Полет ворона

27 июня 1995

Из-под квитанции антикварного салона высунулся нижний край следующей бумажки, плотной, сиреневой, и в глаза Люсьену бросилось пропечатанное на нем сегодняшнее число:… просят Вас пожаловать… 27 июня 1995… К 12:00… В номер 901… ОТЕЛЬ ПРИБАЛТИЙСКАЯ.

Ну-ка, что это? Какой-то «Информед», доктор и миссис Розен, а сверху — его собственное имя и фамилия, бывшие, из прошлой жизни, ныне оставшиеся только в документах и вспоминаемые лишь в случаях официальных, с оными документами более-менее сопряженных.

Неделю назад, получив это послание, явно задуманное как загадочное и тем призванное заинтересовать, Люсьен первым делом обратил на этот факт внимание и в течение полминуты вычислил, что к чему. Господа коммерсанты брайтон-бичской национальности собрали в паспортном столе, за — барашка в бумажке, естественно, адреса и фамилии и сделали «mail shots» — почтовый выстрел, как принято на их новой родине. Откликнувшимся на приглашение в сопровождении вкрадчивой музыки и прохладительных напитков будет предложена презентация. Причем, судя по тому, что приглашение именное, а бумага дорогая, посвящена эта презентация будет не кастрюлям и не гербалайфу, а чему-нибудь этакому. Тайм-шэру на Багамах, гормонам счастья, охоте на мамонта. Поле чудес в стране дураков. Не прячьте ваши денежки по кадкам и углам…

Тоже мне, нашли Буратино! А деревянненького, господа, пососать не хотите?

Тогда Люсьен чисто автоматически засунул эту карточку в бюро, вместо того чтобы выбросить, и совершенно о ней забыл. Теперь же, вертя ее в руках, он думал: Лимонад, музыка… А при масштабной афере, может быть, и а-ля-фуршетец с коньячком. Пойти, что ли, отвлечься до вечера? А чем я рискую? Что с меня теперь возьмешь? Даже на буханку хлеба не имею.

Он резко встал, звякнув монистом из крестиков, ладанок и образков, и потянулся за брюками…

(1978–1979)

Новый год начался для Павла невесело. В отделе на первый план все больше выдвигалась чужая для него тема. В доведенном до его сведения плане работы института на год именно эта тема была обозначена как приоритетная, на нее выделялись средства, как централизованно, так и по линии главных заказчиков — Министерства среднего машиностроения и Министерства обороны. Его самого притягивали к этой теме, и собственными разработками Павел занимался лишь урывками. Загрузить ими разрешили только двоих сотрудников, причем одним из них был активист, настолько и без того загруженный по партийной линии, что в отдел почти не заглядывал.

К неприятностям на службе прибавлялась тревога за жену. Днем Таня держалась хорошо, если не считать некоторых странностей, к которым он за последние месяцы притерпелся, но вот ночью… По ночам Таня металась во сне, скрипела зубами, разговаривала непонятно с кем, постоянно звала отца и проклинала какую-то неведомую бабку, якобы укравшую у нее ребенка. По совету врача Павел больше не будил ее, хотя ему стоило больших сил и нервов лежать рядом и слушать ее стенания. Просыпалась она свежей, отдохнувшей и из своих сновидений не могла ничего вспомнить.

— Звала отца? — пожимая плечами, говорила она Павлу за утренним кофе. — Да я о нем годами не вспоминала. Кстати, надо бы съездить, проведать старика. Но это уж потом — приедем вместе с Нюточкой, покажу ему внучку.

Правда, он все равно ничего не поймет. Овощ овощем… А бабки я и вовсе никакой не знаю.

По прогнозам врачей рожать ей предстояло в десятых числах февраля. Однако двадцать первого января в ее ночных стонах послышались новые, пугающие нотки. Она проснулась сама, прижалась к Павлу, положила его руку себе на живот. Он почувствовал сильные, какие-то озлобленные толчки.

— Кажется, начинается… — прошептала Таня. — Схватит-отпустит, схватит-отпустит…

К этому случаю они были подготовлены. В углу спальни стояла сумка со всем необходимым, в кармашке лежала Танина медицинская карта. Адрес, по которому надо было приехать, был обоим хорошо известен.

— Что ж, одевайся, — как можно спокойнее сказал Павел. — Сама сможешь?

— Смогу, что я, маленькая, что ли? — Она слабо улыбнулась. — Будем машину вызывать или?..

— Сам отвезу, — решительно сказал Павел. — Резина шипованная, гололеда особого вроде нет. Лишь бы двигатель завелся.

— Заведется, — сказала Таня. — В гараже тепло. Только смотри, сильно не гони. По-моему, особой спешки не требуется.

Пока она одевалась, Павел сбегал в гараж, вывел Танины «Жигули» и подогнал к подъезду. Он ездил на машине нечасто, по доверенности, выданной ему Таней. Права он получил еще студентом — на военной кафедре изучали автодело.

По дороге Таня совсем успокоилась.

— Поворачивай-ка обратно, Большой Брат, — сказала ему, когда они уже проезжали по Петроградской. — Кажется, ложная тревога.

— Не поверну, — упрямо сказал он. — А если все-таки не ложная? Береженого Бог бережет. Я лучше тебя там подожду. Отпустят — тогда другое дело.

На отделение он ее сдал в начале шестого утра. Ждал до десяти. Позвонил в институт, объяснил, по какой причине он сегодня опоздает на работу. В десять к нему вышла заведующая отделением. Таня была права: тревога оказалась ложной. Тем не менее заведующая настоятельно рекомендовала оставить Таню в стационаре. Судя по данным УЗИ, роды предстояли непростые; положение плода было нефиксированным, ребенок поворачивался то головкой, то боком, то ножками; возможно, потребуется стимуляция или даже кесарево. В любом случае показан квалифицированный присмотр. Таню уже направили в отдельную палату. Павел и заведующая вышли из корпуса, и она показала ему окошко этой палаты. В окошке показалась улыбающаяся Таня и помахала ему рукой.

— Поезжайте домой, Павел Дмитриевич, и ни о чем не беспокойтесь. Мы обо всем позаботимся, когда потребуется, известим вас. Если Татьяне Всеволодовне что-нибудь понадобится, она сама сможет позвонить вам. У нее в палате персональный телефон.

«Да, что ни говорите, а номенклатурное родство — вещь полезная», — подумал кто-то чужой в голове Павла. Вслух же он произнес:

— Спасибо вам. Я буду приезжать каждый день. Когда у вас впускные часы?

— Вообще-то на отделение посторонние не допускаются. Но мы что-нибудь придумаем. Приезжайте лучше ближе к вечеру.

Павел звонил Тане каждый день, а после работы заезжал. Общались они в особой комнатке, разделенной, во избежание инфекции, стеклянной перегородкой. Таня ни о чем не просила, но он постоянно привозил ей яблоки, бананы, апельсины, которые она отдавала медперсоналу. На отделении оказалась хорошая библиотека; Таня изучала доктора Спока, Лоране Перну, отечественных специалистов, перечитала Гоголя, Блока. Всякий раз Павел возвращался от нее успокоенный. Все будет хорошо. Не может не быть.

Эта идиллия кончилась через неделю, и кончилась резко. Павла вызвали к директору института.

— Вот что, Павел Дмитриевич, — сказал директор. — Звонили из Москвы. На третье-четвертое назначены полевые испытания нашего изделия. Ну, того самого, вы знаете. Так что собирайтесь, послезавтра вылетаете на Северный Урал. Теплых вещей побольше…

— Но я не могу, Ермолай Самсонович. У меня жена в роддоме…

— Надо, голубчик, надо… — Не удержав академический тон, директор перешел на генеральский: — Вот если б ты сам рожать собрался, мы бы еще подумали, а так — приказ есть приказ. Без тебя родит. Мамки-няньки найдутся…

Чертыхнувшись про себя и забыв попрощаться, Павел вышел из кабинета. Сволочная работа! Знал бы, что все так обернется, остался бы на кафедре, учил бы студентов. За гроши, зато без всяких тебе сюрпризов.

Таня восприняла новость спокойно.

— Поезжай, если надо. Мы с Нюточкой тебя дождемся. — Она погладила себя по животу. — А если не дождемся, найдем способ тебя известить… Оденься только потеплей, не забудь.

По извечной расейской традиции испытания назначили на самое неудачное время. Метели, заносы, видимость нулевая. Из-за нелетной погоды Павел трое суток проторчал в Салехарде, каждый день с немалыми трудами прозваниваясь Тане. У нее пока все было по-прежнему.

Наконец удалось вылететь на объект, где уже собралась часть комиссии, представители заказчика и исполнителей. Среди них было немало больших чинов. Разместили всех с комфортом, в чистенькой современной гостинице. Даже Павлу, рядовому начальнику отдела, достался хороший одноместный номер с ванной, телевизором и видом на бесконечное, унылое снежное поле. Телефон, правда, был только местный — по причине особой секретности объекта. Существовала, конечно, спецсвязь, но использование ее для личных переговоров возбранялось категорически. В ожидании прибытия остальных участников акции народ в основном занимался распитием напитков, заигрываниями с обслуживающим персоналом и картежом. Пару пулек расписал за компанию и Павел, чтобы хоть ненадолго отвлечься от грызущей его тревоги. Это обошлось ему в двадцать два рубля с копейками: по невниманию он иногда ремизился по-страшному.

От самих испытаний у Павла осталось странное впечатление. Рано утром их вывезли в чисто поле, часть которого вдруг поднялась, открыв вход в шахты и бункера. Потом их на лифте спустили куда-то, но не очень глубоко, в помещение, стены которого были сплошь заняты разного рода пультами, приборами, лампами, кнопками и экранами. Особое впечатление производил огромный экран, изображающий карту мира с разноцветными огоньками в различных точках. Собравшиеся сгрудились в одном углу возле куда более скромного экранчика. Тот был размечен по квадратам и мерцал серым светом. Все стояли, смотрели на экран и чего-то ждали. Когда на экране появилась зеленая точка, все загудели, радостно, оживленно.

— Что там? — спросил Павел ближайшего соседа в полковничьем мундире.

— Засек, понимаешь, засек! — возбужденно прошептал полковник. — Ну, сейчас мы ему зададим перцу!

Потом на экране появилась красная точечка. Когда она соприкоснулась с зеленой и обе исчезли, присутствующие стали кричать, обнимать друг друга, хлопать в ладоши. К Павлу тоже подбегали незнакомые люди, обнимали, поздравляли.

— Молодец, наука! — крикнул ему в ухо какой-то генерал. — Давай теперь дырочки в пиджаке проверчивай!

— Зачем? — не понял Павел.

— Да для ордена, дурья башка! Заслужил! Облобызав Павла, генерал отошел и тут же стал целоваться с кем-то еще.

Потом их подняли наверх, усадили в автобус и отвезли обратно в гостиницу. Вечером состоялся банкет, на который многие пришли уже прилично нагрузившись. Говорились пламенные и несколько путаные речи, кому-то обещали показать кузькину мать, потом принялись качать какого-то генерала и еще одного пожилого человека в гражданском, но со звездой Героя на груди… Павел, улучив первую благоприятную возможность, сбежал к себе в номер и, не раздеваясь, завалился на кровать. Возможно, он действительно присутствовал при эпохальном событии, возможно, ему следовало бы разделить всеобщее торжество. Но он не мог ощутить себя причастным к этому торжеству — он же ровным счетом ничего не сделал для того, чтобы оно состоялось, более того, он просто не понимал, что, собственно, празднуют эти люди. К изделию, которое сегодня успешно прошло испытание, он был непричастен совершенно и даже с трудом представлял себе, как оно выглядит и что делает. Может быть, это тот серый экранчик с точками? Вряд ли.

Этот вопрос, пожалуй, можно было бы выяснить без особого труда, только голова у Павла была занята совсем другим. Как там Таня? Стал он отцом или пока еще нет? Так ли надо было заставлять его в такой момент лететь в чертову даль, только чтобы посмотреть, как на экране сойдутся две точечки? Дурость какая…

В дверь номера настойчиво постучали.

— Войдите! — крикнул Павел и поднялся с кровати. На пороге стоял подтянутый, высокий лейтенант.

— Товарищ Чернов? — спросил он, явно риторически.

— Да. В чем дело?

— Прошу за мной. — Лейтенант сделал четкие полшага в сторону, как бы открывая Павлу дорогу.

— Куда?

— В кабинет спецсвязи. Вас вызывает Ленинград. Павел поспешно натянул пиджак и устремился вслед за лейтенантом. На лифте они спустились в подвальный этаж, прошли длинным лабиринтом, повернули, миновали пост, возле которого навытяжку стоял солдат, свернули еще раз, оказались в широком, ярко освещенном коридоре, где дежурил прапорщик перед одинокой железной дверью. В нее-то и вошли лейтенант с Павлом, оказавшись в почти квадратной комнате без окон. Над массивным столом, покрытым зеленым коленкором, низко свисала на крученой веревке, засиженной мухами, лампочка, торчащая из жестяного, крашенного зеленой масляной краской абажура. В углу громадная и, по всей видимости, очень тяжелая пишущая машинка сама по себе, без участия человека, с пулеметной скоростью выстреливала на бесконечный рулон бумаги ряды цифр. На столе стояли аппараты связи, селекторы, мигалки, назначение которых Павлу было непонятно. На одном телефоне — красном, без диска — была снята трубка.

— Вам сюда, — сказал лейтенант, указывая на этот аппарат. — Нажмите на кнопочку слева и говорите.

— Алло! — сказал Павел в трубку.

— Ну, здорово, папаша! — раздался отчетливый, будто из открытой двери, голос отца. — Поздравляю! Девка у тебя. Три восемьсот. Пятьдесят два сантиметра. Здоровая, говорят, самая горластая на отделении… У Павла перехватило дыхание.

— Когда? — пролепетал он в трубку.

— Сегодня утром, в десять пятнадцать. Ну, пока мне сообщили, пока на связь с тобой вышел…

— Как Таня?

— Хорошо. Отстрелялась рекордно. Врачиха говорит, никогда такого еще не видела: воды только отошли, и тут же ребенок выскочил, как из пушки. И двух минут не прошло. Все путем!

— Когда выписывают?

— Ну, если осложнений не будет, держать долго не станут. Мать с Адой бегают, суетятся, приданое собирают, комнату вылизывают. Коляску мне показали — красота! Французская. Сам бы от такой не отказался, если бы моего размера делали… Как у тебя?

— Нормально. Вроде тоже отстрелялись. Попробую завтра же вылететь домой.

— Ну давай, ждем…

Но с вылетом домой получилось не так просто. В тот же вечер Павел отловил Козельского, заместителя директора института, единственного достаточно знакомого человека здесь и вроде бы непосредственного начальника, и сказал, что ему нужно завтра вылетать.

Изрядно подгулявший Козельский, недовольный тем, что его отвлекают от дальнейших увеселений, посмотрел на Павла, как на психически больного.

— Спятил, Чернов? У нас намечена серия из семи испытаний. Пока прошли только одно, а ты уже смыться норовишь.

— Но я думал, что все уже кончилось…

— Индюк думал! По мне так хоть завтра вали, на фиг ты тут нужен. Только не я тут распоряжаюсь.

— А кто?

— Мельгунов. Генерал-полковник. Знаешь? Павел только видел этого высокого грузного генерала с грубым, жестким лицом, но лично знаком с ним не был.

Тем не менее он кивнул.

— Только сегодня не суйся. Пошлет по матушке, и только, — посоветовал Козельский. — Лучше завтра.

— А завтра не пошлет? — спросил Павел, вспомнив чугунную физиономию генерала.

— Скорей всего…

Павел все же решился и на следующий день, когда все отдыхали после вчерашних испытаний, дождался Мельгунова в вестибюле гостиницы и по возможности четко и кратко изложил свою просьбу и ее причину. К удивлению Павла, грубое лицо генерала расплылось в улыбке.

— Дочка, говоришь? Поздравляю! — Он пожал Павлу руку. — У меня у самого трое, и от каждой по внуку имею… И рад бы отпустить по такому случаю, но не могу. Во-первых, не положено, во-вторых, не на чем. Первый транспортник только через три дня прилетит, а специально заказывать для тебя самолет я не могу. У меня свое начальство, по головке не погладит… Пойдем лучше ко мне, посидим, отметим это дело. В первый раз, поди, папашей стал? Оно и видно.

Отказываться от предложения такого важного лица Павел не стал. Тем более что вылететь отсюда он никак не мог, а здесь делать все равно было нечего.

Оставшиеся дни на полигоне Павел провел как бы в автоматическом режиме — наблюдал за испытаниями, по ходу дела вникая в их смысл и методику, знакомился и общался с людьми, ел, спал, играл в карты, больше не проигрываясь. Он даже в общих чертах стал понимать устройство и назначение изделия, испытывать которое прилетел в такую даль. Устройство было не шибко сложным, а вот назначение пришлось ему не по душе. Однако он об этом особо не задумывался. Все мысли его были там, в Ленинграде.

Наконец все завершилось. Часть группы направилась в Салехард и долго не могла вылететь оттуда из-за метелей. Павел, послушавшись умного совета одного из военных, не стал спешить с вылетом с полигона, остался там еще на день и дождался военного транспортника на аэродром Жуковский. Для военных нелетной погоды не существует, и уже через четыре часа Павел ступил на землю Подмосковья. Оттуда на электричке доехал до Москвы, а на следующее утро поездом прибыл в Ленинград.

Дверь квартиры открыла незнакомая женщина в белом халате.

— Вы кто? — подозрительно спросила она.

— А вы кто? — спросил ошеломленный Павел.

— Нина Артемьевна, это, наверное, Павлик прилетел, — раздался из глубины квартиры Адин голос. — Ну наконец-то!

Женщина еще раз подозрительно посмотрела на Павла, но посторонилась, давая пройти.

— Раздевайтесь, сапоги снимайте, — сказала она. — В ванной дегтярное мыло, вымоете руки и лицо. Уличную одежду снимете там. Я принесу домашнее.

В прихожую вбежала Ада, хотела обнять Павла, но остановилась.

— Ой, Павлик, вы с дороги, а мы тут страшно боимся инфекции, — смущенно и почему-то на «вы» сказала она. — Слушайтесь Нину Артемьевну, она теперь здесь главная. Когда помоетесь, переоденетесь, заходите в детскую. Посмотрите Нюточку. Это такая крошечка, такая прелесть!

— А Таня где?

— После, после, — поспешно сказала Ада и ушла. Павел долго и тщательно намывался, потом под бдительным присмотром Нины Артемьевны зашел в детскую. Ады там не было. В углу, рядом со шкафчиком, на крышке которого стояли рожки-бутылочки и лежали стопки чистых пеленок, располагалась деревянная детская кроватка. Павел двинулся к ней.

— Тс-с, — зашипела Нина Артемьевна. — На цыпочках! Девочка поела и спит.

Павел покорно встал на цыпочки и, затаив дыхание, приблизился к кроватке. Между белейшей простынкой и розовым кружевным чепчиком он разглядел насупленный лобик, черные густые бровки и крошечный, ритмично посапывающий носик.

— Нюточка… — прошептал он. — Кусочек мой…

— Идите, идите. — Нина Артемьевна подтолкнула его к выходу. — Успеете еще налюбоваться.

Ада уже принесла в гостиную сосиски с картошкой, бутерброды, кофейник.

— Устали, наверное, до смерти. Вот, поешьте, а потом надо бы отдохнуть, поспать.

— Спасибо, Ада, — сказал Павел и сел за стол. — Можно было бы и на кухне… А Таня где?

— Ее нет, — отвернувшись, сказала Ада. Павел выронил вилку.

— Как это нет?! — крикнул он. — Ну-ка, говорите мне все! Сейчас же!

— Ах, тише, тише, пожалуйста… — Ада вздохнула. — Не волнуйтесь так. Просто я крайне неудачно выразилась. Понимаете, Танечка так намучилась с родами и… после. У нее совсем сдали нервы. Нам пришлось отправить ее в санаторий. Но это ненадолго. Она уехала вчера и вернется через три недели.

— Но кормление… ребенок? — недоуменно спросил Павел.

— Таня не может кормить грудью, — грустно сказала Ада. — В этом-то все и несчастье.

— Как не может? Нет молока? Но лактацию можно стимулировать, мы вместе читали…

— Да нет же! Молока предостаточно… было. Но у малышки началась сильнейшая аллергия на материнское молоко. Непонятная, необъяснимая аллергия! Она родилась здоровенькая, роды прошли прекрасно, и ее в первый же вечер принесли Тане на кормление. Девочка взяла грудь, начала отлично сосать… и вдруг стала задыхаться, вся посинела. Малышку немедленно отнесли в реанимацию. Думали, захлебнулась, подавилась… Оказалось, сильнейший спазм горла и бронхов. Ее откачивали часа два, подключили искусственное легкое… — Ада всхлипнула. — На другой день все повторилось. Тут же сделали всякие анализы. Но ничего необычного не нашли — ни в Танином молоке, ни в Нюточкиной крови, нигде! Аллергические пробы тоже ничего не показали. Врачи ничего не могли понять, собрали консилиум… Молоко других мам, специальные смеси девочка пила превосходно, но когда ее внесли к Тане в третий раз, она не только не взяла грудь, но стала сразу кричать и задыхаться. Пришлось ее срочно унести… Танино молоко давали другим новорожденным — и ничего, прекрасно сосали… Так нас и выписали — с диагнозом «аллергическая реакция невыявленного происхождения». Дали направление на молочную кухню, порекомендовали Нину Артемьевну. Она — патронажная сестра на пенсии, великолепный специалист-практик. Да… Но это еще полбеды, — добавила она шепотом.

— Говорите, — не глядя на нее, сказал Павел деревянным голосом.

— У ребенка вроде аллергия не только на материнское молоко, но на саму Таню. Как на руки, так криком заходится, синеет… А дома началось совсем непонятное. Нюточка — прекрасный ребенок, спокойный, здоровенький. Но только когда рядом нет Тани. Даже если Таня в другой комнате, она начинает беспокоиться, плакать. Стоит Тане войти в детскую — поднимается страшный рев, судороги. О том, чтобы подойти, взять на руки, и речи быть не может — это может просто погубить девочку. Таня очень тяжело это переживает, она похудела, спала с лица, не спит ночами. Первая ночь дома была ужасна — девочка кричит, плачет, Таня тоже плачет, мечется. На вторую ночь пришлось отправить ее к нам. Она хоть поспала. И малышка спала прекрасно. Но когда Таня вернулась, опять начался ужас. Два дня Таня жила у меня, а позавчера Николай Николаевич принес путевку в Старую Руссу, и вчера мы ее отправили туда… А как быть дальше — не знаю… Просто не знаю…

Ада разрыдалась. Павел подсел к теще, обнял ее за плечи.

— Ничего, ничего, не надо плакать… Что-нибудь придумаем. Все образуется.

Сквозь рыдания Ада проговорила:

— Мне кажется… это я во всем виновата…

— Помилуйте, как это? При чем здесь вы?

— Что-то такое было… связанное с рождением Тани… и прежде. Мне кажется, я совершила что-то ужасное тогда.

— Что ужасное вы могли сделать?

— Не помню, начисто не помню — и это тоже ужасно.

— Скажите, — помолчав, спросил Павел, — а кто была ваша мать? Что с ней? Ада побледнела.

— Не знаю. То есть до рождения Тани мама жила с нами, растила Никиту, но как только родилась Таня, она уехала и даже не сказала, куда. Я так и не знаю, что с, ней, где она, жива ли.

— Но она что-то говорила вам перед отъездом? Не могла же она уехать без объяснений.

— Да, конечно, говорила, только… Только я ничего не помню. В голове сразу туман поднимается и как будто обручи давят, сжимают…

— Странно, — пробормотал Павел. — Очень странно… Таня перед родами во сне постоянно проклинала бабку, звала отца… Почему она звала отца?

— Ах, не знаю… не знаю…

Ада вдруг застыла. Лицо ее исказила странная гримаса, она побледнела и стала сползать со стула на пол. Павел едва успел подхватить ее.

— Нина Артемьевна! — крикнул он. — Идите сюда! Показалась Нина Артемьевна. По лицу ее было видно, что она хотела отчитать Павла за крик, но когда она увидела Аду, настроение ее резко переменилось. Она присела рядом, стала щупать пульс.

— Может, валидолу, корвалолу? — спросил Павел. — У нас в аптечке, кажется, есть.

— Никакого валидола, — сказала Нина Артемьевна. — Рюмку коньяку, быстро!

К счастью, в баре отыскался коньяк. Нина Артемьевна влила рюмку Аде в рот. Та задышала, порозовела, пришла в себя.

— Господи, — пролепетала она. — Как голова болит…

— Полежите спокойно, все скоро пройдет, — сказала Нина Артемьевна и ушла в детскую.

Ада лежала на диване. Павел сидел за столом возле тарелки с остывшими сосисками. Они смотрели друг на друга и молчали.

Кое-как отчитавшись в институте, Павел в первые же выходные помчался в Старую Руссу. Он дышал на замерзшее стекло автобусного окошка, протирал рукавицей и в образовавшуюся дырочку смотрел на заснеженную природу. Он не мог принять создавшуюся ситуацию, примириться с ней, и лихорадочно искал выход. В голове мельтешили сумбурные мысли, перекрывая друг друга, не давая сосредоточиться на чем-то одном.

В Старой Руссе он три часа просидел в маленьком зальчике автостанции, дожидаясь местного рейса до санатория. Он отрешился от всего, что в этот момент окружало его, и думал, думал. Но чем больше он думал, тем больше сумятицы возникало в его мыслях. В результате он чуть не пропустил автобус.

— Татьяна Чернова? Да, имеется такая, — сказали ему в регистратуре санатория. — А вы ей, собственно, кто будете?

— Я буду ее муж, — сказал Павел и в подтверждение протянул в окошечко паспорт.

Женщина в окошечке туда даже не заглянула, а сказала, как показалось Павлу, с сочувствием:

— Главный корпус, комната двести тринадцать. Это на втором этаже направо… Только ее сейчас там нет! — крикнула она вслед устремившемуся в указанном направлении Павлу.

Он остановился так резко, что чуть не потерял равновесие.

— Так где же она?

— После обеда у нас процедур нет. Так что ваша жена взяла лыжи и вышла прогуляться. Вы лучше ее здесь подождите. Ужин у нас через полтора часа. Вернется.

— Скажите, а где здесь обычно катаются?

— Ну, кто к речке ходит, кто на горки, кто просто по лесу гуляет. Места у нас всюду дивные… Эй, куда вы?

— Где у вас горки?

Павел бежал, не чувствуя под собой ног. Сердце бешено колотилось. Он словно загадал, что если Таня действительно на горках и он успеет добежать туда и встретиться с ней, то все будет хорошо. Конечно, он сознавал, что это полная глупость, но ноги не слушались рассудка и все несли, несли его вперед. Ему вспомнился давний сон, несколько раз повторявшийся перед свадьбой, — как он летит с горы на лыжах, догоняя Таню, и не может ее догнать, и молит: «Обернись!» — и она оборачивается и ослепляет его золотым сиянием глаз…

— Куда спешим? — Родной голос, веселый, чуть насмешливый.

Он остановился, тяжело дыша. Прямо впереди, на пригорке, на наезженной лыжне, стояла Таня, небрежно опершись на одну палку, а другой помахивая, будто тросточкой. Желанная, как никогда.

— Ты? — выдохнул он.

Он уже и забыл, какая она может быть красивая, как задорно выбивается из-под голубой шапочки рыжий хохолок, как толстый просторный свитер не только не скрывает высокую грудь и вновь обретенную тонкую талию, а, напротив, словно намеком обозначает их и тем самым подчеркивает.

— Я, — подтвердила она. — А тебе нужен кто-то другой?

В этом ироничном, спокойном тоне ему слышалось что-то не то, что-то неправильное. Нет, не искусственность, не попытка взбодрить себя и его, но… В общем, неправильное.

— Я так ждал встречи с тобой, — начал он, чувствуя, что тоже говорит не то.

— А я-то как ждала! И вот дождалась. Ну, что скажешь, Большой Брат?

Он подбежал к ней, взял за руку, поцеловал в свежие, морозные губы. Она дала себя поцеловать — и только.

— Как ты? — спросил он.

— Да как тебе сказать… Знаешь, неохота на ходу разговаривать, а стоять здесь холодно. Побежали-ка до дому, там и поговорим.

Она легко оттолкнулась палками и, обогнув Павла, заскользила по лыжне вниз.

«Если обернется — я пропал», — ни с того ни с сего подумал он, отмахнулся от этой нелепой мысли и побежал следом за ней.

— Зря ты приехал, — говорила Таня уже у себя в комнате, дрожащей рукой прикуривая четвертую подряд сигарету от третьей. — Я так стараюсь привести себя в порядок, отойти от этого ужаса, что-то стало уже получаться — а тут ты… Только разбередил рану.

Павел сидел в кресле у стола и смотрел на Танину дрожащую руку с сигаретой.

— Но надо же что-то решать, — глухо сказал он.

— Решать можно тогда, когда решение существует. Я пока его не вижу. Мне нужно собраться с силами, прийти в себя, тогда, возможно, и решение появится. А пока… я запретила себе думать об этом, иначе просто сойду с ума…

— Я понимаю, — сказал Павел.

— Ничего ты не понимаешь! — резко сказала Таня и раздавила сигарету в пепельнице — Не можешь понимать! Ты не пережил этого кошмара, этого ада… Все только и твердят: «Ах, Нюточка, ах, малышка, бедная!», носятся с ней, как с писаной торбой, а на меня смотрят как на выродка, будто я это все нарочно… Ах, она не может дышать одним воздухом с родной матерью, ах, она умирает, когда мать хочет взять ее на руки!.. А я? Разве я в эти мгновения не умираю, разве мне хватает воздуха рядом с ней?!

— Таня, Таня, ну что ты такое говоришь? Я понимаю, ты измучилась, тебе нужно отдохнуть…

— А я что делаю? Так не мешайте же мне, прошу вас!.. Он ожидал слез, но слез не было. Был только обжигающий блеск в сухих, колючих глазах.

— Но тебе здесь хорошо? — спросил Павел, меняя тему, мучительную для обоих.

— Здесь? Да. Душ Шарко, психотерапия, группа аутотренинга, аэробика, лыжные прогулки. По вечерам кино, танцы. Транквилизаторы колют на ночь… Я приду в норму. Совсем скоро. Ты потерпи, Большой Брат. Тогда и придумаем что-нибудь… Только ты иди теперь, а? Мне пока трудно быть с тобой. Сразу снова начинает лезть в голову весь этот кошмар… Ты иди, очаруй дежурную, у них сейчас много свободных комнат, пустят переночевать, а завтра с утра пораньше уезжай, ладно?

У Павла будто что-то оборвалось внутри.

— Как это — ладно? Совсем не ладно… Он присел на нол у ее ног, уткнулся головой в мягкое, теплое бедро.

— Я не могу без тебя, ты для меня — всё, я хочу тебя, пойми… — чуть слышно бормотал он.

Она рассеянно гладила его волосы и молчала. Он поднял голову, и Таня легонько толкнула его в плечо.

— Не надо, Большой Брат. Мне ведь без тебя тоже несладко. Только нельзя мне сейчас, ты же понимаешь… Так что, если не хочешь оставить меня инвалидом на всю жизнь…

Не договорив, она наклонилась и чмокнула его в ухо.

— Ступай.

— Ладно. — Павел поднялся, не сводя с нее глаз. — Тогда я пошел.

— Пока, — сказала Таня. — Жди меня. Девятнадцать дней осталось.

— Да. Буду ждать. Конечно.

Он не стал чаровать дежурную. Просто просидел всю ночь в кресле и уехал первым утренним автобусом.

Павел разрывался на части. Приходилось допоздна задерживаться на работе: начальство требовало интенсивнее заниматься радиоактивной тематикой, а собственные устремления заставляли все большее внимание уделять разработкам, связанным с алмазами и их уникальными свойствами. Когда большинство сотрудников уже уходило, он оставался, просматривал полученные материалы, работал с приборами, рассчитывал. И давил в себе стремление поскорее бросить все эти дела и мчаться домой, к Нюточке.

Он прикипел душой к этому живому розовому комочку. Когда на него падал взгляд еще мутных глазенок, он читал в нем любовь и мудрость, какую-то неземную мудрость, принесенную Нюточкой из других миров, мудрость, которая — он знал это наверняка — исчезнет потом, когда окрепнут ее связи с Землей. Но любовь останется. Прибежав с работы и наскоро поужинав, он садился рядом с кроваткой и неотрывно смотрел на спящую девочку. Через день-другой после его возвращения Нина Артемьевна позволила ему взять ребенка на руки, предупредив, чтобы придерживал головку, потом доверила подержать рожок во время кормления, наконец, самостоятельно перепеленать девочку. Он очень старался, но, хотя знал по книжкам, как это надо делать, и неоднократно наблюдал за Ниной Артемьевной, в первый раз вышло не очень хорошо. Получился скорее узелок — и самое досадное, что узелок этот тут же развязался, как только он стал перекладывать Нюточку в кроватку. Нина Артемьевна покачала головой и перепеленала сама, обращая внимание Павла на каждое движение. Он старательно все запоминал и вскоре справлялся не хуже самой Нины Артемьевны, правда медленнее. Иногда строгая няня доверяла ему приготовить девочку к ночному сну, и он ходил с Нюточкой по детской, напевая ей всякие песенки, пока Нина Артемьевна не забирала у него девочку, ворча, что он ее слишком уж приучает к рукам. Если он с работы успевал к купанию, то непременно в нем участвовал, придерживал головку, вынимал из ванночки и держал малышку, а Нина Артемьевна вытирала ее. По выходным он укладывал закутанную в теплое одеяльце девочку в коляску и часами гулял с ней по заснеженному городу. Он показывал ей дома, деревья, каналы, мосты, шепотом, чтобы не приняли за сумасшедшего, рассказывал про них. Нюточка, если не спала, смотрела на него. Он не сомневался, что она все понимает, хотя и знал, что этого не может быть.

Через две недели она стала держать головку и фиксировать взгляд. Павел был на седьмом небе от счастья.

Очень скоро он заметил, что все его занятия с Нюточкой не только не утомляют его, но наоборот, снимают ту усталость, с которой он приходил с работы. Он стал проводить с ребенком все свободное время, разве что, уже лежа в постели, позволял себе несколько минут почитать книжку или журнал. Телевизор в доме не включался вовсе.

Ада после того своего приступа стала появляться все реже и реже. Поняв, что здесь справляются и без нее, она, как показалось Павлу, испытала облегчение. Пару раз заглядывала Лидия Тарасовна. Поумилявшись немного девочкой, она выходила из детской и, верная себе, устраивала выволочки Павлу или Нине Артемьевне — повод всегда находился. В ее присутствии у всех портилось настроение, и Павел был доволен, что мать не слишком рвалась к активному исполнению роли бабушки.

Он с головой уходил в дела — и на работе, и дома, с доченькой. Это притупляло, а иногда и вовсе заглушало боль, глубоко засевшую в нем и особенно терзавшую его ночами. У этой боли было имя: Таня.

Она запретила ему появляться в Старой Руссе, сказала, что домой приедет сама. Он с тревогой ждал ее возвращения. Двадцать второго марта. Накануне он позвонил Аде и попросил, чтобы Нина Артемьевна с Нюточкой дня два-три пожили у нее. Он страшно боялся возможной реакции ребенка на появление мамы. Ада посовещалась с Николаем Николаевичем и через некоторое время перезвонила. Да, они согласны и ждут. Павел погрузил в «Жигули» няню с девочкой и с вещичками и отвез их в дом Захаржевских, неподалеку от Московского проспекта.

— Мы освободили вам комнату Всеволода Ивановича, — сказала, встречая их, Ада. — Она тихая. Бывшая Танечкина комната, конечно, удобней, но сейчас в ней живет Никита.

Ник. У Павла к горлу подступила тошнота. Он совсем, начисто забыл, что эта скотина, Танин братец, хорошо получив по морде в Вене и в Москве, вернулся в родительский дом. Вот черт! Лучше было бы с отцом договориться… Но переигрывать уже поздно.

— Он дома? — как бы между прочим спросил Павел.

— Он дома почти не бывает. Работа, компании… И то слава Богу.

— Я буду звонить и постараюсь вас забрать поскорее, — сказал Павел Нине Артемьевне.

— Не торопитесь, — посмотрев на него, сказала Нина Артемьевна. Они явно думали об одном и том же.

Дома было пусто. Павел повесил пальто, пошел на кухню, достал что-то из холодильника, пожевал, не ощущая вкуса, зашел в кабинет, сел за стол, взял книжку, раскрыл. Буквы плыли, прыгали, не складываясь в слова. Он перебрался в гостиную, зажег торшер, сел в кресло. Встал, поставил книгу на полку, взял другую. Тишина давила, отдавалась мучительным звоном в ушах. Он включил телевизор.

Там дорогому Леониду Ильичу вручали очередной орден. Старик стоял, словно статуя, созданная скульптором-сюрреалистом с лютого похмелья. Его застывшее лицо было бессмысленным, шевелились лишь знаменитые брови.

Павел выключил телевизор, постоял у окна и направился в детскую. Не зажигая света, он долго стоял у пустой кроватки, потом придвинул табуретку, сел.

— Спи, зайчик мой, — сказал он матрасику, пеленке, подушке. — Спи. Все будет хорошо.

И отвернулся, чтобы Нюточка не видела его слез.

Двадцать второго Таня не приехала. Двадцать третьего тоже. Двадцать четвертого Павел, с трудом отпросившись с работы, помчался на автовокзал. На утренний автобус он опоздал, дневной же, как ему сообщили, был отменен в связи с малым пассажиропотоком. Павел поехал на Московский вокзал и, отстояв недлинную, но очень медленную очередь, взял билет на вечерний поезд. Плацкарт, верхняя боковушка. Ему было все равно.

Домой возвращаться не хотелось. Он поехал к Захаржевским, надеясь отогреться душой возле Нюточки. Еще на площадке он услышал ее требовательный плач. Мокренькая или есть хочет. Он позвонил, и дверь тут же открылась. В проеме стоял ухмыляющийся Ник в большой волчьей шапке и дубленке.

— Ба, отец семейства! Сколько лет, сколько зим! — Он протянул руку.

Павел недоуменно посмотрел на эту руку, на тощее, хищное лицо Ника, развернулся и побежал по лестнице, вниз. В спину ему несся хохот Ника и его торжествующий голос:

— Ну что, Поль, жизнь прекрасна? А ведь предупреждали…

Он час мерз под аркой соседнего дома, куря сигарету за сигаретой и неотрывно глядя на подъезд Захаржевских. Терпение его было вознаграждено: из дверей показалась Нина Артемьевна с коляской. Он подбежал к ней, взял у нее коляску и пошел кругами по скверу, не сводя взгляда с дочери, разговаривая с нею. Нюточка сладко зевнула, из ротика вывалилась пустышка. Девочка зачмокала губами. Павел остановился, вставил пустышку обратно, улыбнулся и подмигнул спящей девочке. Он посмотрел вверх, на окна Адиной квартиры.

— Да, сволочь, да! — прошептал он. — Жизнь прекрасна!..

Он даже не стал раскладывать полку, зная, что все равно не заснет, тем более что боковые места были явно не рассчитаны на его рост. Всю дорогу он то курил в тамбуре, то сидел на свободном местечке возле сортира и смотрел в окно… Только под утро усталость взяла свое, и он начал клевать носом…

— А она уехала, — сказала дежурная в санатории. — Двадцать второго числа, как и указано в путевке.

— Как уехала?! Куда уехала? Понимаете, дома она так и не появилась…

— А ее друзья забрали. Заехали за ней и забрали.

— Какие друзья? Вы не помните, как они выглядели, друзья эти?

Дежурная посмотрела на Павла с жалостью.

— Помню. Как раз моя смена была… Двое их было. Молодой человек и девушка. Модные такие, не из простых. Он усатый, черный, в дорогой дубленке. А она — блондинка, видная, фигуристая, полушубок кожаный в обтяжечку, сапоги высокие с висюльками. Без шапки, шарфиком красным голова повязана… Оба веселые, говорливые. И сама Чернова веселая уехала, смеялась все, духи мне на прощание подарила, французские. Почти полный флакон.

— Говорила что-нибудь, куда едет? Передать ничего не просила?

— Куда — это известное дело. В Старую Руссу, на автовокзал. Наш санаторский автобус отдыхающих туда в конце смены тугвозит. Билет у нее загодя был куплен. До Ленинграда. И друзья с ней поехали.

— Понятно, — сказал Павел. — Что ж, спасибо вам большое… Пойду я…

Дежурная внимательно посмотрела на него.

— Ты, милый, сядь передохни. Или в буфет сходи. — Она показала в конец коридора. — Буфет у нас хороший, ветчина есть, рыбка. Рейсовый теперь не скоро пойдет. А вот Василий Петрович, завхоз наш, в Руссу сегодня собирался. Если еще не уехал, подбросит тебя. Я сейчас…

Она стала звонить куда-то, а Павел в изнеможении опустился в кресло.

— Ну вот, — сказала дежурная. — Через полчаса к корпусу подъедет, я договорилась. Сходи поешь, а то совсем с лица спал.

Павел поплелся в буфет.

Покачиваясь на сиденье междугородного автобуса, Павел выстраивал план дальнейших действий. Он сразу понял, что блондинка, приехавшая за Таней, — это та самая Анджела, свидетельница на их свадьбе, а усатый брюнет — скорее всего тот самый тип, который резвился с Анджелой на их с Таней кровати. Оставался всего пустяк: разыскать их, вырвать у них Таню, привезти домой. Все остальное потом… Возможно, лечение какое-нибудь особеннoe… если врачи не помогут, есть, говорят, такие «народные целители», бабки всякие… Но сначала — вытащить Таню.

Дома он первым делом принялся рыться в ящике телефонного столика, рассчитывая найти Танину записную книжку с телефоном Анджелы. Пусто. Он пошел в кабинет, открыл Танин портфель, стоявший рядом с ее секретером, вывернул его содержимое на свой стол. Тетради, учебники по грамматике, по французскому… Блокнот. Павел жадно раскрыл его. Какие-то реестры, списки, суммы. «Гарнитур гостиный финский — 7.100 + 150 за доставку. Обои…» Павел захлопнул блокнот, положил обратно в портфель, затолкал туда все остальное. Поставил на место, открыл секретер и стал методично прочесывать его ящики и полочки. Конверты, папки с разными бумагами, фотографиями, тетради. Ничего похожего на записную книжку. Проходясь по ящичкам, он наткнулся на один, который никак не хотел открываться. Должно быть, заперт на ключ. Павел не имел представления, где взять этот самый ключ. Он еле удержался, чтобы не начать немедленно взламывать ящик, но вовремя сдержался. Нет, сначала он перероет все остальное, и если не найдет, то тогда поищет ключ. Если же и ключа не найдет, только тогда…

В самом нижнем ящике лежали два пухлых конверта плотной коричневой бумаги. На одном, поменьше, было написано «Дела», на другом, большом, — «Архив». Павел начал с того, что поменьше… Квитанции, визитные карточки (он внимательно пересмотрел их, но из знакомых нашел только карточку Дубкевича), опять какие-то реестры, где рядом с колонками цифр стояли непонятные буквенные сокращения. Их было довольно много, они свидетельствовали, что Таня вела какую-то активную деловую жизнь, о которой Павлу не было известно ровным счетом ничего. Может быть, другой на его месте и поинтересовался бы этим любопытным фактом, но Павла в данный момент это решительно не интересовало. И вообще — это личная Танина жизнь, вторгаться в которую никто не имеет права, в том числе и он, муж, — равно как никому, включая и Таню, не позволено вторгаться в его личную жизнь. Несмотря на взвинченное до предела состояние, Павел почувствовал злую иронию ситуации: мысль о неприкосновенности личной жизни любимого человека посещает его в тот самый момент, когда он копается в бумагах этого человека. Но сейчас это никакое не вторжение в ее личную жизнь, а спасательная операция, и он не задумываясь полез бы хоть в ящик с ее грязным бельем, если бы точно знал, что найдет там адрес или телефон Анджелы…

Листок со списком телефонов, надписанный «Главные (на случай)». Павел схватил этот листок, внимательно перечитал. Некоторые телефоны, названия и фамилии были ему известны — в основном так называемое «спецобслуживание»: распределитель, билетная касса, главврач Свердловки, управление гостиниц. Имелся здесь и служебный телефон Дмитрия Дормидонтовича. Телефона Анджелы, естественно, не было.

Павел схватил второй конверт, вытряхнул его на крышку секретера. Опять фотографии. Павел вскользь проглядел их — ничего интересного, Таня с какими-то улыбающимися людьми, группами и тет-а-тет. С девчонкой, очевидно школьной подругой, толстой и некрасивой. С парнем в темных очках на палубе большого парохода. С лысоватым, интеллигентного вида мужичком на фоне красивого загородного дома. На фоне того же дома с девицей… Стоп, это же Анджела, начинающая актриса! Павел схватил фотографию, перевернул — пусто, никаких надписей. Письма, перевязанные тесьмой. Кожаный футляр с визитными карточками — на русском, английском, французском… Имена незнакомые. Зато знакомое удостоверение старшего референта Управления Министерства культуры РСФСР. Еще одно удостоверение — внештатный корреспондент «Известий». Странно, про это Таня ничего не говорила. Старая, потрепанная записная книжка. Так… И на первой же странице: «Анджела. 218-50-02». Подхватив книжку, Павел выбежал в прихожую и стал яростно нажимать на кнопки.

— Слушаю! — Голос женский, пожилой, не сказать чтобы особенно приятный.

— Здравствуйте! — Спокойней, Чернов, спокойней! — Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Анджелу.

— Кого-кого? — На том конце не то кашель, не то смех.

— Анджелу.

— Нету таких. Были, да сплыли.

— Куда? Телефон, адрес есть?

— Нам не докладывались.

— Погодите, не бросайте трубку! Дело очень важное… Скажите, в каком она театре работает?

— В театре? — Теперь уже явно смех, заливистый, с придыханиями. — В театре? Ну, артистка…

— Ну, может быть, на телевидении, в доме культуры…

— Насмешил, ух! В доме культуры… Она больше по ресторанам… культурный уровень повышает. Особенно в «Советской».

— В гостинице? В варьете, что ли, работает?

— Ага, в кордебалете… с мужиками иностранными кувыркается. За двадцатку.

— Спасибо вам огромное! — Павел бросил трубку, не дожидаясь продолжения. Надо срочно в «Советскую». Остальное его уже не интересовало.

Начало одиннадцатого. Ресторан, кажется, до двенадцати. Можно успеть — это недалеко. Павел нацепил пальто, выскочил и побежал. Ему повезло. На Садовую выворачивал одиннадцатый. Он поднажал и в последний момент вскочил на подножку.

Тяжело дыша, он взбежал по широким ступенькам, рванул стеклянную дверь. Путь ему преградил дюжий швейцар.

— Ваша карта? — бесстрастно спросил он.

— Какая еще карта?

— Гостевая. Без нее не положено.

— Но мне очень нужно… — Павел качнулся и, резко перебросив вес тела на другую ногу, нырнул мимо швейцара в вестибюль.

Это была его ошибка. Швейцар, привычный к таким маневрам, успел схватить его за шиворот, а другой рукой поднес ко рту свисток и оглушительно свистнул. От других дверей подбежали еще два швейцара, а с кресла в дальнем конце поднялся милиционер и с неторопливым достоинством направился в их сторону.

— Пустите, — вырываясь, шипел Павел. — Мне очень нужно.

— Куда нужно-то? — явно издеваясь, спросил швейцар.

— В ресторан. Я жену ищу… Швейцары дружно расхохотались.

— Ну простота, а! Ты б хоть соврал чего поумнее. Жену он в ресторане ищет, скажи! Добавить захотел — давай вон в «подотелевку» чеши, там еще открыто…

— Да мне не добавить…

— В чем дело, гражданин? — это говорил уже подошедший милицейский сержант. — Почему нарушаем?

— Дверью товарищ ошибся, — хмыкнув, пояснил один из швейцаров. — Хотел в кафе, попал сюда… Жену ищет.

— Нашел место! Ну что, сами уйдете или хотите со мной пройти — протокольчик составим, определим вам вытрезвиловку или суток десять?

— Сам уйду, — пробурчал Павел. Дальше упорствовать не было смысла: ничего, кроме неприятностей, это дать не могло. Вторую попытку надо провести обдуманно и наверняка.

Швейцар выпустил его, крепко тряхнув на прощанье и напутствовав словами:

— Гулять тоже с умом надо!

После встречи с Павлом на лыжне что-то надломилось в Тане, лопнула какая-то пружина. Нестерпимая тоска, скука тянули непонятно куда. Напиться не получалось ни в компании, ни в одиночку. За день до конца путевки приехала навестить Анджелка.

— У вас ничего покрепче нет? — спросила она Анджелку, покачивая в руке рюмку коньяка.

— Куда уж покрепче? — хихикнул Якуб, ответив за подругу. Но и Анджела, и Якуб ее поняли.

— А что, может, рванем домой? — тоном вкладывая во фразу некий дополнительный смысл, предложила Анджела.

— Валим! — решила Таня.

Мгновенно собрала манатки, вызвала горничную, сунула ей десятку за уборку и оформление бумаг и, не прощаясь, отправилась в Питер. Но не домой.

Пахучая конопля, которую принес Якуб, поначалу держала ее. Но это было не совсем то, что нужно. Запустив по кругу косяк, она становилась вялой. Да и держало недолго. Колыхалось пространство, плавало, изменяя формы предметов. Была острота восприятия, но не острота чувств. А не все ли равно? Павел не должен знать, а на остальных начихать. Сознание просило чего-то сильнее, чем невзрачная труха марихуаны. Снова помог Якуб. Таня пускалась во все тяжкие…

После ширялова наступало просветление. В такую минуту снова явилась мысль, блуждавшая давно. Первое:

«Это смерть», потом: «Совсем не страшно», потом: «Как хорошо». Решение зрело. А славно было бы… Она представила себе, как ее хоронят, провожают в последний путь; плачут — и стало смешно от этих унылых заплаканных рож. Тогда она поднималась в гробу со сложенными на груди руками, сидя окидывала всех удивленным взором, люди в процессии от ужаса штабелями опрокидывались в обморок, и она хохотала, звонко, серебристо, раскатисто…

— Решения партии претворим в жизнь. Пятилетку досрочно, — лепетали ее губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке…

Чем бы Таня ни занималась, за все бралась решительно. Вряд ли она способна была допустить мысль, что нуждается в помощи. Куда там сильной женщине поведать хилому душеприказчику перипетии своих дорог. Некому и нельзя. События наслаивались, накапливался опыт интересной, но уж очень далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок душевной боли и грязи.

Чистый, не разменивающий себя на пустяки Павел был для Тани чем-то вроде «пан или пропал». Теперь она четко понимала, что медным тазом накрылся тот пан… Вернулось былое чувство испачканности, которое она пыталась замылить образом добропорядочной жены. Дальше разыгрывать комедию было бы совсем нелепо. Ни его вдохновенная геофизика, ни ее скучнейшая лингвистика не вызывали ни малейшего любопытства. Грызть науку ради науки — полный абсурд. Вот спасти или разрушить мир с ее помощью — это понятно. Но Павел вовсе не тот партнер, с кем для этого можно идти рука об руку до конца.

Отказываясь от материнства, Таня ясно представляла, что собранный ею по кусочкам хрустальный облик в глазах окружающих разлетится вдребезги. Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или Адочка, а то и вместе, будут предпринимать всяческие попытки вернуть в лоно, направить в нужное русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее разум расслабиться, пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.

Прятаться Таня и не собиралась. Правда, здесь, у Анджелки, ее и не так просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно, даже выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала название улицы, на которой торчала Анджелкина новостроечная девятиэтажка. Что дома, что улицы — все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница — Бухарестская или Будапештская, если один и тот же ориентир — очередная экзотическая помойка или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за забором — обязательно новенький стеклянный с полупустыми прилавками универсам. У входа рыщут сердитые старушки. Поднаторевшие в рубках за колбасой, они мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая свои незыблемые правила очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего не стоит ради идеи въехать авоськой по харе милиционеру… Несчастным старухам не снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.

Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной нужды — неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его доме. И в нынешнем своем состоянии едва ли не главную прелесть этого дома она находила в том, что здесь можно было одновременно быть — и не быть. Никто своим обществом не докучал, но в нужную минутку под рукой оказывалось все — тарелка супа и стакан вина, пахучий косячок и дружеское ухо, приятная музыка и пенистая ванна. Даже бесконечные наплывы Якубовых «своих людей» — земляков, родни, подельников — шли словно в обход Тани, никак ее не затрагивая. Стоило ей появиться у них на глазах, гортанный кавказский базар моментально стихал, и каждый отмечал ее присутствие почтительно-медленным кивком. Она могла только догадываться, что напел про нее Якуб. Косвенно ее догадку подтвердила Анджела:

— А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.

— То есть?

— Ну, раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда он сам…

— Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?

Анджелка кивнула. Таня удивленно уставилась на подружку, и та, улыбаясь, стала ехидно объяснять:

— Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в пищу подмешать, чтобы мужика завязать.

— Как это? — обалдела Таня.

— Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.

— И он в это верит?

— А ты нет?

Она пожала плечами, но решила все проверить.

— Кто готовил? — спросил Якуб, садясь вечером за стол.

— Я, — мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.

Он вытянул ладони, закрыл глаза, пробурчал под аккуратно подстриженными усами «Бисмилаху рахману рахим», провел руками по лицу и только после этих манипуляций взялся ломать хлеб. Непонятно. И Таня выждала время, чтобы затосковала Анджелка, а Якуб стал забивать «беломорину». Она тихонько вышла в узкий коридор, мягко открыла дверцу «Саратова», достала початую бутылку «Киндзмараули» и вынесла бокалы с разлитым вином на подносе, прихватив заодно блюдце с тонко наструганной бастурмой. Якуб сосредоточенно вбивал косяк ногтем большого пальца, потому и не заметил вошедшей с подносом Тани.

— Может, курнем на красненькое? — предложила она и протянула бокал Якубу.

Тот внимательно поглядел на протянутую руку, потом на Таню и мотнул черной гривой волос.

— Не хочешь или боишься? — пристально глядя ему в глаза, спросила Таня.

— Чего бояться, да? — удивился он.

— Может, не веришь мне?

— А кто женщине верит, да?

Анджелка в этот момент закатила глаза от возмущения. Таня решила перевести все в шутку.

— Знаешь, — обернулась она к Анджелке, — чем отличается наша кошка от азербайджанской?

Анджелка затрясла головой. Якуб поднял взгляд.

— Наша говорит «мяу», а их, — она кивнула в сторону Якуба, — «мяу, да?»

— Вот, — разулыбался Якуб, — разве женщине верить можно? Это же как погода, да? Обижаться тоже нельзя… Абдулла, поджигай! — смеясь, приказал он и протянул косяк Тане.

Вина они все же выпили. Догнались еще одной папироской. Трава была пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись Окуджавы. «Конопляное семечко в землю сырую зарою», — дружно и осоловело пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась, когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое, и Таня улетела…

В половине восьмого к гостинице «Советская» лихо подкатили желтые «Жигули». Поставив машину на гостиничную стоянку, из нее вышел пижон в узких джинсах, малиновой замшевой курточке и огромных темных очках, на одной из линз которых красовалась наклеечка «NEW YORK». Пижон вразвалочку подошел к охраннику стоянки.

— За пару часиков, мастер, — процедил он сквозь зубы и небрежно сунул охраннику десятку.

Той же походочкой пижон прошел и мимо вчерашнего швейцара, широко распахнувшего перед ним двери и за это тоже одаренного десяткой. В этом типичнейшем питерском «мажоре» швейцар ни за что не узнал бы позавчерашнего растрепанного чмура, которого пришлось хватать за воротник.

Чувствуя себя полным идиотом в этом прикиде, но не подавая виду, Павел продефилировал мимо стойки администратора, скосив глаза на указатель. Определив по нему, в какой стороне расположен ресторан, он направился туда, а когда вошел, остановился возле бара, кинул на стойку очередную десятку и процедил сквозь зубы:

— Безалкогольное. Я за рулем.

Потягивая что-то сладкое со льдом, он внимательно осматривал зал. Анджелы не было видно. Может, отгул взяла, может, с клиентом. Лучше бы второе — тогда есть шанс отловить ее сегодня. Поняв, что придется здесь задержаться, он стал прикидывать, к кому из официантов лучше подсесть. Наконец выбрал одного — молодого, с гладкой хамской рожей, — определил, какие столики тот обслуживает, и направился к свободному.

Минут пять официант начисто игнорировал его. Павел уселся повольготнее, вытащил из кармана куртки «Мальборо», импортную зажигалку и затянулся, глядя в потолок.

— Столик не обслуживается, — бросил официант, пробегая мимо.

— Обслуживается, — возразил Павел и извлек еще один червонец. — Уединение оплачивается особо.

Официант промолчал, но уже через минуту появился с меню.

— Что будем кушать?

— Салатик, ну там, с креветками, что ли… Коньячку двести. Минералочки — не «Полюстрово», естественно.

— Горячее?

— После закажем. Скорость тоже оплачивается. Заказ был подан через две минуты. Павел положил на столик уже пятый червонец и тихо сказал, выпустив дым в лицо склонившемуся официанту:

— Анджела здесь?

— Какая Анджела?

— Да знаешь! Такая пышная телка. Блондинка.

— А-а, путана… — Официант понизил голос. — Да была вроде.

— Значит, увидишь — сразу за мой столик. Скажешь, клиент наш, но с бабками. Понял?

— Понял.

Официант сгреб десятку и удалился. Павел плеснул себе ледяного «эвиана» и принялся за салат. К коньяку, услужливо налитому в рюмку, он не притронулся.

Ждать пришлось долго. Павел по второму разу заказал салат и воду и начал уже подумывать о шашлыке, но тут напротив него приземлилась Анджела в блестящем парчовом платье.

— Привет! Я Анджела.

— Узнал. Мне тебя хорошо описали.

— Это кто же?

— Неважно. Коньячку для начала?

— Я на работе крепкого не пью.

— Шампанского?.. Обер, пузырь шампанского!

— А ты ничего… Не жмотишься.

— То ли еще будет…

— Как тебя звать-то?

— Допустим, Макс. Устраивает?

— Да хоть Крякс. Хочешь темнить — твое дело.

Официант принес шампанского и разлил по бокалам. Анджела тут же осушила бокал. Павел к своему не притронулся — поднял и поставил.

— А сам чего не пьешь?

— За рулем.

— Деловой?

— Деловой. Допивай и поедем. Я тебя снимаю. На ночь.

— Разбежался! Бабки покажи.

Павел достал кошелек свиной кожи и, закрывая рукой надпись «Рига», вытащил оттуда сотенную. Анджела протянула к купюре ладошку. Павел легонько хлопнул по ней.

— Не спеши. Сначала заработать надо. Анджела надулась.

— Только я к тебе не поеду. Наколешь.

— Договорились. Поехали к тебе… Обер, приговорчик.

— Эй, а шампани-то почти целую бутылку оставляем. И коньяк.

— Резонно. Оставил бы кому-нибудь на бедность, но что-то бедных не видать… Ты давай, слей аккуратненько коньячок в бутылочку, пробочкой заткни, в сумочку положи, как принято в приличных странах. «Бурым мишкой» подогреваться будем. А я пока с халдеем разберусь.

Расплачиваясь, Павел невольно подумал: «Эх, нелегка ты, жизнь мажорная! Ползарплаты оставляю».

Анджела взяла в гардеробе полушубок — тот самый, «кожаный в обтяжечку», отметил Павел, — и они вышли на воздух.

— Карета вон там, — сказал Павел, указывая на стоянку.

Они подошли к машине.

— Что-то авто мне знакомое, — сказала Анджела задумчиво.

— Советский стандарт, что поделаешь, — отозвался Павел. — Возьму «тойоту» — большие дяди скажут: «Не высовывайся!» — и по рогам… Ну, прошу садиться… Куда едем?

— В Купчино.

— Как скажешь.

Павел вырулил со стоянки и поехал по Лермонтовскому.

— Одна живешь?

— С женихом… Испугался?

— Чего нам боятся? Мы люди честные. Павел снял очки. Анджела посмотрела на него и вдруг взвизгнула:

— Останови! Я выйду!

— Узнала? Это хорошо. Я, конечно, могу остановиться и высадить тебя. Но в таком случае с утра начинай сухари сушить, ибо ждет тебя дорога дальняя, казенный дом…

— Не докажешь!

— А мне и доказывать ничего не понадобится… Ты ведь была на нашей свадьбе и представление о моих родственниках и их друзьях имеешь… Раскинь мозгами, если они у тебя есть, конечно.

Анджела замолчала и, надув губы, молча смотрела в окно до самого Московского. Павел следил за дорогой, но, даже не глядя на пассажирку, чувствовал, что она напряженно просчитывает, как лучше выпутаться из этой непонятной и малоприятной ситуации.

— С женихом, говоришь, живешь?

— Да, — сердито пробурчала Анджела.

— Тот самый, брюнет с усами?

— Да.

— Как зовут?

— Якуб. Он из Азербайджана, но в Питере давно уже пасется. Деловой. Травку ему возят, а он по точкам кидает…

«Так-так, — подумал Павел. — Значит, уже жениха закладываем. Демонстрируем, так сказать, готовность сотрудничать. Это хорошо».

— Давно, значит, пасется? И тебя пасет?

— Нет, хотел вначале, только старуха не дала. Своих ребят к нему прислала, они все объяснили… Теперь так живем, по любви.

— Что за старуха?

— Да есть одна такая…

Про старуху она явно не хотела распространяться. Ну, черт с ней, со старухой… Пора переходить к главному.

— Ты поняла, надеюсь, что мне от тебя надо?

— Поняла, — печально ответила Анджела. — У нас она…

— Якуб твой спит с ней?

Вопрос прозвучал резко, как удар хлыстом.

— Он со мной спит, — не без гордости сказала Анджела.

— А она что делает?

— Ничего. Живет. Домой не хочет… Ей с нами хорошо… Якуб — он добрый, он не против.

Они уже мчались по проспекту Славы, и Павел лихорадочно думал, как вести себя с этим Якубом. Руки чесались сразу же врезать по усатой морде. Но вдруг он там с дружками, или у него оружие? Может, опять поиграть в «мажора», пришел, дескать, товар купить? Не пойдет…

По указанию Анджелы они свернули на одну из безликих новостроечных улиц и остановились у стандартной девятиэтажки. Павел так ничего и не придумал.

— Вон там. — Анджела показала на горящие окна шестого этажа.

— Ну, давай веди… Он знает, кто я такой?

— Знает. Видел один раз, и Таня говорила. Павел не стал доставать темные очки. Что-то подсказывало ему, что лучше всего играть в открытую. Если Якуб не полный кретин и умеет просчитывать последствия, все должно получиться.

— Войдешь первая и скажешь, что я пришел за Таней и не хочу никакого шума, — сказал он Анджеле.

Она кивнула.

Дверь открыл Якуб. Анджела повисла у него на шее и между поцелуями проворковала:

— Якубчик, милый, не сердись… Это Павел, Танин муж… Он пришел за ней… Пусть забирает, а? Ты же знаешь…

Через голову Анджелы Якуб постреливал в сторону Павла маслянисто-черными глазками. Со смешанным чувством Павел понял, что азербайджанский «жених» обкурен если не в хлам, то весьма основательно.

— Зачем, дорогой, на пороге стоишь, заходи, гостем будешь! — воскликнул Якуб, стряхивая с себя Анджелу. — Посидим, выпьем, потолкуем…

— Где Таня? — спросил Павел.

— Здесь, дорогой, здесь. Спит она, устала очень.

— Я отвезу ее домой. Павел вошел в квартиру.

— Здесь? — Он показал на одну из дверей. — Или здесь?

— Она сама попросила, понимаешь… Позвонила нам, заберите меня, говорит… Я хотел сам тебе отвезти ее, но она не хотела… — приговаривал Якуб, семеня за Павлом. — Вот тут она, тут…

Павел рывком открыл дверь. Из темной комнаты на него пахнуло спиртом и сладковатым дымом горелой травы. Он пошарил рукой по стене, включил свет. На диване возле неприбранного журнального столика, заставленного стаканами, тарелками и пепельницами, уткнувшись в стену лицом, лежала Таня. Он подошел к ней, наклонился, тряхнул за плечи. Безжизненно, как тряпочная кукла, Таня перевалилась на спину. Лицо бледное, глаза сжаты, из уголка оскаленного рта течет струйка слюны. Дыхание неглубокое, но ровное.

— Я же говорил, отдыхает… — проговорил у него за спиной Якуб.

Павел развернулся, схватил Якуба за рубашку и резко рванул. Импортная джинсовая рубашка выдержала, только металлическая пуговка отлетела.

— Наркотики ей давал, да?!

— Зачем наркотики, какие наркотики? Мы что, звери? Ханки немножко покурили… Устала она очень, понимаешь…

Павел отпустил Якуба, вновь наклонился над Таней, начал похлопывать ее по щекам, сначала тихонько, потом все сильнее. Она не реагировала никак, только голова болталась, как на ниточке.

— Хорошо уехала, — проблеял сзади Якуб. — Ты не буди. Не надо.

— Где ее вещи? — бросил через плечо Павел. — Куртку, шапку, сапоги сюда давай, сумку и чемодан вниз, к машине. Анджела покажет.

— Да-да-да, — затараторила стоящая в дверях Анджела, — Я покажу. Мы сейчас…

Она принесла Танину одежду, и Павел принялся одевать обмякшую, неподвижную Таню, переворачивая, поднимая ей то руку, то ногу.

Закончив, он поднял ее на руки и понес. «Как тогда, год назад, через порог нашей дачи», — с горечью подумал он, переступая порог квартиры Якуба. Тот вышел следом, неся чемодан и сумки.

— Ты только не сердись, дорогой, да? — попросил Якуб в лифте. — Она сама так хотела… Не мы, так другие…

«А ведь он прав», — неожиданно подумал Павел и посмотрел Якубу в глаза.

— Позвонил бы хоть…

Якуб покаянно закивал головой.

Павел посадил Таню на переднее сиденье и пристегнул ремнем. Ее откинутая голова упиралась в высокий подголовник. Якуб положил вещи на заднее сиденье и, не прощаясь, ушел.

Доехав до дому, Павел сначала поднял Таню и уложил ее на диван в гостиной, потом спустился за вещами, не закрывая дверь квартиры. Он не стал отгонять машину в гараж, оставил у подъезда. Поднявшись, он прошел в гостиную и сел на стул у изголовья дивана. Таня лежала, раскинув руки, лицом в потолок, губы стали постепенно растягиваться в блаженную улыбку. И это было страшнее всего.

Павел заставил себя не отводить взгляда. Он сидел и пристально смотрел на свою любимую, свою жену, свою единственную на свете Таню.

— И что теперь? — спросил он неизвестно кого.

Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто в чем-то он обвиняет Якуба, а тот еле оправдывается. Казалось, куда-то ее тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде стоит у входных дверей Анджелка и провожает ее грустным взглядом, как прощается. Тане смешно, хочется успокоить, крикнуть: «Я скоро приду!», а губы не лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто — не видно, глаз не открыть. Опять, наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в постель, укрыла пледом, подушку поправила, что Таня не выдержала и расплылась в блаженной улыбке.

Разбудило ее чувство голода. Она сладко потянулась, выпростала ноги из-под пледа и вдруг сообразила, что находится не там, где была. Вместо Якуба прямо на стуле у изголовья сидит задремавший Павел.

— Та-ак, — судорожно соображая, произнесла Таня, оглядывая стены собственной квартиры. — И что теперь?

Очнулся Павел и резко дернулся на звук ее голоса.

— Как ты? — не то встревоженно, не то виновато спросил он.

— Нормально…

Она старалась сдерживать ярость, подступившую к самому горлу, мешающую дышать и вышибающую слезы из глаз.

— Что-нибудь пожевать в доме есть? — спросила, отвернувшись в сторону.

— Наркотический голод? — Павел напрашивался на выяснение отношений.

— Ты, Большой Брат, сначала накорми, напои, баньку истопи, потом и речь держать будешь.

Павел стушевался, опустил голову и так, с поникшими плечами, выгреб на кухонный стол все содержимое холодильника. Они ели молча, не глядя друг на друга. Потом, стараясь унять нервную дрожь, Таня занялась делом. Когда споласкивала посуду, словно невзначай спросила:

— Ну и что тебя двинуло на подвиги? Павел не отвечал. Повернувшись к нему, она выставилась в упор. Его глаза беспомощно вопрошали. Но он молчал.

— Я спрашиваю не о том, как ты меня нашел, а как ты мог увезти, словно бревно какое-то. Он усмехнулся.

— Так ведь ты, родная, и была как бревно.

— Чем ты и воспользовался! — заорала Таня и шваркнула тарелкой о стену.

Один из осколков царапнул небритую щеку Павла. Тонкая струйка крови побежала вниз. Он провел рукой, посмотрел на пальцы, а в глазах стояли слезы.

— Все… Край… Абзац… — сказала Таня и, прилепившись спиной к кафельной стенке, сползла на пол, уронила голову на колени и громко, навзрыд заревела.

Он обнимал ее, целовал рыжую голову, сам всхлипывая как ребенок.

— Ты больна. Ты просто больна. Мы пойдем к Сутееву. Найдем лучших специалистов. Таня только кивала.

Так Таня и влетела в Бехтеревку, которую считала заурядной психушкой, годной только для своего отчима Севочки. «Лечение за колючей проволокой» для себя казалось немыслимым. Каждый ее шаг, любое сказанное слово здесь фильтровалось и было подотчетным. Заметив в одной из палат пристегнутых к койкам пациентов, она поняла, что лучше не противиться врачебным показаниям. Лечащий, которого представил Сутеев, был всегда сама обходительность, но вопросы задавал каверзные, предполагающие неоднозначные ответы. Медсестры, санитарки и даже ближайшие родственники работали на Льва Ефимовича, как звали эскулапа, словно «утки» в камере предварительного заключения. Тетрадка ее истории болезни не по дням, а по часам толстела, набирала жирный анамнез, но уже шла вторая неделя, а более или менее точного диагноза поставить никто не мог. Синдрома абстиненции, как ни хотели, не обнаружили. Налицо была стойкая депрессия, вызванная неврастенией, причем последнее объяснялось скорее гормональными нарушениями периода беременности. Понятно, что эти данные у медиков были. Еще когда ими владел Сутеев. В соответствии с этим Таня и выбрала линию поведения, что было как нельзя кстати. Более всего хотелось вырваться за пределы этих стен. Она ела все антидепрессанты, простодушно отвечала на все мыслимые вопросы, ничего не скрывала, даже то, что потягивала травку, понятно, из-за бессонницы, что не хочет видеть свою дочку Нюкту, Анну-Ночную, подумаешь, дочка, орет так, что уши закладывает. Тем временем вставала рано, ежедневно делала зарядку, общалась с другими пациентами, ждала среды и субботы, дней посещения, с двенадцати до четырех.

Павел сдержал слово: Таню обследовали все мыслимые и немыслимые спецы. Недели две ее обволакивал на ежедневных собеседованиях психотерапевт с невыговариваемым именем Фаздык Шогимардонович Ахтямов. За время общения с ним на сеансах, которые Ахтямов строил по ему одному ведомому плану, Таня поняла, что все его знания базируются на отечественной психологии и философии марксизма-ленинизма. Имени Эриха Фромма он и не слышал, во всяком случае виртуозно линял от этой темы. В результате Таня оглушила его фроммовской терминологией в собственной вольной трактовке. Фаздык Шогимардонович, якобы делая пометки в своем блокноте, скорописью записывал Танину дешифровку словосочетаний типа «анальное либидо»…

Последняя надежда Сутеева чем-то помочь Тане и Павлу, да и самому не выставиться полным олухом, возлагалась на психиатра-нарколога из клиники Сербского. Его ждали из Москвы со дня на день. В словах одной из дежурных сестер промелькнуло, что этот воротило науки пользовал и бутырских пациентов. Исследуя невменяемые состояния, психиатр великолепно владел гипнозом, и раскалывались у него стопроцентно.

Мужичок оказался розовеньким и пухленьким, с блестящими залысинами и пушистыми ушками. Говорил ласково, с придыханиями, улыбался и постоянно прикрывал глазки, стрелял голубенькими щелочками в упор. Однако все его призывы к гипнозу оказались тщетными. По его требованию мудрый бог к Тане не явился. Только голова у гипнотизера разболелась, и горели мохнатые уши.

— Абсолютно негипнабельна, — подвел он в конце концов черту.

Таня скрыла улыбку, а Сутеев вздохнул, уже готовый к ее выписке.

Редко такое случалось с профессором. И все же перед приходом Павла он отправился в третье отделение, на котором, кстати, пребывал Захаржевский-старший. Там со стариками возилась Шура, не раз выручавшая Сутеева. Эта немолодая, крупная женщина со скуластым лицом всегда говорила, что в больнице душу не вылечишь. По любому поводу у нее имелся либо адресок для родных, либо сама ходила в церковку за болящего. Вот и сегодня, внимательно выслушав Сутеева, нарисовала она планчик для Павла.

— Бабка Кондратьевна большую силу имеет. Похоже, к ней им и надо. Порча какая-то. Видать, молодую кто-то свадил. Сам говоришь, красивая пара. Мало ли, кто позавидует.

Неловко было Павлу адресок бабки давать. Но, может, Шура и права — не больничное это дело. Профессор как мог объяснил, но Чернов понял только то, что медицина расписалась в своей беспомощности. Может, и правильно понял?

Сразу по выписке из лечебницы Павел предложил съездить куда-нибудь за город. Таня догадалась, что Большой Брат имеет в виду конкретное место, и не требовалось особых мозгов, чтобы понять, куда они едут.

Машина катилась по Приморскому проспекту, оставила позади новостройки Старой Деревни, миновала черту города и свернула с трассы в Зеленогорске.

Сейчас ей представят собственную дочь. Вдруг что и всколыхнется. Таня хихикнула.

— Чего усмехаешься? — спросил Павел.

— Да так… Дачки-лавочки… Надеюсь, пиво-то будет?

— Какое пиво? Я же за рулем.

— Но я-то нет.

Павел тревожно взглянул на жену.

— Скажи… Тебя тянет?

— Что? — не поняла она.

— Ну, выпить там, или что…

— Или что — не для твоего высокого ума, — отрезала Таня.

— Я понимаю, тебе не сладко в больнице было. Но ведь ты сама…

— Что сама? Я все сама. Живу сама. Рожаю сама. Лечусь сама. В конце концов, пью и курю сама. А ты где? За рулем?

— Фолишь, Таня, — упрекнул Павел.

— Я и живу на грани фола. Но это мой мячик, моя жизнь, понимаешь?

— Так не бывает. Игра командная, — покачал он головой.

— Да очнись ты. Кто эти правила диктует?

Павел резко затормозил у аккуратно крашенной калитки. Узкая дорожка от нее вела к домику, застроенному ажурными верандочками. Павел посигналил.

Таня вышла, бацнув дверью. Павел направился к крыльцу, дернул в сердцах калитку. В окошко выглянула пожилая женщина, сдержанно улыбнулась, еще более сдержанно встретила Таню.

В доме было тепло, пахло поленьями и глажеными пеленками. Недавно топилась печь. В деревянном манежике пыхтела Нюта, сучила ножками, временами задевая разноцветные пластмассовые шарики. Руки ее были заняты соской. Она ее выдергивала изо рта, отбрасывала и тут же морщила мордашку. Нина Артемьевна, няня, тут же подбирала соску. Какое-то время соска ходила во рту девчурки ходуном, потом все повторялось заново.

Умиленный Павел взял дочку на руки. Нюта скосила к переносице подернутые сизой дымкой глазки и неровными движениями нашарила пуговицу на пиджаке отца, потянула на себя, открыв рот.

«У, косоглазая! — подумала Таня. — Вцепилась мертвой хваткой». Но отвела глаза, заметив взгляд Нины Артемьевны. Няня исподволь наблюдала за Таней. Наверняка жалеет Павлушу, а значит, виноватит ее. Ну и черт с ней. Впрочем, девочка не разревелась при виде матери, сыпью не покрылась. Хуже другое: Павел умудрился всучить ей дочку именно тогда, когда та наложила в ползунки и их стягивали для замены. Таня едва сдержала себя, чтобы не уронить… случайно.

— Давайте мне ее сюда, — выручила Нина Артемьевна и заворковала над младенцем: — Мы в кроватку пойдем, мамочка тоже. Она еще плохо себя чувствует.

— Только папочка этого не понимает, — съязвила Таня.

— Ночевать останетесь? — спросила растерянного Павла няня. Он сокрушенно отказался.

Павел не мог не понимать, что встреча Тани с Нюточкой не удалась. То есть внешне все выглядело нормально, как того и следовало ожидать. И все же он не мог принять того, что девочка для его жены, родной своей матери абсолютно чужая. Можно бы все списать на вспыхнувшую по дороге ссору. Только обманывать себя не хотелось. Но такой правды не хотелось тем более.

Каждый остался при своем. Они теперь подолгу молчали. Казалось, давно высказали друг другу все, так и не сказав ни о чем. Оба чувствовали нестерпимое одиночество, но Павел при этом бился в закрытую дверь. Как ни стыдно ему было в этом признаться, никаких объяснений он найти не мог. Оставалось признать, что тут не обошлось без каких-то неопознанных и разрушительных биопсихических энергий. А от этого есть лишь испытанные народные средства: либо водка, либо бабка. Итак, едем к Кондратьевне…

Хорошо, что весна выдалась сухой, иначе никогда не добрались бы до деревни, где жила бабка, непременно застряли бы в непролазной грязи проселков. Дом Кондратьевны им показали без всякого удивления — видимо, привыкли. Дойдя до скособоченного бревенчатого домика, Павел вошел в раскрытую калитку, поднялся на невысокое кривое крыльцо и постучал. Вышла некрасивая веснушчатая молодая женщина, которая сообщила им, что Кондратьевна ушла в лес за молодыми травами и будет только к вечеру. Они купили в соседнем доме молока с лепешками, поели и немного погуляли по окрестностям, наслаждаясь свежим воздухом и стараясь не завязнуть в грязи.

На закате они снова постучались в домик, и на этот раз появилась сама Кондратьевна, сморщенная старуха, такая же кособокая, как ее жилище. Поплевав на землю, она двинулась к Павлу и стала водить вокруг него руками и что-то пришептывать.

— Да не меня… — сказал удивленно Павел. Кондратьевна продолжала водить руками, а веснушчатая женщина сердито зашептала:

— Тс-с… Порчу снимает, не мешай…

— Так я жену показать приехал…

— Она сама знает, как лучше!

— Кондратьевна! — обратился Павел к старухе. Та не прекращала своих манипуляций.

— Смирно стой, — приказала веснушчатая. — Она все равно не слышит ничего.

Старуха отошла от Павла, приблизилась к Тане, с какой-то неуверенностью протянула к ней руку, тут же отшатнулась, взвыла и, придерживая руку, засеменила в дом.

— Что это она? — спросил Павел, но веснушчатая женщина отмахнулась и побежала в дом вслед за Кондратьевной.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Павел Таню.

— Ничего. А ты?

— Я тоже… Ну что? — обратился он к появившейся на крыльце молодухе. Та замахала руками.

— Уезжайте! Уезжайте отсюда! И не возвращайтесь никогда!

— Да в чем дело-то? — удивился Павел.

— Плохо ей через вас стало, вот что. Лежит, еле дышит, а рука, что она вот к этой, — она перекрестилась и подбородком показала на Таню, — приблизила, вся опухла и покраснела!

Она вбежала в дом и плотно прикрыла дверь за собой. Лязгнула закрываемая щеколда.

— Вот тебе и бабка, — сказала Таня. — Поехали?

— Но ведь надо, наверное, деньги какие-нибудь дать…

— За что? За нанесение морального ущерба? Заводи!

Возвращались они молча. Таня сидела за рулем и уверенно, сосредоточенно, на очень большой скорости вела машину. Павел сидел рядом и смотрел на нее. Он чувствовал, что эта поездка что-то резко изменила — в ней, в нем, в их отношениях или во всем вместе, — но не мог подобрать подходящих слов. У него возникло ощущение, что от него с кровью оторвали что-то родное, дорогое, привычное… Машину тряхнуло на повороте.

— Не уходи… — прошептал он.

— Это ты мне? — не оборачиваясь, спросила Таня. — Так куда же я уйду?

И все же она уходила…

Лично для Тани эта не лишенная интереса поездка к знахарке прояснила только одно — что с Нютой, что без нее, но Павел безвозвратно потерян. Тане было пусто и скучно. Конечно, можно было, прервав академический отпуск, вернуться в университет, но при одной мысли об этом с души воротило.

Она давно не вздрагивала, прислушиваясь к шагам в подъезде, ожидая мужа. Батальные сцены супружеской жизни совсем не возбуждали. Боль невысказанного, непонятого прошла, и не было никакого желания врезать ему покрепче в больное место. Какое-то время она сдерживала себя, чтобы не наговорить лишнего, теперь же неважно стало, уязвит его колкий язычок или нет. Таня не торопилась резать и без того слишком тонкую нить их отношений, но и уходить от скользких разговоров с Павлом не пыталась. Ежедневно вспыхивали между ними перепалки и так же быстро угасали: Таня подсознательно ставила многоточие, Павел лавировал, стараясь удержать ее. Она уходила. Это было заметно даже в застольной беседе или во время редких теперь ласк. Вдруг она застывала с отрешенным лицом, и взгляд ее тонул в неведомой Павлу вселенной. Тогда она отвечала невпопад, а ему казалось, что он разговаривает со стенкой.

В конце концов он сам предложил ей развеяться, отвлечься от дома, рутины. Если что-то и сохранилось в ее чувствах к нему, авось окрепнет на расстоянии.

От Павла не ускользнуло, что после этого Таня оживилась. Да она и не скрывала, что ей только того и надо было. И двух дней не прошло, как она успела согласовать с неведомыми ему друзьями место отдыха в нескольких километрах от Судака. Говорила об этом взахлеб, не чая увидеть закрытый дельфинарий при военном ведомстве и заказник с реликтовыми растениями. Отодвинуть от себя мысль о ее скором отъезде Павлу не пришлось. Вернувшись вечером из душного института, он еще за дверью услышал, как щебечет жена с кем-то по телефону, сообщая номер и время рейса. Словно смазанный маслом блин, она светилась улыбкой, потряхивая билетом перед его носом, и Павел взорвался:

— Ты вообще о ком-нибудь, кроме себя, думаешь? Таня насупилась, взгляд стал жестким, под жались губы. Она приготовилась к обороне, но Павла уже понесло. Он говорил, а голос внутри кричал: «Остановись!»

— Тебе безразличны все! Я, Нюта, собственная мать! Все! Тебе нужно, чтобы тебя обожали!

— Да… — тихо и невозмутимо вставила Таня. — Поэтому и не желаю тебя с кем-то еще делить.

Павел остолбенел, поняв, что речь идет о дочери.

— Но ведь Нюточка… — виновато промямлил он.

— Именно она.

Таня пошла на кухню, и он поплелся следом. Встав над столом, уперев руки, Таня не глядя, не поворачиваясь, медленно и спокойно выговорила:

— Всему свое время, Большой Брат. Пора бы тебе решить, с кем ты. Уж будь добр, сделай выбор в мое отсутствие.

И с непонятной ему практичностью она проговорила все варианты, не забыв об имуществе и квартире, не упустив ни единой мелочи. Как это не вязалось с той Таней, которую он знал! Или не знал?

Рано утром к подъезду подкатило вызванное такси. Павел не вышел, не помог ей поднять баул. Всю ночь он просидел в ступоре, не в силах думать о прошлом или будущем.

Разбитое корыто — вот и все, что он может предложить сейчас Нюточке. Вот она, Танина наука: полный абзац. Край и конец…

Таня совершенно не понимала тех домашних клушек-толстушек, которые отправляются на моря чуть ли не с собственной плитой. Сама она ездила всегда налегке — были бы деньги и смена белья. Только так и можно получить удовольствие от отдыха, от дороги.

Гудел скоростной троллейбус, захватывало дух от взгляда в пропасть по правой обочине. Мохнатые горы, как кавказские мужчины, подпирали яркую и тучную небесную твердь. В пейзаже недоставало лишь мужика в бурке с посохом и бегущей вниз отарой. Пол был заплеван семечками, пассажиры весело переговаривались в предвкушении солнца, пляжа, волн. Возвращаясь мыслями в Питер, Таня старалась отогнать тревогу. В общем-то все, что она сказала Павлу, правильно. Действительно, пускай судится, уж коли захочет — разменивается. Но это не в духе Павла. Не станет он заморачиваться с разводом, с тяжбами по имуществу. Вряд ли и с ней останется. Будет по гроб тянуть ношу ответственности, соплями дочкиными умываться и радоваться.

Таня тряхнула рыжей гривой, отгоняя всякое чувство досады, вины и обиды. Только тогда и заметила мальчишку лет девяти, залезшего с ногами на сиденье и протягивающего ей наполовину вылущенный подсолнух. Белобрысый Юрасик из Минска, похоже, тот еще черт.

— А куда намылился ехать? — продолжила более тесное с ним знакомство Таня.

— Да не я. Вон старые, — махнул он почерневшей от семечек рукой на родителей лет тридцати. — В Новый Свет…

— Ну? — удивилась Таня. — Я тоже.

— Намылилась? — переспросил малец. Таня развеселилась. Хоть там и есть уже компания, но и эта не повредит.

Впервые поехав полным «дикарем», Таня пожалела об этом лишь самым краешком мысли, когда, уже на такси, промчалась мимо дома отдыха для космонавтов. Но белый домик с шумной толпой под виноградником оказался ничем не хуже. Чистая комната, увитая зеленью веранда над ротондой и с видом на море, блок хороших сигарет — чего еще желать? Тем более что ни одного из встретивших ее здесь она не знала. Подружка, устроившая все эти радости, плавала где-то в камнях Черепашьей бухты.

— Кайф! — выдохнула Таня.

Новые знакомые показались Тане открытыми, если не сказать распахнутыми, и очень симпатичными ребятами: физики и лирики, но кто есть кто — разобраться было сложно. Дружеский треп между ними часто переходил в споры, но никто и не пытался умничать, давить интеллектом. Все были на равных, главное — вовремя отбрехаться, так как ни одному палец в рот не клади.

Молодые женатики из Алма-Аты, физики из Дубны с подругами, юный психиатр из Минска, биолог из Пущино — ни родины, ни национальности, ни вероисповедания не разобрать. Евреи с татарскими вливаниями, русские с кавказскими заморочками — полная разношерстность. Объединяла всех любовь к наукам: многие учились в аспирантуре, пожалуй за исключением газетчика Жени, самой Тани и ее приятельницы Лены, известной в питерских гостиницах под псевдонимом Хопа. Все знали это имечко, несмотря на то что она не афишировала свой промысел и отдыхала от трудов праведных. Здесь не было ханжества, все принималось как есть. Таня не поймала ни единого косого взгляда, даже когда купалась голяком на скалах за гротом Шаляпина. Какие уж тут косые взгляды, если даже Юрасик собирал крабов с голозадой девицей, по возрасту годящейся в матери. Сюда бы Павла, застегнутого на все пуговицы. Таня чуть не захохотала от этой мысли, представив мужа, зажатого обнаженными бюстами. Неизвестно, у кого был бы более ошалелый вид: у него или у этих ребят в его присутствии… Нет, конечно, это в ней боль говорит: Павел — такой же, как эти ребята, тоже способен на отдыхе отрываться на полную катушку. Просто старались оба — что муж, что она — быть друг перед другом лучше, чем есть, копили подспудно досаду… А тут — тут каникулы. Отдых от несвободы и лицемерия…

Как-то они возвращались из Судака, куда с разрешения родителей прихватили Таниного маленького приятеля Юрасика. Поймали мотор. Набились тесно до писка, сидя друг у друга на коленках в «Москвиче» на лысой резине. Планируя ночную вылазку в закрытую зону заказника, галдели, обсуждали дорогу на Царский пляж.

— Можно бы и вплавь, — предложил Женя.

— Ты, может, и доплываешь, а я без тебя и пешком не дойду, — испугалась его жена Лялька.

— Но Хопа же туда каждый день плавает.

— Но это Хопа! — словно та все может, возмутилась Лялька.

И тут же, чтобы никто и не подумал, будто она в чем-то осуждает Лену, стала говорить о ней нечто восторженное. Незаметно разговор скатился к воспоминаниям не совсем по теме.

— Вот со мной работала одна дама, Жень, ты помнишь, Катерина Михайловна, тетке уже лет под пятьдесят. Интеллигентная, аристократичная, строгих нравов, но не замужем. Мать у нее школьная учительница. Недавно застукала старая Катю с сигаретой и давай ей втулять, мол, с этого все и начинается: сначала папиросы, потом выпивка, так, мол, и до панели недалеко.

— Как это до панели? — не понял Юрасик. С изяществом истинного демагога-родителя Лялька тут же выкрутилась:

— Ну, раньше она учительницей работала, а так пойдет панели красить.

Женька на переднем сиденье возмущенно засопел, поправил на переносице очки и весомо произнес:

— Ляля, нельзя врать детям!

Серьезно посмотрев на мальчика, он спросил:

— Тетю Хопу знаешь? Где она работает?

— Понял, — ответил Юрасик. — Это так называется.

Перед самым отъездом Тане внезапно захотелось романтически попрощаться с местами, к которым прикипела душой. Сделать это хотелось в одиночку, незаметно. В беседке пьянствовали, сыпались анекдоты, кто-то к кому-то клеился, удалялись парочки, появлялись с такими довольными рожами, что хоть лимон дай. Отказавшись от всяческих провожатых, Таня ускользнула на поселковый пляж, посидела, набираясь духа на заплыв. Прожектор в рубке застыл полосой света в одной точке. Тихо и спокойно. Таня вошла в воду — волна окатила грудь, опрокинула тело — и мощным брассом поплыла на изгиб скалистого мыса Сокол. Казалось, волны сами несут ее. Вода теплая и ласковая. Но оказавшись вровень со скалой, она почувствовала опасную зыбкость течения. Словно дозорный, Сокол держал невидимый барьер. Ее неумолимо несло под крутые и острые уступы. Таня билась, продираясь сквозь эту мертвую зону, широко распахнула глаза. Мышцы свело, в груди горело — дыхания не хватало. И вдруг заметила мерцающие на поверхности серебристые точки, которые отдавали лунными бликами, оседали на волосках ее тела мелкими пузырьками. «Микроорганизмы, подобные земным светлячкам, как рассказывал биолог Алешка», — догадалась Таня. В открывшейся ей бухте Царского пляжа был полный штиль. Таня повернулась на спину, чуть отталкиваясь ногами, скользила по воде к знакомым камням и теплой, нагретой за день мелкой гальке…

Она еле стянула с себя мокрый купальник, деревянные ноги не слушались. Закрыла глаза и глубоко вздохнула. Прямо над ней, таинственно улыбаясь, зависла полная луна, заливая землю и Таню чарующим белым светом. Он не грел, но облизывал все ее существо. Вдруг представилось, будто это Белая богиня высовывает язык, как лепесток лаврушки. Даже чудилось дыхание. Таня зажмурилась и впала в тихое забытье. Но сердце часто-часто билось, и щемящая нежная тоска подкатывала к горлу. Хотелось заплакать, как будто она маленькая девочка, лет девяти. Тогда, в детстве, выдержав долгое молчание после ссоры, она пришла к брату, протянув мизинчик, как учила Адочка: мирись, мирись, и больше не дерись. Но Никита оттолкнул ее, прикрикнув зло: «Не сестра ты мне!» «За что? За что?» — спрашивала себя маленькая Таня, но слезы не уронила… Тут какая-то тень коснулась ее сознания. Совсем рядом слышно было шумное и прерывистое дыхание. Чистых кровей сеттер кинулся к ней с лаем, но близко не подходил. Пес затих, встав в стойку. Предупреждающе зарычал.

— Стоять, Чара! — раздался резкий окрик в тени исполинского валуна.

Вековые камни лежали здесь, словно мифический гигант скатил их из узкого ущелья в бухту. В полосе света показалась фигура хозяина собаки. Это был егерь. В выцветших шортах, бронзовый и скульптурный, перепоясанный широким ремнем, он был хорош и выразителен. Как, натянутая струна, Таня пошла навстречу. Заворчала псина, стыдливо следя за ее движениями.

— Кто ты? — Егерь отступил на шаг, изумленный белоснежным видением, чуждым стыда.

— Неважно.

Она разглядывала его юное горбоносое лицо, ловя на себе первобытно-хищный взгляд удлиненных черных глаз. Ее тело пробила дрожь, с языка сами собой посыпались слова, словно острыми камнями ударяя незнакомца.

— О Аллах, тебя ли я вижу?

В ярком свете луны она отчетливо увидела, как потемнело лицо юноши.

— Закрой пасть, грязная женщина.

Она наступала, кривя губы.

— Это хорошо, Аллах, что ты узнал меня. Разве же я могу тягаться чистотой с твоей возлюбленной ослицей? Ведь старшие пока разрешают тебе любить только ослицу? А? Аллах!

Блеск луны озарил оскаленные зубы егеря.

— Я зарежу тебя!

— А что, Аллаху дозволено совокупляться с зарезанными?

— Замолчи! — крикнул егерь. — Последний раз говорю!

Собака прилегла на плоскую вершину серого камня и, замерев, наблюдала за происходящим. Ее глаза отсвечивали зеленым.

— А своей ослице ты тоже запрещаешь кричать? Как это у тебя получается? Может быть, она тоже говорит тебе плохие слова на своем языке?

Таня широко расставила руки и сделала еще шаг. Она увидела, как пальцы егеря судорожно схватились за нож.

— Ну, иди же сюда, зарежь меня, о мой Аллах!

— Грязная, неверная тварь! Я проучу тебя!

Он отбросил нож в сторону и скатился вниз, на ходу расстегивая ремень. Таня хохотала. Он подошел совсем близко, и она заметила, как на его бронзовом лице четко обозначился белый треугольник вокруг рта.

Он резко толкнул ее на песчаную проплешину в гальке, и, падая, она слышала, как шипение набегающей волны смешалось со свистом ремня, рассекающего воздух.

Первый удар пришелся по плечу и лопатке. Таня тихо завыла. В глазах вспыхнул ослепительный свет, и в этом беспощадном свете с неземной четкостью проявился Павел с Нюточкой на руках. Он улыбался ей, девочка протягивала руки.

Удары сыпались со всех сторон. Она, не прикрываясь, принимала их, стонала, закусив губу, извивалась в исступлении. Пронзительная боль мешалась со столь же резким, внезапным наслаждением, сливалась с ним в единое целое. Из раскрытых Таниных губ вырывались короткие, еле слышные стоны. Она билась на берегу, словно рыба, выброшенная из воды. И когда вдруг отпустило и Таня вновь услышала шип то ли волны, то ли опускающейся плети, она стремительно выпрямила ноги, одновременно перевернувшись. Юноша, пойманный на замахе, упал навзничь, и Таня моментально, словно Диана-охотница, оседлала его, припечатала руки к земле и впилась губами в его рот, впитывая запахи чеснока и кумыса.

Поцелуй получился долгим и жадным. Таня сосала кровь из его надкушенной губы, а он изгибался под нею, бился, все норовя сбросить ее. В такт одному особенно мощному рывку Таня откинулась назад и позволила ему приподняться. Теперь уже он пришпилил ее к земле, одной рукой удерживая ее руки над головой, а второй — расстегивая свои армейские шорты.

Он вошел в нее требовательным и властным хозяином, и через несколько мгновений их ритмы совпали… Потом он начал убыстряться, пристанывая все громче, и когда его тело достигло предельной скорости и напряжения, Таня плавным движением выскользнула из-под него, молниеносно перевернулась на живот и встала на ноги. Он выгнулся, гортанно закричал и ничком рухнул в песок, удобряя берег своим семенем.

Таня нарочито медленно шла к морю.

Он поднял голову.

— О небо!.. Ты не женщина… ты — зверь…

— Я — твоя ослица, Аллах…

Она стояла по колено в воде. Юноша поднялся, опустошенный, выжатый до капли. Чувствовалось, что каждое движение дается ему с трудом, но ярость была выше изнеможения. Он подобрал ремень и двинулся к кромке моря,

— Я все равно убью тебя, тварь!

— Нет, Аллах, не суждено.

Она отошла чуть глубже, повернулась к нему и, поглаживая свои груди, нараспев произнесла:

— Ля илляха илла ллаху Мухаммад расулу-л-лаху…

Юноша закрыл глаза, отвернулся и бросился бежать в гору, прочь от нее и от берега.

Сеттер изваянием застыл на камне, глядя своими изумрудными глазами в морскую даль.

Таня легла на спину и медленно поплыла по замершему, фосфоресцирующему морю. В свежих ранах резко щипала морская соль — терпкий отголосок недавней сладкой боли, очистившей ее, искупившей страдания, причиненные ею тем, кто был ей дорог…

Где небо, где земля?

Разумеется, ни о какой экспедиции в этом году и речи быть не могло. Во-первых, для того, чтобы пробить ее, Павлу потребовалось бы несравненно больше усилий, чем в прошлом году, а сил-то у него как раз и не было. Свои институтские обязанности он выполнял в режиме автопилота, работая по заданной программе и реагируя на поступавшие команды. Поскольку по алмазной тематике никаких команд не поступало, она заглохла сама собой. Павел лишь изредка вспоминал о ней — вспоминал с сожалением и досадой на себя, утешаясь лишь твердым обещанием, данным самому себе: вот разберется со своими семейными неурядицами, и тогда уже…

Возвращаясь с работы, он механически ел что-то, включал телевизор, смотрел, не вникая особо, что именно показывают, ложился спать. Душой он был не здесь, а на даче, с Нюточкой.

По разным причинам ему очень не хотелось впутывать родителей в свои проблемы. Они не относились к числу тех, которые мог бы решить отец — разве что надавить на Таню в смысле жилплощади, но прибегнуть к помощи такого рода Павел считал унизительным для себя и непорядочным по отношению к Тане. А вмешательство матери принесло бы только лишние осложнения и неприятности. Конечно, всего от них утаить было нельзя, но Павел старался подать дело так, чтобы свести возможность их вмешательства к минимуму. Они ничего не знали об ультиматуме Тани, более того, пребывали в полной уверенности, что лето она проводит на даче, снятой Павлом в Огоньково, чтобы, как объяснил он, не докучать им возней и беспокойствами, сопряженными с пребыванием в одном доме с младенцем грудного возраста. Объяснения его они приняли спокойно и даже с некоторым облегчением. У них хватало собственных забот: у обоих было не очень ладно со здоровьем, а у отца к тому же сложности по работе. «Орел-бровеносец» все очевиднее впадал в маразм, в его ближайшем окружении всегдашняя борьба под ковром ожесточилась до предела, полетели головы уровня министров и первых секретарей, причем далеко не всегда дело ограничивалось проводами на заслуженный отдых или на пост посла в экзотическую страну. Внешне все оставалось по-прежнему, но Дмитрий Дормидонтович звериным чутьем многолетнего номенклатурного кадра почувствовал, что кресло под ним зашаталось, и не на шутку.

Лишь к концу недели Павел оживал, старался в пятницу пораньше сбежать с работы. Еще с утра он закладывал в машину все, что заказывала привезти Нина Артемьевна, и, не заезжая домой, мчался на дачу. Два дня его было невозможно отлепить от Нюточки. Он сам кормил ее из рожка, купал, менял ползунки, носил на берег. Расстелив одеяло, он клал на него голенькую малышку; она начала уже гулить, улыбаться, показывая беззубые десенки, переворачиваться. Он смотрел на нее — и все проблемы, связанные с Таней, с институтом, отходили даже не на второй план, а вообще неизвестно куда. Как и предсказывала Таня, пятнышко на попе и сраные пеленочки дочери оказывались для него важнее всего, даже важнее будущего, о котором он в эти дни попросту забывал.

Здесь, на берегу, ему довелось услышать первое слово, произнесенное Нюточкой. Он сидел и по заведенной привычке что-то напевал ей, и тут она перевернулась на спинку и, глядя на него, совершенно отчетливо произнесла:

— Написяу.

— Что-что? — переспросил Павел и от неожиданности и в самом деле полез проверять одеяло, на котором лежала Нюточка. Сухо.

— Ах ты, врушка! — рассмеялся Павел и погрозил ей пальцем.

Она улыбнулась совершенно по-женски и даже, как показалось Павлу, подмигнула.

И как тут можно было думать о том, что будет, когда с юга возвратится Таня?

Вариант переезда к родителям исключался, равно как и вариант обращения за помощью к отцу. Оставался вариант снять с осени жилье. Он навел справки — самая дешевая однокомнатная квартира стоила рублей пятьдесят-шестьдесят в месяц. Если учесть, что Нине Артемьевне нужно было платить сто двадцать рублей, а на одни только фрукты с базара для Нюточки понадобится не меньше шестидесяти в месяц, то оставшегося впритирочку хватит на питание для двоих взрослых и младенца и, пожалуй, на проездной — машину-то придется оставить Тане, она ведь ей принадлежит. А одежда — Нюточке на зиму нужна шубка, рейтузики, валенки, теплые носки… В общем, надо было что-то придумать, но ничего не придумывалось.

И вот, когда до приезда Тани оставалось меньше недели и у Павла уже от безысходности созрел диковатый план — упросить хозяйку огоньковской дачи оставить им ее на осень и зиму, разжиться как-нибудь дровами, а на работу ездить каждый день на электричке, — выручил случай. В «Жигулях», которые Павел все лето гонял в хвост и в гриву, стали постукивать пальчики, и он заехал на станцию техобслуживания в Новую Деревню, занял очередь и отошел покурить. Через минуту к нему подбежал весьма рассерженный мужчина, которому, как выяснилось, машина Павла заблокировала выезд. В мужчине этом Павел не без труда узнал своего сокурсника Владьку Лихарева, оставшегося после окончания на факультете. Тот сильно растолстел, обзавелся очками, окладистой бородой и по виду тянул как минимум на профессора. Однако, когда Павел подвинул «Жигули», а Лихарев, поставив свою «копейку» возле станции, остался поболтать, выяснилось, что Владька до сих пор ассистент, хоть и со степенью, и доцентство ему в ближайшее время за отсутствием штатных единиц не светит. Точнее, не светило — Владька с женой по линии шефской помощи подписали годичный контракт с университетом города Сыктывкар, столицей Коми АССР. Там ему и жене-историку сразу же давали доцентские места и направляли соответствующие документы в ВАК, так что через год они возвращались в родной Ленинград уже готовыми доцентами и ставили университетское начальство, что называется, перед фактом.

— Ну, поживем годик в вечной мерзлоте, — делился своими соображениями Лихарев, — помаемся в общаге, зато деньжат северных подкопим и продвижение по службе сделаем. Кого как, а нас такой расклад устраивает.

— Погоди-ка, — сказал Павел. — Вы прописку-то питерскую за этот год не потеряете?

— Черта с два! — самодовольно ответил Лихарев. — Жилплощадь бронируется. Так что запираем на все замки, сдаем на охрану, а через годик въезжаем, будто и не выезжали.

— А что ж не сдаете? — с замирающим сердцем спросил Павел.

— Мы думали, но страшновато как-то. Еще что за жилец попадется. Возьмет да вместо оплаты всю мебель вывезет, или по междугородному наболтает тысяч на пять, или притон устроит, а нам разбирайся потом. Случаев таких много.

— Слушай, понимаешь, тут вот какое дело… — Конечно, Павел не стал рассказывать Лихареву правды, а сочинил что-то про капремонт, про совершенно антисанитарный маневренный фонд, в который им предлагают въехать с маленьким ребенком, а с отцом у них крупная размолвка, и обращаться к нему ужасно не хочется.

— Это я могу понять, — сказал Лихарев. — Эти старики совсем оборзели. Ни с того ни с сего начинают считать, что все вокруг им обязаны. Продыху не дают… А вы вот что — поживите-ка это время у нас, до нашего возвращения, естественно. За квартирой присмотрите, цветы там поливать надо.

— Только мы много платить не сможем, — предупредил Павел.

— Какое там много? Квартплата, свет, газ. А уж если вы к нашему приезду ремонтик небольшой сообразите, так мы ж вам еще благодарны будем…

Вот так. Павлу даже не пришлось просить. В течение почти года в его распоряжении оказалась прекрасная, самую чуточку запущенная двухкомнатная квартира на Лесном проспекте. В такие моменты Павла покидал весь его благоприобретенный атеизм.

— Спасибо тебе. Господи, — шептал он, спускаясь из квартиры Лихаревых, куда Владька затащил его в тот же день.

Решение нырнуть в Москву было импульсивным и диктовалось до боли под ребрами нежеланием видеть плачущий Ленинград. Не хотелось уходить с орбиты этих чудиков, которых встретила в Новом свете. Подобно ей, они жили адреналиновым голодом, изобретали велосипеды, спотыкались, но ничуть по этому поводу не комплексовали… Желая приоткрыть кулисы увиденного театра, Таня спросила аспирантку Веру:

— Тебе-то зачем все эти копания в архивах?

— Так интересно ведь, — она изумилась и рассмеялась. — Все просто, Таня. Спасибо партии родной за трехгодичный выходной. А это, как понимаешь, еще та школа.

Именно Вера и сблатовала на заход в Москву.

— Поехали, посмотришь, что за цвет нации учится в первопрестольной, а заодно и общагу, где этот цвет произрастает.

Поезд уже подкатывал к суетливому пригороду. Мимо пробегали машины, мелькали озабоченные лица. Голоса в купе сделались тише, не дребезжала гитара, не слышно раскатов дружного хохота.

— А почему колеса у поезда стучат? — Алешка делал последние попытки растормошить компанию.

На него лениво взглянули, сразу отвернувшись к окну.

— Площадь круга какая? — бередил он Ляльку.

— Пи эр квадрат…

Но шутка не удалась, так как уныло раскрыл ее Женька:

— И дураку ясно, что этот квадрат и стучит. Алешка заткнулся обиженно, потом промямлил, непонятно кому в отместку:

— Терпеть не могу эту большую деревню.

— Москва, объевшись финскими сырами, — речитативом в такт стуку колес начала читать стихи Лялька, — мадьярской ветчиной и яйцами датчан, глядит на русских иностранными глазами тбилисских и бобруйских парижан.

— И все-таки, — тряхнула выгоревшими волосами Вера, — Москва! Какой огромный странноприимный дом. Всяк на Руси бездомный, мы все к тебе придем.

Оформлять Танины документы в общежитии не пришлось. Переговорив за стойкой с администрацией, Вера увела ее к себе в комнату, где жила одна, точнее, с мертвячкой, то бишь с прописанной «мертвой душой». Она отдала в пользование свой пропуск, объяснив некоторые премудрости обходных маневров мимо консьержек. Несмотря на обшарпанные стены и скрипучий паркет, ее комната показалась Тане уютной. Вера с момента приезда здесь почти не ночевала, только иногда тревожа Таню под утро. Вопросов Таня, естественно, не задавала… Новая подруга сразу предостерегла:

— На меня не оглядывайся. Будь как дома и не суди строго.

— Да уж неси свою соломинку, мне и своего бревна хватит, — успокоила ее Таня.

Вера была женщиной общительной, и, судя по всему, здесь к ней относились с большим уважением. Без конца кто-то забегал, просто так или со своими нуждами. В отсутствие хозяйки общались с Таней. Знакомства были небезынтересными и лепились сами собой. На кухне, в коридоре, около междугородного автомата, в лифте. Две высотки на улице Островитянова гудели как улей, до утра был слышен многоязычный гомон. Тасовались по этажам интересы всех мастей: от благородных пиковых до казенных треф.

Да и споры здесь не были только научными. На почве быта доходило до национальной вражды. Однажды пришлось наблюдать ссору на кухне вокруг казенного чайника. Узбечка Маруфа тянула чайник на себя с воплем:

— Это моя чайник!

— Нет, моя! — отстаивал справедливость кубинец Эйван.

Испытывая некоторую неловкость перед иностранцем, Таня вмешалась:

— Маруфа, не «моя», а «мой».

Маруфа неожиданно стала перед ней извиняться:

— Я не знала, что это твой.

Голова от всего этого шла кругом. Из Пущина прикатил Алешка с грузином Цотне. Последний оглоушил Таню красивой историей какого-то нового вируса шестиконечной формы. Рассказывал об этой экзотике с красивым странным названием AIDS — будто песню пел. И показывал его торжественную поступь в истории человечества. Потом ребята, подхватив девушек, повезли их и «чачу при свечах» в высотку эмгэушки. Вход туда оказазался по пропускам, выписывать которые следовало загодя, но у молодцев была своя практика. Они оставили девушек дожидаться у одного из четырех контролируемы входов, вошли внутрь с другого и уже через решетку передали спустя минут десять временные пропуска с несклоняемыми фамилиями Кобзарь и Мозель.

— Между прочим, — с некоторой долей гордости проинформировала Вера, — в мире всего три универа вход куда контролируется охраной: Сантьяго-де-Чили, Сеул в Корее и родной МГУ. Но, как видишь, напрасно.

Мужчины угощали мясом. Его название для ушей ленинградки Тани показалось новым — духовое. И несмотря на это, съедено было куда быстрее, чем приготовлено. Скоро было выпито все спиртное. А вечер только начинался.

— Непорадок, — решил голубоглазый красавец-грузин, и, весело насвистывая мотивчик из «Травиаты», побежал транжирить последние аспирантские гроши, в чем никогда бы не признался. Но разве жалко?

Вера зашипела на Алешку, и тот кинулся следом. Тихий хозяин комнаты, улыбчивый Теймураз, не знал, как развлечь милых дам. Вера воспользовалась моментом и предложила Тане забежать к своей знакомой. Они поднялись на семнадцатый этаж. На пороге их встретила колоритная ингушка в яркой косынке вокруг черной тугой косы до самого пояса.

— А, Вера! Как дела, как жизнь, какими судьбами?

Не успели они присесть на диванчик, как в комнату влетел белолицый со смоляными бровями, сросшимися на переносице, паренек.

— Ты чего как шайтан? — наехала на него Фатима. — Это Магомет из Грозного. На юрфаке учится, — представила она чеченца.

Парень настороженно оглядел гостей.

— Это свои. Что случилось?

— Османа взяли. Разбойное нападение.

— Он где? — встревожилась хозяйка.

— У Сослана. Пока отпустили. Под подписку. Сослан на лапу им дал. Весь избитый. Кровью плюет.

— Главное, живой. Где мозги были? — Фатима запаниковала.

— Так. Утро вечера мудренее, — остудила ее Вера. — Мы забежим за тобой и вместе поедем на Остров. Палестинец на месте, мозги при нем. Что-нибудь придумает.

— Ой, Вера. Тебя Аллах послал.

Домой их отвез на такси Цотне. Алешка сломался под утро и спал, привалившись спиной к батарее…

У палестинца было странное неудобное имя Фахри ан-Наблус. Невысокий, похожий на хомяка с острыми глазками и тоненькими усиками, он радушно их встретил, угостив пахучей пережаренной арабикой с кардамоном.

За краткое время знакомства Таня ощутила энергию, силу этого человека. Ничего примечательного в его облике не было, но цепкий взгляд она оценила. Показалось, что они знают друг друга давно.

— Эй, рыжая! — позвал он, когда они прощались. — В Ленинград поедешь — не трудно с собой кофе взять? Я бы тебя угостил и кого надо.

Глаза его лукавили.

— Нет проблем, — бросила через плечо Таня.

И перед отъездом не забыла к нему зайти, как обещала.

Фахри настежь распахнул перед Таней дверь в комнату, устланную коврами.

— Проходи, рыжая! — пробурчал он, насупившись. — Кофе? Конфетки?

Таня кивнула, устраиваясь за столом возле широкого окна.

— Когда едешь домой?

— Сегодня. Ночью.

— Харашо-о, — протянул он. — Как Москва? Отдохнула? Теперь на работу?

— Посмотрим. Захаржевская всегда дело найдет.

— Это ты? Твой фамилия? — Он оглянулся и невзначай бросил через плечо: — Еврейка?

— А что?

— Похожа.

Таня расхохоталась.

— Чем?

— Носом и рыжая.

— Ты тоже носом не вышел, — фыркнула Таня, сморщив свой аккуратный, совершенно арийский носик. Теперь засмеялся он.

— У меня еще ничего. Ты арабов не знаешь.

— А ты не араб?

— Ну, так. Между-между.

— Между евреями и арабами?

Фахри опять рассмеялся:

— Или то и то и чуть-чуть другое.

— А чем занимаешься? — кивнула Таня на кипу журналов, книг и рукописей.

— История, — отрывисто произнес он. — Диссертация.

— На каком году аспирантуры?

— Уже пять лет последний параграф пишу.

— Значит, есть другие дела, — догадалась Таня.

— Ну, пиво, бар, девочки.

Легкое прощупывание собеседника продолжалось с обеих сторон на протяжении всего разговора, из которого Таня почерпнула сведения не только об истории палестинского народа, но и о политических силах, участвующих в становлении современного государства Израиль.

У него был забавный говорок, чуть сдавленный гортанными звуками и особым произношением гласных. Ошибки в речи встречались редко, путался только в окончаниях и согласовании рода и числа. Щелкнув на стене очередную залетевшую в окно муху, он весело спросил:

— Как правильно? Я убил мухам или мухов?

— Муху, — выделяя каждый слог, сказала Таня.

— Неправильно! Я их много убил. Значит — мухах! Веселость и непринужденность сразу располагали, заставляли симпатизировать этой крепкой бомбочке, похоже, довольно взрывоопасной.

То же заметил и в Тане ее новый приятель, обозвав «миной замедленного действия».

— Ошибся! — поправила его Таня. — Я — особый вид вооружения, причем вполне мгновенного реагирования. Хотя… — Фахри ждал продолжения. — По ситуации.

— Еврейка! — радостно утвердил он.

Таня отметила остроту мышления Наблуеа. Человек веселый, он сыпал шутками, иронизировать над собой не стеснялся и казался лишенным комплексов.

У открытой форточки, рядом с которой сидел Фахри, вдруг, резко каркнув, пролетела ворона. Палестинец бросился со стула на пол и громко выматерился. Рассмеялся сам над собой, взмахнул руками.

— Израильский бомбардировщик! — и вернулся на стул.

«Воевал», — мелькнуло у Тани…

Расстались они совершенными друзьями, ничего четкого друг про друга не узнав, но понимая, что стоят друг друга. Это уж точно.

А Питер, как обычно, окропил Таню мелкими серыми, моросящими слезами.

Любой город имеет свою историю, развиваясь как живой организм, переживая периоды упадка и расцвета, но далеко не каждый рождается так загадочно в одночасье и живет своими мистическими флюидами, распространяя их на сознание и судьбы людей. Десять километров вправо, десять влево — и ты уже дышишь полной грудью… Город-склеп, город-кладбище, который предпочитают называть музеем или памятником, встретил Таню хмурой толпой у закрытого метро, и она согласилась на первое предложение частника, выкликивавшего пассажиров. Цену он заломил несусветную и всю дорогу отчаянно врал про разведенные мосты, нагло кружил по переулкам возле Сенной, отрабатывая заработок по-питерски, как экскурсовод-любитель по совместительству.

Когда брехня вконец осточертела, она резко оборвала водилу на полуслове:

— Ладно, теперь вправо, сверни под арку, мимо убежища налево и свободен….

Она вошла рано утром, когда он еще спал. Проснувшись, Павел тут же услышал музыку, доносившуюся с кухни, ощутил запах свежемолотого кофе.

Сон отлетел мгновенно. Он взял брюки, чистую рубашку галстук, тихо прокрался в ванную и явился на кухню при параде, внутренне сжатый как пружина, готовый к бою.

Таня стояла у плиты в цветастой махровой маечке и бежевой мини-юбке. Этот наряд очень шел ей, подчеркивал стройность фигуры, особенно ног, и густой шоколадный загар. Павел невольно отметил, как несказанно она похорошела за эти два месяца.

— Привет, Большой Брат! — сказала она и только затем обернулась.

Он начал тонуть в золотом сиянии ее глаз…

Воспользовавшись тем, что все начальство было в отпусках, Павел просто звонил в институт по утрам и извещал, что сегодня его не будет. Потом тихо, чтобы не разбудить, целовал спящую Таню и шел на кухню готовить завтрак: ее любимые кабачковые оладьи (яйца, мука, пропущенные через мясорубку и отжатые через марлю кабачки — благо был самый сезон) со сметаной и вареньем, крепкий черный кофе. Как в те незабываемые первые дни их супружества, он приносил ей завтрак в спальню и садился рядом, наблюдая, как она ест. Потом они курили на кухне и строили планы на день.

То доезжали до пристани у Тучкова моста и на «Ракете» закатывались до самого вечера в Петергоф, то, захватив ракетки, шли на острова. Если поиграть в этот день не удавалось, они гуляли по парку, а то и забредали на Елагин остров и, как дети, катались на качелях, каруселях, чертовом колесе, пока голод не гнал их до ближайшего кафе с шашлыками или чебуреками. На обратном пути, если не чувствовали себя очень уставшими, они забегали в ближайшую театральную кассу и шли на концерт или в какой-нибудь театр, на сцене которого до открытия сезона гастролировала заезжая труппа. Они ходили на все без разбора и нередко, перемигнувшись в конце первого действия, убегали домой. После нехитрого ужина слушали музыку, смотрели кино по телевизору, или сидели в темноте и любовались на желтую круглую луну. И в любом случае день заканчивался любовью. Часто они так и за сыпали обнявшись.

В выходные он в первый раз за лето не поехал в Огоньково.

Все повторялось, но отпущенный срок был краток… В понедельник, часу в одиннадцатом утра, зазвонил телефон — противно, настырно.

— Тьфу, черт!

Павел как раз заправил кофеварку. Должно быть, из института звонят: понадобилось его присутствие или, не дай Бог, кто-то из начальства жаждет его видеть. Может, лучше вовсе не подходить?

Телефон продолжал звонить… Нет, надо подойти, а то еще Таню разбудит.

Он снял трубку.

— Я слушаю.

— Здравствуйте, это Алла, соседка ваша по даче.

— Да. Здравствуйте.

— Нюточка заболела.

— Что? — Павел чуть не выронил трубку. — Что с ней?!

— Животик болит, температура. Нина Артемьевна просила передать, чтобы вы поскорее привезли лекарство… Сейчас, у меня записано… Вот, бифидумбактерин. В ампулах.

— Когда? Когда у нее… началось?

— Она всю неделю куксилась, плохо ела, спала. А температура подскочила в субботу… Мы раньше позвонить не могли — сами только приехали.

— Спасибо. Выезжаю немедленно.

Он бросил трубку. Взгляд его упал на высокое зеркало. Он хмуро оглядел свое изображение с ног до головы. Кайфовал тут всю неделю, жил в свое удовольствие, про дочку забыл, подонок! А она там… Ждала его всю неделю, а когда он не приехал, не выдержала, заболела…

Павел забежал на кухню, выключил кофеварку и помчался в спальню, одеваться.

— Ва-ау! — сладко потягиваясь, произнесла Таня. — Куда намылился, Большой Брат?

— Нюточка болела. Куплю лекарство, отвезу ей. Кофе готов, — сухо сказал он, натягивая брюки.

— Нюточка… — Таня замолчала. — Что ж. Когда ждать тебя?

— Сегодня к вечеру. Или завтра.

На Садовой много аптек. Павлу повезло: уже во второй из них нему вручили коробку с ампулами.

— Ребенок до года? — спросила аптекарша.

— Что?.. Да, до года…

— Тогда одна ампула в день. Разводите, водой до красной черты и даете пить…

— Да. Там знают. Там опытная медсестра…

На всякий случай Павел купил еще детского аспирина сиропа от кашля, горчичников. И рванул, насколько позволяло движение, в сторону Кировского моста.

Неделю назад, с появлением Тани, он начисто забыл о Нюточке. Теперь звонок соседки перетряхнул его сознание. Он вел машину по Кировскому, по Приморскому, стиснув зубы, глядя прямо перед собой, и если бы в эти мгновения кто-то спросил его что-нибудь о Тане, он не сразу и сообразил бы, что это за Таня такая. Жена и дочь вместе в его голове не уживались. Это спасало — иначе можно было бы сойти с ума.

Нина Артемьевна встретила его на крыльце.

— Нюточке лучше, — перво-наперво сказала она. — С полудня температура упала, стула не было. Она спит сейчас. Бифидум все же лучше подавать, это никогда не вредно, тем более что дисбактериоз все же есть. Остальное вы напрасно привезли: этого добра у нас в аптечке много… Павел Дмитриевич, лето кончается, холодает. Нам бы в город пора — через неделю или две, смотря по погоде. Как там? Жена вернулась?

— Да.

— И… все по-прежнему?

— По-прежнему…

— Я вот что подумала: у меня есть комнатка. Небольшая, правда, и в коммуналке. Но квартира чистенькая, всего четыре съемщика, инфекционных больных, алкоголиков, проституток нет. Если что, я могу на время взять девочку к себе…

Павел с благодарностью посмотрел в это суровое, неулыбчивое, пожилое лицо. Всю жизнь отдала чужим детям, своих иметь не дано было…

— Спасибо, Нина Артемьевна, — горячо сказал он. — Я забыл сказать вам: я нашел квартиру. Первого или второго сентября можем въезжать. Я все подготовлю. Отдельная, двухкомнатная. Втроем поместимся.

— Втроем? — Она задумчиво посмотрела на Павла.

— Втроем, — твердо ответил он.

Дома его встретила темнота и тихая, безмерно печаль-музыка. Шопен. Лишь из-под дверей гостиной лился неровный, слабый свет свечи. Он тихо разделся и на цыпочках вошел в гостиную.

Таня сидела в кресле, в руке ее дымилась сигарета. Она задумчиво смотрела в никуда и не обернулась. На столе горели две свечи в высоких подсвечниках, стояло блюдо с пирожками, два прибора, графин, чашки и накрытый чистым полотенцем заварной чайник.

— Таня… — сделав глубокий вдох, начал Павел.

— Не надо, — тихо сказала она. — Не надо ничего говорить. Я все знаю.

— Понимаешь, я не могу без нее…

— Помолчи, Большой Брат. Пожалей себя, Пожалей меня. Садись лучше, поешь со мной.

Она пересела к столу, положила себе и ему на тарелку по пирожку, налила водки из графина.

— Я, пожалуй, не буду…

— Одну надо, Большой Брат. Помянем нашу с тобою жизнь. Недолгая она у нас получилась…

Таня залпом выпила теплую водку. Павел последовал ее примеру, невольно поморщился и закусил пирожком с грибами.

— Ты не волнуйся, — после долгой паузы сказал он. — Жилье я нашел. Квартира остается тебе. Я только заберу вещи, свои и Нюточкины…

— Знаю, — сказала Таня. — Сегодня звонил твой Лихарев.

— Да. Понимаешь…

— Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин, — тихо проговорила она, перебивая его. — Зачем слова?.. Будь счастлив, Большой Брат.

Она налила себе водки, поднесла графин к его рюмке.

Павел покачал головой. Таня поставила графин, пожала плечами и выпила.

— Эх, упьюсь сегодня на много дней вперед! — Она надкусила пирожок и посмотрела на Павла. — Не хочешь водочки, тогда хоть чайку выпей. Она сняла с чайника полотенце. К крепкому чайному аромату примешивался посторонний запах, терпкий, горьковатый.

— Что за чай? — спросил, принюхиваясь, Павел — Странный какой-то.

— С травками, — пояснила Таня, наливая ему в чашку. — От всех тревог и напастей. Чабрец, пустырник много ромашки. Меня в санатории научили.

Павел пригубил чай. — Странноватый вкус, но не без приятности. Он насыпал в чашку сахара, размешал, хлебнул

Таня налила себе еще водки.

— Ну, будь счастлив, Большой Брат!

— И ты будь счастлива.

Пленка с Шопеном кончилась. Таня поднялась, вставила новую кассету. Комнату заполнили протяжные звуки неизвестных Павлу духовых и струнных инструментов, сопровождаемые медленным, устойчивым ритмом ударных.

— Что это? — спросил он.

— Африканская шаманская музыка. Ты не вслушивайся. Просто дай ей звучать, пусть течет через тебя, течет… течет…

Комната поплыла перед глазами Павла в такт странной музыке. Точнее, комната оставалась на месте, поплыл он сам, не сходя при этом с места. Он как бы перемещался по комнате, с каждым тактом видя ее и все, что в ней находится, под иным углом зрения. Потом предметы стали пульсировать, набухая и опадая. И опять-таки они оставались неизменными, а пульсировал он, становясь то гигантом, заполняющим собой не только гостиную, но и дом, город, Землю, то карликом, величиной с муху, с пылинку, с микроб. Голова его касалась звезд, он без слов разговаривал с ними, и они делились своими секретами, смеялись вместе с ним над тем, как все, оказывается, просто. Он хватал кометы за косматые хвосты и летел на них через Вселенную, оглашая ее живые просторы раскатами счастливого смеха. Дышащие, струящиеся молекулы звали его в свой мир, и он уходил туда любоваться переливчатым сиянием атомов, вращающихся вокруг ярких, разноцветных, веселых ядер, слушал их нехитрые, душевные песни, катался на них, как на карусели… Играл в прятки с мерцающими амебами… Карабкался, как по шведской стенке, по решетке кристалла, поднимаясь туда, куда манило его мягкое золотое сияние… «Ты не узнал меня?» — спросило огромное золотое око в самом центре кристаллической решетки.

— Я Сардион, душа твоего алмаза… твоя душа и жизнь. Иди ко мне. Иди в меня.

В этом мире не было ни вопросов, ни сомнений… ни печали, ни воздыхания. У голубого кристалла золотая душа — это так правильно, иначе и быть не может. И войти в нее так просто. И тоже правильно. Ибо иной дороги нет, и все пути идут через золотое око Сардиона… То, что было Павлом, вошло в золотое сияние, растворилось в нем…

Он лежал на поверхности океана, чистого и безбрежного. Прозрачные воды колыхали его, убаюкивая, а на сердце нежным клубочком свернулась золотая сверкающая змейка. «Любовь моя, — прошептал Павел. — Счастье мое. Жизнь моя». Змейка переползла повыше и потерлась об его горло, ласкаясь. «Единственная моя…» Змейка росла на золоте ее проступили рубины, топазы, голубые сапфиры. «Как ты прекрасна, возлюбленная моя…» Змейка лизнула его щеку своим коралловым язычком, обвила грудь, плечи, шею. «Моя, моя…» Змейка еще крепче обняла его. Высоко в небе закричала птица. «Что это?» — спросил Павел, посмотрев вверх на маленькую черную точечку-птичку. «Это? — ласково прошипела змейка. — Это пустяки. Это твоя смерть. Но я никому не отдам тебя. Никому». Она еще теснее сжала кольца вокруг него. «Отпусти, — задыхаясь, проговорил Павел. — Мне больно». «Нет, — ответила змейка. — Ты мой, только мой…» Черная точка в небе росла. Павел уже различал крылья, отведенные назад в плавном падении. Ее гневный клекот звучал в мутнеющем сознании Павла песнью надежды. «Мой», — повторила змейка и стиснула ему шею. Он начал проваливаться в черную бездну под нежный свистящий шепот:

«А если не мой, то ничей, ничей… Не отдам…» Но давление стало ослабевать, шепот сделался злобным, воинственным. Чернота бездны слилась с чернотой опускающихся крыльев…

— Открой глаза! — приказало что-то внутри. Над гладью океана уносилась прочь громадная черная чайка, а в когтях у нее бился и извивался червяк, отливая золотом в лучах солнца. «Нюточка!» — крикнул Павел вслед чайке. Птица повернула голову — и все вокруг померкло в ослепительно-зеленом сиянии ее глаз.

Но отчего зеленом?

Павел открыл глаза. Он полулежал в кресле, рядом отвернувшись, стояла Таня.

— Я задремал, — сказал он. — Который час?

— Не знаю, — безжизненным, бесконечно усталым голосом ответила она. — Часы на кухне.

Павел поднялся. Оказавшись рядом с Таней, он заметил, что в ее сжатых пальцах что-то поблескивает.

«Мой алмаз», — без всякого удивления подумал Павел и вышел на кухню. Часы показывали половину третьего Он встал у открытой форточки и закурил.

В дверях показалась Таня — бледная, поблекшая, с черными кругами под глазами.

— Поздно уже, — тем же безжизненным голосом сказала она. — Иди спать. Я постелила тебе в кабинете…

— Спасибо, — тихо отозвался он. Таня отвернулась.

— Прощай, Большой Брат, — прошептала она и, сгорбившись, побрела в спальню. Заперлась там и воткнула первую иглу промедола в девственную вену.