Полковник Ф.Дж. Вудс и британская интервенция на севере России в 1918-1919 гг.: история и мемуары

ГЛАВА 1. КОРОЛЕВСКИЙ ИРЛАНДСКИЙ СТРЕЛКОВЫЙ ПОЛК. ЛЕС ТИПВАЛЬ, ИЮЛЬ 1916 г.

Ранним утром 2 июля 1916 г. майор Ф. Дж. Вудс, заместитель командира 9-го (Западного белфастского) батальона Королевского ирландского стрелкового полка, получил неожиданный приказ. Вместо командира батальона, подполковника Ф. П. Крозье, Вудс должен был встать во главе отряда, собранного из истощенных солдат четырех белфастских батальонов 107-й бригады, которым удалось пережить вчерашний бой. В первой половине дня ему предстояло повести их в очередную атаку с позиций в лесу Типваль к югу от реки Анкр в северной Франции на считавшуюся неприступной немецкую цитадель, известную как Швабский редут[52].

Это был второй день битвы на Сомме. Неделей ранее союзники начали масштабный артобстрел немецких позиций. В половине восьмого утра 1 июля первые британские пехотные дивизии с трудом преодолели нейтральную зону и тут же натолкнулись на смертоносный вражеский огонь. За несколько минут до этого подполковник Крозье и майор Вудс стояли в секторе Типваль. Среди солдат, выстроенных у края леса, царило полное молчание. Позднее Крозье вспоминал этот эпизод:

Неизвестный полковник не зря боялся худшего. Общие потери британцев в первый день наступления составили 57 470 человек, из них почти 20 тыс. погибших. 36-я (Ольстерская) дивизия, частью которой была 107-я (Белфастская) бригада с соответствующими батальонами, понесла особенно тяжелые потери во время своего раздвоенного удара с севера и с юга от реки Анкр по направлению к деревне Бокур. Тем не менее, к югу от реки им удалось захватить неустойчивый плацдарм на немецкой территории на крутом откосе Швабского редута. 1 июля подполковник Крозье повел в битву 700 солдат Западного белфастского батальона. К концу дня из них вернулось только 70.

День, в который началась эта бойня, имел особое значение для северных ирландцев из тринадцати вспомогательных батальонов, собранных осенью 1914 г. из лоялистской организации Добровольческие силы Ольстера и приписанных к трем бригадам 36-й дивизии. По современному календарю первый день июля был годовщиной битвы на реке Войн, в которой протестант Вильгельм Оранский одержал победу над католиком Яковом II. Согласно лоялистскому фольклору, это событие сохранило в Ирландии протестантизм и власть Британии. По имеющимся сведениям, в 36-й бригаде некоторые выходцы из Ольстера шли в бой с оранжевыми шарфами или лилиями, которые обычно носят в годовщину битвы на реке Войн[54].

Ночью 1 июля командир дивизии генерал-майор О. Нюджент потребовал, чтобы бригадный генерал У. М. Уиттиком из 107-й бригады послал подкрепления разрозненным силам, удерживающим вражеские линии, которые были захвачены к концу первого дня сражения. Уиттиком собрал всех выживших солдат из своих четырех белфастских батальонов и поместил этот импровизированный отряд, усиленный двумя пулеметными подразделениями, под командование Вудса. Крозье был отстранен, так как днем ранее во время руководства атакой он нарушил приказ штаб-квартиры союзников, запрещавший старшим офицерам принимать непосредственное участие в сражении[55]. Майор Дж. Гаффикин, третий по старшинству офицер в батальоне, ушел в битву 1 июля, повязав оранжевый платок, и был убит. В связи с этим выбор пал на Вудса, для которого это была первая командная должность в карьере.

В два часа дня 2 июля Вудс повел 360 пехотинцев (60 из 10-го батальона, командир которого, полковник X. К. Бернард, также в предыдущий день нарушил приказ и был убит; и по сто из трех других добровольческих батальонов) с британских позиций, известных как «Замок Гордона», на краю леса Типваль в водоворот немецкого пулеметного огня, бризантных взрывов, шрапнели и стеклянных бомб[56]. Через час семафор союзников на гряде Меснил получил сообщение лейтенанта Хогга из 15-го батальона, находящегося в окружении: «Я ранен и почти мертв. О'Коннор тяжело ранен… от отряда осталось около 20 человек. Делаю все, что могу, сообщите подполковнику Крозье». В 3.15 Вудс телеграфировал, что он «пробивается на соединение», но уже потерял по 40 человек в каждом из четырех батальонов. «Пришлите сигнальщиков, — добавил он, — я не могу найти своих».

Днем Крозье отправил ему оперативное сообщение: «Дорогой Вудс, я слышал, что вы хотите вынести на носилках раненого офицера, только не днем, к огромному сожалению, он должен подождать до ночи. Возвращайтесь поскорее, ради Бога!! Вы отлично справились»[57]. В шесть часов вечера Вудс доложил, что он добрался и снова занял немецкую линию «А» у Гранкура, но дорогой ценой: только 15-й батальон потерял половину личного состава. Он запросил, чтобы ему доставили гранаты, сигнальные ракеты и воду. Устроив в немецкой землянке командный пункт, Вудс выслал несколько отрядов солдат, чтобы занять другие части рубежа, и начал эвакуировать своих раненых.

Ольстерцам пришлось сражаться всю ночь, отражая контратаки противника. К 11 часам утра прибыла только одна рота из двух обещанных, поэтому Вудсу удалось отослать назад лишь половину своих солдат. Сам он оставался на захваченном у врага рубеже. Только в 10.40 на следующее утро Вудс смог, наконец, вернуться с линии фронта в относительную безопасность леса Типваль вместе со 160 оборванными и измотанными солдатами и горсткой немецких военнопленных. Согласно некоторым свидетельствам, из 700 добровольцев Западного белфастского батальона, которые пошли в бой утром 1 июля, к третьему дню битвы на Сомме в живых оставалось только 60[58].

Какими бы героями ни были ольстерцы, но они все-таки были людьми. Некоторые из солдат намеренно отстали в атаке первого дня или бежали, испугавшись вражеского огня. К полудню 3 июля немногие выжившие, согласно имеющимся сведениям, «напились и начали горланить»[59]. Начальник оперативно-разведывательного отдела штаба 107-й бригады Морис Дей вскоре после боя написал Вудсу, поздравив его с командованием во время второго дня сражения и лаконично добавив, что «бригадный генерал <Уиттиком> очень сожалеет о больших потерях»[60].

Из своего личного состава — примерно 15 тыс. человек — на краю леса Типваль во время первых трех дней битвы на Сомме 36-я (Ольстерская) дивизия потеряла 5500 солдат, из них две тысячи убитыми.

Ей удалось ненадолго добиться одного из немногих успехов во время начального наступления, захватив Швабский редут, но через день после того, как Вудс эвакуировал своих солдат, не получив подкрепления от других соединений, она была вынуждена отступить из твердыни на склоне холма.

В Ирландии сражение у Типваля быстро вошло в фольклор, поскольку местным сообществам, связанным тесными узами и обладавшим ярко выраженной идентичностью, требовалось осмыслить понесенные ими ужасающие потери, а политики жаждали превратить это самопожертвование в политический капитал. 19 июля газета «Белфаст Ньюс-Леттер» опубликовала стихотворение, озаглавленное «Наступление Ольстерской дивизии у Типваля»:

Битва на Сомме до сих пор имеет огромное значение для коллективной памяти и идентичности Ольстера. Яркие картины, украшающие стены домов по улице Шанкилл Роуд и в других протестантских районах Белфаста, где почитают ольстерских добровольцев и события 1-3 июля 1916 г., убедительно свидетельствуют о важности этого прошлого в современном обществе[62].

В январе 1917 г. майор Ф. Дж. Вудс получил орден «За безупречную службу» за свое участие в этих событиях. Он также был повышен в звании до подполковника и принял командование 9-м батальоном Королевского ирландского стрелкового полка. Будущему «Королю Карелии» было 36 лет.

ГЛАВА 2. ПАРЕНЕК ИЗ СЭНДИ РОУ. СЕМЬЯ И ДЕТСТВО

Филипп Вудс был империалистом. Однако для него империя не была абсолютным и универсальным правом великих или богатых наций. Для него главным всегда оставался британский имперский идеал, согласно которому моральный долг был превыше презренной прибыли или политики грубой силы, и этому идеалу Вудс оставался верен даже тогда, когда, как мы увидим дальше, он утратил уважение к политикам и бюрократам, управлявшим территориями и народами Британской империи. В грязи окопов Франции и Фландрии, в снегах северной России и на тротуарах Белфаста он испытывал растущее негодование по поводу предательства простого народа политической и социальной элитой, «старой кликой», частью которой он никогда себя не ощущал и интересы которой вызывали у него стойкую, искреннюю и взаимную неприязнь. Чтобы понять, что для Вудса значила империя и как при своем непримиримом отношении к сильным мира сего он стал консерватором, нам нужно погрузиться глубже в историю, к его ольстерским корням и воспитанию.

В конце XVI в. протестантская королева Англии Елизавета I начала подчинять и колонизировать северо-восточную Ирландию. Этим она преследовала две цели: извлечь прибыль из местных земель и защитить их от своих континентальных врагов. Один историк охарактеризовал Ольстерскую плантацию, возникшую в течение следующих 50 лет, как «колониальное предприятие, которое по масштабам и характеру можно сравнить с английской миграцией в Новый Свет»[63].

Как и колонизация Америки, английское завоевание Ирландии имело моральную и духовную подоплеку — миссию, целью которой было завершить, как говорил наследник Елизаветы I король Яков I, «реформацию и цивилизацию этих невежественных земель нашей страны»[64]. Естественно, что там, где неуступчивые поселенцы не сумели склонить местное население к «послушному поведению» и «правильной цивилизованной жизни», они покоряли его огнем и мечом. Двойственный характер империи был заметен уже в то время.

Когда в 1660-х гг. Вудсы переехали на Ольстерскую плантацию, которую решили сделать своим новым домом, они поселились рядом с городским округом Тафблейн, графство Даун (к юго-западу от Хиллсборо). На этом месте, на краю леса Килварлин, за двадцать лет до этого генерал-майор Роберт Мунро и его шотландская армия, вторгнувшиеся в Ирландию, устроили бойню местного населения. В течение 1650-х гг. в результате кампании Оливера Кромвеля, сопровождавшейся массовыми казнями, выселениями и конфискациями, освободилось еще больше земли, которая привлекала новую волну колонизаторов, солдат и искателей приключений[65].

Большинство новых колонистов арендовали землю у крупного землевладельческого дворянства этого региона. Лендлордами Вудсов была семья Хилл, которой за пятьдесят лет до того английская корона пожаловала за военную службу значительные земельные владения в Дауне и Антриме. Колонисты Ольстерской плантации выращивали картофель, овес и ячмень. Они также изготавливали ткань из льна, растущего в этих местах, что давало им дополнительный доход между урожаями.

Вскоре текстильное производство начало играть заметную роль в экономике Ольстера. В 1698 г. ирландский парламент выплатил субсидию известному французскому ткачу-гугеноту, и под его руководством в Лисбурне, всего в четырех милях от Тафблейна, возник центр ткачества с искусными ремесленниками. Вудсы, без сомнения, принадлежали к числу многочисленных ольстерских фермеров, перенявших в XVIII в. технологии и знания этих специалистов. Их благосостоянию также способствовали преференции в торговых делах, пожалованные Англией, и пособия и субсидии, выделяемые Ирландским льняным управлением[66].

Вместе с ростом импорта текстиля из Ольстера росло и благосостояние семьи Вудсов. В договоре аренды, подписанном в 1774 г., некий Джереми Вудс выступает как «поставщик льна», в чьей собственности находилось «девять акров, три руды и четыре перча» (т. е. чуть меньше десяти акров)[67]. Переписи 1815 и 1824 гг. показывают, что размер ежегодной ренты, которую выплачивал Джереми своим лендлордам, составлял 40 шиллингов — стандартная сумма за свободное владение землей в этой части страны. Его лендлордами было семейство Хиллов, чей старший сын в то время носил титул маркиза Даунширского и закрепил свое колониальное наследие в девизе «Я завоевал свои владения именем Господа и мечом». Соседний участок был записан на Генри Вудса — возможно, родственника.

Вудсы были типичной семьей средних фермеров-арендаторов графства Даун. Они арендовали свой надел на долгий срок, выращивая на продажу зерновые культуры и лен и передавая небольшие земельные участки в субаренду крестьянам. Будучи усердными прихожанами Церкви Ирландии (в местном приходе Святого Иоанна в Килварлине еще можно найти могильные плиты их рода) и покровителями местной бедноты, Вудсы, скорее всего, пользовались общественным уважением и привилегированным статусом в своем маленьком сообществе. Средние фермеры, подобные им, в течение столетий были опорой сельского ольстерского общества. В 1802 г. переписчик следующим образом охарактеризовал их социальную прослойку: «уважаемые … проницательные и умные»[68]. Современный историк описывает их «упорными, настойчивыми, самодостаточными и прямодушными»[69].

В начале XIX в. у Джеймса Вудса, сына Джереми, было одиннадцать детей, четверо из которых умерли в младенчестве или детстве. В книге арендаторов Килварлина 1848 г. сказано, что у него имеется два надела земли общей площадью почти 22 акра. Старший из выживших сыновей Джеймса, также Джереми (родился в 1827 г.) унаследовал семейный дом и большую часть земли. В Метриках Гриффита указано, что владения Джереми составляли почти двадцать акров стоимостью 21 фунт стерлингов, дом стоимостью восемь фунтов стерлингов и три маленьких земельных надела с садами, сдаваемых в субаренду.

Он также нанял несколько местных жителей в качестве рабочих и ткачей. Скорее всего, это были деревенские прядильщики или ткачи, которые не могли самостоятельно добывать средства для жизни, причиной чего были распространившиеся в начале XIX в. механические прядильные и ткацкие станки. В результате индустриализации Ольстера и обнищания его сельского населения, усугубленного голодом, даже не самые бедные слои населения оказались перед выбором: либо эмигрировать в Америку, либо переехать в быстро растущие города — Дублин и Белфаст. Семья Вудса была большой, и их земельных владений и небольшого льняного бизнеса не хватало на то, чтобы поддержать всех отпрысков с их семьями. Примерно к середине XIX в., в то время как Джереми остался жить в Черч Фарм, Килварлин (его потомки живут там до сих пор), как минимум двое из его младших братьев присоединились к миграционному потоку в города.

Братья преуспели лишь отчасти. Уильям Вудс связал свою жизнь с духовной карьерой и с начала 1850-х гг. руководил частной дневной школой на Рутланд Сквер (сейчас Парнелл Сквер) в центре Дублина. С 1859 по 1863 г. это учреждение посещал больной и впечатлительный мальчик Абрахам Стокер. Его успехи в учебе были весьма посредственными, но он проявил глубокую любовь к литературе. Один из биографов будущего автора «Дракулы» характеризует преподобного Вудса как «человека большой учености и бесстрашного красноречия», который проявлял к мальчику «расположение и почти безграничное терпение»[70].

Другой же брат, Хью Вудс (родился в 1833 г.), переехал в Белфаст, где можно было легко найти работу на новых промышленных льняных мануфактурах, а позже — на судостроительных верфях. Между 1851 и 1871 гг. в Белфасте поселились свыше 85 тыс. иммигрантов из сельской местности. Хью был одним из них. В результате столь быстрого роста — население Белфаста за этот период почти удвоилось — расцвела общественная жизнь во всем ее разнообразии, однако усилились и противоречия на религиозной почве, вызванные близким соседством протестантских и католических рабочих слоев[71].

Хью Вудс поселился в Сэнди Роу, бедном и исключительно протестантском районе, где жили рабочие, занятые в льняной промышленности. Район примыкал к самому центру Белфаста с юго-запада и в 1857 и 1864 гг. был охвачен рядом восстаний. В докладе, сделанном в британском парламенте во время первой вспышки насилия, жители Сэнди Роу характеризовались как люди «скромного происхождения, среди которых нет никого из высших классов. Это торговцы, управляющие и те, кто работает на заводах»[72]. (К 1880-м гг. центр религиозных противоречий сместился на несколько миль к северо-западу, в район новой улицы Шанкилл Роуд, где жили более высокооплачиваемые судостроительные рабочие[73].) Хью устроился на работу клерком на местное предприятие. У них с женой Эмили Катериной была дочь (родившаяся в 1864 г., в год уличных бунтов, и умершая через пять лет; она была похоронена на кладбище Св. Иоанна в Килварлине) и двое сыновей. Старшего звали Роберт Джеймс, а 28 сентября 1880 г. родился Филипп Джеймс, герой нашего повествования[74].

Хотя их семью едва ли можно было назвать зажиточной, оба мальчика получили аристократическое воспитание, как подобало близким родственникам сельских джентльменов из Килварлина в Хиллсборо. Более того, как указал Филипп Вудс в статье о себе в справочнике «Кто есть кто», его мать была благородного происхождения: ее дед, сэр Джон Пулстон из Флинтшира в Уэльсе, мог проследить свою родословную вплоть до Норманнского завоевания. Сэр Роджер де Пулстон был назначен Эдвардом I первым шерифом графства Энглси после завоевания Уэльса в конце XIII в. и был убит местными жителями во время одного из ранних восстаний против английских налогов. Построив свое имение в Эмрал Холл (рядом с Рексхэмом) в северной части англо-уэльской границы, эта семья колониальных поселенцев постепенно стала играть важную роль в местной жизни и покровительствовала многим видным уэльским поэтам. На определенный момент они даже присоединились к восстанию Овайна Глиндура против английского владычества в начале XV в.[75]

Джон Генри Пулстон (1830-1908), принадлежавший к этому роду и широко известный в конце XIX в., был дальним родственником матери Филиппа Вудса. Нажив состояние в США в годы гражданской войны, Пулстон вернулся в Британию, где нажил и потерял еще одно состояние в лондонском Сити, в 1874-1892 гг. был членом парламента во фракции консервативной партии от Девенпорта и в 1887 г. получил рыцарский титул[76]. Юный Филипп Вудс был, разумеется, осведомлен о своем родстве с этим выдающимся, пусть отчасти и беспутным деятелем, как и о своем происхождении со стороны матери; тем более странными эти связи должны были казаться мальчику, родившемуся в маленьком доме с террасой на улице Норвуд Стрит в Сэнди Роу.

К 1892 г. Хью Вудс стал более высокооплачиваемым заводским служащим, и семья переехала на улицу Лавиниа Стрит. Это был респектабельный район, в котором жили торговцы, учителя и канцелярские работники, примерно в миле к юго-востоку от Сэнди Роу рядом с Ормю Роуд[77]. В 1894 г. они переехали на Дункайр Авеню, к северу от центра города, а через год вернулись на Университетскую улицу, еще более благородный район рядом с Квинс Колледжем, где жили купцы, священнослужители и управляющие среднего звена. Дом под номером 19 был занят «Школой для девочек сестер мисс Сеймур»[78]. В эти годы, как писал сам Ф. Вудс, он получал образование в расположенном неподалеку Королевском белфастском академическом институте, одной из самых престижных городских школ[79]. Учитывая скромные доходы семьи, вполне вероятно, что их второй сын получал стипендию в течение нескольких лет своей учебы в этой школе.

Королевский белфастский академический институт был основан в 1810 г. группой пресвитерианских реформаторов, которые стремились преодолеть религиозные противоречия, разделявшие страну, внедряя образование, где отсутствовало бы деление по религиозному признаку. Одним из его первых покровителей был Уильям Дреннан, видный ирландский радикал, который в начале 1780-х гг. принимал активное участие в деятельности Ольстерских добровольцев, а позже организовал кампанию против «объединения» Великобритании и Ирландии, законодательно закрепленного Актом об Унии 1801 г.

На церемонии торжественного открытия Института в феврале 1814 г. постаревший и уже не такой пылкий Дреннан объявил, что целью школы было «распространять полезное знание, особенно среди средних слоев общества, что является необходимостью, а не роскошью». Тем не менее, его видение нового учреждения не ограничивалось нуждами общества в практических знаниях, предвосхищая, что школьники всех религиозных конфессий должны общаться как можно больше и в дружелюбной манере в общем для них деле учения. Возможно, это изменит национальный характер и привычки и научит всех детей в Ирландии любить друг друга[80].

Школа процветала, хотя ей и не удалось реализовать мечты своих основателей о религиозной интеграции и национальном примирении. К тому времени, как в «Инст» (неформальное название школы) начал ходить Филипп Вудс, в ней в основном учились дети из белфастских либеральных протестантских семей, принадлежащих к прослойке квалифицированных специалистов. Уже не раз отмечалось, что среди ее выпускников был ведущий физик того времени Уильям Томсон, 1-й барон Кельвин (его отец преподавал в «Инсте» в первые годы существования школы), и Уильям Джеймс Пирри, один из владельцев гигантских верфей «Харланд и Волфф» в Белфасте. В 1896 г. его выбрали на пост лорд-мэра, а позже специально для него был учрежден титул «Виконт Пирри города Белфаст». Многие из одноклассников Вудса или других учеников, посещавших школу одновременно с ним, позднее стали видными политиками, учеными, бизнесменами, инженерами, священнослужителями, солдатами и журналистами.

Помимо учебной деятельности, в школе учеников поощряли заниматься командными видами спорта (особенно регби, в котором школа удерживала ведущие позиции) и вести активный образ жизни. Больше всего школьники любили заниматься греблей на небольших лодках в Белфастском заливе[81]. Школа также наняла главного сержанта из казарм Виктории, чтобы тот занимался с учениками военной подготовкой. В соответствии с образовательными взглядами того времени, «Инст» обращал не меньшее внимание на физические способности и на формирование «характера», чем на интеллектуальное развитие детей. Он стремился развивать в школьниках то, что рекомендовалось в начале XIX в. английской идеологией индивидуализма и уверенности в своих силах — «ту физическую энергию и силу… без которой не может обойтись настоящий мужчина»[82]. Фотография двенадцатилетнего Филиппа Вудса показывает смышленого, живого, физически сильного мальчика среднего роста, аккуратно одетого в костюм из грубого материала — шорты, жилетку и галстук. В его поведении проступает зрелое спокойствие, взгляд прямой, несколько любопытный, добродушный, но не дерзкий — все это соответствует присущему тому времени идеалу юношеской мужественности и правильного характера.

Если в «Инсте» Вудс усвоил базовые викторианские ценности: лояльность короне, стране и империи, а также непоколебимую уверенность в своих силах и стремление к приключениям, то идея, связанная с основанием школы, дала ему открытое, гибкое осознание своей национальной и религиозной идентичности, которое позже отличало его от многих соратников-протестантов. По линии отца Филипп Вудс был потомком протестантских поселенцев, которые колонизировали и усмиряли Ольстерскую плантацию, а по линии матери — потомком английских сборщиков налога и шерифов уэльских болот, и всю жизнь оставался преданным ирландским юнионистом и британским патриотом. Однако он никогда не опускался до шовинистических взглядов или религиозной нетерпимости и в своей политической деятельности энергично защищал интересы как католических, так и протестантских отставных военнослужащих. Возможно, его уважение к различным традициям отчасти объясняется примером того покровительства уэльской культуре, которое оказывали Пулстоны.

Поскольку по происхождению Вудс был связан с сельским дворянством Уэльса и Ирландии и конторскими служащими Белфаста, то в зрелом возрасте он всегда испытывал глубокую симпатию по отношению к униженным и оскорбленным, что позже выразилось в приверженности идеям социальной справедливости и в подчеркнутой враждебности по отношению к правящей элите. Наверно, паренек из Сэнди Роу так и не почувствовал себя принятым в аристократическое сословие, откуда родом были многие из его одноклассников, и именно его уязвленная социальная гордость воспитала в нем агрессивную независимость и негодование на обремененный предрассудками «избранный круг», который доминировал и в офицерской столовой, и в общественной жизни.

Индивидуализм Филиппа Вудса был, скорее всего, также связан с его чувствительностью и склонностью к искусству. Эти качества проявились в его школьные годы, и неудивительно, что в возрасте шестнадцати лет он решил поступить в Белфастскую школу искусств. Впрочем, хотя его решение изучать текстильный дизайн и связать с ним свою карьеру отвечало его собственным талантам и склонностям, оно, несомненно, носило и более прагматичный характер, так как именно в этом бизнесе работал его отец.

В городском справочнике Белфаста 1898 года (опубликованном в октябре 1897 г.) Хью Вудс уже не упоминается. Скорее всего, это означает, что отец мальчиков умер годом ранее. Мы точно знаем, что старший брат Хью, Джереми, умер в 1900 г., оставив Черч Фарм своему старшему сыну Джеймсу (который еще за двадцать лет до этого отдельно упоминался в списке «Знать и дворянство» Хиллборо, что свидетельствует о высоком социальном положении сельской ветви этой семьи). Возможно, Роберт и Филипп Вудс что-то унаследовали от состояния своего дяди, к тому же определенное покровительство им мог оказать и сэр Джон Генри Пулстон, своенравный и очень богатый родственник их матери, который умер в 1908 г. В любом случае, на рубеже веков старший брат Филиппа, Роберт, отделился от семьи и стал дизайнером и производителем льна. За следующие десять лет он превратился в успешного бизнесмена, женился на признанной в обществе красавице и поселился в Бангоре в огромном доме, известном как Принстон Лодж[83]. В 1908 г. Роберт отдал своего сына Сесила Филиппа Вудса учиться в «Инст»[84].

У нас не имеется точной информации о бизнесе Роберта, но он, должно быть, расширялся очень быстро, так как через несколько лет он поставлял ткани в корабельную компанию «Уайт Стар», которая строила и снаряжала свои океанские лайнеры на верфях «Харланд и Волфф» в Белфасте[85]. Среди судов, на которые поставлялась продукция Вудса, был злополучный суперлайнер «Титаник» (построенный в 1909-1911 гг. племянником Уильяма Пирри Томасом Эндрюсом и еще одним выпускником «Инста», который мог хорошо знать Роберта или Филиппа по школе). Поэтому неудивительно, что семейные ожидания и ощущение личного призвания подтолкнули Филиппа Вудса к изучению прикладного искусства. Уже через год он начал работать текстильным дизайнером в фирме одного белфастского льняного производителя.

Однако для энергичного и крепкого семнадцатилетнего паренька, жаждавшего приключений, льняной бизнес, должно быть, казался скучным занятием. Через четыре года британские имперские неудачи дали Филиппу Вудсу шанс осуществить свои мечты[86].

ГЛАВА 3. ЗАЩИЩАЯ ИМПЕРИЮ. ЮЖНАЯ АФРИКА С БАДЕН-ПАУЭЛЛОМ, 1901-1903 гг.

В октябре 1899 г. британские колонии в Южной Африке были атакованы силами соседних бурских республик. Поначалу война складывалась для британской армии неудачно — к концу года большая часть войск отступила в осажденные города Ледисмит, Мафекинг и Кимберли или застряла в южноафриканских степях в результате стремительных ударов, наносившихся мобильными коммандос буров. Особенно не хватало британцам кавалерии, без которой им было тяжело противостоять мобильным голландским поселенцам. Армия призвала добровольцев из британских йоменских полков — милиции, служащей на непостоянной основе и организованной в английские и ирландские региональные полки под командованием местного дворянства. Из этих рекрутов предполагалось сформировать новые кавалерийские стрелковые отряды — Имперский иоменский кавалерийский полк, который должен был сражаться вместе с регулярной армией.

Согласно свидетельству самого Вудса, как только в Южной Африке начался конфликт, он попытался записаться добровольцем на службу и Имперский йоменский кавалерийский полк, но получил отказ по нозрасту[87]. Не разочаровавшись, он вновь подал заявление, на этот раз в Южноафриканскую полицию, которую возглавлял генерал-майор Роберт Баден-Пауэлл, и оно было принято. Неизвестно, послал ли он заявление напрямую Баден-Пауэллу в Трансвааль или был рекрутирован одним из офицеров, которые прочесывали империю в поисках людей, согласных на службу в колонии. В любом случае, Вудс оставил свою работу текстильного дизайнера в начале 1901 г., а в июле того же года сошел на берег Южной Африки. Очень скоро он понял, что попал не на полицейскую работу, а в самую гущу боев.

Необходимо вкратце объяснить ситуацию, в которой формировалась Южноафриканская полиция. К концу лета 1900 г. британцы захватили столицы буров — Блумфонтейн и Преторию — и оккупировали Йоханнесбург, и имперским политикам и руководителям стало казаться, что война близится к концу. Поэтому они решили создать военизированную конную полицию, чтобы подавлять волнения и поддерживать порядок в сельской местности. В августе 1900 г. Баден-Пауэлл («герой Мафекинга») получил приказ создать и принять командование над новым подразделением из 10 тыс. человек, которое было формально основано 22 октября того же года. Однако британский Секретарь колоний Джозеф Чемберлен уступил настойчивым просьбам армии, чтобы полиция взяла на себя часть военных обязанностей, пока продолжается война[88]. Сэр Альфред Милнер, Верховный комиссар в Южной Африке, категорически возражавший против тотального разрушения ферм буров британской армией, неохотно согласился на это, но подчеркнул, что полиция должна использоваться иначе, чем подразделения регулярной армии, осуществляя «политику защиты, а не наказания» с целью «медленно и постепенно покорять и удерживать один район за другим»[89].

Как оказалось, до окончания войны было еще далеко: буры еще два года использовали против британской армии тактику партизанских действий. Поэтому в начале 1901 г., за несколько месяцев до прибытия Вудса, лорд Китченер, главнокомандующий британскими войсками в южноафриканских колониях, взял под свое командование подразделения Южноафриканской полиции. В соответствии с условиями Милнера по поводу участия полиции в боевых действиях, Китченер согласился использовать ее лишь для того, чтобы обеспечивать безопасность в определенных районах — например, для строительства и охраны блокгаузов, которые затрудняли мобильное перемещение вражеских отрядов, — а не для широкомасштабных наступательных операций и карательных экспедиций[90]. Лишь после того, как 31 мая 1902 г. был подписан мир, Южноафриканская полиция вернулась под гражданскую юрисдикцию, хотя еще в течение нескольких лет она проводила военные операции против тех, кого Милнер называл «самыми беспокойными душами»[91].

Вудс провел в Южноафриканской полиции одиннадцать месяцев во время войны и еще год по ее окончании. После прибытия он должен был пройти интенсивную подготовку, которая заключалась в верховой езде, стрельбе из ружья, строевой подготовке и полевой тактике, а также строительстве блокгаузов и окопов, защищенных колючей проволокой, в городе Моддерфонтейне, расположенном между Йоханнесбургом и Преторией[92]. Баден-Пауэлл формировал Южноафриканскую полицию по принципу «децентрализованной ответственности» и стремился привить своим подчиненным дисциплину, «исходящую изнутри, а не навязанную снаружи». Его целью было воспитать «умных молодых людей, которые могли бы использовать свою сообразительность и не были бы вымуштрованы в бездушные машины, способные действовать только по прямому приказу». Этот подход, несомненно, идеально подходил независимому характеру самого Вудса. Фотография Вудса, сделанная в это время, также передает такое качество, как задумчивость: молодой человек одиноко стоит на степной равнине, выпрямившись и в то же время спокойно, его руки лежат на дуле «длинной» винтовки Ли-Энфилда (ее производство было налажено в 1900 г. специально для Имперского йоменского кавалерийского полка и других добровольческих подразделений, однако вскоре в ней обнаружились большие конструктивные недостатки), через левое плечо перекинут патронташ, его обожженное солнцем изящное лицо задумчиво склонилось вниз — герой Байрона, которого застали в минуту меланхолических раздумий.

Помимо романтического позирования, южноафриканский конфликт потребовал от Вудса и тяжелой работы. Здесь он познакомился с партизанской войной, а также узнал, как справляться с враждебным или подозрительным населением конструктивно и в духе примирения — опыт, который позже поможет ему на севере России и в Прибалтике. Его товарищи были столь же разнородными, сколь и бурские коммандос, противостоящие им: четыре дивизии Южноафриканской полиции представляли собой, по словам Баден-Пауэлла, разношерстную коллекцию «скотоводов из Австралии, фермеров из Новой Зеландии, полицейских и ковбоев с северо-западных территорий Канады, плантаторов из Индии и Цейлона, констеблей Королевской Ирландской полиции из Ирландии и йоменов из Англии». В этих силах служили почти две тысячи учеников из общественных школ, столько же коренных зулусов и 600 дружественно настроенных буров. После окончания войны Южноафриканская полиция выполняла разнообразные задачи помимо своих основных полицейских функций, включая переселение беженцев, организацию переписи и регистрацию избирателей, доставку почты и сбор таможенных пошлин, борьбу с захватами земли, скотокрадством, производством самогона и торговлей оружием, уничтожение саранчи и обеспечение порядка во время золотой лихорадки. Им также пришлось пойти на жесткие меры, чтобы отобрать у местных племен оружие, которым во время войны снабдили их сами британцы для борьбы с бурами.

Баден-Пауэлл был очень горд своими людьми, восхваляя их стойкость в письме, адресованном высшему военному командованию:

Джозеф Чемберлен доложил в Палате общин в 1902 г., что, признавая военный героизм Южноафриканской полиции, он в первую очередь хотел бы отдать должное «огромному значению ее цивилизующего и объединяющего влияния». На других людей она производила гораздо меньшее впечатление: «Откуда, черт побери, вы достали весь этот низкий и грубый сброд с почти криминальной внешностью? — спрашивала Эмили Хобхаус, которая пыталась организовать помощь женщинам и детям, страдавшим от бедствий войны, — Бедная Южная Африка! Неужели она больше никогда не увидит хороших англичан?»[93] Репрезентация и реалии империализма вновь находились в разительном контрасте.

Опыт, который Филипп Вудс получил в Южной Африке в этих разношерстных нерегулярных частях, подготовил его к специфике военных операций в Карелии, куда он получил назначение через пятнадцать лет. Здесь он научился тому, что позднее помогло ему рекрутировать и командовать «самыми замечательными бандитами» в боях против врага, который использовал тактику внезапных ударов и отступлений, заручиться поддержкой местного населения, а также в свободное от всего этого время воздвигнуть в темных северных лесах маяк английской цивилизации и культуры.

Вудс уехал из Южной Африки в июне 1903 г., через четыре месяца после того, как Баден-Пауэлл ушел с поста командующего Южноафриканской полицией. После своего возвращения в Англию Баден-Пауэлл основал движение бойскаутов, позаимствовав для них у южноафриканских полицейских девиз и несколько видоизмененную форму. Здесь стоит процитировать отрывок из написанного в 1910 г. романа Джона Бакана «Пресвитер Иоанн» (о приключениях в Южной Африке), в котором выражается одновременно романтика, мифология и мистика империи, а также предпосылки и взгляды на расы, мораль, обязанности, дисциплину и дегенерацию, которые сформировали британские имперские стремления на рубеже XIX и XX в. (Бакан, который был на пять лет старше Вудса, также провел период с 1901 по 1903 г. в Южной Африке в официальной должности личного политического секретаря лорда Милнера.)

Этот отрывок также дает представление о ценностях, которые, несомненно, вдохновили юного Филиппа Вудса на поиски приключений в Южной Африке. Их отголоски можно различить — конечно, без махрового расизма романа и в преломлении разочарований и сомнений его взрослого опыта — и в стиле, и в предмете его карельских мемуаров. Герой Бакана, проявив фантастическую храбрость (и одновременно чрезвычайно обогатившись), берет на себя тяжелую и бескорыстную работу по расселению армий покоренных туземцев и организации транспорта, продовольственного снабжения и безопасности — работа, схожая с той, что выполняла Южноафриканская полиция. В этой деятельности и сопряженных с ней трудах он находит личное удовлетворение и лучшее понимание имперской миссии Британии:

ГЛАВА 4. МЫ НЕ СДАЕМСЯ! ЛЕН, НЕЛЕГАЛЬНЫЙ ВВОЗ ОРУЖИЯ И ОЛЬСТЕРСКИЕ ДОБРОВОЛЬЧЕСКИЕ СИЛЫ, 1904-1914 гг.

Какое-то время после возвращения Филиппа Вудса казалось, что он решил остепениться и заняться собственным благосостоянием — «ветреный мальчик» превратился в «серьезного мужа». Он вернулся к карьере белфастского текстильного дизайнера — скорее всего, в фирме своего старшего брата — и работал в студии в доме номер 4 по Говарде Стрит в самом центре Белфаста, а жил в доме номер 225 («Вязы») по Белмонт Роуд, в зеленом пригороде в восточной части города рядом с замком и поместьем Стормонт. Как уже упоминалось, бизнес процветал, поскольку рынком сбыта была не только Ирландия, но и Шотландия и континентальная Европа[96]. Очевидно, с целью придать больший вес своему художественному авторитету, Вудс на время взял новое, более звучное второе имя — в справочнике Белфаста 1907 г. он упоминается как «Филипп Вильерс Вудс, дизайнер»[97].

7 августа того же года он сделал еще один шаг на пути к аристократизму, женившись на Флоренс Эдит Блэкер Квин. Церемония проходила в методистской церкви в Бундоране, популярном морском курорте на атлантическом побережье графства Донегал, известном как

«Ирландский Брайтон» благодаря своим аристократическим клиентам начала XIX в.[98] Флоренс была старшей дочерью Стюарта Блэкера Квина, владельца и директора белфастской фирмы лицензированных бухгалтеров, услугами которой в основном пользовались местные льняные производители. Какое-то время Блэкер Квин был председателем Льняной торговой ассоциации, что являлось одной из самых видных позиций в белфастских деловых кругах. Он также активно занимался благотворительностью и был почетным контролером Белфастского детского госпиталя. О нем отзывались как о «доброжелательном, щедром, симпатичном человеке, наделенном магнетизмом, который привлекал к нему всех окружающих»[99]. Оба его сына, Герберт и Стюарт, во время свадьбы сестры учились в «Инсте»[100].

Стюарт Блэкер Квин был также одним из основателей Ольстерского юнионистского совета. Эта организация была основана всего лишь за два года до свадьбы его дочери, чтобы поддержать лоялистские организации в Ирландии и координировать оппозицию ирландским националистам, которые пытались заставить британское правительство изменить или аннулировать Акт об Унии 1801 г.[101] Уже более двадцати лет ольстерские бизнесмены возглавляли сопротивление идеям Гомруля[102] в Ирландии[103]. В основе их позиции лежали как чувства, так и более приземленное стремление к выгоде.

Ольстерские предприниматели и квалифицированные специалисты, разумеется, понимали, что независимость Ирландии будет означать конец имперским субсидиям, получаемым из Лондона. В августе 1886 г. Уильям Пирри, выпускник «Инста» и председатель судостроителей верфей «Харланд и Волфф», объявил на собрании белфастских бизнесменов, что, если когда-нибудь Гомруль будет законодательно закреплен, он перенесет все операции своей фирмы в Глазго. Позже один журналист вспоминал о единодушии, с которым гости Пирри соглашались, что «при ирландском парламенте и правительстве их жизнь и собственность уже не будут в безопасности, что против лоялистов на севере Ирландии будет вестись грязная игра и что будет утрачена уверенность бизнеса в завтрашнем дне, без чего Белфаст перестанет быть процветающим городом»[104]. Эти тревоги разделялись представителями среднего и мелкого бизнеса, в том числе владельцами многочисленных компаний в льняном бизнесе и торговле, а также большинством протестантских ремесленников и квалифицированных рабочих.

Если рассматривать ситуацию еще шире, североирландские протестанты не доверяли своим католическим соседям, подозревая, что те затаили обиду и жажду мести и ждут лишь удобной возможности, которую предоставит им независимость, чтобы подняться против потомков переселенцев, убить и обобрать их. Как уже упоминалось, этот антагонизм время от времени выливался в религиозные столкновения, которые часто ассоциировались с лоялистским праздником «Двенадцатого» — годовщиной битвы на реке Войн[105]. Иногда юнионисты пользовались этими народными силами, а иногда предпочитали сдерживать их, считая, что таким образом лучше добьются своих целей.

В начале XX в. на счету политического альянса консерваторов и юнионистов было уже две победы, одержанных над либеральным премьер-министром У. И. Глад стоуном, который в 1886 и 1893 гг. пытался законодательно закрепить Гомруль в Ирландии[106]. Однако в самом начале нового столетия страхи юнионистов окрепли, так как политические разногласия между английскими правящими классами по вопросам тарифов и имперских преференций могли помочь ирландским националистам получить большинство во власти на следующих выборах и, в конечном итоге, добиться введения Гомруля. Учитывая это, в марте 1905 г. был основан Ольстерский юнионистский союз, который объединил все группы юнионистов Ольстера: его членов в парламенте, его политические ассоциации и Оранжевую Ложу.

Оранжевая Ложа была местным отделением Оранжевого Ордена, основанного в качестве протестантской организации для «самозащиты» в 90-х гг. XVIII в. Среди предшественников этой организации были Ольстерские добровольцы, в деятельности которых в юношеские годы принимал участие Уильям Дреннан[107] — до того, как посвятил себя республиканскому делу и религиозному примирению. Однако сам Оранжевый Орден не отличался веротерпимостью. Большую часть XIX в. он был запрещен за подстрекательства к насилию, а к началу XX в. превратился в мощную региональную сеть, которая, по словам современного писателя, была «отчасти социальной, отчасти политической и на сто процентов нетерпимой»[108]. (У католиков была аналогичная организация, Ирландский орден. Его возглавлял Гроссмейстер Джозеф Де-влин, член парламента от западного Белфаста — избирательного округа, по которому Вудс будет баллотироваться в 1929 г.).

Тем временем всеобщие выборы 1906 г. вернули либералов к власти с таким парламентским большинством, что они уже могли не принимать во внимание мнение ирландских делегатов. На какое-то время новое правительство заняло выжидающую позицию в ответ на требования националистов вернуться к обсуждению проблемы Гомруля.

Нам неизвестны политические взгляды Филиппа Вудса в это время, хотя мы знаем, что он остался верен идеям, заложенным в основание его школы, и не стал членом Оранжевой Ложи. Однако в 1912 г., когда Гомруль в Ирландии снова был поставлен на повестку дня и юнионистская политика начала радикализироваться, Вудс (как кратко и расплывчато указал он в статье о себе в справочнике «Кто есть кто») «заинтересовался деятельностью Добровольческих сил Ольстера и принял немаловажное участие в последовавшем ввозе оружия и т. д.»

Вряд ли нужно удивляться участию Вудса в этих событиях, учитывая активную позицию его тестя-лоялиста и любовь самого Вудса к приключениям и военным операциям. Даже если бы он в тот момент узнал, что этот выбор приведет его в кровавые окопы северной Франции, в не менее яростную гражданскую войну в революционной постимперской Восточной Европе, а потом в жаркую популистскую политику новой парламентской системы, он бы все равно принял то же самое решение. Свой третий десяток Вудс прожил в теплой дымке «бабьего лета» Британии правления короля Эдуарда, продвигаясь по карьерной лестнице и отдыхая в тихой гавани семейной жизни. Теперь, когда начали сгущаться грозовые тучи, он предвкушал новую волнующую встречу с внешним миром, устав наблюдать за ним «сквозь бумажный туман». Должно было пройти не одно десятилетие, чтобы гром истории отступил из его жизни.

В понедельник 27 апреля 1914 г. в утреннем выпуске «Таймс» появилась заметка следующего содержания:

Это была «Операция Лев», осуществленная с целью снабдить недавно сформированные Добровольческие силы Ольстера оружием на тот случай, если кризис, развивавшийся в связи с Третьим биллем о Гомруле, перерастет в гражданский конфликт. В тот момент подобное развитие событий казалось вполне вероятным.

В целом, британское общественное мнение разделяло восхищение корреспондента «Таймс» по поводу этой операции. Большинство британцев испытывало симпатии к политическим позициям юнионистов. В августе 1911 г. Ирландская националистская партия поддержала либерального премьер-министра Герберта Эсквита, которому удалось заставить парламент принять акт, значительно урезавший право Палаты Лордов на вето в законодательных вопросах. Взамен Эсквит в апреле 1912 г. принял Третий билль о Гомруле, в котором содержались все предпосылки к предоставлению Ирландии самоуправления. Не только консервативная партия, с которой партия юнионистов находилась в официальном альянсе, но и многие видные политические деятели (включая сэра Альфреда Милнера) считали это опасным и предательским поступком и открыто выражали свою поддержку ирландским лоялистам[109].

По словам одного историка, этим наблюдателям казалось, что «единственным преступлением Ольстера была верность короне. Исключить Ольстер из Британской империи против его воли означало удар в сердце самой идее империи»[110]. Писатель и поэт Редьярд Киплинг, пылкий защитник как ирландского унионизма, так и британского империализма (частично финансировавший ввоз оружия в Ларн), выразил в своих стихах то острое ощущение предательства, которое испытывали лоялисты, и их мятежный пыл:

В 1910 г. сэр Эдвард Карсон, видный политик и адвокат, встал во главе Юнионистской парламентской партии[112]. Несмотря на свое южноуэльское происхождение, Карсон скоро завоевал доверие ольстерских юнионистов, возглавляемых капитаном Джеймсом Крейгом, богатым жителем Белфаста, который служил в Королевском ирландском стрелковом полку и Имперском иоменском кавалерийском полку в Южной Африке и после возвращения, как и Вудс, не мог вести спокойное существование и был втянут в политическую деятельность своими родственниками. В 1906 г. Крейг был избран в британский парламент от восточного округа графства Даун[113].

В сентябре 1911 г., чтобы продемонстрировать непреклонную оппозицию Ольстера относительно введения Гомруля в Ирландии, Крейг организовал демонстрацию, в которой приняло участие пятьдесят тысяч человек и которая прошла от центра Белфаста до его дома, расположенного на одной из городских окраин. Там к толпе с воодушевляющей речью обратился Карсон, обещая бороться против Гомруля, даже если для этого потребуется создать в Ольстере собственное правительство и защищать его силой. В течение 1912 г. юнионисты начали формировать местную добровольческую милицию, а 28 сентября почти полмиллиона лоялистов подписали Ольстерский Ковенант на церемонии, охватившей весь Ольстер. В ней они просили защитить их право на британское подданство и «целостность Империи». Вудс также поставил на обращении свою подпись. Это произошло в Оранжевом Зале в Баллилумфорде неподалеку от Ларна в Восточном Антриме, примерно в восемнадцати милях к северу от Белфаста[114].

В январе 1913 г. Ольстерский юнионистский совет решил объединить лоялистскую милицию в Добровольческие силы Ольстера численностью в 100 тыс. человек. Они были организованы по графствам и делились на дивизии, полки, батальоны, роты и взводы. Белфастская дивизия состояла из четырех полков, по одному на каждый парламентский избирательный округ в городе. В Добровольческие силы вступил, скорее всего, и Филипп Вудс, так как среди его личных бумаг сохранился членский значок, на котором изображен символ Ольстера — красная ладонь — и написан девиз «Ради Бога и Ольстера», однако точно неизвестно, к какому подразделению он был приписан и какую должность занимал.

С каждым парламентским чтением, которое проходил Билль о Гомруле, продвигаемый Либеральной партией, в Ольстере нарастало напряжение. В Добровольческих силах Ольстера были созданы отряды специального назначения, которые предполагалось использовать в Белфасте в качестве ударных отрядов. Западным белфастским взводом специального назначения численностью 300 человек, которые были набраны из особенно пылких юнионистов с Шанкилл Роуд, командовал капитан Франк Перси Крозье. Коренастый, упрямый и чрезвычайно прямой человек, Крозье позднее был командиром Филиппа Вудса во Франции и в Литве, и (согласно его мемуарам) именно благодаря ему Вудса пригласили принять участие в британской миссии на севере России, которая и является основной темой данной работы.

Крозье был на год старше Филиппа Вудса. По происхождению он не был ольстерцем — он родился и вырос неподалеку от Дублина в издавна жившей там англо-ирландской семье землевладельцев и военных и получил образование в английской частной школе. Он попытался поступить на службу в регулярную армию в возрасте восемнадцати лет, но, к своему огорчению, был забракован по причине невысокого роста и физической слабости. Как и Вудс, он по своей собственной инициативе пустился в приключения в Южной Африке. В 1900 г. Крозье приехал в Дурбан в провинции Наталь, где вступил в кавалерийский полк. В конце войны он перевелся в Западноафриканские пограничные силы.

В своих мемуарах, опубликованных в 1930 г. (и написанных языком, очень сильно напоминающим язык Бакана в «Пресвитере Иоанне»), он вспоминал, что в течение своей колониальной карьеры «получил огромный опыт имперской службы и полностью убедился в величии Англии. Я видел, как зулусы, басуто, цветные[115], готтентоты и свази покоряются белому человеку и подчиняются британскому флагу, и я убедился, что все это достигалось справедливым с ними обращением»[116]. Однако, хоть и вполне чувствуя «ответственность и обязанности имперского человека по распространению гуманности», Крозье, как и Вудс и другие люди, которых мы встретим на страницах этой книги, уже терял веру в то, что он с иронией называл «цивилизованным продуктом» «бремени белого человека»[117].

Крозье вернулся из тропиков в Британию в 1908 г. с подорванным здоровьем и пристрастием к алкоголю. Скандал, разразившийся из-за невыплаты им долгов, заставил его подать в отставку с армейской службы и уехать в Канаду, чтобы начать новую активную жизнь фермера, охотника и исследователя северных территорий[118]. В 1912 г. Крозье вернулся в Британию энергичным и непьющим человеком и получил приглашение от Карсона и Крейга вступить в Ольстерские добровольческие силы[119]. Под руководством Крозье «Шанкилльские парни» из Западного белфастского взвода специального назначения заслужили репутацию элитного подразделения Добровольческих сил Ольстера. В апреле 1914 г. им была поручена охрана Карсона, когда возникли слухи о его готовящемся аресте.

Тем временем Добровольческие силы Ольстера выросли в мощную организацию, которая состояла из Военного совета под командованием генерал-лейтенанта сэра Джорджа Ричардсона и комитетов, отвечавших за личный состав, финансы, разведку, железные дороги, припасы и медицинскую помощь. Чтобы обеспечить эту гражданскую армию оружием, Военный совет сформировал специальное подразделение, возглавляемое майором Фредериком Кроуфордом, яркой личностью, в которой соединились солдат, бизнесмен, искатель приключений и радикальный юнионист. После того, как в течение лета несколько партий оружия были перехвачены полицией и таможней, Кроуфорд начал формировать сеть заговорщиков из числа ольстерских бизнесменов, у которых имелись связи в Англии и континентальной Европе и доступ к складам и транспорту.

Скорее всего, Вудс оказался вовлечен в операцию на этой стадии. «В этой игре, — как писал один историк, — нашлось место для приключений, которых жаждали многие ольстерцы, задыхавшиеся в скучной рутине офисной работы»[120]. В начале 1914 г. руководители Добровольческих сил Ольстера опасались, что британское правительство может нанести превентивный удар и разоружить добровольцев, и согласились на ввоз в Ольстер огромной партии контрабандного оружия, закупленного в Германии. Вудс, который, как уже упоминалось, подписал Ольстерский ковенант в Баллилумфорде, маленьком городке на берегу залива Ларна недалеко от местного порта, несомненно, сыграл свою роль в этой контрабандной операции. Неизвестно, участвовал ли он в разгрузке товара, или координировал прибытие и отправку пятисот машин, мобилизованных для перевозки груза вглубь острова, или перерезал провода связи между Ларном и Белфастом (в процитированном выше отрезке он ограничился тем, что указал на свое «немаловажное участие в последовавшем ввозе оружия»). В любом случае, благодаря его южноафриканскому опыту партизанских действий, полицейской работы и логистики, на него, скорее всего, были возложены важные функции.

Успешно вооружившись, Добровольческие силы Ольстера теперь могли с уверенностью ожидать возможного столкновения со сторонниками Гомруля. Тем временем 14 июля соответствующий билль прошел третье чтение в парламенте. Католики также мобилизовали свою собственную военизированную организацию, Ирландских Добровольцев (охватывавшую северные и южные графства), и гражданский конфликт казался неизбежным. Британские армейские офицеры в Ирландии заявили, что они не поднимут оружие против своих лоялистских товарищей. Только объявление Британией войны Германии 4 августа 1914 г. остановило приготовления Добровольческих сил Ольстера к военному перевороту.

К 18 сентября, когда биллю о Гомруле была придана сила закона (с условием, откладывающим окончательное решение о точной форме его выполнения до конца европейской войны), Добровольческие силы Ольстера уже почти прекратили свое существование в качестве единой силы. Большинство их офицеров были призваны в свои части, а большая часть рядовых торопилась записаться в ряды «Новой армии» Китченера. У них появилась возможность продемонстрировать свою верность Королю и Стране не путем восстания, а службой за патриотическое дело. Как торжественно объявил некий бард в местной газете:

ГЛАВА 5. ШАНКИЛЛЬСКИЕ ПАРНИ. ФРАНЦИЯ, 1915-1918 гг.

Среди новобранцев из числа Добровольческих сил Ольстера, записавшихся в армию Китченера, был и Филипп Вудс. Вместе со всем Западным белфастским добровольческим взводом, «шанкилльскими парнями» Крозье, он попал в 9-й вспомогательный батальон Королевского ирландского стрелкового полка, который, как мы уже видели, стал подразделением 107-й (Белфастской) бригады и 36-й (Ольстерской) дивизии, когда последняя была сформирована в конце октября. Три других белфастских отряда Добровольческих сил Ольстера превратились в 8-й (Западный белфастский), 10-й (Южный белфастский) и 15-й (Северный белфастский) вспомогательные батальоны.

Вудс сразу же получил звание лейтенанта, в первую очередь благодаря своему боевому опыту в Южной Африке[122]. Это также косвенно свидетельствует о том, что он уже занимал офицерскую должность в Добровольческих силах Ольстера, хотя документальных доказательств этого у нас нет[123]. Крозье проигнорировал приказ перевестись в Королевский ирландский фузилерный полк, чтобы остаться со своими парнями из западного Белфаста, и был повышен до звания майора (по чьему-то недосмотру при этом не была принята во внимание запись в его досье о пьянстве, долгах и бесчестных поступках)[124].

Личный состав 36-й дивизии, добровольцы Западного белфастского батальона и среди них Вудс, с нетерпением и чувством неудовлетворенности провели год в подготовительных лагерях в Ирландии, прежде чем в июле 1915 г. их перевели в Сифорд, на южное побережье Англии. Все это время Крозье и подполковник Дж. С. Ормерод, командующий батальоном, уделяли основное внимание (по словам Крозье) «выбиванию из всех званий пива и политики, вместо которых полагалось воспитать боевой дух», и в то же время старались «побудить, внушить, научить и вселить жажду крови и стремление к уничтожению врага»[125]. Подход Крозье к подготовке и руководству людьми нравился не всем его подчиненным, и некоторые из них воспринимали его как «черствого и властолюбивого любителя палочной дисциплины»[126].

В эти месяцы Крозье и Ормерод также постарались решить то, что первый из них деликатно назвал «офицерской проблемой». Во-первых, все офицеры набирались из одних и тех же районов, они «слишком много знали о личных делах друг друга и волей-неволей переносили свои мелкие конфликты из гражданской жизни в офицерскую столовую». Во-вторых, эти «представители среднего класса» говорили на одном диалекте, их «личная жизнь» была слишком публичной, и не все из них могли должным образом командовать рядовыми, призванными из тех же районов[127]. Как следствие, Ормерод подал заявку на перевод в свои части офицеров из других регионов, и вскоре под его командование прибыло девять новых офицеров. За это время Вудс, должно быть, произвел хорошее впечатление на своих командиров, так как он дважды получал повышение — сначала до чина капитана в ноябре 1914 г., а потом и до майора в сентябре 1915 г. В начале октября дивизия высадилась во Франции.

Подготовка, которой Крозье занимался со своими подчиненными, оказалась эффективной только отчасти. Не полностью удалось ему решить и «офицерскую проблему». 36-я дивизия часто появлялась в списке дисциплинарных взысканий, и ее 9-й батальон Королевского Ирландского полка в этом отношении не был исключением (хоть был и не самым худшим из вспомогательных батальонов). В ноябре 1915 г. генерал Нагент устроил разнос персонально Крозье за его «недисциплинированную толпу»[128]. Главной причиной развязного и недисциплинированного поведения было пьянство, на чем попадались как рядовые, так и офицеры. В течение первого года во Франции 31 солдат из Западного белфастского батальона предстал перед трибуналом за различные преступления, и один был приговорен к смертной казни за мнимое дезертирство (это был восемнадцатилетний Джеймс Крозье, о котором Ф. П. Крозье, давая свидетельские показания, сказал, что тот «увиливал от службы» и как солдат «не представлял никакой ценности»). Несколько офицеров были отправлены в отставку или подвергнуты дисциплинарному взысканию[129]. Чтобы привести 107-ю бригаду в форму, Нагент перевел ее на три месяца в окопы и переподчинил другой дивизии, которая недавно прибыла во Францию[130]. В январе 1916 г. Крозье получил повышение до подполковника и принял командование над своим батальоном[131]. Вудс теперь был его заместителем. В начале марта 1916 г. 36-я дивизия (107-я бригада уже воссоединилась с ней) была развернута в лесу Типваль в преддверии «большого наступления» в середине лета. В течение июня Вудс использовал свои навыки в черчении, чтобы нарисовать большую настенную карту из ткани для лекций Крозье о надвигающейся битве[132]. Если раньше у Нагента и были сомнения по поводу готовности ольстерцев к сражениям, их отвага и трагическое самопожертвование 1-3 июля, описанные в первой главе, доказали его неправоту.

После первых дней бойни на Сомме 36-я дивизия была отведена на север для отдыха и перегруппировки. В течение нескольких месяцев позиции, которые они занимали в районе г. Мессин, оставались относительно спокойными. В середине октября Крозье командировал Вудса в Британию на курсы старших офицеров в Олдершоте, что явно свидетельствовало о его намерении подготовить Вудса для очередного повышения в должности[133]. Пока Вудс отсутствовал во Франции, у него появилось время, чтобы обдумать другие дела. 27 октября 1916 г. в газете «Таймс» был опубликован «Настойчивый призыв к кабинету министров, подписанный тысячей представителей интеллектуальных кругов британской нации», в котором высказывались требования ограничить потребление алкоголя на время войны и принять меры по прекращению роста смертности новорожденных[134]. В нем высказывалась уверенность, что «угроза жизни детей в нашем государстве» объясняется широким распространением венерических заболеваний, которые, в свою очередь, вызвались неконтролируемым пьянством. Под этой петицией подписались многие ведущие военные, промышленники, писатели, политики и другие общественные деятели того времени.

Почти в самом конце списка военных подписей стоит имя «Майор Ф. Дж. Вудс, фронт». В культуре Ольстера было укоренено и пьянство, и воинствующая трезвость — только в 9-м батальоне Королевского Ирландского полка и Крозье, и покойный Гаффикин были излечившимися алкоголиками, которые отказывались от своей порции рома перед боем, но у самого Вудса не было ни особой склонности к выпивке, ни сильного предубеждения против нее (в его карельских мемуарах часто встречаются эпизоды, связанные с алкоголем — как правило, в юмористическом контексте, и, как мы увидим позднее, его политическая карьера частично спонсировалась владельцами питейных заведений и пивоваренных заводов). Скорее всего, Вудс решил поставить свою подпись под обращением после того, как лично увидел, насколько широко распространено на фронте пьянство и сколько проблем с дисциплиной оно вызывает в его собственной дивизии. Свою роль, возможно, сыграли и семейные связи, так как фирма его тестя «Стюарт, Блэкер, Квинн и Компания, Белфаст» также числится в разделе «Финансы и промышленность» в списке тех, кто подписал обращение.

В конце ноября 1916 г. Крозье был награжден за храбрость, проявленную во время битвы на Сомме, хоть она и была связана с нарушением приказа; он получил звание бригадного генерала и командование над 119-й пехотной бригадой (которая не являлась ирландским соединением). В этот момент Нагент спросил у него, кого он мог бы посоветовать в качестве командира 9-го батальона Королевского Ирландского полка, и здесь обнаружилось, что «офицерская проблема» так и не была решена. Согласно мемуарам Крозье, опубликованным в 1930 г., он сразу же порекомендовал майора Горация Хэслетта, который, по его описанию, был «очень здравомыслящим Белфастским бизнесменом, сыном бывшего лорд-мэра Белфаста». В битве на Сомме Хэслетт потерял глаз, но быстро шел на поправку. В отсутствие Вудса и Хэслетта 9-м батальоном командовал третий майор, Уильям Монтгомери, оценщик и аукционист из Белфаста (а также зять и близкий друг Хэслетта). Позднее Крозье следующим образом объяснял свое решение:

Крозье не дает ни одного намека на характер или причину антагонизма между Вудсом и другими офицерами. Так как Крозье выражал искреннюю уверенность в военных талантах Вудса, эти «трудности», скорее всего, объяснялись личными мотивами, а то, что Крозье не сомневался в способности Вудса командовать батальоном вне 36-й дивизии, показывает, что эта «мелочная зависть», скорее всего, относилась именно к его ольстерскому прошлому.

Возможно, коллеги Вудса не приняли его с социальной точки зрения. Большинство из них были бывшими офицерами регулярной армии или выходцами из деловых или профессиональных кругов и принадлежали к верхней прослойке среднего класса Белфаста. Многие также были видными гражданскими чиновниками, и почти все являлись членами Оранжевого ордена. Они происходили из семей, которые были тесно связаны друг с другом и давно укоренились в городе. Многие из них учились в Королевском академическом институте и знали о происхождении Вудса (Хэслетт пошел в школу в 1894 г. и, скорее всего, учился вместе или параллельно с Вудсом). Такие люди должны были воспринимать Вудса как выскочку, чуждого их кругу, из непонятных слоев общества и с подозрительно демократичными взглядами. Он даже не состоял в Оранжевом ордене! С другой стороны, рядовые могли испытывать неприязнь к тому, что они считали замашками на аристократичность со стороны паренька из Сэнди Роу — в этот период войны большинство офицеров все еще были «джентльменами» по социальному происхождению.

Судя по той враждебности, которая возникнет между Вудсом и социальными кликами и элитой Ольстера во время его дальнейшей политической карьеры, сам Вудс, скорее всего, не предпринимал никаких шагов, чтобы ослабить неприязнь к себе других офицеров, а возможно, даже сам усугублял и провоцировал ее, что подразумевается отсылкой Крозье к «использованию в ответ своей власти».

В мемуарах Крозье, написанных в 1930 г., можно также найти намек на одну деталь, которая, возможно, имеет отношение к нашей истории — а, возможно, и не имеет. Во время одной из избирательных кампаний Вудса в 1920-х гг. его политический оппонент намекнул, что Вудс «во время первой битвы на Сомме спрятался в окопе, хотя должен был находиться совсем в другом месте». Крозье «был вынужден вмешаться посредством телеграммы и письма, чтобы доброе имя <его> бывшего батальона … не оказалось испачканным в грязи». В конце концов, именно он рекомендовал Вудса к награждению орденом «За безупречную службу» и поэтому «лучше кого бы то ни было мог оценить то, что произошло в те три трудных дня». Узнав об этом обвинении, Крозье постарался защитить Вудса, пусть в первую очередь и для того, чтобы защитить честь батальона, а не оклеветанного человека:

Обвинение в адрес Вудса довольно трудно оценить. Оно, скорее всего, отсылает нас к ночи на 3 июля, когда Вудс занял немецкую траншею на склоне Швабского редута и высылал партии солдат на защиту захваченных у врага укрепленных линий (распоряжение, за которое он был упомянут в донесениях и получил благодарность). В официальном военном журнале батальона также не содержится никакой информации о том, что Вудс устроил на эту ночь свой временный командный пункт в немецкой траншее исходя из осторожности, а не исключительно из тактических соображений. В течение 1920-х гг. несколько оставшихся в живых офицеров 9-го батальона выступали против политических амбиций Вудса, но нет свидетельств, чтобы кто-нибудь из них пытался опорочить его военное прошлое. Сообщение, которое Крозье отправил во время сражения Вудсу 2 июля (оно опубликовано во втором томе его мемуаров — интересно, не было ли это личной просьбой Вудса после того, как он прочитал первый), является еще одним доказательством отсутствия чего-либо предосудительного в действиях Вудса. Исходя из всего этого, можно утверждать, что либо это было всего лишь голословное обвинение, сфабрикованное беспринципным оппонентом, чтобы добиться легкого успеха на выборах (ведь Вудс выступал как «боевой полковник», друг бывших военнослужащих), либо, если эти слухи уже циркулировали среди боевых товарищей Вудса во время войны, эта сплетня была вызвана злобой по отношению к нему, а не стала причиной этой неприязни.

Несмотря на предупреждение Крозье, Нагент временно повысил Вудса до звания подполковника и назначил его командиром 9-го батальона Королевского Ирландского полка (это свидетельствует о том, что ему удалось добиться расположения высшего начальства — чего не произошло с равными по званию офицерами)[136]. Пока Вудс оставался в Англии, временное командование было передано его сопернику, Горацию Хэслетту. 6 января уже Хэслетт отбыл на курсы для старших офицеров в Олдершоте, а через два дня во Францию вернулся Вудс и принял командование батальоном. Записи в батальонном военном дневнике, сделанные Вудсом, показывают, что следующие два месяца прошли в подготовке и отдыхе. Развлечения заключались в гонках по пересеченной местности и просмотре фильмов на передвижных киноустановках. В конце марта Вудс прошел еще одни трехнедельные курсы (в его отсутствие батальоном командовал Монтгомери). Он вернулся как раз вовремя, чтобы 7 июня повести свой батальон в битву на Мессинской гряде, к юго-востоку от Ипра, в бельгийской провинции Фландрия.

Ранним утром союзники подорвали почти 450 тыс. кг взрывчатых веществ, закопанных в виде 19 огромных мин под германской передовой. Взрыв был слышен на юго-востоке Англии. На месте погибло около 10 тыс. немецких солдат, а также несколько солдат из 36-й дивизии, что было вызвано задержкой в подрыве Спанброекмоленской мины. Несмотря на эту неудачу, ольстерцы — включая 9-й батальон под командованием Вудса — продолжили наступление и захватили штаб немецкого батальона, после чего соединились с 16-й (Ирландской) дивизией. В пылу войны их религиозные и политические разногласия были забыты[137].

После этого успеха Вудс снова ненадолго уехал и вернулся к концу июля. В течение всех этих семи месяцев его подчиненные регулярно писали Крозье жалобы, в которых просили избавить их от нового батальонного командира. Как писал Крозье в мемуарах, «в конце концов интриги, ревность, постоянные упреки наподобие “а ведь если бы…” вместо радости победы — все это, в итоге, привело к дезорганизации действий батальона и к незаконному отстранению полковника Вудса от командования»[138]. Он снова не уточняет, в чем конкретно заключалась «дезорганизация» действий или кто позволил личным амбициям взять верх над военным долгом, хотя его отзыв об отстранении Вудса как о «незаконном» позволяет предположить, что сам Крозье не считал Вудса виноватым в проблемах, созданных его руководством. В военном дневнике батальона просто указано, что 2 августа Вудс «сдал командование» и был сменен подполковником X. С. Элвесом из Шотландского гвардейского полка. Хэслетт остался заместителем командира батальона.

30 августа 8-й и 9-й батальон Королевского ирландского полка были объединены, и в октябре этот сводный батальон принял участие в Третьей битве под Ипром, где (по словам Крозье) «его полностью уничтожили еще до того, как он выбрался из окопов». Хэслетт снова был ранен, и на этот раз его комиссовали из армии до конца войны[139]. Остатки 8/9-го батальона еще участвовали в битве при Камбре до середины декабря, когда их сняли с линии фронта. В феврале 1918 г. батальон был расформирован.

Сдав командование 9-м батальоном, Вудс вернулся в Белфаст. Он был, несомненна, подавлен ходом событий. Его холодная и мрачная злость заметна на фотографии, сделанной через несколько дней после возвращения. Примерно в это же время Вудс отправил в справочник «Кто есть кто» статью о себе, из которой нам известно, что у них с Флоренс родилась дочь и что его увлечения включали в себя футбол, теннис, парусный спорт и верховую езду. В январе 1918 г. Вудс вступил в командование 19-м (резервным) батальоном Королевского ирландского полка, базировавшимся в Ирландии. В апреле батальон был переведен в Англию и объединен с другой частью. Именно поэтому в июне Вудс и оказался в Лондоне. Он был знающим офицером с опытом командования, но без подчиненных ему войск. Именно в этот момент его вызвали в пустой дом на площади Ватерлоо, на противоположной стороне от улицы Пэлл Мэлл в центре Лондона. Там, в маленькой задней комнате, ему вместе с тремя другими старшими офицерами был задан вопрос: «Согласны ли вы поступить добровольцем на секретную службу, где вас могут послать в любую часть мира?»

В этом месте и начинаются карельские мемуары Вудса (см. с. 21 наст. изд.). Однако сам он не объясняет, почему он получил приглашение или как получилось, что в это время он оказался свободным и смог принять приглашение на секретную службу. Чтобы понять это, нужно снова обратиться к мемуарам Крозье:

В конечном итоге, на этот раз Военное министерство согласилось с Крозье, что Вудс был талантливым, но «неудобным» человеком, чьи таланты лучше всего могли проявиться на расстоянии. Можем ли мы доверять свидетельствам Крозье по поводу этих событий? Как кажется, на эту проблему стоит взглянуть и с другой стороны — были ли у него в 1930-х гг. причины что-то утаивать? В его мемуарах едва ли можно найти места, написанные с целью возвеличить или оправдать себя (основные причины, ради которых авторы мемуаров берутся за перо), поэтому нет особой причины — при отсутствии других фактов — не доверять им[140]. Другой вопрос — в чем коренились проблемы, из-за которых Вудс потерял командование над батальоном: в конфликтах школьных лет, в личном соперничестве или в политических разногласиях? Скорее всего, этого мы никогда не узнаем.

ГЛАВА 6. КОРОЛЬ КАРЕЛИИ (1). ИНТЕРВЕНЦИЯ НА СЕВЕРЕ РОССИИ, 1918 г.

Примерно к концу первого тысячелетия нашей эры карелы, народ финно-угорской группы, мигрировали из центральной евразийской равнины на северо-запад и заселили пространство между Белым морем и Финским заливом, которое представляло собой субарктические территории, покрытые озерами, болотами и хвойными лесами. В течение следующих веков два враждебных друг другу государства, Швеция (позже Финляндия) с запада и Новгород (позже Московская Русь, Российская империя и, наконец, Советская Россия) с востока раз за разом сталкивались в конфликтах, оспаривая друг у друга эти пограничные земли.

Карельская земля была впервые разделена в XIV в., и местные жители, оказавшиеся по разные стороны неопределенной и постоянно меняющейся границы, постепенно стали отличаться друг от друга диалектами, культурой и религией. С тех пор история Карелии с обеих сторон границы характеризовалась и формировалась длительными периодами, в течение которых обе ее части отдалялись друг от друга в своем развитии, этот процесс постоянно перемежался организованными для возврата Карелии кампаниями как с востока, так и с запада; при этом обе стороны старались навязать друг другу свои политические, административные, культурные и религиозные условия и игнорировали интересы самих карелов[141].

Уже со Средневековья население восточной (русской) Карелии было — по крайней мере, формально, — православным, хотя определенные языческие обряды сохранились вплоть до начала XX в. Жители южной части этой территории, примерно между Ладожским и Онежским озерами, — она стала называться Олонецкой Карелией — жили в соседстве с русским населением. Это оказало сильное влияние на развитие их языка и культуры. В начале XVIII в. Петр Великий начал строить на берегах Финского залива новую столицу, Санкт-Петербург, и это быстро изменило облик юго-восточной Карелии: благодаря бескрайним лесам и торфяным болотам, запасам руды и других полезных ископаемых у нее сформировались тесные связи с новой имперской столицей, куда она поставляла корабельный лес, дрова и строительные материалы, а также оружие и другую продукцию, производимую на Петровском заводе на западном берегу Онежского озера.

Петровский пушечный завод вырос в город Петрозаводск. К 1788 г. в Петрозаводске (ставшем к тому времени административной столицей Олонецкой губернии) и Петрозаводском уезде проживало 50 тыс. жителей (из них 83% были государственными крестьянами)[142]. В течение XIX в. до 20 тыс. крестьян Олонецкой губернии, примерно 10% всего ее населения, каждый год уходили работать на заводы в Санкт-Петербург или Ригу[143]. Русские составляли почти 60% населения Олонецкой губернии, в то время как доля карелов составляла от 15 до 20% (в 1897 г. это составляло примерно 60 тыс. человек). Проживали они в северо-западной части Повенецкого уезда, северо-восточной части Петрозаводского уезда и в Олонецком уезде[144].

Северная часть русской Карелии — более суровая и скалистая местность между финляндской границей и Белым морем, — никогда не подвергалась столь сильному экономическому, политическому и культурному влиянию со стороны царской России. Разговорный язык населения этого региона, Беломорской Карелии, оставался «чище», чем у их южных соотечественников (ни тот, ни другой не имели письменности). Единственным бастионом русской власти в этом регионе был хорошо укрепленный монастырь на Соловецких островах, примерно в тридцати милях к востоку от Кеми в юго-восточной части Белого моря. С XV в. монахи разрабатывали на беломорском побережье лесные, соляные и рыбные ресурсы, нанимая местных крепостных карельских крестьян или русских поселенцев, и накопили огромные богатства[145].

В XVI в. в Белое море проникли английские исследователи. За ними последовали купцы, основавшие здесь торговые пункты. Из нового порта Архангельск на юго-восточном берегу Белого моря английские послы совершили путешествие на юг, в Москву, к царю Ивану Грозному и вернулись от него с предложением Елизавете I о браке, которое она отвергла[146]. В то время как между Архангельском и Москвой был проложен и процветал оживленный торговый маршрут (эта дорога до сих пор остается важной магистралью, вдоль которой стоят монастыри и церкви и которая ведет прямо в сердце столицы), отдаленность Беломорской Карелии привлекала тех, кто хотел скрыться от государственной власти.

В XVII в. Соловецкий монастырь стал центром сопротивления реформам царей из династии Романовых, направленным на централизацию и модернизацию (в нем также располагалась тюрьма для ссыльной знати; в XIX в. он стал центром паломничества и туризма, что необычайно обогатило его; эти многочисленные сокровища увидел Вудс во время своей поездки в монастырь). В то же время в непроходимые леса и священные рощи центральной и северной Карелии бежали религиозные противники церковной реформы, так называемые староверы (Вудс называет их последователями «старой религии»). Здесь они основали поселения, существующие по сей день[147].

Город Кемь, расположенный в нескольких милях от побережья, стал промежуточным центром, через который Соловецкий монастырь организовывал всю свою деятельность в Карелии (река Кемь впадает в море в районе Попова Острова, одного из главных транспортных портов для Соловецких островов). В начале XVIII в. быстро растущее население города построило великолепный деревянный собор. В конце XVIII и XIX в. Кемский уезд стал местом ссылки для тех политических преступников, чьи проступки не требовали более долгих сроков и суровых мер наказания. Из-за этого регион стал известен как «подстоличная Сибирь». В начале XX в. в Кеми, процветавшей благодаря близости Соловецкого монастыря, был построен новый Благовещенский собор, в котором Вудс (замаскировавшись и опасаясь покушения на свою жизнь) побывал на рождественской службе в 1918 г. (см. с. 94-95).

Ко времени первой переписи Российской империи в 1897 г. население Кемского уезда, принадлежавшего в то время Архангельской губернии, едва превышало 35 тыс. человек. В 1907 г. здесь насчитывалось уже более 42 тыс. жителей. Почти половину от этого количества составляли русские, селившиеся исключительно на побережье, вторую половину — карелы, жившие дальше от берега моря[148]. Основными промыслами беломорских карелов были охота и рыболовство, хотя к концу XIX в. карельские коробейники занимались активной приграничной торговлей с Финляндией, поставляя туда меха и ремесленные изделия. Благодаря этому некоторые из них разбогатели, а их дети смогли получить образование (в Финляндии). Однако большинство карелов этого региона в начале XX в. жили в ужасной бедности в кишащих паразитами деревянных избах (от паразитов можно было избавиться только ежегодным вымораживанием), отрезанные большую часть года от внешнего мира непроходимыми лесами, снегами, болотами и речными быстринами. Учителей и докторов в их деревнях можно было пересчитать по пальцам, в результате чего был распространен врожденный сифилис и другие инфекционные заболевания, о чем столь ярко и пугающе пишет Вудс в своих мемуарах (см. с. 156).

В середине XIX в. финские исследователи начали изучение Беломорской Карелии, приезжая в такие села, как Ухта (переименовано в Калевалу в 1963 г.), Ругозеро и Панозеро, фиксируя язык, обычаи и фольклор местных жителей[149]. Благодаря тому, что здесь практически отсутствовало и шведское, и русское влияние, северная Карелия и ее население стали источником и сутью «финской идеи». Первый профессор финского языка в университете Хельсинки Маттиас Александр Карстен (по происхождению швед) в 1839 г. предпринял путешествие в Беломорскую Карелию, чтобы лично встретиться с тем, что он считал «целым новым миром», напоминающим «потерянную» к этому времени мифологию финского народа.

Примерно в это же время Элиас Лённрот использовал фольклор, записанный им у деревенских рунопевцев этого региона, в качестве основы для финской эпической поэмы «Калевала» (первое издание было опубликовано в 1835 г.)[150]. Ученые-националисты, как Карстен или Лённрот, создавшие и систематизировавшие нормативный письменный финский язык, собравший в себя несколько близко связанных финно-угорских разговорных диалектов, подчеркивали «чистоту» языка, на котором говорили в Беломорской Карелии. Язык беломорских карелов относительно легко воспринимается современными носителями финского языка, в то время как олонецкие карельские диалекты с их лексикой, подвергшейся сильному влиянию русского языка, непонятны финнам в той же степени, в какой непонятны они и русским.

В конце XIX в. новый средний класс Финляндии обратился к образу Карелии как к источнику, в котором сохранилось древнее национальное знание. Эта земля и ее народ стали ключевой темой национальной культуры, что видно на примере музыки Яна Сибелиуса (его сюита «Карелия» и симфонические поэмы, основывающиеся на легендах из «Калевалы») и графического искусства Аксели Галлен-Каллела[151]. «Отторжение» восточной Карелии Россией воспринималось как несправедливость, что стало основанием для объединения националистических сил. Еще более радикальные патриоты провозгласили идею суверенной «Великой Финляндии», которая не только включила бы в свои границы русскую Карелию, но и протянулась бы до Уральских гор[152].

В результате финского «открытия» Карелии энтузиасты, представляющие эти политические тенденции, в первом десятилетии XX в. организовали вдоль восточной границы (часто на деньги финских лесоторговцев) культурную и религиозную пропаганду и лютеранскую миссионерскую деятельность[153]. 21 октября 1905 г., сразу после того, как царь Николай II, вынужденный пойти на уступки в результате революции 1905 г., даровал подданным империи ограниченные конституционные права, 300 беломорских карелов, большинство из которых были богатыми торговцами и представителями интеллигенции, жившими в Финляндии, собрались в большом селе Ухта, чтобы обсудить более тесную интеграцию своего региона с Финляндией. За этим последовал двухнедельный съезд в январе 1906 г., и в августе был основан «Союз Беломорских карелов», который возглавил карельский купец Пааво Ахава. Целью союза было способствовать культурному, экономическому и духовному развитию родного края под благородным покровительством западного соседа[154].

В это же время Русская православная церковь предприняла активные ответные действия против данной финско-карельской деятельности, организовав церковные школы, миссии и читальные комнаты, где использовался русский язык[155]. Для проведения антифинской пропаганды в Карелии были основаны две радикально правые черносотенные организации. В одном из памфлетов утверждалось, что финны стремились «отделить нашу карельскую периферию от православной церкви» посредством «офинения» карелов (особенно путем их крещения в «лютеранскую ересь») и поддержки «еврействующих» политических партий, стремившихся к автономии приграничных народностей[156]. В другой брошюре черной сотни, опубликованной накануне войны, заявлялось, что без вмешательства «граница недружелюбной нам финской культуры отодвинется дальше на восток, угрожая своим тайным влиянием уже русифицированным соседним карелам Олонецкой губернии»[157].

Циничный наблюдатель, особенно воспринимающий окружающий мир с марксисткой точки зрения, мог предположить, что истинным мотивом, стоящим за взаимными претензиями на территорию Карелии, были ее неисчерпаемые лесные ресурсы, а не бессмертные души или культурная идентичность ее жителей. Хотя экономический потенциал региона и не использовался в полную меру самой Россией, он не остался незамеченным для западноевропейских держав. Огромная доля британского капитала в лесной промышленности северной России позволила Владимиру Ленину в 1914 г. остроумно заметить, что Архангельск являлся «внешним рынком для Англии, не будучи внутренним рынком для России»[158].

В тот момент, когда экспедиционные силы, возглавляемые Великобританией, высадились в январе 1918 г. в Мурманске, что частично было вызвано стремлением обезопасить свои национальные экономические интересы, связи Карелии и всего Русского Севера с центром были ослаблены, поскольку сама Россия в это время была охвачена революционным хаосом и начинающейся гражданской войной. Казалось, что эта территория, ее ресурсы и народ только и ждали нового хозяина. В течение следующего года группа карелов, центром деятельности которой была Кемь, впервые в своей истории постаралась утвердить идентичность и судьбу, не связанную ни с Россией, ни с Финляндией.

Согласно большинству свидетельств, их стремление в значительной мере было обусловлено излишне рьяной поддержкой со стороны «предприимчивого» ирландского офицера, назначенного для того, чтобы вербовать и обучать их для армии союзников. Далее мы рассмотрим условия и ход британской интервенции на севере России перед тем, как обратиться к противоречивой роли Вудса в развитии этих драматических и, в конечном итоге, трагических событий.

Историки до сих пор не могут придти к согласию в вопросе, какова была основная цель интервенции союзников в России после захвата власти большевиками в октябре 1917 г.[159] Советские историки, а также некоторые историки с левыми взглядами изображают вторжение, осуществлявшееся с трех сторон — из Сибири на востоке, Украины на юге и Мурманска и Архангельска на севере, — как грубую попытку западных империалистических держав свергнуть новое революционное русское правительство, восстановить царский режим и подчинить российскую территорию и ее природные богатства своему полуколониальному господству.

Другие ученые считают, что интервенция представляла собой развитие обоснованной и успешной стратегии государств Антанты, которые стремились сохранить Восточный фронт в войне с Германией после того, как в марте 1918 г. Ленин заключил с кайзером Брест-Литовский мир. Эта точка зрения предполагает, что капитуляция Германии в ноябре 1918 г. на несколько месяцев оставила экспедиционные силы «в подвешенном состоянии», без каких-либо указаний или целей. В это время отдельные руководители из числа ярых врагов большевизма, в частности Уинстон Черчилль (назначенный 10 января 1919 г. военным министром Британии) и некоторые высшие британские офицеры в России, использовали свои силы в гораздо большем объеме, чем планировалось изначально, для помощи белому движению (политическим и социальным группам, выступившим против революции) в надежде отобрать власть у красных до того, как британское и другие союзные правительства прикажут вывести войска. Согласно этой позиции, у союзников никогда не было намерений вести войну против большевиков.

В действительности цели союзников с самого начала были неопределенными, неясными и изменялись в ходе постоянных споров, как внутренних, так и между различными правительствами, принимающими участие в интервенции, в особенности Британии, Соединенных Штатов, Франции и Японии. Более того, когда эти страны с большей или меньшей готовностью и энтузиазмом высадили свои военные силы в России в середине 1918 г., они обнаружили, что их втягивают в запутанный и многосторонний конфликт, и в этой ситуации отдельные руководители могли осуществлять полунезависимую политику, определявшуюся их предубеждениями, симпатиями или личными предпочтениями. Как писал в 1928 г. об интервенции на севере России генерал сэр Чарльз Мейнард, командующий силами союзников в Мурманске и командир Вудса, «те, кто отвечал за ее проведение… обнаружили себя в таком сложном и запутанном клубке политических интриг, что многие из его нитей до сих пор <остаются> нераспутанными»[160]. Только теперь, с первой публикацией карельских мемуаров Вудса, помещенных в контекст уже опубликованных материалов и новых архивных источников, мы можем сформировать полную картину сложных, перекрестных и часто противоречивых политических маневров, которые определяли ход интервенции.

Уже 23 декабря 1917 г. Верховный военный совет Антанты согласился оказать поддержку антибольшевистским силам в России, которые вели подготовку к борьбе против нового революционного режима. Считалось, что Ленина контролируют немцы, которые в апреле перевезли его в Россию в запечатанном поезде, чтобы спровоцировать восстание внутри страны под лозунгами «Хлеба, земли и мира». Больше всего союзников беспокоило то, что Ленин обещал русским людям мир. 15 декабря большевики согласились на перемирие и начали мирные переговоры с немцами. Кайзер немедленно воспользовался этой возможностью, чтобы перевести часть войск на Западный фронт. К тому же казалось, что для заключения мира Ленин был готов отдать немцам ряд пограничных территорий вдоль западной границы России, которые были богаты земельными ресурсами и углем. Эти ресурсы и население этих территорий могли вдохнуть новую жизнь в немецкую военную машину и свести на нет морскую блокаду, осуществлявшуюся союзниками. Казалось, что сбываются их худшие страхи.

Правительства стран Антанты также были крайне обеспокоены раздаваемыми Лениным обещаниями «хлеба и земли» для народа, что подразумевало экспроприацию и социализацию частной собственности. Капиталистические нации боялись, что вирус революции, если позволить ему вызвать воспаление и размножиться, тут же перекинется и на их народы. Поэтому с самого начала среди союзников раздавались влиятельные голоса, призывающие к интервенции в Россию, чтобы сдержать и выжечь революционный фермент в тех немногих городах внутри страны, где он успел пустить корни.

Одним из тех, кто наиболее горячо призывал к действиям против большевиков, был генерал Альфред Нокс из Ольстера (он родился и 1870 г. в графстве Даун), вступивший в Королевский ирландский стрелковый полк в 1891 г. и служивший в качестве военного атташе и Санкт-Петербурге с 1911 по октябрь 1917 г.[161] В начале 1918 г., после возвращения в Лондон, он подал меморандум, в котором требовал немедленно начать интервенцию с трех фронтов, чтобы вызвать внутренний коллапс нового режима до того, как тот сможет «окончательно ограбить богатые классы в России» или спровоцирует «всеобщую коммунистическую революцию во всем мире»[162].

Зимой 1918 г. в течение определенного времени казалось, что стремление Ленина экспортировать революцию добилось первого успеха, когда пробольшевистские финны взяли власть в своей стране, всего за несколько недель до этого — благодаря национальной политике Ленина — добившейся признания независимости от России[163]. После непродолжительной, но жестокой гражданской войны красные финны были разбиты контрреволюционными силами белых. К марту белые окончательно захватили власть и восстановили парламентскую систему. Ряд лидеров красных финнов бежали в Стокгольм, некоторые — в Петроград (и оттуда в Москву), а несколько тысяч закаленных бойцов пересекли границу в поисках убежища в северной Карелии. В последней группе был Ииво Ахава, радикально настроенный двадцатидвухлетний сын эмигрировавшего карельского купца Пааво Ахава (основателя Союза беломорских карелов)[164]. В это время Германия, к которой обратились за помощью белофинны, высадила в Хельсинки 50-тысячный корпус под командованием генерала фон дер Гольца, который и начале апреля начал наступление на север и на восток своими силами и таким же количеством белофиннов, очищая страну от революционных партизан[165].

Однако немецкое присутствие в Финляндии вызвало новые тревоги в британских военных кругах, где верили, что наступление фон дер Гольца может свидетельствовать о его намерениях осуществить вторжение в северную Россию. Там немцы могли захватить железную дорогу между Петроградом и побережьем Северного Ледовитого океана, построенную в 1916 г. для транспортировки военных грузов союзников. Они также могли создать базу подводных лодок в Мурманске (недавно основанном портовом городе, в котором заканчивалась железная дорога), в Печенге на побережье Северного Ледовитого океана, и Кеми или Кандалакше на Белом море, откуда можно было атаковать жизненно важные для союзников атлантические транспортные конвои[166]. Германское вторжение также создавало угрозу для огромных запасов сырья и военного снаряжения, которые союзники завезли на север России для снабжения русской армии и которые все еще хранились в Архангельске. Британцы не хотели, чтобы эти запасы, а также лесные ресурсы севера России, в которых они были напрямую заинтересованы, попали в руки немцев или большевиков[167].

В начале марта британцы высадили в Мурманске небольшой контингент, состоящий из 130 морских пехотинцев. В конце мая он был усилен еще 370 солдатами под командованием генерал-майора Ф. К. Пуля, профессионального артиллерийского офицера с тридцатилетним опытом службы в колониях, во Франции и на севере России. В действительности сначала само большевистское правительство, опасавшееся грабительских намерений Германии до окончания мирных переговоров, пригласило союзников для защиты Мурманска. Хотя после заключения мирного договора с Германией в середине марта Ленин и комиссар по военным делам Лев Троцкий аннулировали эту просьбу, мурманский совет независимо от них с неохотой согласился на высадку союзных войск, за что Ленин сначала сделал ему выговор, а потом объявил его действия государственной изменой. Как следствие, мурманским руководителям нечего было терять, а упрочив свои отношения с союзниками, они могли что-то приобрести. После того, как в качестве посредников выступили генерал-майор Николай Иванович Звегинцев, бывший офицер Царскосельского гвардейского гусарского полка, которого большевики назначили на должность командующего войсками в этом районе, и капитан-лейтенант Георгий Михайлович Веселаго, местный военно-морской офицер, они обещали оказать поддержку русскими войсками в любом предприятии союзников[168].

Пуль, талантливый военный, не обладал политической тонкостью и тактом и обращался со своими русскими союзниками с добродушной снисходительностью британского имперского офицера, разговаривающего с дружелюбными туземцами. Как вспоминал в своих мемуарах Мейнард, Пуль называл Звегинцева и Веселаго «Свиггенсом» и «Весселсом» соответственно, а также:

Как заметил Уллман, это наблюдение «характеризует Мейнарда в той же степени, что и Пуля»[170]. Русские, как мы увидим далее, не могли смириться с таким отношением, что никоим образом не способствовало развитию англо-русской дружбы или сотрудничества.

Когда 3 июля союзники договорились послать в Мурманск более значительные силы, они надеялись не только на полное сотрудничество с местными русскими руководителями, но и на возможность мобилизовать местное население против наступающих немецких и белофинских сил (и, если потребуется, против большевиков). Их присутствие должно было, как минимум, не дать войскам фон дер Гольца захватить Мурманскую железную дорогу и добраться до побережья Северного Ледовитого океана, а также сковать его силы и не дать им передислоцироваться обратно на Западный фронт. Как максимум, имелись определенные надежды (подогревавшиеся, в частности, оптимизмом Нокса), что северо-русские силы смогут соединиться с другими антибольшевистскими частями, особенно с Чехословацким корпусом и Центральной России и белыми и союзными армиями в Сибири, и набрать достаточно новых войск из местного населения, чтобы в дальнейшем по возможности восстановить Восточный фронт[171]. Именно с учетом этих планов значительная часть мурманских экспедиционных сил должна была перебазироваться в Архангельск, где они должны были не только охранять запасы военного снаряжения, созданные союзниками, но и очистить эту территорию к прибытию подкреплений с юга и востока, которые они бы позднее подготовили и снарядили. Сам Нокс уехал на российский Дальний Восток, чтобы устроить там подготовительный лагерь и наладить контакт с белыми силами, собиравшимися в этом регионе перед походом на запад, в центр России.

Мурманские силы получили кодовое имя «сирены», а командование ими принял генерал-майор Чарльз Мейнард, сорокавосьмилетний ветеран, служивший в Бирме, Южной Африке и Франции, который был завербован на эту службу в типично английский манере — во время обеда в его лондонском клубе. Вудс же первоначально поступил на службу в архангельские силы, получившие кодовое имя «Беглец», которыми командовал Пуль (он также сохранил общее руководство операцией союзников на севере России).

В тот момент интервенция официально объяснялась «чисто военными» соображениями. «Политическая судьба России, — гласил доклад Военного министерства за февраль 1919 г., — не является первоочередной заботой союзников, за исключением того, что в случае необоснованного мира она может продлить и усилить военную мощь Германии»[172]. Однако, поскольку союзники считали большевиков лакеями немцев, свержение Ленина, несомненно, было их первоочередной заботой, даже если судьба России после большевиков могла быть отдана в руки самих русских. Очевидно, что цели и приоритеты интервенции были крайне запутанными с самого ее начала, что не могло сулить особенных успехов. Оценивая ситуацию в ретроспективе, Мейнард назвал все это предприятие «чем-то вроде азартной игры»[173].

18 июня мурманские силы «сирен», включавшие примерно 600 британских пехотинцев низшей категории физической годности, несколько пулеметчиков и офицеров, а также примерно 560 человек, направленных в тренировочный лагерь «беглецов», отплыли из северного английского порта Ньюкасл на борту судна «Город Марсель» в направлении — о точном пункте назначения они еще не знали — северной России. Как вспоминает Вудс (см. с. 22-23), среди пассажиров было несколько русских, возвращавшихся домой для борьбы с революционерами. Одним из этих таинственных людей была Мария Бочкарева, бывший командир 1-го женского батальона российской армии, известного как «батальон смерти», который охранял Зимний дворец в Санкт-Петербурге в ту ночь, восемью месяцами ранее, когда большевики захватили власть (женщины были разоружены красногвардейцами без сопротивления). Военное министерство отправило ее в миссию «Беглец» в Архангельск[174].

Путешествие по морю продолжалось пять дней. В течение этого периода и без того истощенные солдаты были еще больше ослаблены вспышкой опасного испанского гриппа, который в то время свирепствовал в масштабах эпидемии по всему миру. Особенно пострадали от него индийские кочегары, хотя некоторые свидетели (включая Вудса, см. с. 23) объясняли их смерть добровольным отказом от приема пищи[175]. Священный для мусульман месяц Рамадан, во время которого им нельзя принимать пищу в дневное время, в тот год выпал на середину лета, когда в северных широтах темнота вообще не наступает. (Аналогичная проблема уже возникала в 1916 г. во время строительства Мурманской железной дороги, на которое было прислано много подданных Российской империи из мусульманских регионов Центральной Азии)[176]. Комбинация длительного поста и гриппа вполне могла оказаться смертельной. Другим следствием эпидемии было то, что еще на борту корабля Вудс перешел добровольцем в обескровленные силы «сирен» генерала Мейнарда. Именно это решение и привело его в Карелию.

Мурманск, каким увидел его Вудс, был маленьким и серым портовым городком с деревянными избами, построенным совсем недавно для приема грузов, которые поставляли во время войны союзники[177]. Другой британский офицер писал, что он выглядел, как «временный городок, построенный кинематографической компанией для съемок фильма о Диком Западе, со всеми его ковбоями и индейцами»[178]. Устроив в городе свой штаб, генерал Мейнард начал планировать дальнейшие действия.

В дополнение к морским пехотинцам, уже находившимся в Мурманске, и тем, кого Пуль послал по железной дороге на юг в Кандалакшу и Кемь, в распоряжении Мейнарда был сербский батальон (прорвавшийся с боями на север из Одессы), бронепоезд с экипажем из французской военной миссии (которая прибыла с Румынского фронта) и красные финны. Уже в мае двое финских социалистов, бежавших из Финляндии и находившихся в то время в Москве — Оскари Токой (уважаемый профсоюзный деятель и премьер-министр недолговечного финского революционного правительства в начале года) и Отто Куусинен — согласились сотрудничать с союзниками в их борьбе против немцев и белофиннов[179]. Тогда Пуль сформировал Красный финский легион, командование которым было поручено канадскому офицеру, майору Р. Б. Бертону. Базой легиона стала Кандалакша[180]. Тем не менее, Мейнард понимал, что красные финны не будут сражаться против большевиков, которые в тот момент наступали по железной дороге от Петрограда на север. Передовой отряд красноармейцев, возглавляемый комиссаром Иваном Дмитриевичем Спиридоновым, бывшим железнодорожным рабочим, к этому времени уже добрался до Кандалакши.

Мейнард решил, что приоритетной задачей является усиление войск союзников на железной дороге, чтобы не допустить дальнейшего продвижения большевиков и защитить стратегически важный маршрут от возможного вторжения немцев[181]. Он также решил немедленно мобилизовать и вооружить местное население региона. Во- время своей первой поездки на юг Мейнард захватил в Кандалакше поезд с войсками Спиридонова и выслал их на юг, после чего арестовал большевистских руководителей в Кеми[182]. Узнав, что красногвардейские части перегруппировались в Сороке и собираются вернуться обратно, Мейнард приказал капитану Л. А. Дрейк-Брокману, британскому офицеру, командовавшему отрядом в Кеми, не допустить их прорыва на север и послал ему небольшое подкрепление[183].

3 июля в пять часов утра Вудс и двое его сослуживцев-офицеров сели в поезд с этим подкреплением и отправились на юг[184]. После трудной поездки Вудс прибыл в Кемь, где стал свидетелем того, как Дрейк-Врокман разоружил местный большевистский гарнизон, а потом сам принял участие в тщательно разработанном блефе, организованном для отражения нового нападения войск Спиридонова, что он и описал н своих мемуарах (см. с. 29-30).

Примерно в это же время, по словам Вудса, он принял «делегацию бородатых разбойников». Это были карелы, которые просили у союзников помощи против большевиков (см. с. 32-33). Карелы также обратились к генералу Мейнарду с петицией о помощи против немцев и белофиннов[185]. Вернувшись вскоре после этого в Кемь, Мейнард дал карелам положительный ответ, так как их просьба соответствовала его собственным планам по вербовке войск из местного населения, и поручил Вудсу набрать, подготовить и принять командование над новым Карельским полком (другой офицер, полковник Дж. Джоселин из Саффолкского полка, получил задание создать Славяно-Британский легион из местного русского населения)[186].

Согласно отдельному соглашению, подписанному 6 июля Мурманским советом и генералом Пулем, союзники обязывались снабжать весь регион вплоть до Кеми продовольствием, одеждой и другими товарами, а также военным снаряжением. На Вудса была возложена обязанность выполнять эти условия по отношению к карельскому населению. Однако весьма важно то, что в данном документе Пуль официально указал цель союзников — защиту Мурманска от немецкой коалиции — и то, что «единственной целью для заключения этого соглашения является сохранить Мурманский регион в его целостности <т. е. вместе с Карелией> для великой Неделимой России»[187]. Даже когда союзники вооружали карелов, они отказывали им в какой-либо возможности утвердить свою отдельную территориальную идентичность или осуществить политическое самоопределение.

9 августа Мейнард снова вернулся в Кемь, где он опросил Дрейк-Брокмана и Вудса и проинспектировал примерно 500 карельских рекрутов — с новым вооружением, заново обученных и чисто выбритых[188]. К этому времени Вудс также спроектировал полковые значки (это описано в «Карельском дневнике», см. с. 37) в форме трилистников, вырезанных из зеленого сукна разбитого бильярдного стола, найденного в здании штаба. Показательно, что Вудс, протестант из Ольстера, выбрал для своих подчиненных ирландский национальный символ. Это отчетливо показывает, что у него не было религиозных предубеждений. Это также позволяет предположить, что он с симпатией воспринял сходство между карелами и коренными ирландцами своей родины — двумя бедными крестьянскими обществами, управляемыми внешней властью, стремление которых к самоопределению не принималось во внимание.

Чувство, что история несправедливо обошлась с карелами, наложилось на уверенность Вудса в британском культурном превосходстве и веру — которую он сохранил, несмотря на свой опыт войны на Западном фронте, — в то, что «просвещенные стандарты Европы» были неприменимы «к людям, столь сильно отставшим от нас в социальном развитии» (см. с. 48). В этой схеме культурной эволюции карелы, как и ирландцы, уже выросли из глупых младенцев в гордых и настойчивых детей. «В определенном отношении, — писал Вудс в своих мемуарах (см. с. 116), — карелы напоминали ирландцев: ими можно было руководить, но не погонять».

Он был носителем имперской идеологии в ее самой противоречивой форме. С одной стороны, эта идеология подразумевала просвещение местных жителей (даже против их воли), в результате чего они могли создать и утвердить свою собственную культурную жизнь и идентичность. (Финны и русские, разумеется, точно так же верили в это понятие прогресса, за одним исключением: они полагали, что их великодушная опека превратит отсталых карелов не в современных карелов, а в финнов или русских соответственно.) В то же время империалистические взгляды Вудса, что отчетливо видно в его мемуарах, были отчасти поколеблены смутно осознаваемой экзистенциальной тревогой: в этих «благородных дикарях» его восхитили простые, естественные законы морали, чистые в своей доброте и в своей жестокости, которые отринула «цивилизация» ради своего культурного и технологического тщеславия.

Во вторую неделю августа Мейнард получил доклад военной разведки, согласно которому финские войска под руководством немецких офицеров сосредотачивались вдоль карельской границы, очевидно, с целью наступления на Кемь и Кандалакшу (эта информация была собрана на основе перехватов телеграмм, которыми обменивались между собой Москва и Берлин, осуществленных британским резидентом разведки Сиднеем Рейлли, который в то время работал в Москве)[189]. Мейнард решил перебзировать мобильные колонны Карельского полка и красных финнов ближе к границе. В это же время британские и сербские войска под командованием бригадного генерала Ф. Дж. Марша, командира британской 237-й пехотной бригады (которому к тому времени были подчинены все силы в Кемском уезде, включая карелов), должны были начать наступление против большевиков в центральной Карелии, на Сороку, чтобы обеспечить защиту железной дороги и создать ложное впечатление общей мощи союзников. В Белом море также стояла небольшая британская авиаматка «Найрана», несущая гидропланы, которая должна была обеспечить этим частям минимальное прикрытие с воздуха. Бертон повел красных финнов из Кандалакши на запад в непроходимые скалистые леса Северной Карелии; одновременно к югу от него начал продвижение вдоль реки Кемь вглубь страны и Вудс. К 15 августа — дате начала наступления — под непосредственным командованием Вудса было три колонны, в которых насчитывалось свыше тысячи человек. Тем временем Дрейк-Брокман отправился на юг, в Олонецкую Карелию, вместе с горсткой британских офицеров, французской миссией с их бронепоездом и примерно 500 британскими и русскими солдатами, чтобы набрать добровольцев в отдельный карельский батальон[190].

Подробное и красочное описание успешной кампании Карельского полка против белофиннов и их немецких командиров, которое Вудс приводит в своих мемуарах, подтверждается документами и официальными сообщениями, сохранившимися в его бумагах и в общественных архивах. К 28 августа одна из карельских колонн столкнулась с белофинскими силами в Юшкозере и отбила у них эту деревню. 30 августа Вудс отправил Маршу из Панозера телеграмму, в которой с уверенностью сообщал: «В данный момент идут тяжелые бои, к завтрашнему дню покончим с врагом». Однако его разведчики в тот момент сообщали, что две тысячи белофиннов контратакуют с юго-запада. Перспектива столкновения с такими силами заставила Вудса уклончиво сообщить о собственной позиции и перспективах своему командиру: «Завтра будем находиться в 96 часах от Кеми, ЕСЛИ не произойдет чего-либо непредвиденного»[191].

Несмотря на численное превосходство противника, карелы оттеснили белофиннов еще дальше к западу, к Ухте, где последние, согласно докладам разведки, целиком посвятили себя убийствам, грабежам и погромам[192]. Неделю спустя Вудс сообщил Маршу из Юшкозера: «Я начну наступление на Ухту завтра или во вторник. Посылаю на «Найрану» просьбу сбросить бомбу-другую на это место во вторник, если они не против — я не возражаю, если они не станут этого делать, но они знают, где находится штаб белофиннов, и это должно помочь»[193]. Карелы атаковали белофиннов в Ухте 11 сентября, и через два дня Вудс отправил сообщение: «Враг потерпел сокрушительное поражение, окончившееся полным и беспорядочным бегством»[194].

В течение недели Вудс сформировал в Ухте гарнизон, организовал систему сбора разведданных вдоль границы и отправился с отрядом из 400 солдат Карельского полка, чтобы окончательно очистить этот район от остатков вражеских войск[195]. Тем временем местные карельские мужчины изъявляли желание получить значок с трилистником, и к началу октября, несмотря на тяжелые потери от эпидемии гриппа, численность Карельского полка превысила 1560 человек[196]. 22 сентября карелы окружили на острове рядом с Вокнаволоком (на юго-западной оконечности озера, на котором расположена Ухта) спасшихся из Ухты белофиннов, к которым присоединилось еще 200 человек, прибывших в качестве пополнения[197]. Через две недели белофинны попытались прорвать блокаду. Большая часть при этом погибла. 13 октября Вудс отправил доклад: «Сейчас в той части Карелии, которая находится под моим командованием, белофиннов больше не осталось»[198]. Операция по зачистке южных территорий Беломорской Карелии от большевиков и бандитов была с блеском проведена подразделением диких и безжалостных русских нерегулярных частей под командованием капитана Круглякова[199].

Уже 19 сентября генерал Мейнард послал донесение Пулю (который в конце июля передислоцировался вместе с силами «Беглеца» в Архангельск), описав разгром противника в Ухте и заметив: «Этим успехом мы, в основном, обязаны здравому руководству подполковника Ф. Дж. Вудса из Королевского ирландского стрелкового полка, кавалера ордена “За безупречную службу”, а также храбрости и упорству карельских войск под его командованием, которые сражаются, чтобы освободить от захватчиков свои дома»[200]. Через десять лет Мейнард описывал карельскую операцию в своих мемуарах:

Далее он писал, что их победа «ярко показывает твердость и настойчивость как <красных> финнов, так и карелов, а также прекрасные боевые качества британских офицеров и сержантов, которые возглавляли их»[201]. Мейнард рекомендовал сделать Вудса кавалером ордена св. Михаила и св. Георгия (которым награждаются британские подданные за заслуги, оказанные за рубежом). Вскоре Вудс получил эту награду. В октябре он также был повышен до временного звания полковника[202].

Успех «Королевских ирландских карелов» Вудса (это прозвище они получили, разумеется, за свои полковые значки) стал весьма позитивным примером, который поднял боевой дух всех союзных войск на севере России, и вызвал прилив новых добровольцев. К концу года в Карельском полку числилось около четырех тысяч солдат.

С приближением зимы пришло время заниматься и другими делами. В начале октября в Кемь прибыл новый медицинский офицер, капитан Мьюир, который заменил на этом посту капитана Гаррисона. Он сформировал полковой госпиталь, обслуживавший как военных, так и гражданских пациентов[203]. Также возник вопрос о методах поддержа-иия боевого духа в течение долгих зимних месяцев. В конце месяца Марш послал Вудсу телеграмму из Кандалакшского штаба: «Поступило предложение создать любительские ансамбли. Какие музыканты имеются у вас и какие им нужны инструменты?» Ответ Вудса, отправленный в тот же день, свидетельствует о его хорошем настроении:

Празднуя осенние успехи Вудса, генерал Мейнард был также занят вопросом размещения своих сил на время приближавшейся зимы. По мере того, как выпадал первый снег, дороги становились все более и более непроходимыми. К концу ноября Белое море должно было покрыться льдом, после чего генерал уже не мог бы снабжать свои карельские базы из Мурманска или Архангельска. К этому времени он уже вызвал арктического исследователя Эрнеста Шеклтона, чтобы посоветоваться с ним по вопросу подготовки к зиме[206]. В своих мемуарах Мейнард пишет, что в тот период он никак не мог выбрать между достоинствами и недостатками двух вариантов: оставить свои силы в районах их развертывания или отвести на север и разрушить железную дорогу. В конечном итоге, он решил, что отступления не будет[207].

В действительности документы Вудса показывают, что он получил от Мейнарда инструкции отвести войска на север и карелы категорически отказались покинуть свои родные края, поскольку в результате их семьи оказались бы беззащитны как перед белофиннами, так и перед большевиками. Вудс, который к этому времени глубоко симпатизировал своим подчиненным, как видно из его мемуаров, понимал причины их отказа и сам не хотел покидать их. 29 августа Мейнард послал Вудсу длинное письмо (опубликованное в Приложении А данной книги), в котором объяснил ему «общее военное положение» и рекомендовал вернуться со своими силами сначала в Кемь, а потом на север в Кандалакшу. Он вновь и вновь повторял, что основным врагом союзников и причиной их присутствия на севере России являются немцы, а не белофинны или большевики (которые, разумеется, представляли серьезную угрозу для карелов), и предупреждал Вудса о риске застрять глубоко в стране на всю зиму, без необходимого снаряжения и без надежды на подкрепления или снабжение. «Вы должны понять, — писал он, — что нужно думать и о других вещах, кроме как о чувствах ваших корел <так в тексте>».

Мейнард допускал, что Вудсу, возможно, не удастся убедить карелов отступить на север. В этом случае он разрешал Вудсу остаться с ними, хотя и не рекомендовал делать это, «разве что вы готовы провести здесь весьма суровую зиму в качестве некоего “Короля Карелии”». После этого он продолжил:

Вудс не мог не чувствовать, что отношение Мейнарда было безразличным или снисходительным. Возможно, он почувствовал себя оскорбленным предложением бросить своих людей, которым (как мы можем предположить) он уже пообещал материальную и моральную поддержку со стороны союзников. Для него этот вопрос, скорее всего, стал делом чести. Это было то, что герой романа Бакана «Пресвитер Иоанн» назвал «долгом белого человека», ради чего можно было «пренебречь своей жизнью и состоянием». Выполняя этот долг, он проявлял «дар ответственности, способность быть в некоторой степени королем». (Вудс был не единственным британским офицером, который принял на себя бремя королевской власти в этом регионе. Лейтенант Питер Кроуфорд из Королевского шотландского полка, стоявший вместе с семью солдатами в лапландской деревушке неподалеку от Мурманска, получил прозвище «Короля Рестикента»[209].)

Однако Мейнард был не тем человеком, чтобы давить своим авторитетом и расстраиваться из-за уязвленной гордости или своенравности своего подчиненного. Нам неизвестен ответ Вудса Мейнарду, но у нас есть успокаивающая записка, отправленная после этого генералом:

В конце этой второй записки он разрешил Вудсу остаться в Кемском уезде на зимний период вместе с его карелами.

В тот же день Марш отдал секретный приказ, подтверждая вынужденное решение главнокомандующего не отводить из Кеми Карельский полк и не разрушать железную дорогу. В этом приказе говорилось, что Вудс мог без помех «осуществлять свой план по очистке Южной Карелии» до конца сентября, когда он должен был вернуться в Кемь, чтобы принять командование над кемским гарнизоном и уездом у майора Дрейк-Брокмана (который был назначен командиром недавно набранного в Сорокской волости 4-го Олонецкого батальона Карельского полка) и организовать эвакуацию на север основной массы не карельских союзных войск, расквартированных в Кеми (то есть большей части Сербского батальона, королевской морской пехоты, французского бронепоезда, нескольких польских солдат и половины контингента королевских инженерных войск под командованием капитана Мак-Киллигана).

Вудс должен был провести зиму в кемской штаб-квартире Карельского полка с капитаном Мак-Киллиганом и его оставшимися саперами, подразделением Славяно-Британского легиона и несколькими подразделениями новой белогвардейской Мурманской армии, которые тоже были отданы под его командование[211]. Четыре тысячи карельских солдат были распределены по четырем батальонам, расквартированным на их землях: самый большой стоял в Юшкозере, а три других — в Вокнаволоке (его задачей была охрана границы), на 44-й ветке (на железной дороге примерно посередине между Кемью и Кандалакшей) и в Сороке[212].

Над зданием ухтинской городской управы, на радиомачте в Юшкозере, над кемскими казармами и над штабом Вудса в Кеми (под Юнион-Джеком) развевался новый флаг Карельского полка — зеленый трилистник на оранжевом фоне. Вудс сам придумал его дизайн (объединив цвета ирландских юнионистов и республиканцев), а изготовлены новые флаги были в Бангоре его братом Робертом (см. с. 59).

Для белых офицеров Мурманской армии, недавно прибывших в Кемь, не остались тайной симпатии Вудса к карелам, к которым они относились с нескрываемым презрением, подозрениями и враждебностью. Зная ирландское происхождение Вудса, они также предполагали, что он был ярым националистом, стремившимся склонить своих подчиненных к сепаратистским выступлениям. Как мы вскоре увидим, их доклады военному и политическому руководству белых сил в Архангельске постепенно настроили британских генералов и дипломатов против Карельского полка и подтвердили подозрения британской штаб-квартиры в Мурманске (проявляющиеся уже в мягких предостерегающих сообщениях от Мейнарда, датированных августом и сентябрем), что Вудс «окарелился». К наступлению зимы была подготовлена сцена для заговоров, двуличной политики и распространения зловещих слухов, что так красочно описал Вудс в своих мемуарах.

ГЛАВА 7. КОРОЛЬ КАРЕЛИИ (2). МЕЧТЫ НАЦИОНАЛИСТА И РЕАЛЬНОСТЬ ИМПЕРИАЛИСТА, 1919 г.

К концу 1918 г. большинству наблюдателей и участников интервенции стало ясно, что, пока союзники находятся на севере России, их главным противником остается режим большевиков, даже если об официальном объявлении новой политики речи не шло. После перемирия 11 ноября немецкая угроза была устранена. Упорное стремление белофиннов аннексировать Карелию никогда не принималось во внимание. В начале 1919 г. президент США Вудро Вильсон и британский премьер-министр Ллойд Джордж предложили противоборствующим сторонам в русской гражданской войне провести мирные переговоры на острове Принкипо в Мраморном море. Большевики приняли это приглашение, но белое движение (при поддержке Франции) отказалось, что разрушило все надежды договориться о прекращении гражданской войны. Хотя американцы не оставили попыток организовать мирные переговоры, основной вопрос, который теперь стоял перед союзниками, заключался в следующем: остаться ли им в России в надежде сокрушить революционное государство или вывести свои войска (чего хотели многие правительства и большинство их народов) и предоставить белым силам исключительно моральную и материальную поддержку для продолжения борьбы.

К этому времени союзники уже перевели на север России значительные силы. Численность британских и канадских войск превышала 13 тыс. человек, многие из которых были физически негодными к несению службы. Эти войска были распределены поровну между Мурманском и Архангельском. Свыше пяти тысяч солдат было в Архангельске у американцев, физически годных, но неопытных и с низким боевым духом; французские войска численностью 2500 человек были разбросаны по обоим регионам — среди них были очень замерзшие и злые африканские части; кроме того, вдоль Мурманской железной дороги было рассредоточено примерно по 1200 итальянцев и сербов[213]. Во всех частях процветало пьянство, к тому же большевистская пропаганда умело играла на их усталости от войны и отсутствии цели.

Вдобавок союзники рекрутировали из числа местного населения около 7500 человек, из которых самым крупным контингентом был четырехтысячный Карельский полк. Белогвардейское Временное правительство Северной области, сформированное в августе в Архангельске (в октябре оно отстранило Мурманский совет от управления Мурманским краем), так и не сумело мобилизовать более многочисленное, но остававшееся апатичным русское население этого региона[214]. Многие из русских крестьян, призванных в белую армию, быстро взбунтовались или дезертировали. (Распустив Мурманский совет, белогвардейское руководство начало проводить расследование в отношении Звегинцева, который до этого сотрудничал с большевиками. Вудс подозревал Звегинцева в связях с красными и в организации нескольких покушений на жизнь британских офицеров в Сороке (см. с. 76-78). Позже Звегинцев бежал из России и по имеющимся сведениям в 1928 г. жил в Париже.)[215] Помощник генерал-губернатора Северной области Василий Васильевич Ермолов, возглавивший Мурманский край и Беломорскую Карелию в октябре 1918 г., был настроен особенно недружелюбно по отношению к Вудсу, не в последнюю очередь из-за явных успехов ирландца в вербовке и подготовке карелов.

Даже если союзники и решили эвакуировать свои войска, сначала им нужно было создать безопасный плацдарм, чтобы большевики не сумели помешать их эвакуации и, в идеале, не смогли бы сразу одержать победу над остающимися белогвардейскими силами. Парадоксально, но эта задача потребовала размещения дополнительных подкреплений перед собственно эвакуацией. В любом случае, до весны союзники были связаны замерзшим морем, что откладывало принятие какого-либо решения. Им также требовалось время, чтобы подготовить передачу белогвардейской армии тех подразделений, которые они набрали из местного населения, включая Карельский полк и Славяно-Британский легион. Тем временем русское военное руководство, чтобы усилить свои войска, ввело на контролируемых территориях обязательную воинскую повинность.

Союзники также надеялись, что сибирская белогвардейская армия адмирала Колчака, в которую с таким энтузиазмом отправился Альфред Нокс и которая к этому времени добилась некоторых успехов, сможет продвинуться достаточно далеко на запад, чтобы соединиться с белогвардейскими силами в Архангельской губернии. Их сил должно было хватить, чтобы позволить союзникам безопасно вывести свои войска и потом, соединившись с Добровольческой армией генерала Деникина на юге России, сокрушить власть большевиков. Поэтому и течение первой половины 1919 г. силы союзников наступали в южном направлении на Архангельском фронте (где их гораздо сильнее сдерживали мятежи в собственных войсках, чем вражеское сопротивление) и в Олонецкой Карелии. К началу лета войска Мейнарда в Карелии, которым помогали белогвардейские силы, достигли северо-западного берега Онежского озера[216].

Тем временем в структуре британского командования произошли некоторые изменения. В октябре 1918 г. бестактного генерала Пуля заменил бригадный генерал Эдмунд Айронсайд. Ему было всего тридцать семь лет, но он уже имел репутацию блестящего пехотного командующего и человека, искушенного в политике (несмотря на то, что он нередко делал уничижительные замечания обо всех национальностях, кроме англичан)[217]. В начале своей карьеры Айронсайд работал под прикрытием в немецкой юго-западной Африке (где он принял участие в геноциде племен хереро, проводимом немцами), а потом служил в Южной Африке, где встретил Джона Бакана. Огромный англичанин произвел на романиста такое впечатление, что Айронсайд стал прообразом Ричарда Хеннея, бесстрашного героя «Тридцати девяти шагов» (1915).

После прибытия Айронсайда мурманская штаб-квартира Мейнарда стала независимой от архангельского командования. В конце сентября начальником штаба Мейнарда был назначен подполковник Е. О. Льюин[218]. Этот офицер имел тесные связи с белогвардейской группой в мурманской штаб-квартире и был враждебно настроен по отношению к Вудсу, который, по его мнению, страдал от «комплекса превосходства» и которого «нужно было обуздать» (см. с. 107). В декабре 1918 г. Марш по состоянию здоровья вернулся в Англию. Вудс на четыре дня принял временное командование над 237-й бригадой (недолгое, но очень почетное повышение, которое он не упоминает ни в мемуарах, ни в статье из справочника «Кто есть кто»), пока его не сменил сначала бригадный генерал М. Н. Тернер из 236-й бригады (в которую входили союзные части, действующие к северу от Кандалакши), а потом бригадный генерал Дж. Д. Прайс, прибывший в середине января (также с инструкциями от Льюина «обуздать Вудса») и командовавший бригадой до ее эвакуации[219].

К лету 1919 г. большевики остановили наступление Сибирской армии Колчака на запад. В начале июня Нокс отправил в Военное министерство телеграмму, в которой излагал два варианта действий в данной ситуации. Союзники были должны либо существенно усилить Архангельск и высадить 50-тысячную армию в Эстонии, чтобы захватить Петроград, а потом начать наступление на Москву, либо потребовать, чтобы белые и красные заключили перемирие, а потом организовали под международным наблюдением выборы в Учредительное собрание, которое и решило бы дальнейшую судьбу России. Нокс заметил, что второй план встретит сопротивление как со стороны «еврейских комиссаров» (т. е. правительства Ленина — согласно расхожему, но неправильному мнению, в нем доминировали евреи), так и «бесполезной буржуазии», но нашел бы поддержку у девяноста процентов населения[220].

Однако союзники уже начали разрабатывать практические и более реалистичные планы по эвакуации своих беспокойных северных русских сил во второй половине лета. Чтобы успокоить британское общественное мнение по вопросу отправки восьмитысячных вспомогательных сил на север России, Уинстон Черчилль организовал кампанию в прессе, которая должна была показать, насколько легко и успешно проходила операция. 3 апреля мурманский корреспондент «Таймс», например, писал, что «здесь ничуть не труднее, чем в Фарнборо <в графстве Гэмпшир, промышленном и испытательном центре военной авиации> — хорошая еда, развлечения и спорт, и все это приправлено приключениями в виде незначительных стычек с большевиками». 8 апреля он прислал по телеграфу статью, опубликованную под заголовком «Королевские ирландские карелы. История двух речных амазонок», в которой описывалась — с несколькими небрежными неточностями — победа, одержанная полком в прошлом году, полковой значок в виде трилистника и награждение Военным крестом нескольких карельских женщин, отвечавших за снабжение по реке (описание Вудса см. на с. 53-54).

Тем временем 237-я бригада Прайса теснила противника на южном направлении, чтобы захватить у большевиков передовые позиции в Повенецком уезде в центральной Карелии. К началу июля в Мурманском крае и в Карелии белогвардейцам удалось мобилизовать лишь около пяти тысяч человек (не считая карелов, особая история которых в данный период будет рассмотрена ниже). Эти русские призывники были поставлены под командование генерала Владимира Степановича Скобельцына, который поразил Вудса сочетанием нескрываемого фатализма и чувства долга (см. с. 80). Эту точку зрения разделял и Мейнард: «Его спокойствие было настолько сильным, — вспоминал британский генерал о Скобельцыне в своих мемуарах, — что создавалось впечатление постоянной печали — впечатление, которое, как мне кажется, было недалеко от истины, ведь горести его страны были его горестями»[221].

Хотя силы белогвардейцев были еще недостаточными, Мейнард уже получил четкие приказы об эвакуации. Французские войска покинули север России в начале июня, американские — в середине июля. Эвакуация британских и других союзных войск из Архангельска была свершена к середине сентября. В это же время, после последнего наступления на юг в сторону Петрозаводска, мурманская штаб-квартира Мейнарда передала набранные из местного населения отряды под командование белогвардейцев и эвакуировала все оставшиеся войска. Последний британский солдат покинул Кемь 29 сентября, а Мурманск — 12 октября[222].

За месяц до этого Черчилль объявил в «Таймс», что союзники эвакуируют всех русских, оказавших им помощь. Айронсайд ожидал, что и Архангельске будет подано около 18 тысяч заявлений. На деле вышло, что британцы забрали с собой лишь около шести тысяч русских беженцев, остальные же решили остаться и сражаться[223]. Ответственность за судьбы оставшихся русских (большинство из них стали жертвами победителей-большевиков в начале следующего года), как позже с нескрываемой горечью писал Черчилль, лежала «на могущественных и блистательных нациях, которые выиграли войну, но так и не довели начатое дело до конца»[224].

Оглядываясь назад, Мейнард полагал, что интервенции в целом удалось добиться поставленных целей: «Небольшая горстка британцев и союзников, — писал он в своих мемуарах, — дислоцированная в практически неизведанной арктической пустыне, помогла победе над Германией больше, чем можно было бы добиться гораздо более значительными силами, занятыми на любом другом театре военных действий!»[225] Начальник Имперского генерального штаба сэр Генри Уилсон, излагая события в служебной записке Черчиллю в декабре 1919 г., был более сдержан в оценке интервенции (в которой британцы потеряли около тысячи человек, в том числе убитыми — 41 офицер и 286 военнослужащих других званий). В заключении он писал, что извлек из этого опыта важный урок: «Когда военные силы оказываются вовлеченными в наземные операции, почти невозможно ограничить степень их участия». Он пророчески добавил: «При нынешнем уровне мирового хаоса будет весьма мудро не забывать про этот принцип»[226].

Как все эти события повлияли на карелов и их националистические стремления? Февральская революция 1917 г. в России, которая свергла царский режим и поставила во главе страны Временное правительство до национальных выборов в Учредительное собрание (оно должно было решить будущее конституционное устройство России), открыла новые перспективы для многих небольших приграничных народов. Впервые в истории казалось, что карелы больше не стоят перед двумя взаимоисключающими вариантами — русским имперским господством или поглощением «родственной» Финляндией, которая сама собиралась провозгласить себя независимым государством. Либеральная демократическая Россия могла предоставить карелам возможность для создания территории со своим самоуправлением внутри российских границ или даже для провозглашения независимости (как, например, потребовали три прибалтийских государства, каждое размерами от трети до половины Карелии и с ненамного более многочисленным населением).

В июле 1917 г. недавно сформированное Ухтинское волостное собрание написало предварительный вариант конституции Карельского автономного края в составе Российской конфедерации, который оно намеревалось подать в соответствующее время в Учредительное собрание. Ухтинское собрание, которое не было профинским и не стояло на крайних антибольшевистских позициях, понимало, что в данный момент лучше занять выжидающую позицию, и тем временем предложило раздать государственные земли и леса населению, чтобы получить народную поддержку[227].

После октября новое правительство Ленина распустило местные собрания, выбранные демократическим путем. На тот момент казалось, что ожиданиям карелов на решение своего вопроса на основе территориальной децентрализации не суждено сбыться. Такой поворот событий мог бы толкнуть карелов обратно в объятия Финляндии, если бы белофинские добровольцы не организовали в 1918 г. два вооруженных вторжения в Олонецкую Карелию. Вполне вероятно, что карелы воспользовались бы помощью Финляндии в осуществлении собственных схем самоопределения, но это нападение было воспринято ими как явная попытка захвата их территории, и они мобилизовали свои силы, чтобы противостоять дальнейшему вторжению[228].

Когда в начале лета на севере России началась высадка союзных войск, карелы обрели надежду, что им удастся заручиться достаточной материальной и политической поддержкой, чтобы утвердить свое право на автономию или независимость как от России, так и от Финляндии. Это стремление полностью соответствовало принципу национального самоопределения, провозглашенному в январе 1918 г. президентом США Вудро Вильсоном в своей программе из четырнадцати пунктов, которая должна была послужить основой для мирной конференции, начавшейся через год в Париже[229]. Карелы, разумеется, не хотели считаться с соглашением, подписанным 7 июля 1918 г. Пулем с мурманскими властями в прагматических целях, без оглядки на принцип национального самоопределения. В этом соглашении Пуль обязался поддерживать региональную территориальную целостность и «великую неделимую Россию» — условие, на котором настаивало белое движение. Не был этот акт политического реализма и тем аргументом, который заставил бы Вудса, человека воинственного в своей принципиальности, отказаться от поддержки тех, кто так хорошо ему служил.

В конце 1918 г. Мейнард признал, что успех, которого карелы добились в своей осенней операции, начал создавать политические трудности. Поступив к союзникам на службу и выступив на их стороне против белофиннов, возглавляемых немцами, они теперь верили, что союзники должны оказать им поддержку или, по крайней мере, беспристрастно выслушать. Союзники считали, что они ничего не должны карелам, и продолжали требовать послушания, покорности и службы. В отличие от Вудса, они так и не поняли, что карелами «можно было руководить, но не погонять».

В начале ноября Мейнард встретился в Кеми с лидерами Беломорской Карелии (включая Ииво Ахава, который перевелся из красногвардейского Финского легиона в полк Вудса в начале осени). После встречи британский генерал уведомил директора военной разведки в Лондоне, что на карелов можно положиться в вопросе «поддержания и охраны местной границы» (т. е. для возможного отражения будущего немецкого или белофинского вторжения), однако он не испытывает уверенности в их готовности сражаться на стороне белогвардейцев против большевиков. Скорее всего, он был прав. В конце концов, правительство Ленина провозгласило национальную политику, основанную на антиимпериалистических принципах, которая давала карелам какие-то надежды на уступки, в то время как белогвардейцы демонстративно выказывали надменную непримиримость по отношению к подчиненным народам бывшей империи.

Мейнард предостерегал, что любая попытка улучшить отношения между белым движением и карелами, скорее всего, лишь усугубит недовольство последних. Другими словами, за свое дальнейшее сотрудничество карелы выдвигали условия, которые, как он знал, было невозможно выполнить. Однако далее Мейнард указывал: «Если все же будет принято решение об отзыве союзных сил, эту попытку нужно предпринять, иначе без помощи карелов у русских на этой стороне, скорее всего, не будет никаких шансов оказать сопротивление большевикам»[230].

Британский главнокомандующий был прав в том, что белогвардейцев и карелов нельзя было примирить. С одной стороны, русские рассматривали контакты британцев с карелами как «предательские» — архивные данные показывают, что рассказы Вудса о смертоносной двуличности ряда белогвардейских офицеров в Кеми и Мурманске не были всего лишь игрой его излишне богатого воображения[231].

С другой стороны, карелы начали преследовать свои националистические цели с еще большим рвением и настойчивостью. В конце января карельская делегация вручила Вудсу написанное от руки письмо, адресованное «Его Величеству Королю Великобритании», которое он должен был вручить британскому Верховному командованию, чтобы оно переправило письмо в Лондон (Вудс воспроизводит этот документ в «Карельском дневнике», с. 134-139, хотя он ошибочно датирует его концом февраля). Он был подписан представителями семи волостей Беломорской Карелии, тремя офицерами Карельского полка (майором Григорием Лежевым, его адъютантом капитаном Петром Лежевым и капитаном С. Петерсоном) и Ииво Ахава, который представлял волости, оккупированные красногвардейским Финским легионом. В документе кратко описывалось сложившееся затруднительное положение и предлагалось его решение:

Вудс передал это письмо Прайсу с пометкой «секретно», но без каких-либо комментариев[233].

Через неделю, 7 февраля, Мейнард прибыл в Кемь. (Этот визит и все последующие события описаны в мемуарах Вудса с подкупающей непосредственностью, но непонятно и путано хронологически). Утром главнокомандующий силами союзников провел инспекцию полка и вручил награды (в том числе двум девушкам-гребцам, упомянутым выше). После этого он встретился с Прайсом и Вудсом и сообщил им о категорическом отказе британского правительства на петицию карелов. Более того, Мейнард даже не постарался смягчить эту новость для карелов, вместо этого потребовав от Вудса, чтобы тот начал готовить полк к переходу под российское командование, «когда наступит время эвакуации». Для этого Мейнард предложил постепенно вводить в полк русских офицеров. Первым русским, получившим туда назначение, был граф Беннигсен, бывший императорский гвардеец, который вступил в 4-й (Олонецкий) батальон Дрейк-Брокмана и марте и которого высоко оценивали как Вудс, так и Мейнард[234].

Следующим вечером Мейнард, Прайс и Вудс ужинали в Кеми вместе с несколькими белогвардейскими офицерами, включая Ермолова, вице-губернатора Северной области[235]. Через шесть дней, 14 февраля, Мрмолов подал докладную о Карельском полке генерал-губернатору Е.К. Миллеру в Архангельск. Он писал, что карелы под руководством Вудса «окрасились в отчетливо красный оттенок… который проявляется в актах насилия по отношению к русским чиновникам и более богатым соотечественникам, а также в системе террора по отношению к буржуазии — белой <финской> гвардии — врагам союзников»[236]. Он признал, что Вудс и другие британские офицеры в определенной степени смягчали политический радикализм в полку. Однако Вудс и его подчиненные позволили «неразумно вовлечь себя в преследование тех <т. е. белогвардейцев>, кто жаждет бороться с красногвардейцами и большевиками». Далее Ермолов писал:

Ермолов указал, что местные русские жители испытывают «неприкрытое беспокойство» и признал, что «их раздражение выливается лично на полковника Вудса и его офицеров». По его мнению, это было неприятно, но вполне понятно. Лично познакомившись с полковником Вудсом, он сделал вывод, что «не может быть никаких сомнений в его искренности, оттого его ошибки еще более печальны, так как в них он проявляет типичное британское упрямство»[238].

Чтобы исправить эту ситуацию, Ермолов предложил приостановить вербовку в Карельский полк, запретить ему операции к югу от Кемского уезда (он боялся, что иначе полк заразит своим радикализмом олонецких карелов), а в южной Карелии свести в новый смешанный полк 4-й батальон и русские подразделения малочисленного Славяно-Британского легиона. Вдобавок он предложил лишить карельских солдат «привилегированного» снабжения, которое они получали в качестве подразделения союзных сил: вместо этого они должны были ограничиться теми же (меньшими) рационами, что получали белогвардейские отряды.

В то же время новое кемское земское собрание, выборы в которое в тот момент организовывали русские власти, должно было обеспечить лучшие условия для северо-карельского населения и выработать программу общественных работ (строительство дорог, больниц и т. д.). Подобный подход поощрил бы карелов более активно сотрудничать с русскими — предположительно, чтобы ослабить их ложное чувство национальной обособленности, — и позволил бы им почувствовать свою роль в победе антиреволюционного движения. Наконец, британских офицеров Карельского полка предполагалось постепенно заменить на русских, что позволило бы союзному командованию «сохранить лицо и выпутаться» из этой странной и нелепой ситуации[239].

Как свидетельствует запись внизу документа, сделанная от руки, Ермолов получил от Мейнарда согласие по всем этим пунктам. Оно было подтверждено 18 февраля на встрече между Ермоловым и полковником Льюином, начальником штаба Мейнарда в Мурманске, который к тому времени уже был недоброжелательно настроен по отношению к Вудсу и его карелам. В марте 4-й батальон Карельского полка, командиром которого был Дрейк-Брокман, вывели из-под командования Вудса и слили с отрядами Славяно-Британского легиона, действующими в южной Карелии. Новое смешанное подразделение, получившее название «Олонецкий полк», включало в себя два батальона (один из них назвали Карельским, что создало определенную путаницу). Его командиром был назначен подполковник Л. Дж. Мур, подчинявшийся непосредственно генералу Прайсу[240].

Тем временем кемские карелы направили все усилия на защиту национальных интересов, а не большевизма. Согласно мемуарам Вудса, делегация, подавшая ему петицию в конце января, также обратилась к нему за рекомендацией по сложившейся ситуации «не официальным образом, а в частном порядке» (см. с. 108-109). Когда Вудс проявил осторожность, они попросили у него разрешения пригласить бывшего премьер-министра финского социалистического правительства Оскари Токоя, который в тот момент служил в красном Финском легионе Бертона, приехать на поезде из Кандалакши и высказать свое мнение в качестве эксперта по поводу их дальнейших действий. Полковник согласился на это, что было рискованным решением, ведь Мейнард уже подозревал Токоя вместе с его другом, капитаном Вернером Лехтимяки, также красным финном, в подрывной деятельности (неясно, знал ли об этом Вудс до того, как уступил просьбам карелов; его мемуары подразумевают, что нет)[241].

Результатом встречи карелов с Токоем — согласно мемуарам Вудса, встреча проходила в его присутствии — было решение созвать в конце месяца съезд представителей карелов. На встрече, которая состоялась 16 февраля в штаб-квартире Карельского полка, также присутствовали его офицеры, Григорий Лежев и Ииво Ахава[242]. Ахава произнес пылкую речь, которую, согласно имеющимся сведениям, написал для него Токой, требуя права на самоопределение, международного признания и представительства на международной мирной конференции, которая в это время собиралась в Париже для обсуждения новой национальной карты послевоенной Европы.

Мейнард был заранее предупрежден о кемском съезде и приказал бригадному генералу Прайсу посетить его и зачитать на нем телеграмму от главнокомандующего с угрозами, что союзники прекратят оказывать карелам помощь, если те продолжат настаивать на своих националистических требованиях. Прайс выполнил этот приказ и произнес долгую и горячую речь от себя (опубликована в Приложении В). Если с русскими лидерами британские генералы обращались как со старшими школьниками, то с карелами они держались как с испорченными школьниками младшего возраста. Прайс заявил, что цель интервенции союзников с самого начала заключалась в «искоренении и уничтожении большевиков» (это должно было весьма удивить некоторых из его слушателей), чьей верой была «анархия и разруха». Карелы были обязаны принять участие в антибольшевистской кампании, продолжал он, чтобы заслужить благосклонность белогвардейцев, которые после победы и восстановления своей империи, возможно, дадут им какую-то степень автономии. Тем временем делегаты должны были разойтись по домам и объяснить свои людям, что «мир, процветание и счастье Карелии будут возможны … лишь тогда, когда возродится великая, единая и свободная Россия».

Карелов в их убеждениях не поколебали ни угрозы Мейнарда, ни покровительственные аргументы Прайса — все это прозвучало впустую, учитывая нескрываемое презрение и враждебность, которую демонстрировали по отношению к местному населению белогвардейцы. Вместо этого карелы поддержали требования Ахава и решили сформировать Национальный комитет, состоявший из пяти человек, — своего рода временное правительство, которое должно было подготовить местные выборы в карельское национальное Учредительное собрание. Именно оно и должно было определить, будет ли будущее Карелии связано с Россией, с Финляндией или ни с той и ни с другой. Национальный комитет был наделен полномочиями начать переговоры с «соседними государствами» Карелии (т. е. с Финляндией, белогвардейским Временным правительством Северной области и Советской Россией), чтобы добиться от них признания ее независимости, а также послать двух делегатов на Парижскую конференцию и на остров Принкипо (в том случае, если эта конференция состоится), чтобы обязать договаривающиеся стороны признать право Карелии на самоопределение[243]. Майор Григорий Лежев из Карельского полка и его адъютант Петр Лежев (скорее всего, братья) получили от съезда особый мандат на участие в Национальном комитете и согласились помогать ему в его деятельности, если она не вступит в противоречие с их воинским долгом (это условие является важным в свете обвинений, выдвинутых позднее против карельских офицеров полка)[244].

Всем без исключения, кроме Вудса и самих карелов, эти требования казались смехотворными и опасными. Белогвардейцы открыто высказывали свое убеждение в том, что съезд карелов предвещает немедленное большевистское восстание в уезде, которое начнется и будет возглавлено самим Карельским полком. Несомненно, в их интересах было представить для британцев деятельность карелов именно в таком свете. Хотя Мейнарда так и не удалось убедить, что полк собирается поднять восстание, и Вудс энергично и неоднократно опровергал это, остальные офицеры и командование союзных сил были склонны верить, что дела обстоят именно так.

5 марта Дрейк-Брокман отправил Прайсу в штаб-квартиру 237-й бригады в Кеми телеграмму, в которой говорилось, что «командующий Батаяр, офицер французской военной разведки, переслал рапорт <он был написан, скорее всего, Ермоловым и в то время ходил по кругу>, где сообщается, что на Карельский полк, по его мнению, нельзя полагаться и нужно предпринять меры, чтобы обезвредить любое восстание, которое может в нем произойти»[245]. Штаб-квартира в Мурманске, очевидно, пришла к тем же выводам, и Прайс немедленно вызвал Вудса и приказал ему разоружить свой полк. В британских военных архивах отсутствуют сведения о дальнейших событиях. Однако, как сообщают мемуары Вудса, ему удалось убедить своего командира в том, что история о планируемом в Карельском полку мятеже была сфабрикована белогвардейцами, которые хотели использовать ее как уловку, чтобы убить всех британцев в Кеми и потом возложить ответственность на карелов. Прайс согласился, чтобы карелы, пока создается видимость их разоружения, оставили при себе все оружие за исключением пулеметов Льюиса (легкий пулемет, с которым управлялись два человека, был широко распространен в британской армии). Вудс разработал план, чтобы у карелов остались даже пулеметы (впервые в своей жизни, утверждает Вудс в своих мемуарах на с. 122, он «намеренно нарушил дух прямого приказа от вышестоящего начальства»), и расставил свои войска таким образом, чтобы предотвратить спланированное русскими нападение.

Британское правительство уже передало карелам четкий ответ на их петицию через генерала Мейнарда. В начале марта министерство иностранных дел послало в Кемь Фрэнсиса Линдли, своего поверенного на севере России, чтобы окончательно уладить этот вопрос. Согласно мемуарам Вудса (с. 140), Линдли весело приветствовал его на станции словами: «Неужели, полковник Вудс, это очередной ирландский розыгрыш?» Дипломат снова повторил, что британское правительство не примет Карелию в качестве протектората, после чего отправился на встречу с карелами, которую Вудс пропустил, так как «не испытывал желания наблюдать <их> разочарование». Линдли также сообщил Вудсу, что карельская петиция «вызвала переполох среди некоторых из наших союзников» и что самого Вудса считали ответственным за подстрекательство «британских планов на захват Карелии».

Хотя мы знаем, что эта часть обвинений была исключительно плодом воображения белогвардейцев — Британия никогда не вынашивала «планов» на захват территории в этом регионе — остается неясным, какую роль сыграл Вудс в политической деятельности карелов в этот период. Был ли он в действительности подстрекателем, как считали некоторые, или просто пассивным наблюдателем? В своих мемуарах он не скрывает, что искренне поддерживал стремления карелов — он стал испытывать по отношению к ним «милосердие и доброту, многое поняв, наблюдая за безмолвным страданием местных жителей», если снова процитировать героя «Пресвитера Иоанна» Бакана. Он верил и надеялся, что их петиция с просьбой предоставить Карелии статус британского протектората могла иметь успех не в последнюю очередь благодаря лесным богатствам и полезным ископаемым края, которые, как он понимал, были соблазнительной приманкой для империи (см. с. 140).

Однако, согласно свидетельству Вудса, он тщательно сохранял профессиональную беспристрастность, предлагая свои советы (например, организовать избирательную систему, сформировать сберегательный банк и кооперативные торговые общества, см. с. 144) только частным образом. То, что его лояльность британскому командованию всегда оставалась на первом месте, не подлежит сомнению. Когда во время ухтинской кампании, длившейся с августа по октябрь 1918 г., он узнал, что несколько карелов организовали встречу в Панозере, на которой обсуждали политические требования, он искренне посоветовал им быть осторожнее в своих намерениях и не позволить отдаленным амбициям отвлечь себя от борьбы против белофиннов и немцев. Он осознавал, что это было приоритетной задачей как для него, так и для них[246].

Однако тот факт, что Вудс в действительности самым очевидным образом «нарушил дух» приказа разоружить карелов в марте следующего года и осмелился весьма творчески интерпретировать инструкции в нескольких других случаях (например, когда ему было приказано арестовать Токоя в то время, когда финский политик находился с визитом в Кеми, см. с. 110), предполагает, что он, возможно, не всегда проводил различие между профессиональной и личной ролями. Это также придает вес другим свидетельствам, согласно которым Вудс сыграл более активную и конструктивную роль в развитии карельского националистического движения.

Мы уже сталкивались с мнением Ермолова о том, что Вудс «слишком увлекся своей ролью» и что он «проявляет типично британское упрямство», не желая отказаться от своей ошибочной позиции. Ермолов также, вполне возможно, верил (как намекнул Линдли), что Вудс мог поощрять карелов в их «свежеиспеченных» националистических амбициях только с распоряжения или при попустительстве британского правительства. Однако у вице-губернатора хватило такта, чтобы скрыть эти подозрения в докладе, который он отправил Миллеру и который был переведен и распространен среди британских дипломатических и военных чиновников, в конечном итоге достигнув Уайт-холла, где он оказался на столе британского министра иностранных дел лорда Керзона.

Другие белогвардейцы высказывали свои обвинения более откровенно. Владимир Иванович Игнатьев, политически левый антибольшевик и министр внутренних дел в русском правительстве в Архангельске до августа 1919 г., через несколько лет вспоминал в своих мемуарах (написанных в советской тюрьме и потом опубликованных в советском журнале):

Мемуары Игнатьева можно, конечно, проигнорировать как типичное советское переписывание истории, а также как попытку самооправдания, в которой он перевел основное внимание со своей роли на непорядочных английских империалистов (с очевидным успехом — в 1922 г. его выпустили из тюрьмы на основании того, что он «полностью расстался со своим контрреволюционным прошлым»).

Однако генерал Владимир Владимирович Марушевский, бывший гвардеец российской императорской армии и главнокомандующий белогвардейской армией в Архангельске и Мурманске с ноября 1918 г. по август 1919 г., стоявший на совершенно иных политических позициях и написавший свои мемуары в конце двадцатых годов в эмиграции, свидетельствует о том же[248]. Марушевский (с ним мы еще встретимся) отрицал само существование отдельной карельской народности среди русского населения этого региона, считая, что «карельская национальность» была наглым британским «изобретением», а стремление местного населения к «самоопределению» было британской инициативой, основывавшейся на высокомерии «сынов гордого Альбиона, <которые> не могли себе представить русских иначе, чем в виде маленького, дикого племени индусов или малайцев что ли». Очевидно, что русский генерал все еще испытывал жгучую боль, вспоминая, как с ним обращались:

Таким же образом, продолжал Марушевский, англичане отвергли все возражения русских по поводу формирования карельского армейского подразделения. Британцы вооружили, одели и накормили карелов, как будто они были частью британской армии, с тем единственным исключением, что недавно рекрутированные крестьяне носили на своих головных уборах бронзовые трилистники (он также обратил внимание на то, что новым карельским флагом был трилистник на оранжевом фоне). «Трудно себе даже и представить, — продолжал он, — сколько политической нетерпимости, ссор, борьбы и затруднений внесло в жизнь края это формирование»[249].

Из британских военных документов явствует, что Прайс и Льюин воспринимали Вудса как источник постоянного раздражения в вопросах, касавшихся поддержания более-менее нормальных политических отношений с русскими (а во время долгой темной зимы им было почти нечем заняться, кроме политики). Мейнард, как мы видели, относился к Вудсу более мягко и, в целом, был готов иногда поверить ему — его мемуары умалчивают о размахе и природе политической деятельности Вудса.

Британские дипломаты проявляли меньше сочувствия, но, как и следовало ожидать, выражали неодобрение более уклончиво. Чиновник из министерства иностранных дел, проезжавший через Мурманск и Кемь в марте 1919 г., послал в Лондон доклад, в котором описывал Вудса как «предприимчивого» офицера, «немало сделавшего для подъема национального духа» карелов, не в последнюю очередь тем, что он изобрел для них эмблему и флаг[250]. В этом контексте, «предприимчивый»[251], без сомнения, обозначает энергичность, творческий подход и независимость суждений — все то, что словно специально смущает и раздражает дипломатическую чувствительность.

Линдли, переслав доклад Ермолова лорду Керзону, добавил в своем комментарии, что тот «приписал рецидивы старой <пробольшевистской> пропаганды влиянию полковника Вудса и других британских офицеров» (хотя на самом деле Ермолов писал, что Вудс и его подчиненные прилагали определенные усилия, чтобы «смягчить» политический радикализм в полку). Он также писал об обвинениях Ермолова против Вудса, согласно которым последний чинил русским офицерам препятствия в исполнении их обязанностей в Карелии[252].

У Линдли, несомненно, сложилось собственное мнение о Вудсе из разговоров с белогвардейцами и Мейнардом, а также по результатам его собственной поездки в Кемь в начале марта:

Если Мейнард действительно счел необходимым приказать Вудсу воздержаться от «политической деятельности» — значит, главнокомандующий на самом деле чувствовал, что его подчиненный переступил границы профессионального военного поведения. В свете свидетельства Линдли тот факт, что Мейнард не упоминает этот эпизод в своих мемуарах, также дает основания подозревать, что он считал действия Вудса не вполне уместными, но хотел сохранить великодушное молчание по этому вопросу, не желая подвести того, кого он искренне уважал за военный профессионализм. С другой стороны, Мейнард мог, разумеется, отдать подобный приказ лишь для того, чтобы успокоить своих разгневанных союзников или утешить дипломатическую чувствительность Линдли. В конечном итоге, можно утверждать, что все белогвардейские и британские генералы и дипломаты принадлежали к одной и той же мурманской «клике» (как назвал ее Вудс, см. с. 119), и поэтому нельзя считать, что их высказывания, взятые каждое в отдельности, подкрепляют друг друга.

Однако левый финский политик Оскари Токой предложил схожую интерпретацию роли Вудса в своих мемуарах, хотя он смотрел на события совершенно с иной политической точки зрения и его представления сложились в другой обстановке (никакой связи с Мурманском у него не было), когда он в течение двух дней был гостем Вудса в Кеми в начале февраля и потом недолго в апреле. Он также прекрасно знал о том, что у британцев не было никаких «планов» по захвату Карелии и что у карельского националистического движения была предыстория, о которой намеренно ничего не желали знать белогвардейцы и британцы, поэтому он был более осведомленным и менее пристрастным наблюдателем. По мнению Токоя (он писал в 1950-е гг.), «предложения <февральского> съезда и независимость Карелии нашли поддержку у командира Карельского Легиона Вуда <так в тексте>, который был ирландцем и ярым сторонником независимости Ирландии»[254].

Характеристика Вудса как ирландского националиста, данная Токоем, является весьма любопытной. Этот финн был проницательным и очень умным политиком, и сложно поверить, что он неправильно интерпретировал политические взгляды Вудса в тот момент, хотя вполне возможно, что при написании мемуаров три десятилетия спустя память могла его подвести. Скорее всего, Токой связал Вудса с ирландским сепаратизмом под влиянием карельского трилистника, о котором часто вспоминают в «фольклоре», связанном с этими событиями. Можно предположить, что ольстерец сам догадывался о неизбежности этой путаницы, когда придумывал эмблему полка и флаг, и не придал этому большого значения.

Несомненно, утверждение Вудса о своей пассивной роли, заключавшейся в том, что он всего лишь дал карелам рекомендации, является искренним, но при этом так же очевидно и то, что его отношение и поведение получили совсем иную оценку у других людей, как в то время, так и позже. Если Вудс активно воодушевлял и продвигал карельский вопрос, который любой беспристрастный наблюдатель, при всей вере в его благородство и романтичность, не мог не оценивать как безнадежный, он должен был разделить ответственность и за последствия его неудачи. Вероятно, громогласное возмущение, которое в последующие годы Вудс высказывал по поводу того, что он считал надменным, аморальным, предательским и лицемерным поведением британских правящих классов, было вызвано не дававшим ему покоя сознанием собственного нечаянного соучастия в крахе маленькой нации. Возможно, Вудс чувствовал, что имперская элита также предала его собственный идеал империи.

В мемуарах Вудса особенно туманна последовательность событий, произошедших в течение следующего полугода до эвакуации, когда он вел все более и более тяжелый и, в конечном итоге, проигранный арьергардный бой против роспуска своего полка, оказавшегося под ударом как извне, так и изнутри, пока в результате сочетания заговоров, сложных обстоятельств и своего собственного несгибаемого упрямства он, в конце концов, снова не потерял свою командную должность.

Карелы упрямо не желали признавать официального отказа Британии на поданную ранее петицию и в начале марта послали Мейнарду протоколы своего февральского съезда, чтобы доказать, что их политическая деятельность далека от подготовки восстания. После встречи с Ермоловым, состоявшейся 11 марта, Мейнард прислал карелам ответ, в котором отвергал их требования на самоопределение как «абсурдные», отказывал во всех их просьбах и в очередной раз высказывал свое убеждение, что «из-за своего неразвитого состояния Карелия в настоящее время не может существовать как независимое государство»[255].

Согласно мемуарам Мейнарда (в хронологии которых присутствуют ошибки), Ермолов настаивал на немедленном аресте и наказании карельских главарей, но британский генерал отговорил его от каких-либо радикальных действий, так как верил, что они спровоцируют мятеж. Он предложил, чтобы вместо этого Ермолов ограничился суровым выговором и предупреждением лидерам карелов[256]. После этого Ермолов приехал в Кемь, где обрушился на Карельский национальный комитет с яростной бранью и среди всего прочего назвал их (согласно мемуарам Вудса, где также допущена ошибка в датировке, с. 143) «мятежными свиньями и дворнягами, чей выводок нужно истребить под корень».

Теперь невозможность примирения ни у кого не вызывала сомнений. В марте, после этих событий, Карельский национальный комитет послал Мейнарду длинный документ (снова через Вудса), в котором совершенно оправданно указал, что «содержание письма <генерала> совершенно не основывается на принципах ни демократии, ни автономии различных народов, хотя Союзные Правительства провозгласили торжественно, что эти принципы будут основой их настоящей политики» (см. с. 141).

После этого национальный комитет рассмотрел каждый из пунктов, которые сделал в своем письме их главнокомандующий. Они заявили, что члены комитета получили демократические мандаты от местного населения, что их просьбы присутствовать в Париже или на Принкипо соответствовали условиям, объявленным в связи с этими встречами, что они не могли высказать своего мнения по поводу формирования белогвардейского Временного правительства Северной области или назначения вице-губернатора (подразумевалось, что они не считают эту власть законной) и что белогвардейцы намеренно исключают карельское население из предстоящих выборов в новое кемское земское собрание и из участия в работе самого земского собрания, так как официально утвержденным языком извещений и протоколов объявлялся только русский язык. В заключение они писали, что карелы больше ничего не ждут от союзников, за исключением того, чтобы им не мешали добиваться своих собственных целей и чтобы союзники не поддерживали белогвардейских империалистов.

Сложилась патовая ситуация. Каким бы «исключительно непримиримым» ни считал Мейнард Ермолова, он не мог позволить обострить отношения со своими белогвардейскими союзниками, так как успех британского отступления зависел от продолжения их сотрудничества. Тем временем карельские солдаты в Кеми самым явным образом давали понять свое нежелание переходить под командование русских офицеров. На юге олонецкие карелы, согласно Дрейк-Брокману, были «чертовски злы» на кемский полк, на который они больше не могли положиться в своей борьбе против красногвардейцев, наступающих из Петрограда. Теперь южные карелы размышляли, что им, возможно, стоит пригласить белофиннов обратно на свои земли, чтобы те помогли отразить вторжение большевиков[257]. В Кандалакше все большее беспокойство проявляли красные финны, ожидавшие исхода переговоров между британским и финляндским правительствами по вопросу их репатриации. В Мурманске белогвардейцы заявляли о бескомпромиссном неприятии всех финнов, как белых, так и красных, и всех карелов, и в то же время, не переставая, пререкались друг с другом. Трудная ситуация быстро превращалась в очень трудную.

В конце марта Мейнард получил рапорт, который, несомненно, был написан в штаб-квартире Ермолова. Согласно этому рапорту, 10 апреля Карельский полк планировал поднять в Кеми большевистский мятеж одновременно с восстанием красных финнов в Кандалакше и бунтом в Мурманске[258]. Ему также сообщили, что карелы (очевидно, южные) планируют организовать восстание, чтобы провозгласить свою независимость от России и вхождение в состав Финляндии, что будет поддержано финскими войсками, которые, как было известно, в то время группировались у границы[259]. Перед лицом такой комплексной угрозы Мейнард послал в потенциальные очаги неприятностей надежные войска. В действительности же никакого восстания не произошло[260].

Мейнард также поговорил с Токоем и Лехтимяки, лидерами красных финнов, которые согласились удержать своих подчиненных от каких-либо безответственных шагов. Взамен британский генерал обещал свободный проход всем красным финнам, которые решат отправиться на юг, чтобы присоединиться к большевикам (многие, в том числе и эти два лидера, воспользовались этим предложением; Вудс рассказывает об их проезде через Кемь в своих мемуарах, см. с. 122-123). Большинство из оставшихся красных финнов вернулись в сентябре обратно в Финляндию.

Остается открытым вопрос, насколько близки к восстанию были Финский легион и Карельский полк 10 апреля. Британский дипломат Линдли, находящийся в Архангельске, считал «паникой» убежденность Мейнарда в том, что восстание неминуемо: по его мнению, генерал воспринимал происходящее в искаженной форме из-за умственного и физического истощения[261]. Существуют свидетельства, что Лехтимяки, активно поддерживавший большевизм, планировал некие выступления, но его отговорил более политически зрелый и осторожный Токой. Согласно мемуарам, написанным одним из красных финнов, Лехтимяки надеялся на согласованные действия с карелами и вошел в контакт с капитаном Ахава по вопросу возможного переворота, но обнаружил, что его старый товарищ и его полк твердо намерены не предавать британцев[262]. Это подтверждает неоднократные утверждения Вудса, которые он делал и в то время, и позже в мемуарах, что Карельский полк никогда не планировал мятежа и все сомнения в их лояльности возникли в результате черной пропаганды против него и его подчиненных, организованной белогвардейцами[263].

Даже в отсутствие доказательств вероломных намерений белогвардейцы организовали массовые аресты финнов и карелов, подозреваемых в большевистской агитации или симпатиях к большевикам. Частью этой репрессивной кампании был провокационный акт, заключавшийся в жалобе лейтенанта Е. Богданова, белогвардейского офицера в Кеми, поданной Вудсу 12 апреля. Богданов утверждал, что в общении с ним Ахава нарушил субординацию и вел себя грубо, и потребовал, чтобы тот был соответствующим образом наказан. Вудс провел расследование и решил, что в основе конфликта лежало «различие в политических взглядах». Чтобы избежать ухудшения и без того напряженной ситуации, он посоветовал Ахава вновь присоединиться к Финскому Легиону и уйти вместе с ним на юг. 22 апреля капитану Ахава дали гражданскую одежду и посадили на поезд[264]. Через несколько дней сербские солдаты, действовавшие по приказу белогвардейцев, подстерегли Ахава во время его поездки и убили[265]. Неизвестно, узнал ли Вудс об этом убийстве в то время или позже — в его мемуарах это событие не отражено.

Несмотря на регулярные заверения в лояльности карелов, которые Вудс отправлял в Мурманск, 8 апреля «Таймс» опубликовала сообщение, в котором пересказывались слухи о мятеже в Карельском полку. По странному совпадению в следующем же номере газеты был помещен панегирик «Королевским ирландским карелам», о котором уже упоминалось выше — это была часть кампании Черчилля, с помощью которой он готовил общество к отправке сил поддержки. Как описывает Вудс в мемуарах, Карельский полк выразил негодование по поводу первой заметки, и он лично отправил Мейнарду телеграмму с вежливой просьбой об официальном опровержении (см. с. 128-129). Когда Мейнард попытался уклониться, Вудс отправил ему гораздо более прямую телеграмму: «Поскольку опубликованное сообщение официально исходило из Военного министерства, мне остается полагать, что Военное министерство и общественность считают мою деятельность на посту командующего нелояльной и вышедшей из-под контроля» (с. 129). После этого Мейнард отправил в Военное министерство официальное заявление, в котором подтвердил лояльность карелов, хотя и подстраховал себя с помощью фраз, из которых ясно, что он не разделял абсолютную веру Вудса в полк:

29 апреля «Таймс», еще больше запутав своих читателей, перепечатала заявление Военного министерства под заголовком «Непоколебимые карельские союзники».

Белогвардейская кампания, заключавшаяся в дезинформации и преследованиях, оказала влияние и на сам Карельский полк. Несмотря на искреннюю лояльность по отношению к Вудсу, дезертирство принимало все большие масштабы, особенно с приближением лета, когда стало ясно, что вскоре полк переведут под русское командование. К лету из первых добровольцев Вудса, принимавших участие в прошлогодней успешной кампании, в полку оставалось лишь несколько человек. В апреле и мае, как уже упоминалось выше, силы генерала Прайса наступали на юг, чтобы захватить прочный плацдарм против большевиков на северном берегу Онежского озера. Олонецкий батальон принимал участие в этой операции (во время которой были убиты двое из бывших офицеров Вудса, майор Дрейк-Брокман и лейтенант Мьюир)[267]. Однако на фронте Мурманск карелам не доверял.

3 мая Вудс был временно назначен командующим недавно созданного Кемского военного округа, а 11 мая это назначение было подтверждено[268]. Очевидно, это назначение имело целью смягчить последовавший удар. 20 мая Мейнард издал по силам «сирен» приказ № 31, в котором распорядился «реорганизовать» Карельский полк. В приказе, изданном за подписью второго штабного офицера Мейнарда, майора П. Дж. Маккези (который в феврале совершил инспекцию карельских частей и, в отличие от своего старшего коллеги Льюина, был хорошо настроен по отношению к Вудсу), признавалось, что карелы хорошо проявили себя в прошлом году в боях против немцев и белофиннов, но отмечалось, что «условия, в которых набирались первые добровольцы, совершенно изменились, и полк в целом не выполняет цели, которая бы оправдывала большие затраты на его содержание».

Приоритетная цель заключалась в «уничтожении» большевизма, поэтому реорганизация полка проводилась, чтобы дать возможность тем карелам, кто искренне хочет лучшей доли для своей страны, доказать, что они готовы внести свой вклад в восстановление закона и порядка, и дать им возможность в будущем, когда будет завершено восстановление и модернизация России, с гордостью указать на свой вклад в осуществление этой желанной мечты[269].

Вместо трех существующих батальонов полка (четвертый, как уже упоминалось, еще в марте слился с Олонецким полком) активную службу должен был нести только один Карельский добровольческий батальон, а другие подразделения переформировывались в саперно-строительные части, гарнизонную и пограничную охрану и невооруженный трудовой батальон. Добровольцев в их ряды предполагалось набирать только из Беломорской Карелии (все карелы, поступившие на службу на юге, приписывались к Олонецкому полку), а на довольствие они становились в русской армии. Приказ вступал в силу с 30 июня.

Как признался Мейнард в своих мемуарах, правда заключалась в том, что Карельский полк распустили, поскольку ему больше не доверяли[270]. Тот факт, что Вудс сохранил командование над новым полком и его звание полковника было официально утверждено через прессу (т. е. повышение на местном уровне, которое произошло в прошлом году, получило формальное подтверждение публикацией в лондонской «Газетт»), едва ли утешил его или приободрил горстку людей, которых он смог набрать, чтобы заменить первоначальных добровольцев. Назначение в полк новых британских офицеров, которые прибыли вместе с силами поддержки Черчилля и не были знакомы с условиями северной России, также не улучшило положение дел. Не стало оно лучше и в результате большевистской пропаганды среди местного населения и солдат полка.

В начале июня недавно прибывший офицер Королевских ВВС набросился на карельского солдата, а потом попытался добиться его ареста. Карельские войска выразили резкое несогласие, и дальнейших неприятностей удалось избежать лишь после того, как вызвали Вудса, который пообещал провести расследование этого инцидента. Даже после этого Добровольческий батальон «отказывался подчиниться приказу вернуться в казармы, пока полковник Вудс не вернулся и не объяснил им через Григория <Лежева>, что такие приказы должны выполняться». Это показывает, что карелы продолжали испытывать личное доверие к своему командиру. Он, в свою очередь, продолжал верить, что, если ему дадут немного времени, он сможет справиться с нынешними проблемами полка[271].

Для этого Вудс предпринял несколько мер. Во-первых, он выпустил секретную директиву для всех британских офицеров в округе, напоминая им о необходимости поддерживать свою собственную дисциплину и соблюдать правила приличия, чтобы служить примером для местных войск. Прежде всего, британский офицер не должен был гулять в общественных местах, засунув руки в карманы; прогуливаясь с дамой, он также не должен был «настолько увлечься взглядами и разговорами своей спутницы, чтобы не замечать приветствий проходящих мимо солдат». Настоятельно рекомендовалось как ему, так и его спутнице воздержаться от физических проявлений привязанности, поскольку такое поведение «является предметом насмешек, а не зависти наблюдателей»[272].

Во-вторых, Вудс предпринял шаги по противодействию большевистской агитации среди карельских добровольцев. В это время в гавани Попова Острова в устье реки Кемь стоял флагманский корабль американского адмирала Ньютона Э. Мак-Калли, на который и пало подозрение как на источник новых проблем[273]. 19 июня подполковник Мейклджон, один из офицеров разведки Мейнарда, отправился на корабль вместе с Вудсом и его русским переводчиком лейтенантом И. Менде, чтобы поговорить с адмиралом. Тот дал им разрешение подвергнуть экипаж перекрестному допросу. (И у Мейнарда, и у Айрон-сайда была своя служба разведки. Полковник С. Дж. М. Торнхилл, которого Вудс несколько раз упоминает в своих мемуарах, был начальником союзной разведки в Архангельске.) Вудс привел с собой карельского солдата, чтобы тот указал на человека, ответственного за беспорядки. «Один человек вызывал сильные подозрения, — осталась запись и журнале генерального штаба, — но никаких мер принять не удалось, гак как карельский солдат, казавшийся весьма напуганным, отказался указать на него». Тем не менее адмирал согласился помочь, пообещав проверить всех американцев, которые говорили по-русски, на судах под его командованием[274]. Этот эпизод также описан в мемуарах Вудса (см. с. 149-150).

Штаб-квартира союзников планировала отправить Карельский добровольческий батальон в центральную Карелию в начале июля, чтобы подготовить его к действиям против большевиков. Однако к началу месяца Вудс был все еще обеспокоен недисциплинированностью своих подчиненных. 2 июля он послал Мейнарду телеграмму, объясняя высокий уровень дезертирства сельскохозяйственным сезоном и большевистской пропагандой, и попросил, чтобы были увеличены рационы для его солдат и их иждивенцев, а также решены проблемы с распределением продовольствия[275].

В частной переписке Вудс объяснил недовольство карелов отношением к ним нового командира Карельского добровольческого батальона, подполковника X. С. Филселла. Вудс описал их конфликт в своих мемуарах («Майор Филселл во многих отношениях был отличным офицером … однако его десятилетний опыт службы в Королевском полку африканских стрелков … сослужил плохую службу, когда ему пришлось командовать этими жителями севера», с. 148), однако степень их вражды и ее последствия более четко прослеживаются в его личных бумагах и военных документах.

2 июля Вудс послал Филселлу откровенное письмо (оно приводится в Приложении С данной книги), в котором очень неодобрительно отозвался о высокомерии, которое новые британские офицеры проявляли по отношению к карелам: «Я знаю, на что они способны, — писал Вудс, не скрывая ярости, — и если с ними обращаться, как с “белыми людьми”, они и будут вести себя соответствующим образом — достойнее, чем многие другие люди, у которых были шансы получше». Он особенно выделил капитана Николая Рогиева (которого ошибочно называет в своих мемуарах Николаем Петровым), одного из ветеранов ухтинской кампании, за его опыт лесных боев, его «исключительные качества» как командира и его «идеальное вплоть до каждой буквы» знание российского военного устава. «Поэтому, — резко заканчивал письмо Вудс, — если вы будете продолжать вести себя с ним, как с невежественным дикарем, — что же, значит, вам недостает мозгов в вашей собственной голове»[276].

5 июля Карельский добровольческий батальон был выстроен на площади в Кеми, и к нему обратились генерал Мейнард и главнокомандующий белогвардейскими силами генерал Марушевский. «Я не могу понять, — заявил Марушевский, — как вы, мужчины, имеете наглость считать, что союзники оденут вас и дадут денег, что они будут сражаться за вас в вашей стране, пока вы, как трусы, болтаетесь здесь без дела»[277]. Мейнард ругал карелов не менее жестко, называя их «невежественными дураками» и «посмешищем», и напомнил им, что дезертирство карается смертной казнью (речь Мейнарда приведена в Приложении D).

Вудс, должно быть, тяжело воспринял разнос, учиненный карелам двумя старшими офицерами, пусть даже собравшиеся здесь люди были, по большей части, недавними новобранцами и никто открыто не говорил, что нынешнее недовольство командования связано с его участием в местных политических интригах в течение зимы. Мейнард тонко чувствовал настроение Вудса. Он настроен, сказал он его подчиненным, дать им еще один шанс, «главным образом ради полковника Вудса, который уже в течение года выбивается из сил для вашего блага и который очень разочарован вашим поведением». Те, кто не хотел остаться в батальоне, могли сдать оружие и вернуться домой. Однако ушедшие снимались как с армейского, так и с гражданского довольствия и могли быть немедленно призваны в белогвардейскую русскую армию. Поскольку перспектива перехода под русское командование была одной из причин волнений среди карельских солдат, это едва ли было желанной альтернативой. Карелы снова попали в безвыходную ситуацию.

О том, что Мейнард почувствовал беспокойство Вудса, свидетельствует утешающая записка, которую он написал своему подчиненному через три дня. Ее стоит процитировать полностью, поскольку она поможет понять характер обоих офицеров:

В своих мемуарах Мейнард также делает великодушный вывод из беспокойной истории Карельского полка. «Теперь, когда мои дикие и недисциплинированные солдаты Карелии, наконец, покидают мой рассказ, — писал он, — я рад думать, что самое главное место в моей памяти все же занимает их былое величие»[279].

11 июля Карельский добровольческий батальон, в который входило 13 британских офицеров и всего лишь 285 военнослужащих других званий, отправился на поезде из Кеми по 11-му пути (в центральной Карелии) и затем походным маршем добрался до Повенца на северном берегу Онежского озера, чтобы подготовиться к боевым действиям[280]. Неделю спустя конфликт Вудса с Филселлом вышел наружу. Вудс подал майору Гроуву из штаба 237-й бригады жалобу на то, что Филселл «продолжает обращаться с карелами как с неграми — отношение, которое крайне возмущает как офицеров, так и солдат». Вудс утверждал, что он пытался найти почву для примирения во мнениях, но тщетно (неудивительно, учитывая тон его письма от 2 июля). После этого Филселл подал заявление об отставке, и Вудс рекомендовал штабу бригады принять ее. Он предложил, чтобы на место Филселла был назначен капитан Дж. Б. Ноэль, один из ротных командиров[281].

Тем временем массовое дезертирство карелов из нового формирования продолжалось, поскольку приближалась передача командования над ним русской армии. Согласно мемуарам Вудса, двое последних карельских офицеров, его надежные и верные товарищи Григорий Лежев и Николай Рогиев покинули батальон примерно в это время (см. с. 149). 5 августа генеральный штаб сделал запись: «Карельский саперно-строительный батальон прекратил свое существование»[282].

Однако к востоку от Карелии британцев поджидали гораздо худшие неприятности. В то время как генерал Скобельцын и бригадный генерал Прайс наступали — без Карельского полка — на юг вдоль западного берега Онежского озера, Архангельский фронт был охвачен серией восстаний. 20 июля 5-й русский пехотный полк под командованием полковника Эндрюса, стоявший в городе Онега (название может ввести в заблуждение — он стоит на южном берегу Белого моря), целиком перешел на сторону большевиков. Потеря Онеги и окружающей территории создала клин между мурманскими и архангельскими силами, что угрожало их коммуникациям и успешному взаимодействию в наступательных операциях, предшествующих скорому отступлению. (Довольно любопытную информацию приводит Вудс в своих мемуарах, согласно которой полковник Эндрюс после освобождения из большевистской тюрьмы был убит в 1923 г. в гараже, которым он владел совместно с Ф. П. Крозье, с. 154).

Мейнард понимал, что Вудс лучше всего действует независимо, командуя нерегулярными войсками, которые он может использовать очень гибко. Он также знал, что Вудс был глубоко огорчен и расстроен проблемами с Карельским полком. Штаб-квартира 237-й бригады в это время расследовала конфликт с Филселлом, но Прайс не был настроен следовать рекомендациям Вудса (он уже знал, что ольстерец был весьма упрям и имел трудный характер), да и в любом случае момент для отзыва опытного офицера был неподходящий, ведь именно в это самое время он готовил своих подчиненных к сражению.

По этой причине Мейнард решил поставить Вудса во главе небольшого отряда и отправить его в Сумский Посад к юго-востоку от Сороки. Там он должен был найти дополнительных добровольцев и организовать оборонительную линию для защиты Мурманской железной дороги, чтобы не допустить наступления большевиков на запад, а потом сам атаковать в восточном направлении, чтобы восстановить коммуникации между двумя фронтами. 25 июля Вудс выехал из Кеми[283].

Это было жизненно необходимое, но опасное задание. То, что Мейнард доверил его Вудсу, доказывает, что он сохранил уверенность в командирских способностях своего подчиненного. Это был также умный ход, с помощью которого его убрали с дороги. Вудс сохранил командование над Карельским полком (как и над всем Кемским округом), но, будучи занятым этой операцией, он уже не имел возможности вызвать дальнейшие проблемы или обиды в новой структуре полка. Формально Вудса не лишили его командирской должности, но свой полк он уже потерял.

Это позволило Прайсу оставить Филселла на его посту. В конце концов, он с успехом повел Карельский добровольческий батальон в битву в середине сентября. Позже бригадный генерал сообщил Мейнарду, что перед Филселлом «стояла трудная задача, учитывая то, что почти все его солдаты были недавними новобранцами. Под моим командованием он добился хороших результатов <…> У этого офицера есть дар военной подготовки, он умеет командовать и является способным и энергичным»[284]. Нельзя представить мнение, более резко противоречащее взглядам Вудса.

Между тем Мейнард был не менее доволен операцией Вудса в Сумском Посаде:

Мейнард попал в точку. Вудсу удалось собрать немного местных бойцов (в своих мемуарах он пишет, что рекрутировал «нескольких дюжих женщин и одного мужчину, насчет которого <капитан> Лак предположил, что мы “выкопали его из могилы на кладбище”», с. 156), но среди его тайных товарищей был Григорий Лежев. Он привел с собой несколько старых карельских добровольцев, которые до этого вернулись домой, отказавшись служить вместе с Филселлом и укрывшись от принудительного набора в русскую армию. Примечательна их верность Вудсу — эти люди сражались против сил большевиков на стороне союзников, хотя никакой выгоды из этого они извлечь не могли; при этом, если бы их обнаружили белогвардейцы или задержали британские войска Прайса, они были бы расстреляны как дезертиры. Позже к Вудсу присоединилась и группа сербов[286].

Эти разношерстные партизанские силы заняли деревню Нюхчу к юго-востоку от Сумского Посада и успешно отразили контратаку большевиков, как описано в мемуарах. Затем 7 сентября красные силы ушли из Онеги, куда вошли войска Айронсайда из Архангельской группы, таким образом, вновь соединив два фронта.

14 сентября, накануне эвакуации, майор Маккези подписал приказ, который окончательно распускал Карельский добровольческий батальон. Все солдаты, подлежавшие призыву на военную службу, переводились в белогвардейскую армию. Карельские трудовые роты и роты гарнизонной охраны передавались белогвардейцам без расформирования. 19 сентября Вудс сдал командование над районами Сороки и Сумского Посада русским офицерам и вернулся в Кемь, чтобы заняться организацией подготовки к эвакуации[287]. Когда 29 сентября он, наконец, сел в Кемском порту на борт судна, идущего в Мурманск, и 3 октября отправился домой в Британию, он осознавал, как писал в своих мемуарах, что, несмотря на его собственные военные победы, интервенция закончилась «совершенно неудовлетворительно».

Интервенция союзников и особенно руководство и одобрение Вудса вселили в карелов надежды на возможность добиться признания своих прав на самоопределение согласно принципам, по которым шло послевоенное переустройство остальной Европы. Если бы союзники, выполнив свою первоочередную цель по сдерживанию германского наступления на берег Северного Ледовитого океана и переброски немецких войск на западный фронт, после этого придерживались строгого нейтралитета в гражданской войне в России или настояли на своих мирных инициативах с большей твердостью и беспристрастностью, карелам, возможно, удалось бы хотя бы привлечь внимание мировых держав к своему вопросу, прежде чем стало слишком поздно.

Однако с самого начала цели интервенции формулировались неопределенно — как мы видели, ее движущей силой были не только стратегические соображения, касающиеся Германии, но и отвращение, которое многие политические и военные лидеры союзников испытывали по отношению к режиму большевиков, их целям и мировоззрению. Таким образом, союз Антанты и белого движения совмещал политические принципы и оппортунизм. Это также вынудило их отодвинуть на второй план и отвергнуть требования местного карельского населения, хотя карельские войска в значительной степени помогли союзникам достичь того, что считалось основной стратегической целью их вмешательства, и сдержали немецкие силы. Вудс был крайне возмущен несправедливостью и беспринципностью британских имперских властей, проявившимися в игнорировании того, что ему казалось справедливыми требованиями притесненных, подвергавшихся преследованиям и тем не менее отважных людей, а также симпатизировал карелам в их неприятии как русского империализма, так и финской алчности.

Финал мемуаров Вудса, в котором говорится, что карелы «заключили с Советами мир на условиях предоставления им статуса “автономной республики”» (с. 168), является понятной, но неправильной интерпретацией дальнейшей истории региона. В реальности поддержка, оказанная союзниками белогвардейцам, толкнула карельских националистов обратно к Финляндии. Больше они так и не смогли проводить действительно независимую политику.

В течение первой половины 1919 г. профинские карельские эмигранты, такие как Пааво Ахава, придерживающиеся ярко выраженной антибольшевистской (а также антирусской) программы, поддержали новое белофинское вторжение в Олонецкую Карелию как кампанию за освобождение и выступили против более независимой позиции Карельского национального комитета в Кеми[288]. К лету 1919 г. профинские карелы вновь доминировали в национальном движении, так как и боевой дух, и численность активистов, собравшихся в полку Вудса или вокруг него, были ослаблены проводившимися белогвардейцами арестами, убийствами (как в случае с сыном Пааво Ахава, Ииво) и высылкой, чему потворствовало и даже содействовало британское командование.

Съезд карелов, состоявшийся 21 июля в Ухте, ратифицировал резолюцию февральского съезда и учредил «Временное правительство Беломорской Карелии», которое заменило более не существующий Национальный комитет (пятеро его членов были мертвы или находились» изгнании). Новое Временное правительство ориентировалось исключительно на Финляндию[289]. Летом союзники перестали поставлять карелам запасы продовольствия (чем им угрожал генерал Мейнард).

Поскольку у белого движения не было желания, возможности и намерения оказать помощь, местное население все больше и больше зависело от поставок продовольствия из Финляндии через границу. Поставки материальной помощи в деревни Беломорской Карелии стали дополнительным обоснованием финских претензий на эту территорию.

После эвакуации союзников Карельское временное правительство решило организовать сопротивление большевикам, наступавшим с юга, а также распределить между населением финскую помощь, все это в условиях непрекращающейся враждебности, вмешательства и репрессий со стороны белого движения. Даже в конце 1919г., когда белогвардейское правительство генерал-губернатора Миллера находилось на грани распада, оно все так же отказывалось признать Карельское временное правительство (хотя в тот момент Миллер уже предлагал карелам ограниченную автономию в составе России взамен на военную поддержку — возможно, что кемские активисты полка Вудса приняли бы это предложение, если бы к тому времени белогвардейцы не уничтожили их влияние). После того, как профински настроенные карелы решили не ввязываться в междоусобный конфликт между белыми и красными, 23 февраля 1920 г. большевики сокрушили последние оставшиеся белогвардейские силы в Мурманске.

Даже в отсутствие белогвардейцев большевики все еще слабо контролировали этот регион, а финские войска продолжали оккупировать ряд районов Олонецкой Карелии, поэтому какое-то время казалось, что у Карельского временного правительства в Ухте появился шанс. В январе 1920 г. оно провозгласило независимость Карелии и начало подготовку к народным выборам в Карельское учредительное собрание, которые должны были состояться в конце марта. В перспективе планировалось организовать референдум по вопросу вхождения в Финляндию на правах автономного региона. Однако 19 марта Красная армия заняла Ухту. Под пристальным вниманием большевиков 120 представителей из двенадцати карельских районов встретились, чтобы обсудить будущее своей родины. Несмотря на данные правительством Ленина обещания, что Советская Россия предоставит региону автономию, Карельский съезд решил отделиться от России, после чего провести референдум о конституции, а пока потребовал, чтобы красноармейские части покинули Ухту. Они временно уступили требованиям, но 18 мая вернулись, заставив Временное правительство бежать в Финляндию. Там оно и осталось, в течение последующих двадцати лет организовывая кампании, заговоры и время от времени обращаясь в Лигу Наций.

Тем временем 7 июня красные финские активисты, поддержанные Красной армией и Лениным, торжественно провозгласили создание Карельской Трудовой Коммуны, в которой объединялись Олонецкая и Беломорская Карелии. Ей была предоставлена значительная автономия в самоуправлении и экономике, однако карельские «мелконационалистские» устремления были подчинены более глобальной цели финских «революционных националистов» — построению «Великой Красной Финляндии»[290]. Концепция карельской идентичности, которой придерживались красные финны, на деле немногим отличалась от аналогичной концепции белофинских националистов. Программа культурного развития, проводимая в Карельской Трудовой Коммуне, которая в 1923 г. была повышена до статуса автономной республики, ориентировалась на стандартный финский язык и имела целью ускорить «эволюцию» «отсталых» карелов в полноценных современных финнов.

Финское правительство осторожно признало эту форму национальной автономии, хотя и испытывало подозрения по поводу ее политической окраски, отвело свои войска и отказалось от территориальных претензий, чтобы заключить мирный договор с Советской Россией в октябре 1920 г. Карельские крестьяне сами подняли восстание против советской власти зимой 1921-1922 гг. Оно было поддержано белофинскими активистами, которые позже не сумели доставить подкрепления или материальную помощь и бежали, а карельское восстание было жестоко подавлено Красной армией, в которую входило значительное число подразделений красных финнов.

В течение следующих двух десятилетий советское правительство забрало большую часть автономных привилегий, которые изначально получила «Карельская» автономная республика. Уже к концу 1920-х гг. обширные территории в центральной Карелии были покрыты сетью исправительно-трудовых лагерей, включавшей зловещую тюрьму в Соловецком монастыре. В течение следующих десяти лет карельский ГУЛАГ вырос еще больше[291]. Кемское здание, в котором жил Вудс во время своего недолгого пребывания в северной России, стало штаб-квартирой главного транзитного пункта для принудительных переселенцев, обреченных на тяжелый труд (а многие — и на смерть) в карельских лесах. Индустриализация принесла с собой в Карелию не только заключенных, но и огромное количество новых русских рабочих, в результате чего национальное население превратилось в незначительное меньшинство на своей собственной территории[292].

В 1935 г. Иосиф Сталин удалил красных финнов из руководства Карелией (большинство из них были расстреляны в течение нескольких следующих лет) и какое-то время поддерживал «советское карельское» культурное развитие, что вызвало спешное создание письменного карельского языка, который во многих отношениях (включая использование кириллического алфавита) необъяснимым образом напоминал русский язык в его советском варианте[293]. В течение нескольких лет младшие карельские школьники учились читать Пушкина и Сталина на карельском языке. В январе 1938 г. финский язык в Карелии был запрещен.

Эксперимент продолжался всего два года. Когда Советский Союз начал Зимнюю войну против Финляндии в декабре 1939 г. (для подготовки к ней строились протяженные укрепления вдоль карельской границы, о чем упоминает Вудс в конце своих мемуаров), он вновь восстановил власть финских коммунистов над Карелией — хотя, за исключением хитрого Отто Куусинена, пережившего репрессии, Сталину было весьма трудно найти уцелевших красных финнов, которых можно было бы назначить в республиканское руководство. В начале 1940 г. Карелия была повышена в статусе до уровня союзной республики (т. е. тот же административный уровень, что Россия, Украина и т. д.) и переименована в Карело-Финскую Советскую Социалистическую Республику в надежде на то, что восточная Карелия в сочетании с маленькой полоской земли, которую захватила Красная Армия в кампании, оказавшейся за этим исключением крайне неудачной (возврата этих территорий с того времени и до сих пор требует небольшое, но шумное карельское лобби в Финляндии), сможет сформировать ядро будущей социалистической Финляндии.

В этом отношении карелы вновь были сведены до подкатегории большей существующей нации, их устный язык был проигнорирован ради чьего-то другого письменного языка, а их территория отдана другому государству, как происходило в течение всей их истории. (В 1956 г. советский лидер Никита Хрущев вернул региону его прежний статус автономной республики в составе РСФСР). Лишь в течение нескольких месяцев 1918-1919 гг. при помощи и поддержке Вудса карелы, объединившись под зелено-оранжевым флагом с трилистником, пытались осуществить мечту об отдельной, выбранной ими самими судьбе.

ГЛАВА 8. ПРИБАЛТИЙСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ. ЛИТВА, 1919-1920 гг.

По всей Европе огромные массы демобилизованных людей, заново искавших свое место в гражданской жизни, создавали социальную и политическую дестабилизацию. Проблемы мирной жизни включали в себя экономический кризис, безработицу и инфляцию. В Британии была разрушена традиционная классовая система, основанная на почтительности. Рядовые вернулись домой к обещанному «дому, достойному своих героев», где обнаружили, что правящие классы не способны или не хотят удовлетворять их требования и нужды. Покинувшая навсегда офицерские столовые новая каста «временных джентльменов», людей из рабочего и низшего среднего класса, заработавших офицерские звания во время войны, возмущенно восприняла попытки вернуть их обратно в прежний социальный статус[294]. Во всей Европе горечь и ощущение предательства, которые испытывали миллионы бывших военнослужащих, создавали новую радикальную массовую политику как крайне правого, так и крайне левого толка.

Филиппа Вудса вряд ли можно было назвать «временным джентльменом»: до войны у него была профессия, а семья его брата и его родственники со стороны жены были видными и богатыми членами ольстерского общества. Однако, вернувшись из северной России в Белфаст в октябре 1919 г., он также обнаружил, что его будущее покрыто туманом. В Ольстере, как и везде, льняная торговля находилась в кризисе из-за внезапного отзыва правительственных контрактов после войны и из-за нехватки исходных материалов, особенно льна. Северная Ирландия вступила в длительный период экономического спада[295]. Хотя бизнес Роберта Вудса выжил, его младший брат столкнулся с малоприятной перспективой безработицы, так как заказов становилось все меньше. В любом случае, у Филиппа Вудса не было желания возвратиться к работе в офисе или снова осесть, зажив семейной жизнью буржуа. Он был солдатом и военным лидером. Через несколько недель после возвращения Вудс узнал, что его бывший командир Ф. П. Крозье только что отправился в Литву. Он подписал контракт, согласно которому должен был организовать недавно появившуюся на свет армию этого младенческого государства, рожденного в хаотическом распаде Российской империи, против стран, желавших удушить его независимость еще в колыбели. Вудс (получив разрешение Военного министерства) также подписал контракт и присоединился к этой миссии.

История прибалтийских государств в этот период является настолько запутанной, что в сравнении с ней карельский конфликт кажется более чем ясным[296]. Здесь достаточно будет сказать, что литовцы, у которых были более веские исторические основания претендовать на государственность и особую этническую идентичность по сравнению с карелами и которых финансировала крупная североамериканская диаспора, смогли с большей убедительностью отстаивать свою независимость. Именно на Парижской мирной конференции в августе 1919 г. делегация нового, еще не признанного литовского государства вошла в контакт с Крозье (который оказался в Париже для награждения орденом Военного Креста) и попросила его помощи в организации их новой армии[297].

Крозье ушел в отставку из британской армии в конце июля после двух «неприятных» месяцев в южной Англии, когда он руководил демобилизацией и усмирял волнения среди солдат, которым не терпелось вернуться домой[298]. Он находился в списке Министерства иностранных дел в качестве кандидатуры на дипломатическую работу на Ближнем Востоке, но с радостью принял приглашение от литовцев на условиях, что ему и офицерам, которых он возьмет с собой, будут платить по тарифу британской армии[299]. Позже Крозье вспоминал, что все они «предвкушали возможность полезной службы в трудные времена, когда казалось, что с влиянием большевизма, распространявшимся во всем мире, лучше всего бороться путем осторожного продвижения британского влияния»[300]. Вне сомнения, они не представляли себе всех тех политических, военных и дипломатических интриг, в которые им сразу же пришлось окунуться.

Литва только что изгнала из своих границ войска Советской России, однако ей приходилось сражаться против других врагов на двух фронтах. С одной стороны, ей угрожали мародерствующие батальоны «Фрайкорпс», состоявшие из немецких добровольцев, которых набрал генерал фон дер Гольц после того, как в результате перемирия между Антантой и Германией он оказался в подвешенном состоянии в Финляндии (многие из бойцов «Фрайкорпс» позже стали уличными бойцами Гитлера и вошли в его ударные отряды). Эти нерегулярные силы стремились сохранить господство Пруссии над Прибалтикой, попутно не отказывая себе в удовольствии необузданного насилия — привычка, которую они приобрели в годы Первой мировой войны. С другой стороны, перед Литвой стояла угроза со стороны польских войск, которые с апреля оккупировали город Вильно (Вильнюс) и прилегающие территории[301].

В течение лета и осени польская делегация в Версале предъявила дальнейшие территориальные претензии к своему новому соседу. США, Франция и Британия, ведущие споры по поводу оптимальной политики в Прибалтике, с помощью которой они могли бы успокоить Польшу, не допустить союза Советской России и Германии и не восстановить против себя белогвардейское Северо-Западное правительство, готовившее наступление на советский Петроград, поспешили признать независимость прибалтийских стран. В самой Литве боролись за власть многочисленные политические и военные группы, причем некоторые из них были связаны с зарубежными государствами и силами. Население в целом и армия в частности испытывали беспокойство, и некоторые группы искали спасения в крайнем национализме, в то время как другие — в коммунизме.

Крозье прибыл в Литву в сентябре. Здесь он получил должность Главного инспектора литовской армии и стал военным советником в правительстве. Вудс прибыл в ноябре и был назначен в литовский генеральный штаб в качестве инспектора вооруженных сил в Ковенский район[302]. Первоначально казалось, что литовцы вынашивали планы по созданию Англоязычного легиона, который насчитывал бы до тридцати тысяч добровольцев — их предполагалось набрать преимущественно из литовских эмигрантов в США в обмен на высокую зарплату и выделение земельных участков после окончания службы. Эти вооруженные силы должны были сотрудничать с национальной армией генерала Сильвястраса Жукаускаса, чтобы заняться «работой по восстановлению и развитию… и помочь очистить страну от всех зарубежных сил»[303]. Скорее всего, Крозье и его подчиненные должны были сыграть ведущую роль в организации и подготовке легиона.

Литовскому правительству удалось найти один миллион долларов на это предприятие, но вместо этого решено было использовать собранные деньги на реорганизацию, подготовку и вооружение своей собственной регулярной армии[304]. На выполнение этого задания и была направлена группа Крозье[305]. К середине декабря литовские войска выгнали германских искателей приключений и сдерживали новое наступление большевиков, которое последовало за поражением белогвардейского наступления генерала Николая Юденича на Петроград месяцем ранее. Несмотря на эти успехи — а возможно, как раз из-за них, — Крозье и его подчиненные вызывали антагонизм в определенных политических и военных кругах Литвы, возглавляемых премьер-министром Аугустинасом Вольдемарасом. Эти круги были недовольны привилегированной позицией — особенно высокими зарплатами — британских офицеров (чья страна еще не признала формально независимость Литвы) в их собственной национальной армии и противодействовали реформам, которые пытались провести иностранцы[306]. Генерал Жукаускас, поддерживавший Крозье и его людей, устал от постоянных козней своих противников и в разочаровании подал в отставку.

Большую часть декабря Крозье отсутствовал, участвуя в различных военных конференциях, и можно предположить, что полковник Мьюирхед, его начальник штаба, и Вудс стали основными мишенями для заговоров и пропаганды. Должность регионального армейского инспектора, которую занимал Вудс, включала в себя приобретение формы, оружия и боеприпасов, а также поставку продовольствия и делала его особенно уязвимым для интриг и сплетен, распускавшихся коррумпированными литовскими офицерами и чиновниками, которые негодовали на то, что он разрушает их спекулятивные махинации. На фотографии, где изображена группа британских офицеров в литовской форме, Вудс сидит довольно безвольно, а в выражении его лица смешивается усталость, легкая озадаченность и стоицизм, в то время как Крозье рядом с ним выглядит важным и гордым, но немного огорченным.

Крозье признавал эту проблему. «Вернувшись в Ковно, — вспоминал он позже, — я обнаружил, что это место бурлит. Нам прислали гораздо больше британских офицеров, чем было нужно мне, и литовцы просто не могли позволить себе платить им всем. Некоторые из присланных оказались совсем неподходящими людьми, которые стремились исключительно к выгоде»[307]. Он постарался найти решение и отослал домой кое-кого из своих новых подчиненных, оказавшихся не подходящими по профессионализму или по мотивам, а оставшимся уменьшил зарплату. Это был единственный разумный выход. После своего назначения Крозье получал месячную зарплату в размере пятидесяти тысяч литовских марок, в то время как зарплата литовского генерала на аналогичной должности составляла всего 1 800 марок[308].

Тем временем Крозье приказал своему штабу прекратить работу, пока не будет достигнуто соглашение.

То, что британские офицеры приостановили активную деятельность, не удовлетворило их критиков. В начале февраля 1920 г. помощник британского уполномоченного в прибалтийских странах доложил лорду Керзону, что «ситуация с этими офицерами, наконец, начинает продвигаться после длительного периода довольно неприятных переговоров и тяжелого напряжения. Опасаюсь, что в течение этого времени престиж британских офицеров не вырос». В результате Крозье уволил всех своих подчиненных, оставив лишь двоих. Нам известно, что Вудс был одним из них. Это свидетельствует о том, что он сохранил доверие своего бывшего командира. Трое оставшихся британских офицеров вместе с четырьмя недавно прибывшими согласились получить урезанную зарплату[309]. Их патрон генерал Жукаускас был вновь назначен главнокомандующим. Лондонская «Таймс» сообщила, что «Крозье все еще сохранил полное доверие правительства, несмотря на тот факт, что со многих сторон против него ведется активная пропаганда»[310].

Однако прошел лишь месяц, и Крозье подал заявление об отставке — он был убежден, что литовское руководство «надуло» его, и не собирался больше быть «пассажиром на этом корабле»[311]. Вскоре он вернулся в Британию вместе с большинством своих офицеров. Согласно имеющимся сведениям, Вудс задержался в Ковно на несколько месяцев либо неофициально, либо как инструктор, получавший зарплату в британской армии[312]. Крозье не затаил обиды на литовскую нацию из-за поведения нескольких ее политиков и продолжал лоббировать ее интересы в британском правительстве, парламенте и прессе[313].

11 апреля литовский парламент, признав «различия во мнениях», тем не менее принял резолюцию, в которой содержалась «благодарность и выражение признательности страной генералу Крозье и полковнику Мьюирхеду за их работу и усилия на благо нового государства в последние семь месяцев, в течение которых помощь этих офицеров в борьбе против немцев и большевиков, силой оккупировавших нашу страну, оказалась неоценимой». Он также поблагодарил Крозье и Мьюирхеда за успешную помощь в налаживании взаимопонимания между литовцами, поляками и латышами[314].

Вудс, который по старшинству был вторым среди британских офицеров в Литве и сидел рядом с Крозье в центре их общей фотографии, не упомянут в этой официальной резолюции. Так, по неизвестным причинам (а возможно, и без каких-либо особых причин), история снова прошла мимо Вудса, не заметив его.

ГЛАВА 9. БЕЛФАСТСКИЙ БОЕВОЙ ПОЛКОВНИК. ПОЛИТИКА И ПАРЛАМЕНТ В СЕВЕРНОЙ ИРЛАНДИИ

Когда весной 1920 г. Вудс вернулся из Прибалтики в Белфаст, он обнаружил, что провинция охвачена волнениями. Не только в Восточной Европе с новой силой и невиданной жестокостью прорезались старые политические конфликты, националистические движения и территориальные споры, когда вернулись люди, приученные к насилию на фронте и готовые убивать дома. Обострившаяся религиозная борьба в Северной Ирландии вынудила Карсона в июле 1920 г. возродить Добровольческие силы Ольстера. Теперь противником вооруженных добровольцев-юнионистов Северной Ирландии выступали хорошо организованные силы Ирландской республиканской армии (ИРА), которые успели перегруппироваться на юге после жестоко подавленного националистического Пасхального восстания 1916 г. Излюбленной тактикой обеих сторон был поджог[315].

Пока Ольстер был объят пламенем, в самой Британии «Оранжевое зарево в Белфасте» воспринималось с растущим беспокойством[316]. В попытке сдержать и направить в нужное русло народную активность премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж решил в конце осени того же года организовать Специальную полицию Ольстера, в которую входили «специалисты А», работавшие на постоянной основе, «Специалисты В», которые работали неполный день и не получали зарплаты (хотя и носили форму), и резервные «Специалисты С». Рядовые и офицеры Добровольческих сил Ольстера в массовом порядке вступили в новую организацию, которая, таким образом, превратилась в «официально разрешенную протестантскую военизированную полицию»[317].

Тем временем Акт о правительстве Ирландии, принятый 25 февраля 1920 г. (на основе Билля о Гомруле 1914 г., исполнение которого, напомним, было отложено до окончания войны), должен был привести к политическому разрешению кризиса. Этот акт, принявший силу закона 23 декабря и вступавший в силу с 3 мая следующего года, создавал два ирландских парламента. Двадцать шесть южных графств получали статус доминиона в границах Британской империи. Шесть графств северо-восточного Ольстера оставались в составе Соединенного Королевства и получали ограниченные права самоуправления, переданные им британским парламентом[318]. В действительности парламент Северной Ирландии был не более чем «почетным советом округа», зажатым между беспокойной местной властью с одной стороны, и верховным имперским парламентом в Вестминстере — с другой[319]. Многие юнионисты не были удовлетворены решением ни конституционных, ни территориальных вопросов[320].

24 мая 1921 г. в Ольстере состоялись первые выборы в парламент Северной Ирландии. Джеймс Крэйг, недавно сменивший Карсона на посту руководителя Юнионистской партии, опасался, что белфастское рабочее движение расколет лагерь лоялистов, особенно при текущей системе пропорционального представительства. Его страхи оказались беспочвенными: в результате народного голосования в парламент прошли сорок юнионистов и двенадцать националистов и членов. Шинн Фейн[321]. Однако ни выборы, ни официальная инаугурация парламента в Пресвитерианском колледже в Белфасте 22 июня 1921 г. не привели к прекращению религиозного насилия.

Отчасти это насилие было отражением гражданской войны на юге, в которой Ирландская республиканская армия столкнулась с британской армией и добровольцами, набранными в 1920 г. для помощи британским силам. Эти нерегулярные силы, «черно-рыжие» (названные так из-за цвета своей формы)[322] и Вспомогательная дивизия, были набраны из недавно демобилизованных военнослужащих: первое подразделение — из рядовых, второе — из офицеров. В их ряды стекались такие же беспринципные искатели приключений, как мародерствующие немецкие Freikorps, заслужившие дурную славу в прибалтийских войнах того времени.

В июле 1920 г. министерство по делам Ирландии пригласило Ф. П. Крозье на должность командира Вспомогательной дивизии. Несмотря на жесткость и властолюбие, Крозье также был человеком твердых принципов, верившим в дисциплину, порядок и трезвость. Вскоре британские правительственные чиновники начали жалеть об этом назначении. В течение нескольких месяцев Крозье пытался обуздать дикие, часто пьяные войска, которые мародерствовали, пытали, грабили и сжигали все на своем пути в южной Ирландии. В феврале 1921 г., всего лишь через шесть месяцев после своего назначения, Крозье подал прошение об отставке, когда британское правительство отказалось принять меры против двадцати шести офицеров, которых он обвинял в поджогах и грабежах[323].

Забрасываемый грязью со всех сторон, бывший командир Вудса провел несколько лет в публичной борьбе, пытаясь очистить свое имя от ассоциации с жестокими действиями своих войск и донести до сведения общества степень соучастия правительства[324]. В 1923 г. Крозье выдвинул свою кандидатуру в британский парламент, «чтобы привлечь внимание к дефектам британской бюрократии». Он испытывал злость на то, что «рядовых военнослужащих британской армии намеренно убирают со сцены после войны», и хотел добиться, чтобы «избиратели из светских гостиных, будуаров и комнат для курения — в общем, все самодовольные представители высших классов — получили самый памятный урок в своей жизни». Хотя Крозье и отвергал классовое деление в политике, он решил выдвинуть свою кандидатуру от Лейбористской партии, поскольку верил, что эта партия представляет «лучшие элементы уже не существующих британских армий, которые принесли нам победу на поле боя».

Ему не удалось пройти в парламент, и в своих мемуарах, написанных в 1930 г., он признавался, что с тех пор он отстаивал интересы «униженных и оскорбленных» и не был связан ни с одной партией, а его попытка заняться парламентской политикой была наивной ошибкой[325]. Захватившие ее политики и парламентские партии, интересовавшиеся лишь своими делами, держали власть мертвой хваткой и не испытывали желания спасти бывших военнослужащих от разжигания войны, безработицы, бездомности и несчастий, вызываемых продажей алкоголя, а империю — от катастрофы. «В эти времена, — писал он в 1930 г., — нужны настоящие люди». Нации требовался «лидер… “сахиб”, изъясняясь нынешним языком … некий человек … который способен объяснить людям, что стране… нужны дела, а не слова, и что она устала от нерешительности и партийных маневров». Где же, спрашивал он, можно найти «этого сверхчеловека» с «хваткой Муссолини»[326]? Как мы увидим, Крозье был далеко не единственным человеком, отвергавшим традиционную партийную политику и жаждавшим найти нового человека — он неоднократно и явно подчеркивает мужественность этой личности, подразумевая безвольную и изнеженную природу политиков старого типа. Он хотел, чтобы все началось сначала.

Тем временем в июле 1921 г. ИРА и британское правительство заключили перемирие и начали переговоры по урегулированию сложившейся ситуации. В результате этих переговоров в декабре был заключен англо-ирландский договор, который отменил на юге действие Акта о правительстве Ирландии, провозгласив создание Ирландского свободного государства. Эти события отразились на Ольстере, где вновь вспыхнуло насилие, поскольку южные отряды ИРА, которым больше не нужно было участвовать в сражениях, перегруппировались и перешли северную границу, а ольстерские юнионисты объявили мобилизацию, чтобы защитить свои шесть графств от этих нападений, от территориальных амбиций нового южного государства, которых они также опасались, и от пресловутого переворота, который, как они считали, готовят их католические соседи.

В конце 1921 г. и в первой половине 1922 г. ИРА распространило свою кампанию насилия на север, и ольстерская полиция и «специалисты В» отвечали им с такой же жестокостью[327]. Как всегда, больше всего страдали невинные мирные люди. Обоюдный террор, использовавшийся обеими сторонами, достиг своего пика в мае 1922 г., когда было зафиксировано 606 актов насилия, убито 66 мирных жителей (44 католика и 22 протестанта), произошли многочисленные поджоги и массовые выселения людей из их домов и рабочих мест. За 20-22 мая было совершено не менее четырнадцати убийств на религиозной почве.

Среди убитых был тридцативосьмилетний Уильям Джон Туодделл, работавший в льняном бизнесе, видный масон, лидер движения за трезвость, член Оранжевого ордена и член Ольстерской юнионистской партии в североирландском парламенте от округа Западный Белфаст[328]. В ответ на убийство Туодделла сэр Джеймс Крэйг, ставший к этому времени премьер-министром Северной Ирландии, заявил: «Если те, кто совершил это трусливое убийство, думают, что этим они на какое-то время ослабят работу нашего парламента или непреклонное мужество людей Ольстера, они жестоко ошибаются»[329]. Тем не менее было принято решение отложить выборы на место Туодделла до тех пор, пока не будет восстановлен гражданский порядок.

В течение лета и осени правительство Северной Ирландии реорганизовало полицию, которая теперь стала называться Ольстерской королевской полицией, расширило специальную полицию и воспользовалось чрезвычайными полномочиями для восстановления гражданского порядка. Меры по усилению безопасности оказались эффективными, и отряды Ирландской республиканской армии перенесли свою деятельность с севера обратно в Ирландское свободное государство, где набирала силу гражданская война между фракциями, поддерживающими и отвергающими мирный договор. К концу года в Ольстере воцарилось относительное спокойствие. В начале 1923 г. избирательные органы объявили перевыборы в округе Западный Белфаст. 1 марта, к удивлению и смятению всех остальных участников, о выдвижении своей кандидатуры в этом округе объявил полковник Ф. Дж. Вудс.

У нас практически нет сведений о том, чем занимался Филипп Вудс в течение трех лет после своего возвращения в Ольстер весной 1920 г. В это время в Ольстере еще больше обострился послевоенный льняной кризис, вызванный резким падением цен, что привело к широкой безработице и значительным трудностям в регионе, где в лучшие времена свыше половины населения было занято в текстильной промышленности[330]. Возможно, Вудс и сам больше не мог работать по своей бывшей профессии льняного дизайнера. Не исключено, что после большого опыта военных действий и командования он сам не хотел возвращаться к привычной гражданской жизни, ощущая потребность и желание применить свои знания в работе на благо своей родины в этот нелегкий период перехода к самоуправлению.

В конечном итоге, нынешний статус Ольстера был отчасти похож на тот, что требовали карелы, когда они просили об автономии под защитой британского короля от своих алчных соседей. Возможно, негодование Вудса на предательство Британии по отношению к его верным карельским и русским друзьям заставило его (как и Крозье чуть позже в том же году) пойти на гражданскую службу, чтобы у себя на родине помочь забытым людям и преподать хороший урок верности высшим классам.

Нам точно известно, что Вудс не присоединился к Крозье при его назначении во Вспомогательный батальон в южной Ирландии в конце 1920 г.[331] Вудс сохранил свою должность в Королевском ирландском стрелковом полку и, возможно, снова вступил в него после возвращения из Литвы, хотя и не поехал на военную службу в Месопотамию, куда полк был отправлен в то время для подавления восставших иракских племен. В 1922 г. Вудс перевелся в резерв своего полка (который после провозглашения ирландской независимости был переименован в Королевский ольстерский стрелковый полк). После этого он подал заявку на должность инспектора в недавно образованной Ольстерской королевской полиции, а после того, как она была отклонена, — на ряд других должностей в североирландской администрации и общественных организациях (включая Ирландскую лигу трезвости), также без успеха[332]. Мы можем только догадываться о связи между постоянными неудачами, которыми заканчивались его попытки получить достойную должность на гражданской службе, и местными склоками и обидами, которые создали ему столько трудностей во время войны.

Мы также можем полагать, что, несмотря на безработицу, он не испытывал значительных материальных трудностей. В конце 1921 г. умер Стюарт Блэкер Квин, тесть Вудса, оставив большое состояние своему старшему сыну Герберту, который сам к тому времени был успешным бизнесменом, и, скорее всего, достаточное наследство жене Вудса Флоренс. Старший брат Филиппа Роберт, чей льняной бизнес пережил кризис, мог в случае необходимости также оказать ему поддержку. Тем не менее то, что Вудсу не удалось получить стоящую работу, вызвало у него глубокий моральный упадок, а возможно, даже отчаяние, и усугубило его неприятие по отношению к местной старой элите, которая, как он убедился, могла поднять человека на вершину, а могла и уничтожить. Это также обострило его чувство солидарности с демобилизованными солдатами, которые больше всех страдали от безработицы. Он стал почетным казначеем Ассоциации бывших военнослужащих Ольстера и на этом посту много узнал о переполненных и полуразрушенных домах, ужасающих санитарных условиях и высоком уровне смертности в регионе[333].

Он также осознавал, что юнионистское правительство Северной Ирландии было абсолютно неспособно решить эти социальные и экономические проблемы. Помимо конституционной, а следовательно, и финансовой слабости правительства, политическая культура Ольстера совершенно не подходила для управленческих задач. Лидеры лоялистов построили свою организацию на единственном принципе и с одной целью — бороться против Гомруля. Как отмечает Баклэнд, им не удалось создать «конструктивную философию, <с помощью которой> они могли бы управлять государством, создания которого они не предусматривали и не хотели»[334]. Поэтому любая надежда на настоящие реформы и прогресс неминуемо влекла за собой борьбу с преобладанием юнионистов в парламенте, а начало этой борьбе могло быть положено только извне партийной машины.

Примерно в конце 1922 или начале 1923 г. к Вудсу обратилась группа бывших солдат с просьбой выдвинуть свою кандидатуру в парламент, чтобы представлять их интересы, которые, как они полагали, игнорируются официальными ольстерскими политиками. Поначалу казалось, что Вудс все же попытается получить поддержку своему выдвижению в парламент от официальных юнионистских кругов. В январе 1923 г. он даже вступил в Оранжевый орден — ход, который его противники считали (скорее всего, правильно) оппортунистическим и сделанным слишком поздно для того, кто искренне верил в кредо этого движения, то есть крайний лоялизм[335]. В любом случае, это ему не помогло. Ассоциация юнионистов выдвинула от Западного Белфаста кандидатуру богатого местного бизнесмена, сэра Джозефа Дэвисона, бывшего Старшего шерифа Белфаста и гроссмейстера белфастской ложи Оранжевого ордена[336].

Заклейменный сторонниками Дэвисона как предатель дела юнионистов, Вудс вел свою кампанию с характерной для него непреклонностью и уверенностью. «Боевому полковнику» (как он назвал себя) было нечего терять. В действительности, выдвижение Вудсом своей кандидатуры не внесло раздора в строй лоялистов, как заявляли его противники, а всего лишь использовало уже сложившиеся противоречия. Несмотря на поражение Североирландской лейбористской партии на выборах 1921 г., многие ольстерские протестанты были недовольны, как сказал один историк, «непредставительной природой ряда местных юнионистских ассоциаций, в которых доминировала аристократическая клика», и хотели более демократических и независимо настроенных представителей[337].

К этим избирателям и обратился Вудс. «Я в значительной степени демократ, — объявил он электорату Западного Белфаста, — поэтому ваши интересы — это мои интересы»[338]. Он требовал продлить Акт об ограничении арендной платы (который снижал расходы на жилье), принять меры по ремонту старого и строительству нового жилья, сделать более доступным образование и уменьшить безработицу. Он выдвигал обвинения «старой банде», доминировавшей в местной политике, утверждая, что «в этой клике нет ничего, кроме взяточничества и коррупции». В отличие от них, он подчеркивал свою солидарность и знакомство с простым солдатом — качества, которые сформировались у него за долгие годы общих трудностей в «братстве окопов»[339]. Он объявил, что «бывшие военнослужащие больше не попадут под колеса огромной машины. Хватит уже с них депутатов, требовавших “бить в барабаны и следовать за ними”»[340]. Вудс сравнивал правительство Ольстера с пресловутой коррумпированной администрацией Нью-Йорка в Таммани Холл[341]. Избиратели Северной Ирландии, утверждал он, сейчас выбирали не представителей, а правителей: «они избирали лишь очередного босса, над которым, в свою очередь, стоял босс побольше, и всем этим шоу управляли три маленьких босса на самой вершине — три ничтожных червя, которые никогда не сражались за свою родину, ограничиваясь одними словами», и чей единственный визит во Францию состоялся «на большую церемонию по случаю открытия памятника в Типвале»[342].

Вместе с Флоренс Вудс, которая с успехом агитировала за своего мужа среди избирателей-женщин, на трибуне нередко выступал и его брат Роберт, едко высмеивавший «клику тиранов, которая руководила карманным изданием так называемого парламента таким образом, чтобы подавить любую оппозицию». «Все это, — заявлял Роберт, — можно сравнить только с театральной абсурдностью, с генеральной репетицией фарса»[343]. В отличие от них, Филипп Вудс был «человеком, который является настоящим мужчиной, а не членом старой клики … человеком, которого нельзя купить»[344]. (Парламент Северной Ирландии на следующий день обсуждал, стоит ли публично осудить Роберта Вудса за клевету или даже привлечь его к суду, но решил, что он вовсе не достоин реакции, и объявил его безвредным и достойным презрения.)

Поначалу основной тактикой Дэвисона и его сторонников было разрушить образ Вудса как деятеля лоялистского движения («если бы полковник Вудс был по-настоящему членом Оранжевого ордена, он бы снял свою кандидатуру в пользу Гроссмейстера») и подчеркнуть опасность раскола среди протестантских избирателей в округе с большим католическим населением. Они также обвинили Вудса в обращении к избирателям-католикам (они даже утверждали, что он якобы печатает брошюры на зеленой бумаге). Если бы они только знали, что пять лет назад он использовал зеленый трилистник в качестве эмблемы для своего полка! Дэвисон также заручился поддержкой нескольких бывших офицеров 9-го батальона Ирландского стрелкового полка. Среди них были Гораций Хэслетт и Уильям Монтгомери, которые в годы войны пытались сместить Вудса с должности командира батальона. С другой стороны, Вудсу в его кампании помогали несколько младших офицеров 9-го батальона, а также несколько других служивших там военнослужащих более низких рангов.

В то же время Дэвисон понимал необходимость более конструктивного подхода и старался убедить избирателей, что даже бизнесмен может с успехом защищать интересы рабочего класса[345]. Его собственные попытки были неуклюжими и слишком покровительственными, и его сторонникам приходилось прилагать немало сил, чтобы обосновать его популистские претензии. Они выдвинули ветхие и невыразительные лозунги о необходимости почтительности со стороны рабочего класса. «Они выиграли войну, — объявил один из сторонников Дэвисона, — потому что они верили и слушались своих лидеров, и если верные избиратели Западного Белфаста еще раз поверят и послушаются своих лидеров, то, как и тогда, Западный Белфаст снова одержит победу»[346].

Такие заявления, разумеется, лили воду на мельницу Вудса, поскольку его основные аргументы заключались именно в том, что бывшие военнослужащие не должны верить и слушаться тех, кто «нажил богатство на горестях, страданиях и трудностях жен, вдов и семей солдат, сражавшихся во Франции» и кто потом нарушил свои обещания предоставить вернувшимся героям достойное жилье и работу[347]. 2 мая на зеленых и белых плакатах на католической Фоллз Роуд утверждалось, что «боевой полковник» является «другом бывших военнослужащих, врагом землевладельцев и человеком, готовым раздавить клику!»[348]

На следующий день почти сразу после полудня полиция пыталась не пустить огромную толпу в зал городского собрания, где подсчитывались голоса. «В толпе бросались в глаза, — писала газета “Белфаст Ньюс-Леттер”, — солдаты в голубой больничной одежде, чьи симпатии были, несомненно, на стороне полковника Вудса». В результате выборов Вудс одержал убедительную победу, набрав почти восемь тысяч голосов из сорока восьми тысяч проголосовавших.

Поблагодарив председателя избирательной комиссии и его сотрудников, Вудс подал руку побежденному оппоненту. Дэвисон отказался пожать ее. Началось столпотворение; Вудс попытался перекричать поздравления, проклятья и возгласы неодобрения, чтобы произнести примиряющую речь. В итоге ему это не удалось, так как спустя несколько мгновений началась драка, и полиции пришлось вмешаться, чтобы навести порядок. Сторонники Дэвисона начали выводить своего кандидата из зала, освистывая победителя. Тогда Вудс сделал остроумный ход — он начал громким голосом исполнять «Боже, спаси Короля», заставив Дэвисона и его людей остановиться по дороге и присоединиться к припеву.

После этого Вудс вернулся в свой штаб на плечах своих сторонников. Толпу возглавлял «одноногий солдат в голубой больничной одежде … размахивавший одним из своих костылей». В тот вечер полковник возглавил шествие, которое при свете факелов прошло по главным улицам в районе Шанкилл Роуд под игру на трубах и флейтах и «громогласные приветствия многочисленных людей, толпившихся на улицах»[349].

В тот же день редактор «Белфаст Ньюс-Леттер» в своей колонке, едва скрывая раздражение, объяснял победу Вудса поддержкой националистической партии Шинн Фейн и торговцев спиртным (движение за трезвость перед самыми выборами призывало голосовать за Дэвисона, а противники сухого закона — за Вудса). Разумеется, своей победой полковник был обязан большему, чем поддержке только трактирщиков и республиканцев. Он уловил негодование избирателей, которые чувствовали себя преданными, устали от старой религиозной политики и надеялись, что все можно начать с нуля. Однако было сомнительно, что Вудс в одиночку сможет воплотить их мечты или оправдать их ожидания.

Парламент Северной Ирландии, который собирался в зале городского собрания Белфаста с 1921 по 1932 г., после чего переехал в гораздо более величественное здание замка Стормонт, не был влиятельным политическим учреждением. Абсолютное большинство правительства юнионистов, отсутствие оппозиции (большая часть националистических и все республиканские члены бойкотировали парламент в первые десять лет его существования) и круговая порука в парламенте приводили к тому, что ведение дел в нем было весьма запутанным, некритичным, неэффективным и затрудненным мелкими местными вопросами. Как заметил один историк, парламент «представлял собой работу с частичной занятостью, так как обычно он заседал лишь пару месяцев в году и существовал, как казалось, исключительно для одобрения правительственной политики»[350].

Когда Вудс 16 мая 1923 г. занял свое кресло в североирландской Палате общин, в ней состояло пятьдесят два члена, из которых он единственный не получил официального партийного выдвижения. С самого начала Вудс четко представлял себе свою позицию в качестве «оппозиции в единственном числе» и использовал свой фаталистический и самоуничижительный ум, чтобы вжиться в эту роль[351]. «Я знаю, что я — всего лишь глас в пустыне, — объявил он спустя несколько месяцев во время прений по финансовым вопросам, — и все, чего я хочу, — это чтобы мое мнение по данному вопросу попало в протокол. Я знаю, что на него не обратят никакого внимания, но все равно должен произнести то, о чем думают люди снаружи»[352].

В официальных протоколах парламентских дебатов Вудс предстает человеком честным, прямым и здравомыслящим, который твердо намерен добиться, чтобы его услышали, не только из-за того, что это является его правом и обязанностью, но и потому что он получает удовольствие, раздражая помпезных, снисходительных и привязанных к протоколу юнионистских сановников и их однопартийцев, которые пытались своими насмешками и угрозами заставить его замолчать. Временами Вудса сбивали с толку вопросы парламентского этикета, детали законодательства или сферы действия конституции, и его оппоненты тут же использовали эти ошибки, но он каждый раз выходил из ситуации, добродушно и скромно извинившись или пошутив. Он заслужил уважение некоторых членов парламента за упорную и чистосердечную защиту интересов бывших военнослужащих. Иногда палата общин принимала предложенные им поправки (но лишь те, которые касались мелких принципиальных вопросов), а министры соглашались рассмотреть отдельные случаи, на которые обращали их внимание неутомимые расспросы Вудса.

С другой стороны, Вудс, никогда не бывший очень хитрым или проницательным политическим деятелем, часто не разбирался в махинациях и мотивах партийной машины, против которой выступал. Так, он твердо поддержал предложение сэра Джеймса Крэйга заменить пропорциональное представительство системой одномандатных избирательных округов[353]. Вудс правильно рассудил, что система, в которой побеждает кандидат, набравший простое большинство голосов, значительно снизит затраты на предвыборную кампанию для независимых депутатов. Однако он не учел, что эта избирательная реформа также поможет консолидировать существующее партийное большинство и существенно уменьшит шансы независимых кандидатов на победу. Именно в этом, разумеется, заключалась основная цель, которую преследовало руководство юнионистов в проведении данного закона[354].

Благородный и храбрый член парламента от Западного Белфаста, возможно, и был всего лишь любителем в политике, но он был человеком, который профессионально создавал неприятности — и не скрывал получаемого при этом удовольствия. Его первое продолжительное участие в парламентских дебатах состоялось менее чем через неделю после вхождения в должность, когда он обрушился на Билль о спиртных напитках (целью которого являлся запрет на продажу алкоголя по воскресеньям без сопутствующей еды) как на «документ, лучше которого едва ли можно что-то придумать, если политика правительства заключается в большевизации Ольстера». Он утверждал, что только богатые могут всегда позволить себе обильную пищу в придачу к своей выпивке, и это спровоцирует зависть и «классовую ненависть» среди большей части населения. По его мнению, эта мера олицетворяла презрение, которое демонстрируют «экстремисты» с «ограниченным умом» по отношению к «простым и весьма здравомыслящим гражданам», в то время как те лишь желают, чтобы в них поверили и дали им достаточно независимости и свободы, чтобы распоряжаться собственной жизнью[355].

За оставшиеся восемь недель сессии 1923 г. Вудс высказывался не менее девяносто пяти раз, обращая пристальное внимание на вопросы безработицы, профессиональной подготовки, жилищного вопроса, медицины, пенсий и страховок — тех проблем, которые больше всего беспокоили бывших военнослужащих. В следующем году он уделял не меньшее внимание этим же темам, но к ним еще добавились вопросы законодательства дорожного движения. Он все так же раздражал других членов парламента. Беспечные, но неизменно настойчивые выступления Вудса вызвали особенную антипатию у Сэма Мак-Гаффина, действительного члена Юнионистской лейбористской ассоциации Ольстера от Северного Белфаста, жителя Шанкилл Роуд.

Однако за стенами парламента позиция Вудса заслужила ему народную симпатию и поддержку. Когда в апреле 1925 г. в Ольстере проходили очередные всеобщие выборы (все еще по принципу пропорционального представительства), «боевой полковник» выдвинул свою кандидатуру в двух округах — как от своего нынешнего, Западного Белфаста, так и от Южного Белфаста, где он жил. Кампания Вудса, вновь активно поддержанная его братом и женой, была столь же яростной, как и два года назад, а нападки его противников не стали менее мстительными. Томас Моулз, официальный представитель юнионистов и заместитель спикера в нижней палате первого парламента, боровшийся с Вудсом по округу Южный Белфаст, объявил, что «за время своей карьеры он наблюдал, как появлялись и исчезали разные странные фигуры, но никогда не видел ничего подобного полковнику Вудсу»[356]. Другой кандидат от юнионистов по Южному Белфасту, Хью Мак-Дауэлл Поллок, бывший президент Торговой палаты Белфаста и министр финансов в предыдущем правительстве, обвинял Вудса в бесполезности и бездеятельности[357]. От юнионистов в этом округе выдвигались еще две важные персоны, сэр Кроуфорд Мак-Каллаг, бывший (и будущий) лорд-мэр Белфаста, и Эндрю Блэк, видный адвокат. Они также разделяли презрение, которое испытывали к наглому самозванцу их коллеги.

В ответ Вудс уничижительно называл своих юнионистских противников «четырьмя заплесневелыми стариками» (это было верно в отношении Поллока, которому было семьдесят три года, но Моулз был всего на девять лет старше самого Вудса)[358]. В Западном Белфасте он обещал бороться за «правду и честную игру… против объединенных сил Ольстерской Прессы, Политических Манипуляторов и Диктаторов»[359]. Он утверждал, что является истинным членом Оранжевой ложи (и, по его заявлениям, также членом «более высоких» братств — Фиолетового ордена Королевской Арки и Королевского Черного ордена) и сторонником нынешних границ. Однако он отказывался слепо следовать партийной линии в важнейших социальных и экономических вопросах, требуя снизить налоги, ограничить арендную плату, принять меры по уменьшению безработицы и снизить стоимость жизни, а также запретить законы, ограничивающие употребление спиртных напитков. Роберт Вудс был настроен более воинственно: «Полковник, — обещал он, — войдет в парламент и погонит разжиревшую клику на конце штыка точно так же, как 9-й батальон погнал жирных немцев во Фландрии»[360].

В Южном Белфасте Вудс выиграл выборы. В Западном Белфасте он стал вторым после Джо Девлина, ведущего националистического политика Ольстера (который вновь отказался от должности). Вудс выбрал место от своего прежнего округа, при этом считая себя «моральным представителем» другого округа[361]. В целом, прежнее большинство юнионистского правительства после этих выборов сократилось на семь мест. Независимые депутаты получили четыре места в Белфасте (включая два, выигранные Вудсом), лейбористы получили три места, и от сельского избирательного округа в парламент вошел депутат фермеров[362]. Вдобавок десять мест получили националисты и два — республиканцы. Националистическая газета «Айриш Ньюз» приветствовала результат как «избирательное поражение» лоялистов, и даже юнионистские газеты признали, что выборы отразили недоверие существующему правительству[363]. Именно неожиданная победа Вудса в 1923 г., а также его смелая и энергичная деятельность в первом парламенте подготовили путь для других, готовых бросить вызов гегемонии официального унионизма[364].

В своем втором парламенте Вудс не стал вести себя более почтительно, чем в первом, но теперь он был менее язвительным и многословным и вызывал меньший антагонизм. Очевидно, он начал привыкать к протоколу и этикету и подстроился к тонкостям и хитростям политических дебатов. Возросшее число независимых и оппозиционных членов в палате (к 1927 г. все представители от националистов, включая Джо Девлина, заняли свои кресла) также означало, что он больше не находился в той изолированной, ненормальной и со всех сторон осаждаемой позиции, как раньше. Большинство выступлений Вудса касались все тех же социальных и экономических вопросов, особенно тех, которые имели прямое отношение к благополучию бывших военнослужащих. Он регулярно выступал против расходов на государственный аппарат и парламент, которые он считал несоразмерно высокими, и против найма на государственную и полицейскую службу в Северной Ирландии англичан, так как считал, что эти должности должны занимать безработные ольстерцы[365].

Он также начал участвовать в работе парламентских комитетов, рассматривая и переделывая детали законодательных предложений. В частности, в 1926 г. он принимал участие в разработке Билля о моторных транспортных средствах (движение и правила). В 1927 г. он активно участвовал в работе над Биллем о спиртных напитках и лицензировании их продаж[366]. В то же время он представил свой Билль о трудовой занятости инвалидов — участников войны. Это был заслуживающий уважения законодательный акт, который предусматривал ряд радикальных и новаторских предложений по созданию рабочих мест для ветеранов. Однако его автор вновь продемонстрировал, что его принципы преобладали над прагматизмом. Вместо того, чтобы добиться поддержки юнионистов, Вудс попросил выступить в поддержку билля своих лейбористских коллег. Это автоматически настроило против него правительственное большинство, которое никогда не было в восторге от его беспартийной политики. Билль был отклонен[367].

Вудс также решительно клеймил любую политическую линию или действия, на которых лежал отпечаток религиозных противоречий. «Если человек служил в армии, — заявлял Вудс в 1926 г., — к нему нужно относиться так же, как и ко всем остальным, и неважно, каких убеждений он придерживается. Чем скорее к этим людям <католикам> станут относиться должным образом и по справедливости, тем выше это поднимет честь… нашего правительства»[368]. Он беспокоился не столько за бывших военнослужащих католического вероисповедания, сколько за принцип равенства. Через три года во время дебатов по постоянно откладываемому правительственному закону об одномандатных избирательных округах Вудс обрушился на привычку «все рассуждать и рассуждать о том, что это — дело католиков, это — дело протестантов. Неужели мы не можем обойтись без этого?.. Неужели все мы не можем быть ольстерцами и работать ради блага нашей страны? Разве не для этого мы здесь собрались?»[369].

Два месяца спустя, в июне 1929 г., Крэйг распустил парламент и назначил первые выборы, которые должны были проходить по новой избирательной системе. Западный Белфаст теперь был разделен на четыре избирательных округа. Вудс выдвинул свою кандидатуру в округе Святой Анны, в центре которого находилась его родная улица Сэнди Роу. Его противниками были майор Дж. X. Мак-Кормик, официальный юнионист, ранее служивший в канадской армии, который выступал против Вудса с обычными голословными обвинениями в политическом предательстве, и миссис Эмили Моффат Клоу, кандидат от общества трезвости, осуждавшая полковника за то, что его поддерживали торговцы спиртным. Братья Вудс отвечали привычной критикой «старой клики», которая, как они утверждали, создала «интеллектуальное царство террора, <в котором> никто не мог высказать то, что думает»[370]. Это обвинение было преувеличено. После трех воинственных кампаний, наполненных выступлениями на городских перекрестках, шествиями с факелами под музыку флейт и гром барабанов, и шести лет неукротимой борьбы в парламенте никто не считал, что «боевого полковника» можно заставить замолчать.

За день до выборов в Северной Ирландии Вудс объявил, что выставляет свою кандидатуру на предстоящие всеобщие выборы в парламент Соединенного Королевства, которые должны были состояться всего лишь через восемь дней. Неизвестно, действительно ли он в тот момент вынашивал более серьезные политические амбиции и хотел защищать свои убеждения на более высоком уровне, чем провинциальное собрание, погрязшее в собственных дрязгах, где он приобрел свой первый парламентский опыт. Он заявил, что выдвигает свою кандидатуру в Вестминстер с целью поднять вопрос о защите льняной торговли, который он уже пытался обсудить в североирландском парламенте, но получил тогда ответ, что он оставлен для парламента Соединенного Королевства[371].

Мы не знаем, переоценил ли он свои силы, вступив в эту борьбу (он был фаворитом на победу в округе Святой Анны на местных выборах, что стало бы его третьей победой на местном уровне), или, напротив, уже догадывался о своем поражении на выборах в местный парламент и понимал, что может дать себе второй шанс на парламентское кресло, ограничившись при этом затратами всего лишь на одну дополнительную неделю предвыборной кампании. Также возможно, что к тому времени появились и другие причины, объясняющие его желание переехать в Лондон. В любом случае, это доказывает, что он не был всего лишь марионеткой ольстерских торговцев спиртным, которые частично финансировали его предвыборные кампании в североирландский парламент, так как у них не было особой заинтересованности в парламенте Соединенного Королевства.

В Западном Белфасте, избирательном округе на выборах в Вестминстер, старый противник Вудса сэр Джозеф Дэвисон предложил в качестве кандидата от юнионистов У. И. Д. Аллена, двадцативосьмилетнего отпрыска одной из самых богатых семей в Белфасте и выпускника Итона[372]. Его соперником от националистов был известный адвокат. Поскольку округ был разделен между более южным районом Шанкилл и католической Фоллз Роуд, третьему участнику в местной предвыборной гонке места не было. По этой причине Вудс решил идти на выборы по округу Южный Белфаст. Там его единственным соперником был кандидат от юнионистов, другой видный местный миллионер У. Дж. Стюарт. В то время фирма, принадлежащая семье Стюартов, как раз заключила контракт на сумму 650 000 фунтов стерлингов на строительство нового грандиозного здания для североирландского парламента в замке Стормонт[373].

Выборы в североирландский парламент состоялись 22 мая, и результаты были объявлены на следующий день. Новая избирательная система обеспечила правительству требуемый результат. Юнионисты увеличили свое большинство с четырнадцати до двадцати двух голосов. В округе Святой Анны Вудс стал вторым, набрав ненамного меньше голосов, чем победитель, однако в связи с тем, что в новых одномандатных округах больше не использовалась система предпочтительного голосования[374], для Вудса это означало потерю места в парламенте. Газета «Таймс» назвала его поражение «одной из неожиданностей» выборов[375].

После этого Вудс переключился на избирательную кампанию в парламент Соединенного Королевства. В его предыдущем созыве все тринадцать депутатов от Ольстера были юнионистами. На этих выборах в двух округах у юнионистов не было конкурентов, однако в графствах Ферманаг и Тирон они уже проиграли кандидатам от националистов Джо Девлину и Томасу Харбисону, а в оставшихся девяти округах им противостояло десять кандидатов — представителей Либеральной партии, общества трезвости и независимых кандидатов. В Южном Белфасте Стюарт потребовал, чтобы Вудс ответил на вопрос: «Стал бы он голосовать вместе с консерваторами, либералами или социалистами?»[376] Вудс ответил, что он поддержал бы Консервативную партию Стэнли Болдуина, так как согласен с ее политикой, за исключением вопроса о пенсиях по инвалидности. В его интересы входила защита льняной промышленности, сокращение безработицы, строительство жилья, но прежде всего он бы продолжил отстаивать интересы бывших военнослужащих[377].

В двух случаях Вудс говорил, что он проработал в льняной торговле более семнадцати лет, еще один раз он упомянул о своем девятнадцатилетнем опыте в этом бизнесе. Поскольку до войны он не мог проработать больше пятнадцати лет, это, вероятно, означает, что в дополнение к своей небольшой парламентской зарплате он в течение нескольких последних лет работал по совместительству текстильным дизайнером. В любом случае, он представлял себя как материально независимого человека, чьим единственным мотивом был инстинкт милосердия: «Ему ничего не оставалось делать, — благочестиво говорил он, согласно определенным источникам, — и ничто не давало ему большего удовольствия, чем работа на благо людей как в самом парламенте, так и за его стенами»[378].

Короткая кампания Вудса закончилась безуспешно. Чтобы получить место в Вестминстере, требовалась либо поддержка мощной партийной машины, либо крупные средства, а у него не было ни того, ни другого. По результатам голосования Стюарт набрал почти двадцать четыре тысячи голосов, а Вудс — на десять тысяч меньше[379]. После объявления о столь сокрушительном поражении Вудс поблагодарил своих сторонников, «которые не забыли, что патриотизм, принципиальность и верность еще не списаны со счетов». Он продолжил: «Я думаю, что на данный момент я возьму паузу, но все еще впереди»[380].

ГЛАВА 10. ВСЕ СНАЧАЛА. ЛОНДОН И ЛОРД ХАУ-ХАУ, 1930-1939 гг.

Собственное будущее Вудса на тот момент еще оставалось неясным. Исчезнув из общественной жизни, он стал практически невидим и для взгляда историка. В середине 1920-х гг. Вудс вступил в Клуб младших офицеров военно-морского флота и армии, расположенный на улице Пэлл Мэлл в Лондоне (до этого он состоял только в Ольстерском реформаторском клубе, престижном либеральном юнионистском учреждении в Белфасте)[381]. Это позволяет предположить, что он, возможно, собирался чаще бывать в столице. Нам известно, что 16 февраля 1928 г. он посетил торжественный прием в честь десятой годовщины независимости Литвы, организованный дипломатической миссией этого маленького государства на Пэлэс Гейт в Лондоне[382].

Нам также известно, что в 1930 г. у Вудса в столице завязались романтические отношения с англичанкой, которую звали Вероника (Билли) Куэстед[383]. В начале следующего года он уехал из Белфаста и поселился в Лондоне, что ознаменовало новую страницу в его профессиональной и личной жизни. В декабре 1933 г. Филипп и Флоренс Вудс развелись[384]. Через несколько месяцев была сыграна его свадьба с Вероникой. Поначалу новобрачные жили в квартире в Вудсток-Хаус на Джеймс Стрит (недалеко от Оксфорд Стрит в центре Лондона). Через пару лет они переехали в коттедж Уэлл, необычный дом елизаветинской эпохи с почерневшими от времени деревянными стенами и соломенной крышей в Лонг Крендоне, архетипической английской деревушке, расположенной в графстве Букингемшир в тени Чилтернских холмов, на полдороге из Оксфорда в Эйлсбери[385].

Несмотря на то, что из Лонг Крендона до Лондона было всего тридцать пять миль на автомобиле — или недолгая поездка на поезде, — в сравнении со столичной суматохой он казался другим миром. Это было время Великой депрессии, когда индустриальные державы и страны, снабжавшие их сырьем, были потрясены экономическим кризисом и массовой безработицей, которая усугубляла и без того глубокие политические и социальные различия и еще больше поляризовала дискуссии о новых радикальных путях выхода из кризиса[386]. Крупные города стали одновременно центрами и символами кризиса и перемен. Британская политика также переживала неспокойные времена. Старые умеренные центристы, сидевшие в Вестминстере, проявляли нерешительность, а в это же время на улицах правый и левый радикализм становился все резче и приобретал популярность.

В мае 1930 г. из правительства меньшинства, сформированного опытным лейбористским лидером Рамсеем Макдональдом после всеобщих выборов 1929 г., вышел Освальд Мосли, бывший в то время членом парламента от лейбористов и занимавший одно из незначительных министерских кресел. Мосли был представителем нового поколения политических деятелей (он родился в 1896 г.), которых окопная война заставила стать радикалами, а послевоенная политика наполнила горечью. Это поколение говорило об «упадке демократии и парламентаризма» и о необходимости начать все заново[387]. Для этого Мосли поставил цель, состоявшую, как говорил его биограф, в создании «нового типа движения, которое могло бы совместить стремление к реформации общества с психологией Ubermensch <сверхчеловека>, без чего эта реформа была невозможной»[388]. Он верил в популизм и патриотизм, имперские торговые преференции, экономическое планирование и общественные работы, в строительство «страны, достойной своих героев», и в «союз “юных голов”, сколько бы лет им ни было, против “старых банд”»[389].

В начале 1931 г. Мосли вышел из Лейбористской партии. Его первым рискованным начинанием стало формирование Новой партии вместе с группой парламентских бунтарей, имевших похожие взгляды. Однако их провал на всеобщих выборах в том же году привел к изменению стратегии. После поездки к Муссолини в 1932 г. Мосли основал Британский союз фашистов, который в течение нескольких следующих лет вырос в огромную и потенциально мощную организацию. Одним из самых преданных и увлеченных последователей Мосли (и единственным членом Консервативной партии, перебежавшим в Новую партию) был У. И. Д. Аллен, молодой ольстерский миллионер и член парламента Соединенного Королевства от Западного Белфаста, который помогал финансировать фашистское движение на его начальном этапе и некоторое время был одним из его ведущих пропагандистов[390].

На какое-то время у Вудса могло сложиться впечатление, что его неприятие старого порядка и его видение будущего обновления отчасти начинали проявляться — к лучшему или к худшему — в национальной политической жизни, становясь в ней основной тенденцией. Переехав в Лондон, он основал Институт политических секретарей, заочную школу для людей, желавших сделать политическую карьеру. Можно предположить, что, взявшись за это рискованное предприятие, Вудс преследовал как прагматические, так и политические цели. Учитывая высокий уровень безработицы среди представителей среднего класса и активный интерес к политической жизни в обществе, институт, скорее всего, казался ему жизнеспособным и потенциально прибыльным делом. Его собственный опыт непрофессиональной парламентской деятельности и неэффективного государственного управления в Ольстере, без сомнения, заставил его задуматься о необходимости подготовить более профессиональное поколение политических деятелей и общественных служащих. К тому же нетрудно заметить, как его давний антагонизм по отношению к «тиранической клике» «заплесневелых стариков» воплотился в желании подготовить свежие силы, такие же деятельные и независимые, как и он сам, способные бросить вызов сложившемуся порядку вещей и старой элите. Для этого Институт политических секретарей предлагал подготовку в области публичных выступлений и искусстве составления политических документов, в секретарских навыках и иностранных языках, а также возможность изучать политические, экономические и социальные вопросы, имеющие отношение к современности. Как мы увидим ниже, учебный план института открывал широкий простор для отдельных преподавателей, желавших формировать восприятие и убеждения своих студентов.

Вудс открыл деятельность института, центр которого находился по его домашнему адресу, рекламой в разделе «Частные объявления» газеты «Таймс» от 8 июля 1931 г.:

В течение нескольких месяцев это объявление публиковалось каждую неделю, потом каждые две или четыре недели в течение семи с половиной лет (с перерывом на период с сентября 1933 г. по июль 1934 г., когда Вудс был предположительно занят личными делами). В 1932 г. Вудс изменил первую часть сообщения на следующий текст: «Современная политика предоставляет огромные возможности для квалифицированных политических секретарей, которые могут служить в парламентах Империи и доминионов, Лиге наций, на частной службе и т. д.»[392]. В конце 1935 г., после того как Вудс поселился в Лонг Крендоне, институт сменил свой адрес, переехав в расположенное неподалеку здание на Гилберт Стрит в районе Мэйфейр, сердце клубной и дипломатической жизни Лондона.

В качестве директора Института политических секретарей Вудс вступил в Королевское имперское общество, основанное в 1868 г. под названием Колониальное общество с целью распространения знаний о заграничных территориях Британии (в 1958 г. оно было переименовано в Королевское британское общество Содружества и под этим названием существует до сих пор). Вудс также стал членом лондонского Паблисити-клуба , места встречи людей, занятых в рекламном бизнесе, связях с общественностью и средствах массовой информации, что, скорее всего, было вызвано его интересом к искусству политического общения. Он оставался членом Художественного клуба Ольстера, центра культурной жизни Северной Ирландии, в который был избран в 1931 г. Он также вступил в Королевский автомобильный клуб на Пэлл Мэлл, в котором мог реализовывать свою давнюю страсть к автомобилям.

Тем временем фортуна начала отворачиваться от его института. Один раз Вудсу пришлось занять средства у семьи Куэстед, чтобы удержать свой бизнес на плаву. В конце 1938 г. институт прекратил печатать свою постоянную рекламу. В следующем году появились всего лишь два коротких объявления («отличные возможности для работы на важных должностях; прекрасные перспективы»), второе — и последнее — было напечатано 20 июня 1939 г. Скорее всего, вскоре институт прекратил свое существование. В начале 1938 г. Вудс уже начал собирать материал для своих карельских мемуаров, а в следующем году он полностью написал их, что позволяет предположить наличие большого количества свободного времени[393].

У института никогда не было большого постоянного преподавательского состава — вместо этого Вудс нанимал внештатных преподавателей. В 1932-1933 гг. в ведомостях института были указаны лишь Вудс, его директор, и некто Эрик С. Лофорд, секретарь. В документах следующих лет перечисляются Вудс и восемь преподавателей поименно[394]. Среди них был мистер Л. У. Дэсбро, указанный как барристер[395], хотя в действительности он являлся недавним выпускником Лондонской школы экономики и читал в своем университете лекции по экономике. После Второй мировой войны Дэсбро стал одной из основных фигур в британском рекламном бизнесе[396]. В списке также перечислялись четверо других преподавателей с английскими фамилиями, которые с гордостью писали о хорошем знании экономики и квалификации дипломированных бухгалтеров и секретарей, и трое с иностранными фамилиями, которые предположительно преподавали иностранные языки. Одним из них был Александр Гамбс, сын Эрнеста Гамбса, который до революции был российским вице-консулом в Лондоне, а в 1930-х гг. стал видным деятелем российской эмиграции. С начала 1920-х гг. Алекс с трудом зарабатывал на жизнь фортепьянными концертами и уроками русского, французского и немецкого языков[397].

Этот немногословный исторический источник позволяет нам определить еще одного человека, которого Вудс нанял на должность преподавателя вскоре после основания своей школы. Это был Уильям Джойс, который через несколько лет приобрел скандальную известность как фанатичный фашистский агитатор, а позднее окончательно опозорил свое имя, став нацистским военным диктором, лордом Хау-Хау, и в январе 1946 г. был повешен за измену.

Джойс родился в 1906 г. в Нью-Йорке, его отец был ирландцем, а мать — англичанкой. Через три года семья переехала в Голуэй, город в южной Ирландии. Как рассказал Джойс британским следователям в 1945 г., он «был воспитан как крайний консерватор под сильным влиянием имперских идей»[398]. Он заявил, что во время гражданской войны в Ирландии в возрасте четырнадцати лет поступил на нерегулярную службу в разведывательный отряд 2-го батальона Королевского ольстерского стрелкового полка (полк Вудса) и вместе с «черно-рыжими» принимал участие в операциях против Ирландской республиканской армии и лиц, подозреваемых в симпатиях к ней[399].

После англо-ирландского договора пробритански настроенная семья Джойсов бежала в Англию. В 1927 г. Уильям окончил Бирбекский колледж Лондонского университета со степенью первого класса в английском языке и, получив отказ от Министерства иностранных дел из-за своих «экстремистских взглядов» и пропаганды «насилия в политической деятельности», начал преподавать языки и историю в Колледже Виктории[400]. В 1920-х гг. Джойс вступил сначала в британское фашистское движение, а потом в отделение Консервативной партии в Челси и в Юниорскую имперскую лигу. Его энтузиазм, преданность и ораторский талант произвели на тори впечатление, однако они испытывали все большее беспокойство по поводу его авторитарных наклонностей, «агрессивного национализма» и ярого антисемитизма, которых он даже не пытался скрыть[401].

К 1931 г. Джойс был вынужден выйти из отделения Консервативной партии в Челси. Примерно во второй половине года он установил контакты с Вудсом и его институтом и вскоре предложил им свои курсы на внештатной основе, несмотря на то, что в колледже Виктории у него уже была нагрузка в размере тридцати двух часов в неделю[402].

Ни одна из многочисленных биографий Уильяма Джойса не упоминает ни его связи с Институтом политических секретарей, ни имени Филиппа Вудса, и лишь фрагментарные документальные свидетельства позволяют больше узнать об их отношениях. В конце 1931 г. капитан Чарльз Сесил Кортни Льюис, ранее служивший в индийской армии, занимал скромную и бесперспективную должность в городе Джидда на Аравийском полуострове. Отчаянно желая вернуться в Британию вместе с женой и маленьким ребенком и имея неопределенное желание сделать политическую карьеру, но при этом столь же смутное представление о том, с чего ему следует начать, он прочитал газетное объявление Института политических секретарей, обещавшее «великолепные возможности», и подписался на курс по политической риторике. На должность преподавателя для Льюиса Вудс назначил Уильяма Джойса.

В течение следующих шести месяцев ученик Джойса каждую неделю писал и отправлял своему учителю (дипломатической почтой) наброски политических речей, задания в форме журнальных статей, эссе на актуальные проблемы. Джойс тщательно проверял эти задания и возвращал их с подробными пояснениями и обширными комментариями. Эти двое молодых людей также обменивались частными письмами, в которых они обсуждали свои политические цели, полковника Вудса и Институт политических секретарей. Из этих материалов следует, что Джойс считал Льюиса не столько учеником, сколько своим протеже, впечатлительным, послушным и обнадеживающе менее талантливым, чем он сам. Эти отношения, несомненно, повышали его самомнение. Придирчиво исправляя напыщенную и тяжеловесную прозу Льюиса и его многочисленные орфографические и грамматические ошибки, Джойс хвалил критическую позицию по отношению к современной политике, которую занимал его студент, и старался пробудить в нем еще больший антагонизм. «Очень приятно, — писал Джойс на полях одной из тренировочных речей Льюиса, — читать вашу честную философию в этот отравленный век». «В вашем ответе содержится много хороших мыслей и концентрированный яд», — писал он на другой. «Действительно, — высказывал он свое мнение в очередной работе, открывая скобки, — я начинаю думать, что ораторский дар Гитлера (absit omen[403]) оказался под угрозой уступить свои лавры»[404].

Когда Льюис спросил, в какую партию ему следует вступить, Джойс ответил, что Лейбористская партия уже мертва, все ее «люди культуры» оказались беспринципными, а ее «грязные пролетарии» рано или поздно все равно обратятся к фашизму или коммунизму. И потом, продемонстрировав практичность, которую сам Джойс порицал в других людях, он посоветовал своему студенту подать заявление в Консервативную партию и вызвался оказать ему помощь (бесплатно), научив Льюиса «нескольким профессиональным трюкам», которые он извлек из своего опыта. «Несмотря на мой ужасный цинизм в предыдущем письме, — писал Джойс, — я скажу вам, что вы можете попасть в парламент, если место в нем является вашей основной целью»[405].

Джойс также уверил Льюиса, что Институт политических секретарей гарантирует устройство своих успешных студентов на подходящую работу. «Я уверен, что полковник Вудс сделает все возможное, чтобы помочь хорошему ученику», — писал он, добавляя, что, в конце концов, найти работу для выпускников было в интересах самой школы. Он посоветовал Льюису «вцепиться бульдожьей хваткой в институт», но не тратить больше первоначально запланированной суммы. «Полковник, — предупреждал он, — верит в действенность длительных курсов, но, скорее всего, не понимает, что вы смогли одолеть закон за какие-то несколько месяцев». (Льюис незадолго до этого получил диплом юриста, скорее всего, также заочно.) Джойс пообещал поговорить с Вудсом — которого он называл «моим старым другом» — от имени Льюиса, если в этом возникнет необходимость. «Время от времени полковник разочаровывает меня своей апатией и философской отстраненностью, — сообщал по секрету Джойс. — Он лучше работает, если на него оказывают сильное, безжалостное, но незаметное давление»[406].

В другом письме Джойс рассказывал, что «ему самому <Вудс> дал такое же обещание» найти работу[407]. Очевидно, прочитав рекламу Института политических секретарей, Джойс сначала написал туда скорее с надеждой, что институт поможет ему восстановить политическую карьеру, чем ради места преподавателя. Он все еще проклинал свою «ужасную бестактность и общее безрассудство», из-за которых он недавно потерял все шансы на продвижение через Консервативную ассоциацию Челси[408]. Вудс мог заверить Джойса, что он приложит максимум усилий, чтобы помочь ему, — возможно, в «экстремистском» консерватизме и «энергичном» империализме двадцатишестилетнего ирландца ему виделось что-то от его собственной юношеской пылкости и храбрости — и принял его на работу в качестве своего протеже, не разглядев психопатических наклонностей его характера. В любом случае, примерно через полгода Джойс был явно разочарован очевидной неспособностью — или нежеланием — полковника выполнить свое обещание.

В конечном итоге Вудсу не удалось найти работу ни для одного из этих молодых людей. В мае 1932 г. Джойс поступил в аспирантуру по образовательной психологии в Королевский колледж в Лондоне. Поначалу он с головой погрузился в исследовательскую работу. Однако в 1933 г. он вступил в Британский союз фашистов, и к концу года все его время уходило на работу в этом движении, из-за чего он бросил учебу и большую часть преподавательской деятельности. В начале 1934 г. Мосли назначил Джойса на должность Директора пропаганды Британского союза фашистов. В 1937 г. Джойс рассорился с лидером фашистов и был исключен из движения. Как он с горечью жаловался, Мосли «оказался не тем человеком, каким представлял его себе» Джойс[409]. После этого Джойс основал Национал-социалистическую лигу, заработал немного денег частными уроками — отказываясь преподавать евреям и темнокожим студентам — и все больше опускался до откровенно расистской и антидемократической демагогии, пока, наконец, не уехал в Германию 26 августа 1939 г., за восемь дней до вступления Британии в войну[410].

Тем временем летом 1932 г. в Британию вернулся капитан Льюис. Помимо встреч с Вудсом и Джойсом, он также познакомился с Мосли, дал несколько открытых лекций по ближневосточной политике и в начале 1933 г. был назначен редактором-учредителем «Чернорубашечника», первой еженедельной газеты Британского союза фашистов[411]. В апреле Льюис сопровождал Мосли в его второй поездке к Муссолини в Рим[412]. По этой причине, когда Вудс в мае 1933 г. обратился к своему бывшему студенту с предложением занять должность секретаря в своем институте (Эрик Лофорд по настоянию своей жены уволился, чтобы стать членом местного совета в Истборне) с полномочиями ответственного за развитие «Индийского отделения» института и весьма приличной зарплатой 400 фунтов в год, Льюис уже не мог его принять[413]. Он продолжал редактировать «Чернорубашечника» до 1934 г., когда стал юрисконсультом Мосли, защищая членов Британского союза фашистов на многочисленных гражданских и уголовных процессах[414]. В апреле 1937 г. — в том же месяце, когда Джойс основал Национал-социалистическую лигу, — Льюис был объявлен банкротом и ушел с работы в фашистском движении[415]. В следующем году он развелся с женой, после чего окончательно исчез из исторических документов[416].

Наше знание об отношениях Вудса и Джойса неизбежно поднимает трудный и болезненный вопрос: до какой степени сам Вудс склонялся или участвовал в фашистском движении в то время, когда он писал свои карельские мемуары?

Имеются лишь косвенные факты, подтверждающие или опровергающие его симпатии или членство в фашистском движении. Что касается политических ценностей Вудса, мы уже знакомы с его верностью короне и стране, прошедшей проверку в битвах, с его верой в дисциплину и в благородство по отношению к простым людям, с его чувством личной неприязни и нескрываемого презрения к некомпетентной, продажной «старой банде» партийных плутократов и с его представлениями о более достойной, честной и прямой форме политики, в которой все социальные классы и группы подчинили бы свои частные интересы общему благу. Стоит вспомнить, что в 1929 г. в своей прощальной речи он взывал к «патриотизму, принципиальности и верности». Для Вудса Британская империя была естественным правом и долгом, стоявшим даже выше закона (о чем свидетельствует его подпись под Ольстерским ковенантом). И все же «Король Карелии» понимал, что слишком часто имперская власть на практике вырождается и становится бесчестной. Горечь, которую испытывал Вудс в конце кампании на севере России, становится почти осязаемой, когда он описывает, как британцы бросили людей, которых они призвали в свои ряды и использовали в своих интересах, «на “милосердие” их врагов». «Нас не отпускала мысль, — писал он, практически повторяя мнение Черчилля, процитированное выше, — что их затруднительное положение было вызвано в первую очередь нашей напрасной интервенцией» (с. 165). Подобные убеждения и горечь, разумеется, не могли сделать из него фашиста, хотя многие из тех, кто разделял его чувства, стали приверженцами крайне правой политики[417].

Несомненно, Вудс во многих отношениях относился к тому «типу» людей, которых привлекала крайне правая политика их времени. Как писал один историк, «фашизм был <в первую очередь> “социализмом солдата”, политической формой, через которую тот мог выразить социальный идеализм, возникший в годы войны и преданный политиками»[418]. Среди последователей Мосли было несколько видных военных, включая генерал-майора Дж. Ф. К. Фуллера, знаменитого историка и блестящего тактика, изменившего тактику ведения танковой войны, и адмирала сэра Барри Домвилля, бывшего руководителя военно-морской разведки, а также многих офицеров более низких званий и солдат — как на действительной службе, так и отставных. Кроме участия в Первой мировой войне, многие из них служили в Южной Африке и в других колониях, принимали участие в интервенции в России и в гражданской войне в Ирландии. У многих, как и у Вудса, сложилось четкое представление о том, что в расовом, культурном и моральном плане (по крайней мере, в принципе) поднимало «Белого Человека» над «черными» туземцами, а британцев — над всеми остальными. В 1939 г. появились слухи о том, что тайным членом Британского союза фашистов стал фельдмаршал Айронсайд (знаменитый тем, что он не скрывал своих предубеждений), который в 1918-1919 гг. командовал архангельскими силами, а перед самым началом Второй мировой войны был назначен начальником Имперского Генерального штаба[419].

Сам Вудс по своему духу, самовосприятию и образу, созданному для публики, был в первую очередь солдатом. Из его карельских мемуаров известно, что в 1930-е гг. Вудс каждый год встречался с ветеранами кампании на севере России в Клубе армии и военно-морского флота («Рэг») (с. 168). Он также принимал активное участие в деятельности Британского Легиона. Для Уильяма Джойса (который когда-то сам вынашивал мечты о военной карьере), как и для соседей Вудса по Лонг Крендону, «полковник» был типичным отставным военным, опрятным и подтянутым, отличным рассказчиком «хороших историй» о своей кампании в России против большевиков и других врагов[420].

Фашизм был также привлекателен для «оказавшихся ненужными профессионалов» и «несчастливых имперских скитальцев», которые, как и Вудс, выросли в вере, «по Бокану», в превосходство всего британского, в службу и готовность жертвовать собой, и которые чувствовали себя ненужными и чужими в послевоенном массовом обществе. Некоторые из них были апатичными и травмированными душами. Другие стали «современными буканьерами» — одиночками, бунтарями и скитальцами, которые искали в романтике имперских приключений либо чувства удовлетворения, либо бегства от действительности (офицерам, добровольно отправившимся на север России, «какой-то шутник из Военного министерства, — вспоминает Вудс, — <дал прозвище> “современные буканьеры”», с. 22). Как писал один историк, у многих из них «в результате долгого пребывания за границей сложился совершенно нереалистичный образ Англии, что приводило к немедленному разочарованию»[421]. Фашизм в двух отношениях удовлетворял эту потребность в фантазии: с одной стороны, он обещал будущее, в котором царят технологии, гигиена и здоровье, а с другой стороны, подчеркивал коллективистское деревенское прошлое, которое для многих (как, например, для У. И. Д. Аллена или историка Артура Брайента) ассоциировалось с елизаветинской нацией добуржуазного, докапиталистического шестнадцатого столетия[422].

Тюдоровские соломенные крыши, деревянные дома и холмистые поля Букингемшира, казалось, привлекали необычайно большое число отставных «буканьеров», а также кабинетных имперских искателей приключений, мечтавших именно о такой пасторальной идиллии. Многие из них занимались соответствующей политической деятельностью. Дом Брайента располагался в Ист Клейдон, примерно в двенадцати милях к северу от Лонг Крендона. Там он регулярно принимал ведущих фашистов — например, майора Фрэнсиса Йитс-Брауна (бывшего офицера Индийской армии и автора чрезвычайно популярного романа «Бенгальский улан»)[423]. Майкл Бомонт, бывший гвардеец и член парламента во фракции консерваторов, представляющий Эйлсбери, городок в нескольких милях к востоку, в 1934 г. объявил в Палате общин, что он «не скрывает своих антидемократических взглядов и открыто восхищается фашизмом в других странах», и утверждал, что в британском фашистском движении состоят многие «респектабельные, здравомыслящие и умные люди»[424].

В консервативную фракцию также входил делегат от Викома (города, расположенного к югу от Лонг Крендона) сэр Альфред Нокс, выходец из Ольстера, воевавший во время интервенции в России вместе с Колчаком. В то время он открыто выражал свое враждебное отношение к «еврейским комиссарам» и презрение к «бесполезной буржуазии». В 1930-е гг. он с не менее ревностным пылом пытался улучшить отношения с нацистской Германией. Для этого Нокс вступил в Англогерманское общество, организацию, среди членов которой были генерал Айронсайд, адмирал Домвилль и другие видные военные, а также двадцать три члена парламента, двадцать восемь пэров Англии и большое количество промышленников, епископов и банкиров[425]. Разумеется, энтузиазм, который они испытывали по отношению к Гитлеру, не делал их потенциальной пятой колонной или даже сторонниками политики примирения (хотя многие ее поддерживали). В действительности, как уже отмечалось, «большинство тех британцев, кто восхищался нацистской Германией, были в то же время убежденными патриотами и при своих мирных устремлениях нередко на деле оказывались весьма воинственными»[426].

Одним из наиболее активных участников общества (хоть и не жившим в Букингемшире) был подполковник сэр Томас Сесил Рассел Мур, ирландец английского происхождения (родился в 1886 г.), член Консервативной партии, который с 1925 г. представлял в парламенте шотландский избирательный округ Эйр Берге. До этого он два года работал в Министерстве внутренних дел в Ольстере, а еще раньше служил в южной Ирландии на должности офицера Генерального штаба[427]. В годы интервенции в России полковник Т. С. Р. Мур служил под командованием Вудса в Кеми на должности офицера, отвечающего за транспорт и снабжение. В карельских мемуарах Вудс с благодарностью вспоминал, что Мур «никогда не позволял работе брать верх над его неисчерпаемым чувством юмора» (с. 151).

К сожалению, занявшись политикой, Мур утратил свое чувство юмора. Вскоре после поездки в нацистскую Германию в сентябре 1933 г. он писал: «Насколько я могу судить по своему личному впечатлению от герра Гитлера, мир и справедливость — вот ключевые понятия его политики»[428]. В следующем году он заявил, что между фашистами Мосли и консерваторами не существует «принципиальных расхождений во взглядах» и что движущей силой как тех, так и других является «верность короне и любовь к своей стране»[429]. В 1936 г. Мур вместе с адмиралом Домвиллем и несколькими другими британцами был почетным гостем Гитлера на Нюрнбергском съезде. В следующем году Мур был возведен в рыцарское достоинство. До конца десятилетия он продолжал петь дифирамбы Гитлеру за то, что тот принес «счастье, безопасность и надежду» германскому народу, уничтожил коррупцию и пороки, способствовал социальному прогрессу и учил «быть уверенными в своих силах и полагаться исключительно на себя»[430]. Из карельских мемуаров Вудса известно, что в 1938 г. он просил Мура добиться от Военного министерства пенсии для русской женщины, помогавшей британским войскам в Карелии, которая на тот момент жила в Париже без средств к существованию (с. 167).

Разумеется, сам факт, что Вудс в то время поддерживал отношения с Муром, еще не означает, что он симпатизировал его политическим взглядам. Однако один житель Лонг Крендона, доживший до восьмидесятилетнего возраста, вспоминал, что, когда Вудс был «секретарем местной Англо-германской группы», у него в коттедже Уэлл гостил Уильям Джойс[431]. Если это правда, то появляется более осязаемая связь с Муром, который был одним из членов-основателей Англо-германского общества в сентябре 1935 г.

Однако слова нашего информатора относятся, скорее всего, к другой организации под названием «Звено»[432], которая была основана генералом Домвиллем в июле 1937 г. Цель этой организации совпадала с целью Англо-германского общества и заключалась в восстановлении дружественных отношений между двумя странами, однако ее социальная база была более широкой, а ее руководство более недвусмысленно выражало свою приверженность идеологии и целям нацистского режима[433]. В 1938 г. «Звено» переживало бурный рост, и к середине 1939 г. в его рядах насчитывалось 4300 членов с учетом всех региональных отделений, которые сосредоточились по большей части в Лондоне и его пригородах, а также в северных и центральных графствах. Одна ассоциация существовала и в Северной Ирландии. Эти отделения функционировали независимо друг от друга, организовывая социальные мероприятия, показы фильмов, туристические поездки и программы обмена, а также прочую невинную деятельность, цель которой заключалась, по словам Домвилля, в поощрении «взаимной симпатии и понимания между народами Великобритании и Германии», практически без открытой политической пропаганды[434]. На местном уровне членство в организации не обязательно подразумевало ярый антисемитизм, пронацистские настроения или антиправительственные намерения, хотя некоторые отделения — как, например, в Белфасте, Западном и Центральном Лондоне — были более радикальными, чем другие. Едва ли многие из официальных представителей и организаторов в местных отделениях не представляли себе истинных взглядов своего руководства.

Действительно, многие из более активных членов «Звена» также посещали собрания Национал-социалистической лиги Джойса или участвовали в деятельности других крайне правых групп того времени, таких как Нордическая лига или Правый клуб, который был абсолютно секретной организацией, основанной в мае 1939 г. капитаном Арчибальдом Рэмси, членом парламента от Шотландской консервативной партии[435]. Джойс был членом обеих организаций. Другим членом-учредителем Правого клуба была Анна Волкова, дочь последнего Военно-морского атташе Российской империи в Лондоне, которая в тот момент держала Русскую чайную комнату в южном Кенсингтоне. В конце 1930-х гг. ее помещение использовалось для встреч лондонских антисемитов и сторонников нацизма (многие из которых, включая Джойса, жили неподалеку)[436]. Алекс Гамбс, которого Вудс в конце 1930-х гг. нанял на должность преподавателя Института политических секретарей, вращался в эмигрантских кругах Волковой, хотя у нас нет свидетельств, что он разделял их политические взгляды[437]. В ноябре 1940 г. Анна Волкова была приговорена к десятилетнему тюремному заключению за нарушение Закона о государственной тайне. Среди прочего она передала своему другу Уильяму Джойсу секретную информацию, которую тот использовал в начале войны в своих радиопередачах из Германии[438].

Неизвестно, существовало ли в Букингемшире местное отделение «Звена» и был ли Вудс связан каким-либо образом с этой организацией или другими группами — здесь или в других местах. Тем не менее, если нашего информатора из Лонг Крендона не подводит память как в отношении визита Джойса в коттедж Уэлл, так и в вопросе «местной Англо-германской группы», это означает, что Вудс поддерживал связь с Джойсом как минимум до середины 1937 г. (когда было основано «Звено»). Если Вудс на самом деле принимал активное участие в деятельности обществ англо-германской дружбы во второй половине 1930-х гг. и при этом поддерживал отношения с Джойсом, чей патологический фанатизм после разрыва с Мосли становился все более заметным даже для его сторонников, то маловероятно, что и сам Вудс не был активно вовлечен в крайне правую политическую деятельность.

Однако здесь стоит еще раз повторить, что почти все свидетельства являются косвенными. Все остальное — лишь рассуждения, а не факты. Особенно ненадежной является устная история — тем более, чем больше временной промежуток между вспоминаемыми событиями и моментом воспоминания. Житель Лонг Крендона, цитировавшийся выше, был в 1930-е гг. ребенком. Он помнит Вудса как «человека среднего роста, носившего аккуратную военную форму» (что является правдой), который был награжден Крестом Виктории в Первую мировую войну (что не соответствует действительности). Воспоминания, основанные на слухах, редко бывают отчетливыми, особенно учитывая, что в Лонг Крендоне Джойс, по-видимому, уже стал персонажем деревенского фольклора (в целом чрезвычайно густо населенного привидениями). Некоторые старожилы — многие из которых вообще не помнят полковника Вудса — рассказывали о слухе, что какое-то время лорд Хау-Хау жил в коттедже Уэлл. Это, как нам известно, не является правдой.

Независимо от достоверности всех этих свидетельств будет некорректно приписывать человеку симпатии к фашизму исключительно на основании того, что он жил в определенном месте или общался с определенным кругом людей. В любом случае, имеются основательные причины подвергнуть сомнению некоторые из свидетельств, имеющихся в нашем распоряжении. В частности, маловероятно, что уже к 1932 г. Джойс и Вудс были «хорошими друзьями», как первый утверждал в некоторых своих письмах Льюису. Прежде всего, полковник был на двадцать шесть лет старше Джойса. К тому времени он прожил в Лондоне едва ли год, и, скорее всего, не знал Джойса до 1921 г. по южной Ирландии. Они также являлись совершенно разными личностями. Джойс был книжным интеллектуалом и безжалостным бандитом[439]. Вудс определенно не был ни тем, ни другим.

Хотя мы можем уловить схожесть в их убеждениях и ценностях, в принципиальных вопросах их политические позиции находились на противоположных полюсах. Джойс был истеричным фанатиком и сверхконспиратором, который защищал не что иное как антидемократическую революцию, диктатуру и расистскую войну. Когда Вудс в 1920-х гг. был членом парламента, он последовательно боролся с экстремизмом, религиозным фанатизмом и дискриминацией по религиозным, политическим и национальным признакам. Его здравый индивидуализм и всеобъемлющее чувство социальной ответственности подразумевали неприятие любых тайных интриг (обратите внимание на его презрительное отношение к жестоким белогвардейским заговорщикам в «Карельском дневнике»), всех претензий самопровозглашенных лидеров на абсолютную правду, слепого следования какой-либо одной идее или организации и любых попыток «экстремистов» (как он называл политиков, представляющих общество трезвости) ограничить личную или коллективную свободу. Он был консерватором по своим инстинктам и с враждебностью относился к революционной политике в любой ее форме.

В 1923 г. в Западном Белфасте Вудс заявлял: «Я в значительной степени демократ». Даже те фашисты, которые придерживались гораздо более умеренных взглядов, чем Джойс, отрицали не только то, что они считали злоупотреблениями демократией на благо плутократических интересов, но и саму демократию как унылую политическую шараду, которую неизбежно сменит автократическое корпоративное государство. Нет причин сомневаться, что Вудс был приверженцем парламентарной системы, как бы ни презирал он политиков, заполонивших ее. Конечно, не исключено, что после двойного поражения в Белфасте в 1929 г. взгляды Вудса изменились, однако его более ранняя политическая карьера не дает ни единого намека на то, что он мог бы заразиться экстремальным радикализмом — напротив, она предполагает обратное.

Нельзя рассматривать как доказательство протофашизма Вудса ни его выпады против «старой банды» во время парламентских кампаний, ни его любовь к шествиям при свете факелов. Фраза о «старой банде», возникшая в парламентских спорах в середине XVII в., в XX в. вошла в повседневный политический обиход, обозначая противопоставление молодой энергичности и деловой эффективности консервативной апатии[440]. То, что Вудс раз за разом обращался к этому выражению, указывает скорее на нехватку интеллектуальной оригинальности и риторической изобретательности, чем на какую-либо определенную политическую позицию.

Как уже предполагалось выше, Джойс, скорее всего, впервые обратился к Вудсу в 1931 г., надеясь на помощь в поисках работы, и поддерживал с полковником тесные отношения лишь до тех пор, пока тот мог быть ему полезен. Как писал один из биографов Джойса, «за исключением тесного круга приближенных к нему лиц, Джойс менял товарищей как перчатки. Он, по-видимому, принадлежал к тому типу личностей, которые встречают людей, используют их, ссорятся с ними и бросают»[441]. Учитывая склонность Джойса к фантазированию и самовозвеличиванию, он, скорее всего, хвастался, когда писал Льюису о том, что они с полковником «старые друзья», чтобы поднять свой авторитет в глазах ученика. Льюис, вероятно, распознал обман, когда встретился с ними в том же году. Тот факт, что Вудс предложил Льюису полноценную работу в марте 1933 г., когда тот уже несколько месяцев редактировал газету Британского союза фашистов, предполагает, что Вудс к этому времени не поддерживал тесных или постоянных контактов ни с одним из этих молодых людей.

Это не исключает возможности, что Джойс мог действительно нанести Вудсу один или несколько визитов в Лонг Крендоне во второй половине десятилетия — возможно, по дороге из Лондона на митинги в Оксфорде или Бирмингеме. Учитывая скандальную известность Джойса как подстрекателя, которую он приобрел еще до войны, его визит или непродолжительное пребывание могло вызвать у местного населения излишне пристальный интерес и дать почву для слухов в значительно большей степени, чем в действительности заслуживало это событие, тем более учитывая особое место лорда Хау-Хау в деревенской памяти.

Тот факт, что фашизм привлекал многих людей, принадлежащих к «типу» и социальному окружению Вудса, еще ничего не говорит о его собственных политических взглядах. В дальнейшем в одном частном разговоре он как-то обрушился на самодовольное позирование Мосли[442]. То, что мы знаем о характере и ценностях Вудса, позволяет предположить, что он критиковал лидера фашистов с умеренных, а не с экстремистских позиций. В конце концов, большинство консерваторов не соглашались с Бомонтом и считали, что Британский союз фашистов — это отвратительная, смехотворная и неуместная организация. Эта неприязнь особенно выросла с середины 1934 г., когда (отчасти под влиянием Джойса) риторика британских фашистов стала более одержимой евреями — темой, которая в то время оскорбляла немногих, но энтузиазм вызывала у единиц. Мы уже сталкивались с сухим и слегка сардоническим юмором Вудса (который заметен и в его «Карельском дневнике») и можем предположить, что он, должно быть, отдавал должное Родерику Споуду, персонажу писателя П. Дж. Вудхауса, Восьмому эрлу Сидкапа, «диктатору-любителю» и лидеру «чернопорточников» («к тому времени, как Споуд основал свою ассоциацию, рубашек уже не осталось»[443]), которые приветствовали его: «Хайль, Споуд!»[444]. Также трудно представить, чтобы Вудс мог с уважением относиться к такому «помпезному, самодовольному маленькому созданию» как Уильям Джойс (как описывал его доклад британской контрразведки МИ-5)[445].

Протофашистские идеи не всегда приводили к фашизму. Опыт, который получил Крозье в Ирландии, и его последующая ожесточенная борьба с британскими политиками и бюрократами ради восстановления своего честного имени и получения пенсии заставили его поставить под сомнение принимаемые на веру преимущества современности, культуры и прогресса. «Демократия, — писал Крозье в 1932 г. — если судить о ней по черно-рыжей авантюре, потерпела неудачу, после того как миллион демократов пожертвовали самым дорогим, что у них было, ради спасения Англии»[446]. Диагноз, который он ставил современному обществу и политике, заключался во фразе: «Серьезная болезнь требует серьезных лекарств». Выше уже цитировался его призыв к «сверхчеловеку» с «хваткой Муссолини»[447]. Однако Крозье выбрал путь воинствующего пацифиста и был одним из основных покровителей Союза сторонников мира до своей преждевременной смерти в августе 1937 г. «Его воинственный дух, — писали в одном из некрологов, — был настолько естественен для его характера, что он скорее перенесся, чем трансформировался, в сферу, где он пытался донести до всех свою убежденность в бесполезности войны даже ради самозащиты»[448].

Пацифизм был антитезой прославления насилия, исповедуемого фашистами. В 1932 г. Крозье был среди трехсот человек, которые хотели добровольно записаться в Союз Лиги Наций[449], чтобы в случае будущей войны встать без оружия между армиями, поскольку они верили, что подобный поступок заставит противоборствующие стороны опустить оружие[450]. Незадолго до смерти Крозье опубликовал агрессивно покаянные мемуары под названием «Люди, которых я убил». В его другом некрологе писали, что эту книгу «лучше забыть» за ее «дурной вкус», выражающийся в красочном изображении пьяной, ничем не сдерживаемой животной сущности людей во время сражения[451]. Было бы интересно поразмышлять, какой могла быть реакция Крозье на приближающуюся войну два года спустя, когда многие активисты Союза Лиги Наций, включая ее председателя Стюарта Морриса, вступили в «Звено» — скорее всего, не подозревая об истинной природе и целях этой организации[452]. Разумеется, нельзя провести прямую связь между происхождением, опытом, социальной идентичностью и индивидуальными склонностями человека, с одной стороны, и его этическими ценностями, политическими убеждениями и членством в той или иной партии — с другой.

Что важнее, нам не удалось найти сохранившихся свидетельств, которые подтвердили бы связь Вудса с какой-либо фашистской или радикальной организацией. Если бы он играл в подобной группе активную роль, его имя, скорее всего, неожиданно обнаружилось бы в том или ином источнике, доступном исследователям и просмотренном во время написания данной работы[453]. Не принесли результатов и запросы о Филиппе Вудсе и Веронике Куэстед, посланные ряду историков, специализирующихся в британском фашизме[454].

Разумеется, отсутствие свидетельств о противном не может использоваться для доказательства того, что Вудс не был вовлечен в эти круги[455]. Однако историкам редко приходится иметь дело с полными и точными фактами, поэтому они вынуждены основывать свои выводы и рассуждения на вероятностях. Рассуждая таким образом, мы можем сделать вывод, что Вудс не симпатизировал фашизму и не участвовал в деятельности фашистских организаций. Более того, он, скорее всего, считал отвратительным резкий тон их заявлений и фанатизм их позиции и абсурдными их дикие фантазии, предубеждения и методы — хотя, возможно, и чувствовал схожесть некоторых их идей и ценностей со своими.

Во многих отношениях сложность, двусмысленность и противоречивость, присущие политическим побуждениям Вудса, могут, если не вдаваться в подробности, продемонстрировать политические альтернативы, стоявшие в то время перед средним классом британского общества, разорванного между усталым разочарованием от старого и сильным недоверием к новому. Британия, как мы знаем, отвергла крайние политические решения. Скорее всего, так же поступил и Вудс.