком засыпали?

— Не знаю, о каких ты буксах говоришь, — замялся Володька.

— Хватит играть в наивность, — сказал я. — Там я тебя испугался, ты меня, а здесь, кажется, мы можем никого не бояться.

Володька взял меня под руку и, слегка дернув, отвел в сторону. За нами шел еще кто-то, незнакомый мне, с перевязанным черной лентой глазом. Ребята остались на месте, спокойно взирая на эту картину, ждали. Когда мы отошли метров сто, Володька остановился передо мной так, словно хотел схватить меня за грудь. Мы стояли друг перед другом, едва не касаясь лбами.

— Ты знаешь среди нас летчика? — спросил Володька, и я неожиданно уловил в его молодом голосе мужественные ноты.

Мне стало ясно, что моя тайна, которую я полуоткрыл Ивану, собрала и привела всех сюда. Я необходим товарищам. Моя тайна убила их план и теперь должна занять его место, дать им всем надежду на жизнь, на борьбу и побег.

— Да! Я знаю летчика, — твердо ответил я. Чья-то тяжелая рука опустилась мне на плечо:

— Это очень хорошо!

Одноглазый человек, почти вдвое выше меня, притянул меня к себе, продолжал тем же бодрым тоном:

— В тихом болоте черти водятся!

— Я тебе говорил, Володька, что этот молчун — замкнутый ларец.

— Кто это сказал?

— А-а, Корж! — вскрикнул я, увидев Ивана, подходившего к нам.

— Я такой же Корж, как ты Микитенко. Корж — это фамилия моей жены. Я взял ее, чтобы со мной всегда жило прошлое. Иван Кривоногов, — протянул он мне руку.

— Михаил Девятаев, — впервые назвал я свою фамилию.

— Владимир Соколов, — представился курносый.

— Лейтенант Владимир Немченко, который никогда не был лейтенантом, — козырнул, приложив руку к своему полосатому измятому митцену, одноглазый.

— Сколько же здесь Владимиров? — удивился я.

— Зови его длинным, — посоветовал кто-то из ребят, которые подошли сюда и окружили нас.

— Длинным? А как же тогда называть Петра Кутергина?

— Его можно и Петром Великим!

— Заслуживает?

— Он заслужит, — серьезно сказал Соколов.

Моя душа была переполнена радостью. В неволе я еще никогда ее так не чувствовал. Радость настоящего содружества, созданного в опасности продолжительным поиском.

Да, в этот вечер была создана наша группа, которая спустя два месяца осуществила побег. Здесь не было сказано, что неизвестный летчик — я, об этом узнают потом, ведь сама тайна с пилотом некоторое время сплачивала людей нашего экипажа. Товарищи сразу поверили, что я знаю его, что в решительный момент посажу его за штурвал и он поднимет самолет в воздух. А я, глядя в глаза людям, поверил, что они не отступят, не предадут, пойдут за мной на любой риск.

Мы разговаривали до самого «отбоя», ни словом не обмолвившись о том, с чего началось знакомство. Мы рассказывали о себе, словно сравнивали наши жизни и убеждали друг друга в том, что мы достойны нашего содружества. Владимир Соколов рос без отца и матери, в детском доме, затем работал в совхозе села Куркино, возле Новгорода. Я рассказал ему о себе: тоже приходилось и голодать, и ходить босиком. Наше детство было одинаково тяжелым, безхлебным, и между нами крепло доверие, мы узнали друг друга и не подведем; до конца пойдем избранным путем.

— Ты по-ихнему хорошо говоришь? — спросил я Володю Соколова.

— Беда научила, — ответил он. — В школе увлекался языками. Потом бауэры ежедневно давали уроки. Немцы уже считают своим.

— Нам такое доверие пригодится.

— В каком смысле?

— Летчика надо в команду взять, к самолетам как-то провести. Пусть увидит кабину, — твердо предложил я.

— Это обеспечим, — утвердительно проговорил Немченко. Он дважды пытался бежать от хозяина, эксплуатировавшего невольников. Когда после первого побега его поймали и привезли к хозяину, заплатившему даже деньги за своего раба, хозяин ткнул пальцами в глаза и один глаз выколол.

«Жаль, что один. Я хотел оба. Больше не бегал бы», — сожалел бауэр.

Через некоторое время Немченко рассчитался с хозяином и исчез в лесах с группой наших людей. Это был небольшой отряд мести фашистским извергам. Кто-то из бойцов назвал тогда Немченко лейтенантом, и прозвище осталось за ним, потому что весь его отряд попал в концлагерь.

— Хотели бежать на Родину, но просчитались, — глубоко вздохнул Немченко, вспоминая свою роковую неудачу.

Немченко тоже в совершенстве владел немецким языком, и ему тоже, как и Соколову, иногда поручали водить бригаду для работы на аэродроме.

Я присматривался к товарищам, расспрашивал их, еще не раскрывая до конца своих соображений.

* * *

В лагере произошли изменения: почти всех молодых эсэсовцев забрали с острова на фронт. В роли вахманов мы увидели сутуловатых, пожилых людей. Старички к нам начали относиться мягче, осмотрительней, хотя в бараках продолжалась та же зверская жестокость.

Наш блоковый по прозвищу Вилли Черный превосходил многих своих коллег в изощрениях над заключенными. Именно в эти дни нам выдали новые покрывала в клеточку — синее с белым, и это послужило для Вилли Черного поводом к убийству нескольких заключенных. В барак притащили две доски, поставили их с двух сторон нар, по ним мы должны были выравнивать постели. Если оставались на ней бугорки, Вилли Черный хохотал от удовольствия, а «виновного» выводил во двор и обливал холодной водой.

Каждый вечер, когда блоковый начинал развлекаться, мы убегали из бараков к месту встреч. Жестокости делали пленных более решительными. Дрожа от холода на морском ветру, мы приняли не одно решение: свести участников заговора в одну команду, наладить хорошие отношения с вахманом.

Из лагеря забрали и собак — их согнали в одно место, и мы видели, как за проволочной оградой специалисты тренировали овчарок бросаться под танк. Без собак стало легче и будто просторнее... Пора было действовать.

Сколачивание бригады для побега требовало от каждого участника отваги и личной жертвы. Но стоит ли рисковать именно теперь?

Эта проблема была решена за один день. После истязания найденного в фюзеляже самолета беглеца и разъяснений коменданта — «расстреляем всю команду, из которой убежал один: пять слева, пять справа и в строю каждого десятого» — я задумался над тем, хватит ли смелости у всех товарищей идти на смертельную опасность? Вопрос этот был не праздным. И когда мы в условленный день протиснулись к Соколову, который собирал желающих идти работать на аэродром, среди нас не оказалось Ивана Кривоногова.

Соколов вместе с охранником, низеньким, худым старичком в длинной шинели, повел нас на широкое поле аэродрома. Впереди шел Соколов — он подавал команды, следил за порядком в строю, чтобы мы надлежащим образом приветствовали всех встречных эсэсовцев. На некотором расстоянии впереди шел немец-прораб, он же бригадир, дававший рабочим задания и определявший точное место работы каждому. Замыкал нашу небольшую колонну вахман.

Стоял утренний полумрак, дул острый морской ветер. Закутанные в шарфы, платки, обмотанные бумажными мешками и лохмотьями, шли мы тесной группкой. Это было настоящее летное поле, на которое я раньше не имел права ступить ногой.

Я всматривался в сумерки, старался определить, где мы, далеко ли от стоянок самолетов. И вдруг: чах-чах! Пламя из патрубков. Свет прожектора рассекает тьму и выхватывает из нее длинный ряд самолетов. Я едва не остолбенел. Вот где они, совсем рядом, боевые, готовые к полету «юнкерсы»! Загудели моторы. Мы шли дальше к ангарам, на которые только вчера чьи-то самолеты сбросили бомбы.

И сразу улетучились из моей головы все соображения предосторожности — я увидел самолеты, готовые к полету. Я шаркал долбленками, а рука уже искала в сумке железку. Испугавшись такого «заскока», я начал кусать губы.

— Не знаешь, почему нет Ивана? — обратился ко мне Соколов.

— Не знаю, — ответил я.

— Я разговаривал с ним, — проговорил Михаил Емец.

— Почему же он крутит?

— В слесарной мастерской теплее, чем здесь.

— Конечно.

— Я тоже виделся с ним, — отозвался Дима.

— Подтянись! Раз, два, три! — грозно скомандовал Соколов.

Наша бригада в этот день поправляла поврежденный бомбой капонир — защитное сооружение для самолетов. Он имел два выхода: один широкий — передний, через который выкатывался самолет, и задний — тыловой, узкий. За капониром лежал лом от поврежденных бомбами машин. Там же валялись каркасы сгоревших при бомбежках самолетов, кабины, узлы, изуродованные, разбитые в авариях. Когда мне удалось проскользнуть через тыловой выход, я понял, какую ценность для меня и всей нашей группы представляют эти обломки: по ним я мог познакомиться с некоторыми приборами и средствами управления самолетом.

Это открытие было важным приобретением для меня в первый день работы на аэродроме. Когда я сказал о нем Соколову, он схватил меня за руку выше локтя и так ее сжал, что я умолк.

— Ясно! — горячо шепнул он мне.

Подходило время обеда. Мы ожидали, когда привезут нам «зупу». Не заставят ли отсюда идти к баракам? Но нет, движется повозка с бидонами. Разлили суп в наши котелки, и заключенные, кто где, пристроились на земле, бережно держа в ладонях свой паек. Вахману выдали обед отдельно, а бригадир пошел в столовую.

Наш вахман, с которым сегодня мы впервые вышли на работу, исполнял свои обязанности так же четко и строго, как и другие, и никто из нас не рассчитывал, не ожидал чего-то большего, чем разрешалось до сих пор. Новый вахман не вмешивался в нашу работу, он стоял в стороне, потирая замерзшие руки, изредка курил сигареты. Когда же ему привезли обед, он вошел в капонир, положил на землю винтовку, расстелил перед собой полотенце и принялся совсем по-домашнему обедать. Увидев, что мы проглотили свою еду, вахман подозвал к себе Соколова и что-то сказал ему. Владимир подошел к нам:

— Вахман разрешает развести костер. Может быть, у кого есть что-либо испечь или сварить — пожалуйста, он не запрещает.

Значит, наш новый вахман — человек бывалый, знает, что у нашего брата иногда бывает при себе сырая картошина, подобранная кость, редька. Нам действительно самым необходимым бывает огонь — поварить косточку и выпить тепленького бульона, согреться.

Вскоре в нашем капонире запылал костер. Одни кипятили воду в своих котелках, другие держали ладони над пламенем. Среди полосатых фигур была и сутуловатая спина в шинели. Мы смотрели на нашего нового вахмана с благодарностью.

А я в те минуты, обойдя костер, посмотрел на старческую спину вахмана, на его худой затылок, который виднелся из-под воротника, и впервые подумал: возможно, придется, убить его ударом по голове.

* * *

Мимо нашего капонира то и дело пробегали быстрые, проворные «мессершмитты», к которым я был особенно неравнодушен; подкатывались к старту тяжелые, длинные, с мощными моторами «юнкерсы». Теперь я мог рассмотреть их вблизи, а иногда я так их провожал глазами, что летчики, сосредоточенно глядя вперед, замечали меня, застывшего на стене капонира, — на миг поворачивали ко мне свое лицо.

Чего ты, мол, вытаращился? Все равно ничего не смыслишь в машине!

Вдруг на аэродроме поднялась тревога. На край бетонки помчались машины, люди. Приказывают и нашей команде поторопиться туда же. Забираем лопаты, котомки, шагаем в строю. Соколов впереди, вахман сзади. Подгоняет любопытство. Проходим там, где никогда не бывали, — между самолетами. Владимир ведет нас Напрямик, будто старается для них, а я воспринимаю его маршрут по-своему. Все увиденное пригодится.

Да, мне понятно, что случилось: старая воронка от бомбы засыпана кое-как вместе со снегом; подтаяло, земля размякла, и колесо бомбардировщика провалилось. Люди окружили самолет, силясь поднять одну сторону и высвободить колесо.

Подошли мы. Рядом со мной Емец с одной стороны, Дима с другой, а впереди какой-то немец в шинели. Все мы под широченным крылом. Кто-то подает команду. Руками, головами, спинами подпираем наклоненное крыло. Оно подается, пружинит, а колесо недвижимо.

— Еще разок! — подбадривает кто-то по-русски.

Я стал рядом. Вижу белые холеные пальцы офицера, золотой перстень, белые манжеты рубашки, слышу запах одеколона. Смотрю на свои руки — грязные, худые, желтые. Как держится во мне жизнь? Как я еще существую?

Подали команду перейти ближе к центроплану. Суетятся невольники и немцы, работа захватывает, зажигает всех — нужно вытянуть машину, так неестественно перекошенную, застывшую в напряжении, — кажется, будто вот-вот что-то лопнет, загремит и задавит нас.

Я протиснулся к нижнему люку в фюзеляже, через который экипаж пролезает в кабину. Люк открытый. Я схватился за стойку шасси, как бы помогая поднимать машину, а глазами шарю по кабине, по приборам. Вижу летчика, его ноги, стоящие на педалях. Он ждет, пока подважат колесо, и затем моторами вырвет самолет из ямы. Пилот нервничает, он то смотрит на нас, то перебирает руками рычаги. Такая неприятность: задерживается вылет на бомбежку.

Замечаю, что рядом со мной несколько человек из нашей бригады. Дима, Олейник и Емец внимательно наблюдают за мной, перехватывают мои взгляды, направленные к кабине.

Снова звучит команда: «Дружно взялись!» Люди поддерживают самолет, и колесо выползает из ямы, а под шину мгновенно ложатся доски.

Летчик наклонился, ждет, когда можно прибавить газ. Я вижу его волосы, они вздрагивают от вибрации, вижу полную, крепкую шею. Думаю: взберусь через люк в кабину — летчик не услышит, и только вытянут колесо, ударю струбцинкой по голове. Ребята почти все здесь. Самолет готов к взлету. За несколько минут нас здесь не будет. Мной уже овладела лихорадка сто раз осмысленного действия. Наверное, товарищи почувствовали или поняли по глазам, какая борьба происходит во мне. Емец и Дима подступают еще ближе и безмолвно говорят: «Лезь, мы подсадим тебя!»

Пилот решил слегка дернуть машину моторами вперед, чтобы помочь нам. Еще одно усилие людей и моторов! Товарищи будто понимают меня, или, может быть, это мне только кажется, — они отдают все свои силы, лишь бы самолет вытащить. Ревут моторы, люди в напряжении — будто идут против бури. Я отдаю все силы, лишь бы сдвинуть самолет, вытащить. Ревут моторы, люди в напряжении — будто идут против бури. Я отдаю все силы, лишь бы сдвинуть самолет. Ну, еще немного, еще! «Если бы вы, заключенные, знали, ради чего нужно вытащить самолет, вы бы это сделали. Но я не могу сказать вам... Ну, еще один толчок!..»

Но нет, уже прошел миг самого высокого порыва, наступил спад, примирение со своим бессилием.

Пилот выключил моторы. Наступила тишина. Распорядители окриками отогнали нас от машины. Идем, сопровождаемые вахманом.

— Какая ситуация!

Я оглянулся — рядом Емец и Дима. Промолчал. Неужели они в самом деле поняли мое намерение? Неужели почувствовали, что могло случиться сегодня? Значит, Дима не забыл о моей гимнастерке со следами от орденов, помнит, кто я. Неужели он все рассказал Емецу? Моя тайна раскрыта. Что будет?!

Отстав немного, я дернул Емеца за рукав.

— Надеюсь, вы, дядя Михаил, не будете рассказывать об этом всем, как о вкусных варениках.

— Да ты что, сынок! Могила!

В капонире, за работой, я никому не смотрел в глаза. Наверно, все заметили мое намерение захватить самолет.

После ужина я разыскал Емеца. Он догадался, почему я прибежал к нему.

— Идем, Мишко, пройдемся, — сказал он, кутаясь в старый «мантель».

В его словах, улыбке и медленных движениях отражалась благосклонность, мудрость, самообладание бывалого и доброго человека. Все в нем покоряло, вызывало доверие.

Мы вышли на знакомую дорожку между высокими соснами.

— Я, Мишко, давно присматриваюсь к тебе, — замедлив шаг, начал Емец разговор. — Еще до того, как Дима открыл мне, кто ты, я узнал, что ты за птица. Ты, Мишко, сокол. Если бы мне Дима ничего не сказал, я бы сам заговорил с тобой о наших планах. Мы должны быть на свободе до того, как приблизится сюда наша армия. Никто нас отсюда живыми не выпустит. Не позволят, чтобы мы унесли тайны. Никогда! Нас потопят в море, как слепых котят. Погоди, я знаю, ты уже кому-то говорил об этом, мне передавали. Да, Мишко, мы понимаем наше будущее, но не все в своих мыслях идут дальше, не все приходят к самому главному — активной борьбе за свою свободу. Дорогой мой, кто по-настоящему бился с врагом, тот никогда не смирится с ним и в плену, а кто лишь видел войну, напуганный ею, тот сидит в плену, как мышь в норе. Мне известно, кто ты, я за тобой пойду всюду, потому что ты непримиримый и честный. Я такой же, как и ты. Был я комиссаром партизанского отряда. Можешь положиться на меня, как на старшего брата.

Потом он рассказал мне, как попал в плен. Его сильно ранило в бок. Гитлеровцы нашли комиссара в стогу соломы.

Он прислонился головой к стволу сосны и зарыдал, как маленький ребенок. Я взял его за плечи и почувствовал под ладонями изможденное, слабенькое, такое немощное тело пожилого мужчины, что мне стало страшно. Ведь он, этот человек, может умереть вот сейчас, от рыдания, от глубокого переживания.

— Зачем вы об этом, товарищ комиссар? — почему-то так назвал я его, может быть, чтобы подбодрить.

— Это от физической слабости. Пройдет, — сказал он твердым уже голосом.

Я постоял немного в сторонке, глядя на эту маленькую фигурку когда-то сильного и, вероятно, твердого человека, ожидая, пока он сам выпутается из психических тисков жалости и страдания. И он продолжал:

— Все. Верность наших отцов и любимых — святая сила, которая держит нас здесь в живых... Вот так, значит, я оказался в лагере. Бежал неоднократно, и каждый раз возвращали меня враги в свою западню. Десять дней однажды шел я полями и лесами, питаясь зерном несозревших колосьев. Обессилел, ноги опухли, десны кровоточили. Смерть уже стояла за плечами. Что делать? Хотелось упасть на землю и смотреть в небо, на тучи, на солнышко. Заполз в пшеницу недалеко от дороги. Лежу, наклоняю стебли, собираю с колосьев зерно, Вдруг слышу шелестит трава, кто-то идет по дороге. Это была украинка, угнанная в неметчину. Работала она у бауэра на ферме. Подвергая себя смертельному риску, женщина принесла мне простокваши и хлеба.

Три дня я прожил с ее поддержкой и почувствовал, что возвращаются ко мне силы. Ну, что же, говорю ей, ты девушка надежная, смелая, давай, говорю, дальше убегать из неволи вместе. Вдвоем нам будет легче решиться на такое дело. И, знаешь, она согласилась без колебаний. Свобода дороже всего. Пошли мы с ней ночью полем, по направлению к железной дороге. Нам удалось сесть в поезд, который вез на восток танки, залезли под брезент. Так мы ехали трое суток. Мучили голод и жажда. Особенно жажда. Задыхались без воды.

Я многое испытал и переносил новые невзгоды более стойко. А Лиде, так звали эту девушку, особенно тяжело было без воды. Губы ее потрескались, язык распух. Смотрю я на нее, отвлекаю разговорами, а помочь ничем не могу. Лида мне рассказывает о своем селе, о балках, колодцах, прудах. Вижу, уже бредит водой, горит, бедная, от жажды. И вдруг слышим, гром грохочет. Неужели посчастливится — польет дождь? И вот — кап, кап по брезенту. Намок брезент. Лида прильнула к нему губами.

На одной из остановок нас обнаружили и отправили в концлагерь: меня в Заксенхаузен, а Лиду в какой-то другой. Вот уже год я ничего не знаю о ней. Где она теперь? Может, замучили палачи? А может быть, если я останусь живым, разыщу ее на Украине. Название села я никогда не забуду... Храбрых людей нужно уважать и помнить. А еще — на верность в хорошем деле уметь отвечать верностью...

Проснувшись ночью, я вспомнил об этом неслучайном разговоре. Долго думал о нем.

* * *

Спустя несколько дней в нашу команду вошел Ваня Кривоногов. Между нами, советскими людьми, очень часто ставили испанцев, французов, итальянцев. Это мешало нам говорить о наших делах во время работы: только мы сходились, нас разгонял вахман.

Соколов спросил Кривоногова, почему он задержался с переходом в нашу команду.

— Конспираторы! — улыбнулся Иван. — Нужно же было найти причину. Или лучше было вызвать подозрение?

— Что же ты придумал?

— Я испортил две детали, не «смог» обточить их, и меня выгнали из мастерской.

Мы смотрели на Ивана с гордостью. Он умен и решителен, осторожен — на него можно положиться.

Так в конце 1944 года образовалась наша группа. План побега был уже выработан, но осуществление его требовало дополнительных обдуманных действий, крепкой дисциплинированной организации и отчаянной смелости.

Я понимал, что мне теперь принадлежит главная роль, я должен увести самолет. Однако захватить бомбардировщик можно только при помощи товарищей. Десять человек, даже двадцать, а то и больше мы могли взять на двухмоторный, мощный самолет. Но я помнил случай на заводе «Юнкерс», когда большая неорганизованная группа погубила дело. Чем больше людей, причастных к сговору, тем большая опасность его раскрытия. Итак, десяток — столько, сколько в бригаде аэродромной команды. Но и при десяти необязательно всем раскрывать наши карты. Должно быть ядро группы. Им, двоим или троим, на которых я должен опереться, и могу признаться, что я летчик.

Кто из всех заслуживает такого доверия?

Всей душой я потянулся к Володе Соколову. На него возлагал все надежды — только он и те, кто ему верит, могут обеспечить мне доступ к самолету, к свалке разбитых машин для предварительного ознакомления и, наконец, к избранному нами бомбардировщику для побега. Соколов хорошо понимал, что он может, как заместитель бригадира, властвовать над людьми, посылать их на работу, подгонять, наказывать, проявлять внешне необходимую по своему положению жестокость, послужить нашему делу. Для этого нужны были и находчивость, и хитрость.

С первых дней нашей дружбы я увидел, что Соколов, этот юноша из новгородского села, изуродованный побоями в застенках гестапо, умный человек, и что избрал он для жизни в плену верный путь. Этот боец делал своим товарищам много хорошего и ни на минуту не прекращал заботиться о побеге из плена. Все время он мечтал о том, чтобы встретить победу Советской Армии над гитлеровскими полчищами не в концентрационном лагере, а в строю бойцов.

Теперь мы с Владимиром почти ежедневно встречались по вечерам. В это время охрана стояла только на вышках, заключенные оставались одни, без надсмотра. Отделившись от всех, мы с Соколовым разговаривали о побеге, как о вполне решенном деле. Слушая мое мнение о том, что нужно сделать, как захватить бомбардировщик, Соколов с удивлением поглядывал на меня.

— А летчика ты мне так и не назвал?

— Это для тебя очень необходимо? — спросил я.

— Возможно, я помог бы ему продуктами.

— Ты подкрепись сам. У нас много дел впереди. А летчик... он перед тобой, — тихо сказал я.

Пораженный такой неожиданностью, Соколов остановился, бросил взгляд на мою худую фигуру, и я заметил его растерянность. Наверное, образ человека, который должен сыграть решающую роль в нашем побеге и о котором мы так много и всегда таинственно говорили, в воображении Соколова рисовался совсем иным. Мы несколько секунд стояли друг перед другом молча.

Соколов неожиданно повел разговор о себе. Он тоже мечтал стать летчиком, а по призыву попал в конницу.

— Наскакался на коне, — засмеялся Владимир, — был адъютантом командира полка. А лошадку я тогда выбрал себе, конечно, неплохую.

Я рассказал Соколову о коннике, с которым меня свела судьба в госпитале. Далекое событие вспомнилось выразительно, волнующе. Тот майор-кавалерист и по сей день представляется мне человеком большого мужества, железной воли... Его привезли в госпиталь забинтованного с ног до головы — в бою под его конем взорвалась мина. Только через два месяца он начал подниматься. Ранение было глубинное, и у него начали отмирать и отпадать пальцы рук. Мы, соседи по палате, боялись подходить к нему близко, чтобы даже взглядом, неосторожным словом не обидеть. Но майор смирился со своим увечьем. Вел он себя так, будто с ним ничего не случилось. Умел он красочно и вдохновенно рассказывать о товарищах-однополчанах, о лошадях говорил с любовью. Но когда ему нужно было показать, как рубит всадник, он терялся: очень ему трудно было это изобразить. Тогда он попросил, чтобы ему к культе бинтом привязали дощечку или линейку.

Видимо, эта дощечка, прикрепленная к культе, навела майора на мысль, что таким образом можно приспособить карандаш. Мы помогли ему привязать карандаш. И вот майор сел писать свое первое письмо домой — жене и детям. Сколько раз мы предлагали ему написать за него письмо, но он отказывался.

— Если я сам не сумею даже письма написать, — отвечал майор, — жить не стоит.

Письмо он написал и мы его отправили. Обитатели палаты считали дни, ожидая ответа, а майор с утра до вечера сидел на кровати и все что-то писал. Может, то были воспоминания, а может — завещание... Так прошла неделя. Мы уже перестали поглядывать на двери, вдруг они однажды раскрылись... Послышался плач женщины. Высокая, красивая, бросается она к майору. Тот не успел подняться с кровати, а она прильнула к нему, обхватила руками голову, целует, шепчет его имя, хватает его культи, прижимает их к щекам. У всех, кто видел эту волнующую встречу, слезились глаза. Майор был переполнен счастьем, жена была рада, что встретила живого мужа. Они ходили по коридору, как влюбленные.

И теперь, через три года, образ тяжело раненного майора-кавалериста ожил в моей памяти далеким ярким эпизодом и звал меня к подвигу. Детально рассказывая о нем Володе, я старался передать свое настроение, оптимизм майора, которому судьба уготовила тяжелые испытания до конца жизни.

Беседуя, мы снова заговорили о побеге.

— Однажды я пытался удрать из лагеря на автомашине, — сказал Соколов. — Поймали и чуть не убили.

— Этим ты хочешь посеять в моей душе сомнения? Не веришь? — дружески спросил я.

Соколов молчал.

— Ездил ли ты на нашем велосипеде?

— Приходилось, — ответил Соколов.

— На немецком сумеешь?

— Велосипед — не самолет, — улыбнувшись, пояснил Соколов.

— Я знаю наш самолет, следовательно, немецкий поведу. Поможешь захватить его и через час будем дома. Я в этом уверен! Сможем убить вахмама? — настаивал я.

— Сможем.

— Переодеть нашего человека в немецкую форму и подойти всем к самолету сможем?

— Сможем, — твердо ответил Соколов.

— Больше ничего и не требуется. Все остальное за мной. Я — летчик!

Кажется, он поверил в меня. Но в этом я убедился несколькими днями позже. Как-то ночью неизвестные самолеты бомбили остров. Особенно досталось аэродрому. С утра нас погнали разбирать завалы на стоянках, оттаскивать поврежденные машины. Развороченная земля воронок, поваленные самолеты, ямы в бетонке, руины ангаров — все это немцы не хотели показывать пленным, но нужда заставила. И мы копошились среди развалин, переносили железо, забрасывали воронки. Знали, что сегодня любой немец мог безжалостно расправиться с нами. Сейчас мы, советские пленные, особенно были ненавистны фашистам. Наши войска подходили все ближе к их столице.

Бригада Володи Соколова разбирала разрушенный ангар, в котором стояло несколько самолетов, заваленных легкими перекрытиями. Когда мы добрались до какого-то бомбардировщика, засыпанного снегом и землей, я очень обрадовался. Мои товарищи по указанию капо отцепляли крылья и клали их на длинную телегу, а я увлекся фюзеляжем. Там в сущности нечего было делать, но я намеревался залезть в кабину самолета. Подняться в кабину было не просто — не хватало сил. Я топтался на одном месте, заглядывал в люк, ища какую-то подставку или что-то в этом роде. Вдруг слышу:

— Становитесь на мое колено.

Володя предлагал помощь. Я поставил ногу на его колено. Соколов подсадил меня, и я — в кабине.

— Быстрее, быстрее! — грозно крикнул заместитель бригадира, но я уловил в его тоне искусственность и прилип глазами к устройству кабины.

Какая радость для авиатора вдруг очутиться в кресле пилота, поставить ноги на педали, потрогать ручки, кнопки, таящие в себе секреты управления мощным самолетом. Штурвальчики, выключатели, измерители — все, почти все мне было знакомо по кабине моего самолета, по учебникам. Я окидывал взглядом ее, словно сидел в своем, давно покинутом доме: узнавал, но все это было как будто переставлено на другое место. В кабине много табличек, надписей, которые я не мог читать. К каждому рычагу мне хотелось прикоснуться рукой, подать его вперед, назад, удостовериться, что общего в оборудовании кабины с нашим советским самолетом.

Во время одного из таких упражнений я услышал голос капо:

— Кто там? — Капо заглянул через люк в кабину. — А, симулянт проклятый! Зачем сюда забрался?

Я начал слезать. Бригадир встретил меня на земле палкой. Бил куда попало. Но я не обращал внимания на эти удары, думая об одном — не догадался бы эсэсовец, не подсмотрел ли, чем я там занимался.

— Я замерз, герр капо. Полез погреться, — жалобно стал я вымаливать пощаду.

— Работай! Симулянт! — кричал капо.

Пронесло...

Несмотря на то, что мы работали на аэродроме, в ангаре, наш вахман-старичок, которого мы теперь иначе не называли, как Камрад, и сегодня разрешил нам разложить костер. Мы прониклись к нему особенным уважением после того, как он однажды, когда мы направлялись на работу, неожиданно повел нас по нехоженой до сего времени дороге, мимо хозяйственных строений. Когда мы оказались вблизи каких-то подземных сооружений, он оставил бригаду и сказал:

— Здесь хранили картошку. Поройтесь в бункере, найдете кое-что для себя.

Потом в те дни, когда нас охранял «Камрад», мы приходили на работу с несколькими сырыми картофелинами в котомке. Испеченные на огне, они казались нам вкуснейшим кушаньем.

Как-то раз, согретые теплом костра, мы заговорили с вахманом по-простому, по-человечески. Он расчувствовался, открылся перед нами. Все было необычно: мы, невольники, сидели вокруг угасающего костра плотным кругом, а чуть в стороне — солдат немецкой армии, наш охранник и первый наш враг. Нас согревал один костер, и мы говорили о самом дорогом для нас на свете — о свободе, жизни и человеческой судьбе. «Камрад» рассказал нам, что он во время первой мировой войны был на фронте солдатом и попал в Россию. Его завезли далеко — на Урал и там он работал на заводе, жил в бараках. Молодой, неженатый, он подружился с русской девушкой и влюбился в нее. Разговаривая с ней при встречах, немецкий солдат выучил русский и на ее родном языке сделал ей предложение. И, наверное, все бы и сложилось так, если бы не настало время отъезда пленных на родину. Солдат из вагона сквозь слезы глядел на любимую девушку, возвращался в Германию с добрыми чувствами к стране, в которую погнал его кайзер в качестве завоевателя.

«Камрад» вытянул из кармана портсигар и подал его заключенным, предложил закурить. Костлявые руки потянулись к вахману. Придерживая одной рукой винтовку, он другой делил всем поровну табак. Когда заключенные бросились крутить цигарки, у них не нашлось бумаги. Вахман вытащил газету, но перед тем, как порвать ее, озираясь, прочитал несколько сообщений с фронта. Пересказал и заметку о том, что в Германии уже испытывается чудо-оружие, которое спасет гитлеровскую армию от поражения и принесет ей победу.

— Вы сами ежедневно видите это оружие. Оно там, на стартовых площадках. Но эти ракеты ничто против силы и гнева народа. Тот, кто проливает человеческую кровь, погибнет, как собака! — выкрикнул «Камрад» и, увидев, что к нам приближается капо, подал свою обычную команду: «Начинай работа!»

Много мыслей породила у нас эта беседа, разрешение разжигать костер и угощение табаком. Простые люди всех стран стремятся к дружбе, сближению. Этот седой человек-труженик во второй раз на своем веку принужден был взять в руки оружие, чтобы воевать против России, убивать людей, к которым у него нет ненависти. Он отбывал повинность в гитлеровской армии, а душой был с нами, понимал нашу тяжелую судьбу.

Так мы нашли сочувствующего среди врагов. В тот вечер на лесных тропинках мы много говорили о «Камраде» и решили привлечь его к нашему заговору. Пользуясь его поддержкой, мы мечтали осуществить наш план быстро.

Может быть, такой добрый и душевный солдат согласится перелететь с нами в Советский Союз? Ведь положение вахмана ему не предвещает ничего хорошего при встрече с нашей армией.

Сам по себе напрашивался новый вариант побега.

* * *

Мокрый, липкий снег сыплет и сыплет. Сквозь рябящую пелену видны строения, капониры, самолеты. Жизнь на аэродроме замерла. Кое-где шевелятся лишь заключенные. Сюда привезли и свалили в кучу огромные маскировочные маты, приготовленные из лозы. Мы по одному разносим их к каждому капониру. Ходить приходится далеко, работа подвигается медленно. Особенно надоедает снег: он прилипает к нашим долбленкам, и мы опасаемся, как бы не упасть, не сломать, не вывихнуть ноги. Ранение, вывих пугают больше, чем сама смерть, потому что больного невольника ожидают нечеловеческие муки.

Эсэсовец сердито подгоняет меня, кричит, грозит палкой. Я не решаюсь оглянуться, чтобы не поскользнуться. Но нога подвела, подвернулась, и я сел. Удар, другой, третий. Пытаюсь встать, не могу.

— Вставай, русише швайн! — кричит фашист и бьет сапогами в грудь. Я попросил товарищей помочь. Они взяли меня под руки, поставили на ноги. Но я не могу поднять свою ношу, а фашист приказывает взять ее на плечи. Что делать? Эсэсовец ждет, а я держусь на разболевшейся ноге. Ребята стоят рядом.

Когда фашист подойдет, думаю про себя, я ударю его, — и всему конец. У меня в кармане лежит небольшой нож — заостренная железка. Ребята знают о ней. И когда я опустил руку в карман, кто-то вплотную придвинулся ко мне, незаметно схватил за руку.

— Что ты делаешь? — шепчет Петр Кутергин. — Хочешь погубить все наше дело?

Я вынул руку из кармана, пробую идти — больно. Начинаю подпрыгивать на одной ноге, передвигаюсь, опираюсь на плечо друга. Петр берет мой мат и несет его. Догнали передних. «Хочешь погубить все наше дело?» — звенит в голове. Правда! Себя и всю нашу группу! Как я мог подумать про нож?..

В бараке товарищи выправили и «укрепили» мою ногу, достали какой-то костыль, а за ужином подсунули мне лишнюю картофелину, немного хлеба.

— Зачем? Чье это? — удивился я.

— Ешь! — приказал Михаил Емец.

Позднее меня вызвали из комнаты в коридор, шепнули: «Иди в прачечную». Взял я какое-то бельишко, поковылял туда.

В коридоре прачечной — бело, как и на дворе. Пахнет влажным бельем, мылом. Владимир-старший, с которым я уже давненько не видался, пододвинул табуретку, предложил сесть.

— Ну, как поживаешь, Михаил? Что с тобой было сегодня? Тяжелая ноша досталась?

— Споткнулся... Ногу вывихнул.

Владимир сочувственно посмотрел на ногу, медленно сказал:

— Не выдержал, значит? А помнишь, как человека сожгли?

Вот к чему разговор. Да я помню, видел... Одного из заключенных эсэсовцы заставляли плясать вприсядку с вытянутыми вперед руками. Парень упал. Они заставили его сидеть на корточках на табурете также с вытянутыми руками. Он и оттуда упал. Тогда его облили вот так просто, шутя, со смехом, керосином и вывели во двор. Фашист пробовал поджечь керосин, он не загорался. Принесли бензина, плеснули в лицо и тут же фашист чиркнул спичкой. Человек запылал. Заключенный бегал, падал, катался по снегу — спасения не было. Тогда он кинулся к деревянному бараку и поджег его собой. Так и погиб в огне. Его уничтожили за неповиновение... Я это видел. Я помнил сгоревшего у нас на глазах советского человека по фамилии Девченко...

Владимир смотрел мне в глаза, вероятно, ждал, пока я осмыслю то, что припомнил, представлю себе, к чему привела бы моя горячность.

— Сгорел бы и пепла не осталось. А кому это нужно? Им, врагам нашим? Они радуются, когда убивают или сжигают нашего человека. Нам очень тяжело. Но тяжело и на фронте. Ты был на переднем крае? — внезапно спросил он.

— Нет, не был.

— А я в пехоте воевал — и на финской, и на этой. Лютый мороз, снег, тьма. Ракета взлетит, посветит и погаснет. Еще темнее станет. А бойцы в «ячейках», выдвинутых близко к переднему краю противника, смотрят и смотрят в сторону врага. Я обхожу посты. Стану рядом с часовым, посмотрю в бойничку, вылепленную из снега, и будто оттуда, с вражеской стороны, огнем пахнет в лицо. Словно обожжет тебя. Не ветром, не морозом, а каким-то пламенем незримым. Лопаются разрывные пули. Смерть непрестанно веет и веет, пышит огонь с чужой стороны, а солдаты смотрят туда недремлющим оком... Это в обороне мы, в блиндажах. А в наступлении — идешь против врага, против бурана, мороза. Что бы там ни было — только вперед!

— Я пошел бы сейчас в огонь и на смерть, — сказал я.

— Мы все бы пошли. Но без толку гибнуть ни к чему. Мы еще понадобимся и народу, и родным.

Я возвращался в свой барак и думал о Владимире. Вот откуда, из прачечной, расходятся сообщения с фронта, указания, советы, поддержка.

Через несколько дней я снова в этом убедился. У нас периодически проверяли белье и постели, и если находили вшей, то заключенных сгоняли в умывальник, сажали в большое железное корыто, поливали холодной водой и мыли обычными метлами, которыми подметали в коридорах. Люди звали на помощь, пробовали бежать, выпрыгивая во двор через открытые окна. Многие умирали от простуды.

Но вот во время очередной такой процедуры всех, кто выскакивал из помещения, какие-то люди сразу же поднимали и отводили в прачечную. Там их одевали и таким образом спасали. Кто об этом заботился, теперь мне было ясно.

Вот уже несколько дней подряд мне перепадает что-нибудь съестное сверх нормы. Однажды Михаил Емец принес кусочек жареного мяса и положил передо мной.

— Что это? — спросил я, имея в виду белое жирное мясо.

— Кролик! — усмехнулся Емец и исчез.

Слишком вкусно пахло это мясо, чтобы продолжать интересоваться его происхождением. Проглотил одним духом и почему-то посмотрел на окно, где обычно сидела, греясь на солнышке, черная, откормленная кошка коменданта лагеря. За этой роскошной чернушкой присматривал, охранял ее от пленных лично повар. Кошки на окне не было...

Зимой, когда начались снегопады, нашу команду посылали работать в различные места: на строительство помещений, на укрепление береговых откосов. Но мы часто и теперь проходили мимо капониров, самолетов и это придавало нам силы. В свободное время вечерами мы говорили только о самолете. Усаживались у кого-нибудь на нарах, для начала пересказывали какие-нибудь истории, потом переходили всегда к главному выводу.

— Кто снимает чехол с трубки Пито? — спрашиваю друзей.

— Я, — отвечает Кривоногов.

— Как это делается?

Следует краткий рассказ.

— Что дальше делаешь?

— В засаде наблюдаю, пока ты не запустишь оба мотора.

— Соколов, твои обязанности?

— Снимаю струбцины с рулей высоты и поворота.

Все, что необходимо проделать с самолетом перед взлетом, распределено между членами нашего экипажа, и каждый мысленно по нескольку раз в неделю проделал свою операцию. Учитывались все подробности: как развязать крепления чехлов, как и что отвинтить, как что достать, если высоко, и так далее. Для наглядности обучения мы при каждом удобном случае обступали разбитую машину и рассматривали ее. В этой подготовке складывалось доверие одного ко всем и всех к одному. Теперь товарищи убедились, что я знаю машину, поверили, что, когда настанет время, — подниму и поведу ее по желанному маршруту. А я с каждым днем все глубже проникался ответственностью, взятой на себя, и готовился к полету.

Самолеты стояли близко. Но как захватить один из них? Как освоить машину так, чтобы быстро, быстрее, чем на экзаменах в авиашколе, запустить моторы, вырулить на старт и взлететь? Вспоминался инструктор нашей авиашколы Александр Мухамеджанов. «Все, что вы здесь выучите, вам пригодится», — любил повторять он, а мы не очень-то интересовались зарубежной авиацией. Командир нашего полка Лагутин говорил: «Нужно знать не только скорости самолетов авиации противника. Этого мало. Моторы, оборудование, приборы необходимо изучить. Мало ли что случается на войне». Все это говорилось тогда будто специально для меня.

* * *

Ночами я мысленно по нескольку раз проделывал взлет на «юнкерсе» с нашего островного аэродрома. У меня почти всегда выходило так, что я не взлетал, а погибал, разбивался с самолетом или попадал в руки эсэсовцев. Видимо, мысль была бессильна нарисовать завершенный побег, победную конечную цель. Зато коллективно мы создавали величественную, красивую, фантастическую картину возвращения на Родину. Прежде всего, мы приземлимся только в столице! Почему? А потому, что мы принесем Генеральному штабу нашей армии великие тайны об острове. По нему должны ударить наши бомбардировщики и помочь бежать с острова всем невольникам. Как нас встретят в Москве? Об этом у нас различных мнений не было. Нас захватывала романтика побега.

И вот как раз теперь, когда мы были так дружны и сплочены и только ждали случая подступить к самолету, Дима Сердюков внезапно оставил нашу команду и перешел в другую, которая работала в лагере. Новой команде поручили рыть какие-то траншеи около столовой, наверное, для подводки труб. Товарищи уговаривали его не делать этого.

— А сколько же мне ждать? — завопил он. — Ничего не выйдет из того, про что вы треплетесь.

— Тихо, дуралей! — прикрикнул на него Немченко. — Ты же видишь, какая сейчас погода. Аэродром неделю как вымер.

— Сами вы мертвые, не верю я вашим сказочкам. Я вон вчера принес в барак двадцать шесть картошек. И сам наелся, и бригадиру дал. А вы — «снять чехлы, струбцинки»... Надоело!

На следующий день Дима снова принес мешочек картошки и раздал всем членам группы, а на животе, обмотав свое худущее туловище, еще у него были припрятаны несколько вареных картофелин.

— На, положи, куда знаешь, — передал он мне вареную, и я, конечно, схватил ее обеими руками.

Что тут делать? Сердюков напал на «золотую» жилу, подкармливает нас и разрушает нашу организацию тем, что сеет среди товарищей желание удовлетворяться малым. Разговоры с Димой ни к чему не привели. Мы убеждали его, что бригадиры, которые сегодня берут у него продукты, завтра изобьют его, а то и казнят за эти подачки: им не нужны свидетели их сомнительных проделок.

Вареной картошки, которую принес Дима, мы с Емецем немного съели, а остальную спрятали. Когда же на следующий день Емец кинулся в потайной уголок, картошки там не оказалось. В это время прибежал Дима.

— Давай картошку. Сейчас нужно.

— Нету, — беспомощно развел руками Михаил. — Кто-то украл.

— Вы сами ее сожрали! — закричал Дима.

— Чтоб ты пропал, коли такое мелешь, — выругался Емец.

— Сами пропадете, если я захочу! — завизжал Дима. Мы стояли совершенно растерянные.

— Что же ты думаешь нам сделать? — потихоньку спросил я.

— Пойду и скажу, что ты — летчик.

Я подмигнул Емецу, он исчез, а я продолжал разговор с Димой Сердюковым, который настаивал, чтобы ему отдали картошку.

— Теперь я вижу, что ты не настоящий товарищ, а мелкий человечишка. Такой, как и твоя картошка.

Он замолчал.

— Так, значит, пойдешь и скажешь, кто я. А кто же тебе поверит? — спросил я.

— Поверят, я знаю.

— А ты не подумал, что можешь не дожить до утра, если такими угрозами бросаешься?

— Я не боюсь вас!

Тем временем подошли Лупов, Соколов, Кривоногов, Немченко. Мы тесным кольцом обступили Сердюкова. Он понял, что шутить с ним не будут. Начал упрашивать, извиняться.

— Ах ты паразит, — донимал его своими изысканными ругательствами Михаил Емец, — ах ты сопляк, так ты за пять картофелин способен продать человека? Проси людей, чтобы простили.

Кто-кто, а Сердюков знал, чем оборачивалось недоверие невольников, и затараторил свои извинения, клятвы, просьбы.

Все отношения между заключенными держались на доверии и честности. Если кому-то доставался кусочек сверх пайка, он делил свою добычу на двоих или на троих. Хочется напомнить, как мы делили хлеб, который нам выдавали. Мякиш разламывали на маленькие порции, корочку — отдельно, и тот, кто это делал, с закрытыми глазами раздавал кусочки по очереди тому, чье имя ему называли.

Случаи краж, проявления эгоизма вносили разлад в отношения, вызывали возмущение, и заключенные старались найти нарушителя. Людей глубоко оскорбляли попытки присвоить чужое. Почти все несоветские военнопленные получали из своих стран посылки с продуктами. Кое-кто из них имел свои запасы. Днем в бараке, как известно, оставались только дневальные, и если случались какие-то неприятности, спрос был прежде всего с них. Однажды кто-то украл пайку голландца. Случилось это на дежурстве наших товарищей — Ивана Олейника и Фатыха. Их наказали. Это был закон лагеря. И никто не мог отменить мучительного стояния с вытянутыми перед собой руками. Мы проходили мимо наших товарищей, видели их измученные лица, сочувствовали, а помочь ничем не могли.

Я хорошо знал Ивана Олейника и Фатыха, верил в их честность, и как только они отбыли свое наказание, я бросился к ним.

— Неужели вы пошли на такое? Теперь нашим людям прохода не дадут.

— Мы не виноваты, — сказал Фатых. — Мы найдем вора. Через несколько дней вечером, когда мы вернулись с работы, Владимир Немченко, который был дружен с Фатыхом, вдруг приказал всем заключенным построиться. Мы стали в ряды.

— Сегодня у нас снова произошла кража. Кто-то забрал и съел пайку хлеба. Я сейчас подойду и пусть каждый покажет мне свой язык.

Немченко обходил строй. И вот он вывел одного заключенного из ряда.

— Так вот кто обкрадывал нас! — объявил Немченко. — Мы положили в спрятанный хлеб кусочек химического карандаша. Посмотрите, какой язык у этого вора.

Вор — он был не из наших — упал на колени, начал умолять о пощаде. А заключенные окружили Ивана и Фатыха, жали им руки, извинялись за нанесенную обиду подозрением.

И снова среди нас воцарилась дружба.

Неужели Дима Сердюков, который до сих пор проявлял мужество, сдержанность, верность товариществу, скатился до измены? Не слишком ли долго говорим мы о побеге, а практически ничего не делаем? Может быть, потому и потерял веру горячий парень? Пора действовать, пора!..

Загрузка...