Полжизни

КНИГА ВТОРАЯ

В вагонѣ я сидѣлъ одинъ. На послѣдней станціи вышелъ офицеръ въ плащѣ, съ цѣлыми двумя саблями и уродливой каской въ кожаномъ футлярѣ. Поѣздъ то-и-дѣло попадалъ въ туннели и двигался точно ощупью. Я сначала старался приглядываться къ мѣстности: ночь стояла темная, и еле-еле можно было распознать пологія очертанія Апенниновъ. Посмотрѣлъ я на часы: около часу, а мы, по расписанію, должны были добраться ровно въ полночь; но Италія сродни матушкѣ-Россіи по безпорядочности. Спать мнѣ не хотѣлось. Я усѣлся въ уголъ и, прислонившись затылкомъ къ жесткой спинкѣ, обитой волосяной матеріей, отдался отрывочнымъ мыслямъ и образамъ.

Представилась мнѣ тучная, сдобная фигура Стрѣчкова. Мы съ нимъ столкнулись въ Петербургѣ у Доминика, за двумя рюмками водки. Обрадовался онъ мнѣ чрезвычайно, точно будто насъ не раздѣляли цѣлыхъ тридцать лѣтъ. Мотя остался Мотей и восхитилъ меня своей цѣльностью. Онъ, разумѣется, мировой судья; но кромѣ того свѣчной и конный заводчикъ, винокуръ и хлѣбный торговецъ.

— Въ Нижній, братъ, пробираюсь, говорилъ онъ, посапывая; всякой штуки искупить, шпіалтеру, того-другаго, да и ко дворамъ. У меня, вѣдь, пятеро пискленковъ. Ну, а ты что?

— Я графскій управитель, отвѣтилъ я съ усмѣшечкой.

— Изъ за-какого-же шута ты такъ застрялъ у дяденьки Платона Дмптріевича? Или при тетенькѣ состоишь?

Онъ расхохотался на весь ресторанъ.

Меня хохотъ этотъ не покоробилъ: напротивъ, я продолжалъ любоваться типомъ моего Стрѣчкова.

— Вѣдь она, братъ, старая баба теперь. Ей, поди, за сорокъ перевалило.

— Тридцать восемь, выговорилъ я обстоятельно.

— Ну, не все-ли равно. Нѣтъ, я тебя, дружище, не понимаю. Такой ты ученый и толковитый — и до сихъ поръ состоишь въ услуженіи у графа Кудласова. Да въ тебѣ пороху-то въ десять разъ больше, чѣмъ въ дяденькѣ. Дороги тебѣ, что-ли, нѣтъ? Куда хочешь: профессоромъ, — нынче вонъ нѣсколько академій земледѣльческихъ, или директоромъ завода, банка, дорожной компаніи. Слава тебѣ Господи: всѣ только и кричатъ, что людей нѣтъ!

Онъ спросилъ пива и усѣлся за столикомъ — усовѣщевать меня. Чтобъ его сколько-нибудь успокоить, говорю я ему:

— Куда-жь мнѣ торопиться, я еще не старикъ. Прошелъ я хорошую школу, кое-какую деньгу скопилъ. Вотъ поѣду еще разъ посмотрѣть на заграничные порядки, а тамъ и начну что-нибудь.

— Развѣ такъ, — откликнулся онъ — только я, признаться сказать, думалъ, что ты здѣсь какимъ-нибудь тузомъ акціонернымъ, право.

— Напрасно думалъ, наставительно возразилъ я.

И мы облобызались. На другой день мы оба выѣхали изъ Петербурга: онъ къ Макарію, я въ Вѣну. Эта встрѣча съ Стрѣчковымъ точно нарочно кѣмъ поставлена была въ преддверіи моей поѣздки. Судьба говорила: «на вотъ, погляди на того простачка, котораго ты перескакивалъ изъ курса въ курсъ. Видишь, и онъ взялъ нотой выше тебя. Онъ сидитъ на трехъ китахъ, и ничѣмъ ты его не сдвинешь. А ты?..»

Но судьба не очень-то опечалила меня такимъ поученіемъ. Я думалъ о Стрѣчковѣ, сидя на жесткомъ диванѣ вагона, вовсе не затѣмъ, чтобы язвить себя: мнѣ просто было пріятно вызывать его фигуру воображеніемъ и чувствовать при этомъ, что отъ нея пышетъ чѣмъ-то своимъ.

— Firenze, Firenze! закричали въ носъ кондукторы, и поѣздъ въѣхалъ подъ освѣщенный навѣсъ.

Дверцу отворили, и служитель пожелалъ взять мои вещи. Тутъ, въ третій разъ, на итальянской почвѣ, я поблагодарилъ мою наставницу за то, что она пріучила меня хоть немного къ итальянскому языку.

Мой «Бедекеръ» рекомендовалъ мнѣ недорогую гостиницу «Porta Rossa», существующую больше для commis-voyageur’oв. Я такъ и распорядился. Но омнибуса отъ этого отеля не оказалось: поѣздъ опоздалъ на цѣлыхъ два часа.

— Ragazzil крикнулъ толстый багажный служитель, и два какихъ-то оборванца потащили мой сундукъ къ каретѣ.

Ночь стояла звѣздная, но очень темная и такая теплая, что мнѣ даже не вѣрилось. Карета въѣхала въ улицу, вымощенную плитами, и шумъ ея звонко раздавался между высокими, грандіозными домами. Улица похожа была на гостиную по своей чистотѣ и изяществу. Я глядѣлъ направо и налѣво. Съ угла какого-то палаццо раздались престранные звуки. Одинъ голосъ пѣлъ мелодію, а другой аккомпанировалъ на одной гудящей нотѣ, точно на волчкѣ или дребезжащей пластинкѣ. Только-что стихла въ отдаленіи эта музыка, мы повернули въ узкую улицу. Подъ фонаремъ темнѣла фигура полицейскаго, въ длинномъ сюртукѣ и трехугольной шляпѣ.

— Ессо la Porta Rossa! крикнулъ мнѣ оборванецъ, помѣстившійся рядомъ съ кучеромъ, и, соскочивъ съ козелъ, принялся звонить.

Не сразу намъ отперли. Сонный швейцаръ ввелъ меня въ сѣни, гдѣ мнѣ пришлось еще поторговаться съ кучеромъ.

Дали мнѣ большущую комнату съ двумя кроватями — другой не случилось. Я такъ проголодался, что радъ былъ куску сыра и красненькому винцу въ красивой, переплетенной въ солому «фіаскѣ». Тревоги я не чувствовалъ. Ложась спать подъ кисейный пологъ, я проговорилъ, совершенно по-дѣтски:

— Утро вечера мудренѣе.

Гида я не потребовалъ. Вооруженный «Бедекермъ» и планомъ Флоренціи, я захотѣлъ добиться всего самъ: такъ я дѣлалъ даже въ Лондонѣ, да и тамъ въ накладѣ не былъ. Я зналъ адресъ графини и, выходя утромъ изъ отеля, уже сообразилъ — какимъ путемъ я доберусь пѣш комъ до окрестности парка Cascine, гдѣ она жила.

Узкая, живая, чисто-итальянская улица съ крытымъ базаромъ, вереницей лавокъ, цвѣточнымъ рынкомъ, съ тратторіями, кабачками, лотерейными бюро, съ гамомъ и говоромъ простонародья, съ криками ословъ и ржаніемъ маленькихъ тосканскихъ лошадокъ, запряженныхъ въ одноколки, — привела меня къ площади della Signorla.

Она мнѣ такъ пришлась по вкусу, что я пробылъ па ней съ полчаса. Много про ея прелестные размѣры и очертанія говорила мнѣ графиня, и въ саломъ дѣлѣ— это игрушка, но игрушка грандіозная, такая, которая цѣликомъ окунетъ васъ во все прошлое Флорентийской республики. Площадь покрыта была группами разнаго люда: послѣ мнѣ объяснили, что тутъ биржа для подгородныхъ крестьянъ. Было около десяти часовъ. Солнце напорядкахъ пекло. Я укрылся подъ «Logge», гдѣ уже двѣ англичанки въ синихъ вуаляхъ провѣряли по красной книжкѣ — всѣ-ли статуи находятся въ исправности.

Я бы не ушелъ такъ рано съ площади, еслибъ не рѣшилъ быть у графини къ одиннадцати часамъ.

На самую средину площади, противъ «Palazzo Ѵесchio», выбѣжало нѣсколько кучеровъ въ куцыхъ пальто и цвѣтныхъ широкихъ штанахъ, и стали приставать ко мнѣ со своими завываньями.

— Мушью, мушью, — кричали одни, — una bona vettura aperta.

— Cascine? Colli? допытывались другіе.

Я угрюмо миновалъ этихъ наѣздниковъ и побрелъ себѣ по образу пѣшаго хожденія, помня сколько мнѣ разъ нужно было повернуть, чтобы попасть на прямой путь. По плану значилось: дойти до собора и взять налѣво, потомъ опять налѣво, а тамъ направо и, выйдя на площадку, идти по улицѣ, которая и должна была довести меня до обѣтованнаго пункта. Съ гордостью подходилъ я къ парку Cascine: я ни разу не сбился. Тутъ только спросилъ я у какой-то простоволосой старушки, въ ситцевомъ фартукѣ:

— Villino Ruffi?

Она шамкая добродушно отвѣтила:

— Eccolo — qui! И показала мнѣ рукой на рѣшетку дома, на противоположной сторонѣ нарядной и совершенно пустой улицы, облитой сплошь солнцемъ.

Приблизился я къ рѣшеткѣ. Сквозь нее виденъ былъ большой палисадникъ съ клумбами цвѣтовъ, кустами олеандровъ и темными купами хвойныхъ и каштановыхъ деревьевъ. Прямо противъ рѣшетки, позади зеленой лужайки, стоялъ главный корпусъ въ три этажа съ маленькимъ бельведеромъ. По бокамъ родъ двухэтажныхъ флигелей.

«Неужели это она все занимаетъ?» подумалъ я, и еще разъ прочелъ на фарфоровой дощечкѣ, вдѣланной въ столбъ: «Villino Ruffi».

Я позвоналъ. Половинка желѣзныхъ воротъ сама щелкнула и отворилась. Войдя въ садикъ, я разсудилъ, что направо дверка вела къ привратнику. Дѣйствительно, краснолицая женщина съ усами и бородавкой высунулась изъ окна.

Мой вопросъ: «тутъ ли живетъ графиня Кудласова? она поняла и указала мнѣ на крыльцо дома съ бельведеромъ. Только-что я приблизился къ этому крыльцу, какъ на него выбѣжали: маленькій грумъ въ курточкѣ и черномазенькая, коренастая, вертлявая горничная, въ короткой цвѣтной юпкѣ и бархатномъ спенсерѣ, и начали выколачивать небольшой коверъ. Горничная кричала хриповатымъ голосомъ, закидывала голову назадъ, хохотала и всячески извивалась всѣмъ своимъ тѣломъ.

— La comtesse Koudlassoff?" спросилъ я ее по-французски, думая, что она француженка.

Битье ковра остановилось. Она встрепенулась, соскочила съ крыльца на землю, близко-близко подбѣжала ко мнѣ, закинула назадъ свой взбитый шиньонъ въ сѣткѣ и затараторила. Я понялъ только фразу:

— La signora е fuori…

— Dove? съумѣлъ спросить я.

— A Cascine…

И вдругъ, точно спохватившись, она поправилась:

— Non so precisamenta… Lei e il signor conte?

— No, объяснилъ я ей и, ничего не говоря, отправился къ рѣшеткѣ.

Она забѣжала впередъ, взяла меня даже за руку и, улыбаясь, подпрыгивая и виляя станомъ, повторяла:

— Lei reverra, lei reverra?

— Si, si, отдѣлывался я отъ нея.

Она еще что-то болтала: кажется, спрашивала мою фамилію, но я только махнулъ рукой и повернулъ изъ воротъ направо; я разсудилъ прогуляться въ паркѣ и вернуться часа черезъ два.

О Колѣ я не хотѣлъ ничего спрашивать у этой егозы.

Вышелъ я на большую площадь. Въ глубинѣ виднѣлась каменная ограда парка съ двумя воротами. Посреди шла широкая дорога между двумя овальными насыпями, устроенными для сидѣнья гуляющихъ на каменныхъ лавкахъ, подъ деревьями. Солнце такъ слѣпило глаза, что я долженъ былъ прищурить ихъ. А изъ воротъ парка зелень аллей манила подъ густую тѣнь старыхъ дубовъ и платановъ. Я взглянулъ на небо: отъ синевы его даже жутко дѣлалось — такой бездонной казалась она. Налѣво, на самомъ верхнемъ краю горизонта, прорѣзывали воздухъ легкіе темно-синіе конусы кипарисовъ, изъ-за которыхъ выглядывалъ портикъ бѣлаго зданія съ башенкой и крестами.

Такая картина обдаетъ васъ сразу горячей, блистающей жизнью юга. Грудь точно расширяется и впиваетъ въ себя жаркій и влажный воздухъ.

Меня чуть не сбилъ съ ногъ какой-то франтикъ въ сѣренькомъ пиджачкѣ; онъ прокатилъ на велосипедѣ. Это заставило меня обратить вниманіе на другихъ такихъ же любителей велосипеда, сновавшихъ взапуски по одной сторонѣ площади. На углу той улицы, откуда я вымелъ, разсмотрѣлъ я лавку, гдѣ отдаются на-прокатъ эти самые велосипеды. Тутъ-же прочелъ я, что площадь называется: «Piazza degli Zuavi».

Бедекеръ не посовѣтовалъ мнѣ запастись полотнянымъ зонтикомъ отъ солнца, и я заторопился въ аллею, уходившую неизвѣстно куда, только очень далеко. Влѣво отъ аллеи попалъ я подъ настоящую тѣнь парка и тихо двигался по тропинкѣ. Мнѣ очень хорошо дышалось. Вспомнилъ я свой заказной боръ, Ивана Петрова и его пчельникъ и, ни о чемъ тяжеломъ не думая, шелъ себѣ впередъ, какъ малое дитя. Меня все тѣшило: и прозрачность воздуха, и вѣковые стволы деревьевъ, густо обвитыхъ плющемъ, и темная южная ихъ листва, и звонкое рѣзанье какой-то птицы, и страстная, немолчная музыка кузнечиковъ. Вправо, сквозь дальній край аллеи, виднѣлась огромная луговина. На ней учились солдатики, всѣ въ бѣломъ. А на самомъ дальнемъ планѣ выступали невысокіе холмы съ розовымъ отливомъ, покрытые точно дымкой, сквозь которую бѣлѣлись на уступахъ домики и виллы. Откуда-то летѣлъ поѣздъ, и паровикъ лакомотива, точно какая жаръ-птица, разрывалъ дымчатую даль…

Молодо было у меня на сердцѣ и я невольно благословилъ это южное утро, показавшее мнѣ, что не даромъ я хвалился самъ себѣ своей выносливостью.

Дойдя до перекрестка съ старымъ каменнымъ колодцемъ, я почувствовалъ голодъ: мудренаго ничего не было — я ушелъ натощакъ. Позади, у самаго входа въ паркъ, я замѣтилъ что-то похожее на кондитерскую, но идти назадъ мнѣ не хотѣлось; отдохнувши у колодца, двинулся я дальше, дошелъ до какой-то пирамиды и вступилъ въ боковую аллею. Изъ-за низкой каменной ограды, съ круглыми павильонами по бокамъ, выставлялся двухэтажный домъ, позади палисадника. Я прочелъ вывѣску: Caffe е ristoratore.

И въ этомъ мнѣ была удача; я разсудилъ сдѣлать привалъ.

Черезъ палисадникъ, очень-таки запущенный, прошелъ я къ крыльцу ресторана. Вдоль всего фасада стояли въ тѣни зеленые диваны и стулья. Ко мнѣ выскочилъ черноватый курчавый малый, маленькаго роста, съ краснымъ и потнымъ лицомъ, въ затрапезномъ сюртучишкѣ, такой же почти вертлявый, какъ и мамзель въ ѴШіпо Ruffi. — Было всего часовъ одиннадцать, а отъ него уже шли винные пары.

На мое желаніе чего-нибудь закусить, онъ однимъ духомъ пустилъ — С’е brodé, с’e bistecca, с’е eccelentissimo bovo, con fagiolini al burro…

Такъ онъ зачекалъ, что я долженъ былъ попросить его говорить порѣже. Онъ согласился и, плутовато усмѣхнувшись, обошелся со мной, какъ съ неумѣлымъ форестъеромъ, т.-е. самъ мнѣ, долго не думая, притащилъ порцiю бифштекса и чашку плоховатаго бульона съ натертымъ сыромъ. Прислуживалъ онъ, несмотря на свои винные пары, ловко и, такъ сказать, умно. Его рьяная фигура мнѣ нравилась. Я даже спросилъ, какъ его звать. — Звать его Филиппо, или въ сокращеніи: Пипо.

Пипо разсказалъ мнѣ всякую штуку, — какъ великъ паркъ, въ которомъ часу здѣсь катаются господа изъ Флореуціи, гдѣ находится модное кафе, тиръ и зданіе бывшей молочной фермы; но добавилъ, что теперь тамъ молока нѣтъ, ибо—

— Le bestie поп ci sono piu!

И такъ онъ выпалилъ слово бестіе, что я даже разсмѣялся отъ удовольствія: позавидовалъ бы ему каждый маіоръ въ произношеніи этого звука.

Подавая мнѣ чашку кофе, Пипо продолжалъ меня «оріентировать», по любимому выраженію графа Платона Дмитріевича. Я узналъ отъ него, что въ ресторанѣ я могу имѣть обѣдъ хоть въ девять часовъ вечера; что на задахъ дома происходятъ рысистые бѣга въ туземныхъ таратайкахъ, и удобно упражняться на велосипедахъ; что ѣздятъ даже и дамы, и могутъ переодѣться тутъ-же на верху, въ особой комнатѣ. Онъ припомнилъ какую-то иностранку, которая на-дняхъ каталасъ на велосипедѣ.

— Una signora russa! взвизгнулъ онъ и сдѣлалъ рукой итальянскій жестъ, точно онъ что хотѣлъ засунуть себѣ въ носъ.

— Russa? перепросилъ я его.

— Si signor magnifica!…

И онъ даже подмигнулъ лѣвымъ глазомъ.

Мы разстались друзьями. Я обѣщалъ ему захаживать. Этотъ ресторанчикъ избавлялъ меня отъ необходимости ходить въ городъ за ѣдой, а съ графиней я что-то не разсчитывалъ обѣдать.

По указаніямъ Пипо отправился я все той-же боковой узкой аллеей къ большой площадкѣ, гдѣ посрединѣ цвѣтника возвышалась ротонда, съ китайской крышей на тонкихъ столбикахъ. Я еще не добрелъ до площадки, какъ вдругъ изъ-за угла поперечной аллеи показались двѣ фигуры, и черезъ нѣсколько секундъ поровнялись со мной.

— Коля! вскрикнулъ я.

Предо мной дѣйствительно стоялъ Коля. Онъ ужасно выросъ и смотрѣлъ чистымъ итальянцемъ: такъ онъ загорѣлъ. Стройное его тѣло казалось еще гибче и тоньше въ сѣромъ костюмѣ съ широкими панталонами, подобранными въ штиблеты. Соломенная шляпа сидѣла на затылкѣ по-иностранному.

Онъ точно не сразу узналъ меня. Потомъ что-то нехорошее проскользнуло у него по широкому лбу и отразилось въ усмѣшкѣ.

— А, Николай Иванычъ! безъ всякой радости выговорилъ онъ и, какъ большой, подалъ мнѣ руку.

Я пожалъ ее, бросивъ взглядъ не столько на него, сколько на его спутника.

Съ нимъ шелъ рослый и плечистый молодой малый, съ полнымъ румянымъ лицомъ и русой, красивой, точно четырехугольной бородкой. Онъ былъ одѣтъ весь въ желтоватый полотняный костюмъ; на головѣ коричневая шляпа такой формы, какія носятъ пѣвцы въ «Гугенотахъ». Сразу я узналъ русскаго; лицо такъ и сіяло по-нашему, по-русски, не то что самодовольствомъ, а какъ-бы смѣсью удали съ добродушіемъ.

— Николай Иванычъ Гречухинъ? обратился онъ ко мнѣ, приподнимая шляпу.

— Да-еъ, отвѣтилъ я съ недоумѣніемъ.

— Графиня ждетъ васъ и графа съ княжной цѣлыхъ три дня, продолжалъ онъ, не мѣняя своей сіяющей улыбки. Вы одни пріѣхали?

— Одинъ.

— Леонидъ Петровичъ! крикнулъ ему Коля пріятельскимъ тономъ; я пойду за почтой, а вы проводите monsieur Гречухина… Да?..

И не дожидаясь отвѣта, онъ побѣжалъ по направленію къ ресторану.

Мы остались въ аллеѣ другъ противъ друга въ выжидательныхъ позахъ. Я рѣшительно не зналъ, съ чѣмъ къ нему обратиться.

Зато онъ нашелся и, протягивая мнѣ руку, груднымъ голосомъ проговорилъ —

— Позвольте представиться: кандидатъ правъ — Рѣзвый. Прошу любить да жаловать.

Такой молодостью и свѣжестью дышала вся фраза господина Рѣзваго, что я отвѣтилъ очень искренно на его рукопожатіе.

— Пойдемте, заговорилъ онъ, я васъ проведу къ графинѣ. Она тамъ, за цвѣтникомъ, на скамейкѣ. У ней образовалась привычка: утромъ сидѣть въ паркѣ, читать здѣсь газеты и письма, иногда работать. Только жаръ началъ одолѣвать. Графиня жалѣетъ, что поторопилась пріѣхать съ водъ; да оттуда погода прогнала. А на море еще рано.

Все это сообщалъ онъ мнѣ, не желая меня занимать, а просто такъ, между прочимъ. Съ нимъ мнѣ стало очень легко.

— Вы здѣшній житель? полюбопытствовалъ я.

— Нѣтъ! Въ Италію я заѣхалъ какъ туристъ…. а во Флоренцію собственно я попалъ очень недавно. Я ужь третій годъ за-границей.

— Живете себѣ такъ, или съ спеціальной цѣлью?

— Я посланъ былъ отъ университета. Но срокъ мой кончился, и я остался еще на годъ. Не знаю, получу ли магистра, или нѣтъ, но я того мнѣнія, что для профессуры по политическимъ наукамъ надо пройти практическую школу публициста: все видѣть, вездѣ побывать. Книжной учености мало.

— Вы и разъѣзжаете, сказалъ я.

— Я бы еще поѣздилъ! вскричалъ онъ весело и тономъ истаго юноши; да у меня всего до сентября финансовъ хватитъ!.. По неволѣ поплетешься сдавать экзаменъ и кончать диссертацію… А здѣсь-то какъ хорошо! а?.. Чудо…

Онъ остановился, снялъ шляпу и вскинулъ свои свѣтло-каріе глаза на синее, бездонное небо.

Жизнь брызгала изъ всѣхъ поръ господина Рѣзваго. Я даже заглядѣлся на него и тутъ же вспомнилъ курьезное объявленіе, прочитанное мною по дорогѣ въ Вѣнѣ, въ тамошнемъ Tagblatt'ѣ. Какая-то дѣвица желала провести пріятно время съ благороднымъ иностранцемъ. Она называла себя: «eine lebenslustige Blondine». Это слово lebenslustig точно выпрыгнуло у меня изъ головы, глядя на господина Рѣзваго. Такъ я его и прозвалъ съ той же минуты: «жизнерадостный».

Мы стояли съ нимъ подъ тѣнью древняго бука, лицомъ къ луговинѣ, посреди которой посажено въ рядъ четыре дерева. Солнце обливало ихъ искристымъ свѣтомъ и, въ промежутки ихъ стволовъ, луговая зелень врывалась веселыми полосами, Не хотѣлось оторваться отъ блистающей картины, такой же жизнерадостной, какъ и мой собесѣдникъ.

— Да, хорошо здѣсь живется! откликнулся я.

— А посмотрите въ эту сторону, пригласилъ онъ меня рукой, какъ красива эта площадка. Вечеромъ бываетъ большой съѣздъ экипажей.

Изъ-за деревьевъ выглядывало красное зданіе съ галлереей и крыльцомъ желтоватаго цвѣта.

— Тутъ вотъ и были самые cascine, т. е. по-нашему хлѣвы и молоко…

— Но теперь, перебилъ я, le bestie non ci sono piu.

— Э, да вы все знаете, и по-итальянски вы — тово… Извините за болтовню и поспѣшимъ къ графинѣ… Намъ только перейти вотъ эту аллею.

Мы перешли и очутились на дорожкѣ большого цвѣтника съ ротондой. Спутникъ мой оглянулся направо и налѣво, прищуривъ свои красивые глаза.

— Вонъ графиня тамъ, въ тѣни куста… Позвольте васъ довести и сдать съ рукъ на руки.

Онъ повелъ меня по дорожкѣ къ дальней скамьѣ, стоявшей противъ деревянной лѣсенки, придѣланной къ ротондѣ. Я не сразу узналъ фигуру графини: она мнѣ показалась миніатюрнѣе, и поза ея была мнѣ что-то неизвѣстна.

— Варвара Борисовна, вотъ вамъ гость! вскричалъ Рѣзвый, подводя меня къ скамьѣ.

Графиня приподнялась и какимъ-то неловкимъ, ей несвойственнымъ движеніемъ протянула мнѣ руку. Я былъ озадаченъ ея внѣшностью: на самомъ темени сидѣла высокая шляпа со множествомъ цвѣтовъ и лентъ, нѣчто въ родѣ башни. На лобъ спускались завитые волосы, отчего этотъ прекрасный лобъ совсѣмъ почти исчезалъ и все лицо дѣлалось сдавленнымъ и некрасиво-широкимъ. Глаза стали точно больше и удлинились какъ-то странно. Во всемъ туалетѣ сказывалась моложавость, несовсѣмъ идущая даже къ такой моложавой женщинѣ, какъ графиня; платье было свѣтлое съ кружевами и всякими оборками. Никогда я не видалъ графиню такою. Я врядъ-ли бы и узналъ ее, еслибъ проходилъ мимо одинъ.

— Николай Иванычъ! говорила она съ тревожной улыбкой и точно не зная, сѣсть ей опять или постоять еще… Что-жь вы не телеграфировали?

Я ничего не отвѣчалъ и поцѣловалъ ея руку. Ей это какъ будто не понравилось, по крайней мѣрѣ я не почувствовалъ въ рукѣ никакого пожатія.

— Сегодня пріѣхали? спросила она, опускаясь на скамью.

— Вчера, графиня, отвѣтилъ я, продолжая разглядывать ее.

— Вы гдѣ разъѣхались съ графомъ?

Она выговорила это точно съ неудовольствіемъ.

— Они поѣхали въ Парижъ на Берлинъ, а я на Вѣну и Тріестъ.

— Когда же ихъ ждать наконецъ?

Всѣ эти вопросы кидала она тономъ, который опять-таки озадачивалъ меня; слышались ноты, мнѣ положительно неизвѣстныя.

— Вы получите сегодня письма, сказалъ успокоительно Рѣзвый. Вотъ Коля сейчасъ придетъ. А мнѣ позвольте раскланяться.

— Куда это? окликнула тревожно графиня и, улыбаясь для меня непонятнымъ манеромъ, прибавила: — я васъ не отпущу, вы будете съ нами завтракать.

— Невозможно, графиня, воля ваша. Вотъ ужь больше недѣли, какъ у меня лежатъ русскія книги на желѣзной дорогѣ… Надо же за ними съѣздить; а то меня заставятъ заплатить штрафъ.

— Полноте, капризно упрашивала она, не ѣздите.

— Позвольте васъ ослушаться… въ первый разъ, разсмѣялся Рѣзвый и тотчасъ же обратился ко мнѣ. Если вамъ понадобится что-нибудь насчетъ квартиры, или осмотрѣть городъ — я къ вашимъ услугамъ, Николай Иванычъ, во всякое время… я вѣдь здѣсь никакимъ особымъ дѣломъ не занимаюсь… Вотъ моя карточка. До свиданія.

Онъ пожалъ руку и мнѣ, и графинѣ, и пошелъ веселой и красивой походкой. Еелибъ удаляясь онъ, какъ герцогъ въ Риголетто, запѣлъ:

La donna è mobile— я бы не удивился, такъ вся его особа, съ средневѣковой шляпой на головѣ, дышала чѣмъ-то удалымъ и подходящимъ къ обстановкѣ.

— Какой пріятный юноша! замѣтилъ я вслухъ, указывая на него головой.

— Почему же юноша? перебила меня графиня съ явственнымъ раздраженіемъ въ голосѣ; онъ давно мужчина…

— Конечно, но въ немъ ужасно много молодости.

— А вамъ завидно?

Я взглянулъ на нее съ удивленіемъ и проговорилъ:

— Если хотите — да, но только безъ всякой злобы. Напротивъ, мнѣ всегда хорошо бываетъ съ такимъ юнымъ народомъ. Они — не то, что мы, не такъ выросли…

— Ну, полноте резонировать, перебила меня графиня; что вы все стоите? Сядьте, разскажите какъ вы добрались, надолго-ли къ намъ?

Она стала поспокойнѣе; но я ея все-таки не узнавалъ.

Что-то напряженное и неестественно-холодное было въ ней.

— Надолго-ли я прибылъ? переспросилъ я; да какъ прикажете. Вы, я слышалъ, на море собираетесь, ну такъ до тѣхъ поръ хоть…

— Вы были у меня на квартирѣ?

— Заходилъ и имѣлъ удовольствіе познакомиться, кажется, съ вашей камеръ юнгферой.

— Брюнетка, живая такая?

— Да, ужь больно что-то живая.

— Извините, здѣсь вѣдь не Россія — у здѣшнихъ женщинъ кровь въ жилахъ… Я занимаю второй этажъ. Графъ непремѣнно настаиваетъ, чтобы помѣститься въ одной квартирѣ. Я нашла это совершенно неудобнымъ.

— Неудобнымъ? окликнулъ я.

— Ну, да! нервно подтвердила она; у меня квартира такая, что я не могу поставить лишнихъ двѣ кровати, для графа и для моей дочери… Она большая особа, ей нужна отдѣльная спальня… а лишней комнаты нѣтъ въ этомъ этажѣ.

— Такъ какъ же вы устроитесь? спросилъ я, сдерживая какое-то раздраженіе, которое начинало въ меня закрадываться.

— Графъ помѣстится внизу, съ Наташей… Тамъ три комнаты съ передней. Я нашла ихъ. Если хотите, и вы могли бы тамъ жить… Только удобно ли вамъ? Здѣсь теперь квартиры въ каждомъ домѣ, сезонъ конченъ… вы найдете легко… и будете платить понедѣльно.

— Да ужь какъ-нибудь, помѣщусь, не извольте безпокоиться.

Вышла пауза.

«Что-жь это такое? спросилъ я себя, развѣ такъ намъ слѣдуетъ говорить съ глазу на глазъ».

Она обернула кружева на рукавѣ и, глядя на меня вкось, спросила:

— Вы должны были встрѣтить Колю?

— Встрѣтилъ, вздохнулъ я.

— Какъ онъ вамъ понравился?

— Выросъ и возмужалъ: будетъ красавецъ.

— Вамъ онъ… обрадовался?., нерѣшительно выговорила она.

— Не очень. Вы, кажется, напрасно возлагали надежду на годичное житье за-границей… У него какая-то кровная нелюбовь ко мнѣ.

— Ахъ полноте… вы увидите, что онъ очень исправился, только у него натура суховатая… какъ съ этимъ выть?

Лицо ея затуманилось; я увидалъ знакомое мнѣ выраженіе душевной заботы.

— Я и не возмущаюсь, откликнулся я, насильно милъ не будешь; да и съ какой стати мнѣ заявлять на него какія-то особыя права?

Она не прерывала меня, только опустила глаза.

— Пускай меня не любитъ, только бы прокъ изъ него какой-нибудь вышелъ.

И на это она ничего мнѣ не отвѣтила.

— Два письма, мама, два письма, раздался голосъ Коли, отъ котораго мы оба вздрогнули.

Онъ подбѣжалъ и подалъ ей письма.

— Ты видѣлся съ Николаемъ Иванычемъ? спросила его мать.

— Да, кинулъ онъ небрежно, тамъ въ аллеѣ.

— Чтожь ты не спросишь его… объ отцѣ?

— Да вѣдь папа ѣдетъ сюда… Прощай, мама, мнѣ кататься надо…

Не обращая на меня ни малѣйшаго вниманія, мальчикъ повернулся и побѣжалъ.

— Вы видѣли?.. прошепталъ я.

Графиня точно не слыхала моего вопроса и углубиласьвъ чтеніе письма. Не докончивъ, она вскинула на меня головой и раздражительно заговорила:

— Этотъ графъ ни на что не похожъ… тащится со мной въ Ливорно и Наташу туда-же везетъ!.. Къ чему это?

— Ей бы не дурно было покупаться, она такая анемичная.

— Все вздоръ!… мы всѣ безкровныя до замужества… Кому-же это неизвѣстно? Замужъ ее надо поскорѣе… Ѣхать цѣлой семьей… Какъ это пріятно! Надо нанимать цѣлую виллу, графъ захочетъ и того и другаго… А я-бы помѣстилась попросту — въ chambres garnies…

Она сдѣлала языкомъ недовольный звукъ, и принялась за другое письмо.

— Что это, Николай Ивановичъ, прервала она свое чтеніе, какому стилю вы научили вашу воспитанницу?

— Наташу? спросилъ я.

— Да; вѣдь это Богъ-знаетъ какая восторженность!.. Увидала Парижъ и расплывается въ самыхъ смѣшныхъ фразахъ… Вотъ хоть бы это: «чувствуешь, на этой площади, что тутъ совершались великія событія»…

— Что-жь въ этой фразѣ смѣшнаго? серьезно спросилъ я.

Графиня немного точно смутилась.

— Для такой дѣвочки — это ненатурально!..

Она дочла письмо и, рѣзко вставъ со скамьи, сказала:

— Доведите меня до дому. Пора завтракать. А потомъ мы и васъ устроимъ.

Леонидъ Петровичъ Рѣзвый рѣшительно обворожилъ меня, — съ такимъ добродушіемъ устраивалъ онъ мнѣ житье во Флоренціи. Уклоняться отъ его услугъ я не могъ, да и не захотѣлъ бы: слишкомъ достолюбезно онъ себя навязывалъ. Онъ повелъ меня смотрѣть квартиры, по близости Yillino Buffi, самъ бѣгалъ по разнымъ этажамъ, звонилъ, разспрашивалъ о цѣнахъ, хотя по-итальянски маракуетъ куда плоше моего. Нанялъ у какой-то англичанки, съ которой обстоятельно при этомъ объяснился, большую комнату съ маленькой спальней, на двѣ недѣли. Всѣ ея квартиры стояли, по случаю лѣтняго времени, пустыми, и она взяла съ меня тридцать франковъ съ прислугой и посудой.

Самъ Леонидъ Петровичъ помѣщался тоже въ двухъ шагахъ отъ Yillino Ruffi, на той-же самой улицѣ. А моя улица — Via Magenta — идетъ къ той параллельно. У меня передъ окнами узкій каналъ, ярко освѣщенный по ночамъ. Въ первую ночь Рѣзвый довелъ меня до квартиры и поболталъ минуту-другую на крыльцѣ. Мы съ нимъ вернулись вмѣстѣ отъ графини, гдѣ провели весь вечеръ. Обѣдалъ я съ ней и съ Колей, и бесѣда наша была какая-то десятииудовая по своей тяжести. Коля сидѣлъ развязно, поглядывая то на меня, то на мать своими злыми и умными глазами, и то-и-дѣло ухмылялся. Эти усмѣшки раздражили даже и графиню. Она ему рѣзко сказала по-французски:

— Quest се que tn as done a sourire si bêtement?

Онъ не задумался отвѣтить ей съ фальшивой кротостью:

— Je ne sais pas maman; cest peut-être larrivée de monsieur (и онъ кивнулъ на меня) qui m’a rendu comme-ca.

Мы оба переглянулись, и графиня только пожала плечами. А Коля, ни мало не смущаясь, принялся за ѣду, поглядывая на меня изподлобья.

Ясно мнѣ было, что графиня болѣе, чѣмъ не въ своей тарелкѣ. Она то угощала меня, то задавала разные вопросы, безъ связи и внимательности, оглядывалась какъ-то, жаловалась на жару — словомъ, находилась въ такомъ возбужденномъ состояніи, въ какомъ я ея не видалъ въ теченіе двѣнадцати лѣтъ.

Послѣ обѣда мы перешли въ садъ, подъ тѣнь виноградныхъ лозъ, покрывающихъ густой трельяжъ. Туда принесли кофе и фрукты. Но и тамъ разговоръ рѣшительно не клеился. Я не хотѣлъ задавать никакихъ вопросовъ и держалъ себя спокойно; но и мнѣ становилось жутко. Около бесѣдки вертѣлся Коля, то-и-дѣло заглядывалъ къ намъ, выпрашивалъ себѣ фигу или персикъ, и убѣгалъ.

Въ одно изъ такихъ нападеній на вазу съ фруктами, Коля уставился на свою мать; лицо графини въ эту минуту сдерживало не то зѣвоту, не то какое-то физическое страданіе..

— Comme tu tennuies maman! вскричалъ онъ, — veux tu que jaille chercher Леонидъ Петровичъ?

He дожидаясь отвѣта, онъ выбѣжалъ изъ бесѣдки. Я поглядѣлъ на графиню: она вся встрепенулась, глаза ея сначала блеснули, потомъ скрылись подъ рѣсницами, что-то похожее на румянецъ покрыло ея щеки. Она видимо смутилась, какъ дѣвочка, какъ пансіонерка.

— Этотъ мальчикъ можетъ хоть кого вывести изъ терпѣнія! вырвалось у ней послѣ паузы. Кажется, я его не балую, а все-таки съ нимъ справу нѣтъ…

Я промолчалъ.

— Право не лучше-ли будетъ вамъ взять его съ собою вазадъ?

— Мнѣ? спросилъ я съ изумленіемъ.

— Ну да, вы должны-же добиться того, чтобы онъ подчинился вашему вліянію.

Все это было выговорено раздражительнымъ голосомъ. Не знаю, куда бы привела насъ бесѣда, еслибъ опять не вбѣжалъ Коля съ извѣстіемъ, что Леонидъ Петровичъ сейчасъ будетъ.

Вслѣдъ за вѣстникомъ явился и самъ гость, и заговорилъ о театрѣ какихъ-то «механическихъ маріонетокъ», куда онъ усиленно началъ звать меня.

— Вы нахохочетесь, Николай Иванычъ, особливо когда выскочатъ танцовщицы на проволокахъ и начнутъ дрягать ножками!.. Цѣлыя драмы даются съ участіемъ арлекина…

— Ха-ха-ха! разразился Коля, внимательно слушавшій Рѣзваго. Леонидъ Петровичъ, помните, какъ арлекинъ кричалъ: conte di Piedi Grotta?.. ха-ха-ха!..

Онъ перевернулся и вытянулъ руку, какъ маріонетка, къ не малому удовольствію Леонида Петровича. Графиня успокоилась и начала тихо улыбаться. Разговоръ пошелъ пестрой вереницей легкой и добродушной болтовни. На дворѣ уже смерклось. Мы перешла въ комнаты и разсѣлись на балконѣ. Я не слѣдилъ особенно ни за Рѣзвымъ, ни за графиней. Только сдавалось мнѣ, что ихъ взгляды то-и дѣло сталкивались. Рѣзвый заставилъ и меня говорить о Россіи и разныхъ «вопросахъ». Такъ мы проболтали еще часъ-другой.

Вдругъ на улицѣ раздались аккорды гитары или мандолины, подъигривавшіе мужскому голосу. Пѣніе все приближалось къ рѣшеткѣ полисадника. Мы примолкли. Я, по пѣвческой привычкѣ, сейчасъ нашёлъ ключъ, въ какомъ шла пѣсня, и когда припѣвъ повторился, схватилъ и слова, и мелодію:

Non ti voglio piu lascia-ar, раздалось два раза по теплому и влажному воздуху, и мимо рѣшетки прошелъ медленно плечистый малый, съ шляпой на затылкѣ, въ короткомъ пальто и широкихъ клѣтчатыхъ шароварахъ, съ мандолиной чрезъ плечо. Свѣтъ фонаря облилъ всю его фигуру. Было что-то искренее и бытовое въ этомъ пѣніи простаго рабочего; оно раздалось такъ нежданно, и и въ немъ дрожали звуки живой и жгучей страсти.

Черезъ двѣ-три минуты опять повторился припѣвъ: Non ti voglio piu lascia-ar, Non ti voglio piu lasciar.

Я завториль ему басовыми тріолями. Графиня и Рѣзвый тоже запѣли вполголоса и, повторяя слова схваченнаго ими припѣва, невольно приблизились другъ къ другу. Руки ихъ какъ-будто прикоснулись.

Это было всего одно мгновеніе, но и меня точно ударила электрическая искра. О себѣ я забылъ; но маѣ чувствовалось присутствіе чего-то, отвѣчающаго на звуки пѣсни прохожаго…

— Чудо! вскричалъ Рѣзвый. — Вотъ чѣмъ Италія выше всего остальнаго!

Графиня только вздохнула какъ-то особенно, и полушепотомъ вымолвила:

— Да!

Чрезъ полчаса мы ушли отъ нея съ Рѣзвымъ.

Рано проснулся я и подсѣлъ къ окну. Утро было такое радостное, что никакая горечь не пробиралась въ сердце. Я не хотѣлъ рѣшительно ни о чемъ думать — дотой минуты, пока придется дѣйствовать; такая юношеская безпечность была, по крайней мѣрѣ, подъ-стать празднику природы среди города цвѣтовъ — Флоренціи.

Въ восемь часовъ служанка заварила мнѣ чаю. Оказалось, что она та самая старушка, у которой я наканунѣ спрашивалъ: гдѣ Villino Ruff'i?

Эмилія — такъ ее зовутъ — пресимпатичная особа. Ея сморщенное и почти беззубое лицо, съ сѣденькимъ крысинымъ хвостикомъ, вмѣсто косы, оживлено карими умными глазками. Она разговорилась со мной безъ болтовни и заявила, что русскихъ вообще любить больше, чѣмъ англичанъ, хотя хозяйкой своей и довольна. Отъ нея же узналъ я, что у насъ, по сосѣдству, знаменитый «signor Salvini» играетъ въ лѣтнемъ театрѣ «Politeama Fiorentina», и безподобенъ въ роли Отелло.

— Un grand' artista! выговорила энергически Эмилія и сдѣлала жестъ правой рукой.

Только-что она убрала со стола, какъ въ коридорѣ раздался звонокъ. Онъ меня немного удивилъ.

Эмилія пошла отворять и тотчасъ же вернулась со скромной миной недоумѣнія.

— Una signora, доложила она тихо-тихо.

Я былъ одѣтъ и могъ принять всякую «синьору». Только-что я отошелъ отъ окна, на порогѣ появилась дама вся въ бѣломъ, съ голубымъ вуалемъ поверхъ соломенной круглой шляпы.

— Не узнали меня? раздался голосъ графини.

Я подбѣжалъ къ ней и не могъ удержаться — поцѣловалъ руку. Она откинула вуаль и съ свѣтлымъ, нѣсколько напряженнымъ лицомъ оглядѣла мою квартиру.

— Да у васъ очень мило, и прохладно даже…

Послѣ того, она сѣла въ большое кресло и, обмахиваясь соломеннымъ вѣеромъ, продолжала:

— Извините меня, другъ мой, за вчерашній день…

Я съ утра была нервная, вашъ пріѣздъ меня какъ-то сбилъ съ толку, потомъ это письмо графа… Сегодня я совсѣмъ не такая. И знаете, что я вамъ предлагаю?

— Что, графиня? весело спросилъ я.

— Поѣдемте-ка мы сейчасъ, въ маленькой телѣжкѣ, въ Фіезоле? Вѣдь вычитали, я думаю, у Бедекера?.. это — милое очень мѣсто… по дорогѣ позавтракаемъ въ какой-нибудь тратторіи, — согласны?

— Съ великимъ удовольствіемъ! вскричалъ я. Чего же лучше… великолѣпное утро и такая поѣздка…

— Какъ я рада, перебила меня графиня! что вы сегодня добрый и веселый. Вы видите, какъ здѣсь живется!.. не то, что подъ нашимъ кисленькимъ небомъ.

— Вы совсѣмъ молоденькая, шутливо замѣтилъ я, оглядывая ее.

— Пожалуйста, объ моихъ годахъ не распространяйтесь, пригрозила она пальцемъ, нахмуривая брови, и какъ-то особенно разсмѣялась. Сбирайтесь же, Николай Иванычъ! ужь и теперь довольно жарко… Дойдемъ пѣшкомъ до Cascine, тамъ насъ ждетъ телѣжка. Мы будемъ править… поперемѣнно.

— Мои сборы короткіе, откликнулся я, берясь за шляпу.

Мы вышли и направились къ парку. Подъ тѣнью акацій стояла маленькая таратайка; крошечная сѣрая лошадка, не крупнѣе хорошаго водолаза, была впряжена въ нее и красиво закручивала голову, украшенную лисьими хвостами и цвѣтными покромками. Ее держалъ въ поводу груммъ графини.

— У меня есть цѣлая пара пони, говорила она, переходя со мною чрезъ площадь; я ихъ очень дешево купила… Вечеромъ ѣзжу въ паркъ.

— И сами правите? освѣдомился я.

— Да, сама… а это мнѣ нанялъ мой Луиджи… Вывидите: простая таратайка, на такихъ здѣсь ѣздятъ крестьяне, только съ верхомъ… У васъ зонтика нѣтъ, я боюсь, какъ бывамъ не схватить солнечнаго удара.

Мы усѣлись въ телѣжку, подъ низкій верхъ. Я взялъ возжи и только-что дотронулся до лошадки, какъ она подхватила чуть не вскачь.

— Куда, куда править? спрашивалъ я у графини; а она хохотала и показывала мнѣ рукой направленіе.

Лошадка побѣжала дробной рысью, точно какой мышенокъ; погремушки дребезжали у ней подъ ушами и лисьи хвосты развѣвались по воздуху вмѣстѣ съ красными покромками.

— Рысакъ! крикнула графиня, откидываясь въ глубь таратайки.

Я правилъ по ея указаніямъ, и очень скоро мы очутились на узкой пыльной дорогѣ, обставленной сплошь невысокими каменными заборами и изгородями, изъ-за которыхъ виднѣлись оливковый и тутовыя деревья, кукуруза и жерди винограда; а кое-гдѣ торчалъ и нашъ подсолнечникъ, Въѣхали мы въ улицу съ двухъ-этажными грязноватыми домиками, лавчонками, кабачками: не то деревня, не то городъ.

Графиня выглянула изъ-подъ верха таратайки.

— Николай Иванычъ, окликнула она меня, видите вы вонъ тотъ балкончикъ и подъ нимъ вывѣска?

— Вижу, графиня, отозвался я.

— Это тратторія и отельчикъ. Видъ оттуда долженъ быть прелестный на всю Флоренцію… Вамъ ѣсть хочется?

— Не очень.

— А мнѣ такъ ужасно хочется; правьте вонъ туда, въ уличку.

Я повиновался, искоса посматривая на нее; мнѣ показалось, что ею опять овладѣвала тревожность, сродни той, какую я замѣтилъ вчера.

Таратайка наша подкатила къ сводчатымъ воротамъ бураго, мшистаго дома. Къ намъ вышелъ молодой паренекъ въ прекурьезной соломенной шляпѣ и босой. Онъ взялъ лошадь подъ уздцы. Я соскочилъ и высадилъ графиню. Она очень увѣренно вошла подъ ворота и взяла вправо по узенькой и темной каменной лѣсенкѣ. На площадкѣ перваго этажа, гдѣ я распозналъ что-то похожее на гостинницу, она окликнула; нѣтъ ли кого, и сказала красивой служанкѣ, въ туфляхъ на каблукахъ безъ пятокъ, что мы желаемъ имѣть комнату на самой вышкѣ, съ видомъ на Флоренцію.

Добрались мы и до вышки. Комнатка оказалась свѣтленькой и съ чудеснѣйшимъ видомъ. Графиня заказала завтракъ. Намъ его очень скоро подали, и оба мы ѣли точно какіе бѣглецы, голодавшіе больше сутокъ. Мнѣ было весело, графиня подливала вина изъ большой фіаски и сама пила, повторяя, что она давно не чувствовала себя такъ легко и пріятно.

Служанка, въ туфляхъ безъ задковъ, подала намъ дессертъ и спросила, удаляясь:

— Niente altro signora?

— Niente, отвѣтила графиня, встала изъ-за стола и подсѣла ко мнѣ.

— Вамъ хорошо? выговорила она, заглядывая мнѣ въ лицо. Глаза ея блеснули такъ, какъ они когда-то блистали… Я и позабылъ ужь — когда.

— Очень, промолвилъ я, боясь взглянуть на нее и ощущая смущеніе, давно оставившее меня въ бесѣдахъ съ нею.

— Вы, бѣдный, продолжала она, кладя мнѣ руку на плечо, были цѣлый годъ въ одиночествѣ, и теперь огорчены этимъ негоднымъ мальчишкой… Я бы такъ хотѣла успокоить васъ, приголубить…

Руки ея обвились-было вокругъ моей шеи, но тутъ же опустились, лицо поблѣднѣло, голова осунулась, какой-то болѣзненный звукъ вырвался у ней изъ груди…

Черезъ секунду она лежала въ нервномъ припадкѣ.

Этотъ переходъ отъ нѣжности къ истерикѣ поразилъ меня и озарилъ: я понялъ все — и замеръ. Личное чувство сжалось, и, ухаживая за нею, прыская на нее водой, я ничего не видалъ передъ собою, кромѣ больной женщины, ни о чемъ себя не спрашивалъ, ни о чемъ не хотѣлъ думать.

Припадокъ былъ томительный, но быстрый. Черезъ четверть часа графиня открыла глаза, оглянулась дико кругомъ, привстала и, облокотившись о ручку кушетки, гдѣ она лежала въ истерикѣ, долго-долго сидѣла беззвучно, устремивъ затуманенный взглядъ на закоптѣлую картину, висѣвшую противъ нея.

Я стоялъ у окна, и, притаивъ дыханіе, ждалъ. Въ этой трактирной комнатѣ, съ остаткомъ завтрака, съ яркой полосой синяго неба, съ дымчатой далью Флоренціи, было нѣчто, оставляющее позади всѣ пережитыя нами вдвоемъ минуты.

Да, новая полоса нашла на эту разбитую, мертвенноблѣдную, трагически-прекрасную женщину.

— Подите сюда, раздался нервный, глухой голосъ графини.

Я сѣлъ на кушетку, рядомъ съ нею, не оборачивая къ ней головы.

— Не могу, не могу я лгать, вы видѣли: я не могла даже пересилить себя…

— Видѣлъ, повторилъ я, и не знаю, право, къ чему все это… Со мной-то, кажется, не трудно сладиться.

— Не трудно! вскрикнула она все тѣмъ же глухимъ голосомъ… Ну, да, вы скажете: это глупо, грязно, смѣшно наконецъ, мнѣ все равно!..

Графиня встала, я бросился-было поддержать ее, боясь что она опять упадетъ; но она отвела меня рукой и, обернувшись ко мнѣ лицомъ, все такъ же смертельно блѣдная, съ какими-то трепетными глазами, выговорила:

— Я себѣ не принадлежу! Ни вы, ни мужъ мой не увидите моей ласки…

Потомъ настало молчаніе; слышно было только, какъ мы оба тяжело дышали.

— Неужели, началъ я впологолоса, вы такъ полюбили?

— Ну, да, полюбила! крикнула она; и глаза ея вспыхнули. Васъ это скандализуетъ, не правда ли? Бабѣ—сорокъ лѣтъ, у ней дочь — дѣвица на возрастѣ, у ней мужъ такой примѣрный, любитъ ее, боготворитъ, у ней наконецъ другъ… и она обманула обоихъ и въ одиночку, и разомъ… и бросилась на шею мальчику, юношѣ, котораго знаетъ какихъ-нибудь два мѣсяца! Ха, ха, ха!…

Она болѣзненно захохотала. Я ожидалъ новаго припадка, но хохотъ смолкъ. Мнѣ становилось невыносимо жалко ее. Я готовъ былъ замахать рукой и прошептать: «не надо, не надо, полноте».

Но что-то сковало мнѣ губы. Я только глядѣлъ на нее, ожидая, что воть-воть съ ней опять что-нибудь сдѣлается.

— Вѣдь смѣшно, Николай Иванычъ? рѣзко спросила она. Ну, и смѣйтесь, и язвите меня; а я вамъ скажу истинную правду: я не любила до сихъ поръ и думала, что совсѣмъ застрахована отъ такой глупости; а вотъ видите, и меня захватило, и я безумствую, и я смѣшна, и я упиваюсь своимъ паденіемъ… вѣдь это такъ кажется говорится высокимъ слогомъ?

— Вы не любили? точно съ радостью выговорилъ я.

— И васъ не любила, да никогда и не обманывала васъ… Моя связь съ вами, что это такое? Это исполненіе какого-то долга…слушайте меня, я говорю правду… Да, долга. Мнѣ нельзя было не отдаться вамъ тогда; нельзя, потому что вы стоили поддержки, участія, ласки, всего, что можетъ дать женщина больше, чѣмъ графъ, напримѣръ… Ну, что же это какъ не долгъ, идея, принципъ, не такъ ли? Дико звучатъ мои слова; но я говорю правду, слышите, только правду, ничего больше; вотъ и все мое прошедшее. Графа я и считать не хочу: графъ — укоръ за пошлую связь вздорной бабенки. Вы уже знаете, почему я сдѣлалась его женой и какъ на него смотрѣла… Гдѣ же тутъ любовь, настоящая-то, такая, гдѣ ужь ни объ чемъ не разсуждаютъ, а только все опускаются въ какой-то омутъ? Помните, вы меня спрашивали: неужели моя жизнь ушла вся на исправленіе графа Кудласова и обученіе господина Гречухина? Да она ушла на это, хоть не вся, ушла она и на то, что я съ вами вмѣстѣ дѣлала… въ чемъ я васъ поддерживала… Такъ бы и нужно было скоротать свой вѣкъ! Анъ нѣтъ!…

И съ какой-то злостью онл махнула рукой, опускаясь опять на кушетку.

— Да, это не то, что прежде, прошепталъ я.

— Страсть налетѣла на меня сразу, не дала даже вздохнуть, и я въ ея когтяхъ, и ничего я теперь знать не хочу, я способна на всякое безуміе, можетъ быть на всякую гадость… можетъ быть на преступление…

— Графиня, перебилъ я ее, беря за руку, такъ ли это?

— О не знаю, и знать не хочу!.. Развѣ я разсуждаю? я ужь вамъ разъ сказала, что разсуждать я не могу. Вамъ онз можетъ показаться юношей, мотылькомъ, сердечкинымъ, Богъ знаетъ чѣмъ, а для меня онъ теперь — все; я какъ дѣвчонка, какъ институтка краснѣю, жантильничаю, веду себя ужасно!.. Вы скажете на это: Бальзакъ далъ себя знать. И я вамъ отвѣчу: ну да, Бальзакъ, а потомъ что?..

Но я не вымолвилъ ни одного слова. Когда глаза мои обратились къ ней, утомленіе и почти полный упадокъ силъ смѣнили горячечное возбужденіе, въ которомъ она излила свою страсть.

Нѣсколько минутъ лежала она безмолвно, съ закрытыми глазами, съ посинѣлымъ отъ блѣдности лицомъ.

— Пора домой, выговорила она довольно твердо, поднимаясь съ кушетки; вы теперь слышали, чѣмъ я живу. Все случилось между моимъ послѣднимъ письмомъ и вашимъ пріѣздомъ. На дняхъ явится графъ, я не знаю, что между нами выйдетъ… но мнѣ все равно!..

Помолчавъ, она добавила:

— Леониду Петровичу не извѣстно наше прошлое, а вы неспособны меня выдать. Больше я не могу говорить, я разбита…Поѣдемте!..

Какъ шаръ, катилась сѣрая лошадка по улицѣ. Я правилъ и смотрѣлъ на мелькавшіе мимо насъ предметы. Вотъ на порогахъ сидятъ женщины, старыя и молодыя, въ затасканныхъ ситцевыхъ платьяхъ, и въ запуски плетутъ солому, точно чулки вяжутъ: такъ быстро дѣйствуютъ ихъ пальцы. Вотъ, у входа въ мясную лавку стоитъ пара огромныхъ бѣлыхъ воловъ. Хвосты у нихъ перевязаны красной тесемкой. Эта тесемка долго потомъ раздражала мой зрительный нервъ, а мы уже катили между зеленыхъ изгородей… Мы ѣхали не въ Фіезоле, а обратно во Флоренцію.

Графиня, забившись въ уголъ телѣжки, промолчала всю дорогу. Чуть-живую сдалъ я ее на руки вертлявой Маріи, которая не преминула при этомъ всплеснуть руками съ вздираніемъ вверхъ плечъ и глазъ.

Я хотѣлъ послать за докторомъ, но графиня не позволила и попросила оставить ее.

Побрѣлъ я домой, чувствуя на ногахъ точно пудовики, а я совсѣмъ почти не ходилъ въ этотъ день. Должно быть, не очень-то легко было прощаться съ прошлымъ. Придя домой, я не рыдалъ, какъ истерическая женщина, но безъ слезъ выплакалъ все до послѣдней капельки…

«Она не любила, говорилъ я, сидя у окна, а теперь любитъ. Ну что-жь, радоваться за нее надо, а не возмущаться!»

— Къ вамъ можно? окликнули меня съ улицы.

Я выглянулъ изъ окна. На тротуарѣ стоялъ Рѣзвый. Лицо у него менѣе сіяло, чѣмъ наканунѣ.

— Милости прошу, пригласилъ я.

— Вы видѣлись съ графиней? Вы съ ней ѣздили въ Фіезоле! Она вчера собиралась и говорила мнѣ. Что съ ней случилось?

Онъ такъ и засыпалъ меня вопросами. Большая тревога сказывалась въ его голосѣ.

— Нервы, отвѣтилъ я успокоительно.

— Марія меня очень напугала, продолжалъ онъ, торопливо закручивая себѣ папиросу; графиня — въ постели, надо бы за докторомъ…

— Она не желаетъ. Не безпокоитесь, натура у графиня — могучая; къ вечеру все какъ рукой сниметъ.

Моя безцеремонная манера не особенно разувѣрила его.

— Можетъ быть пріѣздъ графа… несовсѣмъ твердо выговорилъ онъ.

— Пріѣздъ графа тутъ нипричемъ. Вы развѣ полагаете, сталъ я допрашивать, что отношенія мужа и жены тяжелыя?

— Я не знаю, поспѣшно заговорилъ опъ, слегка краснѣя; графиня очень мало сообщала мнѣ о мужѣ; но она несовсѣмъ, кажется, довольна его письмами… Конечно, серьезнаго тутъ ничего не можетъ выйти… Она сдѣлалась нервной всего какихъ-нибудь нѣсколько дней…

Онъ всталъ, зажегъ спичку, закурилъ и, вернувшись къ окну, подставилъ свой стулъ очень близко къ моему креслу.

— Позвольте быть съ вами совсѣмъ по-душѣ, обратился онъ ко мнѣ, добродушно и нѣсколько застѣнчиво улыбаясь.

— Сдѣлайте одолженіе, ободрилъ я его.

— Вы — другъ графини и знаете ее давно. Она чувствуетъ къ вашей личности большое уваженіе… Вы знаете, она не любитъ фразъ; но я вамъ цитирую ея слова: «Гречухинъ — праведникъ». Кажется, этого довольно… Стало, вы выше всякихъ житейскихъ предразсудковъ… Скажите мнѣ, успокойте меня… мнѣ эта женщина слишкомъ дорога… ничего тутъ не готовится тяжелаго?.. Кто онъ таковъ, наконецъ, этотъ графъ?

Вся тирада Рѣзваго такъ и пахнула на меня искренностью и тепломъ. Леонидъ Петровичъ продолжалъ плѣнять меня. Мой соперникъ, уже настоящій, а не по правамъ супруга — испарился тамъ, гдѣ-то, въ туманной мглѣ.

— Напрасно вы смущаетсь, отвѣтилъ я, кажется, даже съ усмѣшкой; вотъ пріѣдетъ графъ — вы сами увидите. Онъ человѣкъ прекраснѣйшій.

— Этотъ эпитетъ слишкомъ эластиченъ! вскричалъ Рѣзвый.

— Знаю, возразилъ я, даже опошленъ чрезвычайно; но графъ — приличный, мягкій, гуманный баринъ, и вдобавокъ, страстно до сихъ поръ влюбленный въ свою жену.

Я не долженъ былъ бы выпускать эту подробность; но она у меня сама-собой выскочила. Вѣроятно подробность была ему извѣстна: онъ что-то не высказалъ большаго удивленія.

— Все это такъ, возразилъ онъ, продолжая волноваться; но ясно, что графиня заболѣла отъ какихъ-нибудь нравственныхъ потрясеній… Простите мнѣ, дорогой Николай Иванычъ, мою назойливость… Я не хочу быть нескромнымъ… Мы вѣдь люди безъ предразсудковъ, столковаться намъ не трудно.

Слушая его, я почувствовалъ, что во мнѣ дѣйствительно нѣтъ ужь болѣе любовника. Мнѣ и жалко-то было этого юношу, и весело за него: онъ жилъ первой страстью или, быть можетъ — интрижкой; не все ли равно, только бы такъ жилось, какъ ему.

— Полноте, сказалъ я, протягивая ему руку; завѣряю васъ, что ничего тутъ нѣтъ серьезнаго.

Я лгалъ по приказанію графини, да и безъ ея приказу солгалъ бы: къ чему же было грязнить то, чѣмъ онъ увлеченъ. Замужнюю женщину онъ, конечно, не осуждалъ за то, что она отдалась ему; но, такъ сказать, двумужницу…

Но мой отзывъ о графѣ покоробилъ-таки его.

— Мнѣ бы все-таки хотѣлось, заговорилъ онъ, познакомиться нѣсколько больше съ личностью графа.

— Заочно это трудно сдѣлать; но готовъ отдать свою голову на отсѣченіе, что вы съ нимъ будете въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ. Столкновеній между мужемъ и женой я просто не предвижу; графъ привыкъ жить желаніями графини рѣшительно во всемъ.

Рѣзвый слушалъ это съ глубочайшимъ вниманіемъ, опустивъ голову и закусивъ слегка нижнюю губу.

— Онъ пріѣдетъ съ дочерью графини? быстро спросилъ онъ. Она уже большая дѣвица?

— Ей семнадцать лѣтъ.

— У графини такая дочь — это изумительно! Который же ей годъ?

— Графиня лѣтъ своихъ, кажется, не скрываетъ: ей тридцать восемь.

— Тридцать восемь, повторилъ онъ и, взглянувъ на часы, взялся за шляпу. Извините еще разъ, Николай Иванычъ, я вамъ, быть можетъ, помѣшалъ… Сбѣгаю узнать, какъ графиня.

Онъ убѣжалъ, а я сталъ глядѣть на него въ окно. При поворотѣ въ улицу, вся фигура его, блистающая на солнцѣ, заставила меня чуть не вскрикнуть:

«Жизнерадостный!»

Обѣдать я пошелъ къ Пипо. День стоялъ ужасно жаркій. По дорогѣ я раздумывалъ о томъ, какъ бы устроить все безъ грязи и скандала. Я объ этомъ думалъ; да и кому же было думать, когда она объявила, что «ни о чемъ разсуждать не хочетъ и не можетъ». Слово «грязь» забралось въ мои соображенія, но я остановилъ ихъ ходъ. Я тоже не хотѣлъ и не могъ обличать и обнажать… У меня у самаго было кое-что на душѣ предъ тѣмъ же графомъ, и предъ той же Наташей.

Пришелъ я къ тому выводу, что надо подождать и не вмѣшиваться до тѣхъ поръ, пока графиня совсѣмъ не потеряетъ разума; а это врядъ-ли могло случиться, что бы она на себя не наговаривала.

Пипо оказался совсѣмъ пьяненькій, и его болтовня куда не подходила къ моимъ думамъ; но зато онъ мнѣ разсказалъ, какъ дѣлаютъ «maccheroni alla Napolitana» и такъ обстоятельно, что я могъ бы сейчасъ начать дѣйствовать по его рецепту.

Жаръ поспалъ въ седьмомъ часу, и я пошелъ бродить по парку, миновалъ площадь съ краснымъ кафе и проникъ въ новую аллею, совсѣмъ утонувшую въ густой тѣни. Тамъ было особенно хорошо. Черезъ четверть часа я опять вернулся къ площадкѣ, на которой экипажи поворачиваютъ, чтобы, прокатившись мимо кафе, стать противъ него. Я сѣлъ на каменную скамью подъ деревомъ и смотрѣлъ на этотъ, довольно-таки глупый способъ пользоваться катаньемъ. Коляски, фаэтоны и желтыя корзинки на колесахъ становились въ рядъ и барыни сидѣли въ нихъ, поглядывая по сторонамъ. Къ иныиъ никакихъ кавалеровъ и не подходило вовсе, а онѣ сидѣли себѣ, точно восковыя фигуры. Лакеи, спустившись съ козелъ, заходили за экипажи и стоя группами, курили и болтали, нахально скаля зубы. И такъ-то съѣзжаются сюда каждый день однѣ и тѣ же модныя синьоры: мнѣ это въ подробности разъяснилъ Пипо. Я ужь, конечно, больше забавлялся, чѣмъ всѣ эти восковыя фигуры, сидѣвшія въ экипажахъ.

Топотъ лошадиныхъ копытъ заставилъ меня обернуться къ аллеѣ, около которой я сидѣлъ, глядя не на нее, а по направленно большой площади передъ кафе.

Отъ площади катилъ низенькій четырехмѣстный шарабанъ, запряженный двумя вороненькими клиперами, съ свѣтлыми гривами, въ бѣлой упряжи и еъ цвѣтными перьями на холкахъ.

Правила ими — графиня. Да, это была она, сіяющія, бодрая, съ бичомъ и возжами въ рукахъ. Ея станъ обтягивало черное платье, все въ золотой матовой тесьмѣ. На головѣ сидѣла уже не та шляпка, какую я видѣлъ утромъ, высокая-превысокая и совсѣмъ назадъ; я замѣтилъ какіе-то блѣдные цвѣты и бѣлый тюлевый вуаль. Рядомъ съ ней сидѣлъ Рѣзвый, одѣтый по-вечернему, но въ своей живописной гугенотовской шляпѣ. На задней скамьѣ помѣщались Коля и грумъ, во всемъ бѣломъ и съ сѣрой шляпой, по итальянской лакейской модѣ, сложа руки на груди.

Вся эта скачущая группа слилась въ одно цѣлое, нарядное, удалое, съ какимъ-то ужь русскимъ «чортъ побери», хотя все въ ней было иноземное, начиная отъ грума и кончая шляпкой графини. Ни слѣда утомленія не замѣтилъ я на лицѣ ея. Она сидѣла грудью впередъ, ловко и красиво натянула одной рукой возжи и обернулась на половину къ Рѣзвому, говоря ему что-то, вѣроятно веселое, потому что тотчасъ же раздался его звонкій смѣхъ. Шарабанъ вылетѣлъ на площадку, обставленную магноліями, и взялъ направо въ ту чудную аллею, откуда я пришелъ. Это видѣніе успокоило меня на какой-то особый манеръ, Видимое дѣло: оба, и она, и онъ, «жили» и ни о чемъ больше знать не хотѣли.

Ненужность, нелѣпость моего присутствія предстали предо мною, и, право, я сейчасъ же бы отправился домой укладываться, еслибъ я считалъ себя вправѣ спасаться бѣгствомъ. Я рѣшилъ уже — стушеваться. Но ждать я долженъ былъ.

Совсѣмъ почти смерклось, когда я подходилъ къ Ѵіllino Ruffi, но безъ всякаго намѣренія зайти къ графинѣ.

Къ тому же я зналъ, что она еще не могла вернуться съ катанья.

— Buona sera, signor! окликнулъ меня хриплый женскій голосъ.

Я узналъ Марію. Она стояла за рѣшеткой сада, взявшись обѣими руками за полосы чугунной рѣшетки.

— Buona sera, отвѣтилъ я.

Она меня остановила, просунувъ руку, и начала болтать. Сразу я ея никакъ не могъ понять. Черезъ минуту я догадался, что она говорить о графинѣ.

— Dolori, dolori, tanti forti dolori! завыла она, вздергивая плечами, такъ что голова совсѣмъ уходила въ нихъ.

Этимъ тѣлодвиженіемъ она, должно быть, хотѣла мнѣ показать, какъ сильны были страданія графини.

На это я ей съумѣлъ сказать, что сейчасъ видѣлъ графиню въ паркѣ. Она нимало не сконфузилась и продолжала болтать, поглядывая все на мои рукава. Догадался я, что ее привлекаютъ мои золотыя пуговицы.

— Ріесіnо, ріесіnо! ткнула она въ одну изъ пуговицъ, и глаза ея, разноцвѣтные и съ косиной, загорѣлись жадностью.

Я ждалъ, что-то будетъ изъ всего этого заигрыванія?

— La signora, начала она опять лепетать…

Я схватилъ слово «passeggiata» и «lei», и сообразилъ, что она говоритъ о нашей утренней поѣздкѣ.

Марія подмигнула тоть-въ-точь, какъ Пипо: «знаю-молъ я все, и ты долженъ мнѣ платить дань за скромность». Видя, что я храню вовсе не ласковый видъ, она продолжала изъясняться на своемъ гортанномъ тосканскомъ діалектѣ, и я очень явственно разслышалъ слова «il sig-norino biondo» и тотчасъ же сообразилъ, что это — Рѣзвый.

«Ахъ ты — дрянь этакая!» выругался я про себя, и давъ ей еще разъ ощупать мою запонку — повернулъ круто и перешелъ улицу.

— A rivederla, signorino! крикнула она мнѣ и почему-то пренахально захохотала.

За мной никто не присылалъ вечеромъ, и я не пошелъ въ Ѵillіnо Ruffi. Я сходилъ только въ городъ справиться, нѣтъ-ли мнѣ писемъ на poste-restante. Мнѣ подали одно письмо — отъ Наташи. Огромный крытый дворъ почтоваго зданія былъ настолько освѣщенъ, что я прочелъ Наташино письмо подъ газовымъ рожкомъ.

Оно дохнуло на меня всей искренностью этой прекрасной дѣвичьей души. Наташа и мнѣ говорила о впечатлѣніяхъ Парижа; но я не нашелъ ея фразъ «восторженными». Въ прокъ пошло ей все, что она читала одна или со мной, о чемъ я ей разсказывалъ… Удивительно даже видѣть въ семнадцатилѣтней дѣвушкѣ, выросшей въ ея средѣ, такую серьезную человѣчность, такое пониманіе высокихъ задачъ жизни. Ни о тряпкахъ, ни о бульварахъ, ни о Пале-Роялѣ нѣтъ въ письмѣ никакихъ восторговъ. Она попала на лекцію въ Collège de France, она посѣтила всѣ развалины 1870 года, она была въ рабочихъ кварталахъ, ей пріятно видѣть, что народъ въ Парижѣ—сытый, хорошо одѣтый, веселый, свободный.

Съ глубокой отрадой перечелъ я это милое письмо, и мнѣ до самаго утра, не хотѣлось возвращаться къ флорентийской дѣйствительности. А какъ было къ ней не вернуться? Наташа сообщала, что они съ отцомъ выѣдутъ изъ Парижа черезъ день послѣ отправленія ея письма, значитъ черезъ день нужно было и ждать ихъ. Графъ могъ и не прислать телеграммы и пріѣхать, пожалуй, не въ подходящій часъ… Кому-же слѣдовало предупреждать и отводить, какъ не мнѣ?

Рано утромъ я, почти противъ Villino Rufffi, зашелъ въ «stabilimento balneario», и холодный «душъ» пріятно возбудилъ мои нервы; а реакція ждала меня въ паркѣ. Не успѣлъ я показаться на площадь, какъ меня окликнули.

Вижу — милѣйшій Леонидъ Петровичъ изволить дѣйствовать на велосипедѣ и руками, и ногами. Свѣтлый пиджакъ его развѣвается и весь онъ сидитъ — на отлетѣ.

— Не хотите-ли, Николай Иванычъ? кричитъ онъ, привѣтствуя меня рукой. Мнѣ показалось, что онъ даже послалъ мнѣ воздушный поцѣлуй. — Отличное средство отъ всего!

— Отъ чего-же? кричу я ему вслѣдъ и перехожу черезъ дорогу.

Онъ круто повернулъ, чуть не шлепнулся, но тот-часъ-же поправился и потише подъѣхалъ ко мнѣ.

— Отъ всего, весело вскричалъ онъ, поднимая шляпу и проводя платкомъ по бѣлому лбу; отъ гемороя, отъ нервности, отъ неваренія пищи… Я сегодня проснулся съ какими коликами… знаете рег mangiar granmac-cheroui…

И онъ схватился комически за животъ.

— И что-жь? спросилъ я.

— Какъ рукой сняло! Право, попробуйте; сначала на трехколесномъ… вонъ тамъ, въ лавкѣ, возьмите, въ часъ вздоръ стоитъ!.. Вы что-же вчера не пришли, мы васъ ждали… Графиня къ вечеру разгулялась, и мы ѣздили въ Кашины. Жарь сталь сильно донимать, только теперь да вечеромъ и можно быть на воздухѣ. Вы куда сегодня собираетесь?

— Не знаю, право; музеи я потомъ обойду, когда пріѣдетъ княжна, съ ней…

— Скучная матерія, особливо въ такой жаръ!.. Ста-рые-то, въ византійскомъ вкусѣ, не стоитъ смотрѣть; а всѣ эти флорентинскіе богомазы успѣваютъ вамъ намозолитъ глаза, пока вы доберетесь до настоящихъ вещей…

Если угодно, я къ вашимъ услугамъ.

— Полноте, отговорился я.

— А, вотъ и Коля! молодецъ! крикнулъ Рѣзвый.

Я обернулся: къ намъ катился маленькій велосипедъ. Въ облакѣ пыли я разглядѣлъ фигуру Коли, сосредоточенно выдѣлывающаго ногами.

На поворотѣ онъ взялъ еще круче Рѣзваго. Велосипедъ погнулся подъ нимъ. Я вскрикнулъ и подбѣжалъ.

Коля не сразу поднялся, барахтаясь подъ большимъ колесомъ.

— Ушиблись, Коля?

На мой вопросъ онъ злобно глянулъ на меня и съ усиліемъ поднялся.

Я началъ его осматривать и отряхать съ его пыль. Онъ ежился и отводилъ меня рукой, повторяя:

— Оставьте, это пустяки, я сейчасъ поѣду…

На вопросъ подоспѣвшаго Рѣзваго: — Не раненъ-ли ты, Коля? онъ отвернулъ и засучилъ лѣвый рукавъ своей курточки. На рубашкѣ оказалась кровь. Сердце у меня забилось, и я долженъ былъ сдѣлать надъ собой усиліе, чтобы не выдать своего излишняго смущенія.

Рука была ссажена у локтя. Коля порывался-было сѣсть опять на велосипедъ, но мы его не допустили. Рѣзваго онъ слушалъ охотно. У нихъ были пріятельскія отношенія. Я предложилъ ему проводить его до дому, но онъ отказался идти.

— Я посижу здѣсь, выговорилъ онъ раздражительно, и буду смотрѣть, какъ Леонидъ Петровичъ ѣздитъ; рукѣ моей совсѣмъ не больно.

И онъ сѣлъ на скамью, сжавъ губы и искоса поглядывая на меня. Рѣзвый продолжалъ свои упражненія.

Мнѣ ничего больше не оставалось дѣлать, какъ производить свою реакцію послѣ душа. Какъ я ни смирился, но это упорное пренебреженіе мальчика ко мнѣ душило меня. Я изучилъ его натуру, я видѣлъ, что онъ въ сущности ни къ кому не привязанъ; но такія безпощадныя проявленія его сухости и непріязни выходили изъ ряду вонъ…

Войдя въ аллею парка, я оглянулся на кругъ, гдѣ леталъ Леонидъ Петровичъ. Законна была бы зависть къ нему, но онъ обезоруживалъ меня. Онъ привлекалъ даже Колю.

Когда я возвращался послѣ своей реакціи, они уже вдвоемъ продолжали кружиться. Коля и не подумалъ сѣсть на трехколесный велосипедъ; онъ взялъ себѣ инструментъ такихъ-же почти размѣровъ, какъ и у его пріятеля, Леонида Петровича.

Густая мгла охватила насъ подъ навѣсомъ деревьевъ. Тамъ, гдѣ-то наверху, зажигались звѣзды, какъ онѣ зажигаются только въ глубинахъ южнаго неба. Вправо и влѣво, по изгородямъ сверкали и искрились свѣтляки. Ихъ было такъ много, они такъ отважно и часто летали, что ихъ брильянтовые огни казались дождемъ какихъ-то волшебныхъ ракетъ.

Дойдя до площадки, мы сѣли на каменную скамью.

— Это все червяки, проговорила графиня, указывая мнѣ на мелькавшія ежесекундно свѣтлыя точки.

— Червяки, повторилъ я.

И мы долго молчали.

— Подождемъ ихъ здѣсь, заговорила первая графиня, оглядываясь назадъ; Леонидъ Петровичъ такъ балуетъ Колю… Я увѣрена, что онъ завелъ его къ Doney… лакомиться чѣмъ-нибудь.

— Завтра графъ пріѣзжаетъ? спросилъ я.

Она сразу мнѣ не отвѣтила, только сдѣлала какое-то движеніе:

— Да, завтра, выговорила она небрежно.

— Онъ вѣроятно съ утреннимъ поѣздомъ…

— Должно быть; да онъ еще разъ пришлетъ телеграмму, будьте покойны.

— Вы еще не знаете, какъ вы съ нимъ обойдетесь?

Этотъ вопросъ стоилъ мнѣ порядочнаго усилія.

Отвѣтъ послѣдовалъ не тотчасъ.

— Я не въ состояніи держаться никакой программы.

— Тогда лучше сразу покончить.

— Какъ покончить? рѣзко окликнула она.

— Сказать все мужу… Вы говорили, что способны даже на преступленіе… этого не понадобится, — графъ не такой человѣкъ… Онъ слишкомъ васъ любитъ.

Глаза графини сверкнули, точно два свѣтляка.

— Къ чему вы это говорите? возразила она взволнованнымъ и почти злобнымъ голосомъ.

— Я говорю это въ интересахъ вашего чувства, вашей страсти…

— Скажите пожалуйста!

— Да, вашего чувства, повторилъ я съ удареніемъ, и мой тонъ показалъ графинѣ, что я отступать не намѣренъ.

— Объясните, сдѣлайте милость.

Вы сами должны чувствовать это. Зачѣмъ-же вы станете грязнить вашу первую любовь, когда вы можете честно распорядиться съ ней… Характера у васъ достанетъ; за это поручусь.

— Ха-ха-ха, разразилась графиня, вотъ каковы всѣ люди съ принципами!.. Когда они были на сценѣ, я могла преспокойно, больше десяти лѣтъ, держать около себя мужа, а теперь совсѣмъ другое: я должна со скандаломъ бросить мужа, публично объявлять всѣмъ, что я ему измѣнила… Прекрасно, прекрасно.

Я слушалъ и мнѣ не вѣрилось, что это говоритъ она, графиня Кудласова.

— Я тутъ нипричемъ, перебилъ я ее, и не за свою особу хлопочу. Я, быть можетъ, и глупо поступаю, что вмѣшиваюсь, но что прикажете: я предпочитаю глупость равнодушію и эгоизму. Когда вамъ угодно было наградить меня… за мою добродѣтель, вы и поступать могли не такъ, какъ теперь. Но я и тогда, и одиннадцать лѣтъ тому назадъ, называлъ ложь — ложью и помирился съ нею потому только, что вы прибрали меня къ рукамъ, а потомъ ужъ поздно было открывать графу глаза. Ваше тогдашнее поведеніе я теперь вполнѣ понимаю. Изъ-за чего вамъ было жертвовать всѣмъ мнѣ, когда вы меня не любили страстью, когда вы меня только награждали, исполняли долгъ, какъ вы выразились намедни. Но теперь…

— Что-же теперь? чуть слышно выговорила она.

— Теперь вы живете первой страстью, для васъ она все… вѣдь вы сами мнѣ это объявили. Теперь ложь — просто ложь, вы въ ней задохнетесь, вы убьете и свое, и его чувство… Никто вамъ не говорить о скандалѣ. Скандала не нужно. Я его-то и боюсь. Я его-то и хочу отвратить.

— Вамъ-то чего-же бояться?

— Я ничего въ жизни своей не боялся, графиня, будьте въ томъ увѣрены, но я умоляю васъ вспомнить, что завтра объ эту пору здѣсь будетъ дочь ваша, а этой дочери семнадцать лѣтъ. Вы думаете, она не пойметъ всего… не черезъ мѣсяцъ, такъ черезъ два, не черезъ два мѣсяца, такъ черезъ полгода. Лучше же вамъ не знать ея совсѣмъ, чѣмъ съ каждымъ днемъ падать въ ея глазахъ…

— Почему же она не была помѣхой нашимъ отношеніямъ?

Графиня прибавила къ этому вопросу какое-то небывалое, злостное хихиканье.

— Потому, отвѣтилъ я съ невольнымъ раздраженіемъ, что вы умѣли себя сдерживать, часто больше моего, а теперь вы себѣ не принадлежите; потому что тогда вы не любили, а теперь вы любите; потому что Наташа была ребенокъ, а теперь она — женщина.

— Дочерью вы меня не напугаете!..

— Ваше равнодушіе къ ней не оправданіе. Такъ откажитесь отъ всякихъ правъ на нее; это будетъ по крайней мѣрѣ, послѣдовательно!

— Оставьте меня! крикнула графиня и поднялась со скамьи; я вамъ разъ высказалась, больше передъ вами не лгу, чего же вамъ еще отъ меня надобно!..

— Ау! мама! ау! визгливо раздался голосъ Коли.

— Графиня, вы здѣсь? доносился голосъ Рѣзваго.

— Здѣсь, здѣсь! откликнулась графиня и выбѣжала на дорожку, Я вышелъ за нею. Подошли «пріятели» (я такъ ихъ началъ звать), и одинъ изъ нихъ, кажется Рѣзвый, поднесъ графинѣ букетъ…

— Сами нарвали, говорилъ онъ запыхавшись, пробрались въ темныя трущобы…

— И къ Doney, разумѣется, заводили Колю? спросила весело графиня.

— Нѣтъ, мама.

— Лгать дурно, мой дружокъ.

«Лгать дурно» повторилъ я про себя и чуть не расхохотался.

— Онъ правду говоритъ, вмѣшался Рѣзвый, мы не заходили въ кафе, клянусь вамъ, графиня!

— Беже мой, какъ торжественно, Леонидъ Петрович; идемте домой; а то здѣеь на насъ пожалуй нападутъ какіе-нибудь birbanti.

— Съ такимъ-то эскортомъ, подхватилъ Рѣзвый ие предложилъ руку графинѣ. Коля не захотѣлъ идти рядомъ со мною и побѣжалъ впередъ.

О чемъ бесѣдовала пара, я рѣшительно не слыхалъ. Мнѣ сдѣлалось какъ-то «все равно». Чувство жалости не забралось въ меня такъ, какъ два дня назадъ. Я еще не могъ жалѣтъ постоянно ту женщину, которую привыкъ считать полновластной госпожой всѣхъ своихъ словъ, думъ, желаній и дѣйствій. Только чистый и кроткій образъ Наташи всплывалъ все свѣтлѣе и свѣтлѣе, поднимаясь изъ омута, на днѣ котораго я очутился въ городѣ Флоренціи…

Я такъ задумался, что меня точно разбудилъ голосъ Рѣзваго у самой рѣшетки Villino Ruffi.

— Николай Иванычъ, графиня васъ проситъ откушать чаю.

Онъ стоялъ по ту сторону рѣшетки, а графиня уже подходила къ крыльцу.

— Выпью чашечку, выговорилъ я, улыбаясь добрѣйшему Леониду Петровичу.

Онъ мнѣ представился какимъ-то имянинникомъ. Для него дымъ идетъ коромысломъ, но онъ ни въ чемъ не виноватъ, и даже не знаетъ, чего стоитъ торжество, подносимое ему.

Рѣзвый поддерживалъ меня подъ руку, когда мы поднимались по лѣстницѣ, и ввелъ въ салонъ, освѣщенный лампой изъ античной бронзы. Я присѣлъ на круглый диванъ съ вазой посрединѣ, а онъ сталъ поправлять себѣ волосы передъ зеркаломъ.

— Вы обратили вниманіе на эту комнату? спросилъ онъ меня, обернувшись въ мою сторону.

— А что?

— Очень оригинально отдѣлана, въ эртрусскомъ вкусѣ: взгляните-ка на плафонъ и полъ.

Я въ первый разъ замѣтилъ, что плафонъ раздѣленъ поперочнымя балками на три части, что каждое отдѣленіе расписано черными фигурами по красно-желтому фону, а полъ весь изъ деревянной мозаики, и что вся мебель въ салонѣ—bouton d’or. При лампѣ, съ зеленью въ углахъ, комната имѣла въ себѣ что-то горячее и страстное. Мнѣ-вспомнилась зимняя голубая комната на Садовой… Предо мной въ эту минуту стоялъ герой желтаго салона. Онъ былъ, надо правду сказать, куда попригляднѣй того долговязаго управителя, который сразу качалъ говорить чуть не грубости аристократяѣ въ красной кацавейкѣ.

Грумъ и Марія завозились около чайнаго стола. Марія и при «господахъ», какъ у насъ говорятъ, не теряла своей неугомонности. Она раза три подмигнула Рѣзвому и, не обращая на меня вниманія (должно быть за запонки), начала шептаться съ нимъ.

Я не желалъ любопытствовать и удалился на балконъ; но и туда пронзительный шепотъ Маріи черезчуръ явственно долеталъ.

— II signor conte, рѣзала она воздухъ… la giu!

«То-есть, внизу» перевелъ я себѣ.

Что сказалъ ей Рѣзвый — нельзя было разслышать. Онъ по-итальянски изъяснялся больше существительными. Вотъ раздался ихъ общій смѣхъ: стало быть, они другъ друга поняли.

Коля пробѣжалъ по гостиной, выглянулъ на балконъ, и сейчасъ же ретировался, разглядѣвъ меня въ углу.

— Domani? спросила Марія и зашумѣла чашками.

Опять они разсмѣялись; Леонидъ Петровичъ вторилъ ей съ особымъ добродушіемъ, и мнѣ съ балкона видно было, какъ она передъ нимъ извивается. Руки ходили, точно вѣтряная мельница, станъ перегибался, точно лоза какая въ осенній сиверокъ.

Картина выходила забавная. Возмущаться было бы слишкомъ «по книжкѣ», какъ когда-то говаривала графиня Варвара Борисовна. Вѣдь надо же было Леониду Петровичу хоть разъ въ жизни отпраздновать свои именины! А развѣ онъ виноватъ, что для другихъ это — поминки?

Вотъ вошла графиня. Ея фигура въ очень легкомъ платьѣ и съ полуоткрытой грудью точно озарила всю эту огненную комнату. Всякій художникъ вскричалъ бы: «матрона!»

Можетъ быть и Рѣзвый сдѣлалъ ей то же привѣтствіе. Она подошла къ столу и, глядя на Марію, что-то сказала по-итальянски.

Всѣ трое разсмѣялись, послѣ чего «наперсница тайнъ» подбѣжала къ балкону и крикнула мнѣ горломъ:

— II te!

Послѣ чая, мы остались въ салонѣ. Графиня сначала разсѣянно курила (уже не пахитосы, а довольно толстыя папиросы), потомъ оставила насъ съ Рѣзвымъ и сѣла къ пьянино. Заиграла она что-то томное и расплывающееся, какое-то «morceau», нервно и даже съ аффектаціей. Она и въ музыкѣ стала другой.

— Графъ пріѣзжаетъ завтра, сказалъ мнѣ Рѣзвый не то въ видѣ вопроса, не то въ формѣ сообщенія.

— Вамъ будетъ очень пріятно съ нимъ познакомиться, замѣтилъ я безъ всякой задней мысли.

Леонидъ Петровичъ какъ-будто поежился, но тотчасъ же спросилъ, какъ ни въ чемъ не бывало:

— Графъ, кажется, единъ изъ самыхъ видныхъ нашихъ земцевъ?

— Да, онъ много сдѣлалъ для своего края и очень вѣритъ въ земскія учрежденія.

Опять-таки я выговорилъ это безъ всякаго желанія язвить графа Платона Дмитріевича.

— Вѣритъ! подхватилъ Рѣзвый, и расхохотался. Признаюсь, много нужно имѣть святой вѣры, чтобы смотрѣть съ надеждой на наше русское самоуправленіе.

Графиня остановилась,

— Будемте говорить тише, прошепталъ Рѣзвый, мы мѣшаемъ графинѣ.

— Нисколько, отклинулась она, вставая съ табурета, продолжайте говорить, я вамъ не буду мѣшать… вѣдь вы завели мужской разговоръ?

Она обратилась съ этимъ вопросомъ къ Рѣзвому, подойдя къ нему очень близко. Блуждающая и сладковатая улыбка ея остановилась томно на глазахъ его. Предо мнойужь больше не стѣснялись; я за это былъ почти благодаренъ.

— Что это вы, графиня!.. вскричалъ Рѣзвый, вскакивая съ своего мѣста. Развѣ есть дѣленіе на мужскіе и женскіе разговоры!..

Она сѣла въ кресло, вынула изъ соломенной корзиночки какую-то работу и отвѣтила уже съ другой, нервной усмѣшкой: — Есть.

— Что установило его? добивался Рѣзвый.

— Многое, Леонидъ Петровичъ, многое; если не природа, то общество… среда, какъ вы ныньче всѣ выражаетесь.

— Однако…

— Я не говорю ничего обиднаго для женщины; но было бы смѣшно, даже дико взваливать на нее такую же, напримѣръ, отвѣтственность, какъ на мужчинъ.

«Вотъ оно куда пошло», подумалъ я и замѣтилъ вслухъ:

— Другими словами, вы ее считаете невмѣняемой, какъ малолѣтныхъ, слабоумныхъ и совсѣмъ помѣшанныхъ?

— Ахъ, Николай Ивановичъ, перебила она меня, что это вы не отстанете никакъ отъ ученыхъ словъ… Невмѣняемость! Да этого и не выговоришь сразу… что это значитъ?

— Это значитъ, графиня, объяснилъ за меня Рѣзвый, именно то, что вы доказываете, и можетъ быть, не совсѣмъ безъ основанія — именно, что женщина не можетъ быть обвиняема во всемъ наравнѣ съ другими… то-есть съ мужчиной… Вѣдь вотъ ваша мысль?

— Да; я въ этомъ все больше и больше убѣждаюсь, продолжала она, опуская нѣсколько голову. Я говорю только за женщинъ моего времени и моего общества. Другихъ я мало знаю… Есть у насъ теперь новыя женщины… Допускаю, что тѣ будутъ иначе жить, чѣмъ мы… Но мы.

— Внѣ закона, подсказалъ я.

Она быстро обернулась, гнѣвно поглядѣла на меня и съ удареніемъ выговорила:

— Если вамъ такъ угодно, то и внѣ закона…

— Ну, это парадоксально! возразилъ Рѣзвый; но глаза его съ такимъ выраженіемъ глядѣли на графиню, что не трудно было прочитать въ нихъ:

«Все, что вы ни скажете, я готовъ подписать».

— Намъ не дано было ни въ дѣтствѣ, ни тогда, когда мы сдѣлались дѣвицами, никакого profession de foi. Религія? — развѣ она входитъ въ наше воспитаніе, какъ во Франціи, напримѣръ, гдѣ у каждой дѣвочки есть свой directeur de conscience? Мораль? Какая? И она у насъ не имѣетъ никакихъ традицій, потому что у насъ нѣтъ класса, который бы самъ себѣ предписывалъ правила морали. Примѣры? Объ этомъ лучше и не говорить. Гражданскіе интересы… вѣдь такъ, кажется, Николай Иванычъ?.. Они и у мужчинъ-то кончаются полнѣйшимъ фіаско, и ихъ-то, что ни день, обличаютъ въ разныхъ земствахъ — въ простомъ воровствѣ. Ну что-жъ остается? Материнскія обязанности, семейный долгъ?.. Но все это такъ съ неба не слетитъ, надо это создать себѣ, а создавать — не изъ чего!

— Прекрасная защитительная рѣчь! вскричалъ Рѣзвый и захлопалъ въ ладоши.

— Очень убѣжденная, тихо добавилъ я.

Графиня врядъ-ли слышала мое замѣчаніе; да и не для меня она и тратила свое краснорѣчіе. Объективъ ея былъ — Леонидъ Петровичъ. Значитъ, эта защитительная рѣчь была необходима, если графиня рѣшилась произнести ее въ присутствіи человѣка, который зналъ ее за женщину, смѣло бравшую всякую отвѣтственность на себя.

Во время-оно, она не стала-бы тратить словъ на доказательства своей «невмѣняемости».

— Я не хочу заводить философскаго спора, небрежно вымолвила она, принимаясь опять за свою работу.

— Адвокатскія способности у васъ блестящія! продолжалъ восторгаться Леонидъ Петровичъ и подсѣлъ поближе къ графинѣ. И все, что вы сказали о женщинахъ нашего поколѣнія — безусловно вѣрно, насколько я знаю наше общество! Да и пора, наконецъ, перестать накидываться на женщину съ уголовнымъ кодексомъ въ рукахъ. У насъ есть одна вещь, которая все оправдываетъ…

— Именно? полюбопытствовалъ я.

— Именно отсутствіе развода!

Графиня ни единымъ словомъ не отозвалась на восклицаніе Рѣзваго. Я замѣтилъ только особую игру въ ея глазахъ.

Мнѣ ничего не оставалось дѣлать въ этрусскомъ салонѣ. Программа была разжевана, и тотъ, къ кому она обращалась — контрасигнировалъ ее.

Я взялся за шляпу.

— Куда-же вы, Николай Ивановичъ? затараторилъ Рѣзвый, такіе интересные дебаты — и вы торопитесь спать!

— Да вы уже договорились до полнаго соглашенія, отвѣтилъ я; какіе же возможны дебаты?

— Николай Иванычъ одобряетъ разводъ на собственный фасонъ, вымолвила неспѣша графиня.

Когда я подошелъ къ ней проститься, она сухо спросила меня:

— Вы поѣдете встрѣчать?

— Поѣду, а вы?

— Нѣтъ, — они не маленькіе… Впрочемъ съ кѣмъ-же отпустить Колю…

Поморщивъ лобъ, она рѣшила:

— Можетъ быть, я и соберусь; но вы меня не ждите.

— Слушаю-съ, смиренно выговорилъ я.

Добрѣйшему Леониду Петровичу точно въ самомъ дѣлѣ было непріятно, что я уходилъ. Даже кожа счастливца не дѣлала его эгоистомъ.

Съ настоящимъ замираніемъ сердца ждалъ я поѣзда на дебаркадерѣ. Наканунѣ я прочелъ въ какой то итальянской газетѣ о желѣзнодорожномъ несчастіи, случившемся между Римомъ и Неаполемъ. А тутъ мнѣ представились спуски съ горъ и безпрестанные туннели, хотя я и зналъ, что графъ съ Наташей ѣхали не изъ Неаполя, а изъ Турина. Оставалось три минуты до прихода поѣзда; но графини я не видалъ подъ навѣсомъ дебаркадера. Ухо мое схватило чуть слышный свистокъ машины… Я побѣжалъ къ срединѣ платформы, разсчитывая, что тутъ должны остановиться вагоны перваго класса.

Разсчетъ мой оказался вѣренъ. Почти противъ меня въ окнѣ вагона показалась фигура графа въ такой-же шляпѣ, какая у Рѣзваго, но въ бѣлой парусинѣ. А за нимъ выглядывала и моя милая Наташа.

Они меня не сразу разглядѣли. Я ихъ окликнулъ, прежде чѣмъ поѣздъ совсѣмъ остановился.

Съ графомъ мы обнялись, а Наташа чуть не прыгнула мнѣ на шею. Мы съ ней расцѣловались по-русски, что графу, кажется, очень понравилось.

Но онъ тотчасъ же, съ тревогой въ лицѣ, спросилъ:

— А графиня?

— Здорова, поспѣшилъ я его успокоить, она хотѣла пріѣхать встрѣтить васъ вмѣстѣ съ Колей.

— Отчего-жь вы не вмѣстѣ?

Этотъ вопросъ такъ естественно вылетѣлъ изъ устъ графа, что я почти затруднился отвѣтить на него безъ запинки. И въ самомъ дѣлѣ, отчего-жь мы были не вмѣстѣ съ графиней на платформѣ?!…

— Графиня просила не дожидаться ея, выговорилъ я.

— Значить, съ ней что-нибудь случилось? продолжалъ волноваться графъ.

— Я видѣлся съ ней вчера вечеромъ, пояснилъ я.

— Развѣ вы живете не въ одномъ домѣ съ нами? пугливо спросила Наташа, и лицо ея затуманилось.

Графу это тоже не понравилось. Онъ даже щелкнулъ языкомъ, что у него означало большое неудовольствіе.

— Мѣста вамъ не достало, что-ли? сказалъ онъ полу-обиженно.

— Неудобно, отвѣтилъ я, чувствуя, что вотъ-вотъ покраснѣю.

Они оба стояли на платформѣ въ какой-то нерѣшительности. Служители держали ихъ мѣшки и пледы, не зная куда нести.

— Вонъ Коля! Сюда! крикнула вдругъ Наташа и двинулась впередъ.

Подбѣжалъ Коля и бросился къ отцу. Графини съ нимъ не было, но тотчасъ-же выяснилась фигура Леонида Петровича. Онъ безъ всякаго смущенія или неловкости подошелъ прямо къ графу и поднялъ шляпу.

— Графиня прислала со мною Колю, выговорилъ онъ съ необыкновенной отчетливостью, у ней сдѣлался ужасный мигрень. Николай Ивановичъ уже уѣхалъ… Позвольте при этомъ отрекомендоваться: кандидатъ правъ Рѣзвый.

Не особенно благодушно протянулъ графъ свою руку «кандидату правъ», хотя на губахъ его и явилась обычная его благосклонная улыбка. Онъ съ безпокойствомъ и недоумѣніемъ взглянулъ на меня, точно спрашивая: — «кто это: гувернеръ, что-ли Колинъ, или просто молодой человѣкъ?»

— Леонидъ Петровичъ, выручилъ я, познакомился съ графиней на водахъ, въ Оропѣ… вѣдь въ Оропѣ, кажется? обратился я къ Рѣзвому.

— Да, въ Оропѣ, отвѣтилъ тотъ необыкновенно весело.

Но этотъ веселый тонъ не подѣйствовалъ что-то на графа. Наташа, очень застѣнчивая, почти дикая, ежилась вся отъ присутствія незнакомаго мужчины и глядѣла на меня жалобными глазами.

— Папа, ты надолго? окликнулъ графа Коля.

— Погоди, не таранти! отвѣтилъ ему графъ съ небывалой нервностью; ты бы лучше вотъ взялъ у сестры мѣшокъ.

Мы всѣ продолжали толочься на мѣстѣ.

— Прикажете карету? догадался Рѣзвый.

— Не безпокойтесь, увертывался графъ, мы сейчасъ распорядимся.

— Я минутой! крикнулъ Рѣзвый и побѣжалъ къ выходу.

— Очень любезный молодой человѣкъ, выговорилъ графъ съ усмѣшечкой, которая меня удивила: онъ въ жизнь свою не издалъ, я думаю, ни одного двусмысленнаго звука, а тутъ звукъ былъ положительно кисло-сладкій.

Мы двинулись гуськомъ. Наташа успѣла шепнуть мнѣ:

— Гдѣ-же вы живете? Далеко?

— Въ двухъ шагахъ.

— A maman какъ?

На этотъ вопросъ я ей ничего не сказалъ; графъ меня выручилъ спросивши тоже, далеко-ли я живу отъ Ѵіllino Ruffi?

Леонидъ Петровичъ приготовилъ намъ четырехмѣстную коляску, ловко подсадилъ Наташу, причемъ она адски покраснѣла, и, низко снявши шляпу, раскланялся съ графомъ.

— А вы-то что-жь, пригласилъ я, рискуя не угодить его сіятельству, вамъ вѣдь по дорогѣ?

— Пожалуйста, пропустилъ сквозь зубы графъ; Коля, садись на козлы.

— Нѣтъ, нѣтъ! защищался Рѣзвый, махая рукой. Мнѣ здѣсь надо зайти въ магазинъ на Торнабону.

Онъ такъ вкусно выговорилъ эту обрусенную имъ «Торнабону», т. е. Via Tornabuoni, что я невольно разсмѣялся и, право безъ малѣйшаго коварства, пожалъ ему руку.

Графъ, кажется, легче вздохнулъ, когда коляска выѣхала изъ воротъ и Рѣзвый зашагалъ къ церкви Santa Maria Novella.

Совсѣмъ новое безпокойство ощущалъ я, сидя противъ графа въ коляскѣ, когда мы повернули въ улицу, гдѣ находится Ѵіllino Ruffi. Ужъ, конечно, не за себя боялся я. Я былъ совершенно въ сторонѣ; но на мнѣ точно продолжала лежать отвѣтственность за все, что можетъ произойти въ семействѣ графа.

Вѣроятно графиня видѣла, какъ мы подъѣхали къ рѣшеткѣ. Грумъ и Марія выскочили принимать «дорогихъ гостей». Марію я не узналъ: она вся какъ-то подобралась и притихла, только все сладко поводила глазами, выбиваясь изъ всѣхъ силъ, какъ бы подслужиться самому «il signor conte».

Она схватила два мѣшка и взбѣжала съ ними въ сѣни, куда настежь была отворена дверь въ квартиру перваго этажа, по правую руку отъ входа.

— Куда это она? спросилъ тревожно графъ, обращаясь ко мнѣ.

— Папа, ты будешь здѣсь жить, съ Наташей, вмѣшался Коля, наверху негдѣ.

— Что ты за вздоръ говоришь! не на шутку разсердился графъ.

— Да, графъ, долженъ былъ пояснить я, видя, что Марія находится въ выжидательной позѣ: куда ей нести мѣшки; графиня, вѣроятно, не успѣла вамъ написать объ этомъ.

— Какъ-же Наташа будетъ здѣсь жить одна? недоумѣвалъ онъ.

— Да и ты, папа, и ты, продолжалъ свое Коля.

— Ахъ, папа, мы вѣдь забыли взять багажъ!..

Эти слова Наташи, сказанный пугливымъ тономъ, совсѣмъ взбаломутили графа.

— Господи! вскричалъ онъ, что-же это такое!..

Я принялся приводить ихъ въ нормальное настроеніе. За багажемъ тотчасъ-же былъ отправленъ мужъ привратницы, за котораго Марія начала клясться и божиться, что ему можно поручить хоть «cinque mila lire!»

Мѣшки она, все-таки, внесла въ помѣщеніе нижняго этажа. Коля полетѣлъ наверхъ къ матери. За нимъ двинулись графъ, Наташа и я.

Только-что мы вошли въ желтый салонъ, какъ Коля выбѣжалъ изъ спальни.

— Мамѣ лучше, объявилъ онъ, но она въ постели.

Я остался въ салонѣ, графъ и Наташа скрылись.

Должно быть пріемъ пришелся не особенно по вкусу его сіятельству. Минутъ черезъ десять вышелъ онъ, стараясь улыбнуться, но съ напряженнымъ и растеряннымъ лицомъ. Мнѣ положительно стало жаль его; но какое-же утѣшеніе могъ я ему доставить?

Наташа шла за нимъ грустная. Я догадался, — мать приняла ее такъ же сухо, какъ и простилась съ нею. По крайней мѣрѣ въ этомъ графиня оставалась той же.

— Надо намъ отправляться внизъ, сказалъ графъ Наташѣ съ кислой усмѣшечкой.

— Тамъ хорошо, утѣшала его добрая душа, цвѣты въ саду, тѣнь, и подниматься не такъ высоко.

— Такъ, такъ, повторялъ графъ и съ понурой головой побрелъ на свою «половину».

Наташа кинулась ко мнѣ, жала мнѣ руки, со слезами на глазахъ повторяла: какъ ей хотѣлось быть со мной въ Парижѣ, гдѣ столько «чудныхъ вещей»… и, остановившись посреди своихъ изліяній, прошептала:

— Maman совсѣмъ не рада папѣ.

И потомъ вдругъ примолкла, точно прикусила языкъ, и боязливо оглянулась на дверь въ спальню.

— Пойдемте, пойдемте, къ намъ, увлекла она меня внизъ, продолжая свой разсказъ о путевыхъ впечатлѣніяхъ.

На бѣдномъ графѣ просто лица не было. Я ясно видѣлъ, что все его нестерпимо раздражаетъ: и это отведеніе ему отдѣльной квартиры, и встрѣча графини, и ея политическая болѣзнь, и гортанное лебезеніе Маріи, и бѣготня Коли. Онъ на него раза два прикрикнулъ и успѣлъ сказать мнѣ съ удареніемъ:

— Очень мнѣ не нравится Коля!..

Я не сталъ, конечно, сообщать ему собственныхъ наблюденій.

Наташа, видя, что отчимъ ея такъ недоволенъ, не знала, какъ ей быть, и все шептала мнѣ:

— Никогда папа не былъ такимъ!.. Ахъ какъ это жаль! Но что-же дѣлать, что-же дѣлать?

— Переждать, училъ я ее; а самому приходилось чуть-ли не такъ же жутко.

Привезли багажъ, и въ развязываніи, выниманіи и укладываніи прошло добрыхъ два часа. Графъ нѣсколько разъ поднимался наверхъ и возвращался оттуда все съ той же стереотипной улыбкой душевнаго недовольства.

Воспользовавшись отсутствіемъ Наташи, убиравшей свою комнату, Платонъ Дмитріевичъ взялъ меня за руку, съ особой силой и, тяжело переводя духъ, заговорилъ:

— Я совсѣмъ не узнаю графиню. Болѣзни ея я не вѣрю; она гнѣвается на меня, но за что?.. И потомъ, это дикое распоряженіе насчетъ особой комнаты для меня… Точно будто мы не занимали съ ней одной комнаты… целыхъ почти двадцать лѣтъ.

Онъ опять щелкнулъ языкомъ.

— Заграничная жизнь, попробовалъ я.

— Конечно, я не стану насильно къ ней врываться, она больна, у ней нервы, мигрень… не знаю тамъ что!.. И все это такъ не похоже на нее. Ну, скажите на милость, вы ее кажется хорошо знаете: развѣ всѣ эти манеры и причуды похожи на нее?..

— Вотъ поѣдетъ на морскія купанья, нервы улягутся…

Онъ еще разъ вздохнулъ, вмѣсто всякаго отвѣта, и началъ вынимать вещи изъ своего вѣнскаго туалетнаго несессера.

На немъ опять лица не было, и едва-ли я ошибся, примѣтивъ двѣ слезинки на его рѣсницахъ.

Я зналъ, что мнѣ легко очутиться между двухъ огней. Такъ оно и выходило. Не успѣлъ я хорошенько проснуться, какъ ко мнѣ въ спальню уже влетѣлъ Леонидъ Петровичъ. Онъ не показывался въ Villino Ruffi въ день пріѣзда графа.

— Ну что? спросилъ онъ меня полушепотомъ и подсѣлъ на кровать.

Такъ точно спрашиваютъ мальчики, наблудившіе и прибѣжавшіе узнать, — провѣдали большіе про ихъ шалость, или все сошло благополучно?

Мнѣ съ нимъ сейчасъ же стало весело, помимо моей воли, до неприличія весело.

— Да ничего, отвѣтилъ я, продолжая лежать. Леонидъ Петровичъ видимо расположился бесѣдовать со мною на кровати.

— Не было бури?

— Никакой; графиня жаловалась на мигрень и осталась у себя въ спальнѣ.

— А графъ? расположился внизу съ княжной?

Глаза его такъ и прыгали, когда онъ дожидался моего отвѣта.

— Да.

— Какъ онъ это принялъ?

— Это ему нѣсколько не понравилось; но онъ сказалъ потомъ: à la guerre, comme à la guerre.

— Разумѣется!.. Что за купеческіе нравы! Непремѣнно съ супружницей! Ну, и прекрасно!..

Онъ былъ такъ радъ, что потрепалъ меня по груди. Я уже попалъ въ его наперсники. Онъ не только не стѣснялся со мною, но въ немъ жила неудержимая потребность изливаться, разсказывать мнѣ денно и нощно про все, сдѣлать изъ меня настоящаго, закадычнаго друга. Мнѣ оставалось только справляться съ пріятностями и удобствами этой роли.

— Вы навѣстите сегодня Villino Ruffi? спросилъ я.

— Явлюсь съ визитомъ къ графу… Безъ этого нельзя же… Ну, батюшка, онъ меня не анравилъ.

— Что, что такое? переспросилъ я.

— Это у меня такъ бабушка одна выражалась. Она смастерила русское слово изъ французскаго: ravir. Когда ей кто-нибудь не нравился, она бывало говоритъ: нѣтъ, онъ меня не анравилъ.

— Такъ васъ графъ Платонъ Дмитріевичъ не анравилъ?

— Чопорный какой-то, кисло-сладкій и преисполненный, кажется, земской мудрости. Во всѣхъ статьяхъ — добродѣтельный мужъ!..

— А вамъ хотѣлось бы забулдыгу или старикашку какого-нибудь? совершенно добродушно спросилъ я.

— Мнѣ все равно, милѣйшій Николай Иванычъ, я скорблю только за женщину, находящуюся въ безвыходномъ положеніи, и…

Онъ не договорилъ и задумался. Въ глазахъ его мелькнула вспышка теплаго чувства, и не совсѣмъ легкая дума тотчасъ замутила ихъ.

— Вы, поди, говорите про меня: онъ такъ сбираетъ медъ, какъ пчела, съ каждаго цвѣтка… А выходитъ, что жизнь наталкиваетъ на такія поразительный встрѣчи. Что-жь, и бѣжать отъ нихъ?.. И пойдутъ дилеммы?.. И кто же всего больше страдаетъ? женщина, одна женщина!.. Поневолѣ она стряхнетъ съ себя всякую отвѣтственность.

Онъ опять задумался, но тотчасъ же вскочилъ и заходилъ по моей крошечной спаленькѣ.

— Вы скоро къ графу? спросилъ онъ.

— Вотъ напившись кофею; онъ просилъ завтракать вмѣстѣ.

— Завтракать будетъ часовъ въ одиннадцать? Такъ я тотчасъ послѣ завтрака явлюсь. Пожалуйста, не уходите, Николай Иванычъ, поддержите меня сколько-нибудь! Право, какъ-то скверно. Вѣдь мы съ вами должны быть солидарны… Развѣ онъ нашъ, этотъ графъ?

Я чуть-чуть не разразился смѣхомъ: такъ чудовищно было обращеніе ко мнѣ Рѣзваго.

Но онъ продолжалъ волноваться не на шутку.

— Да вотъ подите, исповѣдывался онъ вслухъ, какъ ни бодришься, а скверно!

— А что, спросилъ я, понижая голосъ, или забираетъ васъ?

— Не то чтобы очень, а неловко какъ-то.

— Въ первый разъ должно быть?., не договорилъ я, но онъ меня понялъ.

Подсѣвши снова на постель, онъ съ поникшей головой выговорилъ, краснѣя какъ маковъ цвѣтъ:

— Я хвастаться не хочу… и потомъ, какая женщина!.. Готовъ сейчасъ на всѣ.. Но я не могу дѣйствовать, какъ я хочу; вы понимаете, у меня руки не развязаны. Да и что тутъ сдѣлаешь!.. Кромѣ дуэли, ничего…

Помолчавъ, онъ встряхнулъ волосами, всталъ во весь ростъ, расправилъ какъ-то плечи и грудью крикнулъ:

— Не выдавайте только меня, а мы какъ-нибудь вынырнемъ. Прощайте!.. И выбѣжалъ.

«Имянинника» начиналъ забирать недугъ совѣсти.

Да, Леонидъ Петровичъ превратилъ меня, долго не думая, въ своего друга; и право, мнѣ оставалось только благодарить его за такое довѣріе. Кому же могъ онъ изливаться, какъ не мнѣ? Правда, онъ взывалъ къ «солидарности» слишкомъ скоро; но въ этомъ сказывалась его молодая довѣрчивость: ни одной минуты не подумалъ онъ, что я стану на сторону мужа.

Ни на какую сторону я не могъ становиться. Происходило что-то печальное и уже неисправимое. Но умывать руки я тоже не желалъ. Графиня, та, которую я когда-то зналъ, куда-то скрылась, и только образъ ея жилъ, слышался ея голосъ, видѣлась ея семейная обстановка.

Мои думы не стали свѣтлѣе у рѣшетки Villino Ruffi. Напротивъ, онѣ получили особый непріятный колоритъ отъ неизбѣжнаго появленія Маріи на крыльцѣ, въ ея неизмѣнномъ спенсерѣ, съ гортанными, наянливыми звуками. Даже въ выборѣ камеристки я не узнавалъ прежней графини Варвары Борисовны. Такое олицетворенное пронырство и такое шумное нахальство должны были доставлять невыносимыя ощущенія высоко-приличному Платону Дмитріевичу.

Меня встрѣтила Наташа въ парадной комнатѣ нижняго помѣщенія. Я тотчасъ увидалъ, что вчерашнее ея смущеніе продолжается.

— Папа наверху, сообщила она мнѣ, но мы будемъ завтракать здѣсь; maman все еще не выходитъ отъ себя. Папа такой… жалкій… выговорила она потише.

— Что-же съ нимъ? поспокойнѣе освѣдомился я.

— Кажется все это отъ maman… и, потомъ, ему не нравятся комнаты, ему скучно… я не знаю…

Въ первый разъ очутилась она въ воздухѣ, предвѣщавшемъ супружескую бурю. У меня сердце ныло, глядя на нее. Зачѣмъ только привозили ее? Зачѣмъ вызывали всѣхъ насъ?

Спустился сверху графъ, вычесанный, благоухающій, въ очень модномъ костюмѣ, всѣми силами старающійся улыбаться и — смертельно разстроенный, гораздо больше вчерашняго.

— Графинины нервы продолжаются. Давайте завтракать.

— А Коля? спросила Наташа.

— Коля у матери, отвѣтилъ графъ, ни къ кому особенно не обращаясь.

Мы сѣли за столъ. Прислуживалъ намъ грумъ. Вѣроятно графъ распорядился, чтобы Марія не являлась внизъ.

Помолчавъ съ минуту, графъ пожалъ плечами и заговорилъ:

— Ужасная жара!.. Я не ожидалъ, что здѣсь такая температура. Не понимаю, зачѣмъ графиня зажилась во Флоренціи… Ну, не понравилось ей на этихъ водахъ, дурная погода; но здѣсь, въ окрестностяхъ, есть премилыя мѣста; мнѣ вотъ, въ вагонѣ, одинъ, очень приличный итальянецъ, депутатъ, говорилъ про какія-то воды… онѣ близехонько отсюда… Какъ бишь онѣ называются… Ты должна помнить, Наташа?

— Поретта, припомнила Наташа.

— Ну, да. Это гдѣ-то въ Апеннинахъ, часа три ѣзды… Да и на море пора, на югѣ купаются въ жаркіе мѣсяцы, а не въ сентябрѣ.

— Развѣ графиня раздумала? спросилъ я.

— Затрудняюсь вамъ сказать, чего желаетъ графиня въ настоящую минуту.

И, не договоривъ, онъ принялся съ большой энергіей рѣзать тощую итальянскую котлетку «milanese».

Наташа вовсе не была запугана графомъ и не боялась его; но она сидѣла — ни жива, ни мертва: такъ ей сдѣлалось жутко отъ его недовольства.

— Я даже не вижу, заговорилъ опять графъ, что здѣсь возможно дѣлать въ такой жаръ? Городъ хорошенькій, но когда въ немъ уже бывалъ не разъ, — право скука порядочная.

— Вы не забыли вашего обѣщанія? сросила меня Наташа.

— Какого это? вмѣшался графъ.

— Походить со мной немного во Флоренціи… по музеямъ.

Наташа совсѣмъ переконфузилась, точно будто признавалась въ чемъ-то ужасномъ.

— Мнѣ жаль Николая Иваныча, замѣтилъ графъ съ усмѣшкой, у него будетъ солнечный ударъ!

— Полноте пугать! вскричалъ я, мы станемъ ходить пораньше… Я нарочно не заглядывалъ никуда до васъ, добавилъ я Наташѣ.

Конецъ завтрака прошелъ въ отрывочныхъ фразахъ. Не одна тревога графа — и тридцать семь градусовъ жару свинцовой тяжестью ложились на нашу затрапезную бесѣду.

Только-что мы встали изъ-за стола и перешли въ гостиную, грумъ подалъ визитную карточку.

«Мой другъ», подумалъ я и сѣлъ на диванъ, съ же-леніемъ «поддерживать» Леонида Петровича.

Графъ взглянулъ на карточку, чуть-чуть поморщился, но тотчасъ же сказалъ по-французски:

— Faites entrer monsieur.

Леонидъ Петровичъ не то, чтобъ влетѣлъ, а необыкновенно какъ-то развязно вступилъ въ комнату, храня на своихъ румяныхъ ланитахъ сколь возможно солидную печать.

Я его тутъ сравнилъ съ графомъ. Рѣзвый убивалъ графа и статностью (хотя графъ куда еще не смотрѣлъ старикомъ), и ясностью лица, и своей новизной. Онъ былъ въ сто разъ новѣе насъ.

Графъ протянулъ ему руку почти такъ же, какъ и наканунѣ, но на гостя это не подѣйствовало; онъ сѣлъ преудобно въ кресло, указанное ему графомъ, и успѣлъ раскланяться съ Наташей, которая, разумѣется, спаслась бѣгствомъ.

— Какъ здоровье графини? началъ Рѣзвый.

— Не выходитъ изъ своей комнаты, прекисло улыбаясь, отвѣтилъ графъ.

— Пора отсюда вонъ! рѣшилъ Рѣзвый.

Лицо графа нѣсколько просвѣтлѣло.

— Еще бы!.. Я тоже самое говорю графинѣ второй день.

И точно спохватившись, онъ перемѣнилъ этотъ разговоръ на вопросъ:

— Вы давно изъ Россіи?

Леонидъ Петровичъ повторилъ ему о себѣ то, что я уже слышалъ въ первую нашу встрѣчу.

Узнавъ, что Рѣзвый готовится къ высшимъ ученымъ степенямъ, графъ еще больше замкнулся. Онъ любилъ знанія только до кандидатскаго диплома включительно.

Ему пришлась сильно не по вкусу и фраза Леонида Петровича:

— А вы, графъ, пріѣхали отдохнуть отъ трудовъ земскихъ?

Можетъ быть въ ней была и маленькая доля насмѣшки, но Рѣзвый выговорилъ ее такъ добродушно, что рѣшительно никого-бы не могла она покоробить.

Никого, кромѣ графа. И такъ разговоръ шелъ цѣлыхъ двадцать минутъ. Рѣзвый велъ себя ловко, говорилъ скромно, солидно, не выказывалъ никакой напряженности: только я зналъ, что ему внутренне не по себѣ, и все-таки онъ раздражалъ графа каждымъ своимъ словомъ, каждой интонаціей голоса. Такъ, видно, всегда бываетъ, когда сходятся настоящіе соперники.

Немудрено было видѣть, — кто выйдетъ побѣдителемъ.

— Вы долго еще пробудите здѣсь? спросилъ Рѣзваго графъ съ особой обстоятельностью.

— Не знаю право… Пора купаться въ морѣ. Я еще не рѣшилъ гдѣ: въ Средиземномъ, или Сѣверномъ морѣ.

Вышло это у него не дурно. Точно будто ему рѣшительно все равно, куда ни поѣхать.

Не стану рѣшать, — поддался или нѣтъ графъ на эту удочку, да и врядъ-ли это была удочка.

Можетъ быть, и жизнерадостному Леониду Петровичу захотѣлось переждать погоду — въ одиночествѣ.

Мнѣ почти не пришлось вставить ни одного слова въ визитный разговоръ мужа и счастливца. Только въ самомъ концѣ его, когда опять задѣта была щекотливая тема земства, я подоспѣлъ нѣсколько на помощь, отвлекши разговоръ на невинную тему флорентинскихъ художественныхъ сокровищъ.

Рѣзвый совсѣмъ-было собрался откланиваться, какъ вдругъ вбѣжалъ Коля и впопыхахъ крикнулъ:

— Леонидъ Петровичъ, maman васъ проситъ зайти на минуту… Она въ гостиной.

Яркая краска разлилась внезапно на щекахъ Леонида Петровича: онъ этого самъ никакъ не ожидалъ. Графъ замеръ, поблѣднѣлъ и, обратившись къ Колѣ, съ усиліемъ спросилъ:

— Тебя послала мать?

— Да, папа, ей лучше, она сидитъ около балкона… Приходите пожалуйста, Леонидъ Петровичъ.

И онъ выбѣжалъ, точно ему было дано еще какое-нибудь порученіе

— До-свиданія, обратился Рѣзвый къ графу, совладавъ уже съ своей краской.

— Прощайте-сь, отчеканилъ тотъ и не пошелъ даже проводить его до дверей: оиъ стоялъ точно убитый.

Зато я довелъ Рѣзваго до сѣней.

— Благодарю, шепнулъ онъ и крѣпко пожалъ мнѣ руку, занося ногу на первую ступеньку лѣстницы.

Рѣзвый скрылся на поворотѣ первой площадки, а въ дверяхъ появился графъ. Онъ подошедъ ко мнѣ, какъ-то странно оглянулъ меня и торопливо вымолвилъ:

— Пойдемте посидѣть въ тѣни.

Я пошелъ за нимъ, ожидая чего-то чрезвычайнаго. Однако графъ сѣлъ довольно спокойно на скамью, подъ фиговое дерево, надъ которымъ возвышалась густая магнолія.

— Вотъ мы и подъ смоковницей, указалъ я ему.

— Да кажется и пора возсѣсть подъ нее, по-евангельски, отвѣтилъ онъ съ грустной улыбкой.

Потомъ онъ выпустилъ два кружка дыма, чуть замѣтно бросивъ взглядъ на балконъ, и обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

— Вы сошлись съ этимъ господиномъ… Рѣзвымъ?

— Слишкомъ скоро, графъ, отвѣтилъ я, стараясь смотрѣть въ сторону.

— Николай Иванычъ… помните что я вамъ говорилъ, когда графиня задумала эту заграничную поѣздку?.. Ея возрастъ самый опасный. Вы не хотѣли со мной согласиться… Я просилъ васъ поѣхать съ нею… При васъ ничего бы этого не было…

Голосъ его дрогнулъ и оборвался.

Я не рѣшался предложить ему вопросъ: «чего же бы не было?»

— Согласитесь сами, продолжалъ онъ съ возрастающей тревогой, не можетъ же такая женщина (онъ сдѣлалъ длиннѣйшее удареніе на слово «такая») совсѣмъ точно переродиться въ одинъ годъ, безъ очень, очень важной причины.

— Болѣзненность… пролепеталъ я.

— Ахъ, полноте!.. Развѣ Barbe была когда-нибудь особенно болѣзнена?.. Она ѣздила на воды, какъ всѣ наши дамы ѣздятъ. У ней натура образцовая, вы это прекрасно знаете, Николай Иванычъ… Я не вѣрю этимъ мигренямъ съ силой прошепталъ онъ и засосалъ свою сигару. Балконъ опять, какъ магнитъ, притянулъ его взглядъ, отуманенный душевнымъ разстройствомъ.

Странно; но оно такъ было: изліянія этого человѣка вдругъ какъ-то начали будить во мнѣ собственную горечь. Я не только глубоко жалѣлъ его, мнѣ не только страшно стыдно сдѣлалось передъ нимъ за прошлое; но я сливался съ нимъ въ одной, общей скорби. Къ Рѣзвому я не чувствовалъ никакой злобы. Соперничество давно перегорѣло во мнѣ; я не становился «на сторону графа», какъ мужа, о нѣтъ! Но я, рядомъ съ нимъ, вдвойнѣ страдалъ за все: и за то, что было, и за то, что теперь происходило наверху, въ этрусскомъ салонѣ, за этими желтыми портьерами, которыя смертельно влюбленный мужъ желалъ бы пронизать глазами.

Но онъ не шелъ туда, въ этотъ этрусскій салонъ, и, конечно, не изъ малодушія. Онъ оставался сидѣть тутъ подъ смоковницей. Въ немъ, въ эту минуту, жилъ не законный мужъ, имѣющій положительныя права, а именно соперникъ, соискатель любви и взаимности, т. е. той высокой награды, которой онъ весь свой вѣкъ такъ мучительно добивался. Въ салонъ пригласили не его, а Рѣзваго, и сдѣлали это такъ рѣзко, такъ обидно. Ну, онъ и не шелъ, и засѣлъ тутъ, подъ смоковницей, ожидая, когда Рѣзвый спустится сверху.

— Одинъ какой-нибудь годъ, говорилъ онъ, точно про себя, — и такъ все обрывается, цѣлая жизнь потрачена; бьешься, исправляешь себя, какъ каторжный… живешь одною радостью, одной сердечной отрадой… и вдругъ!..

Онъ невыносимо страдалъ, и въ послѣдней фразѣ заслышались явственныя слезы.

Я взялъ его за руку, но онъ не повернулъ ко мнѣ лица, не желая выдавать своего волненія.

— Помилуйте, графъ, очень весело и убѣжденно заговорилъ я, изъ-за чего же такъ убиваться?.. Графиня хандритъ, это такъ, но зачѣмъ же вамъ все это себѣ-то приписывать? Когда я пріѣхалъ — я нашелъ въ ней точно такую же перемѣну.

— Вотъ видите! вскрикнулъ онъ.

— Ну да, но что же это доказываетъ? Графиня разнемоглась при мнѣ… за два дня до вашего пріѣзда. Ну, съ чего же ей было притворяться предо-мной?

Нарочно старался я говоритъ обыденнѣе, даже грубоватѣе, чтобы доводы мои дышали безпристрастіемъ, и это мнѣ начало удаваться.

— Но къ чему эти выходки… какой-то юноша, Богъ знаетъ откуда, Богъ знаетъ какого общества… вы говорили, — познакомились они на водахъ… Развѣ это порядочное знакомство?.. Графиня отличалась всегда такимъ тактомъ — и вдругъ…

— Что вы, графъ! перебилъ я его, и потрепалъ даже по рукѣ (никогда я не позволялъ себѣ съ нимъ такихъ фамилярностей); этотъ юноша и мнѣ бы не былъ непріятенъ, не только вамъ!..

Доводъ вышелъ у меня довольно глупый и почти нахальный, но онъ-то всего больше и подѣйствовалъ на графа. Я не разбиралъ, что хорошо, что нехорошо, я говорилъ съ нимъ, какъ говорятъ съ отчаянно больными, только бы отвести ихъ отъ ужаса смерти.

Онъ на меня взглянулъ глазами, въ которыхъ я прочелъ внезапное успокоеніе. Какая мысль блеснула въ мозгу графа? Всего вѣроятнѣе вотъ какая:

«Вѣдь Гречухинъ тоже могъ бы возымѣть подозрѣнія, ну хоть въ качествѣ друга графини, а онъ спокоенъ; стало быть…»

Вотъ это «стало быть» и отразилось на лицѣ графа. Онъ даже вольнѣе вздохнулъ, пересталъ курить и прошелся по дорожкѣ взадъ и впередъ.

— Вы, можетъ быть, и правы, выговорилъ онъ, поднимая голову. Еслибъ не настроеніе графини, я бы конечно…

Онъ опять не договорилъ; но мнѣ и не нужно было конца, чтобы понять его мысль.

— Положимъ, обрадовался я, и происходятъ кризисы въ жизни женщины; но надо, чтобы они были мотивированы…

Кончить мнѣ не далъ «имянинникъ». Онъ сбѣжалъ съ крыльца съ легкостью гимнаста, но улыбка у него была приличная, сдержанная, такая, въ которой никакой ревнивый мужъ не могъ бы прочесть ничего возмутительнаго.

— Графиня ждала все васъ, господа, обратился онъ къ намъ на ходу, она еще въ гостиной.

Графъ послалъ ему болѣе любезный поклонъ, я ему даже улыбнулся. Онъ велъ себя, какъ умненькій мальчикъ, и право не думалъ о томъ, что онъ «счастливецъ». Ручаюсь, что еслибъ графъ сказалъ ему одно слово, забирающее за живое, Леонидъ Петровичъ вскричалъ бы:

— Что-жь мнѣ дѣлать, графъ! Вы оскорблены — какое вамъ угодно удовлетвореніе? Къ вашимъ услугамъ.

Еще урокъ успокаивающаго свойства былъ прочитанъ графу… самимъ Шекспиромъ.

Графинины «нервы» поулеглись. Но она сидѣла у себя наверху, и только вечеромъ ѣздила въ паркъ съ графомъ, Колей и Наташей. Она видимо избѣгала оставаться съ мужемъ съ глазу на глазъ. Тенъ ея смягчился, — замѣтно было кое-что изъ прежняго самообладанія. Она вызвалась сопровождать насъ съ Наташей въ музей, несмотря на жаръ, отъ котораго она положительно страдала. Наташа совсѣмъ ушла въ себя во время этихъ художественныхъ экскурсій, не смѣла дѣлать замѣчаній, жалась и исподтишка поглядывала на меня. Графиня, скучающая, утомленная, вялая, еле двигалась. Шествіе замыкалъ графъ, точно «по наряду» ходившій съ нами изъ залы въ залу. Раза два провожалъ насъ Рѣзвый. Онъ только и оживлялъ немного эти похоронныя процессіи.

Онъ же предложилъ взять ложу на представленіе «Отелло» въ «Politeama Fiorentina». Въ «Отелло» долженъ былъ «въ послѣдній разъ» отличаться тотъ самый signor Salvini, котораго отрекомендовала мнѣ моя беззубая Эмилія.

Графиня и Коля обрадовались мысли Леонида Петровича. Графъ принялъ ее довольно охотно. Меня взяли тоже въ ложу, хотя я и порывался въ кресла: Наташа упросила. Безъ меня ей было бы въ спектаклѣ, пожалуй, еще веселѣе, чѣмъ и со мною во флорентинскихъ музеяхъ.

Никогда еще не попадалъ я въ такія «ажурныя» хоромины, какъ эта Politeama. Подъ открытымъ небомъ стоитъ амфитеатръ, освѣщенный газомъ, съ партеромъ, галереями, рядами ложъ, переходами, балкончиками; все это очень большихъ, почти грандіозныхъ размѣровъ, что-то древне-римское, только безъ крови и звѣрей. Вся полукруглая стѣна амфитеатра и весь партеръ были залиты народомъ… или, лучше сказать, публикой. Народъ виднѣлся только съ верхней галдареечки, ярко освѣщенной газовыми рожками, подъ самымъ сводомъ синяго неба, усѣяннаго звѣздами. Тишь и мягкость воздуха были изумительный. Сдѣлалось даже жарковато еще до поднятія занавѣса.

На Наташу такая, чисто-южная театральная зала сразу произвела почти чарующее впечатлѣніе. Леонидъ Петровичъ тоже наслаждался: онъ показывалъ графу изъ ложи всю эффектность театра. Графиня слушала его со сдержанной, но страстной улыбкой и односложно вторила ему. Даже Коля, скорчивъ дѣловую мину, изрекъ:

— Il n’y a pas à dire: c’est beau, се théâtre.

Онъ не разъ сбѣгалъ внизъ и вверхъ, разсмотрѣвъ своихъ товарищей по школѣ—англичанъ и итальянцевъ, по ложамъ и кресламъ.

Мѣстныя барыни и иностранки, однѣ разряженныя въ пухъ, по итальянской манерѣ, другія почти подорожному, съ цвѣтными платками черезъ плечо, пестрѣли въ дорогихъ мѣстахъ. Подфабренные, подзавитые, женоподобные итальянчики, въ полосатыхъ рубашкахъ, съ тросточками, столпились у двухъ входовъ въ кресла, оглядывая женщинъ съ ногъ до головы. Къ половинѣ девятаго весь амфитеатръ заволновался.

Передъ «Огелло» давали какой-то переведенный съ французскаго фарсъ. Рѣзвый и Коля хохотали. Наташа, насколько понимала, тоже смѣялась. Графъ никогда громко не смѣялся, но и онъ улыбался. Молодой буфъ, въ изорванномъ фракѣ и смятой шляпѣ, былъ и безъ словъ такъ заразительно забавенъ, что отъ каждаго его дурачества зала разражалась хохотомъ.

Обращаясь къ предмету своей любви, разочарованный въ ней, онъ вскричалъ съ неописуемой гримасой и со шляпенкой, осаженной назадъ:

— Donna volgare е senza ortographia!

Коля сейчасъ подцѣпилъ эту фразу и перекинулъ ее другу своему, Рѣзвому. Тотъ повторилъ ее, и оба они помирали со смѣху; только Рѣзвый смѣялся молодо и добродушно, а Коля злобно и старо, несмотря на свои одиннадцать лѣтъ.

Началась и шекспировская трагедія. Я замѣтилъ тотчасъ же, что графъ съ особеннымъ вниманіемъ уставился на сцену. Синьора Salvini встрѣтили почтительными рукоплесканіями. Онъ «и ростомъ и дородствомъ» подходилъ къ роли. Лицо и сквозь актерскую окраску хранило настоящую значительность; а глаза, въ самомъ дѣлѣ, блистали спокойной страстностью мавританскаго стараго дитяти.

— Вотъ вы поглядите что будетъ во второмъ актѣ, шепталъ Рѣзвый.

Пришелъ и второй актъ. Полководецъ и великодушный начальникъ переданы были съ рѣдкой силой и обаяніемъ; меня и въ этомъ актѣ проняла легкая дрожь: такой игры я еще никогда не видалъ. Въ антрактѣ мы только переглянулись всѣ. Графиня нервно поблѣднѣла, поблѣднѣлъ и Рѣзвый; графъ многозначительно прошепталъ:

— Какой артистъ!

— А мнѣ его жаль, вырвалось у Наташи.

— И теперь уже жаль? спросилъ ее Рѣзвый.

— Да; онъ точно маленькій, — его всякій погубитъ.

Эта вѣрная оцѣнка была выговорена съ такой искренностью, что Леонидъ Петровичъ ласково поглядѣлъ на «княжну», какъ онъ называлъ Наташу.

Но съ третьяго акта всей нашей ложей овладѣла особая лихорадка. Мы молчали и усиленно дышали, какъ и вся громадная Политеама. Боль раненаго сердца захватила насъ въ крикахъ, шепотѣ, ласкахъ, вздохахъ, необузданныхъ тѣлодвиженіяхъ несчастнаго мавра, точно запертаго мерзавцемъ-предателемъ въ желѣзную, раскаленную клѣтку. Каждая новая сцена слѣдующихъ актеровъ все болѣе и болѣе пугала, волновала, трогала, спирала духъ. Я видѣлъ самъ, какъ графиня закрыла глаза и нагнула голову отъ одного раздирательнаго крика Отелло. Объ актерѣ я совсѣмъ и забылъ; но и въ человѣкѣ-то, въ настоящемъ шекспировскомъ маврѣ, я безмѣрно изумлялся почти нечеловѣческому натиску страсти, гигантской тратѣ силъ, клокочущему трагизму звуковъ, плача и хохота, взвизгиваній дикаго звѣря и жалкихъ всхлипываній предсмертной агоніи безконечно добраго и любящаго существа.

Пятый актъ просто доканалъ насъ всѣхъ. Видно было, что никто не досидѣлъ по доброй волѣ: каждый выбѣжалъ бы охотно изъ ложи до того момента, когда Отелло перерѣзываетъ себѣ горло, даже Коля.

— Тяжело, выговорила графиня… къ чему все это на сценѣ?

И она, вставая съ мѣста, вздрогнула.

— Настоящая правда! выговорилъ Рѣзвый гораздо серьезнѣе, чѣмъ я ожидалъ. Вотъ это страсти! добавилъ онъ и подалъ графинѣ ея тальму.

Для Наташи зрѣлище оказалось слишкомъ сильнымъ Она притихла и съ поблекшимъ лицомъ взглядывала на занавѣсъ. Графъ, оправившись, громко вздохнулъ и сказалъ, ни къ кому особенно не обращаясь:

— И все это изъ-за платка… fazzoletto!..

— Этакъ всегда дѣйствуютъ настоящіе ревнивцы, отозвалась графиня, тоже ни къ кому особенно не обращаясь.

Графъ промолчалъ и вышелъ изъ ложи, подавъ мнѣ руку. Рѣзвый повелъ графиню. Съ ними двигалась и Наташа.

Изъ обширныхъ сѣней, гдѣ охватила насъ толпа, мы попали въ улицу, теплую, благоухающую, съ легкимъ мерцаніемъ луны.

Мы съ графомъ немного поотстали отъ передовой группы, при которой состоялъ и Коля.

— Какая ужасная вещь заговорилъ графъ тронутымъ голосомъ, и опять вздохнулъ. Хорошо, что наши нравы не тѣ…

— Нельзя сказать, возразилъ я; читайте судебную хронику, — не мало душатъ женъ изъ ревности и поканчиваютъ потомъ съ собой.

— Невозможно! вырвалось у него, точно будто онъ отвѣчалъ на какой-то зловѣщій образъ или темную мысль. И изъ-за чего? Изъ-за какого-нибудь fazzoletto!..

— Да, графъ, подхватилъ я, изъ-за одного fazzoletto!.. Вы видите, какъ вся эта шекспировская выдумка похожа на правду? Подведено все негодяемъ Яго; но и безъ Яго, мавръ могъ построить такую же систему уликъ; не правда-ли?

— Разумѣется могъ бы, наивнымъ тономъ согласился графъ.

— Человѣкъ мягкій или очень сдержанный не рѣшился бы, можетъ быть, на убійство, но онъ измучилъ бы точно такъ же и себя самого, и жену… и все изъ-за fazzoletto.

— Изъ-за fazzoletto! повторилъ онъ, уже другимъ, боязливымъ и тронутымъ голосомъ.

— Оглянитесь — и вы увидите, какъ легко ошибиться въ любомъ Кассіо.

Я могъ и не говорить этого; но случай успокоить графа былъ уже слишкомъ хорошъ.

Мы дошли до рѣшетки.

— Вы зайдете къ намъ? спросилъ онъ меня.

— Спать пора, а то совсѣмъ разнервничаешься отъ чаю, послѣ игры синьора Сальвини.

— Благодарю васъ, прошепталъ графъ и крѣпко-крѣпко пожалъ мнѣ руку. Вы во всемъ — вѣрный другъ.

Рѣзвый раскланивался съ дамами по ту сторону рѣшетки. Кажется, и его приглашали зайти, но и онъ отказался.

Онъ меня нагналъ въ моей улицѣ и взялъ за плечи. Отъ него пахнуло воздухомъ, въ которомъ я узналъ духи графини.

— Какову намъ баню задалъ Сальвини? вскричалъ онъ. Поразителенъ; но только въ одномъ Отелло — въ остальномъ слабъ.

— Даже графа пронялъ, сообщилъ я.

— Я вѣдь нарочно предложилъ этотъ спектакль, и съ согласія графини, добавилъ онъ на-ухо. Мы не мало смѣялись. Вы вѣдь скрытничать не будете… супругъ зѣло злобствуетъ на меня?

— А вамъ какъ кажется?

— Мнѣ—Господъ съ нимъ. Я бы, на его мѣстѣ, иначе повелъ себя, да не мнѣ же его учить, и то сказать!.. Покойной ночи.

Въ темнотѣ своей комнаты, отыскивая коробочку спичекъ, я съ горечью повторилъ про себя:

«Съ согласія графини… Мы не мало смѣялись!..»

Становилось черезчуръ душно; не отъ жары, а отъ того воздуха, которымъ дышали въ Villino Ruffi. Все то же statu-duo тянулось изо-дня въ день. Надо было чѣмъ-нибудь его прикончить. Не знаю, выдержалъ ли бы я еще, еслибъ не поѣздка графа съ графиней въ Фьезоле.

Должно быть этой дорогѣ суждено было каждый разъ служить развязкѣ или, по крайнѣй мѣрѣ, приготовленіемъ къ ней.

Графъ два дня сряду приставалъ къ женѣ, приглашая ее отправиться вдвоемъ куда-нибудь въ окрестности. Она предлагала ему общій пикникъ «съ дѣтьми», но онъ упорно держался своего плана и такъ поставилъ этотъ вопросъ, что она согласилась съ видимой неохотой.

Супруги поѣхали въ Фьезоле до обѣда, а я, оставшись одинъ съ Наташей, забылъ на нѣсколько часовъ, гдѣ и какъ мы съ ней живемъ. Задушевная бесѣда съ нею показалось мнѣ точно лебединою пѣснью: я чувствовалъ уже, что не жить мнѣ съ нею больше ни въ Слободскомъ, ни въ городѣ Н., ни въ Москвѣ. А она строила все воздушные замки: какъ мы съ ней будемъ прекрасно проводить время, какъ она заведетъ въ деревнѣ и въ городѣ по школѣ, какъ мы съѣздимъ на зиму въ Петербургъ.

— Папа отпуститъ меня съ вами… Я буду слушать педагогическіе курсы и выдержу экзаменъ. Господи, какъ будетъ хорошо!

Она даже захлопала въ ладоши.

Я не расхолаживалъ ея невинныхъ восторговъ.

Послѣ обѣда явился Рѣзвый и пригласилъ насъ воспользоваться луннымъ вечеромъ и съѣздить въ Colli. Наташа немного попривыкла къ нему, и я видѣлъ, что она не-прочь отъ этой поѣздки. А Коля всюду радъ былъ сопровождать пріятеля своего, зная, что тотъ всегда предложитъ что-нибудь съѣстное.

Къ восьми часамъ вечера коляска подняла насъ на ту платформу подъ церковью, откуда видна вся Флоренція.

— Какъ хорошо! тихо вскрикнула Наташа, подходя къ периламъ.

И въ самомъ дѣлѣ было хорошо…

Мягкій, нѣсколъко дымчатый и теплый свѣтъ луны позволялъ каждому куполу, каждой башнѣ, каждой колоннѣ выдѣлиться и словно вздрагивать въ воздухѣ.

— Вонъ Palazzo Vecchio, вонъ колокольня собора, показывала Наташа. Чудо какъ хоршо, точно въ сказкѣ!

Коля оставался равнодушенъ къ картинѣ: онъ думалъ видно, что будетъ угощеніе мороженымъ въ саду Тиволи.

Слѣва отъ насъ шли по склону оливковыя деревья, и ихъ блѣдная зелень серебрилась подъ лучами луны; а въ промежуткахъ темныя купы бросали рѣзкую тѣнь на покатую луговину. Ярко вставали стѣны виллъ и павильоновъ, тамъ-и-сямъ поднимаясь изъ садовъ.

— Не наглядѣлся-бы! тихо вымолвила Наташа и такъ и застыла на мѣстѣ.

Рѣзвый стоялъ въ десяти шагахъ, безъ шляпы, и задумчиво глядя вдаль.

Я удивился его внезапной сосредоточенности. Онъ долженъ былъ вторить Наташѣ и указывать ей на разныя красоты вида, а онъ недвижимо безмолвствуетъ, да еще руку заложилъ за жилетъ.

Я подошелъ къ нему шага на три, но не заговорилъ; подождалъ, что-то онъ мнѣ самъ скажетъ.

— Николай Иванычъ, почти шепотомъ окликнулъ онъ меня и самъ приблизился ко мнѣ.

Я взглянулъ на него вопросительно.

— Какъ вы думаете, что теперь дѣлается тамъ?

И онъ указалъ рукой прямо отъ себя.

— Въ Фьезолѣ? спросилъ я.

— Да.

— Ничего, я думаю, не дѣлается. Они ужь на возвратномъ пути.

— Ну, а что тамъ происходило часъ тому назадъ?

Не дожидаясь моего отвѣта, онъ пожалъ плечами и покачалъ головой.

Я догадался, что ему сильно не по себѣ и подумалъ: «и ты проходишь черезъ страданія его сіятельства — что же дѣлать.»

Утѣшать его было нечѣмъ, да у меня и языкъ не поворачивался, хоть я и жалѣлъ его.

— Супружескія права! выговорилъ онъ въ волненіи, какое варварство… Вѣдь не правда ли, Николаи Иванычъ, варварство?!

— Надо же кому-нибудь и права имѣть, отшучивался я; но мнѣ все жальче дѣлалось бѣднаго «имянинника».

— Я уже вамъ сказалъ разъ: еслибъ я могъ дѣйствовать, какъ я хочу… Но у меня руки связаны.

«И лучше, что онѣ у тебя связаны», подумалъ я.

— Она, конечно, не такая женщина, чтобы поддаться какому-нибудь насилію…

— Полноте, перебилъ я его и взялъ подъ руку; зачѣмъ же волноваться, коли вы отвѣчаете за нее?

— ДаІ Въ томъ-то дѣло, что отъ женщинъ этой генераціи нельзя ничего требовать!

— Невмѣняемы?

— Невмѣняемы, повторилъ онъ, но такъ глухо и скорбно, что я не сталъ больше шутить.

Леонидъ Петровичъ старался послѣ того занимать Наташу; но фразы у него обрывались. Коля началъ щипать его, на возвратномъ пути, и всячески ему надоѣдалъ; но онъ не отыгрывался и только, отъ времени до времени, грустно улыбался.

Не могъ же я не взойти и въ его душу: чрезъ его страданія я проходилъ, зналъ, что они неизбѣжны, какъ бы человѣкъ ни былъ «осчастливленъ». Не даромъ онъ понукалъ кучера. Ему захотѣлось какъ можно скорѣе быть въ Villino Ruffi, чтобы въ одномъ взглядѣ или полусловѣ графини узнать: что было и чего не было? Онъ почти опрометью бросился къ дому черезъ цвѣтникъ, увидавъ, что гостиная освѣщена. Я расплачивался съ кучеромъ и пошелъ позади всѣхъ. На дорожкѣ, не доходя до крыльца, меня окликнули.

Это былъ графъ.

Еакъ онъ поздоровался съ Рѣзвымъ — я этого не могъ видѣть; но на меня онъ бросилъ такой растерянный и, вмѣстѣ, мрачный взглядъ, что я испугался и вскрикнулъ:

— Что съ вали, графъ?

— Пойдемте ко мнѣ въ комнату; или нѣтъ, останемтесь здѣсь… или лучше уйдемъ куда-нибудь, туда на площадь, въ паркъ…

Мы вышли молча на площадь. Посреди дороги въ паркъ онъ вдругъ остановился и у него вырвалось:

— Что же это наконецъ такое, Господи, Боже мой!

Онъ чуть-чуть не разрыдался. Ему было такъ плохо, что я подвелъ его къ скамьѣ и усадилъ.

— Вдругъ я сталъ ей противенъ… Она не выноситъ меня… она чувствуетъ ко мнѣ физическое отвращеніе!

«Ужь не припадокъ ли опять?» подумалъ я.

Распрашивать его о подробностяхъ я не былъ въ силахъ.

— Что это, что это? повторялъ онъ совсѣмъ потерянно и, опустивъ голову въ руки, просидѣлъ такъ несколько минутъ.

— Графъ, рѣшился я заговорить, гдѣ же ваша выдержка?.. Вамъ, быть можетъ, показалось такъ оттого, что вы сами были слишкомъ тревожны…

— Нетъ-съ, отрѣзалъ почти гнѣвно графъ и поднялъ голову. Я понимаю, что мнѣ говорить и даже то, чего не договариваютъ… Вы меня успокаивали и такъ и этакъ… Я не долженъ, я не смѣю ревновать!.. Ну, и прекрасно! Я не подозрѣваю никого… Вы мнѣ сказали: легко принять Кассіо за… ну, вы попинаете за кого… Я оставлю этого Кассіо въ покоѣ. Вотъ сейчасъ съ нимъ столкнулся… Онъ бѣжалъ туда, наверху и я съ нимъ любезно раскланялся… Довольны вы мной? Кажется, нельзя быть благоразумнѣе… Но это все не то!..

— Что же графъ?

— А вотъ что-съ: она мнѣ вдругъ говоритъ, что давно-давно она не должна была… ну, какъ вамъ это выразить… быть моей!..

— Графиня вамъ это сказала? спросилъ я, чувствуя, какъ у меня что-то подкатило къ сердцу.

— Почти въ подлинныхъ выраженіяхъ! Давно… Почему?.. Я былъ такъ пораженъ, что просто онѣмѣлъ… Она тоже замолчала. Но я видѣлъ по всему: по ея тону, по ея… какой-то небывалой брезгливости… что я — не мужъ ей, что она не хочетъ даже прикасаться ко мнѣ! Ну, оставимъ Кассіо, долой его, пускай онъ стоить внѣ всякихъ подозрѣній… Значить, ея совѣсть заговорила, значитъ, было давно уже что-то… Давно. Когда, сколько лѣтъ, съ кѣмъ?..

Еслибъ графъ еще разъ повторилъ послѣдній вопросъ, я, быть можетъ, отвѣтилъ бы:

— Со мной.

Но онъ смолкъ и опять заметался, а я сдержалъ свой порывъ. Точно кто дернулъ меня за руку и крикнулъ:

— Погоди!..

Я не имѣлъ права эго дѣлать — и я смолчаль. Нужды нѣтъ, что изъ признаній графа я видѣлъ, какъ начала дѣйствовать она. Какъ бы она ни дѣйствовала, пускай въ тысячу разъ печальнѣе — я шелъ по своей дорогѣ. До тѣхъ поръ, пока она не выдавала всей тайны, мой языкъ не долженъ быль мнѣ повиноваться.

Но я вкушалъ тутъ такое возмездіе, о какомъ не мечталъ бы и самъ графъ, еслибъ онъ мстилъ мнѣ, какъ предательски обманутый мужъ. Я уже предвидѣлъ, каково мнѣ будетъ, вотъ съ этой самой минуты.

— Вы знаете ея жизнь лучше меня, заговорилъ онъ, протягивая ко мнѣ руки чуть не съ жестомъ мольбы; я часто былъ въ отлучкѣ, я не вникалъ въ ея сердце, я вѣрилъ ей, она была для меня какое-то божество… Вамъ извѣстно, чѣмъ и какъ я стремился заслужить ея любовь… Ну да, я ея не стоилъ, она осчастливила меня; но развѣ она не была свободна?.. Скажи она мнѣ одно слово?.. Я умеръ бы, только бы не лечь поперекъ дороги. Но теперь!.. У насъ есть дѣти. Я отъ васъ не имѣю тайнъ, Николай Иванычъ… Наташу я считаю своей дочерью… сердце не обманываетъ. Князь Дуровъ не былъ ея отцемъ… Ну да, мы любили другъ друга еще до свадьбы… Развѣ насъ можно было осудить? Но она никогда потомъ не мирилась съ этой… связью. Вы знаете ли, что къ Наташѣ она холодна только поэтому. И такая-то женщина, съ такими и равилами, съ такой гордостью… вдругъ бросаетъ мнѣ ужасную фразу!.. Ей-богу, я помѣшаюсь!..

Еслибъ въ эту минуту я сказалъ ему всю правду — я бы убилъ его на мѣстѣ.

Онъ всталъ, взялъ меня подъ руку и пошелъ медленными, разбитыми шагами по направленію къ парку. Я чувствовалъ, какъ у него бьется сердце. Какъ оно билось у меня — я не сталъ считать. Ужъ и то для меня было большимъ облегченіемъ, что онъ нѣсколько минутъ молчалъ. Я успѣлъ хоть немного собраться съ мыслями.

Вдругъ онъ опять остановился, бросился ко мнѣ на шею, слезы брызнули у него градомъ и онъ зашепталъ:

— Николай Иванычъ, другъ мой, поддержите меня!.. Если я съ ума не сойду, я кинусь въ старую страсть…

И на это я не могъ ничего отвѣтить: всякое мое слово было бы оскорбленіемъ.

Онъ такъ ослабъ, что я его долженъ былъ довести до дому.

Предпослѣдняя его фраза была:

— Буду терпѣть… допытываться я не могу… Это свыше силъ моихъ.

Въ эту минуту изъ желтаго салона долетѣли звуки фортепьяно. Графъ вздрогнулъ и уныло, подавленно выговорилъ:

— Для всего прежняго она умерла… не для одного меня, и для васъ также!..

Эта капля переполнила чашу,

Наташа просительно сказала мнѣ:

— Я бы такъ хотѣла погулять съ вами въ паркѣ; пойдемте завтра, пораньше.

Мы и пошли. Былъ часъ восьмой утра. Нагулялись мы и наговорились вдосталь. Возвращаясь домой по той боковой аллеѣ, гдѣ пробуютъ туземныхъ рысачковъ въ таратайкахъ, намъ приходилось пройти мимо задняго фасада моего ресторанчика.

Я первый вышелъ на площадку, и то, что я увидалъ на ней, бросилось въ глаза мнѣ первому, а не моей спутницѣ.

Въ углу, около каменной ограды, сходила съ велосипеда какая-то странная фигура, въ синей блузѣ, перехваченной кушакомъ, большихъ сапогахъ и женской шапочкѣ. Я глазамъ своимъ не вѣрилъ, — это была графиня. Ее поддерживалъ Леонидъ Петровичъ. Она вся запыхалась и что-то скоро-скоро ему сказала, послѣ чего онъ побѣжалъ къ навѣсу ресторана.

Наташа успѣла уже бросить взглядъ на эту группу и, вѣроятно, узнала мать. Я взялъ ее за руку и повернулъ круто направо:

— Подите по этой дорожкѣ, сказалъ я ей; тамъ стоитъ скамейка на берегу рѣки; подождите меня, я забѣгу только въ ресторанъ закурить папиросу.

Наташа опустила глаза и молча пошла къ рѣкѣ; я почувствовалъ, что она все поняла.

Какъ только она скрылась за кустами, я подбѣжалъ къ графинѣ. Она махала на себя платкомъ и, щурясь не много, смотрѣла на небо. При видѣ меня ее пеіо передернуло. Краска отъ ѣзды сошла тотчасъ съ лица, и зеленые глаза уставились на меня раздраженно и насмѣшливо.

— Вы шпіоните за мною? спросила она и выпрямившись оверлась рукой нэ ручку своего велосипеда.

— Графиня, вскричалъ я, не умѣя сдерживать своей тревоги, что вы съ собою дѣлаете?!..

— Какъ видите, катаюсь на велосипедѣ, больше ничего.

— Ваша дочь видѣла васъ.

— Наташа? рѣзко спросила она. Когда, гдѣ?

— Я ее увелъ нарочно туда, къ рѣкѣ.

— Зачѣмъ же вы ее приводили сюда? Вдвоемъ подсматривать? Я вамъ не мѣшаю.

Она пошла къ ресторану, пожавъ презрительно плечами. Но я очень хорошо распозналъ подъ ея рѣзкостями большое смущеніе.

Она скрылась, я стоялъ нѣсколько секундъ, пораженный этой сценой.

«Мѣра перепущена, выговорилъ я про себя, теперь слѣдуетъ всего ожидать». Почти сорокалѣтняя женщина, въ мужской блузѣ и лакированныхь сапогахъ, на велосипедѣ — кажется что можетъ быть комичнѣе?.. Но я не разсмѣялся, да и не было въ ней ничего смѣшнаго, даже въ ту минуту, когда я очутился передъ нею и смутилъ ея веселыя упражненія. На то она и была «мраморная». Смѣшное къ ней не приставало. Оставалось одно — печальное.

«Какъ быть съ Наташей?» почти съ ужасомъ подумалъ я, направляясь къ рѣкѣ.

Наташа сидѣла скромненько на скамейкѣ. Она проводила концомъ зонтика по песку. Я еще разъ сказалъ себѣ: «все видѣла».

Окликнулъ я ее и сѣлъ рядомъ. Она помолчала и, обернувшись ко мнѣ, спросила:

— Неужели это была шатай? Вѣдь да?

Я не сразу могъ выговорить — Да.

Наташа сидѣла блѣдная, только ея свѣтло-голубые глаза необычно загорѣлись.

— У меня никого дороже васъ нѣтъ, заговорила она, тяжело дыша, и скрывать отъ васъ ничего я не хочу, ничего… Вразумите меня милый, дорогой Николай Иванычъ… Здѣсь что-то дѣлается, и я не знаю… мнѣ страшно…

Она тихо заплакала и, какъ маленькая, припала къ моему плечу.

Я переждалъ, когда слезы стихнутъ. Наташа быстро отняла голову, взглянула на меня, точно прося извиненія за свое движеніе, и нѣсколько сдержаннѣе продолжала:

— Maman не любитъ меня… я не знаю за что, но я не объ этомъ тужу… я ужь привыкла, давно привыкла. Но мнѣ такъ жаль папа… И ее жаль, я не хочу перестать уважать ее… Какъ же я буду жить послѣ того? Вы меня учили всегда, что надо все до послѣдней капельки, въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ, сдѣлать честнымъ. А если я такъ смущенна… какъ же мнѣ быть? Пойти къ ней самой? Спрашивать ее? Я не смѣю, я боюсь её… Говорить съ отцомъ — тоже нельзя. Онъ и безъ того страдаетъ; я это вижу.

— Способны вы жить для отца? перебилъ я ее.

— Да, онъ добрый и честный.

— И готовьте себя къ этому: что бы ни случилось здѣсь — поддержать его надо вамъ. Ваша любовь только и будетъ дѣйствительна. А на остальное не смотрите… Вы не судья вашей матери, потому что вы слишкомъ близки къ ней… Черезъ годъ, черезъ два — вы будете жить по-своему…

Чувствовалъ я, что въ словахъ моихъ нѣтъ той убѣдительности, какой страстно жаждала молодая душа, полная идеаловъ; не лгать же мнѣ было и замазывать то, что семнадцатилѣтняя, очень развитая дѣвушка уже осуждала всѣмъ своимъ глубоко-нравственнымъ существомъ… Я бы тутъ же повинился передъ ней и въ собственномъ окаянствѣ, еслибъ только мое признаніе помогло чему-нибудь. Для него былъ свой чередъ.

— Такъ тяжело, шептала сквозь слезы Наташа, когда не можешь ничего сдѣлать… я никто вамъ не говоритъ настоящей правды!.. Милый мой Николай Иванычъ, я не на васъ жалуюсь, я вижу, что вамъ нельзя иначе говорить со мной… И вы страдаете… Какъ бы намъ было хорошо въ Слободскомъ… мнѣ такъ не хотѣлось ѣхать… Зачѣмъ мы здѣсь будемъ жить; а папа не увезешь теперь!.. Лучше бы ничего не видать, ничего…

Не скоро высохли слезы на блѣдныхъ щекахъ Наташи. Она оправилась, выпрямилась и наивно-милымъ тономъ сказала мнѣ:

— Простите, я больше не буду. Что-жь тутъ дѣлать? Надо молчать. Не оставьте папа… Со мной онъ здѣсь совсѣмъ не говорить.

И точно, въ первый разъ чуть замѣтная морщинка легла у ней на переносицѣ: къ непорочному существу впервые прикоснулась грубая рука жизни.

«На очередь» сталъ вопросъ о переселеніи въ Ливорно. Графиня, послѣ сцены съ велосипедомъ, совсѣмъ почти «игнорировала» мое присутствіе. Можетъ быть, она и въ самомъ дѣлѣ: произвела меня въ шпіоны: я не сталъ этого допытываться. Мнѣ было такъ лучше. Графъ тоже успокоился, то-есть вставилъ себя въ футляръ своей прежней исправительной выучки. Глядя на него, я недоумѣвалъ, — порода ли сказывалась въ немъ, или школа графини Варвары Борисовны такъ воспитала его? Я видѣлъ, что онъ уже ничего не добивается, ни о чемъ не допрашиваетъ жену, никого изъ присутствующихъ не подозрѣваетъ, — онъ томительно и сосредоточенно ждетъ. Жена его могла быть имъ отмѣнно довольна. Но эта сдержанность и уклончивость сильно начали тревожить Леонида Петровича. Въ первые дни онъ какъ-будто обрадовался, но потомъ началъ терять равновѣсіе и не разъ обращался ко мнѣ за объясненіями. Я отвѣчалъ ему каждый разъ одно и то же; то есть, что графъ — образумился. Рѣзвый бывалъ не всякій день въ Villino Ruffi. Не думаю, чтобы графъ слѣдилъ за нимъ. Скорѣе онъ предавался разнымъ неразрѣшимымъ вопросамъ насчетъ прошлаго графини. Когда Рѣзвый приходилъ провести вечеръ, графъ не избѣгалъ его; вступалъ съ нимъ охотно въ разговоръ, разспрашивалъ о его занятіяхъ и заграничной жизни. Своей приличностью, сдержанностью и безобидностью, онъ подавлялъ ихъ обоихъ: и графиню, и Рѣзваго, и надо правду сказать, наводилъ на желтый салонъ невыносимую скуку. Увѣренъ, что оба они предпочли бы какой угодно взрывъ этимъ благонамѣреннымъ и прѣснымъ бесѣдамъ.

Вопросъ о морскихъ купаньяхъ былъ рѣшенъ на прогулкѣ въ Cascine.

Мы разсѣлись двумя группами на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ у насъ вышелъ разговоръ съ графиней при свѣтѣ червяковъ.

Мимо проѣзжали барскія коляски, извощичьи фіакры, американскіе кабріолеты.

— Посмотрите, графъ, король ѣдетъ! окликнулъ вдругъ Рѣзвый и указалъ иа двухмѣстный фаэтонъ, проѣзжавшій нескорою рысью. Лошади были гнѣдыя. Ливреи на кучерѣ и лакеѣ темно-зеленыя съ красными воротниками. Въ фаэтонѣ сидѣло двое мужчинъ: тотъ, который сидѣлъ къ нашей сторонѣ—былъ безъ шляпы. Его большая мохнатая голова рѣзко отдѣлялась своими контурами. По полнокровной щекѣ легъ широчайшій нафабренный усъ. Это и былъ король.

— Въ пиджакѣ, замѣтилъ графъ, съ любопытствомъ осматривая фигуру короля.

— Смотри папа, шепнулъ Коля, онъ письмо читаетъ.

Насъ это всѣхъ заинтересовало. И дѣйствительно, король читалъ на прогулкѣ свою корреспонденцію, хотя начинало уже смеркаться.

— И что онъ дѣлаетъ здѣсь въ такую жару! выговорилъ графъ.

— Проѣздомъ въ Туринъ, кажется, доложилъ Рѣзвый.

— А когда ѣдетъ?

— Завтра; я читалъ въ «Gassetta d’ltalia».

— Barbe, онъ намъ даетъ благой примѣръ, произнесъ наставительно графъ; на этой же недѣлѣ пора въ Ливорно.

Фаэтонъ съ темно-зелеными ливреями еще разъ проѣхалъ мимо насъ, что заставило графа почему-то повторить:

— На этой недѣлѣ—въ Ливорно!

Графиня не возражала. Но чего она, конечно, не ожидала — это приглашенія, котораго удостоился Рѣзвый отъ графа.

— Вы куда же купаться, monsieur Рѣзвый? спросилъ онъ его тутъ же. Еще не рѣшили?

— Не совсѣмъ еще, графъ, нѣсколько замялся Леонидъ Петровичъ.

— Да чего же ближе — въ Ливорно? Вѣдь это въ трехъ часахъ ѣзды отсюда. И двинемся всѣ вмѣстѣ.

Графиня, чуть замѣтно, обмѣнялась взглядомъ съ Рѣзвымъ. Тотъ не сразу отвѣтилъ.

— Конечно; боюсь одного, — не жарко ли очень будетъ.

Слушая его я подумалъ: «эй не перетони, — не согласиться тебѣ не позволятъ.

— Вы должны были привыкнуть къ жарѣ, любезно уговаривалъ графъ; а на морѣ всегда есть пріятная свѣжесть…

— Конечно, конечно, повторилъ Рѣзвый.

Онъ былъ настолько юнъ, что не умѣлъ еще сразу справляться съ неожиданностью… да еще такого пріятнаго свойства. Впрочемъ, желалъ-ли онъ пламенно ѣхать въ Ливорно — я не знаю. Быть можетъ, онъ предпочелъ бы дожидаться отъѣзда графа въ другомъ мѣстѣ; но ужь онъ признавался мнѣ не разъ, что у него «руки связаны». Что руководило графомъ? Желаніе выказать себя джентльменомъ, великодушнымъ, образцовымъ мужемъ, въ надеждѣ вызвать неремѣну въ графинѣ, или же разсчетъ имѣть подъ рукой этого «оставленнаго имъ въ покоѣ Кассіо»?..

Довольно того, что вернувшись съ прогулки, всѣ три главный лица, завязанныя въ дѣйствіе, почувствовали себя покойнѣе. Наташа отправлялась въ Ливорно все съ тѣмъ же душевнымъ грузомъ; а себя я ужь больше не спрашивалъ: хочу я, не хочу ѣхать, пріятно мнѣ, или нѣтъ. Я зналъ и чувствовалъ одно: что развязка еще не подошла, и оставлять свой постъ — я не могу. А Флоренція, Ливорно, или какой-нибудь островъ Уйатъ или Монако — не все ли равно? Такъ или иначе, но за-границей разыгрывается послѣдній актъ.

Переѣздъ въ Ливорно совершился семейно, но безъ участія Рѣзваго. Ему почему-то нельзя было отправиться въ тотъ же день изъ Флоренціи; онъ мнѣ не сказалъ почему именно. Леонидъ Петровичъ сдѣлался со мною гораздо сдержаннѣе, и не трудно было замѣтить, что эта сдержанность стѣсняла его самого. Его, вѣроятно, остерегли пли посовѣтовали ему перемѣнить со мною обхожденіе.

Графиня не хотѣла дѣлать никакихъ особыхъ распоряженій насчетъ квартиры. Она не справлялась о виллахъ около морскаго берега и настаивала только на томъ, чтобы помѣститься въ отелѣ. Но шарабанъ и пони она перевозила въ Ливорно.

Мы и помѣстились въ «Англо-Американскомъ отелѣ», на самомъ берегу, въ пяти минутахъ ходьбы отъ моднаго купальнаго заведенія: «Stabilimento Pancaldi». Туть у каждаго было по комнатѣ. Въ первомъ этажѣ размѣстились графиня съ Колей и Наташей — по одну сторону коридора, графъ по другую. Я взялъ комнатку въ верхнемъ этажѣ. Графъ простеръ свою любезность до того, что подыскалъ Рѣзвому помѣщеніе въ сосѣднемъ домѣ: въ отелѣ ужь не случилось лишняго номера.

Поздоровался я съ моремъ. У меня къ нему нѣтъ привычки, но я родился на Волгѣ, и дѣтство свое провелъ, глядя на ея мореподобные разливы. Потребность въ созерцаніи обширныхъ водныхъ массъ жила во мнѣ, и сколько разъ мнѣ въ глуши моего хутора, или въ захолустьяхъ, куда я каждый годъ попадалъ, хотѣлось неудержимо очутиться на берегу, съ котораго видна синяя или сѣро-зеленая безграничная даль.

Тутъ, въ Ливорно, море было прекрасно, какъ и вездѣ; но порою слишкомъ ужь празднично, слишкомъ смотрѣло растопленнымъ золотомъ въ полдень, слишкомъ переливало лазурью къ закату. Но я впервые испыталъ, какой это безцѣнный другъ и повѣренный всякихъ думъ и сердечныхъ тайнъ. Сидите вы на камнѣ у самой окраины, легкая зыбь прибиваетъ ласкающіяся волны и поднимаетъ искристую пѣну. Все тотъ же звукъ, безконечноразличный въ самомъ однообразіи своемъ, шепотъ и журчаніе, плескъ и прибой… Закроешь глаза, и кажется тебѣ, что ты посреди океана на какой скалѣ. Ничего тебѣ не страшно, мысль витаетъ вширь и вдаль, совѣсть не допускаетъ сдѣлокъ, во всемъ ты слышишь одинъ голосъ правды, во всемъ доходишь до самаго конца. Да, нигдѣ такъ не думается, какъ на морѣ, нигдѣ такъ не вздрагиваетъ сердце отъ каждаго великодушнаго помысла…

И Наташѣ полюбилось море. Больше у насъ и не было убѣжища. Она испугалась, въ первый же день увидавъ, какъ шумно, людно и модно на ливорнскихъ купальняхъ. Съ ранняго утра у «Панкальди» толкутся разодѣтыя купальщицы и купальщики и осматриваютъ другъ друга. Изъ города спѣшатъ барскіе экипажи, фіакры снуютъ туда и сюда, дѣти бѣгаютъ и болтаютъ, на проходахъ между кабинами и подъ всѣми полотняными навѣсами сидятъ группами ничего не дѣлающія дамы и дѣвицы и показываютъ видъ, что занимаютъ себя пріятнымъ разговоромъ. Проходить между этими группами до свой кабины было для Наташи инквизиторской пыткой. Каждое утро она сбиралась на купанье, точно на выпускной экзаменъ. Графиня дѣлала ей мало замѣчаній; но то, что она ей говорила, было всегда ѣдко и совершенно уничтожало ее. Все это касалось ея внѣшности: туалета, турнюры, походки. Семейство ходило купаться въ одинъ часъ. Графиня совсѣмъ затмѣвала свою дочь, но ея туалеты ужь черезъ-чуръ бросались въ глаза рядомъ съ простенькими, только что приличными платьицами Наташи.

Вотъ мы и убѣгали вдвоемъ на море, подальше, въ ту сторону, гдѣ Ardenza, пройдя аллею, но которой каждый вечеръ съ семи часовъ происходитъ такое же московско-купеческое катанье, такъ и въ флорентинскомъ паркѣ. Избѣгали мы съ ней, въ первые же три дня, все прибрежье. Когда мы въ день пріѣзда вошли въ маленькій садъ, идущій передъ линіей прибрежныхъ домовъ, насъ поразила южная растительность. Подъ яркимъ солнцемъ, во влажномъ воздухѣ, пропитанномъ запахомъ свѣтло-зеленыхъ южныхъ сосенокъ, предстали передъ нами кусты алеандровъ красныхъ, розовыхъ, бѣлыхъ, алоэ, кактусы, и какіе-то стебли, прорѣзывающіе листву, точно гдѣ-то въ очарованномъ лѣсу. Благоуханіе чуть не кружило головы. Аллея низенькихъ сосенъ показалась намъ такимъ сладкимъ пріютомъ. Но жаръ далъ себя чувствовать, и въ тропическомъ цвѣтникѣ мы начали просто задыхаться. Одно только море не измѣняло намъ, ни утромъ, ни передъ обѣдомъ, ни вечеромъ, особливо при лунномъ свѣтѣ. Зайдемъ съ ней далеко, подъ самую Арденцу, сидимъ, читаемъ, глядимъ подолгу на зеленовато-голубую поверхность, на старый угасшій маякъ, стоящій предъ купальнями, на выступы подъ навѣсомъ, гдѣ модная публика сидитъ по цѣлымъ днямъ. Издали кажется, точно мухи обсѣли какую дощечку. Я такъ и прозвать ихъ «мухами».

— Много сегодня мухъ, Николай Иванычъ! говорить съ улыбкой Наташа.

Графу и графинѣ я сказалъ, что мнѣ хотѣлось бы позаняться съ Наташей по естественнымъ наукамъ. Мои лекціи импровизовались не каждый день; за то каждый день Наташа могла убѣгать отъ Панкальди.

Морское купанье, все равно что нитье водъ, методически наполняетъ день ничегонедѣланьемъ. Ня графу, ни Рѣзвому, ни пріятелю его Колѣ—рѣшительно нечего было дѣлать съ девяти часовъ утра; но цѣлый день у нихъ раздѣленъ былъ по часамъ, точно на клѣточки. Графиня чуть не три раза въ день мѣняла туалетъ. Графъ тоже переодѣвался раза два. Не отставалъ отъ него и Резвый: онъ сдѣлался изящнѣе, чѣмъ во Флоренціи, попавъ въ воздухъ воднаго фэшена. Они долго завтракали, потомъ сидѣли подъ навѣсомъ у Панкальди, иногда переходили въ сосѣднее заведеніе Пальмьери, потомъ садились подъ палатку тамъ, гдѣ собираются «мухи», потомъ обѣдали, послѣ обѣда ѣздили въ шарабанѣ по дорогѣ въ Арденцу. Это мнѣ напомнило нѣсколько блаженную жизнь у Стрѣчковыхъ, въ Хомяковкѣ Коля пользовался вакаціей, и графъ какъ-то пересталъ находить, что онъ безъ пути балуется. Сейчасъ завелись у Коли аристократическія знакомства съ разными итальянскими маленькими «principe» и породистыми англійскими «boys». Онъ преважно расхаживалъ, заложивъ руки въ карманы своихъ синенькихъ широкихъ панталонъ, съ матросскимъ воротникомъ и голой шеей, и переглядывался сь дѣвочками не моложе двѣнадцати лѣтъ. Не всѣхъ удостаивалъ онъ ухаживанья. Нѣкоторыя вертѣлись около него, играли въ кольцо, заговаривали даже; но онъ смотрѣлъ на нихь презрительно и проходилъ мимо.

Леонидъ Петровичъ, явившійся въ Ливорно два дня послѣ насъ, порывался войти со мной опять въ пріятельскія изліянія; но я мало былъ съ нимъ вмѣстѣ. Я вѣдь зналъ, что новаго онъ мнѣ ничего не скажетъ и утѣшать его не приходилось: онъ осваивался, понемногу, съ своимъ положеніемъ. Я могъ бы, еслибъ хотѣлъ, узнать отъ него, — какіе у нихъ планы на осень, возвращается-ли онъ въ Россію, и думаетъ-ли графиня оставаться въ Италіи на зиму; но выспрашивать что-либо подобное я не пожелалъ. Поневолѣ я долженъ былъ сторониться не только отъ Рѣзваго, да и отъ графа. Графъ точно стыдился нѣсколькихъ страстныхъ сценъ со мною; онъ старался самъ успокоивать меня, онъ поторопился даже сдѣлать мнѣ сообщеніе, касавшееся его одного.

— Знаете, что я вамъ скажу, Николай Иванычъ, началъ онъ разъ, когда мы возвращались съ нимъ изъ города. Вагbе отъ меня долго скрывала, но она очень больна…

— Да? не безъ удивленія спросилъ я.

— Она, по гордости или по благородству натуры, не любитъ говорить о своихъ недугахъ; но это такъ… Ей нужна совершенно спокойная жизнь… Мнѣ право совѣстно, что я по пріѣздѣ такъ волновался… Но этого больше уже не будетъ. И то сказать: я не семнадцатилѣтній юноша.

«Вотъ оно что, выговорилъ я про себя, давно бы такъ.

— Придется оставить ее еще на зиму въ Италіи, продолжалъ графъ серьезно и заботливо, я думаю въ Римѣ… климатъ тамъ лучше… она еще не настаиваетъ на этомъ, но я самъ ей предложу… Какъ мнѣ ни горько быть съ ней въ разлукѣ,—но довольно предаваться малодушна… И вы меня за это похвалите, не такъ-ли, Николай Иванычъ?

«Такъ, такъ» поддакивалъ я мысленно, но вслухъ не могъ выговорить.

Въ болѣе глубокіе тайники души своей, Платонъ Дмитріевичъ не впускалъ меня. Все-жь лучше, что онъ передѣлалъ себя на этотъ фасонъ. На долго-ли? Мнѣ уже поздно было спрашивать.

Я желалъ уйти отъ всякихъ интимныхъ изліяній и наблюденій и ждать «чего-то» въ тихихъ бесѣдахъ съ Наташей, но мнѣ и это начинало не удаваться: я самъ незамѣтно проникался особой тревогой, точно будто я хотѣлъ какого-нибудь новаго взрыва, бурнаго столкновенія съ графиней. Это былъ послѣдній «рефлексъ» выгорѣвшей страсти. Кто прожилъ съ мое знаетъ, — трудно или легко сразу, въ какихъ-нибудь двѣ-три недѣли, разорвать все съ женщиною, на которую когда-то чуть не молился. Графъ, какъ ему ни жутко приходилось, все-таки былъ въ своей обычной роли. Особой нѣжности онъ никогда не видалъ отъ супруги. Онъ надѣялся и ждалъ, думая, что рано или поздно — пойдетъ по-старому. А я? Съ самаго пріѣзда въ Ливорно, не знаю, — сказала ли мвѣ графиня счетомъ пять словъ? Не то было горько, что тутъ находился другой счастливецъ, а то, что ничего не осталось изъ прежней задушевной жизни, ни пониманія, ни симпатій, ни общихъ интересовъ, ничего!.. «Неужели, въ самомъ дѣлѣ, спрашивалъ я себя, все, что меня влекло и очаровывало, и даже подавляло когда-то въ этомъ существѣ —миражъ, наивный самообманъ? Неужели она отвернулась отъ меня, какъ «власть имѣющая»? Вѣдь выходка у велосипеда — придирка; а если не придирка, то въ ней нѣтъ и тѣни, не только уваженія ко мнѣ, но простаго человѣческаго чувства.»

Да, такъ оно было. Графиня вела себя со мною, точно будто я провинился передъ нею, я упалъ въ ея глазахъ. Даже удивительно, почему она при всѣхъ не сказала:

— Что это вы здѣсь все торчите, Николай Иванычъ? Вамъ бы пора домой, хозяйство наше совсѣмъ безъ призора!

И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ я жилъ? Мое присутствіе было для нея — острый ножъ. Останься у ней въ сердце хоть капля дружбы ко мнѣ— она нарочно бы облеклась въ холодъ и пренебреженіе. Ей такъ было ловчѣе; а супругъ и не замѣчалъ даже того, что между нами пробѣжала черная кошка.

Общій столъ въ отелѣ и общія прогулки дѣлались для меня не меньшей пыткой, чѣмъ «Панкальди» для Наташи.

Прошла еще цѣлая, большая, водяная недѣля. Я началъ бояться за себя не на шутку; а вдругъ какь я не выдержу и ударюсь бѣжать изъ Ливорно?

Даже Наташа стала спрашивать, почему на меня находить какая-то тревожность, и не прекратить-ли мнѣ купанье?

Я и отъ нея началъ удаляться. Въ самые жаркіе часы дня, когда водяная жизнь стихнетъ, и только въ садикѣ сидятъ подъ сосенками няньки съ дѣтьми или какой-нибудь древній итальянецъ съ газетой, я ходиль, не боясь солнечнаго удара, безъ зонтика, по берегу или по бульвару, гдѣ тоже не было тѣни. Эта ходьба на припекѣ успокоивала меня.

Въ одну изъ такихъ прогулокъ я присѣлъ на бульварѣ, подъ жидкой тѣнью деревца, съ блѣдной хвоей, похожей на кипарисную; скамейка пригодилась около садика, гдѣ по вечерамъ бываетъ музыка и даютъ французскія оперетки, наискосокъ воротъ, ведущитъ въ городъ. Между шоссе и крѣпостнымъ валомъ раскинутъ плохенькій скверъ, насквозь пропекаемый солнцемъ. Проѣдетъ фіакръ, и кучеръ, изнывающій отъ жары, непремѣнно крикнетъ вамъ: «La vole?» Протащится какая-нибудь прачка или судомойка босая, въ шлёпанцахъ безъ пятокъ, лѣниво пронесетъ ходячій торговецъ зонтики, и на всю набережную, съ какимь-то вывертомъ запоетъ: «Ombrelli, ombrellajo!» И потомъ опять все затихнетъ, до новаго шума коляски или до грохота поливальной бочки, которая прибьетъ маленько пыль, но не освѣжитъ раскаленнаго воздуха.

Я все себѣ сидѣлъ на скамьѣ, На балконъ перваго этажа въ угольномъ домѣ, гдѣ внизу распиваютъ разные напитки, вышли три восточныя фигуры: два турка въ фескахъ и европейскомъ платьѣ, тучные и широколицые, и третій въ турбанѣ, точно синьорь Сальвини въ «Отелло». Имъ такъ же хорошо было на солнцѣ, какъ и той маленькой ящерицѣ, которая только-что предъ тѣмъ перебѣжала черезъ бульваръ, мелькая своимъ зеленовато-бурымъ хвостикомъ. Турбанъ вкусно такъ скалилъ зубы и слегка щурился; фески обернулись въ сторону воротъ и начали во что-то вглядываться.

И я поглядѣлъ въ ту же сторону. Извощичья карета остановилась, не доѣзжая шоссе; изъ нея вышла высокаго роста женщина въ батистовомъ платьѣ съ кружевами, и въ широкой соломенной шляпѣ съ томнымъ вуалемъ. На нее-то и уставились фески. Турбанъ присоединился къ нимъ.

Дама перешла торопливо черезъ шоссе, распустивъ зонтикъ, прикрывшій совсѣмъ ея лицо. Она направлялась къ тому мѣсту, гдѣ я сидѣлъ. Только въ пяти шагахъ я узналъ походку и платье графини. Я притихъ, кажется даже притаилъ дыханіе. Въ головѣ моей сейчасъ-же запрыгали такіе образы, отъ которыхъ я сильнѣе всего открещивался. Графиня поровнялась со мной и не обратила на меня никакого вниманія; она даже и не замѣтила, сидитъ тутъ кто-нибудь, или нѣтъ. Она спѣшила добраться поскорѣе до перваго поворота въ садикъ: это видно было по тому, какъ она шла. Черезъ нѣсколько секундъ она повернула и совершенно скрылась за зеленью.

Я снялъ шляпу и отеръ себѣ лобъ. Меня бросило въ особый жаръ. Не стану исписывать нѣсколькихъ страницъ, чтобы повѣрнѣе схватить, что у меня закопошилось на душѣ. Фактъ былъ самый обыденный. Графиня могла, просто съѣздить въ городъ купить какого-нибудь тюлю или рюшу; но эта остановка у сквера, эта поспѣшность въ походкѣ, это желаніе поскорѣе скрыться въ садикѣ— все показывало слишкомъ ясно, что она ѣздила куда-нибудь тайкомъ. Но и въ этомъ что же было для меня новаго? А вотъ подите, — цѣлыхъ пять минутъ во мнѣ царствовалъ переполохъ, и не безъ особаго напряженія воли подавилъ я свое волненіе. Когда я всталъ и пошелъ назадъ, вопросъ: куда ѣздила графиня? — уже не разжигалъ меня. Я вспомнилъ, что меня ждетъ Наташа.

Въ садикъ повернулъ я машинально, какъ часто это дѣлалъ, и вплоть до аллеи сосенокъ даже не отдавалъ себѣ полнаго отчета, иду ли я по бульвару, или по одной изъ дорожекъ цвѣтника? Сладковатый, смолистый запахъ доложилъ моему обонянію, что я у аллейки. Въ ней было душно, но тѣнисто. Я бросилъ взглядъ во всю ея длину, и на одной изъ дальнихъ скамеекъ мелькнули платье и шляпка графини. Идти назадъ я не захотѣлъ. Не мѣняя шага, но усиленно наблюдая надъ собою, продолжалъ я свой путь. Вотъ и скамейка… это она. Я не закрылъ глазъ; но и не оборачивалъ ихъ въ ея сторону.

— Николай Иванычъ! позвали меня, не то радостнымъ, не то убитымъ голосомъ.

Я обернулся и простоялъ съ минуту, болѣе чѣмъ удивленный; она сидѣла, облокотясь рукой о спинку ска-мейки и опустивъ голову; всѣ черты вытянулись и глаза совсѣмъ потухли.

— Что вамъ угодно, графиня? спросилъ я, садясь рядомъ съ ней.

Она точно очнулась отъ сна.

— Я много виновата передъ вами, кинула она мнѣ лихорадочнымъ голосомъ, не судите меня; Бога ради, не судите! Тамъ, во Флоренціи, изъ-за этой безумной затѣи съ велосипедомъ, я вамъ насказала Богъ знаетъ чего… Не мнѣ васъ укорять…

— Полноте, что за счеты, успокоивалъ я ее, еще не совсѣмъ владѣя собой. Отъ звука ея голоса у меня точно мурашки пошли по спинѣ.

— Мнѣ нужно съ вами видѣться сегодня, сказала она уже другимъ, рѣшительнымъ голосомъ; теперь я слишкомъ взволнованна… и эта жара…

— Гдѣ же? почти шепотомъ спросилъ я.

— Гдѣ?.. Намъ необходимо быть совершенно однимъ. Вы знаете это cafffé, вотъ тутъ, противъ сада, съ мостикомъ, гдѣ есть также купальни: еще тамъ бываетъ такая ужасная музыка… Будьте тамъ въ десять часовъ, не раньше… Когда перейдете мостикъ, возьмите налѣво… Тамъ есть такая насыпь по берегу… Такъ подъ этой насыпью ждите меня…

Она встала, оправилась и подняла вуаль.

— Будете? спросила она меня, и глаза ея вспыхнули. Вы великодушны, я знаю… Скажу вамъ одно — вы только и способны помочь мнѣ. Прощайте.

Мнѣ пожали руку крѣпко и горячо. Я промолчалъ и не могъ оторваться отъ ея удалявшейся фигуры до той минуты, когда она исчезла на поворотѣ.

Я все разомъ забылъ: и трехнедѣльнюю презрительную холодность, и сцену съ велосипедомъ, и тревогу послѣднихъ дней. Я ей нуженъ былъ. Вотъ что меня всего наполняло. «Пришло> прошепталъ я, чувствуя, что не обманываюсь, что оно въ самомъ дѣлѣ пришло…

Еще не было десяти часовъ, когда я, укрываясь, точно какой гидальго, положительно боясь наткнуться на Рѣзваго или на графа, пробирался къ мостику того демократическаго заведенія, гдѣ мнѣ уже пришлось разъ напиться табачной гущи подъ именемъ «cafffènero». Съ мостика повернулъ я налѣво, какъ мнѣ говорила графиня. Направо начиналась большая площадка, вся уставленная столами и стульями, въ перемежку съ малорослыми деревьями, и освѣщенная низкими керосиновыми фонарями. Въ этотъ вечеръ жестокая роговая музыка что-то дудѣла, и гулъ ея разносился по морю съ раздражающей звонкостью.

Нашелъ я насыпь и проходъ около самаго берега. Графини еще не было. Я принесъ два стула и поставилъ подъ самую насыпь, такъ чтобы насъ не видно было сразу, если кому-нибудь придетъ охота заглянуть въ этотъ уголъ. Теплый вѣтерокъ пахнулъ мнѣ въ лицо, когда я, въ волненіи, подошелъ къ водѣ; пахнулъ, но не освѣжилъ. Никакой надежды, никакихъ обольщеній не было во мнѣ. Я зналъ только, что надо «что-то» сдѣлать, и я это во что бы то ни стало сдѣлаю. Но голова и воля сами по себѣ, а сердце и пульсъ сами по себѣ…

Слышу черезъ пять минутъ шумные итальянскіе голоса; все ближе, и ближе, и цѣлое общество изъ трехъ дамъ, двухъ кавалеровъ и одного худаго франтоватаго аббата вваливается на площадку, гдѣ я стоялъ.

Я такъ и обмеръ. Общество шло прямо къ нашей засадѣ, и двѣ дамы преспокойно разсѣлись на моихъ стульяхъ, аббатъ влѣзъ на самую насыпь, и тамъ возсѣлъ на стулъ, откуда сталъ балагурить съ дамами.

Моя пытка продолжалась не меньше десяти минутъ. Я ужь рѣшался бѣжать на мостикъ и остановить тамъ графиню. Но |вотъ аббатъ слѣзъ съ вышки, дамы сказали, что имъ хочется къ Панкальди, и все общество удалилось.

Еще пять долгихъ, почти безконечно-долгихъ минутъ… Тутъ я еще разъ почувствовалъ, что мнѣ не больше двадцати лѣтъ отъ роду.

— Вы здѣсь? послышался, наконецъ, въ темнотѣ звонкій грудной шопотъ, и графиня, пробираясь между деревьями, вышла къ берегу.

— Здѣсь, здѣсь; стулья я приготовилъ.

Я это выговорилъ съ такой негеройской заботливостью, что Леонидъ Петровичъ, будь онъ тутъ, ужь конечно бы не запылалъ ревностью.

— Благодарю васъ, сказала съ особымъ удареніемъ графиня; подойдя ко мнѣ, она взяла меня за руку и сама подвела къ стульямъ.

Луна шла на ущербъ, и только отблескъ моря позволялъ мнѣ разглядѣть ея лицо. Оно было возбуждено, но движенія казались спокойными.

— Онъ долженъ ѣхать! выговорила она однимъ духомъ, точно продолжая какой-то споръ.

Я понялъ, кто этотъ «онъ».

— Но онъ такъ не уѣдетъ… Онъ захочетъ узнать все и говорить съ графомъ, а я не допущу этого. Я не приму отъ него никакой жертвы… Заклинаю васъ: все, что вы услышите — умретъ въ васъ. Да?

— А когда же я вамъ измѣнялъ? спросплъ я.

— Вѣрю, вѣрю… Николай Иванычъ, мое положеніе требуетъ… рѣшительнаго шага. Докторъ сказалъ мнѣ сегодня…

Она произносила эти отрывочныя фразы съ тревогой, сразу напомнившей мнѣ сцену въ тратторіи. Но не за себя она такъ волновалась.

— Какъ же быть, графиня? Приказывайте.

Мои слова, сказанныя суховато, вывели ее изъ крайняго возбужденія. Она перевела духъ и выговорили медленнѣе и тверже:

— Не приказывать вамъ пришлая, спросить васъ… вы имѣете полное право сказать: я васъ больше не знаю, графиня, ничего вы не заслуживаете, кромѣ…

— Къ чему все это? перебилъ я. Мнѣ сдѣлалось слишкомъ больно отъ такого предисловія.

— Какъ хотите, такъ и отвѣтите, продолжала она. Я не о себѣ… Обманывать графа я не буду: это было бы черезчуръ дерзко. Но ребенокъ не долженъ родиться ничьимъ. Ему надо имя, ему надо пользоваться всѣмъ, чѣмъ моя дѣти пользуются… Или я умру вмѣстѣ съ нимъ, или это такъ будетъ!

Она выпрямилась, ея бледное лицо все судорожно вздрогнуло. Звуки голоса были прежніе: говорила мраморная женщина голубой комнаты.

— Живите, живите, шепталъ я, беря ее за трепетную руку; все что только я въ силахъ…

— Васъ графъ уважаетъ, онъ васъ и любитъ больше всѣхъ, кромѣ меня и дѣтей. Отъ васъ онъ все выслушаетъ. Говорите съ нимъ, вспомните, что вы добрый, добрый, безконечно добрый. Я не подсказываю вамъ ничего, вы сами вольны въ каждомъ вашемъ словѣ… Но спасите ни въ чемъ неповиннаго ребенка, спасите!..

Не взвидѣлся я, какъ она опустилась на колѣна, и глухія рыданія вырвались изъ ея груди… Она — предо мной — колѣнопреклоненная!.. Я бросился поднимать ее, повторяя, ужь не помню что, усаживалъ, готовъ былъ превратиться въ червя ползущаго, только бы она успокоилась.

Больше она меня ни о чемъ не просила; но я точно въ глазахъ ея прочелъ все, что мнѣ нужно было прочесть. Ни у какой другой женщины не хватило бы духа предложить мнѣ «спасти» ея ребенка. И въ этомъ я увидалъ, за кого она меня считаетъ. Я не зналъ, какъ благодарить ее, какъ ей выразить мою радость, какъ похвалить ее за ясновидѣніе: такое-то бремя я и мечталъ взять на себя. Но сказать ей что-нибудь, хотя бы только похожее на это — я не былъ въ состояніи, да она и не требовала.

— Онъ уѣзжаетъ черезъ два дня, не позднѣе. Вамъ онъ будетъ изливаться — я знаю. Вы дали мнѣ слово — и я спокойна… А потомъ все въ нашихъ рукахъ, Николай Иванычъ — и я чувствую…

Она не договорила, и держа меня обѣими руками, смотрѣла такъ глубоко-добро и умиленно… Потомъ она опустила низко глаза и прошептала съ выраженіемъ, на какое способны только натуры, одинаково сильный въ добрѣ и злѣ:

— Простите, я разбила вашу жизнь, я загрязнила вашъ идеалъ… мнѣ нѣтъ оправданія. Для васъ я не существую больше вотъ моя казнь…

Слушая ее, я точно прислушивался къ голосу, выходящему изъ могилы, укрывшей чьи-то драгоцѣнные для меня останки… И вдругъ кроткій свѣтлый обликъ Наташи сталъ предо мною, въ минуту, когда я былъ поглощенъ ея матерью.

Точно отвѣчая на этотъ образъ, графиня проговорила:

— Если графъ потребуетъ дѣтей… я подчиняюсь его волѣ… Я не стою ихъ. Мнѣ невыносимо присутствіе дочери… Она на вашихъ рукахъ. А мальчика ничто не исправитъ…

— Какой же конецъ, чуть слышно вымолвилъ я.

— Не спрашивайте меня, ради Создателя, не спрашивайте! вскричала она и почти гнѣвно рванулась отъ меня. Хуже того, какъ мнѣ теперь — не будетъ…

Она почти побѣжала отъ меня, но вернулась тотчасъ же, и еще разъ пожавъ мнѣ руку, сказала:

— Мы говоримъ объ этомъ въ послѣдній разъ, Николай Иванычъ… Вы не обязаны отдавать мнѣ отчета ни въ чемъ. Я сама все увижу… говоритъ два раза о томъ же — право лучше броситься въ море! Вы уѣдете отсюда послѣ разговора съ графомъ: вотъ моя послѣдняя просьба.

Молча прошли мы по набережной, еще не опустѣвшей отъ гуляющихъ паръ. Изъ саду несся гулъ хоровъ какой-то оффенбахіады. Вдали мелькали огни у Панкальди. Въ сосновой аллейкѣ мы разстались. Физически разбитый, опустился я на скамью; а на душѣ у меня сдѣлалось такъ свѣтло, какъ у всякаго, кто томительно ждалъ — и наконецъ дождался.

Словно морской смерчъ, налетѣлъ на меня Леонидъ Петровичъ. Я думалъ даже уѣхать на два дня въ городъ, чтобы не попадаться ему: такимъ путемъ я всего вѣрнѣе выполнилъ бы слово, данное графинѣ; но только-что утромъ отправился я купаться въ дешевенькія купальни «Aurora», противъ нашего отеля, какъ на дорогѣ черезъ пустырь, отдѣляющій купальни отъ бульвара Рѣзвый сталъ предо мною во весь ростъ.

Ретироваться было поздно. Стоило мнѣ бросить взглядъ на его лицо, чтобы убѣдиться, въ какой онъ душевной тревогѣ.

— Вы идете купаться? спросилъ онъ меня почти сурово; извините, что останавливаю; но если вамъ все равно выкупаться двадцатью минутами позже — подарите ихъ мнѣ: я долженъ съ вами говорить.

Онъ такъ сказалъ «долженъ», какъ врядъ-ли выговаривалъ самыя страстныя предложенія.

Надо было повиноваться. Рѣзвый увлекъ мепя вдоль пустыря, по набережной. Мы сѣли на два камня.

— Графиня, началъ онъ, требуетъ отъ меня невозможнаго.

— Чего же? безстрастно выговорилъ я.

— Она требуетъ, чтобы я сейчасъ же ѣхалъ.

— А вамъ это такъ трудно?

— Очень легко и правдоподобно; мнѣ и нужно даже вернуться къ концу августа; но я этого не могу сдѣлать!

Я молчалъ, какъ-бы ожидая поясненій.

— Вы любили же, Николай Иванычъ, продолжалъ Рѣзвый, вы поймете меня. У женщинъ — другая мораль. Хоть и печально, а надо съ этимъ согласиться… Онѣ не признаютъ совсѣмъ долга, великодушныхъ поступковъ, жертвы отъ человѣка… который имъ близокъ. Да и жертвы тутъ никакой нѣтъ! Всякій долженъ отвѣчать за себя: вотъ мой девизъ, и я не затѣмъ готовлюсь быть публичнымъ дѣятелемъ, чтобы начинать съ обмана и малодушія!..

Я бы его расцѣловалъ, такъ онъ это хорошо выговорилъ.

— Она хочетъ утаить отъ меня главное… Напрасно. Вчера я былъ въ городѣ и видѣлъ, какъ она ѣздила къ доктору… Да и раньше я уже подозрѣвалъ… Зачѣмъ же она меня гонитъ, зачѣмъ заставляетъ играть презрѣнную роль, когда ея тайна — моя тайна? Я долженъ дать за нее отвѣтъ и я дамъ…

— Леонидъ Петровичъ, остановилъ тутъ я его, на что же идете вы? Вѣдь мало вашего долга, вашего достоинства, нужно и о той подумать, кого вы любите…

— А какъ же иначе докажу я свою любовь? Вѣдь не нынче, такъ завтра — все откроется… Что же тогда дѣлать: лгать, проводить графа?.. Но это фактически не возможно… вы понимаете: фак-ти-чес-ки!..

— Положимъ…

— Кто же будетъ отвѣчать? — Одна она; а кандидата правъ Рѣзваго — ищи-свищи!.. Нѣтъ!.. Этого не будетъ… Называйте меня идіотомъ… чѣмъ вамъ угодно, но наше поколѣніе, повторяю я вамъ, не такъ себя готовило къ жизни.

Онъ, становился и, перемѣнивъ позу, сталъ говорить сдержаннѣе и жестами человѣка разсуждающаго.

— Вникните въ то, что случится: тайна откроется. Кромѣ ея — никого на лицо не будетъ привлечено… И это уже гнусно само по себѣ, но этого еще мало: а чей же ребенокъ? Кто его признаетъ, кто ему дастъ права?..

— Да вѣдь и вы ему не дадите ихъ… вспомните, что мы не французы, а русскіе, возразилъ я.

— Знаю и прекрасно все помню. Ну, пускай графъ не признаетъ его; у него будетъ отецъ, онъ долженъ его знать съ младенческихъ лѣтъ… Не бѣда, что его не станутъ величать графскимъ титуломъ. Человѣкомъ его сдѣлаетъ отецъ… Да и это еще не все: каковъ бы ни былъ графъ, онъ не маріонетка же. Вызоветъ онъ меня — кто-нибудь изъ насъ останется на мѣстѣ; не вызоветъ — онъ обойдется съ женой своей иначе, коль скоро между ними станетъ человѣкъ, сознающій свой долгъ, не уступающій никому своихъ… коли на то пошло! — естественныхъ правъ. Выйдетъ что-нибудь серьезное, горячее, честное… Все остальное — грязь, и какая: трусливая, позорная грязь!..

Въ этомъ монологѣ вылился весь Леонидъ Петровичъ.

Что онъ сказалъ бы въ такихъ же дѣлахъ три года спустя — я за это не поручусь. Но тогда каждое слово его превратилось бы въ дѣло, еслибъ передъ нимъ очутился вдругъ графъ Платонъ Дмитріевичъ.

— Мнѣ нужно было васъ видѣть, Николай Иванычъ, не затѣмъ, чтобы тянуть съ графомъ… Но вы старый другъ графини. Она на васъ тутъ дулась немного; но ваше слово для нея не потеряло вѣса, повѣрьте мнѣ. Вамъ я высказался; а вы вразумите ее, заставьте и въ ней дрогнуть чувство смѣлаго порыва, скажите ей, какъ она оскорбляетъ меня такимъ выгораживаніемъ моей личности!.. Право, это высшая обида для человѣка, который любитъ такую женщину…

Слезы готовы были брызнуть изъ глазъ Рѣзваго, но онъ сдержалъ ихъ.

Мнѣ сдѣлалось такъ жаль его, что подъ вліяніемъ этого чувства быстрая, какъ молнія, мысль пронизала мой мозгъ, и я несказанно обрадовался ей; будь я мистикъ, я бы увѣровалъ, что это — свыше…

— Послушайте, Леонидъ Петровичъ, началъ я, подсаживаясь къ нему, что я раздѣляю вашъ символъ вѣры — объ этомъ и толковать нечего. Но вѣдь не въ одномъ порывѣ спасеніе. Кого вы больше любите — себя или ее? Вѣдь ее? Надо же такъ и дѣйствовать.

— Но другаго исхода нѣтъ! крикнулъ почти отчаянно Рѣзвый.

— Погодите. Кто его знаетъ, быть можетъ графъ окажется погуманнѣе, чѣмъ мы съ вами думаемъ. Ну, хорошо, онъ долженъ узнать правду и приметъ ее, пожалуй, такъ, что ваше вмѣшательство сдѣлается только пагубнымъ… и для матери… и для ея ребенка.

Онъ взглянулъ на меня такъ строго, точно хотѣлъ выпытать: не провожу ли я его побасенками?

— Предположите, продолжалъ я одушевляясь, что онъ не отниметъ у ребенка никакихъ правъ, а настоящему отцу не откажетъ и въ его правахъ…

— Идилія, быть этого не можетъ!..

— Спорить съ вами не стану; но отчего же не попробовать? И тутъ вамъ — всего менѣе надо выставляться. Это не уклончивость, а разумная любовь. Между вами можетъ выйти печальное столкновеніе, и оно ничего не рѣшитъ. Вы говорите: одинъ на мѣстѣ останется. А какъ не останется? Развѣ дуэль подниметъ ваши права? Ни малѣйшимъ образомъ. Вы оба останетесь живы. Графъ поведетъ себя, какъ ему угодно, разведется или нѣтъ съ женой, признаетъ или нѣтъ ея ребенка — а вы ни причемъ…

— Исходъ будетъ! стремительно перебилъ Рѣзвый. Нельзя будетъ продолжать брачныхъ отношеній.

— А вы справлялись у графини: желаетъ она развода или нѣтъ?

— Я не знаю!..

— А хотите дѣйствовать? Такъ позвольте мнѣ васъ увѣрить, что она не пойдетъ на разводъ; и еслибъ она шла на него, вашъ долгъ — долгъ любящаго человѣка — удержать ее отъ такого безумія. Вѣдь ей скоро сорокъ лѣтъ, у ней взрослая дочь, у ней сынъ подростокъ. Вы забыли видно, что такой разводъ поведетъ за собою церковное покаяніе… да это еще бы не бѣда: а то — потерю добраго имени… въ глазахъ тѣхъ, которые и мизинца графини не стоятъ…

По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, Рѣзвый все блѣднѣлъ и тревожно озирался…

— Какъ же быть!.. вырвалось у него.

— Не дѣлать ничего наскокомъ. Вы не хотите уклоняться — выступайте, когда васъ надо будетъ. Васъ душитъ ложь и притворство — попросите у графини позволенія снять съ себя эту ложь.

— Но она не хочетъ; я знаю, что она сама все скажетъ графу…

— Если вы въ этомъ увѣрены — предупредите ее, но какъ?

Я сдѣлалъ передышку, и взявъ его за руку, добавилъ:

— Мнѣ вы вѣрите, черезъ меня вы и должны дѣйствовать.

— Черезъ васъ? изумленно переспросилъ онъ.

— Ни черезъ кого другаго. Я изучилъ графа. Онъ меня одобряетъ Я съумѣю изложить ему все — ничего не утаивая… Онъ пойметъ васъ… и…

— Я не хочу его великодушія!

— Вы ничего не можете хотѣть, Леонидъ Петровичъ, для себя… Какъ будетъ лучше для нея и для существа, которое появится на свѣтъ — такъ и для васъ будетъ ладно.

Я съ такой твердостью выговорилъ это, что онъ даже склонилъ голову.

— Я вамъ вѣрю, прошепталъ онъ.

— Стало-быть, и слушайтесь меня. Я переговорю съ графомъ. Нужны будете вы сами, я скажу вамъ: идите къ нему. Не нужны — я скажу: уѣзжайте, какъ можно скорѣе. И вы должны будете повиноваться мнѣ. Идетъ? весело спросилъ я.

— Идетъ, выговорилъ онъ тронутымъ голосомъ.

На томъ мы и разстались.

Я былъ совсѣмъ готовъ. Ни колебанія, ни вопросы, ни увертки — ничто не замарало моего чувства, оно осталось тѣмъ; тѣмъ же осталось и рѣшеніе.

Но не безстрастное равнодушіе жило во мнѣ, когда я шелъ къ «Панкальди», разсчитывая, что найду тамъ графа за газетой. Я зналъ, каково мнѣ будетъ сказать этому честному и довѣрчивому человѣку: — «Вотъ, что я сдѣлалъ» и этимъ же признаніемъ на-половину обмануть его; но страданія ждалъ я, точно какой-то манны… Грубо сколоченному человѣку, какъ я, позволительно, хоть разъ въ жизни, такое самобичеваніе!..

Я нашелъ графа, какъ разсчитывалъ, за газетой. Онъ обрадовался моему приходу: должно быть газету онъ прочелъ и скучалъ, дожидаясь обѣда.

— Извините, графъ, началъ я, хочу васъ немного потревожить. Вы читаете…

— Кончилъ, кончилъ, очень радъ пройтись съ вами… Пойдемте туда, черезъ мостикъ, подъ навѣсъ, понюхать морскаго запаха. Теперь тамъ еще никого нѣтъ…

Онъ такъ поспѣшно сложилъ газету и поднялся, точно будто онъ уже былъ предупрежденъ. Быть можетъ его и предупредили.

Мы добрались до круглой площадки. Она оказалась совершенно пустою, да и врядъ-ли кто-нибудь явился бы туда въ этотъ часъ — часъ обѣда итальянцевъ. Кудласовы обѣдали позднѣе.

Мы сѣли на единственную скамью, около мачты, поддерживающей верхъ полотнянаго колокола-навѣса.

Предисловій никакихъ не было.

— Пришла минута, графъ, заговорилъ я спокойно, и глядя ему прямо въ глаза, когда я долженъ снять съ себя маску. Графиня собирается быть матерью… Передъ вами отвѣтчикомъ я, а не она…

Онъ откинулся и вспыхнулъ. Всѣ слова онъ отлично разслышалъ и понялъ, но не хотѣлъ ихъ сразу понять.

— Это не шутка, графъ, продолжалъ я все такъ же, не безумный вздоръ… Лучше поздно, чѣмъ никогда… Да и графиня не хотѣла бы обманывать васъ…

Я нарочно это прибавилъ, и самымъ обыденнымъ, почти грубоватымъ тономъ.

Тутъ только онъ вполнѣ уразумѣлъ.

— Вы? вскрикнулъ онъ, и какъ-то странно улыбнулся. Вы, повторилъ онъ, теперь… послѣ двѣнадцати лѣтъ?!..

— Не тратьтесь, графъ, не стоитъ. Лучше спрашивайте меня, я вамъ все разскажу, все…

Въ эту минуту я не только способенъ былъ разсказать ему мою, настоящую правду, но умеръ бы доказывая, что я дѣйствительно во всемъ виноватъ. Одного бы я ни за что не сказалъ, что Коля — мой сынъ. Я этому вполнѣ не вѣрилъ и не хотѣлъ отнимать его у графа.

— Не надо, чуть дыша и замѣтно борясь съ собою, проговорилъ графъ. Это останется — при васъ… Я не судья, я не инквизиторъ, Николай Иванычъ, я…

Онъ отвернулся, потомъ всталъ и быстро подошелъ къ самому краю платформы. Платокъ забѣлѣлъ въ его рукахъ. Меня охватилъ мгновенный страхъ. Я даже сдѣлалъ движеніе, приготовляясь броситься и схватить его за плечи.

Но я ошибся. Графъ хотѣлъ только вернуться ко мнѣ «съ достоинствомъ».

Онъ и вернулся такъ. Поблѣднѣвшее лицо его нѣсколько удлинилось, но не выдавало никакого сильнаго чувства. Только я бы сказалъ, что онъ въ одну минуту постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ.

— Что же вамъ угодно? выговорилъ онъ «Кудласовскимъ» тономъ. Баринъ, прошедшій женину школу, уже овладѣвалъ его формами.

— Мнѣ ничего не угодно, графъ. Я ни о чемъ не смѣю просить васъ. Но пускай вамъ покажутся дерзостью мои слова — не карайте жены вашей… и того существа, которое…

— Я знаю въ чемъ заключается мой долгъ, господинъ Гречухинъ, перебилъ меня съ разстановкой графъ. Всякія объясненія тутъ излишни. Ребенокъ графини Кудласовой — долженъ носить ея имя… Я говорю это вамъ потому… что вы, какъ-будто, не отъ одного себя дѣйствуете.

Вышла крошечная пауза. Я не спускалъ съ него глазъ. Мнѣ показалось — и я убѣжденъ теперь въ этомъ — что въ глазахъ графа промелькнуло нѣчто, выдавшее его.

— Ваше признаніе останется при васъ, Николай Иванычъ (тонъ вдругъ сталъ гораздо мягче). Я ужь вамъ сказалъ: я не инквизиторъ, а что каждый теряетъ — то погибло безвозвратно… Господинъ Рѣзвый скоро ѣдетъ?

Этотъ неожиданный вопросъ былъ второй и торжественной уликой: онъ все понялъ.

— Кажется, онъ ѣдетъ завтра, сказалъ я безразлично.

— А-а… Ну, и прекрасно. Я надѣюсь, что онъ не будетъ заживаться здѣсь… А вы?

Вопросъ этотъ былъ бы слишкомъ страненъ, еслибъ я уже не зналъ, какз графъ принялъ мое признаніе. Но этакъ выходило болѣе, чѣмъ кстати.

— Я на вашей службѣ, графъ…

— Николай Иванычъ! вскричалъ онъ разбитымъ, но задушевнымъ голосомъ — полноте. Вы уходите отъ меня — это ваше дѣло; иначе нельзя; но какіе же счеты могутъ быть у насъ? Вы свободны… какъ воздухъ.

И онъ опять улыбнулся.

— Сегодня же я скажу графинѣ, что мнѣ пора въ Россію; а ей куда будетъ угодно — въ Римъ, въ Неа-ноль… Она удерживаетъ сына при себѣ? остановился графъ.

— Она подчинится вашей волѣ.

— Хоть вамъ и покажется это очень страннымъ… Я спросилъ бы вашего совѣта?

— Возьмите его. Наташа, быть можетъ, привяжетъ его къ себѣ…

Незамѣтно мы впали въ… дружескій тонъ.

— Вамъ не жаль Наташи? тихо вымолвилъ онъ. Я одинъ, не могу слѣдить…

И вдругъ, точно спохватившись, что онъ вышелъ совсѣмъ «изъ роли», онъ поднялъ какъ-то особенно голову и спросилъ:

— Вы ѣдете въ Россію?

— Я уѣзжаю изъ Европы, отвѣтилъ я.

Это заставило его вздрогнуть. Совладать съ собою онъ не могъ. Рука его горячо протянулась къ моей.

— Какъ? мы прощаемся… на долго?

— Если не навсегда, твердо выговорилъ я.

А во мнѣ въ эту минуту клокотало желаніе: остановить его, сказать ему сто разъ сряду, что онъ ошибается, что я не ширма, что я обманывалъ его больше Рѣзваго, который и не зналъ, быть можетъ, сначала о его существованіи; что я двѣнадцать лѣтъ предаю и довѣріе, и дружбу его; что мое признаніе наболѣло во мнѣ годами; что лучше ему убить меня на мѣстѣ… Но развѣ онъ повѣрилъ бы мнѣ хоть въ одномъ словѣ? Чѣмъ чудовищнѣе бы выставилъ я себя, тѣмъ выше, свѣтлѣе предстала бы предъ нимъ моя личность. Одна вещь — выдать себя за отца Коли — могла бы его смутить: такое нахальное самообличеніе немыслимо даже и въ «святомъ», какимъ онъ считалъ меня въ эту минуту. Но я не могъ и не хотѣлъ этого.

Вотъ какъ я исполнилъ свой долгъ; вотъ какъ возложилъ на себя бремя, на которое такъ долго, такъ трепетно уповалъ! «Доказательствъ! сказалъ бы мнѣ графъ, даже усомнившись, даже разьяренный, для спасенія своего гонора, доказательствъ я требую, милостивый государѣ Я не позволю вамъ клеветать на нее, на ту, которая была и вашей руководительницей!» Доказательствъ: — а гдѣ они? Ихъ нѣтъ, ни одного, буквально ни одного! Ни писемъ, ни записокъ, ни сувенировъ, ни нескромностей, ни неосторожныхъ выходокъ, ни свидѣтелей, кромѣ одной совѣсти! Не даромъ же Варвара Борисовна стоитъ и теперь на пьедесталѣ, а мы изнываемъ въ терзаніяхъ.

«А почему же вы увѣровали теперь?» спросилъ бы я его, и сейчасъ же нелѣпость вопроса откинула бы меня назадъ. «Почему же это — Рѣзвый, а не я?» допытывался бы я дальше. «А потому, отвѣтилъ бы мужъ, что послѣ двѣнадцатилѣтней дружбы страсть не является, а я видѣлъ и вижу ее въ ней, и вы ее видѣли, когда пріѣхали во Флоренцію, и сами мнѣ это сказали».

— Прощайте! раздался глубоко-скорбный голосъ графа. Онъ вывелъ меня точно изъ горяченнаго бреда.

— Вы обманываетесь! крикнулъ я и рванулся къ нему.

— Ну да, ну да, кротко отвѣтилъ онъ. Довольно мы жили, Николай Иванычъ — молодыми, пора и застывать… по-стариковски.

Болѣе стонъ, чѣмъ вздохъ послышался мнѣ, и мы просидѣли молча еще цѣлыхъ десять минутъ, слушая тихо-рокочущій плескъ волны.

Рѣзвый уѣхалъ. Онъ повиновался мнѣ, какъ младенецъ. Я видѣлъ, что довѣріе его ко мнѣ—чрезвычайно, и это немало меня утѣшило. Онъ только вздохнулъ крѣпко-крѣпко и проговорилъ, опустивъ голову:

— Подите, какіе есть на Руси титулованные земцы. Не ожидалъ!

Графъ простился съ нимъ, не моргнувъ бровью: я видѣлъ ихъ прощанье. Графиня все поняла. Она не избѣгала меня, но и не заводила рѣчи. Изрѣдка взглядывала она на меня, какъ бы желая допытаться: что у меня на душѣ?

Она напрасно просила меня уѣхать тотчасъ послѣ разговора съ графомъ. Чего же я и ждалъ, какъ не этого? Никто бы меня не удержалъ — ни она, ни графъ, ни Наташа…

Жутко было мнѣ на другой день, когда я возвращался изъ города, куда ходилъ узнавать объ отходѣ парохода въ Марсель. Черезъ часъ ждала меня на прогулкѣ Наташа, и сегодня же нужно было ей сказать, что черезъ два дня оборвется наша долголѣтняя жизнь душа въ душу. Все свое отеческое чувство перенесъ я на это любящее, разумное и безобидное существо. Ни въ комъ не видалъ я такой полной, теплой, чуткой привязанности, какъ въ ней. А я бѣжалъ отъ нея. Еслибъ ей все могло быть извѣстно, она не осудила бы меня.

— Monsieur Рѣзвый не вернется больше? спросила меня Наташа, когда я догналъ ее по дорогѣ въ Арденцу.

— Онъ уѣхалъ въ Петербургъ, сообщилъ я.

— А мы когда? нетерпѣливо выговорила она.

Я промолчалъ: у меня еще недостало смѣлости тутъ же объявить ей, что я съ ними не вернусь.

Почти-что молча дошли мы до набережной Арденцы, гдѣ на этотъ разъ было очень мало гуляющихъ. Нѣсколько минутъ глядѣла Наташа на закатъ. Надъ бѣлымъ, блестящимъ, чуть зыблющимся моремъ стояло розовое зарево, книзу болѣе отливающее янтарныиъ пурпуромъ, а сверху перерѣзанное узкими, дымчатыми и фіолетовыми облачками.

— Вотъ ужъ этого не будетъ въ Слободскомъ, сказала Наташа; только моря и жаль… Я дорогой скажу папа насчетъ Петербурга. Онъ навѣрно согласится… А maman все равно, да она и не поѣдетъ съ нами..

— Да, перебилъ я, вамъ надо теперь начинать другую жизнь… Мнѣ графъ сказалъ, что онъ беретъ Колю въ Россію. Только вы, быть можетъ, и способны будете размягчить его, а то вы видите: въ немъ нѣтъ никакихъ привязанностей.

— Неужели это правда? почти съ ужасомъ вымолвила она.

— До сихъ поръ такъ.

— Какъ же это онъ васъ-то не любитъ!

Она такъ это выговорила, что я невольно обернулся и взглянулъ на нее.

Наташа вся зардѣлась и, глядя на море, продолжая съ какимъ-то особымъ волненіемъ:

— Онъ несчастный мальчикъ… Что же можетъ быть выше вашего добра? Чѣмъ бы я была теперь, еслибъ не вы? Вонъ такая же, какъ эти въ коляскахъ, съ бантами… точно такая… Мнѣ жаль ихъ, у нихъ никогда не будетъ моего счастья… Ахъ, Николай Иванычъ, какъ мы будемъ славно жить… у себя дома!

Глаза ея все разгорались; она не смѣла обернуться ко мнѣ лицомъ, но голосъ ея становился все теплѣѳ и тонъ порывистѣе.

«Она любитъ тебя! выговорилъ я про себя, любитъ, не какъ Наташа, не какъ дѣвочка…»

— Я такъ и умру около васъ, слышалось мнѣ.

Да, эти звуки выходили изъ груди любящей женщины.

— Наташа, остановилъ я, чувствуя, что надо сейчасъ же все оборвать.

— Вѣдь да? умиленно спросила она и обратила ко мнѣ свои прозрачные русскіе глаза.

— Наташа, повторилъ я, мы не вернемся вмѣстѣ.

— Не вернемся? вырвалось у нея, и она поблѣднѣла, точно поняла все значеніе моей фразы.

— Я уѣзжаю далеко…

— Куда?

— Далеко, за море, показалъ я рукой.

— Зачѣмъ?..

Этотъ вопросъ словно замеръ на ея устахъ; черезъ секунду же она прибавила:

— Значитъ, надо… если вы такъ дѣлаете… Надо, надо, повторила она съ надрывающимъ выраженіемъ.

— Надо, рѣшилъ я.

Она встала, приблизилась ко мнѣ, протянула мнѣ обѣ руки и, безъ слезливости, безъ дѣтства, почти съ геройской ясностью, сказала:

— Надо — и довольно этого. Я вѣрю одному: вы не бросите вашей Наташи… Я васъ буду ждать.

И потомъ она уже не стала ни сокрушаться, ни разспрашивать меня: куда я ѣду, на долго ли, что вызвало такое путешествіе. Я видѣлъ, что около меня безгранично преданный другъ, которому довольно одного слова, чтобы онъ уничтожился и весь вошелъ въ вашу душу.

Не прошло и десяти минутъ, какъ она говорила мнѣ:

— Простите меня, милый мой Николай Иванычъ, я все о себѣ мечтаю… Я вѣдь не маленькая, я вижу, что вамъ стало слишкомъ тяжело… Вамъ надо уйти… Вѣдь и я уйду, когда буду поумнѣе, чему-нибудь выучусь… Вамъ душно съ господами… Вотъ папа, хорошій человѣкъ, а все въ немъ не то я вижу, что въ васъ. Онъ не виноватъ, разумѣется, а такъ и умретъ… Maman я не стану судить… Нѣтъ, милый мой. Но она была бы не такая, еслибъ… не родилась княжной Киргизовой.

Ужь если я только о томъ и мечтаю, такъ как же вамъ-то не уйти… Вы только и жили… для насъ съ Колей… а то и для меня одной.

Столько было добра, пониманія, всепрощенія, смѣлости въ этихъ немудреныхъ, отрывочныхъ фразахъ!.. Предо мною зарождалась великая женская душа — и я ее бросалъ.

Но развѣ можно было остаться и не назвать ее, рано или поздно, своей подругой?.. Наташа — моя жена!.. У меня волосы поднялись при одной мысли объ этомъ: не затѣмъ люди опаиваютъ на время свою совѣсть, чтобы потомъ искупать все такимъ счастіемъ.

Она шла за мною по бульвару неспѣшной, кроткой походкой, подавляя свою скорбь, а я, глядя на нее, повторялъ: «ты не смѣешь, ты не смѣешь!» Можетъ быть, въ такомъ растравленіи и есть доля ѣдкаго наслажденія, но я предавался ему помимо своей воли. Пришли мы домой. Я, простившись съ ней, сѣлъ противъ отеля на скамью и, смотря на окна комнатъ Наташи и ея матери, до поздней ночи, прощался съ погибшей для меня подругой, прощался со всякимъ желаніемъ личнаго счастія, рылъ могилу для всего прошлаго.

Но умирать и тутъ я не собрался. Не изъ такого дерева сдѣланы мы. Мы не жизнерадостные, какъ Леонидъ Петровичъ, но мы выносливы и, разъ покаявшись, не примемся опять за старое. Право, я бы наложилъ на себя руки, еслибъ въ эту ночь, сидя передъ окнами двухъ существъ, на которыя ушла вся моя страсть и вся нѣжность, зная, что мнѣ не вкушать уже никакой отрады, даруемой женщиной; еслибъ я, со всѣмъ этимъ грузомъ жизни, началъ томно повторять элегическій припѣвъ старичковъ, которымъ нечему насъ учить; еслибъ я мечталъ вмѣстѣ съ ними о томъ, какъ —

. . «На мой закатъ печальный

Блеснетъ дюбовь улыбкою прощальной.»

Настало затишье, то затишье, которое находитъ на всѣхъ передъ отъѣздомъ, или на похоронахъ передъ выносомъ. Тутъ нѣтъ скуки, нѣтъ томленія — тутъ одно «пребываніе» во времени и пространствѣ.

Графъ держался своей «роли». Мы съ нимъ цѣлый день не встрѣчались. И такое у меня было чувство: точно будто въ Ливорно, на этомъ купальномъ прибрежьѣ, я и не могъ наткнуться ни на одно русское лицо, точно будто я былъ одинъ-одинешенекъ. Наташа заперлась у себя въ комнатѣ. Коля попался мнѣ на дорогѣ къ Панкальди. Онъ шелъ, небрежно покачиваясь, очень красивый и больше чѣмъ когда-либо похожій на свою мать.

Я не выдержалъ и остановилъ его:

— Прощайте, Коля, сказалъ я ему, мы съ вами долго не увидимся.

Онъ нѣсколько удивленно поморщился на меня, остановился и совершенно равнодушно отвѣтилъ:

— А вы куда ѣдете, monsieur Гречухинъ? Въ Петербургъ? поклонитесь Леониду Петровичу. Онъ тамъ. Вы спросите… какъ это?., да, въ университетѣ.

— Нѣтъ, Коля, я не въ Россію. А вамъ бы не хотѣлось отсюда?

Онъ сдѣлалъ движеніе головой.

— Мнѣ все равно. Здѣсь хорошо… мои товарищи очень порядочные, меня любятъ. Меня вездѣ будутъ любить… Куда меня хотятъ — вы не знаете: въ лицей или въ правовѣдѣніе?

— Я не знаю.

— А… ахъ, вонъ Чарли идетъ! прощайте, monsieur Гречухинъ.

И, не взглянувъ на меня, онъ убѣжалъ.

«Нѣтъ, это не твоя кровь, выбрось ты дурь изъ сердца!»

Вотъ съ чѣмъ я возвращался домой, повторяя вопросъ моего «названнаго» сына: «въ лицей или въ правовѣдѣніе?»

На лѣстницѣ схватила меня за руку Марія. Я совсѣмъ почти забылъ о ея существованіи. Она перемѣнила свой спенсеръ на ярко-желтое платье съ лиловыми оборками и бантами, сзади взбитое, что твой курдюкъ. Въ глазахъ такъ у меня и запестрѣло.

— Signorino, таинственно шептала она, заигравъ косыми глазами; la contessa…

И опять она заболтала связно и гортанно. Мнѣ удалось понять, что графиня у себя и желаетъ меня видѣть.

— Subito? спросилъ я.

— Si, si, извиваясь тараторила Марія и повела меня въ первый этажъ, на что не было никакой надобности, довела до двери въ гостиную графини и даже постучала за меня.

Оттуда раздался голосъ. Марія чуть не впихнула меня въ дверь.

У окна, за маленькимъ столикомъ, сидѣла графиня и что-то вышивала. На ней накинутъ былъ красный легкій платокъ. Оглядѣлъ я ѣѣ, и внезапно предо мною всталъ весь образъ той «настоящей» графини, которую я впервыѣ увидалъ, съ краснымъ-же цвѣтомъ на плечахъ. Да, это была та-же «аристократка», тоже мраморное лицо, тѣ-же смѣлые и строгіе глаза, тотъ-же лобъ, та-же діадема изъ волосъ, тоже невозмутимое и горделивое безмятежье, тоже сознаніе своего «я». Эта-ли женщина была предо мною на колѣнахъ два дня тому назадъ, безумствовала, плакала, умоляла, каялась?.. Нѣ можетъ бытѣ..

— Присядьте, Николай Иванычъ.

Я слушалъ и говорилъ про себя: «да, такъ, такъ, это въ Москвѣ, на Садовой; это — графиня Кудласова, жена моего принципала; а я — управитель изъ студентовъ.»

— Вы не возвращаетесь въ Россію. Я узнаю васъ. Это очень хорошо.

«Ну да, она меня одобряетъ, какъ и тогда, за гражданскія чувства.»

— Все къ лучшему, говорили мнѣ ровно, безъ жестовъ, увѣренно, почти торжественно… Колю надо въ заведеніе. Наташу жаль, но она при отцѣ. О себѣ я вамъ не разсказываю…

— Почему-же? вырвалось у меня совершенно такъ, какъ у студента «изъ красныхъ».

— Буду жить и платиться за то, что запоздала. Если мнѣ суждено быть еце матерью, авось я и найду свое призваніе. Николай Иванычъ, я вижу, что вы до сихъ поръ оскорблены за меня… Вы, бѣдный, работали, работали надъ моимъ пьедесталовъ, и вдругъ я въ два мѣсяца такъ слетѣла съ него… А вѣдь я, право, та же!

— Да, выговорилъ я Громко и не отводя отъ нея глазъ.

Она не смутилась; только чуть замѣтная усмѣшка пробралась на ея алыя губы.

— Вы не думайте, что я уже вылечилась… Нѣтъ, да я и не хочу этого… Довольно всякихъ «задачъ», какъ вы любили выражаться. Я сказала, что я та же, потому что это правда. Мою… plaidoierie, во Флоренціи, помните?

— Помню.

— Теперь мнѣ нечего и не предъ кѣмъ выгораживать себя — не предъ вами-же? А я то же скажу. И зачѣмъ только вы такъ мучились?.. Мало жили, а я была первая большая барыня на вашемъ пути — вотъ и вышло такъ.

Она скусила своими молодыми зубами шерстинку и ласково, точно старшая сестра, (какъ глядѣла на меня когда-то сотни разъ), выговорила:

— Вы вѣдь такой чудной… по добротѣ, что, я увѣрена, вы и за него сокрушаетесь, думаете, что онъ загубитъ себя, испортитъ дорогу, не добьется каѳедры. Ну, Николай Иванычъ, по старому пріятельству, признайтесь?

— Я совсѣмъ не такой сосудъ милости Божьей, графиня.

— Ха, ха, ха, я угадала… Не смущайтесь: онъ не погибнетъ и ему не дадутъ тратить свои силы на роль чичисбея… Даю вамъ слово, что онъ не выѣдетъ изъ Петербурга безъ диплома.

Она еще разъ улыбнулась и положила шитьё на столикъ.

— Вы куда же это, за море?

— За море, отвѣтилъ я.

— Дѣло. Вы такъ здѣсь за насъ настрадались, что не думаете ли пробраться къ мормонамъ?

Мы оба разсмѣялись.

— Не мнѣ, болѣе задушевнымъ тономъ начала она, разбирать: что вы выиграли и что потеряли, связавъ себя съ нашей семьей. Только вы вѣдь знаете, Николай Иванычъ: кто передъ вами сильно прегрѣшилъ, того не забывайте, когда придется плохо… Мало ли что можетъ быть!.. Тогда не побрезгуйте, заверните къ старухѣ, гдѣ-нибудь вотъ здѣсь, въ Италіи, на Lago di Сото. Тамъ все разныя окаменѣлости — заживо погребаютъ себя… тамъ и я куплю себѣ виллу… Заверните; хоть это и дерзко, а, право, никто васъ и тогда лучше не пойметъ…

Я всталъ.

— Идите, я васъ не удерживаю, милый гость… еще бы кое-что вамъ сказала, да… вы вѣдь человѣкъ дикій… бѣда заикнуться съ вами объ иныхъ вещахъ.

Точь-въ-точь какъ бывало, мнѣ протянули руку, такую же тонкую, бѣлую и нѣжную, съ античными пальцами. И я не могъ не поцѣловать ее.

— Прошу не разсердиться: вашего адреса не спрашиваю, а мой — Florence, poste restante.

Я вышелъ точно очарованный, брошенный опять въ то, что такъ глубоко кануло на самое дно жизни.

Но Марія окунула меня опять въ ливорнскую дѣйствительность.

Она меня дожидалась. Схвативъ меня одной рукой за бортъ пальто, она другой начала тыкать въ золотую брошку, приколотую у ней подъ манишкой.

— Il signorino biondo! объявила она мнѣ, краснѣя отъ удовольствія. Tanto gentile! вскричала она и ушла вся въ плечи… I signori Russi sono tutti gentili-gentili!..

Я видѣлъ, куда идетъ маневръ; но оставался холоденъ и нѣмъ, какъ рыба. Она не отставала отъ меня и поднялась даже со мной на слѣдующую площадку; потомъ, видя, что никакія ея заигрыванія не въ силахъ выманить у меня ни единой галантерейной вещи, ниже засаленной бумажки въ пятьдесятъ чентезимовъ, она остановилась, подперла одну руку въ бокъ, подернула плечами и, сжавши губы корабликомъ, надменно выговорила:

— A rivederla!

Наташа, не спрашивая, догадалась почему-то, что я ѣду изъ Ливорно не по желѣзной дорогѣ, а моремъ.

— Вы идете въ городъ? спросила она меня на другой день утромъ. Возьмите меня.

Она силилась говорить спокойно и даже улыбаться.

Мы пошли. На набережной лодочники стали приставать къ намъ на каждомъ шагу съ неизбѣжнымъ:

— Comanda una barca, signore?

Я намѣтилъ сверху бѣлую лодку, съ кличкою «Страделла», и указалъ на нее кучкѣ лодочниковъ.

— Куда вы? пугливо спросила Наташа.

— Хотите со мной на пароходъ?

— Какъ, вы совсѣмъ?..

Она не договорила.

— Нѣтъ, тихо разсмѣялся я, увозить васъ не стану, я только осмотрѣть пароходъ. Проѣдемся — и назадъ. Нынче, видите, море, какъ зеркало, качки не будетъ.

— Я не боюсь… куда хотите… съ вами…

Сторговались мы съ лодочникомъ до парохода «Etna» и обратно. Подъ навѣсомъ лодки сидѣть было прохладно. Наташа повеселѣла немного. Лодочникъ въ пестрой фланелевой рубашкѣ, съ цыганскимъ лицомъ, работалъ за троихъ — совсѣмъ не по-итальянски, и мы, черезъ двѣ-три минуты, выѣхали на просторъ.,

— Николай Иванычъ, обратилась ко мнѣ Наташа, и серьезный взглядъ ея добрыхъ глазъ съ заботой покоился на мнѣ. Простите за одинъ вопросъ… Скажите: я угадала, вы туда ѣдете? и она махнула рукой.

— Туда, Наташа.

— Можно еще вамъ сказать одну вещь?

— А то хотите, небось, таиться отъ меня?

— Неужели, навсегда? Свою родину совсѣмъ бросите? Мы не такъ давно говорили съ вами объ русскихъ переселенцахъ… Они на васъ не похожи… И вы то же тамъ будете дѣлать, или нѣтъ?

Приходилось въ послѣдній разъ исповѣдываться:

— Нѣтъ, Наташа, я бы блажилъ, еслибъ выдавалъ себя за отщепенца, за искателя удачи. Не нужда меня гонитъ, жаловаться мнѣ не на что… Со студенческой скамьи попалъ я къ графу… въ вашемъ семействѣ прожилъ до тридцати-семи лѣтъ; меня учили, ласкали меня, платили хорошо… я все извлекъ изъ моего дѣла, что только можно было. Такъ изъ-за чего же я стану прикидываться горькимъ пролетаріемъ?

— Вы бѣжите же… чуть слышно возразила Наташа.

— Нѣтъ, я не бѣгу, а ѣду стряхнуть съ себя то, что пристало ко мнѣ не моего, что мѣшаетъ мнѣ, руки связываетъ. Видите ли, голубушка моя, у каждой породы людей — своя очистительная купель… Прежде ѣхали воевать съ невѣрными, или искали приключеній, или наслаждались красотами природы, или кидались въ философію… нынче переплываютъ море. Въ воздухѣ оно, видно иначе трудно вернуться съ другой кожей и другимъ лицомъ…

— Вы останетесь все тотъ же, увѣренно выговорила Наташа.

— Для того, что мнѣ дорого — да; но между всѣмъ остальнымъ и мной — должна лечь пропасть. Много ли на это потребуется времени, — я не знаю.

— А какъ всю жизнь?

— Не бойтесь, въ янки меня не передѣлаешь я не для Америки туда ѣду, а для своей же берлоги.

Мы подъѣхали къ пароходу. Насъ приняли на трапъ. Наташа внимательно все осмотрѣла и нашла, что въ общей залѣ слишкомъ много украшеній, а каюты — темны и узки.

— Развѣ вы прямо? спросила она меня съ тревогой.

— Нѣтъ, я до Марсели; а тамъ проѣдусь по Франціи. Только я хочу сейчасъ же пріучить себя къ морскому пути.

Она не возражала мнѣ п, спустившись въ лодку, притихла и сосредоточенно глядѣла на воду.

— И намъ съ вами, Наташа, заговорилъ я, надо переждать… справляться другъ о другѣ… до поры до времени.

— Зачѣмъ? сквозь слезы вымолвила она.

— Такъ лучше будетъ.

Она отвернулась къ водѣ и до самой набережной не проронила ни одного слова.

Только на крыльцѣ отеля она спросила меня:

— Вы ночью?

— Въ десять часовъ вечера.

— Такъ прощайте же, Николай…

Она вырвала руку, которую только-что подала мнѣ, и бросилась бѣжать по лѣстницѣ.

Ей только и высказалъ я вслухъ то, что цѣлый годъ смутно жило во мнѣ. Она — но погибнетъ. Ее не засосетъ никакое барство. Въ этомъ нѣжномъ тѣлѣ нервы мыслящаго и самоотверженнаго существа. Вся ея жизнь уйдетъ на долгъ и на идею. Если и суждено намъ встрѣтиться, — я ей не возвѣщу ничего новаго. А до тѣхъ поръ надо быть одному, надо выкурить изъ себя все Кудласовское — вплоть до моей безцѣнной Наташи. И она — тепличный цвѣтокъ, и она возрощена на готовенькомъ, и ей придется куда-нибудь бѣжать, когда захочетъ, какъ я, сдѣлать себѣ иной образъ.

Мнѣ никого уже не было жаль за три часа до прощанія моего съ твердымъ материкомъ, я уже не стыдился своего бездушія, я не повторялъ байроновскаго «farewell». Я зналъ одно: сотни тысячъ такихъ же людей, какъ я, и, быть можетъ, умнѣе, честнѣе, даровитѣе, сгинули въ этомъ самомъ «старомъ свѣтѣ» въ ужасныхъ мукахъ общественнаго ада! А я выплылъ, безъ особой борьбы выплылъ, выплылъ черезъ то самое барство, къ которому не измѣнилъ чувствъ своихъ. И что такое одна моя сдѣлка съ совѣстью, когда милліоны готовы бы продать себя всѣмъ духамъ тьмы, только бы не горѣть на медленномъ огнѣ голодной агоніей? Какъ смѣю я носиться съ своей совѣстью? Могу ли я медлить хоть еще минутой! Кому же, какъ не мнѣ, вернуть алчущимъ и жаждущимъ то, что я отложилъ на моей «управительской службѣ», отложилъ не въ однѣхъ деньгахъ, а въ возможности кончать свой вѣкъ, чуть не лежа на полатяхъ! А какъ же спастись отъ этого лежанья, которое походя зовется у насъ «дѣломъ»? Гдѣ отрѣшиться отъ того, что я — «интеллигенція», гдѣ выучиться быть такимъ бурлакомъ, съ которымъ бы всякому стало хоть на чуточку полегче тянуть свою лямку?

Я довелъ эти вопросы до желаннаго вывода — и, посмотрѣвъ на часы, спустился внизъ, куда къ девяти часамъ долженъ былъ явиться пѣшій возница, — довезти мои вещи до лодки. Возница запоздалъ. Я сѣлъ на лѣстницу и поглядывалъ на вечернее катанье и гулянье. Вотъ пронесся шарабанъ… Я узналъ вороныхъ клеперовъ графини. Она каталась со всемъ семействомъ. Да и Наташа сидѣла съ Колей на задней скамейкѣ. И хорошо она сдѣлала, что поѣхала. Кромѣ ея, никто не зналъ, когда я уѣзжаю. Заднія колеса шарабана промелькнули и слились съ сумерками, за нимъ проѣхали еще два экипажа… Глаза мои не послѣдовали за шарабаномъ. Одно тѣло мое стояло тутъ; а мысль, воля, желаніе, все это уже катило на всѣхъ парахъ, пожирая бездонный океанъ.

Только когда раздался послѣдній звонокъ и загудѣла грузная машина, а пароходъ, точно китъ, сталъ неуклюже поворачивать, торопясь выйти поскорѣе изъ порта, я снялъ шляпу и всей грудью вдохнулъ въ себя влажную и пахучую струю морскаго воздуха.

— Прощай, Гречухинъ! чуть не вскрикнулъ я на берегъ.

И показалось мнѣ, что поплылъ я все туда же, все въ ту же скорбную страну; только путь мой лежитъ черезъ долгое, но нестрашное для меня чистилище.