Полжизни

КНИГА ПЕРВАЯ

Графиня такъ кончаетъ:

«Довольно вамъ, мѣдвѣжатникъ, сидѣть въ своей берлогѣ. Лѣтомъ вы должны двинуться. Можете даже и раньше. Я собираюсь на воды. — И вамъ бы немного полѣчиться… отъ суровой морали и разныхъ другихъ недуговъ. Вы знаете теперь, какъ мы съ Колей живемъ здѣсь. — Въ моихъ письмахъ все можно найти, хотя я и рѣдко пишу, а въ вашихъ ничего не видно. Наташу вы неумѣренно расхваливаете. Не къ лицу намъ съ вами такая сантиментальность.

«Ну, прощайте же. Жму вашу руку и прилагаю свою старую физіономію, сдѣланную весьма курьезнымъ фотографомъ Анджьолини. Вообразите: онъ, вмѣсто солнечнаго свѣта, пускаетъ въ дѣло стеариновую свѣчу.

«Ваша В»

Поѣду-ли я? Зачѣмъ? Затѣмъ, чтобы не бѣгать отъ жизни? Теперь я врядъ-ли чего боюсь и въ прошломъ, и въ будущемъ.

Оставшись безъ нихъ одинъ, я совсѣмъ застылъ, и сдается мнѣ, что въ эту-то минуту и надо бы начать подводить итоги, хоть для памяти, на всякій случай, коли не для болѣе возвышенныхъ цѣлей.

Будь я сочинитель, я бы уже началъ заѣдать чей-нибудь чужой вѣкъ. Гдѣ-то читалъ я, что средняя жизнь русскаго сочинителя—35 лѣтъ; а мнѣ,—вотъ уже второй мѣсяцъ пошелъ, какъ стукнуло цѣлыхъ тридцать шесть. Подбираюсь къ сорока годамъ; а тяжести ихъ все еще не чувствую, точно будто съ юныхъ лѣтъ водплъ мазурки на балахъ, и ничего иного не испытывалъ, кромѣ пріятной испарины.

Оттого, что живу-то я, что называется живу — не больше десяти-двѣнадцати лѣтъ. И какой же я былъ вьюнецъ, когда у меня за плечами уже сидѣла четверть вѣка! Пріятно даже вспомнить..

А между тѣмъ, всегда я былъ старше возраста. Отецъ продержалъ меня цѣлыхъ три года въ приходскомъ училищѣ, и въ уѣздное попалъ я уже куда какимъ верзилой, первымъ силачемъ считался и по наукамъ угодилъ бы во второй классъ: да родительская воля изрекла свое самодержавное слово, и засѣлъ я въ первый, чуть не за букварь. Такъ первымъ ученикомъ и просидѣлъ три года. Послѣ того и въ гимназіи-то такимъ же точно манеромъ. Первокласники были — мелюзга-мелюзгой; а я и рожей, и складомъ смахивалъ чуть не на «богослова» изъ семинаріи. Ну, да тутъ особая причина была: латыни не зналъ. Такъ я и студентомъ-то очутился опять-таки на возрастѣ, лѣтъ двадцати безъ малаго. Одно слово — не торопился и успѣлъ-таки вобрать въ себя всякую казенщину. Отъ меня за три версты отдавало гимназистомъ. Это, въ мое время, особый былъ запахъ: онъ и въ университетѣ не пропадалъ совсѣмъ-то.

По «недостаточности» попалъ я на второмъ же курсѣ въ пѣвчіе, хотя басу у меня никакого и въ поминѣ не было, а фигура только имѣлась басистая.

И вотъ какъ это вышло: въ казенныя я угодить не могъ потому, что факультетъ выбралъ дворянскій… въ камералисты пошелъ. Тогда этотъ разрядъ былъ вновѣ. Сдѣлалъ я такъ изъ форсу, а думалось мнѣ въ ту пору, что не всѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, въ лекаря идти, надо кому-нибудь и хозяйствомъ заниматься, благо у насъ, на Руси, земля обильная. Ну, и поступилъ въ «камералы», какъ ихъ въ шуточку называли и медики, и юристы. Между своими-то я смотрѣлъ, опять-таки, богословомъ, который перешелъ ужь и «великовозрастіе», какъ семинаристы говорятъ. А камералисты были всѣ жиденькіе, малолѣтки, франтики, въ тоненькихъ въ обтяжку штанишкахъ, въ золотыхъ очкахъ, сюртукахъ ниже колѣнъ (такая тогда офицерская мода была), съ красной подкладкой подъ рукавами; совсѣмъ убогій народецъ по части «занятій», какъ говорятъ гимназисты.

Немудрено, что между ними я сталъ выше всѣхъ головой, и въ прямомъ, и въ переносномъ смыслѣ. И программа-то перваго курса подходила подъ калибръ слушателей. Всего два главныхъ предмета стояло въ ней; а остальное — такъ, всякое дрянцо: французскому языку даже опять чуть не съ азовъ обучали. Сдалъ я экзаменъ. «на пять съ плюсомъ». Инспекторъ замѣтилъ меня. Тогда такіе порядки были, что передъ инспекторомъ велѣно было на улицѣ стоять безъ фуражки въ будни, и съ рукой у кокарды треуголки — въ праздничные дни. И мнѣ приводилось такъ вытягиваться. Должно быть эта «свинья въ ермолкѣ», какъ его звали студенты, осталась отмѣнно довольна моимъ внушительнымъ и вмѣстѣ благонамѣреннымъ видомъ, больше, я полагаю, чѣмъ плюсами моего перваго экзамена.

Говоритъ онъ мнѣ съ благосклонностью, отпуская на вакацію:

— Вы не имѣете казеннаго обѣда?

— Нѣтъ, отвѣчаю.

— Нѣтъ ли у васъ голоса?

— Не пробовалъ.

— Поступайте въ пѣвчіе: они пользуются квартирой… и столомъ, во вниманіе къ успѣхамъ и хорошему поведенію…

Мнѣ это было на-руку.

Первый годъ я, съ свидѣтельствомъ о бѣдности, пробился на сто-двадцать серебряныхъ рублей, предоставленныхъ мнѣ родителемъ. Попробовалъ искать уроковъ; но по необщительности ли характера, или потому, что много было въ городѣ и безъ меня охотниковъ получать купеческіе и чиновничьи полтинники — ничего я на первомъ курсѣ не нашелъ.

Дома, на вакаціи, мнѣ просто зазорно стало отцовскихъ денегъ. Онъ, по родительскому самодовольству, лѣзъ изъ кожи, сколачивая мнѣ сто-рублевую стипендію. А у него отъ мачихи родился третій бутузъ; да моихъ «единоутробныхъ» было цѣлыхъ пять штукъ. Жалованья магистратскому секретарю въ уѣздномъ городѣ, хоть и съ «благодарностями», на такую ораву не хватитъ.

За пѣвчество я и схватился обѣими руками, сталъ сейчасъ же у соборнаго регента нотамъ учиться и на скрипицѣ пилить, чтобы хоть слухъ-то свой немного оболванить.

— Вытяну-ли я хоть что-нибудь? спрашивалъ я неоднократно у регента.

— Больше вы, сударь, желудкомъ забираете; но когда нотамъ обучитесь, то, можетъ статься, и октаву себѣ нагудите.

Ну, я и нагудѣлъ.

Когда, по пріѣздѣ съ вакацій, явился я къ университетскому регенту, коренастенькому медику-четверокурснику, изъ семинаристовъ, онъ, испробовавъ меня, сейчасъ же безъ запинки и выговорилъ:

— Весьма удовлетворительно-съ для второй октавы.

«Вторую октаву» помѣстили на государственные харчи въ пѣвческой комнатѣ и предоставили ей, кромѣ того, обѣдъ за студенческимъ столомъ, казенную баню и казеннаго цирюльника.

Пѣвчіе въ то время жили въ университетскомъ зданіи особнякомъ, «съ прохладцей», какъ про нихъ выражались студенческіе дядьки. И въ самомъ дѣлѣ имъ было житье. Инспекторъ, по разъ заведенному обычаю, имъ покровительствовалъ, а стало быть и экономъ ублажалъ ихъ. Мерзостный былъ это человѣчишко, но такъ и лѣзъ намъ въ душу, завтраками угощалъ въ «двунадесятые» праздники, пуншами поилъ, доставлялъ на иодержаніе казенные мундиры, даже въ комнатахъ приказывалъ не смолкой, а аптекарскимъ порошкомъ курить. Дишканты и альты набирались у насъ изъ учениковъ уѣзднаго училища. Такъ и ихъ экономъ всячески ласкалъ, точно они были подъ особымъ благоволеніемъ начальства.

Пѣвчему студенту жилось совсѣмъ не такъ, какъ казенному: онъ не зналъ помощниковъ инспектора, приходилъ ночью, когда хотѣлъ, спалъ у себя въ комнатѣ, а не въ общихъ спальняхъ, сидѣлъ дома въ халатѣ, а не въ вицъ-мундирѣ, въ церковь шелъ въ» разстегнутомъ мундирѣ, безъ шпаги и шляпы. И на всякія его провинности смотрѣли сквозь пальцы. Поэтому казевные насъ и не долюбливали, считали даже ябедниками и чуть не «тайными іезуитами», во всякомъ случаѣ «ханжами» и «семинарскимъ отребьемъ».

А на самомъ-то дѣлѣ я нашелъ въ своей комнатѣ четверыхъ такихъ же ябедниковъ и ханжей, какимъ и я былъ. Двое изъ нихъ дѣйствительно были семинаристы. Во второй комнатѣ жилъ регентъ и два тенора: онъ семинаристъ — они изъ гимназіи. Наша «басовая» комната зажила очень дружно. Въ семинаристахъ я распозналъ сразу двухъ кряжей, «зубрилъ-мучениковъ», но не тупицъ и не пошляковъ. Ужь коли семинаристъ, безъ гроша въ карманѣ, добьется университета — въ немъ побольше пороху, чѣмъ въ любомъ первомъ ученикѣ гимназіи. Мы сходились туго; но никакого вздору, забіячества, фанфаронства у насъ и въ поминѣ не было. Когда же приглядѣлись, то стали другъ друга подталкивать.

Каждый изъ насъ уже созналъ тогда, съ какимъ головнымъ убожествомъ «отмахали» мы нашъ университетскій вступительный экзаменъ. Хвалиться другъ передъ другомъ было рѣшительно нечѣмъ: одинъ ругалъ семинарію, другой гимназію — большаго разнообразія въ выводахъ не замѣчалось. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ вспомнить: какз и чему насъ учили, и, право, чудно становится, что мы еще вышли кое-какъ грамотнымъ народомъ. Я, напримѣръ, въ гимназіи не сходилъ съ перваго мѣста первой «парты», и въ моей студенческой конторкѣ лежалъ футляръ съ золотой медалью, выданной: «преуспѣвающему». Но въ чемъ же я преуспѣлъ двадцати безъ малаго лѣтъ отъ роду? Кромѣ тупыхъ учебниковъ и русскихъ «образцовыхъ» писателей, я почти-что ничего не читалъ. Книги, въ родѣ «Космоса», рѣдко попадали въ наши руки изъ рукъ учительскихъ, а брать журналы въ единственной городской «библіотекѣ для чтенія» было не на что. Подъ литературными впечатлѣніями того, что перепадало иногда отъ знакомыхъ и товарищей, и начала голова немного работать. Въ то время «Отечественный Записки» и «Современника для чтенія гимназистамъ не выдавались; и это не очень давно, всего какихъ-нибудь двадцать лѣтъ. Я еще куда не старикъ, а при такихъ-порядкахъ учился. Объ какихъ же нибудь стремленіяхъ, гражданскихъ чувствахъ, смѣломъ протестѣ, серьезности труда и уваженіи личности — смѣху подобно и говорить! У насъ инспекторъ товарища моего, изъ шестаго класса, такого же «вѣликовозрастнаго», какъ и я, поставилъ въ соборной на колѣна, передъ цѣлой гимназіей и, ходя мимо взадъ и впередъ мелкими шажками, плевалъ на полъ вокругъ него, а потомъ заставлялъ его ладонью вытирать на полу. И за что? За то, что онъ «обидѣлъ» какого-то барченка изъ втораго класса, т.-е. просто пихнулъ его, чтобы тотъ не приставалъ и не кричалъ ему (его звали Макаръ Сусликовъ):

«Ѣхалъ отецъ Макарій

«На кобылѣ карой!

Сусликовъ былъ изъ цеховыхь и не ушелъ отъ солдатства, по неимѣнію увольнительнаго свидѣтельства.

Такъ какія же тутъ «гражданскія идеи?» Накоплялась только злость въ тѣхъ, кто покрѣпче, а остальные привыкали ко всему, и въ головахъ ихъ дули вѣтры полнѣйшаго безмыслія. Мнѣ же, какь «старшему», въ теченіе цѣлыхъ семи лѣтъ приходилось держать себя въ какомъ-то казеиномъ футлярѣ. Такую я себѣ физію суровую состроилъ, да такъ и остался съ нею, точно затѣмъ, чтобы гудѣть впослѣдствіи «вторую октаву». Кто попадаетъ волей-неволей въ первые ученики — знаетъ, что отъ этого счастья остается-таки осадочекъ въ характерѣ. Стоишь ты особнякомъ, чтобы тебѣ не ябедничали, или зря не задирали тебя. Въ маленькихъ классахъ не мудрено привыкнуть давать волю рукамъ, а въ старшихъ приходится отгрызаться отъ остряковъ, прозывающихъ тебя: «старшой».

Такъ вотъ съ какимъ чемоданомъ всякаго развитія водворился я въ пѣвческой комнатѣ, перешагнувши во второй курсъ. Первый годъ я только присматривался, училъ лекціи, рѣшилъ со втораго курса заняться вплотную химіей — безъ нея какой же бы я быль техникъ и агрономъ? — и, увидѣвъ отсутствіе русскихъ учебниковъ, принялся за французскіе и нѣмецкіе азы. Въ гимназіи и первому ученику нельзя было, хоть какъ ни на есть, мараковать по новымъ языкамъ.

Случилось такъ, что остальные мои сожители были: одинъ филологъ, другой медикъ, третій естественникъ, четвертый юристъ. Понятно, каждый о своемъ говорилъ; читалъ вслухъ лекціи, разсказывалъ про то, что его особенно возбудило, хвалилъ или «обзывалъ» профессоровъ. Началось незамѣтно взаимное обученіе, въ родѣ ланкастерскаго. Взяло свое и чтеніе.

Помню, — былъ часъ пятый. Стояли въ нашей комнатѣ полусумерки поздней осени. Кто-то посапывалъ на кровати, уписавши двѣ тарелки щей и большущій, но таки порядочно безвкусный казенный пирогъ «съ леверомъ». Изъ другаго угла раздавались басовыя рулады:

До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о-о!

А потомъ тихимъ густымъ шепотомъ:

Снишелъ еси въ преисподнюю земли! — я сокрушилъ еси вереи вѣчныя.

Я только-что вернулся изъ лабораторіи, гдѣ уже работалъ каждый день. Зажегъ я сальную свѣчу (лампы не полагалось) и пошелъ зачѣмъ-то къ конторкѣ сожителя моего — филолога. Онъ отличался, кромѣ необычайной памяти (выучилъ наизусть лексиконъ Кронеберга), удивительной каллиграфіей и списывалъ цѣлыя книги собственноручно. Его не было дома. Вижу — лежитъ на конторкѣ какая-то рукописная тетрадь. Заглавный листокъ разрисованъ всякими росчерками. Вычурными красивыми буквами выведено: «С того берега». Я развернулъ первую страницу, посмотрѣлъ потомъ подпись автора, да такъ и просидѣлъ до десяти часовъ, пока всего не кончилъ. Вокругъ меня ходили, изъ сосѣдней пѣвческой раздавались возгласы регента, обучавшего мальчиковъ, кто то звалъ меня куда-то, — я ничего не видалъ и не слыхалъ, забылъ про чай и про куренье. Голова все разгоралась, въ виски било, страницы мелькали, дыханіе спиралось нѣсколько разъ. Потомъ это бурное волненіе смѣнилось какимъ-то небывалымъ холодомъ, легкой нервной дрожью по спинѣ и какъ-бы стягиваніемъ кожи наголовѣ… Послѣ я узналъ, что это рефлекторные признаки великаго умственнаго наслажденія…

— Экъ вы зачитались! разбудилъ меня надъ тетрадкой филологъ, именно разбудил, потому что я былъ точно въ забытьи.

— Откуда у васъ это? опросилъ я его, чуть не дрожащимъ голосомъ.

— Вонъ вы чего куснули… и я-то хорошъ гусь тоже… ушелъ, да и оставилъ на конторкѣ такую тетрадь… вы, небось, видали чья?

— Видел, видел…

— Мнѣ ее на подержанье дали. Я ночи въ двѣ перепишу….хорошо еще, что вамъ попалась на глаза; а тотутъ къ намъ всякій народъ шляется… надо опаску имѣть.

«Тетрадь» озарила меня.

Филологъ переписалъ ее. Я у него купилъ экземпляръ за два серебряныхъ рубля. И когда я вспомнилъ, что та же подпись, какую я нашелъ подъ тетрадью, принадлежала автору «Кто виноватъ» и «Записокъ доктора Крупова» — я кинулся въ университетскую библіотеку. Гимназистомъ я читалъ Крупова, читалъ и романъ; но такъ, зря, не понимая того, что тогда не договаривалъ авторъ. Въ университетской библіотекѣ журналовъ, запрещенныхъ для гимназистовъ, не выдавали и студентамъ. Но я досталъ все, что можно было — достать и печатнаго и рукописнаго… Весь второй курсъ прошелъ у меня, какъ продолженіе того вечера, когда я увидалъ красивыя фигурныя слова: «Съ того берега». Никогда потомъ, на протяженіи всего моего житейскаго маячанья, всей моей умственности, не испытывалъ я такого мозговаго толчка: точно подвели меня къ сильнѣйшей батареѣ и пустили въ обѣ руки весь зарядъ элекрнчества. Ни лекціи Фейербаха, добытыя въ студенческое — же время въ литографированныхъ листкахъ, ни лиловая книжка Бюхнера, ни томы Бокля, ни Милль, ни Спенсеръ, ни Прудонъ, ни «Система» Конта — ничто уже не потрясало такъ. Въ теченіе пятнадцати лѣтъ продѣлывалось «подведеніе къ одному знаменателю» всего, что я прочелъ, пережилъ и передумалъ; но завѣса разодрана была у конторки пѣвческой комнаты.

Въ пѣвческой комнатѣ можно было все-таки задохнуться безъ такого удара. Университетъ никуда впередъ не тянулъ, кромѣ окончанія курса, а за нимъ какихъ-нибудь харчей повкуснѣе. Наука совсѣмъ и не выдѣлялась изъ-за мелкихъ клѣтокъ студенческихъ занятія; въ массѣ товарищей — мальчишество, пустой задоръ, сдаванье экзаменовъ, а то — такъ безпробудное шелопайничанье, ухарство и пьянство…

Какъ-же «стихійнымъ-то силамъ» было всего удобнѣе прорываться? У кого-же было общество, у кого были впечатлѣнія, дающія встряску, или очищающія тебя отъ казенщины гимназиста?.. Человѣкъ десять барчуковъ изъ моихъ камераловъ ѣздили къ губернаторшѣ и въ «хорошіе» дома. Остальная братія пробавлялась кое-чѣмъ, или промежду собою убивала время въ запойномъ кутежѣ. Да чего, — у насъ, въ пѣвческой, были ребята все степенные, народъ работящій и бѣдный, безъ всякихъ барскихъ нарываній къ разнымъ нѣжностямъ, а ихъ брала-же хандра сѣраго житьишка, и имъ хотѣлось чѣмъ-нибудь встряхнуть себя. Чѣмъ-же? Извѣстно чѣмъ: посылался «унтеръ» за четырьмя бутылками мѣстной откупной наливки и двумя полуштофами горько-шпанской, и производилась попойка. Зачѣмъ? Такъ… требовали того нервы. Другую реакцію отыскать было черезъ-чуръ трудно для нашего брата. Дѣлалось это ни съ того, ни съ сего, въ какіе-нибудь неподходящіе часы, иногда даже утромъ часто при полномъ безденежьи. И никто не протестовалъ противъ того, что «выпить нужно». Это чувствовалось всѣми, точно было оно въ воздухѣ, точно забиралось въ кости, въ мышцы, какъ ломота и ревматизмъ. Принесутъ бутылки и полштофы, сядутъ въ кружокъ, примостившись къ какой-нибудь кровати, пойдетъ осушеніе стаканчиковъ; потомъ, когда заберетъ всѣхъ, начнется болтовня, слюнявая или бранчивая, цѣлуемся или чуть не деремся, а то такъ запоемъ что-нибудь, иной разъ и «партесное». Если случится подъ вечеръ, особливо зимой, то на послѣднія деньжонки — трое татарскихъ пошевней, и валяй за рѣку Булакъ!.. про которую сложена была пѣсня…

Тамъ, въ одной «избушкѣ на курьихъ ножкахъ», я уже въ концѣ третьяго курса чуть не очутился Гоголевскимъ художникомъ изъ «Невскаго проспекта». Женщинъ я другихъ, кромѣ забулачныхъ, не зналъ. Ну, прокралась вдругъ какая-то жалость. Я не на шутку струхнулъ! Переломить себя было такъ трудно, что я хотѣлъ лечь въ больницу; но переломиль-таки и безъ больничнаго халата. И съ тѣхъ поръ зажилъ уже совсѣмъ монахомъ.

Такъ вотъ въ какихъ «волнахъ жизни» купались мы. А никто изъ нашей пѣвческой комнаты не вышелъ ни пьяницей, ни развратникомъ.

Сошелся со мной изъ моихъ однокурсниковъ нѣкій Стрѣчковъ, матушкинъ сынокъ, сонный, придурковатый; но хорошій степнячекъ. Такъ онъ ко мнѣ, что называется, и прплипъ: больно ужь онъ меня уважалъ за мою ученость. Я объ эту пору считался не только у камераловъ, но и у естественниковъ, первымъ химикомъ и взялся писать на медаль кандидатскую диссертацію. Ученость моя состояла, по правдѣ-то, въ томъ, что я свободно читалъ нѣмецкіе учебники и заглядывалъ въ «Àпnalen der Chemie und Physik»; но всѣ меня прочили въ магистры, въ томъ числѣ, кажется, и профессора.

У Стрѣчкова было большое имѣнье на Волгѣ. Онъ жилъ «съ своими лошадьми», и ими только, въ сущности, и занимался въ сласть, да охотой. Подошли экзамены изъ третьяго курса въ четвертый. Стрѣчковъ запросилъ меня съ нпмъ вмѣстѣ готовиться. Я этого школьнаго способа не долюбливалъ, но онъ такъ меня упрашивалъ, что я согласился. Безъ меня-то онъ врядъ-ли бы перешагнулъ въ четвертый: такой онъ, Богъ съ нпмъ, былъ первобытный обыватель. За то онъ и ублажалъ-же меня: перетащилъ къ себѣ на квартиру, поилъ и кормилъ, возилъ кататься, купилъ шкапъ съ дождемъ и поставилъ его у меня въ комнатѣ, для утреннихъ вспрыскиваній. — Жилъ онъ одинъ, въ «барской» квартирѣ, и мнѣ его обстановка казалась совершенно даже неприличной для молодаго малаго, а роскошь-то ея въ сущности заключалась въ томъ, что въ ней было три грязноватыхъ комнаты, кромѣ передней, и въ спальнѣ висѣли по стѣнамъ ружья на персидскихъ коврахъ. Цѣлыхъ двѣ своры лягавыхъ и гончихъ наполняли ее запахомъ настоящей псарни.

Къ концу экзаменовъ сталъ меня Стрѣчковъ упрашивать поѣхать съ нимъ «на кондицію» къ нему, въ деревню, давать уроки ариѳметики, и «тамъ чего хочешь» его двумъ сестренкамъ. Онъ былъ единственный сынъ у матери-вдовы и заправлялъ всѣмъ, какъ наибольшій. Плату онъ мнѣ посулилъ чрезвычайную, но тогдашнему времени: двѣсти рублей за вакацію на всемъ готовомъ. Я, разумѣется, не сталъ упираться, хотя мнѣ не совсѣмъ нравилось учительство въ барскомъ домѣ. Но приходилось подумать о томъ, съ чѣмъ останешься по окончаніи курса; за мою вторую октаву казна не обязана была «строить» мнѣ сюртучную пару и какое ни-на-есть бѣльишко.

Поплыли мы со Стрѣчковымъ внизъ по Волгѣ, и приплыли къ его «Хомяковкѣ» — усадьбѣ на самомъ береговомъ юру, въ прекрасной мѣстности. Меня «обласкали» и предоставили полнѣйшую свободу бездѣльничества; объ урокахъ было упомянуто больше для блезиру и такимъ тономъ, что «дескать въ іюньскій жаръ деликатно-ли васъ и безпокоить насчетъ этихъ пустяковъ». Мать Стрѣчкова оказалась еще не старой, худой и кислой барынькой, бывшей больше все въ лежачемъ положеніи. Какъ она могла выносить въ своей утробѣ такого байбака, какъ ея Мотя — я недоумѣвалъ. Дѣвчурки были въ нее: зеленыя и малорослый. При нихъ — гувернантка изъ московскихъ француженокъ. Сладости мадамъ Стрѣчкова была всякую мѣру превышающей. Съ ея устъ только и слетали ласкательный и уменьшительныя, относившіяся не къ однимъ дѣтямъ, но и къ прислугѣ: Мотя, Мака, Саня, Аннушка, Сеня, Костинька… А Костинькѣ—дворецкому было, навѣрняка, лѣтъ подъ шестьдесятъ. Глядя на нее и слушая ея медоточивыя рѣчи, тогдашняя «крѣпость» казалось гнусной выдумкой враговъ святой Руси! Слаще такого житья, безобиднѣе и миндальнѣе, и придумать было невозможно. Да, и въ самомъ дѣлѣ, мадамъ Стрѣчкова ничего не знала, что твой младенецъ, ни во что «не входила», боялась только собственныхъ немощей и всякаго громкаго слова избѣгала, не меньше запаха чеснока и баранины. Я сначала записалъ ее въ «презрѣнныя притворщицы»; но очень скоро убѣдился въ томъ, что никакого притворства тутъ не было. Она жила себѣ, какъ евангельскій <кринсельній»; а такъ жить давала ей тысяча душъ, изъ которыхъ половина ходила по оброку, половина спдѣла на барщинѣ. Прикащикъ «Флорушка» вѣдалъ всѣмъ этимъ, а мадамъ Стрѣчкова возила насъ въ длинныхъ дрогахъ на сѣнокосъ и жнитво, раздавала дѣвкамъ пояски и мѣдныя сережки, а парнямъ — ситцевые платки. Я руку отдамъ на отсѣченье, что въ мозгу мадамъ Стрѣчковой ни разу до той минуты, когда заговорили «объ ней», т. е. «о волѣ», не проползла мысль: на какихъ правахъ держится ея исторически-рабовладѣльческое бытіе? Словомъ, экземпляръ былъ отмѣнный, и онъ освѣтилъ для меня всю картину барскаго приволья. Дни плыли, какъ уточки въ дѣтскихъ игрушкахъ, изъ одной деревянной башенки въ другую, и съ такой-же музыкой: вставали, купались, пили чай, ѣли, опять купались, опять ѣли, катались, пили чай, ѣли, купались, ѣли. Въ моемъ городишкѣ, въ купеческихъ семьяхъ, я видалъ почти то же; а это были крупные бары. Но сами купцы сидѣли все-таки въ лавкахъ, маклачили, плутовали, несли повинности, получала медали «за трудолюбіе и искусство», а тутъ — какое-то сказочное блаженство, богоподобное питье барской браги.

Слово «обломовщина» тогда еще не было найдено. Я въ первые дни возмущался; но выдержать не могъ: мнѣ стало просто смѣшно, когда я окунулся выше головы въ эту стоячую зыбь крѣпостнаго блаженства.

На товарища моего любо-дорого было смотрѣть, такъ просто онъ всему этому «вистовалъ». Потомъ, года черезъ три, онъ стоялъ за «эмансипацію», и его записали даже въ «красные», когда онъ служилъ посредникомъ; но все это случилось такъ, здорово живешь, по одному природному добродушно. Теперь-же онъ зналъ-себѣ гонялъ на кордѣ заводскихъ жеребцовъ, да «закатывался» на охоту, куда и меня бралъ.

— Ты хочешь самъ заниматься хозяйствомъ, когда кончишь курсъ? спросилъ я его разъ, лежа около него на опушкѣ лѣса, гдѣ мы закусили.

— Извѣстное дѣло, чего-же мнѣ въ службу лѣзть… Я — степнякъ.

Я сталъ ему слегка внушать, что пора-бы и теперь присмотрѣться къ норядкамъ управителя Флорушки.

— На какого-же чорта ты въ камералахъ пребываешь?

Онъ чуть-ли не въ первый разъ, какъ слѣдуетъ, вспомнилъ, что камералъ значитъ — агрономъ и технологъ, и не безъ паѳоса вскричалъ:

— И въ самомъ дѣлѣ, на какого чорта!.. Вѣдь я какъ лихо отхваталъ билетъ о компостахъ, а самъ только собакъ гоняю!..

Должно быть, тятенька его былъ хозяинъ; только въ моемъ Стрѣчковѣ съ того самаго разговора вдругъ заиграла помѣщичья жилка. Жеребцовъ своихъ и собакъ онъ не забылъ; но сталъ бѣгать въ поле, почитывать камеральныя книжки и безпрестанно совѣтоваться со мной.

Откуда-то объявилась у него и сметка, и даже своего рода любознательность. Онъ добился-таки отъ меня разныхъ «мнѣній» по тому: что можно было-бы устроить въ усадьбѣ и какіе новые порядки завести въ будущемъ году, когда онъ вступитъ въ управленіе всѣмъ имѣніемъ. Мнѣ эта практика была сильно на-руку, да и на совѣсти сдѣлалось легче. Я не задаромъ, по крайней мѣрѣ, взялъ свои двѣсти рублей, а то уроки ариѳметики и «чего хочешь» шли изъ-рукъ-вонъ плохо.

Управитель Флорушка былъ торжественно уличенъ Стрѣчковымъ въ плутовствѣ. Мадамъ Стрѣчкова расплакалась, но почувствовала къ сыну сильное почтеніе, такое-же, какое онъ ко мнѣ. Меня онъ произвелъ въ Либиха на подкладкѣ агронома Тепфера, и потребовалъ отъ родительницы немедленной затраты двухъ тысячъ рублей на машины и образцовый сѣмяна. За столомъ мнѣ просто становилось зазорно: объ чемъ-бы ни шла рѣчь, сейчасъ-же Стрѣчкоиъ говорилъ во всеуслышаніе:

— Не знаю, что скажетъ Николай Ивановичъ.

Такимъ мудрецомъ и звѣздочетомъ сдѣлался я какъ разъ къ той порѣ вакацій, когда въ Хомяковку пріѣхалъ погостить дня на три родственникъ мадамъ Стрѣчковой, графъ Кудласовъ. Онъ ѣхалъ за своей женой на Сергіевскія воды и высадился, какъ и мы, прямо съ парохода.

Я въ первый разъ въ жизни очутился въ обществѣ настоящаго «всамдѣлишнаго» графа. Мы тамъ у себя, въ пѣвческой, называли «аристократами» всѣхъ губернскихъ баръ… да чего тутъ баръ!.. всякаго, кто ѣхалъ въ собственныхъ крытыхъ дрожкахъ или носилъ пальто-пальмерстонъ отъ портнаго Мельникова! Барыньки, дѣвицы и старушенціи, являвшіяся къ намъ въ университетскую церковь, тоже обзывались «аристократками», коли стояли поближе къ начальству и одѣвались почище. Про титулованныхъ господъ мы слыхали, но въ городѣ водились только князьки татарскаго рода; а графовъ съ звонкими именами что-то не водилось. Все, что пахло аристократіей въ нашемъ вкусѣ — раздражало насъ; мы и не желали разсуждать, а сквозь зубы цѣдили только: «сволочь!» Когда я пожилъ у Стрѣчковыхъ и увидалъ, что такое эти аристократы (а вѣдь другихъ у насъ въ городѣ и не было), то сталъ надъ собой подтрунивать; меня и животненность-то ихъ не могла уже возмущать какъ слѣдуетъ: такъ она была достолюбезна.

Увидавши графа, я подобрался, и во мнѣ что-то екнуло сердитое: я тотчасъ-же распозналъ, что это аристократъ не Стрѣчковскаго подбора. Графу казалось на видъ лѣтъ подъ тридцать. Лицо у него было какъ есть русское, но точно его кто обчистилъ и обточилъ для барскаго обихода. Надѣть на него цвѣтную шелковую рубаху — онъ смахивалъ-бы на красиваго полового, какихъ я потомъ пріятельски знавалъ въ московскомъ заведеніи Турина: кудрявые темные волосы, подслѣповатые бойкіе каріе глазки, скулы и носъ крупные, но не мужицкіе, усики и бородка (тогда только-что пошла воля насчетъ бородъ). Ростомъ онъ инѣ подходилъ чуть не подъ-мышку; но широкія плечи и легкая походка точно поднимали его на цѣлую четверть, и всякій-бы его назвалъ виднымъ мужчиной. Почему-то я ждалъ гвардейца, но оказался штатскій, весь въ желтоватой парусинѣ и соломенной шляпѣ.

Стрѣчковъ озаботился немедленно моимъ представленіемъ графу, котораго онъ звалъ «дядя».

Графъ съ перваго-же разговора обошелся со мной такъ внимательно и точно даже вкрадчиво, что я еще сильнѣе разсердился; но тутъ-же обозвалъ себѣ болваномъ и къ вечеру уже смотрѣлъ на него спокойно. Я только и остался спокойнымъ въ домѣ, а всѣ остальные были до самаго отъѣзда графа въ волненіи. Мадамъ Стрѣчкова рядилась цѣлыхъ три дня и то-и-дѣло упрашивала своего дворецкаго Костиньку, «чтобы все было прилично!» Меня удивляла такая суматоха: правда, графъ былъ другаго полета птица, но никакихъ претензій не заявлялъ, велъ себя простымъ родственникомъ и даже за обѣдомъ садился между молодежью.

Стрѣчковъ объяснилъ мнѣ, когда мы пошли спать въ первый день, причину общей передряги.

— Мать-то моя, ты видишь, съ норовомъ, и не хочетъ себя выказать степной помѣщицей… Дядя — человѣкъ хорошій; но супружница-то его — ухъ, какая!..

— Да вѣдь ея здѣсь нѣтъ, такъ не все ли вамъ равно?

— Она его вотъ какъ держитъ (онъ сжалъ кулакъ) и все у него выспроситъ… Мать, не знаю изъ какого шута, и спитъ и видитъ, чтобы та къ ней въ гости пріѣхала… Вотъ за этимъ и пялится…

— Ты тетеньку-то не долюбливаешь? спросилъ я такъ, зря, собираясь ложиться.

— Я всего разъ ее видѣлъ. Бабецъ, я тебѣ доложу…

Онъ не нашелся, какъ опредѣлить ея качества. Прибавилъ только:

— Мраморная-- одно слово. Не очень-то я желалъ бы принимать ее въ Хомяковкѣ… Она все на парле-франсе.

Засыпая, онъ сказалъ мнѣ:

— Ты что думаешь, — дядя-то вѣдь георгіевскій кавалеръ; офицерскій крестъ имѣетъ.

Онъ успѣаъ уже наговорить графу съ три короба о моей учености и геніальности. На другой день съ ранняго утра мы втроемъ ходили по хозяйству. Графъ, кажется, пріѣаааъ больше за тѣмъ, чтобы купить на Стрѣчковскомъ заводѣ трехъ матокъ и пары двѣ хорошихъ «коньковъ». Онъ былъ какъ слѣдуетъ хозяинъ тогдашняго времени: не очень-то свѣдущій, но сильно наклонный къ «агрономіи». Слыхалъ онъ, что такое Гогенгеймъ, гдѣ наши баричи 40-хъ годовъ обучались разной агрономической премудрости у виртембергскихъ нѣмцевъ. Раза два произнесъ фразу «вольный трудъ» и что-то разсказалъ про заведенный имъ въ глуши хуторъ. О Стрѣчковскомъ хозяйствѣ и разныхъ «улучшеніяхъ» онъ все разспрашивалъ меня, такъ что я поневолѣ долженъ былъ высказывать передъ нимъ всѣ мои «высшія соображенія».

Графъ слушалъ меня съ отмѣнно-ласковой улыбкой. Этакъ улыбаются молодые губернаторы на гимназическихъ актахъ, когда вручаютъ (за отсутствіемъ архіерея) золотую медаль ученику. Говорилъ онъ для меня совсѣмъ по новому, съ легкой, чисто графской картавостью, и безпрестанно повторялъ:

— Прекрасно, я съ вами совершенно согласенъ, вы стоите за настоящую, раціональную агрономію.

Слово «раціональный» смутило меня. Я никакъ не могъ сообразить, изъ каких былъ графъ, и даже, опять на сонъ грядущій, разспросилъ Стрѣчкова: что такое его дядя, — штатскій или военный, и почему у него Георгій, а онъ слова употребляетъ изъ книжекъ?

Стрѣяковъ всего доподлинно не зналъ, но умѣлъ-таки разсказать мнѣ:

— Дядя, видишь ли, учиться началъ въ Москвѣ, въ университетѣ, да какъ въ турецкій походъ пошли, въ волонтеры поступилъ юнкеромъ, тогда знаешь всѣхъ тамъ шагистикѣ учили… Ну, тоже отвага у него явилась. Подъ Силистріей чинъ получилъ, а потомъ и подъ Севастополемъ дѣйствовалъ, тамъ и Геогрія ему повѣсили. Какъ только миръ заключили — онъ сейчасъ въ отставку и женился: очень ужь онъ былъ «втюримшись». Съ тѣхъ поръ все хозяйничаетъ.

Мнѣ этого довольно было, я ужь больше не удивлялся студенческимъ словамъ графа; но и на другой день не могъ признать въ немъ бывшаго студента. Наша пѣвческая комната — и онъ! Даже мои франтики-камералы были другаго совсѣмъ калибра. Сойтись съ такимъ человѣкомъ «по душѣ» было для нашего брата немыслимо. Но я на него не злобствовалъ. Онъ мнѣ даже нравился или, лучше сказать, очень занималъ меня.

— Ну, братъ, шепнулъ мнѣ Стрѣчковъ, когда мы шли позади графа по узкой тропкѣ между полосой тимоѳеевки и другой, засѣянной образцовой рожью — вазой, дядя въ тебя совсѣмъ влюбился, говоритъ: не видалъ еще въ жизнь такихъ дѣльныхъ студентовъ.

Я слегка покраснѣлъ, разумѣется отъ удовольствія, замѣтилъ это, пристыдилъ себя и промолчалъ. Съ графомъ простился я гораздо суше, чѣмъ онъ со мной.

Послѣднія его слова были:

— Если вамъ вздумается, по окончаніи курса, приложить на практикѣ ваши познанія — буду весьма радъ предложить вамъ поле дѢятѣльности.

Я только промычалъ что-то; а Стрѣчковъ бросился цѣловать дядю, должно быть за меня. Мадамъ Стрѣчкова прослезилась.

Вернулись мы изъ Хомяковки, гдѣ я запасся кое-какимъ агрономическимъ опытомъ (какъ я тогда важно выражался). Ученики мои не дошли со мной и до тройнаго правила. Весь четвертый курсъ промчался на почтовыхъ. Такъ всегда бываетъ въ студенческомъ быту, когда на рукахъ диссертація, да еще на медаль, и какой ни на есть, хоть бы и камеральный, экзаменъ. У насъ, на четвертомъ курсѣ, всѣ норовили въ кандидаты — и обѣтованной землей была технологія, по выбору темъ для диссертацій. Даже мой Мотя Стрѣчковъ взялся мастерить что-то изъ «хвои» и пачкался весьма усердно въ одномъ изъ чулановъ, игравшихъ роль «залъ» технической лабораторіи. Разумѣется, и онъ узрѣлъ себя въ числѣ кандидатовъ.

Моя диссертація была на медаль по сельско-хозяйственной химіи — моему любимому предмету. Я ее кончилъ раньше срока, и медаль была у меня все равно, что въ карманѣ, потому что и соперниковъ-то не имѣлось. Всѣ были увѣрены, что меня оставятъ при университетѣ, и звали съ усмѣшкой «адъюнктомъ».

Начался долбежъ къ экзамену. Стрѣчковъ опять перетащилъ меня къ себѣ. Прошелъ у насъ первый экзаменъ — статистики, гдѣ допускалось вранье въ цифрахъ до пятисотъ тысячъ включительно.

Получаетъ при мнѣ Сгрѣчковъ письмо и тотчасъ же подаетъ мнѣ.

— Это что? спрашиваю я удивленно.

— Прочти, прочти, до тебя касается!

Письмо было отъ графа Кудласова и дѣйствительно касалось меня, даже исключительно меня, такъ какъ у племяничка пожималась только рука.

Графъ дѣлалъ мнѣ, чрезъ него, формальное предложеніе: управлять однимъ изъ его хуторовъ, тотчасъ-по окончаніи курса. Расписано все было отмѣннымъ штилемъ и съ такими деликатностями, что я просто диву дался. На меня смотрѣли, какъ на молодаго «ученаго», которому необходимо предоставить «широкое поле для экспериментовъ», а потому графъ и полагалъ, что его предложеніе отвѣчаетъ этой, такъ сказать, «идеѣ». Мнѣ будутъ предоставлены: полнѣйшая свобода дѣйствій и всевозможныя средства, по разнымъ отраслямъ хозяйства. Все на хуторѣ будетъ «отбываться вольнымъ трудомъ», и графъ, конечно бы, и не рѣшился предложить мнѣ заняться имѣніемъ съ крѣпостнымъ трудомъ. Жалованъя полагалъ онъ тысячу двѣсти рублей съ полнымъ содержаніемъ и «тройкой лошадей», и десять процентовъ съ чистаго барыша «эксплуатаціи».

Читалъ я письмо цѣлыхъ четверть часа, хотя почеркъ у графа — англійскій, точно у какой конторщицы въ Сити.

— Ну что-жь отвѣчать-то? нахмурившись спросилъ меня Стрѣчковъ.

— Расписано сладко…

— Насчетъ этого будь покоенъ: дядя не надуетъ; что выговорено, все получишь… Только на какой-же ты шутъ засядешь въ этой берлогѣ, когда ты на виду у факультета и въ магистры норовишь?

Стрѣчковъ точно огорчился, хотя ему видимо пріятно было, что онъ такъ отрекомендовалъ меня графу Кудласову.

Я молчалъ и перебиралъ разныя «pro» и «contra» въ головѣ; а Стрѣчковъ началъ шагать изъ угла въ уголъ, разсуждая вслухъ, что показывало, что онъ былъ сильно возбужденъ за меня.

— Знаю вѣдь я эту сторонушку. Хлябь непроходимая… мордовское царство… лѣсъ одинъ да медвѣжьи пансіоны устроены… Помѣщики…

— А ты вотъ что лучше скажи, перебилъ я его: хуторъ-то толково заведенъ?

— Не знаю я доподлинно; слыхалъ, что всякую штуку тамъ дядя затѣялъ… И скотоводство хорошее… У него чуть-ли не тиролецъ былъ выписанъ — учить, какъ съ скотиной обходиться. Денегъ онъ не жалѣетъ; больше, кажется, изъ охоты и хозяйничаетъ-то.

— Это не худо, закончилъ я.

Въ головѣ у меня рѣшеніе уже было готово, и я тутъ-же сказалъ Стрѣчкову, чтобъ онъ извѣстилъ графа о моемъ согласіи.

Отговаривать меня Стрѣчковъ больше не сталъ, онъ увидалъ, что я не с бухты-барахты согласился. Въ пользу хутора было, въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ многое: обезпеченное содержаніе, личная независимость, свобода труда, настоящая практическая школа и большія средства для «экспериментовъ», какъ изволилъ выразиться его сіятельство. А что могъ мнѣ дать университетъ? Оставить при факультетѣ могли, конечно, но оставятъ либо нѣтъ — это еще вопросъ. Вакантной каѳедры не предвидѣлось. Что же я сталъ бы дѣлать съ моимъ магистерствомъ? Или пошелъ бы въ ученые чиновники, или началъ-бы лить стеариновыя свѣчи у какого-нибудь почетнаго гражданина изъ казанскихъ «князей».

Дѣло съ графомъ оформилось мигомъ. Вмѣстѣ съ золотой медалью, получилъ я отъ него и проектъ контракта на два года, который и подписалъ. Одинъ профессоръ сулилъ мнѣ, правда, протекцію; но вѣрнаго ничего не указывалъ, а другой поздравилъ меня съ «отличнѣйшимъ» мѣстомъ.

— Пріѣдете на магистра держать, сказалъ онъ, такъ намъ всѣмъ носъ-то утрете.

Добрякъ Стрѣчковъ снарядилъ меня въ путь, точно мать сынишку, идущаго въ «некруты». Денегъ я не взялъ, (графъ выслалъ мпѣ жалованье за треть года впередъ); но отъ разныхъ дорожныхъ вещей не могъ отказаться — вплоть до татарскихъ тебетеекъ и золоченыхъ ящиковъ съ яичнымъ мыломъ.

Путь мой лежалъ сперва вверхъ по Волгѣ, а тамъ отъ Василя-Сурска на перекладныхъ въ глухую мѣстность, гдѣ, действительно, значилось «медвѣжье царство». Но, кромѣ лѣса, есть тамъ и не дурная земля. Ее пртомъ въ «Положеніи» окрестили «второй черноземной полосой». Меня на хуторѣ ждалъ самъ графъ. Я нашелъ, что онъ немного точно постарѣлъ, со мной обошелся еще ласковѣе, чѣмъ въ Хомяковкѣ, но за то и проще. Въ обхожденіи его прокрадывалось что-то смахивающее на пріятельскій тонъ. Впрочемъ, ынѣ некогда было заняться спеціально личностью его сіятельства. Мы провели вмѣстѣ на хуторѣ всего двое сутокъ. Они ушли на сдачу мнѣ всего по инвентарю и обзоръ разныхъ «частей» съ приличными случаю теоретическими и практическими соображеніями, и съ той, и съ другой стороны. Хуторомъ управлялъ до меня агрономъ изъ учениковъ Горыгорецкой школы. Графъ нашелъ его «несостоятельнымъ» и далъ ему другое мѣсто, попроще, на своемъ винокуренномъ заводѣ, въ сосѣдней губерніи.

На прощанье (я тогда уже замѣтилъ, что графъ все торопится уѣзжать), мы довольно, кажется, искренно пожали другъ другу руку.

— Я васъ здѣсь оставлю до будущаго лѣта, сказалъ мнѣ улыбаясь графъ, и даже письмами не стану безъ нужды безпокоить… Просидите въ этой берлогѣ годикъ, тогда мы поговоримъ съ вами о результатахъ. Н, пожалуйста, не бойтесь бить меня по карману.

Ну, и засѣлъ я въ берлогѣ. Подъ меня отвели только-что отстроенный изъ сосноваго лѣса флигелекъ, гдѣ такъ славно пахло смолой, мхомъ и звѣробоемъ. Кругомъ стояли на-половину бревенчатыя, на-половину кирпичныя хуторскія строенія. Мѣстность была плоская, «потная»; въ одну сторону тянулись пашня и луговины, съ другой — застилалъ небо ьемностній боръ.

Тутъ я высидѣлъ свой первый годъ, и, право, не взвидѣлся какъ онъ проползъ. Такъ я уже потомъ никогда не жилъ. И дѣло, и люди, и природа — все это охватило молодую натуру и словно затягивало въ какую прохладную чащу, не взирая на усталось и скуку долгой ходьбы.

Позналъ я лѣсъ, «заказный», почти нетронутый людской рукой, съ его медвѣжьимъ и пчелинымъ дѣломъ. Любви моей къ нему не охладили годы всякихъ, совсѣмъ ужь городскихъ передрягъ. Его звуки и краски крѣпко залегли во мнѣ; съ первыхъ дрожаній зари вплоть до густаго душнаго сумрака все мнѣ въ немъ стало вѣдомо и любезно. И стоитъ мнѣ теперь, когда схватитъ тебя за горло надсада, вспомнить хуторской боръ… и вдругъ кашкой повѣетъ, и сосны заманятъ на свою мураву.

Идешь, идешь — часъ-два, и глазамъ твоимъ открывается «поляшка», вся залитая нежаркимъ солнцемъ. Къ краю ея пріютился обширный пчельникъ. Тутъ сидитъ сиднемъ и сбирается начинать свою вторую сотню лѣтъ старикъ Иванъ Петровъ, лицомъ точно тотъ апостолъ, что видѣнъ на правомъ концѣ «Тайной Вечери» Леонардо да-Винчи. Сѣдая, тонкая борода потряхивается, и острые, ясные глаза такъ и бѣгаютъ, оглядывая свое вѣковѣчное «бортное ухожье». Онъ и не шамкаетъ: губы еще крѣпки и голосъ чистый и высокій, точно бывало у нашего пѣвчаго альта — Павлуши.

— Роится? спросишь у старины, зайдя подъ его навѣсъ, гдѣ у него и малина разведена и подсолнечникъ.

— Нѣшто, отвѣтитъ онъ съ тихой торжественностью, точно онъ тутъ священно дѣйствуетъ, какъ жрецъ, среди таинствъ природы.

Послѣ шатанья съ ружьемъ у него же и соснешь, хлебнувши ковшикъ степнаго бѣлаго кваску… Проснешься, и отовсюду несутся къ тебѣ сладкіе запахи лѣсныхъ цвѣтовъ и пчелиный гулъ обволакиваетъ тебя кругомъ, щехочетъ ухо и наводитъ на неспѣшныя, здоровыя думы. Тѣни показались тамъ-и-сямъ, небо засинѣло, пора и въ путь.

Иванъ Петровичъ — первый медвѣжатникъ по всей волости. У него кременное ружьишко и собаченка Шевырялка. Но онъ и съ ружьемъ ходитъ рѣдко. Рогатина въ его сухихъ рукахъ еще грозное оружіе въ борьбѣ съ «Михалъ-Иванычемъ». Съ нимъ и я пошелъ впервые на медвѣдя.

Стоитъ мягкій морозный день. Въ лѣсу — тишь, такая тишь, что индо хватаетъ тебя за сердце. Ни единаго звука, ни свѣтотѣни, ни вѣтерка, доносящаго до тебя какой-нибудь запахъ. Лыжи скользятъ по твердому брильянтовому снѣгу. Вотъ обошли берлогу, разбудили пріятеля. Ждешь его не то съ замираніемъ, не то съ закоренѣлостыю звѣринаго азарта, въ которой люди полагаютъ всю сладость охоты и смертельной опасности. Затрещали мерзлые сучья, переваливается не спѣша Ми-халъ-Иванычъ. Если голова промежду лапъ — дѣло дрянь! Тутъ на рогатину его не скоро поднимешь; тутъ нужны такіе герои, какъ Иванъ Петровъ. Не страшно имъ и въ ту минуту, когда древко рогатины летитъ, расщепленное напоромъ звѣриной туши. Вы не взвидитесь, какъ съ ревомъ желтобурая масса рухнется подъ ударомъ дряннаго сапожнаго ножишка, увлекая въ своемъ паденіи бѣлаго, въ нагольномъ полушубкѣ, дрожащаго отъ нервной силы, столѣтняго старика…

Началъ я съ ружья, а кончилъ рогатиной и ножемъ; испыталъ и я затаенную страсть скряги, укрывающаго свои мѣшки; наслѣдишь, что твой ехидный мужичонко, берлогу, и никому не скажешь; одинъ пойдешь на лѣсное чудище съ Шевырялкой или съ Жучкой, и — не ровенъ часъ! — сгребетъ тебя Миша въ лапы и обдеретъ лучше всякаго азіатскаго хана. Мнѣ сначала думалось, что я ужасный храбрецъ, а потомъ, какъ я обжился да узналъ, какіе водятся тутъ медвѣжатники, такъ мнѣ и самое-то слово «храбрость» показалось до крайности нелѣпымъ. Любой невзрачный старичекъ, «цокая» на мордовскій манеръ (такой въ томъ краю говоръ), разскажетъ тебѣ подробности, отъ которыхъ у городскаго обывателя мурашки по кожѣ поползутъ; а онъ и не думаетъ рисоваться: он привыкъ ев дѣтства, вот и все!

Тутъ я, быть можетъ въ первый разъ, позналъ ту истину, (а она мнѣ пригодилась), что ко всему можно привыкнуть, и никакое геройство не сравнится съ привычкой.

Лѣсъ лѣсомъ, но надо было производить и «агрономическіе эксперименты». Это оказалось потруднѣе, чѣмъ ходить съ рогатиной и пырять Мишку ножомъ, рискуя очутиться въ пушистыхъ объятіяхъ отвратительной смерти.

Графъ не худо сдѣлалъ, что оставилъ мнѣ на помощь нарядчика изъ мѣстныхъ государственныхъ крестьянъ, курьезнѣйшую личность, наивную и плутоватую. Капитонъ Ивановъ — такъ его звали — выработалъ себѣ какой-то особый «деликатный» разговоръ, читалъ романы Зряхова и слагалъ собственнымъ умомъ куплеты; но рутинное хозяйство зналъ и никакихъ грубыхъ упущеній не допускалъ, докладывая мнѣ «на случай упустительности, или запамятованія» все, что могло произвести большой недочетъ въ доходахъ хутора, который онъ называлъ «хверма».

Я не рванулся сейчасъ-же «умничать»; но не сразу разглядѣлъ, что о раціональномъ хозяйствѣ «по книжкамъ» нечего и думать, даже и на вольнонаемномъ хуторѣ. А — тогда «вольный трудъ» былъ модной игрушкой. Въ немъ чувствовалось предверіе эмансипаціи. Иные изъ фанфаронства, другіе изъ боязни торопились заводить хутора.

Кругомъ дѣло это не было уже вновѣ. Ближайшими сосѣдями моими оказались тоже «агрономы», каждый въ особомъ типѣ: ругательномъ и благожелательномъ. Ругательный типъ изображалъ отставной гусарскій майоръ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Лессингъ. Мужчина онъ былъ круглолицый, ростомъ почти съ меня, моложавый, стройный. Ходилъ онъ лѣтомъ въ славянофильскомъ платьѣ собственнаго изобрѣтенья, т. е. въ розовой рубашкѣ, бѣлыхъ штанахъ въ сапоги и въ коротенькомъ парусинномъ пальтецѣ. Говорилъ онъ высокимъ теноромъ, рѣзко, громко, всегда почти ругательно. Лессинга — настоящего, онъ конечно не читалъ, но въ корпусѣ заглядывалъ въ учебники геометріи, почему и вообразилъ себя великимъ механикомъ и изобрѣтателемъ. Все онъ строилъ и устроивалъ «по-своему», и даже изобрѣлъ собственную соломорѣзку. Дѣло у него, однакожь, спорилось, потому что онъ хоть и въ гусарахъ служилъ, а все-таки былъ «изъ нѣмцевъ». Хутора свои (ихъ было у него цѣлыхъ три) онъ заводилъ щеголевато, на широкую ногу, хотя и не считался денежнымъ человѣкомъ. Разумѣется, всѣхъ своихъ сосѣдей обзывалъ онъ дураками и неучами; а меня съ перваго-же знакомства сталъ звать презрительно: «этотъ студентъ». Сосѣдъ онъ былъ отвратительный: завистливый, мелочной, забіяка и ненавистникъ. Отъ него не раздобылся бы я гарнчикомъ овсеца на посѣвъ, еслибъ былъ въ крайней нуждѣ.

Благожелательный сосѣдъ, Павелъ Павловичъ Шутилинъ, ходилъ тоже въ русскомъ ополченскомъ нарядѣ, изъ себя былъ сѣдоватый степенный баринъ, съ овальнымъ лицомъ и ласковыми карими глазами. Говорилъ тихо, успокоительно и дѣлалъ все, не то что исподтишка, а «подъ шумокъ». Онъ въ механики не лѣзъ, но почитывалъ учебники политической экономіи, «слѣдилъ за идеями» и хозяйничалъ исподволь, толково, держась навыковъ хорошаго мужицкаго хозяйства. Меня онъ началъ навѣщать и бесѣдовать объ университетахъ. Въ его «себѣ на умѣ» было что-то пріятное, своего рода барская гуманность, или по крайней мѣрѣ разсудительность и тактъ. Онъ не-прочь былъ дать «добрый совѣтъ» и подшучивалъ-таки надо мной, когда я въ первую-же запашку закобянился сначала насчетъ «рутинныхъ» посѣвовъ, а кончилъ тѣмъ, что внялъ резонамъ Капитона Иванова.

Эти два агронома подмывали меня, и ихъ сосѣдству я обязанъ тѣмъ, что черезъ годъ всякія сомнѣнія во мнѣ улеглись, и я пришелъ къ точнымъ выводамъ насчетъ того: чего дѣлать не слѣдуетъ. Но ихъ общество, ихъ жены и дочери меня ни мало не привлекали, да и когда мнѣ было разъѣзжать «на тройкѣ», поставленной графомъ въ наше условіе? И лѣто, и осень, и зима, и новая весна прошли такъ, какъ они проходятъ въ дѣятельномъ одиночествѣ молодаго человѣка, впервые столкнувшемся съ жизнью народа. Мужики (хоть я и орудовалъ вольнымъ трудомъ) всего больше меня наполняли.

Сторонушка выдавалась дремучая, по дикости, почти невообразимой. Въ двухъ верстахъ отъ меня дѣвки и бабы до смерти забивали всякаго мужика, который встрѣтится имъ, когда онѣ опахиваютъ деревню сохой. Изъ колдуновъ, напустившихъ «глазъ», выпускали «весь духъ», вѣря въ то, что больной, испорченный имъ, мигомъ выздоровѣетъ. И среди этихъ-то туземцевъ «Огненной Земли» находилъ я моихъ героевъ-медвѣжатниковъ, простыхъ и добродушныхъ, какъ малыя дѣти. Я поставилъ себѣ задачей: знать, какъ «Отче нашъ» весь годовой обиходъ му-жидкаго хозяйства со всѣми «его ужасами», какъ нынче говорятъ о западномъ пролетаріи, и узналъ его. Этимъ я обязанъ графскому хутору, гдѣ я ничего не изгадилъ, но ничего и не «усовершенствовалъ», а нашелъ, напротивъ, что все было заведено слишкомъ по-барски и въ такихъ размѣрахъ, что порядочнаго доходу давать не могло. Надѣясь на графа, какъ на порядочнаго человѣка, я смѣло ждалъ его пріѣзда, чтобы изложить ему мои отрицательные результаты. На хуторѣ я готовъ былъ просидѣть хоть еще пятъ лѣтъ; но не сталъ бы затѣвать съ графомъ дѣла, еслибъ онъ, вопреки контракту, прогналъ меня и послѣ перваго года. Кромѣ мужика и медвѣдя съ ихъ берлогами, я на хуторѣ же узналъ и того звѣрька, который сидѣлъ еще и во мнѣ самомъ. Не свѣтская дикость моя меня разсердила, а моя городская наивность, книжный формализмъ и самодовольство школьника, глупый задоръ «оберъ-офицерскаго сына», воображавшаго, что онъ «красный», потому что читаетъ тайкомъ рукописные листки «Колокола», и сердцемъ не думавшаго никогда о томъ, какъ взять за рога чудище народной дрёмы и мужицкаго горя, какъ растолковать своимъ героямъ-медвѣжатникамъ, что колдуна Акима колошматить бревномъ гнусно и нелѣпо, ибо тетушку Маланью не перестанетъ отъ этого бить «лихоманка».

Къ Петрому дню дождался я графа. Онъ опять измѣнился противъ прошлогодняго: кудерьки на вискахъ кое-гдѣ блестѣли сѣдымъ волосомъ, по обѣимъ сторонамъ носалегли рѣзкія черты; но вообще-то оиъ былъ все тотъ же видный баринъ, смахивающій на ярославца, и я нашелъ въ немъ даже большую юркость, чѣмъ въ первыя наши встрѣчи. Должно быть мой отчетъ очень понравился ему своей откровенностью, а лучше сказать, — онъ уже тогда началъ свое «самосовершенствованіе»; только, вмѣсто того, чтобы отказать мнѣ, онъ разразился въ похвалахъ и сталъ упрашивать меня не покидать его хутора.

— Какой у васъ умъ! повторялъ онъ, ходя со мною по полямъ, я просто въ восхищеніи! Я, признаюсь, боялся, что вы, какъ молодой студентъ, занесетесь, а вы меня же удерживаете!..благодарю васъ! Совершенно съ вами согласенъ: первое дѣло знать — чего не слѣдуетъ затѣвать. Я готовъ на всякую жертву; но глупо лѣзть изъ кожи и пересаживать Англію въ наше медвѣжье царство.

Ему (какъ я тогда еще замѣтилъ) хотѣлось, прежде всего, выставить себя гуманнѣйшимъ русскимъ «сквайромъ», готовымъ насаждать всякій прогрессъ вплоть до личнаго освобожденія крестьянъ. На эту тему мы съ нимъ обширно не толковали, но онъ самъ заговорилъ, что «если дѣйствительно изъ этого что-нибудь выйдетъ», то онъ никому не уступитъ въ великодушіи и выкажетъ себя «дворяниномъ въ высокомъ значеніи слова».

Помню, когда онъ выговорилъ эту фразу я опустилъ голову: въ голосѣ его заслышались какіе-то «офицерскіе» звуки, какъ я ихъ опредѣлилъ впослѣдствіи. Я ихъ слыхалъ и потомъ, но подъ другой формой, когда графъ уже стыдился употреблять въ серьезъ слово: «дворянинъ». Въ этотъ же пріѣздъ прорывалась и его, тоже офицерская, простота обращенія. Онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, началъ мнѣ разсказывать, какъ онъ славно воевалъ подъ Силистріей и подъ Севастополемъ; осада, съ ея бойней, выходила у него чуть не балетомъ, съ заманчивой перемѣной декорацій, со стеклышкомъ ярмарочной панорамы, въ промежутокъ кутежей и пьяныхъ вспышекъ глупой отваги. Но фанфаронства не слышно было; не слышно было и бездушія, а такъ что-то гвардейское, стихійное, дѣтское. И вдругъ онъ словно спохватится и скажетъ что-нибудь хорошее, но это хорошее взято точно совсѣмъ изъ другаго ящика, откуда-то имъ вычитано, или заучено съ голоса, или же надумано уже впослѣдствіи, когда нельзя было все переворачивать военныя картинки «райка».

На второй день своего пребыванія на хуторѣ, графъ, условившись со мною ѣхать на бѣговыхъ дрожкахъ, чѣмъ свѣтъ, смотрѣть всходы проса, что-то опоздалъ, такъ что я долженъ былъ его разбудить. Онъ ночевалъ, по собственному выбору, въ передбанникѣ, на сѣнѣ, покрытомъ ковромъ. Подхожу къ двери и стучусь. Дверь заперта на внутреннюю задвижку. Слышу, — вскакиваетъ онъ врасплохъ, окликнулъ меня хриплымъ голосомъ и не сразу отворилъ дверь; я дожидался минуты двѣ-три. Вхожу — и меня тотчасъ-же озадачило лицо графа. Онъ успѣлъ уже наскоро одѣться и облить всю голову водой. Лицо отекло и глаза смотрѣли воспаленно, щеки покрыты были особой блѣдностью, какой я у него не замѣчалъ до того. Поздоровался онъ со мною пріятельскимъ тономъ, но словно стѣснялся чѣмъ-то. На полу, около того мѣста, гдѣ онъ спалъ, стоялъ раскрытый погребецъ. Мнѣ показалось, что одинъ изъ граненыхъ графинчиковъ (безъ пробки) былъ пустъ, отъ графа, какъ-будто, шелъ запаха рома. Я подумалъ тутъ-же: — «Неужели онъ испиваетъ втихомолку?»

Графъ наскоро докончилъ туалетъ и чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ въ свою обычную тарелку; дорогой много и очень гладко говорилъ и о трехпольномъ хозяйствѣ, и о мельчаніи дворянскаго сословія, и опять объ «ней», т. е. крестьянской волѣ. Онъ собирался дѣйствовать въ губернскомъ комитетѣ и развивалъ мнѣ на словахъ свои будущія «записки и мнѣнія». Я больше отмалчивался, видя, что онъ самъ блуждаетъ въ какомъ-то лже-либеральномъ туманѣ, а за свои «земельныя права» держится не хуже гусара Лессинга, который мнѣ уже отрѣзалъ разъ:

— Мнѣ, батенька, чортъ ихъ подери, всѣ эти души-то хрестъянскія; я и съ хуторами не пропаду — иди они на всѣ четыре стороны, никакихъ я обязательныхъ отношеній знать не хочу!

А годика черезъ три, сказать мимоходомъ, и онъ пошелъ въ посредники, учуявъ плохо-лежащія полторы тысячи рублей; да еще въ красныхъ очутился. — Графъ все говорилъ; а я, нѣтъ-нѣтъ, да и вспомню про утренній расплохъ и запахъ рома.

«Неужели, думалъ я, трясясь позади его на осяхъ бѣговыхъ дрожекъ, у этого кровнаго аристократа (такимъ я тогда считалъ его) есть какое-нибудь ядовитое горе, и онъ заливаетъ его водкой, что твой послѣдній хуторской батракъ?»

Мнѣ казалось въ ту пору, что у такого благовоспитаннаго человѣка, говорившаго о севастопольской войнѣ языкомъ изящнаго и бойкаго адъютанта, не можетъ быть никакихъ затаенныхъ вещей: порока-ли, страсти, зазнобы или хронической душевной хандры.

Графъ опять заторопился; всѣ мои хозяйственный предложенія на слѣдующую осень и зиму безусловно одобрилъ и на прощанье сказалъ мнѣ:

— Вы, однако, добрѣйшій Николай Ивановичъ, подумайте немножко о себѣ. Вамъ нужно освѣжиться хоть недѣльку-другую. На Святки пріѣзжайте погостить къ намъ. Мы проведемъ зиму въ Москвѣ. Графиня будетъ весьма рада съ вами познакомиться.

Вотъ все, что я отъ него слышалъ о женѣ. Несмотря на свою словоохотливость, онъ до сигъ поръ не касался ни своего семейства, ни даже своихъ личныхъ житейскихъ испытаній. Онъ только разсказывалъ или резонировалъ, но не изливался. Изліянія пришли гораздо позже. Онъ даже ни разу не намекнулъ мнѣ на то, что и онъ учился въ университетѣ, и о своемъ Георгіѣ не упоминалъ. Меня это изумляло. Я думалъ: «полно, не совралъ-ли Стрѣчковъ?» Но Стрѣчковвъ не вралъ, и графъ былъ дѣйствительно георгіевскій кавалеръ.

«Вотъ, говорилъ я про себя, проводивши своего «патрона», какую выдержку имѣютъ эти «господа»; не то, что нашъ братъ. Вѣдь поживи здѣсь графъ лишній денекъ, я бы, навѣрняка, сталъ съ нимъ разглагольствовать о собственной особѣ; а моя особа нисколько не занимательнѣе его особы».

Приглашеніе пріѣхать въ Москву какъ-будто смутило меня. Вернулся я къ своему флигельку, оглядѣлъ дворъ, навѣсъ амбара, гдѣ я подъ-вечеръ бесѣдовалъ съ Капитономъ Ивановымъ, избы рабочихъ. Кухарка моя Фелицата вышла на заднее крылечко, собираясь идти доить «Пестренушку». Черезъ частоколъ виднѣлось облако пыли, взбитой стадомъ; овцы блеяли, пастухъ щелкалъ своимъ веревочнымъ арапникомъ. Картина куда невзрачная, а меня схватило за сердце: точно я прощался со всѣмъ этимъ.

И отчего? Оттого, что графъ пригласилъ меня на Святки въ Москву. Слова: «графиня будетъ весьма рада съ вами познакомиться» — все еще звучали въ ушахъ. Я даже разсердился на себя. А между тѣмъ впечатлѣніе сидѣло во мнѣ — я это чувствовалъ. «Что-же, я боюсь что-ли этой графини?» спросилъ я, входя къ себѣ въ рабочую комнату и садясь у окна, хотя мнѣ нужно было идти на скотный дворъ дворъ распорядиться насчетъ годовалыхъ бычковъ.

Вспомнилъ я тутъ разговоръ со Стрѣчковымъ о его тетенькѣ. Мнѣ такъ ясно представился жестъ Стрѣчкова, когда онъ сжалъ кулакъ, желая показать, какъ она держитъ въ рукахъ его дядю. Я даже повторилъ вслухъ его возгласъ — «Мраморная»!

Заходящее солнце заглянуло въ комнату красноватымъ отблескомъ и разлилось по большому некрашеному столу. На немъ у меня стояли разныя сткляночки и горшечки, вся моя немудрая лабораторія, гдѣ я смастерилъ кое-какіе анализы почвъ. На стѣнѣ висѣла такая-же некрашеная этажерка съ книгами. Тутъ я просидѣлъ столько зимнихъ вечеровъ, одинъ, при свѣтѣ экономической ламночки, слушая храпъ Фелицаты, доносящійся изъ кухни. Это было единственное женское существо моего ежедневнаго обихода. И вдругъ я отъ общества Фелицаты, обрусѣлой мордовки, лѣтъ подъ пятьдесятъ, перейду въ общество графини! Почему-то я началъ вспоминать, съ какими женщинами водилъ бесѣду, и оказалось, что кромѣ Гоголевской исторіи за Булакомъ, у меня не было никакихъ, самомалѣйшихъ столкновеній съ женщинами. Па мадамъ Стрѣчкову я какъ-то особенно посмотрѣлъ, больше какъ на курьезный экземпляръ. У сосѣдей моихъ я могъ наткнуться на женское общество, и особаго смущенья и робости я не чувствовалъ, когда попадалъ къ нимъ. Жена гусара-механика лежала въ диванной, по разслабленному состоянію, и я до нея и не доходилъ совсѣмъ; а у благожелательнаго сосѣда значилась цѣлая орава старыхъ дѣвъ-сестеръ, дѣтей и гувернантокъ, такъ что я за обѣдомъ ни на кого и вниманія-то не обращалъ: очень ужь ихъ много было. Жена его сидѣла въ концѣ стола и только разъ послѣ обѣда спросила меня:

— Вы клубничное варенье предпочитаете, или малиновое?

Я предпочелъ клубничное.

Послѣ того и не былъ больше у Шутилина.

Съ крестьянскими дѣвками «медвѣжьяго пансіона», гдѣ я завелъ столько пріятелей между мужиками, я непрочь былъ балагурить, приглашалъ ихъ всегда самъ «на помочь», или полоть просо, разсчитывался тоже самъ, у себя на дворѣ, и немало у насъ случалось смѣху, но особаго знакомства ни съ одной не сводилъ. Моя Фелицата даже начала тужить за меня, и, бывало, остановится въ дверяхъ, когда я пишу что-нибудь или читаю у большаго стола, постоитъ-постоитъ и начнетъ вздыхать:

— Все-то въ книжку читаетъ, скажетъ наконецъ, все-то въ книжку; хоть-бы на посидѣлки поѣхалъ…. или денегъ жаль на пряники дѣвкамъ? Да и такъ любая прибѣжитъ.

Я посмѣюсь молча; она махнетъ рукой и завалится спать.

А въ Москвѣ ждала меня настоящая графиня, поди болѣе настоящая, чѣмъ ея супругъ. Такъ я объ этомъ задумался, что просидѣлъ до сумерекъ у окна, и спохватился только тогда, когда Капитонъ Ивановъ, кашлянувъ въ руку, пришелъ спросить:

— Какъ въ разсужденіи завтрашней сѣнной разметки, въ случаѣ, иаче-чаянія, дождливаго ненастья, полагать изволите?

Въ Москву эту я, въ концѣ-концовъ, могъ и не ѣхать. Меня никуда еще не тянуло съ хутора; но слишкомъ по-мальчишески было-бы отказываться отъ поѣздки потому только, что тамъ сидитъ какая-то «мраморная» бука.

«Ну ужь это-то его сіятельство соврать изволилъ, рѣшилъ я, что она весьма рада со мною познакомиться. Она, я думаю, и знать-то не знаетъ, — какой-такой на хуторѣ управитель». Въ первый разъ эта кличка слегка покоробила меня; и въ первый разъ-же я ее примѣнилъ къ себѣ.

Шесть мѣсяцевъ прошли до Рождества все въ той же обстановкѣ, но уже съ другой внутренней работой. Запахло-чѣмъ-то свѣжимъ оттуда, сверху, изъ Петербурга.

«Она» была уже на чеку, приближалась, какъ чудище въ зловѣщемъ туманѣ—для рабовладѣльцевъ, какъ-яркое солнышко въ радужномъ сіяніи — для сермяжныхъ зипуновъ. И мои медвѣжатники загудѣли, стали ко мнѣ-подсылать ходоковъ:

— Взаправду, аль нѣтъ, Миколай Иваныч, баютъ воля будетъ?

Было что-то крѣпкое, возбуждающее въ воздухѣ, точно его переполнили озономъ. Впереди блестѣла какая-то общая радость, нѣчто слагающее обузу грязи и неправды даже и съ тѣхъ, кто и не думалъ выходить изъ сословія душепріобрѣтателей, какъ я напримѣръ. Это уже не была мечта, блажь, либеральное мальчишество; чувствовалось, что «она» станетъ, не черезъ годъ, такъ черезъ два-три года, правдой и былью.

Чѣмъ-же передъ этимъ «мірскимъ» дѣломъ показалось мнѣ мое хуторское хозяйство? Пустѣйшей забавой, или поблажкой барской широкой мошнѣ! И то и другое — не стоило честнаго труда и головной натуги. Ну, какія тутъ «соломорѣзки» и «зерносушилки», когда милліоны народа стояли на порогѣ своей скотоподобной крѣпости, когда у каждаго человѣка съ душой дрожалъ внутри вопросъ: пустятъ-ли эти милліоны на всѣ четыре стороны, какъ желаетъ того майоръ Лессингъ, «безъ кола, безъ двора» или дадутъ имъ клочекъ земли, утвердятъ и закрѣпятъ въ ихъ вѣковой жизни общину?

Послѣ крестьянскаго двора, я обнюхалъ и то, чѣмъ держится вся финансовая машина нашей Руси православной., безъ чего ни одинъ питомецъ «народнаго просвѣщенія», въ родѣ меня, никогда-бы не выкарабкался. Искренно, безъ слезливой сантиментальности, я почувствовалъ себя должникомъ сермяжныхъ зипуновъ. По цѣлымъ днямъ, поздней осенью и ранней зимою, толковалъ я съ моими медвѣжатниками, рискуя даже возбудить въ уѣздныхъ властяхъ всякія подозрѣнія. Свободнаго времени у меня всегда на это хватало. Графскій хуторъ отошелъ на самый задній планъ: я смотрѣлъ на него, только какъ на средство жить среди народа и участвовать лично на великомъ праздникѣ его освобожденія…

Теперь, когда я это записываю, слова мои кажутся мнѣ если не книжными, то по крайней мѣрѣ, черезчуръ торжественными. Десять-двѣнадпать лѣтъ сдѣлали свое, и то, что теперь творится, вовсе не то, о чемъ тогда думалось; Но въ ту минуту никакое слово не казалось слишкомъ громкимъ; тогда слѣдовало начинивать себя такими словами, чтобы не слыхать зубовнаго скрежета, раздававшагося отовсюду. Русскіе журналы и книги получили для меня новый смыслъ. Я зачитывался статьями, гдѣ впервые раздалось слово за мужицкую душу «съ надѣломъ», гдѣ защищали мужицкую общину отъ набѣговъ ученыхъ профессоровъ политической экономіи. Перечелъ я «Записки Охотника» и понялъ, что и у нашихъ литературныхъ отцовъ не было ничего выше и живѣе «этого дѣла>. Только мы, хоть и не умѣемъ писать, ближе стоимъ къ зипунамъ. Они — добрые господа»; а мы — строптивые, но потянувшіе-таки лямку разночинцы. На насъ какой-нибудь «Антонъ Горемыка» наводилъ ужь тошноту: — а вѣдь и въ немъ тоже мужичекъ обсахаренъ на славу и сотни душепріобрѣтательскихъ женъ проливали надъ нимъ слезы, гдѣ-нибудь на Женевскомъ озерѣ или въ Сорренто.

Даже въ письмахъ графа звучала нота особой тревоги. Онъ собирался «дѣйствовать» не на шутку и объ хуторѣ почти меня не спрашивалъ. Въ первыхъ числахъ декабря онъ повторилъ свое приглашеніе — пріѣхать погостить въ Москву. Вызывалъ онъ меня не только для того, чтобы «развлечься», но и потому еще, что въ настоящее время, когда «близится такое крупное событіе, когда мы такъ двинулись впередъ, было-бы особенно отрадно подѣлиться съ вами взглядами, да и вамъ самимъ будетъ дышаться здѣсь другимъ воздухомъ».

Да, воздуху тогда всѣ хотѣли, и объ воздухѣ всякій толковалъ. Я поѣздки не только не испугался, но обрадовался ей. Мнѣ нужно было хватить собственной грудью того, что наполняло наши столицы. Я съ нѣкоторымъ душевнымъ сокрушеніемъ вспомнилъ, что ничего-то я не видалъ, кромѣ двухъ губернскихъ городовъ, гдѣ я жилъ школьникомъ, сперва съ краснымъ, потомъ съ голубымъ воротникомъ.

Къ Святкамъ я кончилъ всѣ хозяйскія продажи; составивъ отчетъ и давъ инструкціи Капитону Ивановичу, двинулся на Муромъ въ Москву, полный особыхъ подмывательныхъ ожиданій, чувствуя себя моложе, чѣмъ я былъ въ седьмомъ классѣ гимназіи, съ небывалой во мнѣ бойкостью и цѣнкостью къ всякимъ впечатлѣніямъ.

О «настоящей графинѣ» я ни разу и не подумалъ.

Москва показалась мнѣ куда какъ велика и характерна. Въ первый разъ, въѣхавъ на Театральную площадь, я почувствовалъ себя истымъ провинціаломъ. Изъ рогожной почтовой кибитки поглядывалъ я направо и налѣво, и даже мысленно повторялъ заученные когда-то въ гимназіи Пушкинскіе стихи:

Мелькаютъ мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри…

— На Садовую! весело крикнулъ я ямщику и немного смутился.

Графъ взялъ съ меня слово остановиться у него. Въ послѣднихъ двухъ письмахъ онъ еще разъ возвращался къ этому предмету и сообщалъ подробности о моемъ помѣщеніи, въ антресоляхъ, «совсѣмъ отдѣльно», съ ходомъ изъ передней. Я, на хуторѣ, принялъ это предложеніе довольно смѣло. Мнѣ захотѣлось попасть сразу «въ самое пекло» дворянской жизни, гдѣ навѣрно я увижу и услышу все, что мнѣ нужно знать «насчетъ этой эмансипаціи», какъ тогда выражались въ помѣщичьемъ обществѣ. Пора было стряхнуть съ себя дикость и безпомощность увальня, поглядѣть чорту въ глаза и убѣдиться въ томъ, что онъ вовсе не такъ страшенъ.

Но когда я весело крикнулъ ямщику: «На Садовую!», я все-таки смутился: житье въ графскомъ «антресолѣ» представилось мнѣ въ нѣсколько иномъ свѣтѣ. Я захотѣлъ большей свободы въ этомъ большомъ городѣ, гдѣ меня ждали неиспытанныя ощущенія.

«Кто еще знаетъ, думалъ я, какова-то графиня. Я не намѣренъ держать себя управителемъ; а пользоваться только квартирой, совсѣмъ не являться къ господами — тоже нельзя будетъ».

Смущеніе однако прошло, какъ только кибитка подъѣхала къ крыльцу графскаго дома. Эти наслѣдственные родовые хоромы, за палисадникомъ, съ гербомъ надъ фронтономъ и съ массивными колоннами мезонина, сразу повѣяли на меня настоящимъ московскимъ духомъ. И внутри дома все дышало родовымъ барствомъ. Пріѣхалъ я часу въ третьемъ дня, и въ передней, гдѣ меня уже ждало лакейство, мнѣ «доложили», что ею сіятельство «изволили выѣхать»; но «ея сіятельство у себя и просятъ пожаловать въ угловую, когда вамъ будетъ угодно». Послѣдняя фраза: «когда вамъ будетъ угодно» смахивала на приказанье; но нужно же было явиться по начальству, не въ трактиръ же я въѣхалъ. Поднялся я въ антресоль, нашелъ тамъ двѣ низковатыя, но весьма уютныя комнаты, съ разными даже затѣями, наскоро одѣлся и послалъ «доложить» ея сіятельству, что я направляюсь въ угловую. Проходя большой залой съ желтыми оконными занавѣсками, отдѣланную «подъ мраморъ», я оглядѣлъ себя въ зеркало; такого зеркала въ раззолоченой рамѣ мнѣ еще не приводилось видѣть. Смахивалъ я въ ту пору на настоящаго управителя: долговязый, сухой малый, съ рыжеватой бородой и безпорядочными волосами на головѣ, посмотрѣлъ на меня изъ этой раззолоченой рамы. Черная сюртучная «пара», построенная еще университетскимъ портнымъ, сидѣла неуклюже, вся фигура отдавала даже чѣмъ-то пасмурно-лакейскимъ. И лицо было подь-стать прочему: длинное, загорѣлое, съ толстыми губами, съ надвинутыми глупо бровями. Не удивился бы я очень, еслибъ ея сіятельство, не зная, что я «изъ студентовъ», встрѣтила меня вонросомъ: — «Ну что, братецъ, какъ у васъ тамъ все на хуторѣ?»

За залой слѣдовала, по чину, круглая гостиная, также подъ мраморъ съ малиновой штофной мебелью. Когда я ступилъ своими хуторскими сапогами по ковру, покрывавшему весь полъ, я ощутилъ совершенно новое щекотаніе во всемъ своемъ существѣ: прохладный воздухъ этой большой храмины, отсутствіе звука собственныхъ шаговъ, полусвѣтъ отъ тяжелыхъ гардинъ и портьеръ; бронзовые канделябры и часы на мраморныхъ консоляхъ — все это не то смущало, не то подзадоривало меня. Помню только прекрасно, что на порогѣ «угловой», гдѣ я долженъ былъ предстать передъ ея сіятельствомъ, во мнѣ робости не было. Я даже сильно нахмурилъ брови и, остановившись въ дверяхъ, не очень-то, кажется, смиренно оглядѣлъ и комнату, и ту, кто тамъ сидѣлъ.

До послѣдняго пустяка все врѣзалось мнѣ въ память. Комната была голубая, — и по обоямъ, и по мебели. Прямо противъ входа изъ гостиной — широкій каминъ. Въ немъ въ ту минуту жарко тлѣла груда углей. У камина сидѣла за маленькимъ рабочимъ столикомъ, съ корзинкой, подбитой чѣмъ-то голубымъ, «сама графиня».

Она не успѣла поднять головы отъ работы, когда я ее уже всю оглядѣлъ.

«Мраморная!» пронеслось у меня восклицаніе Стрѣчкова, и я врядъ-ли удержалъ улыбку на своихъ толстыхъ губищахъ.

И въ самомъ дѣлѣ, такого мраморнаго лица я уже никогда больше не видалъ, да врядъ-ли и увижу, даже и въ странѣ «миртовъ и апельсиновъ», куда меня зовутъ теперь. Въ повѣстяхъ, я встрѣчалъ это слово, и оно мнѣ казалось ужасно-пошлымъ; но тутъ я самъ лично убѣдился, что каменное тѣло существуетъ. И въ шести шагахъ, и въ трехъ вершкахъ разстоянія, лицо это одинаково блѣдно, гладко, прозрачно, съ той голубоватостью на вискахъ и вокругъ глазъ, которую, какъ я слыхалъ отъ кого-то, стали подмалевывать съ тѣхъ поръ, какъ графиня Монтихо попала въ императрицы. Но графиня Кудласова не употребляетъ косметикъ.

Сколько ей лѣтъ, и тогда нельзя было опредѣлить: отъ двадцати до тридцатипяти, смотря по тому, какъ вы на нее взглянете, и какъ она на васъ посмотритъ. Но живопись этого лица сразу выяснялась, до послѣдней подробности. Другія лица надо изучать цѣлыми недѣлями, «ели не мѣсяцами. А тутъ соберите хоть тысячу человѣкъ — и у всѣхъ въ памяти останутся одни и тѣ же очертанія: какой вы ее первый разъ увидали, такой она ваиъ покажется и черезъ десять лѣтъ самаго короткаго знакомства. Нѣтъ для васъ новыхъ открытій, но за то ничто и не прискучитъ вамъ, не стушуется, не слиняетъ; одно слово, — изваяніе, но изваяніе не въ греческомъ, и не въ римскомъ стилѣ. Небольшой носъ, немного даже приподнятый, съ круглыми рѣзкими ноздрями, отгоняетъ отъ этого лица всякій казенный классицизмъ. Лобъ, съ тонкой кожей, сдавленный сильно въ вискахъ, поднимается по-мужски, и съ обѣихъ сторонъ глянцевитые, черные изъсиня волосы спускаются двумя прядями, съ однимъ волнистымъ городкомъ, по бокамъ полукосаго пробора. Глаза — зеленые — смотрятъ изъ-подъ тонкихъ бровей, нѣсколько загибающихся кверху, на переносицѣ; а короткій ротъ вывернулъ немного наружу красную верхнюю губу надъ широкимъ подбородкомъ. Такъ я все это и вижу, не прибѣгая ни къ какимъ портретамъ. Помню, что поверхъ головы положена была діадемой коса, что на плечи накинута была красная кашемировая кацевейка (ужь не знаю, какъ она тогда по-модному называлась), съ золотымъ шитьемъ, изъ-подъ которой выставлялась кружевная манишка съ отворотами чернаго атласнаго платья. Помню, какъ отблескъ каминнаго жара игралъ на толстыхъ складкахъ атласа, на блестящей пряжкѣ туфель и на сѣрыхъ шелковыхъ чулкахъ съ красными стрѣлками. Помню, что ноги графини лежали на высокой подушкѣ, и носокъ одной изъ туфель приходился какъ разъ у черной морды моськи, вышитой шерстью по голубому фону. Помню даже, что графиня вышивала шелками какую-то красную суконную «шириноцку», какъ выговариваютъ дѣвки въ медвѣжьемъ царствѣ.

Она подняла голову, не спѣша положила работу, немного выпрямилась и отодвинула столъ. Глаза ея улыбнулись, и она протянула мнѣ руку, не то, чтобы указать на стулъ, не то, чтобы привѣтствовать меня.

— Очень рада съ вами познакомиться, Николай Иванычъ.

Голосъ, какимъ сказана была фраза, знакомая мнѣ изъ прошлогодняго приглашенія графа, точно кто придумалъ для мраморной женщины: низкій, отчетливый, слегка дрожащій, «нутряной», идущій не изъ головы, а изъ всего существа. Вы его также никогда не забудете, и онъ васъ не обманетъ: не пойдетъ онъ вверхъ, а будетъ вздрагивать; развѣ усилится, но ужь не перейдетъ въ жидкую фистулу.

Я не сразу сѣлъ. На меня напало особаго рода озорство, и, должно быть" вся моя долговязая фигура переполнена была въ эту минуту вопросомъ:

«А какъ, дескать, вы, ваше сіятельство, поведете себя съ нашимъ братомъ?»

— Присядьте, выговорила графиня, еще разъ улыбнувшись не ртомъ, а глазами.

Сказано это было такъ просто, точно будто она обращалась къ домашнему человѣку. Я опустился, довольно-таки неуклюже, на стульчикъ (кажется, онъ былъ раззолоченый) и продолжалъ пристально глядѣть на нее. На этотъ разъ мнѣ бросились въ глаза два брильянта, точно ввинченные ей въ уши, и правая ея рука съ бирюзовымъ кольцомъ. Отъ нея пахнуло на меня благовоннымъ тепломъ; а я ожидалъ холода, такого же, какой ощущаешь при видѣ настоящаго мрамора.

Мы заговорили. Говорить съ ней было такъ легко, что мнѣ это показалось даже подозрительно: полно, она не потѣшается ли надо мной? Сюжетомъ разговора послужилъ, разумѣется, хуторъ. По нѣсколькимъ вопросамъ графини я увидалъ, что она отлично знаетъ, какъ ведется хозяйство. Она не стала расхваливать меня такимъ тономъ, какъ графъ; но одобряла меня гораздо полновѣснѣе и умнѣе. Все, что я слышалъ отъ графа и что читалъ въ его письмахъ, показалось мнѣ повтореніемъ взглядовъ графини.

«Такъ вотъ ты какая!» вскрикнулъ я про себя и покраснѣлъ.

Меня это почему-то не порадовало. Я началъ самъ экзаменовать «эту аристократку въ красной кацавейкѣ». И вдругъ, помолчавъ съ минуту, выговорилъ, глядя на нее въ упоръ:

— По правдѣ-то вамъ сказать, графиня (я даже хотѣлъ сказать въ пику: «ваше сіятельство»), я не могу отдаваться всей душой барскому хозяйству, когда кругомъ меня тысячи живыхъ существъ ждутъ какой-нибудь воли, чтобы начать жить по-людски.

Фраза у меня оборвалась, Я опустилъ голову и выругался внутренно: мнѣ гадко сдѣлалось, что я лучшее свое дѣло превратилъ точно въ пошлое орудіе рисовки.

— Да? послышалось мнѣ въ отвѣтъ. Звукъ этотъ, полувопросительный, полуутвердительный, былъ такъ неожиданъ и хорошъ, что я встрепенулся и смѣлѣе поднялъ глаза.

Графиня сидѣла, положивъ руки на колѣна, и глядѣла на меня, безъ улыбки, серьезно, но ласково.

— Да-съ, отрѣзалъ я.

— Только вы этого сразу не говорите графу, уже съ усмѣшечкой промолвила она, хотя его и начинаютъ здѣсь считать краснымъ.

Потомъ, она провела рукой по своимъ блестящимъ волосамъ и, точно про себя, сказала:

— Разумѣется, вы живой человѣкъ. Благодарю, что сказали мнѣ это сразу.

И тутъ я почувствовалъ, что «эта аристократка» взяла нотой выше меня. Она сказала «разумѣется» на то, чѣмъ я хотѣлъ ее раззадорить. Да нея это было въ порядкѣ вещей, Стало-быть она — моего лагеря человѣкъ, уже пережившій внутренно то, что я «открылъ» на хуторѣ. Еслибъ она этого уже не пережила, въ ней не было бы такого спокойствія. Но это же остановило во мнѣ всякое дальнѣйшее изліяніе. О чемъ же разглагольствовать, когда она это знаетъ и даже благодаритъ меня за то, что, ей сразу открылся по душѣ.

До возвращенія домой графа я сидѣлъ съеженный, хотя разговоръ графини шелъ плавно, просто, по-домашнему, и я не чувствовалъ ни малѣйшей «свѣтской» неловкости.

Она не ставила мнѣ никакихъ вопросовъ, но говорила такъ, точно она знала меня вдоль и поперекъ: какъ я воспитался, гдѣ я до сихъ поръ жилъ, что меня можетъ интересовать въ Москвѣ. Еслибъ она при этомъ приняла тонъ покровительницы, я бы - сказалъ ей какую-нибудь грубость, а то нѣтъ: она «развивала» разныя соображенія насчетъ того, какъ мнѣ лучше воспользоваться моимъ житьемъ въ Москвѣ, — и все это тономъ пріятельницы, или много-много сестры, поболѣе меня видѣвшей. Она указала мнѣ на университетъ, на студенческіе кружки, упомянула о двухъ-трехъ домахъ, куда бы графъ могъ свезти меня потому, что тамъ очень горячо интересуются «этимъ» (и я понималъ чѣмъ), на театры, на разные курьезы Москвы вплоть до Охотнаго ряда и трактирнаго заведенія Турина.

Графъ облобызалъ меня, найдя въ угловой все на томъ же стульчикѣ. Онъ точно старался перевзойти самого себя въ гуманности своего обращенія со мной, но я уже не замѣтилъ его хуторской болтливости. На него наведенъ былъ особый лакъ городской безукоризненности. Графиня мало глядѣла на него, когда онъ говорилъ, но онъ положительно прислушивался къ своимъ словамъ и какъ будто смотрѣлся въ какое-то невидимое зеркало. Это первое впечатлѣніе не обмануло меня. Вообще онъ рядомъ съ супругой показался мнѣ гораздо мельче, тревожнѣе и ординарнѣе, чѣмъ въ одиночку, у Стрѣчковыхъ, и оба раза на хуторѣ. Онъ въ сущности метался, хотя все это вставлено было въ мягкія формы. Графиня же точно про себя вела тайный контроль, и ни одна жилка на ея лицѣ не двигалась, ни одинъ звукъ въ голосѣ не поднимался.

А все-таки она жила каждымъ нервомъ и каждой мышцей своего мраморнаго тѣла.

Къ обѣду вышла изъ внутреннихъ апартаментовъ англичанка, съ темными веснушками на широкомъ красноватомъ лицѣ, и съ нею дѣвочка, лѣтъ такъ шести-семи, худенькая, длинная, очень бѣлокурая, въ локончикахъ и темненькомъ платьицѣ съ голыми икрами. Я въ первый разъ видѣлъ такую шотландскую наготу. Она присѣла мнѣ и тихо, изъ подлобья, улыбнулась. Графъ поцѣловалъ еи въ темя. Графиня сказала что-то, для меня тогда непонятное, англичанки, но на дѣвочку не посмотрѣла и указала мнѣ на мѣсто около себя, противъ графа.

«Дочь ихъ сіятельствъ, подумалъ я и, вглядѣвшись въ нее, прибавилъ: вотъ ужъ, подлинно, — ни въ мать, ни въ отца».

И въ самомъ дѣлѣ, въ ней не было ни одной черты, общей съ графомъ или графиней. — «Можетъ быть пріёмышъ», передумалъ я; но меня этой малолѣтней дѣвицъ не представили и объ ней ничего за столомъ не говорили.

Передъ графиней, въ сторонкѣ отъ прибора, стояла маленькая серебряная солонка, сдѣланная точь-въ-точь какъ мужицкая «солоница» съ подъемчатой крышкой и разными косячками. Я не безъ любопытства поглядѣлъ на графиню, когда она, разливъ всѣмъ супъ, открыла крышку солонки и пальцами взяла щепотку простой, нетолченой соли и вкусно такъ посолила. Ея бѣлые, крупные пальцы при этомъ сложились въ красивую щепоть.

«Экая баба, подумалъ я, и соль-то по-своему беретъ, по-мужицки».

Выходило это у нея просто, истово, точно такъ и быть слѣдуетъ, по крайней мѣрѣ для нея — графини Кулдасовой. Видимо было мнѣ, что никто на это и вниманія не обращаетъ, но графъ, и miss, и дѣвочка брали соль изъ маленькихъ хрустальныхъ солонокъ. Передъ ыоимъ приборомъ стояла также хрустальная.

Графъ постарался «оріентировать» меня въ Москвѣ. Но его слова были уже вторымъ изданіемъ того, что я слышалъ отъ графини. Послѣ обѣда онъ увелъ меня въ кабинетъ, гдѣ мы курили и пили кофе, и сейчасъ же заговорилъ о томъ, какъ онъ меня ждалъ, чтобы познакомить съ «назрѣвающимъ движеніемъ». Объ англійскомъ клубѣ и его вожакахъ отъ выражался съ улыбкой; но не преминулъ прибавить, что «надо и ихъ послушать иногда». Тутъ же онъ мнѣ сообщилъ, что до конца зимняго «сезона» отправится «послужить такому дѣлу» въ нашу губернію.

— Мы съ вами поработаемъ, Николай Ивановичъ, сказалъ онъ, указывая на свое бюро; я уже много кое-чего набросалъ. Но сначала развлекитесь.

Слушалъ я его, но въ головѣ у меня была «настоящая» хозяйка дома, съ ея «разумѣется», мужицкой солонкой и мраморнымъ лицомъ. Мнѣ ужасно захотѣлось быть одному, и я солгалъ графу, пожаловавшись на дорожную истому. Онъ отпустилъ меня въ восьмомъ часу наверхъ, и, когда я уже пожималъ ему руку, онъ спросилъ со сдержанной усмѣшкой:

— Вы не чувствуете никакой неловкости въ обществѣ графини?

— Напротивъ, вскричалъ я разухабисто, мы съ ней разговорились, точно десять лѣтъ знакомы.

Поднялся я къ себѣ въ антресоль и, не раздѣваясь, бухнулся на кровать.

— Такъ вотъ ты какая! — повторялъ я вслухъ.

Я былъ озадаченъ и сбитъ съ позиціи. До сихъ поръ, — худо ли, хорошо ли, — но я все-таки жилъ же, почиталъ себя «первымъ кандидатомъ», хотя и презрительно относился къ своей школьной мудрости. Какова бы ни была та пѣвческая, гдѣ впервые заработала моя голова, но вѣдь не даромъ же мы обзывали «сволочью» каждую «аристократку», являвшуюся къ намъ въ церковь. Потомъ полтора года уединенія и труда укрѣпили меня въ томъ убѣжденіи, что не всякому дано въ удѣлъ увидать то, что живому человѣку слѣдуетъ поставить выше всякихъ лакейскихъ и барскихъ стяжаній, и я же это увидѣлъ. И вдругъ московская какая-то графиня, Богъ знаетъ гдѣ и чему учившаяся и какъ жившая, берете нотой выше меня, однимъ словомъ, однимъ простымъ звукомъ показываетъ мнѣ, что новаго я ей ничего не открою моими «красными» идеями.

Но не одно это заглодало меня. Я былъ еще полонъ впечатлѣнія женщины. До этой минуты я допускалъ, что въ романахъ и повѣстяхъ могутъ являться интересныя и бойкія «бабенки» и «барышни», но я ни разу не задумывался надъ женщиной, взятой какъ «цѣлое», какъ произведенiе среды, какъ звѣря что ли, выдрессированнаго и выхожденнаго во всѣхъ статьяхъ. И вотъ первая женщина, съ какой я столкнулся, какъ слѣдуетъ, прихлопнула меня; упираться было бы глупо и неблаговидно. Да, это произведете барства, презрѣннаго барства, ни мало не думая удивлять меня и приводить въ восторгъ, безъ малѣйшаго усилія, продолжая свой будничный обиходъ, открыло мнѣ цѣлый заповѣдный міръ. И я захотѣлъ, съ сердцемъ и упрямствомъ, проникнуть въ него, забраться во всѣ его закоулки, извлечь изъ него все, что только оно украло у другихъ: у меня, у своего лакейства, у своихъ медвѣжатниковъ, у всѣхъ, кто поплоше и побѣднѣе.

«Вотъ оно пекло-то, повторялъ я; кинемся же въ него, коли на то пошло. Нужды нѣтъ, что она меня прихлопнула. Еще поглядимъ, какое это золото, не сусальное ли?»

Со слѣдующаго же утра, я, возбужденный и очень развязный, въ своей черной управительской парѣ, велъ себя съ графиней безъ фамильярности, но съ напускнымъ самообладаніемъ, которое и ее кажется удивило. Отъ заигрываній графа и сначала уклонялся, а потомъ безъ церемоній сказалъ ему, чтобы онъ обо мнѣ очень не заботился и предоставилъ мнѣ побольше свободы.

Хотя я сказалъ это ему съ глазу на глазъ, но графиня точно догадалась и косвенно попросила меня не претендовать на супруга.

— У графа, выговорила она очень серьезно, слишкомъ много усердія… Онъ, видите ли, учился новымъ порядкамъ.

Фраза эта такая, что можно бы было, пожалуй, воспользоваться ею и начать «прохаживаться» насчетъ его сіятельства, но только не съ ея сіятельствомъ. Она могла себѣ позволить и не такую откровенность; но надо было умѣть цѣнить это, иначе досталось бы на орѣхи.

Первые дни я рыскалъ по Москвѣ. Отъ нашего хуторскаго доктора (графъ его нанималъ съ Лессингомъ и Шутилинымъ) взялъ я нѣсколько карточекъ къ его товарищамъ по унивѣрситѣту. Нѣкоторые уже были на мѣстахъ, другіе — окончили курсъ. Черезъ нихъ я попалъ въ два большихъ студенческихъ кружка. Такихъ кружковъ я еще не видывалъ. Прислушавшись и присмотрѣвшись, я нашелъ, что «мозговъ»-то, какъ тогда уже говорили, было не больше, чѣмъ и въ нашей пѣвческой, но время, воздухе были другіе: легче было дышать, а потому и учиться было привольнѣе. Мнѣ даже не вѣрилось, когда я, въ самомъ зданіи университета, видѣлъ студентовъ въ цвѣтныхъ панталонахъ, старыхъ форменныхъ сюртукахъ на распашку и круглыхъ пуховыхъ шляпахъ. Эти, небось, не знали нашего стоянія на морозѣ, безъ фуражки, передъ «свиньей въ ермолкѣ». Настоящаго дѣла я не видалъ еще; а все-таки что-то точно отлегло, и за будущее гораздо меньше боялся: коли въ университетѣ рухнули шпага и шляпа, такъ и зипунамъ недолго уже маяться.

Наивно это; но тогда всѣ такъ вѣрили. И на скучномъ университетскомъ актѣ 12-го января, гдѣ читалась какая-то словесная, тяжелѣйшая рѣчь, тоже чѣмъ-то «пахло»; всѣ глядѣли другъ на друга, съ подмывательными улыбками, и отъ стѣнъ залы уже не несло затхлой казенщиной! Куда я ни заглядывалъ: въ кабинеты, въ лабораторію, въ библіотеку, въ читальню, въ книжные магазины, въ студенческіе трактиры и въ заведеніе Турина — вездѣ разливалось то же самое «чаяніе» чего-то.

И вся многолѣтняя неволя школьника забывалась сразу, не хотѣлось ни ругаться, ни жаловаться. Если и закрадывался какой-нибудь ехидный вопросъ, то сейчасъ же отвѣтишъ на него:

— Нѣтъ, шалишь, теперь ужь не такое время, не тѣмъ пахнетъ, да и Александръ Ивановичъ сейчасъ продернетъ!..

Люди и поогорченнѣе меня — также ликовали и чаяли невѣсть чего.

Вечера проходили либо въ «сладкихъ» разговорахъ, либо въ театрѣ. До той поры я почти не зналъ впечатлѣній сцены. Гимназистомъ видѣлъ изъ райка «Ермака» да «Терезу, женевскую сироту», а студентомъ не на что и некогда было ходить въ театръ. Разъ какъ-то, на масляницѣ, попалъ на «Ревизора», но снъ шелъ такъ балаганно и мерзостно, что я не досидѣлъ и до третьяго акта.

Въ «Маломъ театрѣ» нашелъ я еще новый, мнѣ невѣдомый міръ. Михаиле Семенычъ доживалъ свой вѣкъ, но въ немъ еще чуялись остатки великаго комика. Я смѣялся, какъ истый мужланъ, отъ удивительной мимики Садовскаго и заразительной веселости Живокини и Сергѣя Васильева; онъ же, въ драмѣ, просто пугалъ меня своей кипучей страстью. И «Мертвое царство» предстало предо мной лицомъ къ лицу на подмосткахъ: самихъ пьесъ я до того не читалъ совсѣмъ. Я видѣлъ то самое живье, которое съ дѣтства залегало камнемъ въ душу и налагало на тебя сумрачную сдавленную оболочку. И женщины (мимо какихъ я хаживалъ, смутно догадываясь, что онѣ такъ чувствуютъ, и такъ страдаютъ) плакали передо мною, или запруживались въ загулѣ, или перебранивались до надсады, или несли на себѣ глупый, никому ненужный крестъ…

Изъ театра выходилъ я, точно изъ какого-то житейскаго парника, гдѣ дышешь удвоеннымъ дыханіемъ, гдѣ каждый стебель, каждый листъ дрожитъ благоуханіемъ правды и того, что въ реторикахъ насъ не обучали называть «поэзіей». Сидишъ у Гурина или у Барсова, за стаканомъ чаю, весь полный ощущеніями зрѣлища, такъ чудно сливающагося и съ тѣмъ, что было, и съ тѣмъ, что должно и можетъ осуществиттья…

Черезъ недѣлю, по пріѣздѣ моемъ, графъ съ графиней собрались на бенефисъ въ Малый театръ. Они, разумѣется, пригласили меня въ ложу. Я поклонился, — это было за завтракомъ, — но потомъя пошелъ къ графинѣ и сказалъ ей:

— Вы меня извините, графиня, я бы хотѣлъ быть одинъ въ театрѣ.

— Да вы не думаете ли, спросила она, что нужно быть непремѣнно во фракѣ?

— Нѣтъ, не то… да къ тому же у меня фракъ водится; а просто я люблю смотрѣть такъ, чтобы не думать, гдѣ я сижу… вы это, навѣрно, поймете, и не будете на меня въ претензіи.

— Пойму, сказала она, и глазами погладила меня по головкѣ: «экій ты мальчикъ — пай!.. Распозналъ, небось, какъ со мной говорить надо.»

Мы такъ и порѣшилп. У меня уже былъ припасенъ билетъ, купленный въ три-дорога у барышника. Графу она передала, что я съ ними не поѣду, и онъ за обѣдомъ даже и не упомянулъ о театрѣ.

Но графиня, отпуская меня изъ угловой, гдѣ она любила выкурить одну «пахитосу» и выпить чашку желтаго чаю, сказала:

— Я вамъ не мѣшала, Николай Иванычъ, разъѣзжать по Москвѣ. Подѣлитесь какъ-нибудь вашими впечатлѣніями. Да вотъ хоть сегодня, васъ, я вижу, очень заинтересовалъ нашъ театръ. Придите послѣ спектакля, напиться чаю… вы ужинаете?

— Иногда, отвѣтилъ я небрежно, такъ чего-нибудь; больше чаю.

— Ну, и прекрасно. Смотрите же, васъ будутъ ждать.

За всю эту недѣлю у насъ съ ней никакихъ особенныхъ разговоровъ не происходило. Впечатлѣнія города дала мнѣ передышку, и я меньше думалъ о томъ, что меня «прихлопнули», не искалъ случая потягаться съ ея сіятельствомъ, но точно ждалъ чего-то.

Мое мѣсто въ амфитеатрѣ приходилось около перилъ, съ лѣвой стороны отъ сцены. Стало быть, мнѣ всю лѣвую половину залы прекрасно было видно. Я забрался рано и вникалъ въ обширную афишу, гдѣ значилось не меньше восьми актовъ. Позади меня помѣстились три дамы; одна худая и пожилая, съ жидкими кольчиками на вискахъ, и двѣ молодыя, должно быть барышни. Та, которая сѣла посрединѣ, вертлявая, черненькая, сейчасъ-же затараторила съ пожилой дамой, пересыпая свою болтовню французскими фразами. Мпѣ едва-ли не въ первый разъ приводилось прислушиваться къ такому смѣшенію языковъ. По-французски я читалъ кое-какъ прозу, но звуки фразъ не сразу понималъ. Порядочной нелѣпицей и даже неприличностью показалась мнѣ эта сорочья болтовня, не знаю на какомъ языкѣ. Мнѣ захотѣлось даже шикнуть на нихъ: подняли занавѣсъ, а онѣ все продолжала шушукать, и пуще всѣхъ черномазенькая. Для съѣзда каретъ шелъ переводный водевильчикъ, глупенькій и плохо даже разыгранный. На одну только Варвару Бороздину и можно было смотрѣть.

Къ концу водевиля я (точно меня что толкнуло) повернулъ голову налѣво и увидалъ, какъ входила въ ложу бельэтажа — графиня. За ней показался во фракѣ и графъ. Подойдя къ барьеру ложи, она сняла съ себя бѣлую лебяжью мантилью, отдала ее мужу, оглянула залу и словно вся потянулась. Бѣлыя круглыя плечи такъ и блеснули, выплывая изъ чернаго бархатнаго лифа. Голова сидѣла на плечахъ такъ картинно, что около меня двое мужчинъ задвигались, одобрительно переглянулись, и тотчасъ-же впились въ графиню своими биноклями. Но не успѣла она сѣсть, какъ позади раздалось опягь сорочье щебетанье черномазенькой барышни.

— Chère Полина Карловна, говорила oнa пожилой дамѣ, vous la voyez… la comtesse?

Я обернулся въ полъ-оборота. Дама въ локончикахъ кивнула головой, сжала какъ-то на бокъ свои блѣдно-синія губы и наставила также трубку на ложу Кудласовыхь.

— Какой деколте, пробормотала она съ нѣмецкимъ акцентомъ и потомъ еще что-то по-французски, чего я не понялъ.

— О да! шепнула пронзительно черномазенькая; это, говорятъ, ужасная женщина… Ея графъ просто дурачекъ какой-то… Она его женила на себѣ.

Тутъ она что-то такое добавила на ухо.

— Да, да, поддакивала нѣмка.

— Первый ея мужъ былъ ужь совсѣмъ идіотъ… Какъ онъ умеръ — никто не знаетъ… Vous savez, это просто le procès… Какъ бишь я читала… да, lе ргосès Lafarge…

— О! вздохнула нѣмка и даже подняла глаза.

— Я вамъ говорю chere Полина Карловна: c’est une femme a crime.

Эту французскую фразу схватилъ я на лету, но такъ цѣпко, что она не выходила у меня изъ головы во весь спектакль; всѣ слова я зналъ и не могъ иначе перевести ихъ, какъ «женщина-душегубка»; частица «à», смутившая меня въ началѣ, не могла ничего иного значить, какъ «принадлежность», по грамматическимъ вѣроятностямъ.

Я даже вздрогнулъ и быстро обернулся къ сценѣ. Болтовня продолжалась ужь объ другомъ; барышня выспрашивала даму: что у нихъ дѣлается «à l’institut», и онѣ заговорили про какую-то «дритку». Это меня окончательно сбило съ толку. Но фраза гудѣла въ ушахъ. Я не смотрѣлъ ни на сцену, ни на ложу Кудласовыхъ, хотя меня тянуло навести трубку на графиню. Въ антрактѣ я не выдержалъ и поднялъ голову въ ея сторону. Она смотрѣла въ бинокль на амфитеатръ и, отыскавъ кого-то, отняла трубку отъ лица. Глаза ея остановились тогда на мнѣ и голова наклонилась впередъ, дѣлая легкий поклонъ. Я весь вспыхнулъ разомъ, такъ что у меня даже въ глазахъ зарябило. Не помню, догадался ли я или нѣтъ отвѣтить на поклонъ ея. Я нѣсколько секундъ сидѣлъ, выну-чивъ глаза и тяжело дыша. Когда я пришелъ въ себя, голова графини виднѣлась уже въ полъ-оборота. Необычайная ясность ея лица поражала меня; но въ ушахъ то и дѣло гудѣла фраза «femme à crime», «femme а crime».

Подслушай я что-нибудь подобное теперь, т. е. двѣнадцать слишкомъ лѣтъ спустя, мнѣ бы это только подавало поводъ посмѣяться надъ «глупой уголовщиной», овладѣвшей нашимъ обществомъ, но тогда эффектъ былъ совсѣмъ иной. Черномазенькая барышня была, положимъ, безмозглая и злоязычная болтушка и не задумалась бухнуть, что графъ «дурачекъ», а я отлично зналъ, что онъ совсѣмъ не дурачекъ, особливо для этакой сороки; но слова «первый мужъ» произнесены были самымъ обстоятельнымъ манеромъ; стало быть это не вранье. Я и слыхомъ не слыхалъ ни о какомъ первомъ мужѣ графини. Правда, съ какой стати началъ бы мнѣ графъ или она сама разсказывать всю подноготную; а все-таки… На этомъ «все-таки» я запнулся и чувствовалъ, что меня всего ломаетъ, точно въ лихорадкѣ. Я старался отдаться тому, что происходило на сценѣ. Но пьеса задалась слезливая, тягучая; подогрѣтое жаркое, наворованное изъ купеческихъ комедій Островскаго. Самая игра меня не тѣшила и не трогала. У меня даже голова разболѣлась отъ жара, долгаго сидѣнья и внутренней тревоги.

Графиня не досидѣла до конца спектакля и уѣхала послѣ большой пьесы. Поднявшись съ мѣста и надѣвая бѣлую мантилью, она еще разъ посмотрѣла на меня. Взгляды наши встрѣтились, и я не могъ не замѣтить, что она улыбалась и точно говорила мнѣ: «неужели вы будете сидѣть до конца?»

Я посмотрѣлъ на часы: было уже четверть двѣнадцатаго. Я самъ ждалъ минуты, когда она двинется. Мнѣ захотѣлось поскорѣе очутиться около этой женщины и еще разъ убѣдиться, какое впечатлѣніе производитъ она, когда въ васъ заброшено сомнѣніе въ ея… ну не знаю тамъ въ чемъ, но, словомъ, большое сомнѣніе. Только что начался водевилъ, я вышелъ изъ креселъ, разсчитывая, что пріѣду въ извощичъихъ ночныхъ пошевняхъ какъ разъ къ тому моменту, когда ея сіятельство будетъ наливать себѣ чай и, бытъ можетъ, ждать управителя.

Точь-в-точь, какъ въ первый разъ, когда я вступилъ въ графскую переднюю, выѣздной лакей доложилъ ынѣ сейчасъ-же:

— Графъ изволили поѣхать въ клубъ-съ; а ея сіятельство просятъ васъ кушать чай въ угловую.

Я не поднялся въ антресолъ, а прямо, черезъ полутемную залу и полуосвѣщенную гостиную, вошелъ въ знакомую мнѣ угловую. Еще на мягкомъ коврѣ гостиной у меня екнуло что-то внутри, какъ только я заслышалъ легкій звукъ чашекъ. Въ каминѣ жаръ тлѣлъ, какъ и въ первый мой «визитъ». Я также, какъ и тогда, остановился въ портьерѣ и также однимъ быстрымъ взглядомъ оглядѣлъ графиню. Она сидѣла на диванчикѣ, передъ самоваромъ и, слегка наклонившись, заваривала чай. Свѣтъ лампы подъ абажуромъ падалъ на ея плечи и грудь. Бѣлизна ихъ еще рѣзче, чѣмъ въ театрѣ, выдѣлялась изъ лифа, и формы чуть замѣтно вздрагивали при каждомъ движеніи рукѣ. Лѣвая рука была вся облита свѣтомъ, на этой рукѣ, у локтя, сидѣла ямочка и такая-же ямочка у самаго плеча, пониже ключицы.

«Femme à crime!» промелькнуло, у меня въ головѣ, и тотчасъ же кто-то подсказалъ другую мысль: «на все, стало-быть, способна, только дерзай».

— Это вы, Николай Ивановичъ, окликнулъ меня все тотъ-же слегка дрожащій и какъ-бы утомленный голосъ.

Я подсѣлъ къ столу, не сводя съ нея глазъ. Она въ эту минуту бросила мимоходомъ взглядъ на свой лифъ, и безъ всякаго смущенія, съ какой-то дѣловой небрежностью, поправила кружево (оно называется, кажется у женскаго пола: modestie) и выпрямилась, отчего всѣ очертанія ея пышной груди стали строже и цѣломудреннѣе.

— Вы не озябли? Погрѣйтесь, продолжала она, и подняла руку на конфорку самовара.

Я молчалъ; меня что-то стянуло къ горлу. Быть можетъ, своего рода globus histericus. Я только широко раскрывалъ ноздри и вдыхалъ въ себя воздухъ этой голубой комнаты, гдѣ все было переполнено ею. И жаръ камина, и свѣтъ лампы, и темные углы, откуда выглядывали широкіе листья растеній, и главное, запахъ, тонкій, но проникающій всюду, запахъ фіалки обдавалъ меня, дразнилъ и щекоталъ. Когда она, съ чашкой въ рукахъ, обратилась ко мнѣ всѣмъ своимъ торсомъ, и глаза, кажущіеся вечеромъ совсѣмъ черными, прошлись по мнѣ, я долженъ былъ сдѣлать сознательное и напряженное усиліе надъ собой: зрѣніе у меня заволокло и я близокъ былъ, пожалуй, къ чему-то въ родѣ обморока.

— Вы съ лимономъ? повѣялъ на меня холодкомъ вопросъ графини.

Я, съ чуть замѣтной дрожью въ пальцахъ, принялъ чашку, и долженъ былъ вынуть платокъ и провести имъ по лбу.

— Пожалуй, хоть съ лимономъ, отвѣтилъ я, а въ глазахъ у меня все еще искрилось.

— Неужели вы подъ такимъ впечатлѣніемъ спектакля? спросила она, присаживаясь къ тому углу диванчика, гдѣ я сидѣлъ.

— Нѣтъ, сказалъ я, овладѣвъ уже собою; сегодня я недоволенъ Малымъ театромъ. Ни пьесой, ни игрой.

— А вообще вы, кажется, увлечены нашей сценой?

Она сказала фразу съ улыбочкой. Меня это раззадорило и я горячо заговорилъ о томъ новомъ мірѣ, какой открывался мнѣ съ театральныхъ подмостковъ. Графиня слушала меня внимательно, опустивъ нѣсколько голову, но продолжая тихо улыбатьси. Ни разу она меня не перебила, ни возраженіемъ, ни жестомъ, ни восклицаніемъ.

Когда я закончилъ и залпомъ выпилъ свою остывшую чашку чаю, графиня покачала головой и тихо выговорила:

— Это вамъ такъ кажется на первыхъ порахъ.

— Однако, что-же вы можете возразить, рѣзко замѣтилъ я, противъ глубокой правды этихъ народныхъ драмъ!

— Ахъ, Николай Ивановичъ, какъ вы мудрено выражаетесь… Говорите со мною попроще, я вѣдь женщина, а не студентъ.

Она при этомъ улыбнулась улыбкой снисходительной сестры, говорящей: «ты не кипятись очень-то, вѣдь я не глупѣе тебя».

Я смирился немного и съ любопытствовіъ ждалъ дальнѣйшихъ разсужденій «женщины, а не студента».

— Вы говорите: народная драма… Полноте, какая-же тутъ драма?.. Ну, вотъ эта пьеса, гдѣ Косицкая-то все плачетъ цѣлыхъ два акта, какъ бишь она называется?

— «Не въ свои сани не садись», съ неудовольствіемъ подсказалъ я.

— Да, такъ… что это за женщина, что это за страсть, какая это борьба! Ничего тутъ нѣтъ, кромѣ сантиментальное™ дурнаго тона и жалкаго рабства.

— Какого же-съ? вскричалъ я.

— Будто вы его ие замѣчаете? Ее увозятъ отъ ея «тятеньки» — оиа ѣдетъ; потомъ гонятъ, оиа хнычетъ, возвращается домой, тятенька третируетъ ее, вы знаете какъ… она продолжаетъ хныкать; беретъ ее замужъ тутъ-же какой-то… какъ бишь его зовутъ?

— Ваня Бородкинъ, еще сумрачнѣе подсказалъ я.

— Да, Ваня Бородкинъ; она пдетъ за него въ тотъ-же день… и все хнычетъ; а подъ конецъ объявляетъ всѣмъ намъ, что она сохраніитл… свою невинность! Тошно смотрѣть!

— Но если такова настоящая жизнь? вопросилъ я.

— Не знаю, можетъ быть и точно такая, но зачѣмъ-же это драмой называть? Ужь и въ жизни-то только и видишь, и въ мужчинахъ и въ женщинахъ, трянокъ и хныкалокъ, а тутъ еще героинь намъ изъ нихъ дѣлаютъ.

Я взглянулъ на нее въ эту минуту. Она выпрямилась и смотрѣла куда-то вдаль. Лицо у ней было строгое, почти грозное, такъ что я не захотѣлъ больше возражать.

— Или вотъ еще другая комедія… гдѣ такъ хороша Лаврова-Васильева. Вы ее вндѣлн на той недѣлѣ — «Бѣдная невѣста». Я ужь не говорю, какъ это мѣстами длинно и скучно. Мнѣ она все-таки больше нравится, чѣмъ всѣ эти купеческія кривлянья, но опять к-акия… размазня!

Графиня злостно разсмѣялась и прибавила:

— Вы видите, Николай Ивановичъ, что я съ вами не пускаюсь въ литературный споръ… и позволяю себѣ даже такъ безцеремонно выражаться…

— Сдѣлайте милость, не стѣсняйтесь, глухо вымолвилъ я, каждый воленъ въ своихъ мнѣніяхъ.

— Покорно благодарю, послышался спокойно-насмѣшливый отвѣтъ графини. Исторія этой бѣдной невѣсты навѣрно очень похожа на житейскую правду… какъ вы выражаетесь; но развѣ стоитъ сочувствовать и волноваться изъ-за такихъ пстерическихъ дѣвъ, которыя продаютъ себя для маменекъ, наигравшись въ любовь съ какими-то франтами изъ Замоскворѣчья?.. Или вотъ еще та пьеса, гдѣ тэкъ хорошъ Васильевъ… въ ямщикѣ, изъ мужицкаго быта. Что это такое?! Во всѣхъ четырехъ дѣйствіяхъ онъ пьянъ… до гадости, до отвращенья!

— Это очень честная народная драма! вскричалъ я.

— Вы все народная! Далось вамъ это слово, Николай Ивановичъ, и вы хотите имъ все оправддаь… Въ балаганѣ, для мастеровыхъ, исторія, какъ сынъ съ отцомъ утаили потерянныя деньги и какъ сынъ дошелъ до того, что замахивается топоромъ на отца… въ балаганѣ это очень«.. душеспасительно; но зачѣмъ же насъ-то заставлять смотрѣть на то, какъ прекрасный актеръ до гадости хорошъ и даже ужасенъ въ припадкахъ пьянства?

— Кого-же это насъ? уже грубовато спросилъ я.

— Какъ кого? меня, васъ, каждаго, кто способенъ иначе думать, иначе чувствовать, иначе жить.

— Вамъ, стало-быть, угодно аристократическихъ пьесъ?

— Ахъ, полноте, Николай Ивановичъ, позвольте васъ отъучить отъ словъ аристократъ, аристократка, аристократическій… У насъ, въ Россіи, нѣтъ никакихъ аристократовъ. Есть общество пообррзоовннѣе… состоитъ оно больше изъ помѣщиковъ, изъ благородныхъ, изъ тѣхъ, у кого есть крѣпостные. Такъ до сихъ поръ велось; а вотъ когда ваши друзья изъ медвѣжьяго пансіона очутятся на волѣ… будетъ по другому; но все-таки останется общество получше и общество похуже.

— Я буду тамъ, гдѣ похуже, уже мягче отозвался я.

— Напрасно… Вамъ никто не запрещаетъ попасть туда, гдѣ получше… Вы учились въ университетѣ, передъ вами широкая дорога, вамъ очень не трудно сдѣлаться вполнѣ образованнымъ человѣкомъ, испытать все, чѣмъ красна жизнь, искать самыхъ сильныхъ впечатлѣиій, рѣшаться на самыя высокія дѣла.

Голосъ ея все крѣпчалъ и крѣпчалъ, глаза разшири-лись и движеніемъ руки она точно что отводила отъ себя… Я просто заслушался, и повторялъ про себя: «какъ говоритъ, какъ говоритъ!»

— Когда вы поживете такъ, продолжала она, вы тоже найдете, что куда не занимательно смотрѣть на всѣ эти народный пьесы. Ну, чѣмъ вы мнѣ докажете, что въ жизни людей, которыхъ вы называете аристократами, меньше матеріаловъ для комедіи и драмъ, чѣмъ у купцовъ, мелкихъ приказныхъ и ямщиковъ?

— Тутъ страсти проще и есть борьба съ нуждой. Нѣтъ такой испорченности.

— Извините меня, даже этотъ патріархх… котораго играетъ Садовскій, хоть онъ и сладко говоритъ, но третируетъ свою дочь хуже вещи. А это еще идеалъ! Что же остальные?.. Я вѣдь, Николай Иванычъ, не въ журналахъ вычитала то, что говорю вамъ теперь; я до этого своимъ умомъ дошла — не прогнѣвитесь…

— Что же тутъ дѣлать! перебилъ я, никто же не виноватъ, что въ вашемъ обществѣ нѣтъ писателей, изображающихъ высокія чувства и мысли?!

— Есть, Тургеневъ. Да никого и не обвиняю, но, признаюсь, только одно «Горе отъ ума» и считаю хорошимъ спектаклемъ.

Это заключеніе она произнесла такимъ тономъ, что «довольно-молъ, выпей, если хочешь, еще чашечку чайку, да и убирайся».

Я попросилъ еще чаю; мнѣ не хотѣлось уходить, «не солоно хлѣбавши». Умъ графини, ея языкъ, смѣлость, — все это раздражало меня несказанно, и въ головѣ опять запрыгала французская фраза черномазенькой дѣвицы.

Подавая мнѣ вторую чашку, графиня, уже другимъ, нѣсколько утомленнымъ голосомъ, сказала:

— Я, быть можетъ, дурно дѣлаю, что отнимаю у васъ иллюзію… Теперь въ такой ыодѣ восхищаться полушубками.

Тутъ я не выдержалъ и, поставивъ на столъ чашку, отрѣзалъ:

— Такъ по вашему, графиня, надо зачитываться Дю-масами и Бальзаками?

Я ожидалъ чего-нибудь по носу; но меня преспокойно спросили:

— А что вы читали изъ Бальзака?

Лгать я не хотѣлъ и очень хорошо помнилъ, что по-французски не прочелъ ни одного романа Бальзака. Въ переводѣ читалъ когда-то одну повѣсть, еще гимназистомъ, въ старой «Библіотекѣ для чтенія» Сенковскаго. Къ счастію, я не забылъ русскаго заглавія.

— Читалъ-съ, отвѣтилъ я съ увѣренностью, «Старика Горіо».

— Какъ?.. переспросила она. Вы вѣрно по-русски читали?

— Да-съ.

— Этотъ романъ называется «Le рёге Goriot»…

Если вы его со вниманіемъ прочли, вы не можете не согласиться, что это — прекрасная вещь. Вотъ вамъ драма!.. Вы больше ничего не читали?

— Нѣтъ, я по-французски читаю только научныя вещи.

— А сейчасъ такъ грозно обошлись съ Бальзакомъ. Полноте, Николай Иванычъ, зачѣмъ все дѣлать изъ себя юнаго студента? Вы гораздо старше этого. Увѣряю васъ. Вы повѣрили какому-нибудь русскому критику?

— Я привыкъ вѣрить Бѣлинскому.

— Слыхала о немъ; но не помню, читала-ли. Если онъ ставитъ Бальзака на одну доску съ Дюмасами, какъ вы называете, то онъ просто не заглядывалъ въ него. Вотъ когда-нибудь пріѣдете къ намъ въ Слободское — я вамъ дамъ нѣсколько томиковъ. Да припомните и Горіо. Развѣ тамъ одни аристократы? Самъ онъ старый аферистъ, дочери его — des parvenues… вы понимаете?..

— Понимаю-съ, злился я.

— Одинъ только молодой Растиньякъ — дворянинъ; а остальные — студенты, старухи, полицейскіе… Но все это живетъ… видишь все это отсюдд… Я готова просидѣть цѣлую ночь надъ такимъ романомъ! А ужь ѣхать во второй разъ смотрѣть на Васильева въ пьяномъ ямщикѣ — извините!

Графиня встала. Было уже поздно. Она протянула мнѣ руку; такъ протягиваетъ ее великодушный побѣдитель юному, но смѣлому побѣжденному.

Я пожалъ и, не выпуская ея руки, посмотрѣлъ на нее очень пристально и выговорилъ, насколько могъ просто:

— Позвольте узнать, графиня… вы по-французски-то сильнѣе меня… какъ слѣдуетъ перевести фразу: «femme à crime»?

Выговорилъ я эти три слова по-нашему, по-гимназически… Графиня не стала улыбаться моему произношенію и спокойно, но съ блескомъ въ глазахъ, спросила:

— Почему вамъ пришла на умъ эта фраза?

— Слышалъ я ее сегодня… и затруднился перевести какъ слѣдуетъ по-русски.

— Мнѣ кажется, выговорила она, чуть-чуть сжимая брови, можно перевести на два манера: женщина, сдѣлавшая преступленіе, или такая, которая способна на него.

— А!., значитъ мой переводъ былъ въ сущности вѣренъ?

— А какъ вы перевели?

— «Женщина-душегубка».

— Ха-ха-ха!., глухо разсмѣялась она и отдернула руку… вы все хотите въ народномъ стилѣ…

— Благодарю васъ, громко выговорилъ я и откланялся.

Она отпустила меня поклономъ, и когда я уже быть въ дверяхъ, окликнула:

— Николай Иванычъ!

— Что прикажете?

— Вы услыхали эту фразу сегодня въ театрѣ?

— Да-съ, сзади меня какія-то барышни мѣшали французское съ нижегородскимъ.

— Больше ничего?

— Больше ничего-съ.

— Прощайте.

Мнѣ захотѣлось оглянуться на нее ещз разъ; но я этого не сдѣлалъ. По моимъ внутренностямъ разлилось злорадное довольство: теперь я одержалъ побѣду. Такъ по крайней мѣрѣ мнѣ казалось. Я смутилъ ее неожиданностью.

Но не успѣлъ я выдти изъ гостиной въ залу, какъ вопросъ: «неужели она въ самомъ дѣлѣ — femme à crime?» засосалъ меня.

— А очень мнѣ нужно! чуть не выругался я, и опять явилось обидное сознаніе, что и сегодня, въ литературномъ диспутѣ, эта графиня взяла выше нотой. Все ея существо точно обволакивало меня и, какъ я ни бѣсился. тянуло куда-то.

Въ передней я наткнулся на графа въ ту минуту, когда сонный лакей снималъ съ меня шубу. Графъ былъ очень блѣденъ.

Мнѣ показалось, что эта блѣдность — неспроста.

— Покойной ночи, графъ… окликнулъ я его, проходя къ лѣсенкѣ моего антресоли.

— А! отозвался онъ и, уставивъ на меня точно стеклянные глаза, твердо, но глухо проговорилъ: покойной ночи!

Я шагая чрезъ три ступеньки, вбѣжалъ къ себѣ наверхъ.

— Неужели я былъ правъ на хуторѣ? громко спросилъ я себя, и мнѣ вдругъ сдѣлалось жаль ее, эту смѣлую, крупную, даровитую женщину. Она тутъ учила меня уму-разуму; а мужъ въ это время!.. Но я не вполнѣ еще увѣрился, что графъ былъ въ такомъ положеніи.

«Зачѣмъ мнѣ читать Бальзака? думалъ я, ворочаясь въ постели. Довольно съ меня и того, что я здѣсь увижув.

Тогда я разсуждалъ съ задоромъ посторонняго наблюдателя и обличителя, и мнѣ казалось, что я такъ чистъ духомъ, тѣломъ и помыслами… Я уже забылъ, что часъ передъ тѣмъ, скажи мнѣ графиня лишнее, ласковое слово, я бы, быть можетъ, какъ звѣрь кинулся на вее…

Меня влекло въ голубую комнату, но пособилъ графъ: пришла очередь его «запискамъ» и «мнѣніямъ», хранившимся въ бюро.

— Я буду смѣло стоять за крестьянина, заговорилъ онъ торжествено въ первый вечеръ, какъ мы засѣли въ кабинетѣ, вы можете мнѣ вѣрить.

— А за землю крестьянина? спросилъ я его въ упоръ.

Тутъ онъ не то, что смутился, а многословно началъ развивать, что нельзя-же признать безусловное право власти — отнимать у дворянъ землю, что это хотя и симпатично, но сильно отзывается революціонной диктатурой и соціализмомъ, «а соціализмъ, какъ хотите…»

Захотѣлось мнѣ тутъ-же оборвать его, но я удержался. Я сообразилъ, что лучше сначала хорошенько у него все вывѣдать, а потомъ уже и рѣшать: какъ съ нимъ обходиться. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ еще одинъ изъ самыхъ мягкихъ сквайровъ, и черезъ него я узнаю: каково-то настроеніе разныхъ вожаковъ «столбоваго дворянства» въ Москвѣ-бѣлокаменной?

Такъ я и сдѣлалъ. Онъ развернулся предо мной и въ тожо время какъ-бы заискивалъ моего одобренія; каждое его слово и каждый жестъ точно будто говорили: «согласитесь, вѣдь для московскаго барина я, право, очень порядочный человѣкъ и съ каждымъ днемъ исправляюсь».

И дѣйствительно, онъ «исправлялся». Это чувствовалось. Онъ похожъ былъ на ученика съ выдержкой, которому зарубили на носу: «коли ты не добьешься такихъ-то отмѣтокъ, то слѣдующаго класса тебѣ не видать, какъ ушей своихъ».

Это «школѣ» я приписывалъ и его сдержанность, ь тактъ, и положеніе его въ домѣ. Я послѣ болтовни черно-мазенькой барышни, спросивъ себя: точно-ли графъ въ рукахъ жены своей безсловесная пѣшка и въ домѣ—нуль, долженъ былъ отвѣчать: нѣтъ, это неправда. Онъ былъ баринъ, какъ слѣдуетъ быть барину; но какъ мужъ, онъ что-то слишкомъ ужь былъ порядоченъ. Я этакихъ мужей только изъ англійскихъ романовъ зналъ.

Съ утра до поздней ночи онъ велъ себя точно въ гостяхъ у хорошихъ знакомыхъ. Прислуга исполняла службу неизвѣстно по чьему приказу. Все дѣлалось въ порядкѣ, чинно, тихо. Громкихъ приказаній, ни графъ, ни графиня почти что не отдавали: больше жестами довольствовались. Въ интимныхъ бесѣдахъ съ женой я его не заставалъ и, проживъ двѣ недѣли въ домѣ, не зналъ, въ какіе часы они оставались вдвоемъ. Опочивалъ онъ съ нею, — я заключилъ это изъ того, что въ кабинетѣ его не было никакого приспособленія для спанья. За столомъ, въ обѣдъ и завтракъ, онъ говорилъ не мало, гораздо больше жены, совершенно почти такъ, какъ со мной, только еще посдержаннѣе; хуторскаго-же «гвардейства» и въ поминѣ не было. Графиня обращалась къ нему тихо, просто, какъ къ родному, но очень рѣдко взглядывала на него. Они были на «ты» — даже по-французски. Онъ звалъ ее «Barbe» и въ русскомъ разговорѣ; она его съ русскимъ произношеніемъ — «Платонъ». Объ домашнихъ дѣлахъ они при мнѣ ни разу не разговаривали, и ни разу-же не вышло у нихъ ни малѣйшаго разногласія, не только что ужь спора.

«Что-же это такое? спрашивалъ я себя, равнодушіе, или ужь такая въ самомъ дѣлѣ аристократическая выправка?» Въ выправкѣ я не сомнѣвался; но отъ кого она шла? Отъ него или отъ нея? Мнѣ казалось, что отъ нея. Равнодушіе врядъ-ли вызывало эту великобританскую ровность обхожденія. Графъ при женѣ находился всегда въ возбужденномъ состояніи Я это подмѣтилъ въ первый-же день. Нѣтъ-нѣтъ да и поглядитъ на нее, и въ этихъ взглядахъ сидѣло далеко не равнодушіе. Они сильнѣе еще, чѣмъ его фразы со мною, говорили: «Достоинъ я одобренія, или нѣтъ»?

Вотъ что дали мнѣ наблюденія надъ супругами. Они не разнились ничѣмъ существеннымъ отъ моего перваго впечатлѣнія. Еще замѣтилъ я, что графъ гораздо нѣжнѣе съ дѣвочкой, чѣмъ графиня. Онъ то-и-дѣло послѣ обѣда возьметъ ее на колѣна, или уведетъ въ кабинетъ, откуда дѣвчурка выбѣжитъ всегда съ конфектами или съ крымскимъ яблокомъ. Графинѣ не очень-то нравилось это баловство. На дѣвочку она не кричала, но обращалась съ ней черезчуръ ужь ровно, чтобы не сказать сухо.

Эта дѣвочка со мной только раскланивалась. Разспросить ее я не могъ ни о чемъ, да и не захотѣлъ бы, еслибъ и могъ. Но ея поразительное несходство ни съ графомъ, ни съ графиней почему-то подмывало меня. Разъ я, ни съ того, ни съ сего, остановилъ графа и спросилъ его:

— У васъ дѣтей больше не было, кромѣ Наташи?

Онъ немного поежился какъ-то и отвѣтилъ:

— Это не моя дочь.

— Какъ не ваша? схитрилъ я.

— Наташа — дочь графини отъ перваго мужа, князя Дурова.

— А! вырвалось у меня.

Стало быть, въ болтовнѣ черномазенькой была правда.

— Ау васъ не было дѣтей? продолжалъ я свой допросъ.

— Нѣтъ, не было.

Больше я не допытывался, замѣтивъ, что его сіятельству это не особенно нравится: значитъ, я дотронулся до какой-нибудь раны.

Тогда объ Дарвинѣ еще слыхомъ не слыхали, а все-таки меня очень бы заинтересовалъ вопросъ наслѣдственности, глядя на дочь графини, еслибъ законнымз ея отцемъ былъ графъ. Съ другой стороны, его особенная нѣжность съ этой дѣвочкой показалась мнѣ подозрительной. Но будь графъ ея настоящій, хотя бы и не законный отецъ, откуда-же это полнѣйшее отсутствіе сходства?

Точно помогая моему дарвиновскому любоныству, графиня сама спросила меня разъ, переходя изъ столовой въ залу:

— Кто подумаетъ, что Наташа моя дочь?

— Да, подтвердилъ я. Сходства никакого.

— Но она и на отца своего ни мало не похожа.

— На графа? спросилъ я съ намѣреніемъ.

— Нѣтъ, выговорила она сухо, на моего перваго мужа, князя Дурова.

— А! протянулъ я, и какое-то злорадное чувство защекотало меня. Я въ эту минуту не далекъ былъ отъ черномазенькой барышни. Меня это огорчило, и я до отъѣзда положительно избѣгалъ угловой комнаты, чтобы не предаваться такой суетности.

Мнѣ оставался всего денекъ до отъѣзда восвояси. Графъ свозилъ меня въ два дома, гдѣ каждый почти день толковали объ эмансипаціи. Одинъ домъ былъ славянофильскій. Все въ немъ показалось мнѣ курьезно: и хозяинъ въ купеческихъ сапогахъ, но съ французскимъ діалектомъ, и византійскія иконы, и стулья, раскрашенныя въ русскомъ вкусѣ, и языкъ, какимъ раздобаривали промежь себя эти бары. Что они бары, какъ слѣдуетъ, хотя всѣ почти распинались за «святаго мученика», т. е. за крестьянина, въ этомъ я убѣдился въ первыя десять минутъ, какъ послушалъ ихъ бесѣды. Хоть и то хорошо было въ этомъ всеславянскомъ гнѣздѣ, что въ немъ теоретически и красно отрицали самое слово «русскій дворянинъ» и не смѣли просить личнаго выкупа. Говорили всѣ очень велерѣчиво, точно они представляютъ на сценѣ именитыхъ бояръ въ парчевыхъ шубахъ. Насчетъ «боярской думы» тоже прохаживались. Ииъ, я думаю, всего больше и хотѣлось угодить въ бояре, потому они такъ злобно и дворя" ство-то уничтожали. Каждый не прочь былъ попасть и послѣ воли въ патріархи своей волости и, разумѣется, посѣкать при случаѣ «святаго мученика».

Какой-то пьяненькій и точно юродивый господинъ, рябой, въ потертой плисовой поддевкѣ и въ очкахъ отвелъ меня въ сторонку, гдѣ была приготовлена закуска, и пропуская одну рюмочку за другой, сказалъ:

— Вы, я вижу, вновѣ. Не вѣрьте имъ, это они — зря! Я у нихъ который годъ въ услуженіи, и во-о (онъ указалъ рукой) какое мѣсто всякаго дрянца имъ пособиралъ въ деревняхъ. Они — господа расейскіе, только больше все по нѣмецкимъ книжкамъ обучались.

Разсмѣялся я этой выходкѣ, такъ она мѣтко очерчивала весь ихъ скитъ. Я даже выпилъ рюмку водки съ любителемъ спиртного въ поддевкѣ.

Возвращаясь домой, его сіятельство изволилъ разъяснить мнѣ: какіе-такіе есть въ Москвѣ славянофилы, при этомъ точно будто подсмѣивался намъ ними; но чувствовалось, что онъ ихъ побаивается и считаетъ гораздо покраснѣе, чѣмъ себя напримѣръ. Онъ у нихъ прималчивалъ и выказывалъ такую напряженность въ лицѣ, слушая мудрую бесѣду, что мнѣ его даже жалко стало.

Я только моталъ себѣ на усъ и никакихъ замѣчаній не дѣлалъ. Такъ же повелъ я себя и послѣ «засѣданія» въ другомъ, уже западническомъ домѣ, или правильнѣе — салонѣ. Тутъ хозяина я не замѣтилъ, а орудовала всѣмъ хозяйка, узколицая, смуглая, худая, нестарая дама, изъяснявшаяся одинаково свободно и по-русски, и по-французски. Она точно предсѣдательствовала въ какомъ-то комитетѣ; говорила со всѣмм присутствующими и словами, и глазами, и движеніями головы. Въ этотъ вечеръ всѣхъ занималъ пріѣзжій изъ Петербурга модный чиновникъ, очень чопорный и напряженный, большой должно быть мастеръ докладывать; изъ его доклада значилось, что тамъ, наверху, «все уже рѣшено». Много его не разспрашивали, что это «все»; но мужчины какъ будто были рады, не тому, что рѣшено, а тому, что наконецъ чѣмъ-нибудь да это кончится.

Въ сторонкѣ я и тутъ выслушалъ, но уже не характеристику хозяевъ, а разговоръ двухъ старушекъ. Одна разсказывала все о митрополитѣ: какъ онъ утромъ того дня «чувствовалъ себя прекрасно, а за чаемъ скушалъ цѣлыхъ полъ-просфиры».

Западническій домъ показалъ мнѣ то же, что и славянофильскій; но меня это ни мало не смутило. И тамъ, и тутъ, всѣ уже помирились съ фактомъ, и даже взапуски гонялись другъ съ другомъ, чтобы отличиться своей гуманностью и гражданской доблестью.

Графъ и на этотъ разъ не добился отъ меня никакихъ разсужденій. Я, кажется, ввелъ его этимъ самъ въ недоумѣніе. Вѣроятно онъ сообщилъ его женѣ.

Наканунѣ отъѣзда моего, графиня сама пригласила меня къ себѣ «въ гости», какъ она выразилась. Я ея не видалъ почти цѣлую недѣлю. Мнѣ и обѣдать не привелось дома. Я уѣзжалъ за разными закупками «въ городъ» и обѣдалъ гдѣ-нибудь въ трактирѣ, а то такъ просто «въ сундучномъ ряду» кое-чѣмъ: мозгами, ветчинкой или пирожками съ капустой и малиновымъ вареньемъ. Не скажу, чтобы я намѣренно избѣгалъ графини, но я пользовался всякимъ случаемъ пораньше уходить со двора. Мнѣ не хотѣлось провѣрять своихъ впечатлѣній. «Какова бы ни была эта барыня — мнѣ съ ней не дѣтей крестить,» — вотъ что я тогда рѣшилъ, ограждая не то свое самолюбіе, не то свою душевную свободу; можетъ быть, и то, и другое.

Графиня не стала мнѣ пенять моей дикостью. Она приняла меня съ такимъ дѣловымъ выраженіемъ лица, что я тотчасъ же подумалъ:

«Ну, рѣчь пойдетъ о хуторѣ».

Но я ошибся.

— Николай Иванычъ, начала она, слегка наморщивая брови, ваши симпатіи по крестьянскому дѣлу я знаю. Вы не фразеръ, и я охотно вамъ вѣрю.

Я поклонился.

— Графъ вамъ читалъ свои записки. Вы знаете теперь къ чему онъ расположенъ; но по-вашему этого мало — не такъ-ли?

Я опять молча кивнулъ головой.

— Вотъ вамъ — дѣло по душѣ. Графъ богатый помѣщикъ… Разумѣется, сдѣлается такъ, какъ хотятъ тамъ. (И она подняла руку вверхъ); но лучше, чтобы и здѣсь дѣлалось по-вашему…

— Но что-жь я могу, графиня, перебилъ я.

— Выслушайте меня. Если вы дѣйствительно хотите служить вашей идеѣ — я постараюсь поставить васъ въ такое положеніе, гдѣ вы будете правой рукой графа и благодѣтелемъ всѣхъ его крестьянъ. Угодно вамъ?

Я раскрылъ широко глаза.

— Что-жь вы на меня такъ смотрите? съ улыбкой окликнула она.

— Не знаю, что вамъ сказать, отозвался я съ гадкой усмѣшечкой; это такъ заманчиво, графиня, и такъ смѣло…

Я запнулся.

— Полноте, продолжала она, что это вы все какъ-то увертываетесь, Николай Иванычъ. Четыре недѣли вы прожили у насъ, и до сихъ поръ не хотите стать со мною на равную ногу. Это право… обидно… за eacsl

Графиня какъ будто покраснѣла; но краска не выступила на щекахъ; потому я узналъ, что она краснѣть не умѣетъ.

— Помилуйте, графиня, началъ-было я…

Но она, не слушала меня, встала, прошлась по комнатѣ и, ни къ кому не обращаясь, говорила:

— Для умнаго человѣка съ характеромъ все равно какая внѣшность у женщины: графиня она, или простая мужичка. Если то, что она говоритъ и предлагаетъ — хорошо, надо брать безъ всякихъ заднихъ мыслей; иначе это мелкое самолюбіе: какъ смѣетъ, дескать, русская барыня раздѣлять наши идеалы!

Все это было выговорено не гнѣвно, даже не запальчиво, но сильно, не то съ грустью, не то съ упрекомъ. Голосъ остался тотъ же, и ни одинъ нервъ въ лицѣ не дрогнулъ.

Я былъ просто уничтоженъ. Тутъ ужь не было никакихъ чувственныхъ раздраженій. Разговоръ происходилъ не вечеромъ, а въ полдень, каминъ не топился, цвѣты не выглядывали изъ темнаго угла, не блистали предо мною благоухающія плечи… Предо мной вскрылась внезапно могучая женская натура, которую я оскорбилъ своимъ мѣщанскимъ умничаньемъ и упорствомъ, своей лакейской недовѣрчивостью. Такъ я показался самъ себя гадокъ и пошлъ въ эту минуту, что подбѣжалъ къ графинѣ, схватилъ ее за руки, нѣсколько разъ поцѣловалъ, какъ школьникъ, какъ преступникъ, какъ рабъ…

— Не гнѣвайтесь, шептали мои уже поблѣднѣвшія губы… Простите…

Не могу припомнить, какія были первыя слова, сказанный въ отвѣтъ графиней; только черезъ нѣсколько секундъ мы ужь очутились съ ней рядомъ на диванѣ, и моя рука продолжала держать ея руку.

Лицо ея, все такое же бѣлое и свѣтлое, глядѣло на меня съ довѣріемъ и ласкою. Глаза говорили, что нечего мнѣ просить прощенья, что меня понимаютъ лучше, чѣмъ я самъ себя разумѣю.

— О себѣ я вамъ ничего не скажу, вымолвила мнѣ она тихо и вдумываясь, точно въ каждое слово. Обо мнѣ рѣчь впереди. Мы вѣдь съ вами увидимся лѣтомъ.

— Приказывайте, приказывайте, повторилъ я, хоть сейчасъ же…

— Нѣтъ, перебила она меня, угадывая мою мысль, поживите на хуторѣ еще съ полголода, приготовьтесь хорошенько, изучите рѣшительно все, что вамъ нужно для успѣха великаго дѣла. Я — вашъ союзникъ. Только уговоръ лучше денегъ, — впередъ выставляться я не хочу.

Она встала, и аудіенція кончилась. Я вышелъ преисполненный радостью, упреками себѣ, вѣрой въ будущее, увлеченный въ самомъ заманчивомъ и опасномъ смыслѣ слова. Желая сохранить во всей свѣжести впечатлѣніе этой короткой бесѣды, чудной по неожиданности и содержанію своему, я чуть не тайкомъ скрылся изъ Москвы.

Вечеромъ я на-скоро простился съ графомъ, сказалъ ему, что хочу добраться на вторую ночевку до хутора, и выѣхалъ еще до-свѣта, въ пять часовъ утра. Я бы долженъ былъ сходить проститься съ графиней, но я этого не сдѣлалъ, собираясь тайно объясниться съ ней при свиданіи, а можетъ быть и написать ей объ этомъ. На мысли объ ней я заснулъ въ кибиткѣ, отъѣхавъ уже станцій пять отъ Бѣлокаменной. О графѣ я ни разу и не вспомнилъ. Никакого опредѣленнаго чувства не вызвала во мнѣ его личность за все мое житье на Садовой.

Хуторъ вдругъ сталъ для меня ссылочнымъ казематомъ. Въ первый же день, нанюхавшись угара (моя мордовская экономка угощала имъ черезъ день) и лежа со страшной головной болью, я дико осматривалъ бревенчатые углы моей избенки. Дѣло, то самое дѣло, на которое снарядила меня она, было тутъ, подъ бокомъ; но мнѣ точно не хотѣлось готовиться одному безъ нея. Да и къ чему я могъ приготовиться? Мужицкую нужду я зналъ, зналъ хозяйство крестьянина, зналъ, что для него воля, безъ земельныхъ угодьевъ, все равно что крѣпость. Большему я не научился бы на хуторѣ. Толковать зря, безъ толку съ «православными» — только смущать ихъ, подставлять ихъ, пожалуй, подъ исправничьи палки; изучать помѣщиковъ-сосѣдей въ этомъ же духѣ—рѣшительно не стоило: я видѣлъ на что способенъ майоръ Лессингъ и мягкостелющій Шутилинъ. Въ должностныя лица я не попаду; не придется мнѣ и бороться съ ними. Если я понялъ графиню, она, назначивъ меня «правой рукой» мужа, подчинитъ его моему вліянію. Онъ получитъ, быть можетъ, важное мѣсто по крестьянскому дѣлу. Его голосъ будетъ что-нибудъ да значитъ. И потомъ, у него три тысячи душъ, ихъ онъ можетъ обидѣть или щедро одѣлить; стало, если сдѣлаться его правой рукой, — все поведу я.

Да, я такъ ее понялъ, и теперь остается ждать, когда она скажетъ: — «пожалуйста, начинайте дѣйствовать». Но къ такой роли я былъ достаточно подготовленъ. Неужели она не замѣтила этого? Конечно не замѣтила, и виноватъ я самъ. Вмѣсто того, чтобы споритъ съ ней о литературѣ, я бы долженъ былъ разсказать ей: что я дѣлалъ въ медвѣжьемъ царствѣ, вошелъ ли я какъ слѣдуетъ въ мужицкую сермягу или нѣтъ?

Графское хозяйство опостылѣло мнѣ. Я велъ его какъ чиновникъ, но вовсе не какъ агромонъ. Спеціальныя книжки не привлекали меня, охота не тѣшила, въ разговорахъ съ пріятелями изъ крестьянъ я былъ до крайности сдержанъ — боялся слишкомъ ихъ обрадовать, да и не надѣялся вполнѣ на то, что, кромѣ собственной души, они унесутъ что-нибудъ изъ барскаго добра. Тѣло мое жило на хуторѣ, но воображеніемъ, мыслъю, порывомъ я оставался на Садовой, въ угловой комнатѣ, около той, кто меня такъ побила силой, блескомъ, правдой, обаяніемъ своей личности. Женщина являласъ предо мной ежедневно, и ея мраморный обликъ привлекалъ къ себѣ какъ нѣчто, почти невозможное на Руси, но тѣмъ не менѣе живое, существующее.

Вѣдь я видѣлъ её, эту графиню Кудласову, бившую княгиню Дурову, собственными глазами видѣлъ, ощущалъ её, знаю, какими духами она душится, какъ пьетъ чай, какъ куритъ папиросы; знаю, что у ней сѣрые чулки и туфли съ пунцовыми бантами, красная кацевайка и пуховая лебяжья мантилья. Мало того, я держалъ ее за прекрасные бѣлые пальцы, видѣлъ крупную бирюзу ея кольца, цѣловалъ руку и шепталъ слова прощенья; слышалъ этотъ грудной, вздрагивающій, мягкій и повелительный голосъ. Все это не мечта, не въ романѣ вычитано, а происходило въ Москвѣ, на Садовой, въ собственномъ доыѣ и даже не его, а ея сіятельства, какъ я самъ прочелъ на воротахъ.

Да, но все это было и исчезло. Предо мной же стоитъ Капитонъ Ивановъ и докладываетъ, что двадцать коровъ, десять телокъ и три бычка поставлены на барду «къ господину Шутилину».

Какъ я томился въ моемъ бревенчатомъ острогѣ, какою колоссальной глупостью казалось мнѣ мое бѣгство изъ Москвы! Развѣ я ие могъ оставаться сколько хотѣлъ, хоть до великаго поста? Графъ былъ въ восхищеніи: стоило только слушать чтеніе его записокъ. Но она меня отпустила. Она дала мнѣ прощальную аудіенцію, напутствовала и благословила. А виноватъ все-таки я самъ! Зарекомендуй я себя полнѣе, вѣрнѣе, обстоятельнѣе, она удержала бы меня при графѣ. Изъ этого круга упрековъ и соображеній я не могъ выбраться. Мнѣ тогда ни мало не совѣстно было того рабства, въ какое я вдругъ, по доброй волѣ, окунулся. Точно будто моей личности совсѣмъ и не существовало, а была только она, и никто ни выше, ни ниже, ни вокругъ, ни около. Такъ сильны были нравственные удары, нанесенные этой женщиной самомнѣнію самоучки-студента, считавшаго себя и отмѣнно умнымъ, и отмѣнно краснымъ, и отмѣнно суровымъ по части аристократовъ.

«Взяла нотой выше» — вотъ что звучало безпрестанно въ ушахъ; а кровь, нервы двадцати-шестилѣтняго медвѣжатника додѣлывали остальное вмѣстѣ съ обаяніемъ такого изящества, такой женской смѣлости, такихъ просвѣтовъ въ мірѣ красоты и неожиданности, о которыхъ и не снилось пѣвчему университетскаго хора, хуторскому управителю «изъ ученыхъ», оберъ-офицерскому сыну, не бравшему въ жизнь свою за руку ни одной благообразной дѣвицы, хоть для того только, чтобы протанцовать съ ней контрадансъ.

Впервые познакомился я съ тоской ожиданія; я началъ молча, тупо, сосредоточенно страдать…

Ровно черезъ мѣсяцъ привозятъ мнѣ письмо изъ города, помѣченное «Москвой». Адресъ былъ написанъ неизвѣстною рукою, твердой и крупной, но тонкой, не мужской; пакетъ запечатанъ графской гербовой печатью.

Письмо начиналось словами: «Добрѣйшій Николай Ивановичъ», и кончалось собственноручною подписью: «Графъ Платонъ Кудласовъ». Но все, кромѣ этой подписи, было писано ея рукой.

Въ началѣ графъ извинялся, что самъ не можетъ писать по болѣзни и диктуетъ женѣ. Письмо было гораздо менѣе любезно и многорѣчиво, чѣмъ обыкновенно графскія посланія. Но все, что въ немъ стояло лестнаго для меня, отзывалось новой, серьезной симпатіей. Я видѣлъ другія слова и прозрѣвалъ другую личность, которая находила выраженія для мыслей, и подъ самый конецъ письма вдругъ, безъ всякаго предисловія ея собственное обращеніе ко мнѣ, шутливое и ободряющее.

Я чуть не десять разъ перечелъ эти строки:

«Хорошенько готовьтесь, писала она, и забудьте до лѣта Москву и Садовую. Графъ и спитъ, и видитъ сдѣлать васъ своимъ сотрудникомъ. Отъ васъ зависитъ все остальное. Не хотите ли для великопостнаго чтенія нѣсколько вещицъ презираемаго вами Бальзака? Я бы прислала. Вы очень понравились моей дочери — поздравляю васъ. За то, что не пришли проститься — не сержусь: понимаю вашу благородную дикость. Вѣдь вамъ не было же стыдно? Вы только не хотите показывать, какая у васъ натура… Все равно, рано или поздно прорвется. До свиданія».

Я задыхался отъ радости. По отвѣчать я не захотѣлъ. Черезъ графа — вышло бы пошло; прямо ей — она мнѣ не позволяла. Правда, она спрашивала меня: не прислать ли Бальзака, но это — простая шутка. Да я бы, можетъ быть, не захотѣлъ писать ей, еслибъ даже она и намекнула на это. Для меня слаще было сохранить впечатлѣніе ея неожиданной ласки, совершенно такъ, какъ я лелѣялъ свое чувство, послѣ сцены въ голубой комнатѣ, и не пошелъ прощаться.

Ясно было, что графъ не прочитывалъ письма продиктованнаго имъ. Она бы не стала обращаться ко мнѣ въ самомъ письмѣ мужа, за нѣсколько строкъ до конца, до подписи его. Что-то новое, неизвѣданное мною, зашевелилось у меня внутри: ощущеніе запретнаго плода, смутное сознаніе сообщничества.

Я ничего и не отвѣтилъ графинѣ; ограничился въ письмѣ къ графу общими заявленіями своей признательности за их ласковое гостепріимство. Чего мнѣ было торопиться? Я вѣдь зналъ, что чрезъ три, много четыре мѣсяца сдѣлается по-моему. Такъ сказала она — стало, что-жь тутъ волноваться? На меня напало какое-то блаженное состояніе духа. Что бы я ни дѣлалъ, я повторялъ фразу графини: «Все равно, рано или поздно — прорвется». Что прорвется — я не спрашивалъ; моя ли натура, какъ она писала, или та напряженность, которую я такъ грубо выказалъ въ Москвѣ. Прорвется, и конченное дѣло! Мной, моей натурой занималась она, а я, идя въ первый разъ въ угловую, боялся, что она скажелъ мнѣ, какъ управителю изъ вольноотпущенныхъ: «Какъ у васъ, братецъ, тамъ на хуторѣ?» Она дѣлаетъ мнѣ конфиденціальныя сообщенія, шутитъ со мною, понимаетъ меня, занимается мной, точно я не Николай Ивановичъ Гречухинъ, а особа изъ Бальзаковскаго романа.

Сладки эти минуты мужскаго упоенія! Устоять передъ ними нельзя никому: ниже Муцію Сцеволѣ или Катону, Робеспьеру или Сенъ-Жюсту; но что лучше: идти безъ рогатины на Мишку, или очертя голову на ласку такой женщины, какую я увидалъ, впервые, у камина — этотъ вопросъ рѣшаютъ только глядя прямо въ глаза смерти, тамъ тѣлесной, тутъ нравственной.

Однако чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ угрюмѣе становился я… Я точно чуялъ, что меня ждетъ въ селѣ Сдободскомъ. Ужь не воображеніемъ только, а въ заправду прощался я съ одинокой, чистой жизнью хутора, съ моими смѣшноватыми и честными порываніями, съ моей дикостью, упорствомъ, задоромъ и рѣзкостью разночинца. Меня ждала высшая школа, о какой не мечталъ ни одинъ худородный сынъ магистратскаго секретаря.

Но прошло почти все лѣто, а въ Слободское я еще не попадалъ. Графъ по возвращеніи изъ Москвы ѣздилъ въ Петербургъ, прожилъ тамъ долго, писалъ мнѣ оттуда нѣсколько разъ, и все о крестьянскомъ дѣлѣ. Поелѣднее письмо было довольно-таки язвительное. Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ за дворянское сословіе, говоря, что представителемъ «онаго» пришлось отправляться восвояси «не солоно хлѣбавши». Это вульгарное выраженіе стояло въ письмѣ его сіятельства. Онъ какъ-бы сбирался пуститься въ нѣкотораго рода оппозицію и «умыть руки», ожидая, «чѣмъ все это кончится». Меня письмо серьезно мучило. Я ждалъ чего-нибудь отъ графини, но она молчала. Докладывать ей письменно, что его сіятельство изволитъ черезчуръ огорчаться «за дворянское сословіе», я считалъ совершенно неблаговиднымъ, хотя она и объявила себя моей вѣрной союзницей.

По хутору лѣтомъ скопилось больше дѣла, чѣмъ въ рабочую пору прошлаго года. Я цѣлые дни проводилъ въ полѣ и загорѣлъ, какъ головешка. У насъ безъ устали дѣйствовали бутеноповскія молотилки и соломорѣзки, сѣялки и вѣялки; но кругомъ, въ крестьянствѣ, все ждало, затаивъ дыханіе, и по лютости, съ какой иные помѣщики драли барщину, не трудно было видѣть, что наступила послѣдняя минута рабовладѣльческаго приволья.

И я тоже притаилъ дыханіе. Весь хлѣбъ былъ убранъ, ранніе посѣвы покончены, осень зарумянила лѣсъ, пришелъ управительскій досугъ. Незадолго до Покрова, въ большомъ и очень сладкомъ письмѣ графа, я нашелъ приглашеніе пожаловать къ нему въ Слободское — отдохнуть отъ тяжкихъ трудовъ «страднаго времени». Самъ же графъ не могъ, по нездоровью, пріѣхать на хуторъ. Приписки не было; но я читалъ это словообильное письмо, точно его писала моя союзница.

На этотъ разъ я увезъ съ собой все свое добро: и книги, и ружье, и даже химическую посуду. Съ Капитономъ Ивановымъ и моей экономкой я расцѣловался и ничего не отвѣтилъ на вопросъ Фелицаты:

— Когда прикажете ждать васъ, батюшка Миколай Иванычъ.

Седо Слабодское отъ хутора было всего въ ста съ небольшимъ верстахъ, но въ другой губерніи. Ѣхалъ я въ тарантасѣ и на сдаточныхъ. Къ вечеру того же дня добрались мы до графской усадьбы. Памятны мнѣ эти высокіе, побурѣвшіе хоромы, съ зеленой крышей и краснымъ бельведеромъ. Какъ теперь вижу ихъ, изъ-за пожелтѣвшей гущи липовыхъ аллей сада, на фонѣ осенняго заката. И тогда у меня сильно забилось сердце, и теперь не могу совсѣмъ совладать съ собою, переживая въ памяти, что случилось въ этихъ барскихъ хоромахъ.

Мнѣ, видно, на роду было написано — не заставать графа дома. И на этотъ разъ онъ отсутствовалъ. Тотъ же выѣздной лакей доложилъ мнѣ, что «его сіятельство нзаоънъм поѣхать верхомъ на водяную мельницу, а ея сіятельство — вз боскетной».

Я сразу-то и не понялъ хорошенько, что это за штука «боскетная». Но такой я набрался смѣлости, что попросилъ провести меня къ графинѣ. Весь я былъ грязный, н хотя въ передней меня немного обчистили щеткой и вѣничкомъ, но на лицѣ и въ бородѣ сидѣло нѣсколько фунтовъ пыли. На все это я вниманія не обратилъ.

Повели меня черезъ большую длинную столовую въ угловую тоже комнату, расписанную садомъ, съ «горкой» въ углу, покрытой всякими камешками и раковинами. Вотъ здѣсь-то и была «боскетная». Графъ поддерживалъ эту отдѣлку александровскаго времени.

У окна, въ старинномъ креслѣ, пользуясь послѣдними отблесками заходящаго солнца, нагнулась надъ столикомъ графиня и выводила что-то карандашомъ. Я увидалъ знакомую мнѣ красную кацавейку, шитую золотомъ.

— Здравствуйте графиня! вскрикнулъ я грудью и шумно подошелъ къ ней.

Мнѣ протянули руку. Я поцѣловалъ быстро, горячо и робко. Когда я поднялъ голову, то встрѣтилъ мгновенную улыбку, за которой слѣдовало тотчасъ-же такое строгое выраженіе лица, что у меня индо сердце екнуло.

— Ждала васъ съ часу на часъ, заговорила она дѣловымъ, нѣсколько тревожнымъ тономъ. Садитесь и выслушайте.

Я не смѣлъ ее перебить вопросомъ и молча, какъ послушный мальчикъ, присѣлъ къ окну. Глаза мои разглядѣли мимоходомъ работу графини: она срисовывала по прозрачной бумагѣ какой-то узоръ.

— Я знаю, продолжала она, выводя рисунокъ узора, что графъ писалъ вамъ. На него тамъ въ Петербургѣ повліяли разные разговоры… Онъ обидѣлся за свое сословіе.

Улыбка проскользнула по ея губамъ.

— Это чувство понятное, точно поправилась она; только оно вамъ съ вами невыгодно. Я говорю: намъ съ вами — я вѣдь ваша союзница… Но теперь, въ эту минуту, графъ успокоился. Онъ желаетъ только одного, чтобы кто-нибудь, кого онъ очень уважаетъ, напримѣръ вы, поддержалъ его. Ему надо пойти въ члены отъ правительства, какъ только будетъ объявлена воля. Онъ конфузится, повторяетъ фразы, что нужно занять независимое положение… Но все это вздоръ. Вотъ въ чемъ дѣло, Николай Иванычъ; я была вамъ вѣрной союзницей и прошу васъ: не тянуть, не деликатничать…

— Въ чемъ же? вырвалось у меня.

— Какъ только графъ предложитъ вамъ другое мѣсто, какое бы ни было, берите его. Вамъ надо сдѣлаться его правой рукой, — помните нашъ московскій уговоръ. Если даже роль ваша ограничится тѣмъ, что вы будете вводить золю въ его имѣніяхъ, и то тутъ, для человѣка какъ вы, нѣтъ мѣста лишнимъ деликатностямъ, тутъ дѣло пдетъ эбъ нѣсколькихъ тысячахъ душъ. Не правда ли?

Вопросъ этотъ былъ предложенъ такъ внушительно, что я прошепталъ только:

— Такъ, такъ.

Тѣмъ объясненіе и покончилось. Обо мнѣ она ничего не разспросила и встала съ мѣста. Точно будто мы свидѣлись, чтобы заключить контрактъ и тотчасъ-же разойтись въ разныя стороны для дальнѣйшихъ дѣйствій. Я не смѣлъ оглядѣть ее хорошенько, обратиться къ ней, какъ къ доброй знакомой, отыскать въ ней чарующую женщину московской угловой комнаты. Она опять меня держала въ рукахъ; но совсѣмъ иначе, строго, почти сухо, повелительно.

Вѣроятно она увидѣла въ окно, что графъ подъѣхалъ къ крыльцу. Вставъ, она вышла въ столовую и отправилась на-встрѣчу ему, — даже заторопилась, что меня нѣсколько удивило. Она ушла къ нему въ переднюю, а меня оставила въ залѣ, покрытой сверху до низу фамильными портретами. Я всталъ противъ какого-то прадѣдушки въ пудренномъ парикѣ и красномъ мундирѣ и не могъ воздержаться отъ вопроса: «А зачѣмъ-же она выбѣгаетъ на встрѣчу мужа?»

Общаго разговора втроемъ у насъ не вышло, и она скрылась, сдавши меня съ рукъ на руки графу. Онъ разумѣется, увлекъ меня въ кабинетъ своихъ праотцевъ, съ очень неудобной мебелью, обитой мѣдными гвоздиками, и на этотъ разъ изливался до поздней иочи. Графиня не обманула меня. Онъ только того и ждалъ, чтобы я поддержалъ его въ либеральныхъ замыслахъ — стать рѣшительно на сторону власти и крестьянъ. Проникнуть поглубже въ его сіятельство я не захотѣлъ, потому что онъ собственно очень мало меня интересовалъ. Чувствовалъ я только, что онъ черезчуръ ужь меня ублажаетъ, словно ему хотѣлось войти мнѣ въ душу и сравняться со мной въ добродѣтели. Его тонъ напоминалъ мнѣ немного Мотю.

Стрѣчкова, хотя все это прикрывалось барскимъ неглиже. Я дѣйствовалъ по инструкціямъ графини, и когда онъ громко заявилъ, что «двухлѣтняя моя хуторская дѣятельность даетъ мнѣ право на болѣе крупную роль», я тутъ-же бухнулъ ему:

— Готовъ служить всякому честному дѣлу!

— А какое-же дѣло, восторженно вскричалъ онъ, честнѣе и выше теперь, какъ не освобожденіе милліоновъ?

«Хорошо ты, братецъ заряженъ», не безъ злобности подумалъ я, и на другой день считался уже «главноуправляющимъ» имѣніями его сіятельства. Графиня сказала мнѣ одно только слово, съ глазу на глазъ:

— Поздравляю.

Все пошло, какъ по маслу. Черезъ недѣлю графъ и спалъ, и видѣлъ, какъ бы ему поскорѣе сдѣлаться вѣрнѣйшимъ исполнителемъ «воли, дарующей человѣческое достоинство милліонамъ». Онъ собрался въ губернскій городъ, а потомъ и въ Петербургъ, чтобы «ощупать почву». Я еще тогда замѣтилъ, что онъ смотрѣлъ на меня вовсе не какъ на молодаго мужчину, а какъ на добродѣтельнаго любомудра, не вылѣзающаго изъ управительской кожи. Его, дѣйствительно, тѣшило то, что такой «стоикъ» и «радикалъ», какъ я дѣлается, его сотрудникомъ, раздѣляетъ его великодушныя порыванія.

— Графиня такъ цѣнитъ ваши достоинства, чуть не каждый день повторилъ онъ мнѣ.

Графиня настаивала на томъ, чтобы я какъ можно скорѣе вступилъ въ исполненіе моихъ обязанностей и заключилъ съ графомъ формальное условіе. Онъ самъ мнѣ это предложилъ, но я хорошо видѣлъ, откуда идетъ его предложеніе. Условіе было написано на три года. Я получалъ по три тысячи рублей въ годъ жалованья. Графъ расчувствовался, когда я ему замѣтилъ, что это слишкомъ большое содержаніе. Моему надзору и руководительству онъ поручалъ не только техническую сторону всего своего хозяйства, но главнымъ образомъ «высшій распорядокъ», введеніе такого «режима» въ барщинскихъ и оброчныхъ имѣніяхъ, который бы «упреждалъ великое событіе». Его сіятельство не только на бумагѣ, но и на словахъ любилъ выражаться высокимъ слогомъ. Онъ далъ мнѣ полную довѣренность и просилъ, составить родъ проекта мѣръ, «упреждающихъ великое событіе», къ его возвращенію изъ Петербурга. Обсудивъ съ нимъ этотъ проектъ, я долженъ былъ начать объѣздъ всѣхъ имѣній. Конторскія бумаги и вѣдомости предоставлялись въ мое полное распоряженіе.

Мнѣ становилось совѣстно, глядя на то, какъ графъ увлекался моей личностью. Случаю угодно было, чтобы это увлеченіе поднялось еще на нѣсколько градусовъ.

День отъѣзда графа въ губернскій городъ былъ уже назначенъ. Передъ обѣдомъ, я пошелъ побродить съ ружьемъ въ ближайшихъ островкахъ, не подвернется-ли гдѣ бѣлячекъ — благо лѣсъ уже совсѣмъ почти оголился. Бѣлячка я не повстрѣчалъ, а подстрѣлилъ одну какую-то несчастненькую пичужку, такъ что совѣстно было и въ сумку класть. На возвратномъ пути проходилъ я мимо пруда, обставленнаго двумя рядами старыхъ кленовъ. Красножелтые листья густо покрывали выгорѣвшій дернъ. Осенній свѣтъ игралъ по сучьямъ деревьевъ, съ торчавшими кое-гдѣ листьями. Мѣстечко такъ показалось мнѣ, что я присѣлъ подъ единъ изъ кленовъ и закурилъ папиросу. У самаго пруда что-то бѣлолѣсь. Я воззрился по-охотничьи и увидѣлъ дочь графини — Наташу. Она гуляла съ гувернанткой; но миссъ поотстала, и ее чуть видно было изъ-за толстыхъ стволовъ.

Дѣвочка двигалась въ моемъ направленіи. Я ей поклонился. Она улыбнулась и, поравнявшись со мною, остановилась: на лицѣ ея я прочелъ и смущеніе, и желаніе заговорить.

— Васъ зовутъ Наташей? спросилъ я ее.

— Наташа, повторила она точно съ какимъ иностраннымъ акцентомъ.

— Правда-ли, продолжалъ я, разсматривая ея блѣдное, бѣлокурое, необычайно-мягкое личико, что вы меня полюбили?

Вопросъ этотъ вырвался у меня безъ всякаго приготовленія. Дѣвчурку мнѣ стало жаль. Я видѣлъ, что и здѣсь, въ деревнѣ, мать не была съ ней нѣжнѣе. Ея рѣзкое несходство съ нею еще разъ меня поразило.

Наташа вспыхнула: и уши, и за ушами — все покрылось алой краской.

— Да, прошептала она и стала ко мнѣ бокомъ.

— Ну, такъ будемъ друзьями, сказалъ я весело и взялъ ее за руку.

Она обернулась быстро. На большихъ ярко-голубыхъ глазахъ блистали двѣ слезинки. Я ее поцѣловалъ и чувствовалъ, какъ горячо ея губки прильнули къ моей мохнатой щекѣ. Ребенокъ размягчилъ меня чуть не до слезъ.

— Вы хорошій, шептала она, отдѣлившись отъ меня пугливымъ движеніемъ.

Я видѣлъ, что она затрудняется говорить по-русски.

— Васъ много учатъ? спросилъ я.

— Миссъ Уайтъ учитъ.

— А по-русски?

— Мама начала.

— Вы боитесь мамы?

— Да, прошептала она и даже поблѣднѣла.

Меня это непріятно кольнуло, и я воздержался отъ дальнѣйшихъ разспросовъ.

«А что бы тебѣ заняться съ ней?», промелькнуло въ моей головѣ.

— У меня станете учиться? вслухъ выговорилъ я.

— О, да! вздохнула радостно дѣвочка.

Я всталъ и подалъ ей руку. Мы пошли къ дому и у воротъ повстрѣчались съ графомъ.

Онъ издали видѣлъ насъ и особенно крѣпко пожалъ мнѣ руку, ни съ того съ сего.

— Вы друзья? спросилъ онъ, обращаясь къ намъ обоимъ.

— Да, смѣло вскричала Наташа и потянулась обнять графа.

Онъ поднялъ ее на руки и нѣсколько разъ горячо поцѣловалъ. Вѣтерокъ раздувалъ ея песочные локоны, щечки раскраснѣлись. Дѣвочка была прехорошенькая.

Подоспѣла англичанка и увела ее.

— Золотое у васъ сердце, сказалъ мнѣ графъ, съ дрожью въ головѣ. Ему какъ будто хотѣлось объ чемъ-то излиться, но надо было идти обѣдать.

Мы всѣ—и онъ, и я, и Наташа — присмирѣли, отправляясь предъ особу ея сіятельства.

Но отъѣздъ графа затянулся. Я не могъ понять, почему. Онъ каждое утро просилъ меня къ себѣ въ кабинетъ поздно, часовъ въ одиннадцать. Лицо его казалось мнѣ осунувшимся и голосъ слабѣе и хриплѣе обыкновеннаго. Я не считалъ умѣстнымъ разспрашивать его о здоровьѣ. Съ графиней я тоже не вдавался въ разговоры: дѣла по кочторѣ нашлось не мало, да и сама графиня не поощряла меня къ пріятельскимъ бесѣдамъ. Это даже коробило меня нѣсколько.

Хоромы въ Слободскомъ устроены съ такими же антресолями, какъ и графскій домъ на Садовой. Посрединѣ идетъ темный коридоръ, откуда витая, темная же, лѣстница поднималась въ мое помѣщеніе. Сойдя съ нея, налѣво, въ углу коридора, дверь ведетъ на площадку, отдѣляющую кабинетъ графа отъ спальной и уборной графини.

Я собрался совсѣмъ спать у себя наверху, проси дѣвъ долго надъ книжкой журнала. Въ домѣ всѣ ужь улеглись. Только изъ залы доносился тяжелый стукъ маятника въ старинныхъ часахъ, приставленныхъ къ углу.

Мнѣ захотѣлось испить квасу. У меня въ комнатѣ его не случилось. Задумалъ я спуститься тихонько внизъ, въ туфляхъ дойти до буфета и отыскать тамъ графинъ съ квасомъ. Я захватилъ съ собою спички и свѣчку; но зажечь ее сбирался только въ буфетѣ, чтобы не испугать кого свѣтомъ.

Спустился я, благополучно добрался до буфета, зажегъ тамъ свѣчу, открылъ шкафъ, досталъ графинъ съ квасомъ и, напившись, тѣмъ же путемъ двинулся назадъ, задувъ опять свѣчу.

Я уже добрелъ до столба витой лѣстницы и занесъ было ногу, какъ вдругъ изъ двери, ведущей на площадку, показался свѣтъ, и я ясно увидалъ двѣ фигуры на темномъ фонѣ стѣны. То, что я разсмотрѣлъ и о чемъ мгновенно догадался, такъ на меня подѣйствовало, что я, притаивъ дыханіе, совсѣмъ замерь и еще съ мчнуту не могъ двинуться послѣ того, какъ видѣніе уже скрылось.

Вотъ что я увидалъ: графиня, въ бѣломъ узкомъ пеньюарѣ, въ «убрусѣ» (какъ она потомъ называла его мнѣ), со свѣчей въ рукѣ, вела мужа своего нзъ кабинета въ спальню, поддерживая его подъ-мышки. Я говорю вела, но слѣдовало бы сказать: тащила. Графъ волочился, съ мертвеннымъ лицомъ, закатившимися глазами и волосами на лбу.

Сомнѣнія не могло быть никакого: графиня влекла мертвецки-пьянаго человѣка. Я водился съ испивающими товарищами, и ошибиться мнѣ было трудно.

Тутъ же, какъ только я сказалъ самъ себѣ, что онъ безчувственно пьянъ, я сейчасъ и припомнилъ все: и случай на хуторѣ, и встрѣчу въ передней московскаго дома, и наконецъ этотъ болѣзненный видъ и позднее вставанье за послѣдніе пять-шесть дней. Не жалость, а злорадство, брезгливость, надменное омерзѣніе овладѣли мной, какъ только прошелъ первый моментъ изумленія. Вторая моя мысль обратилась къ ней. Ея образъ строгій, прекрасный, съ печатью скорби, пронесся предо мной опять совершенно такъ, какъ онъ прошелъ мимо меня по площадкѣ къ рамкѣ узкой коридорной двери. Я, взобравшись къ себѣ наверхъ, всплеснулъ руками и съ умиленіемъ прошепталъ:

— Святая мученица!

Я бросился бы къ ея ногамъ, еслибъ она стояла предо мною. И какъ я грозно каралъ самого себя, вспомнивъ, что кинулъ ей прямо въ глаза дерзкій, нахальный намекъ. Она, навѣрно, помнила просьбу: перевести поточнѣе французскую фразу: femme à crime. Не подозрѣвать ее, а преклоняться передъ ея горемъ, передъ гордой нравственной мукой, передъ тайнымъ униженіемъ, которымъ отравляется ея супружеская жизнь — вотъ что я долженъ былъ дѣлать.

И всѣмъ этимъ я преисполнился за одну ночь. Сходя утромъ внизъ, я чувствовалъ въ себѣ не безсловеснаго раба ея, но благоговѣйнаго союзника, страдающаго за нее каждымъ біеніемъ своего пульса. Не будь у меня никакой иной цѣли, я только для того остался бы въ этомъ домѣ, чтобы охранять ее, чтобы быть всегда наготовѣ броситься туда, куда она прикажетъ.

Цѣлый день я молчалъ и всматривался исподлобья въ то, что творилось вокругъ меня. Графъ показался только къ обѣду. Она была невозмутима, и я не смѣлъ глядѣть на нее пристально. На весь вечеръ я ушелъ въ контору и ночью жадно прислушивался къ малѣйшему шуму; но ничто не шелохнулось внизу, на площадкѣ.

Когда, на слѣдующій день, графъ позвалъ меня къ себѣ въ кабинетъ, я съ замѣтной брезгливостью подалъ ему руку и много-много процѣдилъ два-три слова; а онъ разглагольствовалъ битыхъ три часа, вводя меня въ свои высшія идеи. Я несказанно обрадовался одному: услыхалъ изъ устъ его сіятельства, что отъѣздъ его назначенъ черезъ два дня безотлагательно.

Чрезъ два дня онъ дѣйствительно уѣхалъ.

Мы очутились вдвоемъ. Я съ трудомъ скрывалъ свою радость. Должно быть, лицо мое такъ неприлично сіяло, что графиня въ первое же послѣ-обѣда замѣтила мнѣ:

— Погода начала хмуриться, но это на васъ нисколько не дѣйствуетъ!.. Завидный у васъ характеръ, Николай Иванычъ!

Мы бесѣдовали въ боскетной. Эта древняя хоромина замѣнила графинѣ ея голубую комнату на Садовой.

Тутъ только я дерзнулъ взглянуть на нее. Въ моемъ взглядѣ она, навѣрно, прочла все мое безпредѣльное преклоненіе передъ ея личностью, все сочувствіе ея тайному горю, внезапно открытому мною.

Она тоже поглядѣла на меня какъ будто строго; но въ ея зеленыхъ, глубокихъ глазахъ я прочелъ не строгость, а что-то, бросившее меня въ краску. (Краснѣть я и теперь еще не отучился совсѣмъ.)

— Вы ужь подружились съ Наташей? вдругъ спросила она.

— Не знаю какъ она, графиня, выговорилъ я глуповатымъ тономъ, но я бы очень хотѣлъ попасть въ ея друзья: она такая славная у васъ.

Чуть-замѣтная гримаса проскользнула по ея губамъ.

— Ее бы надо учить русской грамотѣ, да у меня терпѣнья нѣтъ, небрежно промолвила она.

— У васъ-то?! вскричалъ я невольно.

Она улыбнулась и отвѣтила съ удареніемъ:

— На другое найдется, но на это нѣтъ.

— Что-жь, графиня, обрадовался я, мнѣ приводилось не разъ учительствовать, терпѣнье у меня есть… вы бы меня осчастливили…

— Слишкомъ что-то сладко, Николай Иванычъ, счастье небольшое: моя дочь, кажется, не съ очень быстрой головой… Начните, если у васъ достанетъ времени.

И тотчасъ же она перешла къ дѣловой темѣ, какъ бы желая показать мнѣ, что не слѣдуетъ забывать про главную цѣль, стоящую выше всякихъ Наташъ.

Она мнѣ сообщила, что графъ уѣхалъ, совершенно довольный мною, и готовъ безусловно одобрить всѣ мои распоряженія.

Пришлось докладывать ей, какъ я думаю повести дѣло постепеннаго уничтоженія барщины и подготовлять крестьянскую общину къ волѣ и пользованію земельными угодьями. Я не побоялся даже сразу закинуть надежду, что, быть можетъ, графъ подаритъ имъ кое-какую землицу не въ счетъ выкупа, о которомъ тогда уже толковали, а то такъ и просто откажется отъ выкупа.

— Приведите его къ этому, сказала графиня сдержанно, что-нибудь онъ сдѣлаетъ. Я не-прочь подѣлиться съ крестьянами въ моихъ имѣньяхъ.

Я вопросительно поглядѣлъ на нее.

— Вамъ извѣстно, Николай Иванычъ, что графъ поручилъ вамъ только свои имѣнья. Я въ сторонѣ. Мнѣ, какъ вашей союзницѣ, не пристало пользоваться вашими услугами. Но все, что вы сдѣлаете, какъ распорядитель имѣній графа, то пригодится и моимъ крестьянамъ.

Я тогда не совсѣмъ понялъ эту деликатность; но полный смыслъ ея словъ вскорѣ открылся.

Мое главноуправительство получило для меня двойную цѣну: идти прямымъ путемъ къ самой лучшей цѣли, какую только могъ имѣть человѣкъ въ моемъ положеніи, и сближаться этимъ самымъ съ женщиной, предъ которой я такъ всепѣло преклонялся.

Вечеромъ того же дня, возвращаясь изъ конторы, я остановился въ коридорѣ передъ дверью въ залу. Оттуда неслись звуки рояля. Играла графиня. Въ Москвѣ я ни разу не слыхалъ ея игры, не обращалъ даже никакого вниманія на инструментъ, стоявшій въ залѣ. Музыка была для меня до той минуты terra incognita, а порыванія къ ней таились во мнѣ, даже въ предѣлахъ моего убогаго пѣвчества.

На цыпочкахъ вошелъ я и прислонился въ стѣнѣ, за печкой, бросавшей длинную тѣнь на полъ полуосвѣщенной залы. Звуки, выходившіе изъ-подъ пальцевъ графини, защекотали меня неиспытаннымъ еще ощущеніемъ. Въ нихъ было что-то милое, игривое, точно какой задушевный разговоръ, прерываемый шуткой и тихимъ смѣхомъ, гдѣ-нибудь въ уютномъ уголку, зимнимъ или осеннимъ вечеромъ. Пьеса скоро оборвалась. Графиня перевернула листъ тетради, сдѣлала небольшую паузу и заиграла совсѣмъ другое, — тихое, широкое, уносившееся неизвѣстно куда, безконечную какую-то грезу, въ которой звуки переливались чуть слышно и тонули въ дрожаніи неопредѣленныхъ и сладкихъ отголосковъ.

У меня защемило на сердцѣ, и небывалый слезы выступили нежданно-негаданно на глазахъ. Я закрылъ ихъ. Смолкли звуки и больше не возобновлялись.

— Кто тамъ? окликнулъ меня знакомый голосъ, отъ котораго я чувствовалъ каждый разъ внутреннюю дрожь.

Я вышелъ изъ своего теинаго угла.

— Это вы, Николай Иванычъ? Какъ притаились! Вы охотникъ до музыки?

На эти вопросы я только отвѣтилъ:

— Что вы такое играли, графиня?

— Это — Шуманъ.

Для меня имя Шумана было тогда — пустой звукъ.

— А самая-то пьеса, что такое?

— Первая называется «am Kamin» — у камина.

— Такъ и есть! обрадовался я заглавію.

— А вторая называется «Träumerei.»

— Грезы, перевелъ я вслухъ.

— Вы по-нѣмецки знаете?

— Маракую.

Съ чистосердечіемъ ребенка сознался я графинѣ, что въ музыкѣ — круглый невѣжда; а теперь увидалъ, какъ она на меня сильно дѣйствуетъ. Не скрылъ я ей и комическаго эпизода моего пѣвчества.

Пѣніе повело за собою и другіе уроки. Графиня нашла, что мнѣ слѣдуетъ познакомиться съ итальянскимъ языкомъ, хоть настолько, чтобы читать тексты романсовъ и аріи. За итальянскимъ пошелъ и французскій. Меня заставили прочитать вслухъ нѣсколько строкъ изъ какого-то романа. Произношеніе у меня было убійственное. Я выговаривалъ почти всѣ буквы словъ и съ носовыми звуками, въ родѣ «on», никакъ не могъ совладать. По учительница моя съ невозмутимымъ лицомъ поправляла меня и доказывала, что я до тѣхъ поръ не выучусь порядочно языку, пока не образую свой слухъ.

Я долженъ былъ съ ней безусловно согласиться.

Наташа оказалась совсѣмъ не такая тупица, какъ предваряла меня графиня. При урокахъ моихъ обыкновенно присутствовала и миссъ Уайтъ. Она тоже пожелала заниматься со мною по-англійски, должно быть по распоряженію графини. По крайней мѣрѣ главная моя учительница, проэкзаменовавъ меня по части англійской литературы, въ которой я оказался крайне невѣжественъ, заявила то мнѣніе, что учиться языку никогда не поздно. Я и съ этимъ согласился.

Всѣ мои вечера были биткомъ набиты уроками, какъ у самаго прилежнаго школьника; утромъ я училъ Наташу и съ полудня до обѣда сндѣлъ въ конторѣ. Съ графиней мы проводили цѣлые вечера; но я ея все-таки не видалъ. Со мной занималась старшая сестра-воспитательница, показывающая мнѣ азы; но женщина, мать, жена, чувствующее и страдающее существо не открывалось мнѣ ни въ одномъ звукѣ, ни въ одномъ жестѣ, ни въ одномъ намекѣ.

Черезъ недѣлю я задыхался отъ этой жизни съ глазу на глазъ, гдѣ все время шло на обученіе меня пѣнію и французскому прононсу. Каждую ночь я, ворочаясь въ постели, спрашивалъ съ плачемъ въ голосѣ:

«Ho зачѣмъ же эта женщина затаиваетъ такъ свое горе и униженіе? Къ чему эти молчаливыя, гордыя страданія? Развѣ бы ея не было легче, еслибъ она хоть однимъ словомъ приблизила къ себѣ человѣка, которыя чуть не молится на нее?»

Потомъ я упрекалъ самого себя въ тупости, въ неумѣніи обращаться къ нея съ живою рѣчью, затронуть въ нея симпатичную струну. Но упреки эти ни къ чему не вели. Она такъ наполняла всѣ семь часовъ осенняго вечера, что было бы совсѣмъ некстати прерывать наши занятія какимъ-нибудь постороннимъ вопросомъ. Отъ графа писемъ не приходило, стало-быть и этотъ сюжетъ не стоялъ еще на очереди.

Наступилъ восьмой день нашего уединеннаго житья въ слободскихъ хоромахъ. Только-что кончился урокъ итальянскаго чтенія. Графиня пошла въ залу черезъ темную гостиную, а я остался въ боскетной, гдѣ тускло горѣла лампа подъ абажуромъ. Мнѣ слѣдовала двинуться за учительницей, такъ какъ должны были начаться мои вокальныя упражненія, но я не шелъ. Я сидѣлъ на жесткомъ старинномъ диванчикѣ, свѣсивъ голову и кусая ногти: признакъ высшаго душевнаго разстройства моей деревянной особы. Въ залѣ раздались раскаты аккордовъ. Проиграна была цѣлая прелюдія, а я все не двигался.

Меня окликнули изъ залы. Я не двигался.

Это не было озорство или предумышленная тактика — нѣтъ: я слишкомъ преклонялся тогда передъ графиней. Но я рѣшительно не могъ идти въ залу, становиться за ея табуретомъ и начинать голосить: ре-ми-фа-ре-соль-си-ля!

Раздались шаги и шелестъ платья. Я не поднималъ головы. Съ порога меня спросили:

— Что съ вами, Николай Иванычъ? Вы развѣ забыли про урокъ?

Я молчалъ, и только длинная борода моя вздрагивала на груди отъ тяжелаго и учащеннаго дыханія.

— Что съ вами? повторила она, подходя къ диванчику и вглядываясь въ мое лицо. Вамъ дурно?

— Простите, графиня, выговорилъ я полушепотомъ, я этакъ не могу.

— Не можете — чего? изумленно переспросила она.

— Вы страдаете, заговорилъ я тверже, поднимая голову; я знаю, какова ваша доля. Конечно, я не стою еще вашего довѣрія; но я не хочу и васъ обманывать.

Она вся вздрогнула и стремительно перебила меня:

— Я вамъ очень довѣряю, Николай Иванычъ. Развѣ вы не видите, какъ мы съ вами скоро сошлись? Я знаю, — у меня сухая манера; но вы не обращайте на нее вниманія, — прошу васъ.

Въ голосѣ заслышались почти нѣжные звуки. Я испугался своей выходки, но настолько овладѣлъ собою, что всталъ и совершенно твердо выговорилъ:

— Есть такія минуты, графиня, когда самый прилежный ученикъ оттягиваетъ часъ урока, — извините меня.

Она ничего не отвѣтила и только пристально поглядѣла на меня. Я выдержалъ этотъ взглядъ: въ немъ я ничего не прочелъ.

Весь урокъ пѣнія она не промолвила ни слова.

Слѣдующіе два дня прошли очень напряженно. Графиня обходилась со мною все такъ же, но я чувствовалъ себя виновнымъ. Оправдываться я не сталъ. Сцена въ боскетной вышла, по-моему, такъ нелѣпа, что лучше было и не намекать на нее.

На третій день, графиня не явилась къ обѣду; прислала сказать горничную, что у ней болитъ голова, но что «если мнѣ угодно», то я могу придти заниматься в ъя уборную.

Если мнѣ угодно!.. мнѣ и за обѣдомъ-то кусокъ не шелъ въ горло, хотя Наташа занимала меня своей милой болтовней, а англичанка старательно переводила мнѣ по-англійски каждое названіе кушаній и каждую вещь на столѣ. Горничную я тотчасъ же попросилъ доложить ея сіятельству, что я боюсь ее утомить, но явлюсь, съ ея позволенія, узнать о здоровьѣ.

Ужь не знаю, въ какихъ словахъ передала она мою тяжелую фразу, только когда я вошелъ въ уборную, графиня, сидѣвшая въ большихъ креслахъ, оглядѣла меня и спросила;

— А книги вы забыли?

Я объяснилъ ихъ отсутствіе боязнью утомить ее.

— Полноте, возразила она шутливо, вы совсѣмъ, я вижу, измѣнились. Мигрень не помѣшаетъ мнѣ заняться съ вами.

Надо было повиноваться; но вѣроятно лицо мое такъ жалобно сморщилось, что она разсмѣялась и, указывая мнѣ рукой на стулъ, сказала:

— Ну, ужь Богъ съ вами, на сегодня прощаю вамъ урокъ. Присядьте.

Въ эту уборную я еще не проникалъ. Она была рядомъ съ спальней ихъ сіятельствъ. Графиня оставила ее съ старомодной обстановкой, съ золотыми стрѣлами поверхъ гардинъ и люстрой въ видѣ чернаго амура съ позолотой. Все это я довольно обстоятельно оглядѣлъ, подавляя и скрывая свое волненіе.

Она вытянулась въ креслѣ. На ней былъ тотъ самый бѣлый пеньюаръ, который я видѣлъ на площадкѣ. Это меня привело еще въ большую тревогу. Видно, я такъ поблѣднѣлъ, что она спросила меня:

— Что съ вами, Николай Иванычъ, зачѣмъ вы все такъ волнуетесь? Вы что-то начали тогда, въ боскетной, говорить обо мнѣ..; лучше бы вы повѣрили ваше горе… Какой вы, право, странный. Видно жили мало. Вамъ который годъ?

— Двадцать семь, проговорилъ я машинально и стараясь не глядѣть на нее.

— Вы потеряли кого-нибудь? — Любимую женщину?

— Никакой любви у меня не было, отвѣтилъ я чуть не со злостью.

— Никакой? спросила она глухимъ голосомъ.

Въ комнатѣ начало смеркаться: былъ пятый часъ. Я продолжалъ сидѣть на стулѣ въ жесткой, напряженной позѣ, не зная куда мнѣ обратить глаза.

— Вы все такой же, Николай Иванычъ, продолжала она медленно, и каждое ея слово отдавалось во мнѣ; такой же, какой были въ Москвѣ, когда я вамъ предложила свой союзъ. Правда, или нѣтъ?

— Нѣтъ, графиня! вскричалъ я съ испугомъ, я не тотъ, не тотъ. Тогда я былъ неблагодарный звѣрь, глупый, пошлый, я кичился передъ вами Богъ знаетъ чѣмъ; а теперь, теперь…

Я не могъ докончить. Меня всего забила лихорадка. Въ эту минуту я былъ ужь на ногахъ. Графиня тоже поднялась, и ея бѣлый обликъ слѣпилъ мнѣ глаза.

— Теперь что же? шепотомъ спросила она.

— Теперь я живу вами и для васъ…

Слова сорвались и застыли на губахъ. Я закрылъ глаза. Но вдругъ меня всего потрясло и схватило за горло что-то необычайное, странное по своей неожиданности и нестерпимому блаженству: шею мою обвили двѣ руки, и губы, трепетныя, прохладныя, полувлажныя, цѣловали меня…

Я вскрикнулъ и подался назадъ: меня объяло настоящее помраченіе разсудка. Ничего, ничего я не помню, кромѣ какого-то особаго страданія… да, страданія, переполнявшаго меня среди невыносимыхъ ласкъ. Я отдавался припадку первой, роковой, цѣломудренной страсти, гдѣ наслажденіе равняется боли, гдѣ слезы смѣшаны съ дикими порывами безумной радости…

Когда я вернулся къ смутному сознанію, чьи-то уста въ сумракѣ тихо говорили:

— Люби, люби, лучше этого ужь ничего нѣтъ въ жизни; зажмурь глаза на все и знай, что двухъ молодостей не бываетъ. Ты такой чистый! Тебѣ надо любить!

Я все еще не понималъ, — чей это голосъ, гдѣ я, что со мной случилось, и съ новымъ испугомъ схватился за голову. И когда я разглядѣлъ, чье лицо прильнуло къ моему, я зарыдалъ и рыдалъ долго, молча, опустившись на полъ передъ нею и прижимаясь къ ея колѣнамъ.

— Успокойтесь! сказали мнѣ твердо и звучно, и пойдемте въ залу.

— Въ залу, сейчасъ? безсильно прошепталъ я.

— Да, мой другъ, я вамъ поиграю Шумана. Уроковъ сегодня не будетъ.

Было бы позволительно обезумѣть отъ пллноты нежданнаго счастія. Я — управляющій изъ камералистовъ, хмурый, неуклюжій, скучный, казенный — обладалъ такой женщиной, какъ графиня Кудласова. И надо было обладать ею, да надо: иначе такія натуры остаются загадками, томительно раздражающими васъ до изнеможенія, до полнаго паденія силъ, если только поддаться страсти; а не поддаться ей нельзя было.

Но съ перваго же дня я позналъ ту истину, что обладатель такой женщины не перестаетъ быть ея подданнымъ, именно подданнымъ: слово «рабъ» и слишкомъ пошло, да и невѣрно. Такъ допускаютъ до себя «любимцевъ». Только въ минуту забвенія, какъ писали въ старыхъ повѣстяхъ, та женщина принадлежитъ вамъ. Она можетъ считать себя вашимъ другомъ, но подданство ваше отъ этого не исчезаетъ. Въ тотъ же вечеръ я уже видѣлъ, что графиня нисколько не притворяется, не нринимаетъ со мною подставнаго тона при людяхъ. Нѣтъ, такой она осталась нѣсколько лѣтъ. Она нисколько не притворялась, говоря мнѣ «вы, Николай Иванычъ» и бесѣдуя со мною во всеуслышаніе о разныхъ разностяхъ. На «ты» мы съ ней не были никогда и по сіе время не состоимъ. Она постаралась, молча, безъ всякихъ лишныхъ объясненій, показать мнѣ, какъ пойдетъ наша жизнь въ Слободскомъ. Эта жизнь не должна быдла ничѣмъ разниться отъ того, что было до сцены въ уборной. Точно такъ же я давалъ утромъ урокъ Наташѣ, завтракалъ вмѣстѣ, потомъ я шелъ въ контору, оттуда — обѣдать; а послѣ обѣда начиналось мое обучеьіе пѣнію и языкамъ. Во время уроковъ никакой ласки, никакого страстнаго взгляда графиня не позволяла себѣ. Она занималась со мною усердно, кротко, добродушно, говорила постороннія вещи и не задавала мнѣ почти никакихъ интимныхъ вопросовъ. Спрашивать ее о чемъ-нибудь — я не смѣлъ Такъ-называемыхъ «лирическихъ порывовъ» она точно и не знала совсѣмъ: ни возгласовъ, ни вздоховъ, ни нѣжныхъ именъ, ничего… Но мнѣ было хорошо около нея: я чувствовалъ въ ней что-то могучее, искреннее, смѣлое, благосклонное. Вотъ это слово — самое подходящее къ тогдашнему моему ощущенію.

За то одна минута настоящихъ ласкъ приводила меня въ то же полубезуміе, какое я испыталъ, когда двѣ руки внервые обвили мою шею.

Но не больше, какъ чрезъ недѣлю, въ одну изъ такимъ минутъ я не выдержалъ и назвалъ ее «мученицей».

Она даже разсмѣялась и шутливо спросила меня: «Это почему такъ?»

Я разсказалъ ей все, что видѣлъ ночью изъ коридора.

Лицо ея тотчасъ же затуманилось, но нисколько не измѣнившимся тономъ она отвѣтила:

— У графа бываютъ припадки, но онъ лечится и вылечится.

Какіе «припадки», она мнѣ не объяснила и дальше объ этомъ разговоръ не пошелъ.

«Онъ вылечится». Стало-быть, онъ не пьяница, стало-быть, она не терпитъ униженія: вотъ что я узналъ, и это меня не особенно утѣшило. Всякій разговоръ на тему нравственныхъ страданій дѣлался нелѣпымъ, а если и можно было заговорить, такъ о страданіяхъ мужа.

Я переживалъ тотъ періодъ страсти, когда ни одинъ любовникъ не думаетъ о мужѣ, особливо если его нѣтъ на глазахъ. Ни единой мысли о томъ, — что мы дѣлаемъ, мнѣ не явилось. Графиня похвалила меня потомъ за такой крѣпкій сонъ совѣсти: она объяснила его моей «неиспорченной натурой».

Что жь, я въ самомъ дѣлѣ быть неиспорченъ; но далеко не ушелъ съ моей «натурой». Я продолжалъ не думать о графѣ. Графиня получала отъ него письма, но ничего мнѣ объ нпхъ не говорила, точно будто мужа и на свѣтѣ нѣтъ. Съ каждымъ днемъ она становилась усерднѣе въ обученіи меня всякой всячинѣ.

Въ библіотекѣ слободскихъ хоромъ она подвергла меня еще новому испытанію: вынула большую коллекцію гравюръ и начала просматривать ихъ со мною. Тутъ я выказалъ такую же невѣжественность, какъ и по части музыки. Только по слухамъ зналъ я имена Рафаэля, Микель-Анджело, Рубенса; копій никакихъ не видалъ и ничего не читалъ объ искусствѣ; мои товарищи были такого же художественнаго образованія — стало-быть, особенно стыдиться не приходилось, да мое чувство къ графинѣ уже не знало щекотаній самолюбія. Цѣлыя лекціи выслушалъ я въ библіотекѣ, разсматривая коллекціи и альбомы. Все, что говорила графиня, было такъ ново для меня, и она съ такимъ умѣньемъ и охотой вводила ученика въ пониманіе красоты, что ему слѣдовало родиться идіотомъ, чтобы не получить вкуса къ изящному. Каждая знаменитая статуя или картина наводили ее на личныя воспоминанія; она уснѣла вездѣ побывать: и въ Дрезденѣ, и въ Парижѣ, и въ Мюнхенѣ, и во Флоренціи, и въ Римѣ, и даже въ Гагѣ. Слушая ее, я такъ и видѣлъ передъ собою и тотъ диванчикъ, съ котораго англичанки смотрятъ на Сикстинскую Мадонну, и круглую комнату флорентинскихъ Уффицій, и вертящуюся на пьедесталѣ капитолійскую Венеру, и ватиканскую нишу Лаокона, и тотъ плохенькій застѣночекъ на виллѣ Людовицы, гдѣ стоитъ голова Діаны, и скромныя комнаты голландскихъ музеевъ, куда записныя любители пріѣзжаютъ постоять передъ «Быкомъ» Поль-Поттера, «Ночнымъ Дозоромъ» Рембрандта и «Банкетомъ аркебрировъ» Фанъ-деръ-Гольдта. Къ инымъ, совершенно мнѣ неизвѣстнымъ мастерамъ, учительница моя заставила меня особенно привязаться. Мурильо, большіе и малые голландцы сдѣлались моими пріятелями. Черезъ двѣ недѣли я уже говорилъ фразы въ родѣ такой:

— Какъ хорошъ этотъ Вуверманчик!

Еслибъ насъ въ пѣвческой спросили: кто былъ Вуверманъ, мы бы не могли и фамиліи-то такой выговорить. А графиня сообщила мнѣ даже, что Вуверманомъ его называютъ по французскому произношенію; а по-голландски-де — его произносятъ: Вауэрменъ.

У большаго круглаго стола библіотеки, гдѣ меня такъ наглядно и легко просвѣщали во всемъ, что человѣчество создало прекраснаго, я предавался особаго рода страстному и почти благоговѣйному созерцанію. Созерцалъ я ее, т. е. женщину, бывшую моей просвѣтительницей. Какъ она входила въ свою наставническую роль! точно будто затѣмъ только мы съ ней и сошлись; а между тѣмъ она же отдавалась мнѣ такъ смѣло и пылко, ея уста цѣловали меня, ея руки обвивались вокругъ моей шеи. Я заново, еще сильнѣе, еще безраздѣльнѣе преклонялся предъ этой личностью. Ея дѣятельность просто изумляла меня, какъ нѣчто необычайное въ русской барынѣ. Каждый урокъ былъ новымъ доказательствомъ силы и даровитости ея натуры. И все это шло — на одного меня… было съ чего обезумѣть!

— Графъ будетъ здѣсь черезъ два дня.

Вотъ что вымолвила мимоходомъ графиня подъ конецъ урока французскаго языка.

Я вскочилъ. Меня не столько поразило извѣстіе, сколько то, какъ оно было сообщено. Но графиня точно не обратила вниманія на мой переполохъ и, закрывъ книжку, сказала:

— Я васъ, другъ мой, сегодня совсѣмъ замучила урокомъ. Ступайте-ка спать.

Но въ такія ночи, какую я провелъ, сна не дается человѣческому организму.

Нѣсколько недѣль прошло — и я не оглянулся на себя, не назвалъ никакимъ именемъ того, что у насъ завязалось съ графиней. Но тутъ разомъ, безъ всякихъ тонкостей и извиненій, обозвалъ я себя «мерзавцемъ», а связь съ женой моего патрона — «гнуснымъ обманомъ». Къ разсвѣту во мнѣ сидѣло одно чувство — покончить во чтобы то ни стало. Вся отвратительная гадость прелюбодѣянія терзала меня нестерпимо.

Съ готовымъ рѣшеніемъ сошелъ я внизъ. За завтракомъ и за обѣдомъ промолчалъ и ждалъ минуты перехода въ боскетную, чтобы начать…

Но меня предупредили; какъ мнѣ и слѣдовало ожидать, еслибъ я тогда получше зналъ мою наставницу.

— Вижу, сразу начала она, затворяя за собою дверь, что васъ волнуетъ. Присядьте.

— Я не сяду, отвѣтилъ я сумрачно.

— Ну, какъ хотите; а я сяду.

И она сѣла акуратно въ свое кресло, взяла работу и, поглядывая на меня, начала неспѣшно:

— Вы не вспомнили до вчерашняго вечера о моемъ мужѣ, иначе и не могло быть; у васъ хорошая натура, вы отдавались своей страсти, и мучить себя за это угрызеніями — наивно. Я знаю, что вы мнѣ скажете: «обманывать мужа — гадко; если вы меня любите, должны быть моей, а не его женой». Вѣдь такъ?

Вопросъ засталъ меня врасплохъ. Я наединѣ съ своей совѣстью не шелъ такъ далеко: я не мечталъ о томъ, что она броситъ все для меня.

— Нѣтъ, отвѣтилъ я, еле выговаривая слова отъ волненія, я не претендую на это.

— Стало быть, вы хотите меня оставить?

Я обомлѣлъ и уставилъ на нее глаза.

— Хотите? повторила она.

Въ глазахъ у меня закружились искры; неизвѣданная ярость овладѣла мною, похожая на ту, съ какой я вонзалъ рогатину въ тушу разсвирѣпѣвшаго звѣря.

— Если не хотите, продолжала графиня, блѣднѣя и кладя работу на столъ, то не требуйте отъ меня невозможнаго. Я графа не брошу, не потому что я его больше васъ люблю, нѣтъ; а потому, что такъ не слѣдуетъ дѣлать, я не привыкла себѣ противорѣчить. Вы меня вашими студенческими идеями не передѣлаете, Николай Иванычъ, да и не скажете мнѣ ничего новаго. Обманъ, ложь — безнравственность. И вы это такъ называете, и въ свѣтѣ такъ зовутъ. Неужели вы думаете, что я не обдумала всего, прежде нежели сошлась съ вами? Ну, такія ли я женщина, поглядите на меня.

Голосъ ея до того рѣзалъ меня по нервамъ, что я, подойдя къ креслу, продолжалъ ощущать что-то охотничье, точно въ рукахъ у меня былъ ножъ, а предъ глазами вѣрная смерть, если промахнусь.

Графиня привстала, поглядѣла на меня въ упоръ и выговорила съ холодной улыбкой:

— Вы ходили, одинъ-на-одинъ, на медвѣдя: я это знаю, Николай Иванычъ. Вы сильный мужчина; но я, въ эту минуту, не слабѣе васъ. Лучше будетъ вамъ сѣсть и успокоиться.

— Полноте, продолжала она мягче и искреннѣе; жизнь — такое трудное дѣло. Вы еще только начали учиться искусству жить. Вы свободны — можете ѣхать отсюда хоть завтра. Но зачѣмъ же вы уѣдете? Что вы будете спасать? Вашу совѣсть? Она ни причемъ тутъ: я васъ полюбила, я вамъ отдалась, я вамъ другъ, товарищъ, союзникъ. Вы только отвѣчали мнѣ. Вы никого не обманываете. Графъ — человѣкъ для васъ посторонніе, и вдобавокъ вы на него смотрите… я знаю какъ. Стало, изъ-за чего же вамъ-то мучиться?

Вся эта логика скользила по мнѣ, не убѣждая, но отвѣтить что-нибудь посильнѣе я не могъ. У меня вырвался одинъ вопросъ:

— А ваше-то чувство?

— Мое? подхватила графиня; вы его видите: на выходку я неспособна, — не хочу васъ и обманывать; да вы вѣдь и не подбиваете меня на побѣгъ изъ-подъ супружескаго крова.

— Это ваши принципы? прошепталъ я, чувствуя, какъ страсть снова овладѣла мною, и уже дрожа за исходъ нашего разговора.

— Перестаньте, Николай Иванычъ, шутливо возразила она, говорить все по книжкѣ. Хотите — вѣрьте мнѣ, хотите — нѣтъ; но, право, иначе нельзя сдѣлать. Вы свободны, повторяю еще разъ. Я васъ не завлекала… мы теперь говоримъ съ глазу на глазъ — и вы можете мнѣ сказать, что я лгу; но вы не скажете. Такъ должно было кончиться наше сближеніе. Вы хорошій, свѣжій, нетронутый человѣкъ, вы не знали ни ласки, ни сочувствія женщины: все это влекло къ вамъ. Остальное — подробность.

— Подробность! вскричалъ я, какъ ужаленный.

— Да, я такъ это называю. Не знаю, чей взглядъ чище — мой или вашъ, да я и спорить не стану. Поживете и согласитесь со мною; иначе нельзя мнѣ разсуждать, и я съ вами поступаю такъ же честно, какъ и вы со мною.

— Стало быть, чуть дыша, выговорилъ я, вы будете жить съ двумя мужьями, если я останусь?

— Я предвидѣла и этотъ щекотливый вопросъ, возразила она съ возрастающимъ спокойствіемъ, которое тогда просто холодило меня, — и онъ мнѣ не страшенъ. Да, я буду женой графа и вашимъ другомъ, до тѣхъ поръ, пока иначе сдѣлать нельзя, опять-таки по моимъ грѣшнымъ понятіямъ. Но не стыдно ли вамъ, Николай Иванычъ, вести себя, какъ любовнику изъ плохаго французскаго романа? Вы, значитъ, чувствуете ревность! Нѣтъ, вы спросили такъ, изъ принципа. Для настоящаго чувства никакія жертвы не трудны; а это таксе маленькое лишеніе…

Что оставалось отвѣчать ей? Не мнѣ, при тогдашней моей дубоватости и простотѣ, было бороться съ діалектикой моей просвѣтительницы.

Она помолчала, потомъ подошла ко мнѣ, сложила руки на груди и строго такъ вымолвила:

— Я не допускаю колебаній, Николай Иванычъ. Надо жить, а не нервничать. Если я развратница — бросьте меня. Если вамъ нельзя меня оставить — будьте выше всего этого… какъ бы назвать… по-французски оно называется «marivaudage».

Вотъ какъ она называла мою душевную бурю: marivaudage! И сколько разъ потомъ, вспоминая сцену въ боскетной, я сознавалъ, какъ тогда графиня, пропитанная Бальзакомъ, была сильнѣе и послѣдовательнѣе студента съ обрывками какихъ-то принциповъ.

Я былъ первый человѣкъ, попавшійся графу въ день его пріѣзда. Злобнаго чувства къ нему я не возымѣлъ, когда онъ обнималъ меня въ передней. Въ немъ я долженъ былъ видѣть врага моего, но я вѣдь зналъ, что онъ — не препятствіе моему счастію. Онъ не удержалъ бы жену въ супружеской неволѣ, еслибъ такая женщина, какъ графиня Варвара Борисовна, пожелала покинуть до-машній очагъ. Онъ былъ такой же подданный наперсникъ, только поплоше меня.

По юности моей, я сталъ избѣгать разговоровъ втроемъ, за что получилъ, разумѣется, внушеніе отъ графини, и… испугался еще сильнѣе, чѣмъ въ ту минуту, когда она категорически сказала мнѣ: «если я развратница — бросьте меня». Храбрости я вообще не признаю, но смѣло могу сказать, что принадлежу къ породѣ медвѣжатниковъ, а въ этой профессіи съ боязливостью далеко не уйдешь. Во всякой страсти лежитъ густой слой трусости. Да и силы-то, въ ту пору, у насъ были неравныя, о чемъ графиня тоже мнѣ весьма категорически заявила.

Супругъ ея, распаковавъ и очистивъ весь чемоданъ своихъ столичныхъ новостей, воспользовался первымъ вечеромъ, чтобы пуститься со мной въ изліянія.

Въ немъ давно-давно жила потребность — взять меня въ повѣренные сердечныхъ тайнъ. Сдержанный этотъ «Trieb», какъ нѣмцы говорятъ, — прорвался наконецъ.

— Вы, Николай Иванычъ, началъ онъ, навѣрно теперь оцѣнили натуру графини.

— Оцѣнилъ, отвѣтилъ я не безъ нахальства.

— Ее трудно изучить; но разъ она привлечетъ къ себѣ человѣка…

Это предисловіе показывало, къ какой удобной категоріи мужей принадлежалъ графъ.

Я только мычалъ въ знакъ согласія.

— Скажу вамъ откровенно, продолжалъ онъ, что я самъ положилъ годы на сближеніе съ женой моей…

Тутъ начались конфеденціи и продолжались съ семи до одиннадцати часовъ вечера. Я увидалъ воочію то, о чемъ смутно догадывался: человѣка рабски, смертельно влюбленнаго въ свою жену и преклоняющагося предъ нею въ тысячу разъ больше, чѣмъ я преклонялся до разговора въ боскетной.

Все узналъ я, — и какъ графъ студентомъ еще влюбился въ княжну Черкесову, приходившуюся ему троюродной сестрой, какъ онъ отъ безнадежной любви къ ней пошелъ волонтёромъ на войну, искалъ смерти, отличился, получилъ Георгія и чуть не умеръ, узнавъ, что она въ его отсутствіе вышла замужъ за другаго своего дальняго родственника — князя Дурова. Съ отчаянія онъ предался кутежу; но судьба сжалилась надъ нимъ, и они опять встрѣтились. Князь Дуровъ, болѣзненный, совсѣмъ полудурачокъ, черезъ два года послѣ женитьбы умеръ. Сближеніе съ Варварой Борисовной началось слишкомъ за годъ до его смерти. Она вняла наконецъ его мольбамъ и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ вдовства сдѣлалась графиней Кудласовой.

Кое-чего графъ не договаривалъ, но все давалъ понимать и чувствовать. И чѣмъ больше онъ говорилъ, тѣмъ больше преисполнялся своимъ сюжетомъ. Графиня была третьимъ словомъ каждой его фразы. Никто бы не повѣрилъ, что этотъ тридцатилѣтій баринъ такъ восторженно разсказываетъ про свою собственную жену, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ ихъ сожительства. Кто изъ насъ тогда больше любилъ графиню — не берусь рѣшить, по онъ больше уничтожался въ своей страсти, чѣмъ я; для него графиня была нѣчто «не отъ міра сего».

Послѣ историческаго очерка начались признанія нравственно-воспитательнаго характера.

— Николай Иванычъ, вскричалъ онъ со слезами на глазахъ, если я похожъ на человѣка, если вы чувствуете ко мнѣ какое-нибудь уваженіе, всѣмъ этимъ я обязанъ женѣ моей, и никому больше! Она поправила меня по всѣхъ отношеніяхъ. Я не доучился въ студентахъ, и послѣ военной службы сталъ заново читать и учиться, чтобы быть ея достойнымъ. Въ меня въѣлось много офицерства — она меня перевоспитала. Тщеславіе стало изчезать; прежде я носилъ и въ визиткѣ георгіевскій крестъ, а теперь мнѣ было бы совѣстію выставить и ленточку. Разумѣется, мнѣ это стоило и стоитъ не малыхъ усилій. Еще не отъ всѣхъ скверныхъ привычекъ я избавился, не отъ всѣхъ, но избавлюсь, даю вамъ честное слово, у меня хватить воли!..

«Отъ какихъ же это привычекъ? подумалъ я, отъ припадковъ то что ли?»

— У меня хватитъ воли! повторилъ онъ съ дрожаніемъ въ голосѣ. Графини — мое евангеліе, и до тѣхъ поръ, пока она жива — я буду идти впередъ и впередъ.

«Что же это, думалъ я, ея сіятельство изволило устроить у себя въ Слободскомъ учебное заведеніе? мужа исправляютъ, меня просвѣщаютъ!»

Не знаю, куда бы меня завели злобныя мысли, еслибы графъ не взялъ меня за руку и не прошепталъ:

— Вамъ я глубоко благодаренъ за Наташу. На мою дружбу вы можете разсчитывать, какъ на каменную стѣну. Мнѣ этотъ ребенокъ особенно дорогъ. Вѣдь вы довольны ею?

— Очень, отвѣтилъ я добрѣе.

— И способности въ ней находите?

— Не особенно блестящія, по прочныя; учится она прекрасно и дѣвочка пресимпатичная.

Графъ трясъ мнѣ руку и глаза его были влажны.

Мнѣ стало его не на шутку жалко; врага я въ немъ не видалъ, но не могъ идти къ нему и въ друзья, даже еслибъ между нами и не легла пропасть обмана.

— Графиня, чуть слышно вымолвилъ онъ, строгонька къ ней и не особенно ласкова…. Тутъ есть причина… я не имѣю права объяснить ее… но причина есть. Я преклоняюсь передъ строгостью ея нравственныхъ началъ…

Фраза вышла у него до того искренне и горячо, что я чуть не фыркнулъ: очень ужь смѣшно мнѣ стало, и горько въ то же время, сопоставить ее съ тѣмъ, чему учила меня графиня ровно за пять сутокъ до этого разговора. Врядъ-ли въ состояніи былъ бы я выслушать еще нѣсколько фразъ въ такомъ вкусѣ; но «евангеліе» графа Платона Дмитріевича появилось въ дверяхъ кабинета и прервало нашу бесѣду.

Догадалась ли графиня о томъ, что графъ изливался мнѣ? Думаю, что нѣтъ. Онъ же не посмѣлъ сообщить ей этого.

Но въ ея присутствіи онъ еще разъ пожалъ мнѣ руку и обращаясь къ ней сказалъ:

— Вотъ нашъ вѣрный другъ, Barbe. Чувствую, что мы съ нимъ скоротаемъ нашъ вѣкъ.

Слѣдовало бы мнѣ провалиться на мѣетѣ; но я вынесъ, даже глазомъ не моргнулъ! Наставницѣ не мѣшало похвалить меня за выдержку.

Ничего не измѣнилось въ моемъ днѣ. Даже занятія съ графиней пошли по-старому. Графъ зналъ объ нихъ изъ писемъ жены и настаивалъ на томъ, чтобы я продолжалъ учиться. Въ то время, какъ я бралъ уроки въ залѣ или боскетной, мужъ запирался въ кабинетѣ и писалъ тамъ разныя записки.

За уроками графиня вела себя, какъ ни въ чемъ не бывало, т.-е. такъ, какъ и безъ графа. Подъ конецъ учебнаго вечера, она говорила мнѣ двѣ-три фразы — не больше, добродушныя и невозмутимый. До дальнѣйшихъ объясненій она не допускала меня.

— Мы ѣдемъ около Рождества въ Москву, объявила она мнѣ заблаговременно; не хотите ли теперь отправиться въ вашъ первый объѣздъ, чтобы потомъ быть свободнымъ до весны.

Умъ этой женщины работалъ неутомимо; она вполнѣ поняла, что мнѣ необходимо исчезнуть хоть на время. Даже и въ этомъ она меня предупредила.

Я уѣхалъ черезъ два дня, напутствуемый сладостями графа. Никакого особаго прощанья съ нею не было. Съ пріѣзда мужа она не выходила изъ роли наставницы, вѣроятно, чтобъ успокоить сколько-нибудь мою «студенческую совѣсть».

Выпалъ снѣгъ, и я, засѣвши въ кибитку, началъ шнырять по восьми уѣздамъ двухъ губерній. Имѣнья графа были крайне разбросаны, и я нашелъ въ нихъ порядочную безтолочь, хотя мужику жилось почти вездѣ настолько хорошо, насколько можно было при крѣпостномъ правѣ. Графъ позволялъ обкрадывать себя; но живодерства и грабительства крестьянъ не любилъ. Мнѣ пришлось распоряжаться диктаторски съ разными бурмистрами, прикащиками, земскими и старостами. Съ глазу на глазъ съ крестьянской нуждой я нашелъ въ себѣ прежнюю стойкость хуторскаго отшельника, и разжалобить меня не удалось ни одному шельмѣ-писарю. Не смутился я тѣмъ, что на меня полетѣли жалобы къ его сіятельству. Мужикамъ я говорилъ вездѣ одно и тоже: «воля не за горами; но сумѣйте дождаться ея; я вашъ заступникъ и выхлопочу вамъ все, что только могу». Въ одномъ торговомъ селѣ оказалось, что вся почти осѣдлость была куплена крестьянами еще у стараго барина, т. е. у отца графа Платона Дмитріевича; но останется ли она за ними безъ выкупа — они сильно сомнѣвались. Я ихъ обнадежилъ, и тутъ обратился мысленно къ своей союзницѣ. Внутренній голосъ говорилъ мнѣ:

«С ней ты этого добьешься; только будь умникъ, не смущайся вздоромъ».

Но молодость брала свое. Я ни одного дня не провелъ безъ думы объ ней, безъ тоски но ней, — и все-таки съ каждымъ днемъ зрѣло во мни новое рѣшеніе: «обманомъ жить нельзя». Время летѣло очень быстро въ разъѣздахъ, ревизіяхъ, сходкахъ, разбирательствахъ и диктаторскихъ переворотахъ; но я считалъ каждый день и зналъ, что онъ приближаетъ меня къ разрыву, къ смертной операціи, къ самой смерти. Да, я не лгалъ себѣ. Я могъ тогда сгибнуть отъ такого исхода, а все-таки шелъ на него.

Переписки между нами не завязалось. Меня оставляли успокоиться, и самъ я не писалъ. И что могъ я писать? Пришли только въ разныя мѣста моихъ стоянокъ два письма графа. Онъ извѣщалъ, что волю ждутъ къ Новому году, или много много къ масленицѣ, и что онъ собирается въ Петербургъ ненадолго, а меня ждетъ въ Москву въ январѣ. Мѣсто члена отъ правительства въ одной изъ губерній, гдѣ онъ помѣщикъ, — за нимъ, и его предложеніе принято министромъ съ заявленіемъ особаго удовольствія.

Онъ былъ переполненъ «событіемъ» гораздо больше меня, и это удвоило мою рѣшимость. Послѣднія два имѣнія я обревизовалъ наскоро, разсчитывая начать съ нихъ весной и какъ фельдъегерь мчался въ Москву.

На этотъ разъ я остановился въ гостиницѣ Шевалдышева. Графиня могла черезъ мужа знать, что я пріѣду около Новаго года; но я попалъ только послѣ Крещенья. Въ нумерѣ я не спѣша разложился, отдохнулъ, съѣздилъ позавтракать въ Лоскутный и тогда только велѣлъ извощику везти себя на Садовую. На меня напалъ особаго рода столбнякъ, и я свиданія нисколько не боялся. Мнѣ даже смѣшно было вспомнить, съ какимъ волненіемъ подъѣжалъ я въ кибиткѣ къ розовому дому, съ колоннами и графскимъ гербомъ.

Лакеи съ удивленіемъ посмотрѣли на меня, и одинъ изъ нихъ, ходившій за мною въ Слободскомъ, съ очень глупой миной сказалъ:

— А вѣдь для васъ, сударь, антресоль приготовленъ. Вотъ ужь которую недѣлю отапливаютъ.

Я ничего не замѣтилъ на это, но видъ хранилъ отмѣнно-суровый.

— Графиня дома? отрывисто спросилъ я.

— Никакъ нѣтъ-съ, уѣхали съ визитами.

— Барышня дома? продолжалъ я такъ же.

— Барышня учится, и мамзель дома.

Наташу я нашелъ въ классной и при ней дѣвицу — «кандидатку», замѣнившую меня не части русской грамоты. И миссъ Уайтъ мнѣ обрадовалась. У меня что-то не хватило духу сказать имъ, что я не буду жить съ ними въ одномъ домѣ.

Съ Наташей на колѣнахъ (кандидатка удалилась) застала меня графиня.

Мы оба вскочили. Графиня стояла предо мной въ бѣлой шляпкѣ, въ темно-малиновомъ бархатномъ платьѣ, съ улыбкой, нѣсколько удивленная. Отъ нея пахло воздухомъ и зимой, щеки чуть-чуть порозовѣли. Она была удивительно хороша.

— Что за сюрпризъ? спросила она, подавая мнѣ руку такъ, чтобы я ее поцѣловалъ.

— Сегодня только прибылъ, доложилъ я.

— А написать трудно было. Пожалуйте-ка за мной.

Она вышла изъ классной, Наташа выпустила мою руку и жалобно поглядѣла на меня.

Мы не дошли до угловой. Въ гостиной графиня остановилась и выговорила вполголоса

— Обрадовать васъ новостью?

— Какой? хмуро откликнулся я.

— Вы — отецъ…

Я отскочилъ, а она, приблизившись ко мнѣ, взяла меня за руку и, тономъ серьезной, спокойной жены, совершенно какъ и быть слѣдуетъ, продолжала:

— Вотъ у васъ еще цѣль: будете воспитывать вашего ребенка, не говоря уже о Наташѣ. Не сердитесь на меня: я невиновата.

Она улыбнулась и громко сказала:

— Вы не думаете ли въ трактирѣ жить? Я сейчасъ пошлю за вашими вещами. Пойдемте въ угловую.

Отецъ! Кто не дѣлался имъ въ моей кожѣ, тотъ не знаетъ, какой ударъ нанесло мнѣ это двухсложное слово. Я даже не рѣшился его выговорить. Что-то смѣшное, не то радость, не то отчаяніе, не то ужасъ, не то умиленіе — овладѣло мною. На эти состоянія не даютъ отвѣта никакіе психологи. Послѣ, читая Бэна, Маудсли, Спенсера, я старался раціонально выяснить ощущенія моего родительства; но ничего не нашелъ подходящаго. Пришлось повторять простую мужицкую прибаутку: «про то знаютъ грудь да подоплека».

По мать не думала смущаться. Негодовать на нее было тоже не за что. Она относилась ко мнѣ, какъ къ близкому человѣку, самому близкому изъ всей ея обстановки. Въ ея тонѣ не чувствовалось ни напряженности, ни сухости, ни особенной нѣжности. Преобладала совершеннѣйшая серьезность и искренность, такая искренность, что она производила бы пожалуй впечатлѣніе великаго цинизма. Каждое ея слово, каждое ея обращеніе ко мнѣ говорило:

«Бери меня такою, какова я есть: я тобой занимаюсь и помогаю тебѣ въ хорошемъ дѣлѣ. Ты стоишь для меня на самомъ первомъ планѣ. Я рада, что сдѣлалась матерью, и предоставлю тебѣ полныя права на твоего ребенка: можешь мнѣ вѣрить».

Меня понесла волна, неспѣшная, но могучая и неудержимая. Въ Москвѣ, кромѣ выѣздовъ и театра, пошла, почти іота въ іоту, такая же жизнь, какъ и въ Слободскомъ: тѣ же занятія, то же пѣніе, тѣ же педагогическіе разговоры. Графиня очень мало выѣзжала, и къ молодымъ людямъ выказывала спокойное презрѣніе. Они буквально для нея не существовали. Менѣе тщеславія и такъ-называемаго кокетства я потомъ не видалъ ни въ одной женщинѣ. Она ни мало не дорожила «свѣтомъ». Ея разсказы и замѣчанія проникнуты были язвительнымъ юморомъ. Про всю дворянскую Москву она иначе не выражалась, какъ «нашъ Арзамасъ». Ни передъ чѣмъ рѣшительно она не преклонялась, и ужь конечно никого и ничего не боялась. Смѣлость — ея коренной «видовой» признакъ, какъ выразился бы натуралистъ.

Я смирился: не предавался безсонницамъ, не ковырялъ себя, не являлся къ ней съ сумрачной физіономіей, не хныкалъ, и тому, что случилось, больше не удивлялся. Я ждалъ: вотъ настоящее слово, ждалъ событій, сознавая ежеминутно, что я связанъ съ этой женщиной серьезной, безповоротной связью, безповоротной до тѣхъ поръ, пока она «беретъ нотой выше».

Поэтому я успокоился и могъ, безъ всякаго трагизма, вести съ графиней бесѣды о самыхъ жгучихъ вопросахъ.

Чуть не наканунѣ возвращенія графа изъ Петербурга, я сказалъ ей въ угловой — Вы довольны мной?

— Да, кротко отвѣтила она, вы возмужали. И чѣмъ же вамъ не житье, Николай Иванычъ? весь рискъ, вся темная сторона — на моей отвѣтственности. Вы теперь живете, и живите себѣ. Будетъ слишкомъ трудно бросить меня; но, право, я этому не вѣрю.

— Не вѣрите? спросилъ я съ усмѣшкой.

— Не вѣрю. Какъ же вамъ бросить меня? Надо будетъ все говорить графу, вы этого не сдѣлаете; а безъ причины вы не нарушите вашего условія: вы обязались три года заниматься его крестьянами.

— Это точно, проговорилъ я, какъ-бы про себя.

— Вы можете прекратить ваши отношенія ко мнѣ и остаться на службѣ у графа. Но развѣ это искупитъ вашу вину предъ нимъ, если вы считаете себя виновнымъ? Нимало. Живите — вотъ и все; вы будете благодѣтелемъ нѣсколькихъ тысячъ душъ крестьянъ, и воспитателемъ вашего друга — Наташи.

Это было слово-въ-слово то, что я читалъ въ тонѣ и обращеніи со мной графини.

— Графъ, заключила она, не Богъ знаетъ какая высокая личность, но онъ выравнивается и будетъ очень порядочный русскій баринъ, такъ лѣтъ черезъ пять. Онъ меня до страсти любитъ. Если онъ внезапно узнаетъ о нашей связи oms васъ — это убьетъ его, по крайней мѣрѣ теперь. Зачѣмъ же это дѣлать? Повторяю, вы не рѣшитесь на такую дикую выходку.

Я и не рѣшился: логика дѣйствительности не позволила, наравнѣ со страстью.

Пріѣздъ графа ничего не измѣнилъ. Онъ просто былъ окруженъ какимъ-то счастьемъ. Въ немъ я въ ту эпоху впервыѣ увидалъ человѣка, вполнѣ наслаждающагося жизнью. Во-первыхъ, онъ пріѣхалъ съ положительною вѣстью, что воля будетъ объявлена на масляницѣ, 19-го февраля. Силою умственнаго напряженія и страстнаго желанія отличиться передъ женой графъ сдѣлалъ изъ освобожденія крестьянъ свой кровный вопросъ. Такого энтузіазма я не встрѣчалъ ни въ одномъ дворянинѣ-помѣщикѣ, ни въ крупномъ, ни въ мелкопомѣстномъ. Еслибъ всѣ землевдадѣльцы, державшіе крестьянъ въ крѣпости, раздѣляли его тогдашнія чувства — никакого бы выкупа не надо было и вводить въ «Положеніе». Во-вторыхъ, графъ тоже зналъ, что онъ отецъ. Это преисполняло его дѣтской радости, даже какого-то особеннаго смѣшноватаго самодовольства: точно онъ былъ 70-ти-лѣтній старикъ или совсѣмъ извѣрился въ плодовитость своей супруги. Ему совѣстно было признаться не только графинѣ, но и мнѣ, что онъ боялся умереть послѣднимъ въ родѣ; а онъ вѣрилъ, должно быть, что новорожденный будетъ непремѣнно сынъ, а не дочь. Въ-третьихъ, изъ Петербурга онъ привезъ еще какой-то радостный гостинецъ. Объ немъ онъ мнѣ слегка проговорился.

— Вы никогда не слыхали, Николай Иванычъ, объ одномъ мѣщанинѣ, который врачуетъ отъ страсти къ напиткамъ?

— Нѣтъ, не приводилось, отвѣчалъ я; и опять въ головѣ моей пронеслась мысль: «такъ вотъ ты какими припадками страдаешь!»

— Да, подите, — малограмотный человѣкъ, и добивается прекрасныхъ результатовъ самыми простыми средствами.

— Болѣзнь народная, — нѣтъ ничего мудренаго, замѣтилъ я.

— Да, болѣзнь, вздохнулъ громко графъ; но безъ силы воли не обойдется это леченіе.

— Странная терапія, отозвался я насмѣшливѣе; у меня уже зрѣла мысль: поставить графинѣ иѣеколько вопросныхъ пунктовъ.

— И въ простой медицинѣ, проговорилъ наставительно графъ, бодрость духа въ паціентѣ помогаетъ ле-карствамъ.

Я согласился.

Вопросные пункты были-таки мною предложены графинѣ, при первомъ удобномъ случаѣ.

— Графъ ликуетъ, сказалъ я съ улыбочкой; онъ ждетъ себѣ сына.

Она поглядѣла на меня искоса и вымолвила.

— Вамъ завидно?

— Нѣтъ, я только констатирую фактъ.

— А фактъ вашей тайной ревности не констатируете?

— Ревности? удивился я.

— Вы ревнуете безсознательно. У васъ, я вижу, на губахъ фраза: а чѣмъ вы меня увѣрите, что вашъ будущій ребенокъ не его ребенокъ?

— Увѣряю васъ…

— Полноте. Ну, подождите немножко, тогда увидите, кто настоящій отецъ. Ребенокъ можетъ выйти въ васъ; но я этого не боюсь, да и графъ способенъ будетъ помириться съ этимъ…

— Ну, я сомнѣваюсь

— Я вамъ говорю, что способенъ будетъ, если мнѣ такъ будетъ угодно. Не стыдно вамъ завидовать его эфемерному счастію, его заблужденію? Онъ радъ, ну и оставьте его: онъ вамъ никакого зла не сдѣлалъ и, послѣ меня и Наташи, любитъ васъ больше всѣхъ.

— Мнѣ его жаль, сталъ я оправдываться.

— Не вѣрю, Николай Иванычъ, не вѣрю. Мужей люди въ вашемъ положеніи не жалѣютъ. Вы не можете еще побороть ревности.

— Но вы видите, что я совершенно спокоенъ!

— Наружно; а если дѣйствительно успокоились, то не подражайте героямъ грязныхъ романовъ. Я ужь вамъ сказала разъ, что вы на нихъ желаете смахивать. Федò написалъ романъ «Фанни». Прочтите его. Мнѣ кто-то говорилъ, что его и по-русски перевели. Теперь каждая уѣздная барышня знаетъ, какъ волнуется такой господинъ, ревнуя свою возлюбленную къ мужу.

Она отвернулась. Я не унимался, хотя въ сущности дѣлалъ больше холодный допросъ, чѣмъ добивался задушевнаго объясненія.

— Графъ, продолжалъ я не спѣша, пріѣхалъ изъ Петербурга съ какимъ-то рецептомъ отъ крѣпкихъ напитковъ.

Быстро обратила она лицо ко мнѣ, отодвинулась (мы сидѣли на диванѣ) и почти гнѣвно сказала мнѣ:

— Вы какъ же это знаете?

— Онъ самъ разсказывалъ…

— Графъ напрасно болтаетъ съ вами, перебила она; вы злоупотребляете его довѣріемъ!

— Нисколько, перебилъ я ее въ свою очередь, и уже горячѣе; кромѣ васъ, я ни съ кѣмъ объ немъ не бесѣдую. Но мнѣ странно: отчего это вы такъ храните тайну его припадковъ? Онъ просто страдаетъ болѣзнью, правда не барскою, но очень распространенной у насъ: запоемъ.

Она встала и нѣсколько секундъ молчала. Только глаза сдѣлались больше и ротъ дрогнулъ. Я ожидалъ бури.

— Вы, можетъ быть, вправѣ такъ говорить, начала она, сдержавъ первый наплывъ раздраженія; вы огорчились тѣмъ, что я отъ васъ скрывала правду. Но это вовсе не отъ недовѣрія къ вамъ: вы знаете, что я вашъ настоящій другъ… поймите, что я сдѣлала это изъ особаго чувства… деликатности къ нему… Онъ впалъ въ зту страсть отъ меня же…

— Отъ васъ? спросилъ я недовѣрчиво.

— Да изъ-за любви ко мнѣ, мальчикомъ, студентомъ, юнкеромъ. Я знаю хорошо, что это — болѣзнь; я видѣла, какъ онъ мучится, какъ онъ борется съ тѣчъ, что вы сейчасъ назвали. Зачѣмъ же я стала бы выдавать его, жаловаться на него вамъ? Это — ниже меня, Николай Иванычъ.

Я молчалъ и чувствовалъ, какъ краска проступала у меня подъ бородой.

— Я и не требую, съумѣлъ проговорить я.

— Вы лучше посмотрите, какъ онъ любитъ. Изъ-за этого стоить простить ему его смѣшныя стороны и даже такой ужасный порокъ. Онъ поточу теперь и радъ, что надѣется покончить съ своимъ запоемъ. И я ручаюсь вамъ, что онъ покончить съ нимъ. Онъ лѣчится, и я вижу, что леченіе идетъ ему впрокъ. Вотъ что я отъ васъ скрыла, — вы знаете теперь почему, и я прошу васъ не возвращаться больше къ этому.

Я и не возвращался больше: мнѣ достаточно было и того урока, какой я получилъ. Больше у насъ, кажется, и не было столкновеній; все потомъ дѣлалось и говорилось безъ всякихъ задорныхъ вопросовъ и внушительныхъ отвѣтовъ.

Подошло 19-ое февраля. Мы его отпраздновали съ графомъ и графиней точно семейный праздникъ, и я тотчасъ же отправился по вотчинамъ читать, пояснять, втолковывать положеніе, приготовлять и успокаивать, предупреждать и объявлять радость. Я забылъ про свою личную жизнь на цѣлыхъ три мѣсяца. Дѣла открывалась цѣлая бездна, и оно совершенно наполняло меня. Графъ отправился со всѣмъ семействомъ въ губернскій городъ, гдѣ поступилъ членомъ въ крестьянское присутствіе, нему дѣла было столько, что по самымъ важнымъ вопросамъ онъ присылалъ мнѣ краткія дѣловыя записки. За то писала графиня, разсказывала про Наташу, къ которой, по моему выбору, приставили русскую воспитательницу, подсмѣивалась надъ губернскимъ обществомъ, указывала на разныя подробности, о которыхъ графу некогда было писать мнѣ; изрѣдка говорила о своемъ здоровьѣ и чтеніяхъ, посылала мнѣ книги и журналы, настаивала на томъ, чтобъ я не бросалъ языковъ.

Тонъ этихъ писемъ не позволялъ никакихъ изліяній; да о чемъ мнѣ было изливаться? Я отвѣчалъ ей охотно, но письма мои отражали исключительно «наше дѣло», какъ мы называли крестьянское освобожденіе. Каждый день являлись новыя осложненія, и разрѣшать ихъ было совсѣмъ не такъ легко, даже при либерализмѣ графа. Мнѣ приходилось каждую недѣлю сообщать графинѣ: что слѣдуетъ выпросить у графа, къ чему его подготовить, на что вызвать самого. И я по краткимъ записочкамъ мужа видѣлъ, какъ дѣйствовала жена. Еслибъ не она, три тысячи крестьянъ его сіятельства не поднесли бы мнѣ, черезъ годъ, благодарственнаго адреса, къ которому они обратились послѣ того, какъ я не пожелалъ принять отъ нихъ никакой иной «благодарности.»

Три мѣсяца я прожилъ такъ, какъ конечно не жилъ ни одинъ возлюбленный, состоящій въ перепискѣ съ «дамой своего сердца».

Лѣтомъ я попалъ въ Слободское. Графъ оставался въ городѣ, но часто наѣзжалъ. Вообще, я ужь не знаю какъ это случалось, онъ всегда отсутствовалъ, когда я являлся, или скоро исчезалъ, когда я его заставалъ дома. Онъ былъ все въ томъ же праздничномъ настроеніи: по службѣ онъ дѣйствовалъ прямо, смѣло, безъ задора, съ такой искренностью и стойкостью, какой я все-таки отъ него не ждалъ, а каждый прожитой мѣсяцъ приближалъ его къ вожделѣнному дню появленія потомства.

И я началъ ждать этого дня. Какъ я ни храбрился, а особое безпокойство овладѣвало мною незамѣтно, и все усиливалось по мѣрѣ приближенія роковаго дня. Сначала я боялся за мать, боялся почти до малодушія; а потомъ и отеческое чувство начало брать верхъ, чувство себялюбивое и тщеславное, какъ оно ни смягчается умиленіемъ и способностью на жертву. Да въ этомъ случаѣ и жертвы-то никакой не предвидѣлось. Мать все вела, какъ самый тонкій изъ европейскихъ политиковъ. Разъ присмирѣвъ, я ужь не начиналъ «бурь въ стаканѣ воды» (обычное выраженіе ея сіятельства), а остальное додѣлывалъ спокойный и удобный ходъ жизни.

Мы зажили опять такъ, какъ въ первую осень въ Слободскомъ. Пріѣзды графа никого не стѣсняли. Я ему принадлежалъ на половину; онъ сдѣлалъ изъ меня болѣе чѣмъ наперсника: я сталъ его сотрудникомъ и товарищемъ. Не только его дѣла, какъ члена по крестьянскому присутствію, но и дѣла по введенію положенія въ его селахъ и деревняхъ наполняли цѣлые дни. Объ его интимныхъ бесѣдахъ съ женой я ничего не зналъ. Ихъ отношенія какъ-бы не существовали для меня. Я бы, пожалуй, способенъ былъ признать его, безъ особаго возмущенія, отцомъ ожидаемаго ребенка, еслибъ мать сама такъ настоятельно не наградила меня этимъ титуломъ.

Въ серединѣ іюля пришелъ день, который намъ обоимъ давалъ, по всей вѣроятности, сходныя ощущенія. Графъ пріѣхалъ за два дня. Онъ видимо боялся за графиню, хотяпоменьше моего; но я скрывалъ свое волненіе, а онъ по нѣскольку разъ на дню повторялъ:

— Вы понимаете, Николай Иванычъ, ей ужь подъ тридцать лѣтъ… сложеніе у ней здоровое, но все-таки трудно будетъ, очень трудно…

Привезенный изъ губернскаго города акушеръ оказался ненужнымъ. Наши опасенія всѣ разлетѣлись: ребенокъ родился такъ легко и быстро, что бабушка, показывая его графу, сказала со смѣхомъ:

— Еле успѣла принять, ваше сіятельство, — такой прыткій уродился.

Это былъ — сынъ.

Когда графъ устремился къ родильницѣ, первыя ея слова были:

— Я хочу назвать его Николаемъ.

И графъ ничего не возразилъ; я убѣжденъ, что онъ ни одной секунды не подумалъ даже, почему графиня выбрала непремѣнно это имя.

Я сидѣлъ въ комнатѣ рядомъ съ спальной, но отдѣленной отъ нея капитальной стѣной, и прислушивался къ ходьбѣ, шепоту, стонамъ родильницы. Графъ убѣжалъ въ залу и тамъ ходилъ изъ угла въ уголъ. Мнѣ показалось, что я услыхалъ первый крикъ ребенка (хотя врядъ-ли это было возможно); по крайней мѣрѣ тотчасъ послѣ того горничная выбѣжала въ коридоръ и начала искать графа. Она-то мнѣ и кинула второпяхъ:

— Сыночка Богъ далъ!

Чему больше я обрадовался — не знаю хорошенько; но сильно обрадовался, до глупости, до идіотства. Радость эта была не за одинъ счастливый исходъ родовъ, а скорѣе за самый фактъ рожденія сына, котораго мать приписывала мнѣ.

Законный (можетъ, и настоящій) отецъ тотчасъ же порадовалъ меня извѣстіемъ, вбѣжалъ, какъ съумасшедшій, въ мою засаду, схватилъ за руку, поцѣловалъ и потащилъ въ коридоръ.

— Куда? куда? упирался я, съ трудомъ сдерживая свое смущеніе.

— Поздравить графиню… съ сыномъ.

— Да развѣ можно?

— Можно, можно, она очень бодро себя чувствуетъ, только не давайте ей говорить, вы останетесь за перегородкой.

Вступилъ я все такъ же смущенный въ спальню, куда до тѣхъ поръ ни разу не проникалъ. Шелковая зеленая занавѣсъ раздѣляла эту большую, барскую, нѣсколько угрюмую комнату. Въ первой половинѣ я увидалъ акушера, какъ-бы недовольнаго что безъ него обошлось дѣло, и бабушку съ ребенкомъ на рукахъ.

— Посмотрите, посмотрите, кинулся графъ къ ребенку, глаза-то точно у Barbe, — совсѣмъ зеленые.

Я однимъ жаднымъ взглядомъ окинулъ красное, сморщенное и довольно крупное личико ребенка: глаза дѣйствительно отливали зеленымъ цвѣтомъ, но больше никакого сходства распознать было нельзя; у меня отлегло на сердцѣ, но тотчасъ же подползъ вопросъ: какъ же распознать настоящаго отца?

— Поздравьте, шепнулъ мнѣ графъ, толкая къ перегородкѣ; только Бога-ради не давайте ей говорить.

— Поздравляю вась, графиня, выговорилъ я неуклюже.

— Это вы, Николай Иванычъ, раздался довольно сильный голосъ; благодарю. Видѣли, какой у меня бутузъ?

— Видѣлъ, — ваши глаза.

— Ну, ужь и мои!

Графъ началъ упрашивать ее помолчать и вывелъ меня изъ спальни.

— Не знаю право, чѣмъ мнѣ ознаменовать такую радость, излился онъ.

— Хотите, я вамъ подскажу? спросилъ я оправившись.

— Сдѣлайте милость!

— Мы вчера толковали о торговой площади въ Становищахъ. Подарите ее крестьянамъ.

— Извольте! Благодарю за совѣтъ.

И мы съ нимъ расцѣловались.

Да и за что намъ было злобствовать другъ на друга? Наша повелительница и наставница тоже чувствовала себя прекрасно. Она объявила, что новорожденнаго Колю будетъ кормить сама. Графъ не протестовалъ, а мнѣ не полагалось и рта открыть въ такомъ вопросѣ.

Какъ только графиня оправилась, она прежде всего не одобрила графа за то, что онъ втащилъ меня въ спальню и заставилъ поздравить ее; она какъ-бы извинялась за него и даже добавила:

— Долго еще у него останется офицерство; а я его предупредить не успѣла.

Какъ ужь она предупреждала бы его — я недоумѣвалъ.

Ребенокъ очень занималъ ее; она кормила его со страстью и то-и-дѣло любовалась имъ. Я минутами не узнавалъ ея — такъ материнское чувство мѣняло ея натуру.

Черезъ двѣ недѣли она уже слушала мое чтеніе, сидя въ креслѣ. Графъ, убѣдившись, что все идетъ прекрасно, улетѣлъ. Мнѣ также предстояло ѣхать, но мужъ упрашивалъ меня походить за выздоравливающей женой.

Я читалъ графинѣ вслухъ «Пиквикскій клубъ», и она похваливала мои успѣхи въ англійскомъ языкѣ. Это происходило въ уборной до обѣда.

— Вы продолжаете находить, остановила она меня, что Коля — вылитый я?

— Вылитый.

— Глаза, правда, похожи.

— А окладъ лица, а блѣдность, а черные волосы?

— Васъ это смущаетъ?

— Нимало. Вы вѣдь сами сказали мнѣ разъ, что вы сильнѣе всякаго, кто ходитъ на медвѣдя одинъ-на-одинъ, что-жь мудренаго, что сынъ похожъ на васъ…

Въ эту минуту дверь отворилась, и вошла Наташа, вмѣстѣ съ мамкой, неся на рукахъ своего братишку.

Графиня испугалась, чтобъ она не уронила ребенка, прикрикнула на мамку и прогнала сухо дѣвочку.

Та удалилась, глотая слезы. — Вышла маленькая пауза.

— Вы успокоились? освѣдомился я.

— Читайте, сказала она, стараясь улыбнуться.

— Я до сихъ поръ не знаю, заговорилъ я кротко, но безъ всякой сладости, почему вы такъ обращаетесь съ Наташей? Вѣдь въ васъ очень сильно материнское чувство, — я это теперь вижу; а тутъ — постоянная сухость, очень дурно дѣйствующая на ребенка.

Графиня не сразу отвѣтила. Она начала говорить нехотя, но потомъ оживилась.

— Вы правы, я съ Наташей суха. Принудить себя къ нѣжности — я не могу. Вы говорите, что у меня есть материнское чувство… не знаю. Я не самого Колю люблю теперь, а больше вашего сына… Вы меня поймете, когда я вамъ все разскажу. Не хотѣлось мнѣ этого, да вы такой неугомонный: все вамъ объясни и выложи, какъ на ладонкѣ.

Когда она разсказывала что-нибудь интимное, то часто закрывала глаза. То же сдѣлала она и тутъ.

— Я до сихъ поръ не могу простить себѣ моей первой незаконной любви. Вамъ графъ изливался. Вы знаете, что онъ въ меня влюбился студентомъ. Я была моложе его, но только годами, въ остальномъ — куда постарше. Увлечься имъ я и тогда не могла. Онъ бросился на войну и вернулся севастопольскимъ героемъ. Я была уже замужемъ. Вышла я за кузена, зная какъ онъ плохъ; вышла потому, что не хотѣла больше выносить глупой дѣвичьей жизни и видѣла вдобавокъ, что князь Дуровъ, за котораго я шла, очень добрый. Это все-таки кое-что. Онъ заболѣлъ чуть не со втораго мѣсяца нашего брака и былъ очень жалокъ. Роль сидѣлки пришлась не по мнѣ: я тогда думала только о своей особѣ. Графъ вернулся съ Георгіемъ и бросился къ моимъ ногамъ. Да, такъ-таки и рухнулся и сталъ пылать ко мнѣ страстью, совершенно какъ у Марлинскаго. И вообразите вы себѣ: я ему отдалась, да еще съ увлеченіемъ, вотъ какой я была милой особой; а онъ, въ то время, ужь никакъ не выше стоялъ, чѣмъ мой первый мужъ. Черезъ годъ родилась Наташа. Какъ я на нее взглянула въ первый разъ, этотъ ребенокъ тотчасъ же сталъ для меня живымъ укоромъ. Ни на меня, ни на отца своего она не похожа; она была, значитъ, дочь графа. Въ это время я уже остыла и увидала, какъ весь нашъ романъ отзывался Марлинскимъ.

— Зачѣмъ же вы вышли за графа? перебилъ я ее.

— Зачѣмъ? жалко стало. Онъ дѣйствительно изнывалъ по мнѣ, и наконецъ дочь была его — я не могла ему отказать въ возможности воспитывать своего ребенка. Вотъ какая печальная исторія, Николай Иванычъ, и, право, напрасно вы заставили меня возвращаться къ ней. Я знаю, что вы скажете: ребенокъ не виноватъ, несправедливо изливать на него свое тяжелое чувство. Но что прикажете дѣлать?.. какъ я себя ни пріучала къ роли матери — я не чувствовала къ Наташѣ никакой нѣжности. Съ тѣхъ поръ много воды утекло; графъ очень исправился — вы сами видите; я съ нимъ помирилась, и онъ любитъ меня очень даже серьезно; но я до сихъ поръ не могу простить себѣ моего смѣшнаго и гадкаго московскаго романа. Ничего болѣе гадкаго и смѣшнаго я въ жизни не дѣлала… Не могла я, точно, дождаться смерти умирающаго и совсѣмъ полуумнаго мужа!..

Легкая дрожь пробѣжала по ея членамъ, она взяла платокъ и точно съ физическимъ отвращеніемъ прошлась имъ по губамъ.

— Вотъ почему въ Москвѣ всѣ и увѣрены, что я отравила князя. Вы помните фразу: femme à crime? Вы не хотѣли мнѣ тогда досказать; но навѣрно говорили обо мнѣ?

Я долженъ былъ признаться, что объ ней.

— Ну, да, съ той минуты мнѣ эта дѣвочка стала еще дальше!.. Я васъ умоляю: посмотрите на нее, какъ на вашу дочь; я буду сдерживать себя, я не сдѣлаю ей никакого зла, но любящей матери она во мнѣ не найдетъ.

Договоривъ, она обернула голову къ трельяжу, прикрывавшему одинъ уголъ комнаты, и позвала меня:

— Подите-ка сюда.

Я подошелъ. Она указала мнѣ на небольшой акварельный портретъ, прибитый около зелени, такъ что его трудно было разглядѣть.

— Вы мнѣ все еще не вѣрите; вглядитесь-ка въ это лицо покойнаго князя и вы увидите, что Наташа на него ни капли не похожа.

Изъ овальной рамы портрета на бѣломъ фонѣ выставлялось продолговатое, запуганное, мужское лицо, безъ бороды, съ проборомъ посреди головы, съ русыми волосами и отвислой нижней губой. Сходства съ Наташей дѣйствительно не замѣчалось. Но я остановился попристальнѣе на глазахъ; глаза были ея: большіе, голубые, съ той прозрачностью, какая именно разливалась по ея глазамъ. Глаза всего ярче и вышли на портретѣ.

— Что скажете? спросила нетерпѣливо графиня.

— Глаза точно у Наташи.

— Ну, ужь извините меня, Николай Иванычъ, мать очень хорошо знаетъ отъ кого у ней дѣти.

Я замолчалъ, но съ этой минуты снялъ съ Наташи клеймо незаконнаго дитяти, по крайней мѣрѣ для себя.

Съ той поры я не удивлялся больше, встрѣчая молодыхъ, умныхъ, энергичныхъ людей, которые не могли отдѣлаться отъ дряблыхъ, скучныхъ или даже распутныхъ бабенокъ, потому только, что между ними становилось незаконное дитя. Еслибъ я и не любилъ тогда графиню, еслибъ она сдѣлалась для меня противной, возмущающей личностью, я бы и то чувствовалъ себя привязаннымъ той страстной потребностью отеческаго призванія, какое дано въ удѣлъ инымъ. Такою воспитательной натурой надѣлила и меня судьба. Я уже это видѣлъ въ Наташѣ, а она мнѣ ничѣмъ не приходилась. Графиня вѣрно разсчитала (если только было ей изъ чего разсчитывать), что отеческое чувство всплыветъ во мнѣ и покроетъ собою всякія колебанія и уколы совѣсти.

Ребенокъ питался, росъ, мать выкормила его на славу и даже перепустила срокъ кормленія, такъ что онъ ее преизрядно покусывалъ. Къ концу перваго года лицо его оформилось. Онъ выходилъ — вылитая мать. Мнѣ и не случалось видѣть такого разительнаго сходства. Это сначала огорчало графиню: доказательствъ того, кто былъ отецъ, на ребенкѣ не значилось. Но я, разъ увѣровавъ, вѣрилъ и засыпалъ каждый день съ фразой: «Коля — мой!» Графъ сталъ «своего сына» баловать съ самыхъ первыхъ минутъ младенческаго сознанія, когда въ ребенкѣ развиваются себялюбивые инстинкты въ ужасающей прогрессіи.

Мать замѣчала это, старалась противодѣйствовать, совѣтовалась со мною; но дурное вліяніе баловства графа шло своимъ порядкомъ, да и она сама подчинялась все больше и больше исключительной привязанности къ сыну, которая позднѣе перешла въ слабость, непонятную для такой натуры.

Къ зимѣ мы переѣхали въ губернскій городъ. Вотъ тамъ-то и началось общее идолопоклонство передъ единственнымъ продолжителенъ рода Кудласовыхъ. Графъ то-и-дѣло бралъ его на руки, носился съ нимъ, какъ съ божкомъ, накупалъ ему игрушекъ, приставилъ къ нему дѣвочку, которая должна была играть роль живой куклы, носилъ его по цѣлымъ часамъ и, посадивъ Наташу или самое графиню играть казачка, прыгалъ передъ нимъ какъ маленькій.

Зрѣлище это глубоко возмущало меня. Есть что-то противное въ такой слабодушной, эгоистической страсти къ самымъ маленькимъ дѣтямъ. По силѣ родственнаго чувства я, конечно, не уступалъ ни его сіятельству, ни кому бы то ни было, но я продолжалъ возмущаться, сознавая, что самъ я неспособенъ былъ бы на такое безумное воспитаніе, еслибъ и получилъ законныя отеческія права на этого ребенка. Разъ, вечеромъ, зрѣлище родительскаго безумія было до того отвратительно, что я черезъ пять минутъ по уходѣ графа въ кабинетъ, сказалъ графинѣ:

— Вы въ три мѣсяца такъ испортите ребенка, что его десятью годами воспитанія не исправишь. Отставьте отъ него эту дѣвчонку.

Я такъ это сказалъ, что графиня съ нѣкоторымъ удивленіемъ поглядѣла на меня.

— Это все графъ, проговорила она; но вы правы.

— А если правъ, подхватилъ я, то не позволяйте ему губить ребенка.

Дѣвчонка была отставлена и даже нѣжности графа стали менѣе шумны; но общій воздухъ барства не исчезалъ, да и сама графиня не въ состояніи была выкурить его.

— Учите меня, учите, повторяла она настойчиво, я буду исполнять ваши наставленія. Вѣдь вы знаете, матери умѣютъ только пичкать, цѣловать и сѣчь своихъ дѣтей.

Учить!.. Я и самъ-то ничего не зналъ основательнаго по воспитанію. Я руководствовался больше общими соображеніями, гуманными принципами, тѣмъ, что я зналъ о законахъ природы; но никакой системы я не успѣлъ еще себѣ выработать. Не трудно было броситься къ книгамъ, но къ какимъ? — вотъ вопросъ. Въ провинціи каждый чувствуетъ себя, какъ въ пустынѣ. Правда, я усердно читалъ журналы, выписывалъ много всякихъ книгъ, и все-таки не могъ выбраться на свѣтъ Божій по кровному для меня, тогда, вопросу — ухода и воспитанія дѣтей. Вѣдь у меня же на рукахъ былъ еще одинъ, уже восьмилѣтній ребенокъ — Наташа. Съ ней дѣло шло лучше; но нельзя же было оставить ее безъ воспитательницы, такъ какъ материнское сердце не лежало къ ней, а я часто разъѣзжалъ по вотчинамъ. Эту воспитательницу надо было руководить. Я просто терялъ голову.

И среди всѣхъ этихъ заботъ, я, какъ волкъ, исподлобья, смотрѣлъ на свое кровное дитя. Мнѣ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ не удалось побороть въ себѣ чувства, не допускавшаго меня ласкать Колю при всѣхъ, хотя графиня безпрестанно подавала мнѣ къ этому поводъ. Я не завидовалъ правамъ графа, я только возмущался его баловствомъ, но нѣжность къ тому созданію, которое мать считала моимъ сыномъ не проявлялась наружу даже и въ тѣ минуты, когда никого, кромѣ матери, не было, и она подставляла красивое лицо мальчика, съ зелеными большими глазами, къ моимъ губамъ. Да и ребенокъ не льнулъ ко мнѣ. Онъ даже пугался моей бороды и разъ такъ расплакался отъ моего поцѣлуя, что я ушелъ убитый.

Только съ моимъ кроткимъ другомъ, Наташей, отводилъ я душу: она привязывалась ко мнѣ не по днямъ, а по часамъ. Она знала, что я ея воспитатель и второй отецъ. Графа она любила, часто ласкалась къ нему; но отношенія этой дѣвочки со мною вбирали въ себя всю ея дѣтскую жизнь. Она не разъ мнѣ говорила, вечеромъ, гдѣ-нибудь въ уголку:

— Вы будете жить — и я буду жать; а вы отъ насъ уйдете — и я убѣгу; я очень люблю папу, а убѣгу.

Предупреждать меня — сдѣлалось какимъ-то «физіологическимъ отправленіемъ» графини Варвары Борисовны.

— Вамъ надо провѣтриться, сказала она мнѣ какъ разъ въ такой моментъ, когда я началъ искать исхода своимъ заботамъ.

— Нужно, подтвердилъ я.

— Поѣзжайте съ графомъ въ Петербургъ. Эта поѣздка будетъ полезна во всѣхъ отношеніяхъ.

Разговоръ этотъ происходилъ послѣ петербургскихъ пожаровъ, когда повсюду запахло другимъ воздухомъ, совсѣмъ не тѣмъ, какимъ я дышалъ въ Москвѣ, въ первую мою поѣздку туда.

— Графъ еще не очень твердъ, продолжала она. Слава Богу, вы успѣли кончить все прекрасно въ имѣніяхъ; но графъ служитъ и тамъ, въ Петербургѣ, онъ можетъ подпасть подъ вліяніе разныхъ толковъ и слуховъ; — поддержите его.

Танія слова способна была тогда произнести только она, и никто больше въ ея сферѣ, да особливо еще въ отдаленіи губернскаго города. Графъ уже начиналъ слегка прохаживаться насчетъ «всесвѣтной революціи» и «краснаго пѣтуха», будто-бы угрожающаго всему государству; но она только посмѣивалась и говорила: — Боже мой, какое сплетничество. Было бы у насъ меньше вѣры въ «небось», не случились бы и пожары. По-моему, если начали либеральничать, то изъ-зачего же теперь тянуть назадъ?

Кто бы могъ придраться къ такому мнѣнію? Оно было чисто барское, спокойное, почти равнодушное; но я отлично зналъ, что графиню сильно огорчилъ чадъ, оставшійся отъ петербургскаго пожарища. Слово «нигилистъ» уже гудѣло вездѣ, на каждой вечеринкѣ столоначальника или уѣзднаго лѣсничаго. Ко мнѣ эта кличка была приклеена всей губерніей: меня слишкомъ хорошо знали по мопй «возмутительной пропагандѣ» въ крестьянскомъ дѣлѣ. И никогда я не слыхалъ, чтобы графиня, хоть въ шутку, употребила его.

— Кабы всѣ наши мужчины были, какъ этотъ Базаровъ, сказала она мнѣ по прочтеніи романа, славно было бы жить намъ — женщинамъ.

Да, она продолжала быть моей вѣрной союзницей. Мое ученичество докончилось къ тому времени: я свободно читалъ по-англійски, пѣлъ итальянскіе романсы, по-французски говорилъ «основательно» (по выраженію моей наставницы). Наши уроки превратились въ чтенія. Графиня чрезъ меня знакомилась со всѣмъ, что тогдашняя журналистика наша вносила въ сознаніе русской публики. И ко всему-то она относилась по-своему, т. е. смѣло, умно, характерно. Великое удовольствіе было читать ей вслухъ любой разборъ, любую полемику, любую монографію. Она уже не уничтожала такъ «народный театръ», какъ когда-то въ Москвѣ, соглашалась съ Добролюбовымъ и Бѣлинскимъ въ очень многомъ; но не склонялась передъ выводами автора «Эстетическихъ отношеній». Ни до чего она не боялась дойти умомъ, и только совѣсти не давала шевелиться противъ своего желанія. Года не прошло, какъ она говорила мнѣ:

— Надо создать себѣ новый символъ вѣры, и я готова. Съ прежними обрывками мыслей жить нельзя.

Вотъ почему мы съ ней были за одно и по «новому воздуху», и по «злосчастному и малодушному поколѣнію», и по нашему личному вопросу — уходу и воспитанію Коли.

— Поѣзжайте, напутствовала она меня, поищите тамъ свѣдущихъ людей, привозите книгъ, выберите хорошую бонну для Коли. — Она стояла за англичанку; я было воспротивился на томъ основаніи, что ребенокъ будетъ одно и то же слово называть на нѣсколькихъ языкахъ — и разовьется менѣе. Графиня, хоть и согласилась со мною, но практически доказала мнѣ, что русскія мамки — никуда негодны, нѣмки — глупы, француженки — лживы, драчливы и нервны; а англичанка тѣмъ, по крайней мѣрѣ, хороша, что выходитъ ребенка и пріучитъ его къ водѣ, къ воздуху, къ движенію, и не дастъ ни одной вредной привычки.

Графу сообщались результаты этихъ совѣщаній въ видѣ желаній, которымъ онъ подчинялся охотно, только бы ему не мѣшали мять Колю и прыгать съ нимъ по залѣ.

На поѣздку съ графомъ я разсчитывалъ и въ томъ еще смыслѣ, что, съ глазу на глазъ, дорогой, мнѣ легче будетъ направить его по части его родительскаго баловства. Въ городѣ у меня не хватало свободы духа бесѣдовать съ нимъ на эту тэму. Да онъ и не заводилъ со мною рѣчи о Колѣ. Онъ оставлялъ для меня толкъ о болѣе серьезныхъ предметахъ, и когда я выразилъ ему желаніе проѣхаться въ Петербургъ, то первымъ дѣломъ сказалъ:

— Какъ это кстати. Душевно радъ. Вы знаете, что земскія учрежденія на носу. Такъ я буду совершенно au courant. Это — довершеніе великаго дѣла, и вы, я увѣренъ, опять будете моимъ вѣрнѣйшимъ сотрудникомъ.

Необычайное уваженіе возымѣлъ онъ ко мнѣ послѣ того, какъ послѣдняя уставная грамота была подписана. Правда, по двумъ губерніямъ имя его гремѣло за безпримѣрное великодушіе, но все-таки въ немъ могло-бы явиться хоть небольшое раздраженіе противъ того, кто помогъ значительному сокращенію его доходовъ. Нѣтъ, на него это не повліяло. Такое добродушіе минутами приводило меня в тупикъ, но не дѣлало личность графа болѣе симпатичною — и хорошо, что не дѣлало.

Въ дормезѣ, гдѣ мы усѣлись, какъ два усерднѣйшихъ «сотрудника», графъ не утерпѣлъ и шепнулъ мнѣ:

— Помните, Николаи Иванычъ, я вамъ разсказывалъ про одного мѣщанина, врачующаго…

— Помню, перебилъ я.

— Вы не повѣрили… Не хотите ли я васъ сведу къ нему?

— Зачѣмъ же, графъ?

— Чтобы вы убѣдились… Такому человѣку надо бы поставить монументъ.

Лицо его при этомъ такъ просіяло, что я подумалъ:

— Видно въ самомъ дѣлѣ вылѣчился и ѣдетъ на послѣдній искусъ.

Оптимизмъ графа былъ такъ заразителенъ, что я безъ особой тревоги прибылъ въ Петербургъ, уже преисполненный пожарнаго духа.

Какимъ школьникомъ показался я себѣ, когда сравнилъ московскія мечты съ петербургской правдой. Мы думали, что нрогресъ такъ и понесетъ насъ; а тутъ — «стопъ машина» За мѣсяцъ, проведенный въ Петербургѣ, я поумнѣлъ на десять лѣтъ; но съ какой бы радостью промѣнялъ я этотъ умъ на прежнюю глупость.

Сошелся я съ хорошими людьми; но эти хорошіе люди твердили одно — «Надо сжаться, надо напирать на подробности — заниматься идеями вредно».

Подробности представлялись мнѣ въ образѣ графа. Онъ былъ преисполненъ будущностью земскихъ учрежденій — и, слушая его, я начиналъ надѣяться, что можетъ быть, когда распоряжаться своимъ хозяйствомъ будутъ выборные, заведутся и школы, и больницы, и артели, и ссудные банки. Право, графъ жилъ сильнѣе всѣхъ тѣхъ, отъ кого я набирался уму-разуму; а тѣ больше «сидѣли на рѣкахъ Вавилонскихъ». Толковалъ я съ педагогами — мало толку вынесъ и отсюда. Накупилъ книгъ, убивалъ вечера въ долгихъ спорахъ и разсужденіяхъ, но ни одного дня не провелъ радостно. Въ итальянской оперѣ меня возмущала публика, у французовъ, въ Михайловскомъ театрѣ, смѣяться не давала та же публика, изъ Александринаго — я просто выбѣжалъ. Петербургъ давилъ меня, н я началъ поталкивать графа.

Тутъ только испыталъ я впервыѣ состояніе «гражданской скорби». Это не фраза для того, кто вѣрилъ въ «общество», какъ въ убѣжище отъ всѣхъ личныхъ мытарствъ. И никогда я не чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ въ Петербургѣ. Все мнѣ говорило: «Знай, что дальше твоего я — ты никуда не уйдешь, никакого общества у насъ нѣтъ; если мы и добьемся чего-нибудь, то въ разсыпную, рѣшительно ни на кого не разсчитывая».

Тутъ же я присмотрѣлся попристальнѣе и къ моему врагу — графу. Есть такая порода людей: они ограничены, лишены почина, мы на нихъ смотримъ свысока, но по-своему они лучше распоряжаются съ дѣйствительностью, чѣмъ мы. Изъ всего они извлекаютъ медъ своего оптимизма, служатъ видимому благу усердно, совѣсть у нихъ чиста, и никто на нихъ и вознегодовать не можетъ.

Графъ не заразился «пожарными разговорами», мы съ графиней достаточно на него подѣйствовали; но онъ въ Петербургѣ и не замѣтилъ совсѣмъ того, что меня начало душить. Онъ бредилъ земствомъ, рыскалъ по городу къ разнымъ особамъ, «стоящимъ у источника», говорилъ съ деректорами департамента; излагалъ разныя разности «его высокопревосходительству», мечталъ о томъ, какъ у насъ, въ губерніи, все славно пойдетъ, когда введутъ земство и выберутъ его въ предсѣдатели управы.

Дня за два до нашего отъѣзда, онъ вошелъ ко мнѣ въ нумеръ, во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, собираясь на какой-то важный дѣловой вечеръ. Я только-что вернулся домой и сидѣлъ угрюмо за книгой, испытывая сильнѣйшій припадокъ петербургской хандры.

Должно быть ему очень меня жалко стало. Онъ подсѣлъ ко мнѣ, положивъ руку на плечо, и сладко заговорилъ:

— Что это вы, Николай Иванычъ, какой хмурый въ Петербургѣ? Неужели соскучились?

— Претитъ здѣсь, графъ, отвѣтилъ я небрежно, пора бы домой.

— Отчего же вамъ такъ противно? Попали въ европейскій городъ и соскучились о провинціи.

— Вы развѣ не видите, чѣмъ теперь запахло?

Я спросилъ такъ выразительно, что онъ-таки догадался.

— Это пройдетъ; успокоительно вымолвилъ онъ, надо переждать. Дѣла предстоитъ бездна, и какого дѣла! Мы сами можемъ достичь всего, рѣшительно всего!

— Блаженъ кто вѣруетъ…

— Именно блаженъ: я вѣрую, я борюсь, я знаю, что съ силой воли можно все. Да позвольте ужь сказать про себя. Вы давно такъ близки мнѣ, что я и не думаю скрываться. Возьмите вы меня. Вѣдь я четыре года тому назадъ предавался одному отвратительному пороку: пилъ запоемъ; да, увѣряю васъ честью. И что же? изъ любви къ графинѣ, изъ уваженія къ своему человѣческому достоинству, я кончилъ тѣмъ, что теперь — окончательно вылечился — не правда ли, почти невѣроятно? А достигъ же я этого! Такъ точно и во всемъ прочемъ. Переждемъ и станемъ дѣлать то, что позволяютъ, честно, усердно, не жалѣя себя, и будутъ у насъ дороги, мосты, школы, библіотеки, больницы — все будетъ. И вамъ какая масса труда предстоитъ по однимъ нашимъ имѣньямъ. Довершите великое дѣло въ районѣ вашего вліянія — и благо вамъ будетъ!

Онъ чуть-чуть не облобызалъ меня и заторопился на свой дѣловой вечеръ.

Обидно мнѣ стало раскисать. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, во мнѣ было меньше толку и выдержки, чѣмъ въ баринѣ, воспитанномъ отъ трехъ тыеячъ душъ. Надо было дѣлать то же, что и онъ, только по-своему.

Англійская бонна, отысканная мною въ Петербургѣ и подвергнутая всякимъ испытаніямъ, отправлена была впередъ, и графъ уже получилъ отъ жены письмо, гдѣ она благодарила меня за выборъ.

Графиня тотчасъ же замѣтила, съ какимъ новымъ отношеніемъ къ жизни вернулся я изъ Петербурга. Она не замедлила похвалить меня.

— Петербургъ пошелъ вамъ въ прокъ. Вы еще поуспокоились. Вы видите теперь, что не изъ-за чего очень-то бичевать себя. Хорошо и то, чего добьетесь въ одиночку.

Наши бесѣды получали самый мирный характеръ. Разномысліи почти не было по самымъ отвлеченнымъ вопросамъ; дѣйствовали мы единодушно и насчетъ сына. Но моему отеческому сердцу рано пришлось болѣзненно сжиматься. Я уже замѣтилъ, что ребенокъ не любитъ моихъ ласкъ. Когда онъ началъ ходить и болтать, то преслѣдовалъ меня прозвищемъ «дядя — у-у»! Онъ прозвалъ меня такъ за мое басовое пѣніе, котораго онъ терпѣть не могъ. Такъ я для него и остался: дядя у-у. На руки ко мнѣ онъ не шелъ, говорить со мною не любилъ, ничего у меня не просилъ. Не то, чтобы онъ боялся меня, а скорѣе презиралъ, если только у ма-ленькихъ дѣтей есть это чувство. Мнѣ казалось одно время, что я преувеличиваю, поддаюсь излишней впечатлительности; но графиня подтвердила мои наблюденія и не мало этимъ огорчилась. Принуждать ребенка къ нѣжности нельзя же было, а вызвать ее я рѣшительно не умѣлъ, хотя и просиживалъ ночи надъ разными воспитательными трактатами. Графъ ни о какой гигіенѣ и педагогикѣ знать не зналъ, а его Коля любилъ. Его только и любилъ, больше, разумѣется, за баловство; матери боялся и какъ-бы сознавалъ свое кровное родство и поразительное сходство съ нею.

— Вотъ и подите, говорила не разъ графиня, какъ природа шалитъ.

Она старалась меня ободрить, но не особенно удачно. Мое «призваніе» натыкалось ежедневно на какое-нибудь фіаско. Со всѣмъ этимъ я бы помирился рано или поздно, еслибъ въ мальчикѣ не начала сказываться далеко не симпатичная натура. Онъ по типу былъ — вылитая мать; но въ немъ засѣли крайности ея темперамента и душевнаго склада. Ея смѣлость выродилась въ дерзость, холодный разсудокъ — въ хитрость, самообладаніе — въ гордость и систематическое себялюбіе, — именно систематическое, потому что оно послѣдовательно проникало во всѣ его малѣйшіе поступки. Уходъ за нимъ былъ самый раціональный, какой только возможенъ для русскаго дворянскаго дитяти. Англичанка, дѣйствительно, пріучила его къ воздуху, водѣ и движенію. Мальчикъ скоро сдѣлался очень ловокъ и выносливъ, строенъ и смѣлъ до дерзости. Въ его зеленыхъ глазахъ зажигалась настоящая отвага, и въ эти минуты можно было имъ залюбоваться. И учить его стали толково, на началѣ широкой личной свободы и разносторонняго развитія всѣхъ способностей. Онъ быстро развивался, пяти лѣтъ болталъ на трехъ языкакъ правильно и бойко, во всякихъ играхъ и гимнастическихъ упражненіяхъ выказывалъ образцовую способность. Все, что этотъ ребенокъ говорилъ, было мѣтко, но жестоко, сухо, бездушно. Мать не могла этого не замѣчать; но внѣшность Коли пересиливала, и она начала закрывать глаза на его коренныя антипатичныя свойства.

Да и что-жь тутъ было дѣлать? Я не съумѣлъ привязать его къ себѣ, не съумѣлъ даже подчинить его своему вліянію, какъ старшія другъ и руководитель. Мои частыя отлучки не позволяли мнѣ заниматься съ нимъ безъ большихъ паузъ. Приставили къ нему наставника по моему выбору; но и онъ не добился никакихъ моральныхъ результатовъ. Мальчикъ зналъ уроки, даже щеголялъ своими успѣхами, но характеръ его не смягчался. Наказывать его не приводилось: онъ во всемъ держалъ себя съ тактомъ и величайшимъ «себѣ на умѣ»; но и мнѣ, и наставнику его, и даже графинѣ ясно было, что подъ этой безукоризненностью хоронился непочатыя уголъ властолюбія, тщеславія и эгоизма.

Минутами я доходилъ чуть не до бѣшенства, и каждое мое пребываніе въ городѣ стоило мнѣ цѣлаго года жизни. Незадача на моемз сынѣ глодала меня, и если я и съ этимъ помирился, то благодаря лишь натурѣ медвѣжатника. Какъ только мальчикъ сталъ понимать отношенія къ нему окружающихъ, онъ выражалъ свое нерасположеніе ко мнѣ въ очень вѣскихъ разговорахъ.

И мать, и законныя отецъ сказали ему, что его воспитаніе находится и подъ моимъ надзоромъ. Но онъ видѣлъ, что я не гувернеръ его, что у него есть наставникъ и учительница языковъ. Онъ и сталъ разсуждать: кто же я такой, и зачѣмъ вмѣшиваюсь въ его воспитаніе.

Вотъ онъ разъ и обратился ко мнѣ съ такииъ вопросомъ:

— Monsieur Гречухинъ — скажите, вы управитель у папа?

— Я управляющій его имѣньями, поправилъ его я.

— Это все равно. А зачѣмъ maman и папа говоритъ, что я долженъ васъ слушать? Вѣдь вы ѣздите къ мужикамъ. Это ваша должность. У меня есть monsieur Павловъ и mademoiselle Surot? А вы что такое?

И все это я, поневолѣ, глоталъ. Мой родной сынъ, семилѣтній младенецъ, спрашивалъ меня — Авы что такое?

Тутъ было, по увѣренію графини, кровное родство — и давало оно такіе блестящіе результаты; а совсѣмъ чужая Наташа къ тому времени выровнялась въ прелестное созданіе и чуть не молилась на меня. На нее тратили гораздо меньше, ею мать не интересовалась, графъ сталъ къ ней тоже равнодушнѣе съ тѣхъ поръ, какъ родилось свое законное чадо; а она съ каждымъ годомъ расцвѣтала не красотой, не свѣтскостью, не блескомъ, а безконечной добротой и широкимъ пониманіемъ своихъ человѣческихъ обязанностей. Она, должно быть, родилась съ чувствомъ долга. Я ее и не думалъ морализировать. Я бесѣдовалъ съ ней почти какъ съ большой, выбиралъ ей книги, указывалъ на жизнь; а остальное додѣлало золотое сердце.

Въ то время, какъ сводный братъ ея спрашивалъ меня: что я такое», Наташа говорила мнѣ чуть не каждый день:

— Вы мнѣ отецъ, вы мнѣ другъ, вы мнѣ все.

Позналъ я тогда, что такое — возмездіе, раздаваемое рокомъ!

Я забѣжалъ впередъ на цѣлыхъ шесть лѣтъ: понятно, я жилъ всего сильнѣе въ сынѣ моемъ. Я пересталъ окончательно перебирать нашу связь и ея нравственное значеніе; я «переросъ» это, какъ говорила графиня. Сначала я, въ качествѣ доморощеннаго психолога и дилетанта, сталъ заниматься супружеской невѣрностью, «an und für sich». Все я прочелъ по этой части, все, что только есть крупнаго у англичанъ, у нѣмцевъ, у французовъ и у насъ, и пришелъ къ тому чистосердечному убѣжденію, что этой вещью слишкомъ занимаются, слишкомъ много въ нее вводятъ ненужной грязи, пошлой фразы или сентиментальнаго резонерства. Я не почувствовалъ себя солидарнымъ ни съ однимъ любовникомъ, а я не смотрю на себя, какъ на героя. Всѣ они выѣденнаго яйца не стоятъ — говорю это безъ малѣйшей злобы, безъ малѣйшаго ухарства. Ни одинъ не былъ въ моей кожѣ, а мое положеніе самое обыкновенное на Руси. Не однѣ книги, а жизнь просвѣтила меня. Какъ я поѣздилъ въ Москву, въ Петербургъ, въ усадьбы, губернскіе и уѣздные города, какъ позналъ, что такое бракъ у насъ, на Руси, во всѣхъ слояхъ и состояніяхъ, то и пришелъ къ тому, быть можетъ чудовищному, но вѣрному выводу, что преступная связь едва-ли не изъ самыхъ чистыхъ. Не діалектика графини окончательно меня обезоружила, а собственный опытъ, житейскій и умозрительный.

Предо мной была жизнь, настоящій кряжъ ея, безповоротно въѣвшійся въ землю. Ничѣмъ своротить его нельзя было. Женщины, какъ графиня, живутъ и родятся, все равно, что разновидности естественной исторіи. Еслибъ ихъ тянуло попробовать, примѣрно, Рахметовскихъ упражненій, у нихъ хватило бы на это натуры; но онѣ не хотятъ — «et tout est dit», какъ выражается графъ въ припадкахъ земскаго либерализма.

Очень хорошо сдѣлала и графиня: настояла-таки на томъ, чтобъ я прочелъ всю «Человѣческую комедію» Бальзака и посидѣлъ надъ его «Физіологіей брака». Когда я проштудировалъ Бальзака, то, во-первыхъ, призналъ его великимъ романистомъ нашего вѣка, разумѣется, во французской шкурѣ— а во-вторыхъ, извлекъ и изъ него, что все возможно, вплоть до приличнаго, серьезнаго и великодушнаго прелюбодѣянія графини Кудласовой съ ея управителемъ Николаемъ Гречухинымъ.

Да врядъ-ли бы кто изъ бывалыхъ русскихъ заклеймилъ этимъ именемъ то, что между нами было на протяженіи цѣлыхъ семи лѣтъ. Я не спрашивалъ, исполняла ли графиня свои супружескія обязанности, или нѣтъ, и самъ почти забывалъ, что я — ея возлюбленный. Въ эти семь лѣтъ я изъѣздилъ чуть не пятьдесятъ тысячъ верстъ, возился безъ устали и съ сыномъ моимъ, и съ Наташей, и съ крестьянами. Какъ только графъ поступилъ на службу земства, я продолжалъ отдаваться своему мужицкому дѣлу: заводилъ школы, больницы, ссудный товарищества, испробовалъ всего вплоть до артельнаго сыроваренія; изъ кожи лѣзъ, точно мнѣ земство платило особое жалованье. Толкъ изъ всего вышелъ не Богъ знаетъ какой, и самое слово «земство» я стараюсь теперь не употреблять въ разговорѣ. Два раза мы ѣздили за-границу, но жили съ графиней не въ однихъ мѣстахъ. Она оставалась на водахъ, а я оба раза работалъ въ Бельгіи, Германіи, Франціи и Англіи. Я не переставалъ считать себя неучемъ и школьникомъ, и набивалъ сумку своихъ свѣдѣній — на черный день.

Какую роль во всемъ этомъ играла «преступная связь?» Почти никакой, но она не обрывалась, и когда она оборвется — я и теперь не знаю Стоитъ только начать человѣку жить, не боясь ничего, и онъ увидитъ, какъ самое безобразіе превратится въ необходимость и даже въ благо. По-своему, графиня догадалась объ этомъ еще семь лѣть тому назадъ, когда меня наставляла, а я только теперь, потому что она преисполнена талантовъ, а я — самодѣльная телѣга.

Обвинять себя, клясть и ругать — дешевая забава, оставимъ ее старичкамъ временъ «лишнихъ людей». Потребуется моего обвиненія — я повинюсь; понадобилось-бы класть голову на плаху — я положу, коли будетъ стоить; но безплотно копаться въ себѣ не намѣренъ. Это — не оправданіе; это — сопоставленіе, не больше. А принципы у насъ все-таки есть, и у первой, — у графини Варвары Борисовны: подмѣть она во мнѣ завтра малѣйшее отступленіе отъ нѣкоторыхъ моихъ идеаловъ, она сейчасъ-же устранитъ меня. Объ «этомъ» же стоитъ-ли волноваться!

Никогда не забуду, съ какимъ юмористическимъ самообладаніемъ она выразила слѣдующій взглядъ:

— Что это вы всѣ, мужчины, какіе дикіе. Такая полная жизнь передъ вачи, и вы страдаете изъ-за сущихъ пустяковъ — изъ-за бабы.

Она такъ и употребила слово: «баба».

Но какъ ни сильно возился я промежъ мужиковъ, какъ ни усердно читалъ и учился — дѣйствительность взяла свое. Незамѣтно, безъ всякихъ сценъ и столкновеній, между мной и графиней началъ порхать какой-то свѣжій вѣтерокъ, перешедшій въ нѣчто менѣе прохладное. Какая-то вязкость и терпкость стала ощущаться обоими: точно подъ ложкой что-то лежало камнемъ, родъ душевной кардіаліи — такъ по крайней мѣрѣ чувствовалъ я. Графиня начинала вѣроятно (говорю «вѣроятно», ибо объясненій по этому предмету не было) находить, что я тяжеленекъ. И въ самомъ дѣлѣ, бывалость моя, книги, путешествія, головная работа — все это развило меня, но не придало пріятныхъ формъ. Я смотрѣлъ тѣмъ-же управителемъ. Со внѣшностью моею графиня давно освоилась, находила даже въ ней много «modelé», но въ тонѣ, въ языкѣ, въ пріемахъ остались звуки и оттѣнки, которые не выкуришь никакимъ куревомъ. Обученіе мое кончилось; давно уже я доразвивалъ мою наставницу. Такой обмѣнъ ролей не раздражалъ ее; она ни отъ чего не сторонилась и все воспринимала охотно; но извѣстныя идеи, какъ сильное лекарство, производятъ боли даже и въ тѣхъ, кого онѣ вылечиваютъ. Боли эти — противорѣчіе книжки съ жизнью. Оно присутствовало во всемъ, и ежесекундно. Графиня не могла этого не понимать и хотѣла остаться «позитивисткой» (какъ она себя иногда называла), т.-е. возводила въ положительную теорію необходимость того, какъ она жила. Мы не могли, стало быть, касаться тысячи вещей вплотную, искренно, съ желаніемъ превратить слово въ дѣло, и такое чисто мозговое единомысліе сказывалось во мнѣ суровостью и очень часто замкнутостью.

А тутъ еще вѣчное больное мѣсто — Коля…

Вотъ имъ-то и воспользовалась графиня.

Мальчикъ доросъ уже до того возраста, когда является вопросъ: гдѣ ему продолжать воспитаніе — дома или въ школѣ? Мать стояла за домъ, я за школу, надѣясь хоть сколько-нибудь на вліяніе товарищеской среды. Но когда мы толковали, Коля, подрастая, продолжалъ относиться ко мнѣ пренебрежительно и даже зло. Нѣсколько разъ, онъ при графѣ и графинѣ, и даже при постороннихъ говорилъ мнѣ дерзости. Положеніе дѣлалось совершенно невыносимымъ.

— Знаете что, сказала мнѣ графиня ровно годъ тому назадъ, такъ мы съ вами ничего не добьемся отъ Коли. Уѣду я на годъ за границу. Онъ будетъ ходить въ хорошую школу, это его пересоздастъ; среди мальчиковъ-ино-странцевъ онъ смирится непремѣнно. На васъ онъ не будетъ больше смотрѣть, какъ на буку. А черезъ годъ, если онъ исправится, вы пріѣдете къ намъ… Право, такъ лучше будетъ.

Я не противоречилъ. Это былъ не исходъ, но опытъ, въ которомъ кое-что казалось мнѣ дѣльнымъ. Потребность отдохнуть другъ безъ друга — додѣлала остальное.

Графу былъ сообщенъ готовый проектъ, который онъ принялъ, однако, не съ особымъ удовольствіемъ. Что во мнѣ давно остыло — жило въ немъ все такъ же сильно: онъ любилъ женщину, ему нужно было какъ можно чаще видѣть ея ясныя очи. Онъ и въ Россіи разъѣзжалъ потому только, что графиня не любила видѣть его около-себя больше двухъ-трехъ мѣсяцевъ сряду.

Но цѣлый годъ! Она требовала, чтобы онъ раньше года не являлся, доказывая, что это необходимо для хорошаго воспитанія Коли.

— Ты его такъ балуешь, Платонъ, говорила она; я его больше отъ тебя и увожу.

Разумѣется, онъ согласился, но началъ упрашивать меня — проводить графиню и прожить съ ней заграницей, какъ можно дольше. Тутъ пришлось намъ вдвоемъ урезо нивать его, и понадобилось гораздо больше времени, чѣмъ на согласіе отпустить графиню заграницу.

Онъ прямо объявилъ, что если я не поѣду — онъ потеряетъ всякое спокойствіе.

— Да что-жь, меня съѣдятъ, что-ли, Платонъ? спросила его графиня.

— Помилуй, мой другъ, повторялъ онъ, одна на цѣлый годъ… Съ Николаемъ Иванычемъ — да; но безъ-Николая Иваныча… Я, право, лучшу брошу должность!..

Но его все-таки урезонили. Онъ только выговорилъ себѣ право проводить графиню до Варшавы. Она рѣшила прожить всю зиму во Флоренціи, гдѣ есть хорошія школы для иностранцевъ; а ее давно уже посылали врачи на зимовку въ Италію.

Наташу графиня оставляла съ гувернанткой на попеченіе ея двоихъ отцовъ. Это очень обрадовало Наташу; она побаивалась, что ее увезутъ отъ меня. Коля оставался равнодушнымъ, посвистывалъ и повторялъ съ презрительной миной:

— Qa m’est bien égal d’entrer dans une école… mais pas avec de goujats.

Онъ уже зналъ, что такое goujat, а себя считалъ изъ «бѣлой кости».

Десять лѣтъ смотрѣли на насъ съ графиней, когда мы проводили вмѣстѣ послѣдній вечеръ передъ ея отъѣздомъ за-границу.

Случилось такъ, что это было опять въ московской голубой комнатѣ, гдѣ все стояло по-прежнему, только все немного повыцвѣло и постарѣло. Графъ исчезъ на цѣлый день — накупать разныхъ дорожныхъ вещей. Въ Москвѣ мы были проѣздомъ. Распрощавшись съ отъѣзжающей, я долженъ былъ вернуться въ Слободское съ Наташей и ея гувернанткой.

Такъ же, какъ и въ памятную для меня ночь, графиня угощала меня чаемъ; только на этотъ разъ, вмѣсто открытаго бархатнаго платья ее драпировало очень простое полотнянное, сшитое на дорогу.

Мы вспомнили объ одномъ и томъ же. Это я увидѣлъ по улыбкѣ графини.

— Старенькіе мы съ вами, выговорила она и бросила боковой взглядъ въ зеркало.

Не нужно было дѣлать ей пошлыхъ увѣреній въ вѣчной молодости: или взглядъ у меня притупился, или она ни крошечки не постарѣла. Все такъ же ей можно было дать отъ 35 до 30-ти лѣтъ, никакъ не больше; а ей стукнуло 38. Я это доподлинно зналъ: она старше меня на два съ небольшимъ года.

— Да, отвѣтилъ я, то что здѣсь было десять лѣтъ тому назадъ, ужь больше не вернется…

— Будто вы жалѣете объ этомъ? не то насмѣшливо, не то съ грустью спросила она.

— Зачѣмъ жалѣть…

— Однако, Николай Иванычъ, положа руку на сердце — что вы ко мнѣ чувствуете?

— Прежней страсти нѣтъ, выговорилъ я съ возрастающимъ волненіемъ, мозгъ переселилъ темпераментъ; зато онъ-же растолковалъ мнѣ, что вамъ въ сущности обязанъ я тѣмъ, что жилъ, а не прозябалъ. Что-бы тамъ ни было позади, нумеръ вынулся мнѣ хорошій, и этотъ нумеръ — вы!..

Она ничего не выговорила и, протянувъ мнѣ руку, пожала.

— И вы не бойтесь сказать мнѣ, продолжалъ я, что вамъ со мной стало тяжеленько — наступила другая полоса…

И на это она не отвѣтила; но руки не пожала.

— Не лучше-ли намъ проститься совсѣмъ съ нашимъ прошлымъ? спросилъ я твердымъ голосомъ, но тихо.

— Зачѣмъ-же это давать зарокъ? живо возразила она. Ничего такого не нужно. Какъ поживется — такъ и будетъ. Вы здѣсь останетесь одни, времени довольно, все обдумаете, и если надоѣстъ — раскланяетесь съ Платономъ Дмитричемъ; а не надоѣстъ — провѣдаете меня и сына вашего.

— Лучше не называйте его такъ! вырвалось у меня съ болью.

— Годъ много значитъ. Онъ очень умный мальчикъ, обомнется на чужой еторонѣ, и лучше пойметъ потомъ вашу доброту и заботу объ немъ.

Она говорила очень искренно: ей такъ хотѣлось, она этому вѣрила. Я ей не противорѣчилъ.

Но въ эту минуту мнѣ ее стало жаль, жаль не красавицу съ зелеными глазами и мраморнымъ тѣломъ, не того жаль, что мы прожили съ ней цѣлыхъ десять лѣтъ въ «преступной» связи, когда могли-бы, еслибъ она захотѣла, прожить ихъ иначе, нѣтъ не этого; а жаль ее, какъ женщину, каръ натуру, какъ умъ, какъ общественную силу.,

Я такъ и высказался ей въ первый и послѣдній разъ.

— Оставимъ меня, заговорилъ я, беря ее за руку, я на дорогѣ, изъ меня вышелъ человѣкъ; но вы, вы… я не хочу мириться съ тѣмъ, какъ вы прожили двадцать лѣтъ сознательной жизни. У васъ рѣдкая сила ума, рѣдкая выдержка, вы можете все понимать и все выполнить. И на что-же это пошло? На исправленіе графа Платона Дмитріевича и обученіе кандидата Гречухина!

И я даже расхохотался отъ злобнаго чувства, не къ ней, а за нее.

— А этого мало? спросила она спокойно.

— Развѣ вы на то была бы способны?

— Видно ни на что больше и не была никогда способна. Вы знаете меня, Николай Иванычъ. Я не люблю сваливать все на среду, на барство, на то, какъ насъ воспитали. Какъ уже это тамъ случилось — долго разсказывать; но я вышла вотъ такой, какой вы меня знаете: ни хуже, ни лучше. Ни осуждать себя, ни оправдывать я не желаю. Старалась быть вѣрной самой себѣ, — вотъ все мое достоинство. Вамъ кажется, что я съ моимъ умомъ, талантами, характеромъ могла бы сдѣлаться не знаю чѣмъ: писательницей, миссіонершей, поднять женскій трудъ въ русскомъ государствѣ!.. А на повѣрку выходитъ, что я не сумѣла даже привязать къ вамъ вашего роднаго сына, хотя страстно этого желала. Вы вотъ говорите, что я ваша учительница, въ хорошемъ или худомъ — не знаю; довольно и этого. Даже исправленіе графа Платона Дмитріевича не малая вещь; но ни за то, ни за другое я благодарности не принимаю; такъ случилось — вотъ и все!

— Вы сами не вѣрите вашимъ парадоксамъ! вскричалъ я.

— Хорошо, пусть будетъ по-вашему. Вѣдь я еще не собиралась умирать, съ вами я не прощаюсь… поживете и увидите, что я права. Мнѣ вотъ и подъ-сорокъ лѣтъ, я и съ характеромъ, но право не отвѣчу за то, что со мной будетъ черезъ полгода, если даже и останусь жива на желѣзныхъ дорогахъ.

Больше я ужь ея не допрашивалъ.

— И то пріятно, добавила она, что мнѣ удалось разглядѣть, какой вы хорошій человѣкъ; а за все, что вы понесли горькаго — простите. Вы еще очень молоды и сильны, и сами сейчасъ сказали, что на дорогѣ. Вѣруйте, что никому не удастся сдвинуть васъ — къ вамъ такая вѣра идетъ больше, чѣмъ ко мнѣ.

Простились мы друзьями — не больше.

Только что уѣхали Кудласовы — умеръ мой отецъ. Я не попалъ на его похороны и прожилъ съ мачихой двѣ недѣли.

Съ отцомъ я видѣлся рѣдко. Онъ продолжалъ служить въ магистратѣ. Мной онъ «гордился», хотя и проговаривался, что не мѣшало бы какой-нибудь чинишко, для видимости. Совѣтовъ моихъ онъ слушалъ, а я давалъ ихъ по одному всего вопросу, по воспитанно моихъ сестеръ и братьевъ. Изъ братьевъ уже двое въ университетѣ, двое въ гимназіи. Сестры ходили въ пансіоны; но я ихъ перевожу въ губернскій городъ, вмѣстѣ съ мачихой, бабой хоть и не очень мудрой, но толковой. Чего бы кажется ближе: взяться за ихъ дальнѣйшее образованіе; такъ нѣтъ, мнѣ дочь какого-то князя Дурова и графини Кудласовой гораздо ближе. Но я бы не взялся за это, если бы и бросилъ домъ Кудласовыхъ. Образованіе они получатъ, какое можно, — я объ этомъ постараюсь, — но перевоспитывать ихъ уже поздно: только совать свой носъ и путать. Мальчики кончатъ курсъ и будутъ маячить такъ же, какъ и я грѣшный. Писать имъ надо отъ времени до времени, но опять-таки не навязываться съ высшими соображеніями. Только бы вышли на дорогу; а скажутъ или не скажутъ братишкѣ «спасибо» за его цѣлковые и за желаніе поддержать въ чемъ умѣеть — это ихъ дѣло.

Довольно тревожиться черезчуръ своими, хотя бы и родственными дѣлами. Уподобишься только тѣмъ героинямъ женскихъ повѣстей, который воображаютъ, что намъ очень весело читать, какъ онѣ все тормошатся, ахаютъ, охаютъ и все стремятся къ чему-то… Вотъ графиня Кудласова: она никуда не стремится, а просто себѣ живетъ… живетъ и супругъ ея, этотъ милѣйшій Платонъ Дмитріевичъ. Надо еще разъ повиниться передъ нимъ. Онъ дѣлаетъ свое дѣло и не собирается еще забастовывать. Права его жена, говоря, что «его исправленіе — не малая вещь». Вѣдь это я его не очень высоко ставлю (и кто поручится за мое безпристрастіе), а со стороны — онъ еще изъ очень свѣтлыхъ пятенъ на русской дѣйствительности. Много ли найдется у насъ такихъ предсѣдателей земства, — два-три, да и обчелся. Я подтрунивалъ надъ его записками и проектами, а онъ такъ «выровнялся», что составилъ весьма и весьма неглупую книжку по народному кредиту и изъ кожи лѣзетъ: какъ бы Вавилѣ и Парѳену облегчить всякое дѣло и всякій починъ, — шутка! Я считаю себя поглубже его, но я только его сотрудникъ; а у него вдесятеро больше средствъ — помогать или вредить, чѣмъ у меня. Разумѣется, онъ ни въ чемъ до корня не додумается и никогда не спроситъ себя о томъ, откуда идетъ главная бѣда; но онъ сдѣлаетъ все, что только можно въ его званіи.

Ну что такое теперь земство? Кто въ него не извѣрился, у кого не опустились руки? Но графъ Платонъ Дмитріевичъ, сознавая, что «прискорбные эксцессы и печальныя недоразумѣнія вмѣстѣ съ постыднымъ равнодушіемъ гложутъ святое дѣло», — сочиняетъ книжки, тратить деньги, ревизуетъ, открываетъ, заводитъ, учреждаетъ. Въ немъ нѣтъ ни жадности, ни особаго дворянскаго гонора; а глядишь — имя его завязано въ двухъ земельныхъ банкахъ и въ одномъ промышленномъ предпріятіи. Захоти — и онъ бы получалъ столько жалованья, сколько не даютъ ему его вотчины; захоти — и его бы сдѣлали черезъ пять лѣтъ сановникомъ. Я ему даже нѣсколько разъ и совѣтовалъ; но онъ преисполнился такъ идеями самоуправленія, что и слышать не хочетъ ни о какой другой службѣ, кромѣ выборной. Извѣстно, что первый шагъ для предсѣдателя — губернаторство. Ему, я навѣрно знаю, предлагали его два раза, и онъ отказывался наотрѣзъ, безъ всякаго ломанья или затаеннаго сожалѣнія.

Словомъ, человѣкъ «въ своемъ званіи» — хооршій, и графиня не могла изъ него ничего лучшаго выработать. И я понимаю теперь, до прозрачной ясности понимаю, что такого человѣка постыдно, гадко, отвратительно лишать душевнаго покоя, объявивши ему, что «вы-де, ваше сіятельство, прожили десять лѣтъ дурачкомъ между невѣрной женой вашимъ божествомъ, и обманщикомъ-управителемъ, къ которому питали нелицемѣрное уваженіе.

Слѣдовало сдѣлать это Гречухину въ Слободскомъ, когда юношеская совѣсть впервые загрызла его, или просто бѣжать, не взирая ни на что; но Гречухинъ этого не сдѣлалъ — и не сдѣлаетъ иначе, какъ для блага того же графа Платона Дмитріевича.

Онъ не сдѣлалъ этого даже послѣ изліяній графа, когда тотъ вернулся, проводивши до Варшавы графиню съ сыномъ.

— Я не хотѣлъ было отпускать ВагЬе, — говорилъ онъ мнѣ «совершенно конфиденціально», — и не изъ ревности, о, нѣтъ! Но я боялся, что она въ одиночествѣ начнетъ тосковать… У женщинъ, даже въ ея годы, являются смутныя идеи, порывы… вы это знаете. Вотъ почему я и желалъ, чтобы вы съ ней отправились: умъ ея не оставался бы незанятымъ. А то можетъ явиться излишняя требовательность…

— Къ кому и къ чему же, графъ? — спросилъ я не безъ любопытства.

— Ко всему, Николай Иванычъ… и ко мнѣ также. Она мной довольна, это правда; но нуженъ еще постоянный prestige… а онъ не всѣмъ дается. Я строго за этимъ смотрю и постоянно подталкиваю себя впередъ; но для этого нужно жить вмѣстѣ, иначе…

— Полноте, — остановилъ я его, видя, что имъ овладѣваетъ тревога — разлукамъ-нѣсколько мѣсяцевъ для васъ же будетъ выгодна. Графиня — характеръ въ полномъ смыслѣ. Она никогда не волнуется и ни къ чему туманному не стремится. А силы ея замѣтно измѣнились отъ нашихъ убійственныхъ зимъ.

Не знаю, успокоилъ ли я его, но съ этого разговоранаши отношенія приняли какой-то елейный тонъ: точно мы были два родныхъ брата, живущіе въ идеальномъ согласіи, между которыми все существенное уже переговорено и сложено въ тайники души.

Графъ три раза предлагалъ мнѣ мѣста: дѣлопроизводителя, агента и даже директора по тремъ акціонернымъ предпріятіямъ; но я не принялъ ни одного. Контракта у насъ никакого уже нѣтъ. Я ему сказалъ, что съ слѣдующаго года брать съ него прежнее жалованье не согласенъ, — дѣла вдвое меньше. Онъ чуть не прослезился, испугавшись того, что я «покину его семейство». Отмѣчу и то, что служба у него дала мнѣ средства обезпечить выводъ въ люди всѣхъ моихъ братьевъ и сестеръ, кромѣ маленькой копѣйки на черный день, когда начну что-нибудь другое…

Вотъ я и дошелъ до того дня, когда было получено мною приглашеніе графини — пожаловать на лѣто къ ней въ гости.

Она права: писалъ я рѣдко и мало. Не то чтобы я сдерживалъ себя, а чѣмъ же бы я сталъ наполнять большія письма? То, что я здѣсь записалъ, ей не нужно знать: все это ей извѣстно. Осень и зима прошли въ такой же черной работѣ, какъ и прежде. Большихъ разглагольствованій ей тоже не надо. Ей довольно и того, что «то-то, молъ, и то-то сдѣлано». Только о Наташѣ я позволялъ себѣ распространяться, да и за это виню себя. Наташа теперь совсѣмъ на ногахъ, хоть ей всего семнадцатый годъ пошелъ. При ней славная дѣвушка, изъ «педагогичекъ», къ качествѣ больше подруги. Мы втроемъ живемъ душа-въ-душу. Хоть эта педагогична и не Богъ-знаетъ какой премудрости; но безъ хорошей женщины нельзя: извѣстныя вещи надо пропускать черезъ женскую натуру, чтобъ не сдѣлать изъ дѣвушки противнѣйшей смѣси задора и резонерства. Наташа не волнуется. У ней нѣтъ самообладанія графини; но за то, разъ что-нибудь переживши, она уже не мучитъ себя: уже и теперь въ душѣ ея — протестъ противъ барства, но къ отцу она справедлива и сознательно уважаетъ въ немъ все, что и я въ немъ уважаю. Матери она не касается, чтобы не тратиться въ безплодныхъ страданіяхъ. Личность матери манитъ ее своей натурой; но она уже разъ сказала себѣ, что между ними не будетъ дружбы, и старается мириться съ этимъ. Не думаю, что ея воображеніе задавалось вопросомъ — что насъ связываетъ съ графиней. Она мнѣ говорила только, что уваженіе ея матери ко мнѣ—дороже ей, чѣмъ любовь отца къ ней самой. Намекнуть ей на возможность моего удаленія я не рѣшился бы, хоть она теперь и безъ меня знаетъ, какъ ей жить. Когда будетъ женщиной — я не ставу скрывать прошлаго: ея дружбу я хочу пріобрѣсти безъ всякой утайки. Быть можетъ и отвернется. Тогда — по дѣломъ вору и мука. Только врядъ-ли… Ея поколѣніе пойдетъ дальше насъ, и въ дѣлѣ всепрощенія — ума прибавится…

Графъ и спитъ и видитъ — какъ мы отправимся всѣ заграницу. Наташа рада этой поѣздкѣ потому больше, что я ѣду. Она взяла съ меня слово, что я пробуду при графинѣ все время, пока и она тамъ будетъ съ отцомъ.

Мы поѣдемъ вмѣстѣ, но я хочу явиться раньше графа съ Наташей — почему? ужь конечно не для любовныхъ сценъ, а такъ: мнѣ это кажется полезнымъ, если не для графа, то для Наташи. Пожалуй, въ графинѣ и въ самомъ дѣлѣ разовьется особая требовательность, такъ пусть лучше ужь на меня обрушится она. Второй партіи путешественниковъ придется полегче. Предлоговъ у меня найдется пропасть, чтобы отдѣлаться отъ нихъ и прямо проѣхать къ графинѣ; а графа я уговорю непремѣнно показать Наташѣ Берлинъ и Парижъ.

Еще нѣсколько дней — много десять, и я ее увижу.

У меня и теперь забилось сердце: видно, годы не выѣли еще совсѣмъ зерна первой страсти. Да, вотъ бьется сердце, и рука нетвердо водитъ перомъ. Какъ я ни возмужалъ, какъ я ни расширилъ свой кругозоръ, а все она стоить впереди всего, не выше, а именно впереди. Къ ней, прямо или косвенно, шли всѣ нити моей сознательной борьбы. Написалъ я это слово не для того, конечно, чтобъ воспѣвать себя. Худо ли, хорошо ли, но я боролся — и во всемъ крупномъ, рѣшительно во всемъ она меня поддержала. Я только знаю (да графъ отчасти), какая цѣльность и правдивость живутъ въ этой натурѣ. Ей и не такой вѣкъ, какъ нашъ, по-плечу. Но сама по себѣ она ничего не сдѣлала. Опять я пришелъ къ тому же вопросу, и отвѣчать придется опять ея же словами. Но развѣ эти слова могутъ удовлетворить? Не вѣрю тому, что и ее они успокаиваютъ. Она была выше меня, когда удивлялась, что можно мучиться «изъ-за бабы»; но зачѣмъ же на себя то наложила клеймо самой обыденной лжи, зачѣмъ?..

Теперь, но прошествіи десяти лѣтъ, я все-таки но знаю, — что ее побудило сдѣлать изъ меня своего любовника? Страсть? Нѣтъ: такъ страсть не проявляетъ себя. Жалость? Обидно; но я готовъ бы признать и это, еслибъ былъ въ томъ убѣжденъ. Темпераментъ? Сомнительно. Безпорядочность? Смѣху подобно и произносить это слово, до такой степени оно нейдетъ къ ея особѣ. Равнодушіе, протестъ, горечь? Все это ниже и мельче ея. И какая же у ней наконецъ натура? Знаю только, что не заурядная, но не больше. Чувственная, резонерская, циническая? Не знаю, тысячу разъ не знаю. Мнѣ казалось, когда я взялся за перо, что я изучилъ ее; а въ ковцѣ-концовъ я сознаю свое невѣжество. Вѣдь не схвачусь же я за готовые приговоры нравственности. Пошла ли она на сдѣлку съ совѣстью? Врядъ-ли: у ней было бы хоть что-нибудь похожее на раскаяніе. Вѣдь она на пути къ перерожденію; да и это не такъ, ей не надо совсѣмъ перерождаться — она честна, пряма, благородна, великодушна, какъ истая героиня; каждый жгучій вопросъ человѣчества ей понятенъ, она презираетъ искренно и мишуру, и эксплуатацію, и неравенство, и всякую самомалѣйшую пошлость. Даже великая ея несправедливость — сухость къ дочери — есть ни что иное, какъ протестъ противъ ея первой связи.

Что-же побудило ко второй? Скажетъ ли она мнѣ свое послѣднее слово?

Довольно спрашивать. Надо кончать.