Pollice verso

II

Quid gladiatoribus quare populus irascitur

et tnm inique ut injuriam putet, quod non

libenter pereunt? Contemni se judicat et

vultu, gestu, ardore, de spectatore in

adversarium vertitur [*].

Seneca, de Ira, lib. I.

Gran Plaza de Toros[**].

[*] -- Отчего народ гневается на гладиаторов, и гневается так несправедливо, обижаясь, что они гибнут без особой охоты? Народ решает, что его презирают, и вот уже все -- лица, жесты, пыл -- обличает в нем не зрителя, а противника.

Луций Анней Сенека. "О гневе". Перевод с латинского Т. Ю. Бородай.

[**] -- Место для боя быков в испанских городах.

Король приехал.

Эти слова, как огонек по нитке, пробежали по всем скамьям цирка, переполненного пестрой толпой, и везде, вслед за этими словами, шумный говор десятитысячной массы зрителей стихал, и общее внимание сосредоточивалось на королевской ложе, куда уже входили король, королева и их свита.

-- Viva el Rey!

Король любезно раскланялся на все стороны, занял свое место, и алькад подал знак.

Трубы заиграли сигнал.

Внизу, под королевской ложей распахнулись ворота; оттуда на арену выехали четыре алгвазила. Вороные кони, черные, бархатные епанчи, белые перья на шляпах, серебряная отделка седел -- чем-то траурным, торжественным повеяло на арену. Впрочем, эта сторона цирка вся такая: здесь тень, солнце не падает на эту сторону, и здесь сидит знать, вся в черном, любимом цвете испанских синьор. Зато какой контраст напротив, на другой стороне, где под яркими лучами солнца, ярким, пестрым калейдоскопом переливаются всевозможные цвета одежд мадридского простонародья.

Ворота за алгвазилами запахнулись. Медленным, торжественным шагом объезжают алгвазилы кругом всю арену и становятся, наконец, на противоположной стороне ее, попарно по обе стороны других ворот, как раз против королевской ложи.

Снова гремят трубы, и ворота, охраняемые алгвазилами, отворяются. Пестро-чешуйчатой змеей выползает из них на арену процессия.

Это квадрилья -- cuadrilla. Какая пестрота, какая роскошь костюмов! Какие прихотливые узоры вышивок. Серебро и золото на шелковых тканях всех цветов радуги, и опять золото, серебро и золото.

Впереди всех идут рядом три матадора, три любимца всей Испании. Здесь, в этой десятитысячной толпе, каждый зритель знает их в лицо, знает все их имена и прозвища, здесь все их любят, боготворят; на этой арене они проходили опасную науку тауромахии, здесь они стяжали немало лавров еще пикадорами и здесь же получили почетное звание матадоров -- звание, дающееся не наукой только, а талантом, "врожденной искрой гения". Матадором, как и поэтом, надо родиться -- таково убеждение всей Испании. И гром рукоплесканий, гром, заглушающий звуки торжественного марша, встречает выход этих героев во главе квадрильи-тореадоров. Бандерильеры, капеадоры, пикадоры, чулосы -- все это для толпы только аксессуары, а сущность зрелища, ядро боя -- в матадорах. К ним обращены все взоры, за них бьются все сердца.

Квадрилья направляется в королевской ложе и останавливается у нее, кланяясь королю. Алькад бросает на арену ключ от ториля -- темницы, в которую сегодня были заключены назначенные к бою быки. Чулосы поднимают ключ и идут отпирать ториль, а квадрилья рассыпается по арене. Лишние пикадоры уезжают назад, за ними уезжают и алгвазилы. Ворота замыкаются.

Только один матадор, пикадоры, несколько капеадоров да несколько бандерильеров остались на арене -- остальные перескочили за первый, окружающий арену, барьер и ходят между ним и высокой стеной, над которой уже начинаются места для зрителей.

Но вот из открывшихся дверей ториля доносится грозное мычанье.

Чрез минуту на арену выбегает разъяренный бык. Озлобленный несколькими часами, проведенными в полном мраке тюрьмы, он теперь ошеломлен ярким светом солнца и широкой ареной. Он останавливается посредине, мычит, наклоняет голову, смотрит исподлобья и начинает бить землю копытом.

Вдруг ему что-то режет глаза: перед ним, будто кровь, мелькает на песке арены огромное красное пятно. Это один из капеадоров, раскинув плащ, начал свою suerte -- игру с быком.

Бык сердится на это дразнящее его пятно и хочет нанести ему удар, разорвать его. Огромная голова раскачивается, и грозные рога ударяют в красное пятно. Но пятна уже нет, плащ уже в руках у капеадора, и острие рога проводит только глубокую борозду в песке.

Снова, у самых глаз, замелькали ненавистные красные плащи, и бык бросается преследовать надоедающих ему врагов. Они убегают от него, продолжая дразнить, они увертываются, и бык с разбегу налетает на стоящего у арены пикадора. Рога уже приближаются к груди лошади; но маленькое, коротенькое острие пики вонзается между рогами в загривок, давая отпор стремительному набегу. Пришпорив лошадь, пикадор ловко поворачивает ее вокруг быка, избегая удара.

А бык, раздраженный теперь уже не красным плащом, а уколом копья, мчится далее по окружию арены и, прежде чем попавшийся ему на пути другой пикадор успевает направить против него свое копье, бык уже подхватил его лошадь на рога, приподнимая коня и всадника, при неистовых рукоплесканиях и "браво" всех десяти тысяч зрителей.

Но рога проникают слишком глубоко в брюхо лошади, быку неловко, он наклоняет голову, трясет ею и сбрасывает лошадь у самого барьера. Пикадор, падая, ударяется головой о барьер. К нему подбегают чулосы и без чувств уносят его с арены.

Бык несется далее. Кровь лошади на рогах у него, на темени, кровь струится по скуле до самых губ и, смешавшись с белой, выступившей из рта пеной, падает розовыми хлопьями на арену. На бегу бык распарывает брюхо еще одной лошади. Кишки выпадают у нее наружу и болтаются между ногами; но лошадь устояла, и пикадор остается сидеть на ней, ожидая нового нападения.

А бык уже далеко, на другом конце арены, и опять перед ним красные плащи, бегущие капеадоры.

С пеной у рта, ворочая налившимися кровью глазами, бык останавливается, тяжело дышит, бока его поднимаются и опускаются, как мехи. Два пикадора подъезжают к нему с двух сторон. Бык озирается, делает шаг, высматривая на кого броситься. Одна из лошадей дрожит вся с головы до ног и жалобно ржет, испуганная видом грозного чудовища. Еще мгновение -- и она, с распоротым животом падает на землю, придавив собой упавшего под нее пикадора, а бык еще раз и еще раз вонзает свои чудовищные рога в брюхо несчастному коню. Капеадоры опять дразнят его своими плащами, отвлекая в сторону, а чулосы освобождают из-под лошади пикадора: он невредим и удаляется за барьер, чтобы взять другого коня.

Зрелище продолжается. Еще две лошади убиты и бьются в луже собственной крови, разбрасывая брызги ее во все стороны.

Потом звук трубы. Пикадоры удаляются с арены. Вместо них появляются бандерильеры.

-- Какие красавцы! -- раздается где-то в амфитеатре звучный женский голос.

Толпа, насладившаяся зрелищем растерзанных лошадей и разъяренного быка, дошла уже до счастливого, блаженного настроения. Наступает зрелище менее кровавое, хотя не менее опасное -- ловкость прежде всего.

Бандерильеры втыкают в загривок быку острые с зарубками бандерильи, украшенные пестрыми бумажками. Как ловко бегут они, с двумя бандерильями в руках, прямо на встречу быку. Мгновение -- и бандерильи уже проткнули кожу бычьей выи и повисли в ней, причиняя быку острую боль. А бандерильер уже отскочил в сторону; бык и не видит своего врага.

Еще и еще бандерильеры втыкают быку свои бандерильи и убегают. Бык бросается за одним из них, а тот, чтоб поиграть с быком, схватывает валяющееся на арене копье пикадора, смело, лицом в лицу, встречает бегущее на него чудовище и, воткнув копье в землю под самым носом быка, опирается на копье руками и, с ловкостью акробата, перескакивает через быка. Бык, вместо врага, видит только у себя под ногами снова упавшее на землю копье и в ярости начинает кидаться во все стороны, ища себе жертву. Неистовые "браво" ловкому бандерильеру.

Труба. Бандерильеры кончили свою игру, теперь очередь матадора.

Вот он. Гордый и смелый выходит он на арену.

Здесь он царит. Здесь нет ему равного во всем цирке. Тысячи черных глаз устремлены с любовью на этого смельчака. Он вышел на битву с разъяренным зверем более страшным, чем лев и тигр, да, более страшным, потому что на этой самой арене еще не так давно был устроен бой быка со львом и тигром, и бык проколол их обоих своими рогами, не дав им вонзить в него свои зубы. И теперь матадор знает, что одно неловкое движение с его стороны, малейшая неосторожность, и он будет прободен насквозь.

Но он не чувствует страха, он смело выходит навстречу сопернику-бойцу: восторг отваги подавляет всякую мысль об опасности. Это презрение к опасности, под угрозой смерти игра со смертью есть высшее наслаждение, доступное немногим. В такой игре идет жизнь на ставку и нередко проигрывается; но это не останавливает других смельчаков рисковать жизнью за сладостную минуту сознания своей безумной, отчаянной храбрости. Разве не это чувство заставляло людей, одаренных всеми благами мира, самих королей Испании, выходить на эту самую арену и становиться лицом к лицу с разъяренным быком? И у них также, как у всякого матадора, в руках была только muleta, этот лоскуток красной материи на палочке, которым раздражают быка, да небольшая шпага, с которой нужно выйти победителем.

Да, для каждого истого испанца участь матадора завиднее участи короля.

Вот он стоит перед быком и, слегка покачивая мулету, дразнит противника. Бык бросается на него. Но грациозным движением матадор отскочил в сторону, и бык пронесся мимо. Рассерженный, бык возвращается назад и снова бросается на дразнящую его красную мулету. Опять обманутый ловкостью противника, он, минуя матадора, проносится с разбегу до барьера арены, заставляя расступиться столпившихся в этом месте капеадоров. Капеадоры перепрыгивают чрез барьер везде, где бык набегает на них: бык сердится и в напрасных поисках, кого бы ударить рогом, носится вокруг арены. Завидя красную мулету матадора, он подбегает к своему ловкому и лукавому противнику. Но он боится быть опять обманутым и останавливается перед матадором, в двух шагах от него, как бы обдумывая и рассчитывая удар и выжидая момент.

А матадор, не двигаясь с места, с вызывающей усмешкой смотрит на его налившиеся кровью глаза и окровавленную пену, падающую с его морды. Тысячи зрителей с замиранием следят за ними. Матадор делает шаг вперед -- бык не пошевельнулся. Матадор нарочно роняет к его ногам мулету; бык, готовясь броситься, отступает на один шаг назад. Толпа впилась глазами в матадора, а он спокойно поднимает мулету из-под ног своего противника, и когда бык опять бросается на него -- матадор уже в стороне. Бык мычит и рвет ногами землю в бессильном бешенстве. Цирк дрожит от рукоплесканий.

Противники опять встретились, опять разошлись и снова встретились. Бык несколько раз пробует напасть и, наконец, с разбегу бросается на матадора. Решительный момент. Губительные рога уже готовы подхватить матадора на воздух, гибель его кажется неизбежной. Но острая шпага вовремя вонзается в выю быка и уходит в нее по самую рукоятку, достигая сердца. Бык падает мертвым у самых ног матадора, и струя алой крови вытекает у него изо рта на взрытый песок арены.

Крикам и рукоплесканиям и конца нет. Цветы, сигары, шляпы, деньги, все, что попалось под руку -- все летит на арену, как дань счастливому победителю. Крики, крики, приветствия, ласкательные имена со всех сторон, и со всех сторон восторженные лица.

Матадор, весело улыбаясь, кланяется. Схватив на лету один из брошенных ему букетов, он машет им то в ту, то в другую сторону. Капеадоры помогают ему собрать брошенные зрителями подарки и возвратить по принадлежности веера и шляпы слишком увлекшихся почитателей и почитательниц храбрости и таланта.

Но, чу! раздается погребальный марш, ворота на арену раскрываются, и четыре мула в одной общей упряжке, гремя своими пестрыми побрякушками вбегают на арену. К их шорам прицепляют трупы убитых быком лошадей, и мулы в галоп увозят их на задний двор цирка. Последним увозится бык. Чулосы засыпают повсюду кровь свежим песком. Арена опять свободна и готова для нового боя.

Снова сигнал трубы, и новый бык вбегает на арену и тотчас же останавливается у самых ворот. Ворота позади его быстро закрываются.

-- Какой чудный зверь! -- восклицают зрители.

И действительно; бык редкой красоты и силы. Даже привычным посетителям цирка редко приходилось любоваться такой мясистой с толстыми складками шеей. Какие стройные, красивые ноги! Что за удивительные рога: какая тонкость их очертаний, какое изящество изгиба!

Сердца зрителей радостно бьются в ожидании потоков крови, которую должен пролить этот редкостный зверь. Ему уже заранее рукоплещут.

Но бык поднял голову, осматривается, и не двигается с места Капеадоры дразнят его плащом -- но бык спокойно отходит в сторону. Один из пикадоров пришпоривает своего коня, подскакивает к быку и втыкает ему в шею свое копье. Но упрямый бык только пятится, трясет шеей и не хочет нападать; он отходит в сторону и озирается вокруг, как бы ища выхода. Тогда недавние приветствия зрителей сменяются ругательствами, и оглушительные свистки проносятся по всему цирку, сверху донизу. Этот красавец бык, который мог бы пролить столько крови и умереть героем, оказался трусом! И разочарованная в надежде увидать прекраснейшее зрелище, рассерженная толпа освистала его. Она уже разгорячена предыдущим боем, ей нужно крови, крови, отваги, победы одного и гибели другого, и она неистовствует, неудовлетворенная в своем законном желании.

Как ни стараются капеадоры и пикадоры вызвать раздражение в быке, он только слегка обороняется взмахами рогов, отшатывается, отходит в сторону, но не нападает.

Вдруг кто-то из зрителей произносит слово: fuego! И мгновенно подхваченное всеми зрителями, это слово, как выстрелы на перестрелке, перекатывается по всему амфитеатру и, наконец, сливается в один оглушительный вопль: fuego! fuego! banderillas de fuego! [Огня! Огня! Огненных бандерилий!]

И зрители машут платками, шляпами, веерами по направлению к ложе алькада, без разрешения которого нельзя пустить в ход огневые бандерильи.

Но алькад колеблется. Разрешить fuego -- это значит наложить пятно на владельца ганадерии [Ganaderias-- те заводы, где разводится специальная порода быков для боя. Владельцы наиболее известных заводов: герцог Veragna, граф Patilla, Miura, Hernandez и др.], откуда доставлен этот бык. А этот владелец -- личный друг алькада и сам присутствует здесь в числе зрителей. Никогда еще из его старинных ганадерий не было на арене ни одного быка, которого бы нужно было вызывать на бой огневыми бандерильями. Это было бы позором!

И алькад делает отрицательный знак -- отказывает в требовании толпы. Он уверен, что бык еще войдет в ярость. Он не может объяснить себе, как могла напасть на быка такая апатия. Алькад сам присутствовал сегодня утром на apartado22] и любовался этим быком; он помнит его еще в первую tienta [Испытание ярости молодых бычков, отбираемых для воспитания к боям.], еще молоденьким бычком, и он уже тогда обещал быть одним из лучших, и вдруг теперь -- дать ему banderillas de fuego! При одной мысли об этом у алькада мучительно сжимается сердце.

А бык между тем стоит неподвижно, и тщетны все усилия тореадоров расшевелить его. Он не хочет ни убивать, ни быть убитым.

Неудовольствие толпы доходит до крайних пределов, и, забыв присутствие короля, она разражается ругательствами и угрозами алькаду. Рассерженные его упорством, зрители грозят ему кулаками, и, наконец, над всем цирком проносится неистовый крик:

-- Fuego al alcade! Banderillas al alcade! [Огня алькаду! Бандерилий алькаду!]

Невольная улыбка появляется на лицах короля и его свиты.

Алькад должен уступить.

Бандерильи, всемогущие огневые бандерильи, наконец принесены. Толпа смолкла и впилась взглядами в первого же бандерильера, пошедшего с ними прямо на быка. Бык стоит спокойно, но при виде украшенных пестрыми лентами бандерилий он начинает пятиться, сердитым взглядом окидывая бандерильера. Вдруг треск, как будто выстрел, и бык делает отчаянный прыжок: бандерильер успел воткнуть ему в загривок две огневых бандерильи.

Дьявольская боль!

В тот самый момент, как крючки бандерилий вонзились в шею, кусочки самовоспламеняющегося состава от давления на кожу с треском вспыхнули у самых этих крючков и ожгли свежие раны. Дьявольская боль!

С грозным мычаньем понесся теперь бык по арене, и довольная толпа уже кричит ему:

-- Bravo, bravo, toro!

А он трясет загривком, стараясь стряхнуть вцепившиеся в него бандерильи и утишить мучительную боль ожога.

Между тем и другой бандерильер уже успел попасть на встречу скачущему быку и воткнуть ему еще две огневые бандерильи. О, как жгучи эти раны!

Бык ищет теперь на ком бы выместить свои ничем не заслуженные страдания, бросается во все стороны, страшно потрясая в воздухе рогами. Эти рога теперь как будто еще выросли, стали еще ужаснее.

Теперь все раздражает быка: и красные плащи, и один вид копья пикадоров.

И вот уже пала жертвой, с распоротым животом, одна лошадь; качаясь, волочит свои выпавшие внутренности другая; осторожнее играют с быком капеадоры; осмотрительнее пикадоры; а бык свирепеет все больше и больше и носится по арене в облаках пыли.

Вот он погнался за бандерильером, догоняет бегущего, надвигается на него, как туча, как вихрь. Притиснутый к барьеру, бандерильер перескакивает чрез него, бык с разбегу прыгает за ним чрез барьер же.

Громкие браво служат быку наградой за этот отчаянный скачок.

И вот, в узком коридоре между двумя барьерами вокруг арены, рассвирепевшее животное бегает, ища жертвы своему гневу. Но все перед ним сторонятся. Ворота отворяются, чтобы выпустить его на арену; бык пробегает мимо отворенных ворот, оставаясь в коридоре. Тогда его начинают бить и гнать. Но он не выходит; с пеной у рта, весь обрызганный кровью, он непременно хочет в этом узком пространстве поймать врага-человека.

И это ему удается. Неловкий чулос подвертывается ему на пути: бык подхватил его на рога и в одно мгновение перебросил чрез барьер на арену. Как брошенный камень, падает человек замертво на землю.

Происходит временное замешательство. Несколько сочувственных восклицаний, несколько вздохов. Товарищи спешат унести разбитого чулоса. Но это также мало нарушает настроение толпы, как и убитая лошадь, и снова всеобщее внимание уже приковано к быку. Он выбежал теперь из-за барьера и дикими прыжками несется на пикадора.

Но вот и очередь espad'ы. [Espada -- шпага. Так называют матадоров, что равнозначаще с названием матадор.]

Все замерло вокруг, смотря, как сходятся два противника. Для того и другого дело идет о жизни и смерти.

Конечно, бык будет убит -- в этом никто не сомневается... Ну, а если?.. Этот матадор известен своей ловкостью, силой, смелостью, и не было примера, чтобы бык не падал под его ударом, нанесенным по всем строгим правилам тауромахии. Но и бык... этот бык -- он ужасен. Насколько он был вял вначале, настолько свиреп он теперь. Раны огневых бандерилий, не обессиливая, но раздражая, мучают его нестерпимо. Проклятые бандерильи, как змеи, впились ему в разорванную и сожженную кожу, болтаются и колотятся по спине.

Бык тяжело дышит -- от злобы, не от усталости -- и не ждет нападений, не ждет, чтобы его дразнили, -- он сам нападает на своих мучителей, он ловит их на каждом шагу, и матадор едва успевает махнуть своей мулетой, как уже должен заботиться, чтобы увернуться от смертельного удара, которым грозит ему бык. Матадор даже не может уловить всех движений быка: они необычны, они сбивают опытного матадора с толку, и он невольно бледнеет. Он чувствует, что слишком рано вышел один на один на быка: бык еще недостаточно обезумел и изнемог в игре с пикадорами и капеадорами, и бои из неравного, как большею частью бывает -- в пользу матадора -- становится теперь для него сомнительным. Риск жизнью слишком очевиден.

Но отступления нет, и матадор сбирает все свои силы, призывает на помощь свое знание, ловкость, присутствие духа -- и выбирает момент, чтобы поскорее покончить с этим быком. Однако он не может сделать этого иным образом, как по известным правилам; он должен нанести удар непременно так-то, непременно в то, а не в другое место шеи, -- иначе это будет позором для него и для искусства. Он знает, что все зрители, "вся Испания" ждет от него именно такого, а не другого удара, он знает, что все следят за ним.

Да, толпа следит.

И чем труднее его положение, чем оно опаснее, тем это приятнее зрителям. Если б бык распорол ему живот, ему, любимцу толпы, то, конечно, толпа была бы этим потрясена -- но как? -- это было бы удивительное зрелище, которое у всех осталось бы надолго в памяти; это был бы исключительный бой, о котором все присутствующие долго потом, с увлечением и с мнимым ужасом рассказывали бы другим, не бывшим в это время в цирке, и отсутствовавшие втайне сожалели бы, что им не удалось увидать этого редкостного представления: они охотно заплатили бы за места на него вдвое, втрое дороже. Ведь в ожидании возможности увидать именно это зрелище все и стремятся так азартно на бой быков. Увы, немногим счастливцам достается выиграть в эту лотерею: большинству приходится довольствоваться видом только того, как матадор избегает возможной опасности и убивает быка. Не будь опасности для матадора, не будь тайной, быть может, бессознательной надежды увидать его растерзанным, не было бы такого азарта и в зрителях: видеть, как убивают быков, можно и на простых бойнях.

А ужасный бык, весь в крови, в пыли и пене, все носится кругом. Гибелью грозит каждая встреча с ним, и матадор недаром бледнеет.

Зато доволен теперь алькад. Он говорил, он говорил, что бык разойдется и без огневых бандерилий! О, это чудный, редкий бык!

И вовсе не желая зла матадору, алькад невольно ждет, что бык вот-вот подбросит несчастного на воздух. О, это удивительный бык!

Матадор напрасно ловит удобные моменты, чтобы поразить быка. Как нарочно, бык становится перед ним в небывалые обороты, не давая ему возможности нанести правильный удар, не давая даже подразнить себя мулетой и заставляя матадора только показывать свою ловкость в отступлении и отскакивании.

Вдруг вся толпа ахнула. Бык задел рогом матадора, зацепил острием золотошвейную отделку рукава и разорвал ее.

Но матадор не ранен; он с улыбкою поправил клочки разорванного рукава и, в свою очередь, рассерженный быком, еще внимательнее выслеживает минуту для удара. Вот, вот она! -- и шпага вонзается в шею быка. Но бык уже успел сделать неожиданный поворот, удар пришелся не туда, шпага проникла недостаточно глубоко, и, спасаясь он острого рога, обрызганный кровью, матадор должен был выпустить шпагу из рук и отскочить в сторону.

Минутная тишина, как пред грозою, и вдруг толпа беспощадными свистками награждает матадора за его неудачу.

-- Трус! Трус! -- раздается на скамьях цирка.

Между тем раненый бык с диким мычаньем несется по арене, потрясая и бандерильями, и воткнутой в шею шпагой. Шпага, впрочем, тотчас выпадает из раны. Один из чулосов подхватывает ее и подносит матадору.

Противники опять лицом к лицу.

Ошеломленный первой неудачей, неудачей, небывалой с ним, матадор ищет опять момента дать быку последний, смертельный удар. Но рука его дрожит, он чувствует страшное раздражение, злобу и на быка, и на себя, и больше всего на эту толпу, которая сейчас освистала его и освищет еще при малейшей неловкости.

Бык бросается на него. Матадор наносит удар -- на этот раз еще неудачнее первого. Неловко направленная шпага ударилась о крючок бандерильи, скользнула сначала по ней, потом дальше и разорвала длинную рану на шее быка. Матадор от неожиданности такого движения шпаги качнулся в сторону и едва не попал на рога быку. Бык даже задел его шеей и вымазал кровью. Но шпага не вырвалась из рук, и -- жизнь или смерть! -- матадор ищет новой встречи с разъяренным, дважды раненым им зверем. Вне себя от волнения, матадор почти не видит, не слышит, что делается вокруг него.

Сделанный им промах ужасен. Не только он сам -- его друзья волнуются за него. Вон этот юноша, почти мальчик, один из наиболее смелых бандерильеров, тореадор по призванию: он закрыл лицо руками, чтоб не видеть унижения лучшего из матадоров; он даже заплакал и, отойдя к барьеру, только грустно качает головой, повторяя: о, la prima spada d'Espana! о, la prima spada d'Espana [О, первая шпага, первый матадор Испании!]. Великое искусство Сида Кампеадора и Франциска Ромера де Ронда запятнано неудачей первого матадора, его любимца, общего любимца, и бедному мальчику кажется, что солнце перестало светить, что все померкло, а сейчас кончится и самая жизнь на земле.

И никто не простит неудачи. Цирк неистовствует. Свистки и ругательства уже недостаточны теперь, чтоб выразить всю степень неудовольствия толпы. Окурки и апельсинные корки летят в матадора. Толпа, как стихия, оскорбляет его теперь так же, как за минуту пред этим была бы готова боготворить его, дай он то, что от него ожидалось: грациозный, красивый и смертельный удар.

-- Мясник! Убийца! -- кричат со всех сторон.

А он опять стоит лицом к лицу перед своим противником, которого он теперь ненавидит всем существом своим. И некогда матадору прислушиваться в крикам толпы -- на ставке жизнь.

Но и он невольно различает, как всеобщие крики и свистки покрываются чьим-то резким хриплым голосом на одной из верхних скамей амфитеатра. Вокруг этого крика затихают все другие крики, сначала только вблизи его -- и тогда всех покрывающий голос становится еще резче и громче -- потом дальше и дальше, по всему цирку смолкают все один за другим, прислушиваясь к тому, что выкрикивает эта вставшая на скамью растрепанная старуха. Кто она? Какая-нибудь торговка, служанка, быть может, старая гитана? Все равно -- все слушают, как она кричит на весь цирк, обвиняя матадора в трусости, в неправильных ударах. На ее искаженном злобой, желтом, морщинистом лице лихорадочно горят глубоко впалые глаза, на трясущейся от крика голове трясутся пряди растрепанных волос, костлявые, до локтей голые руки старой мегеры жестикулируют и протягиваются к матадору и, вытягиваясь, кажется, вот-вот достанут до арены. Острую косу в руки -- и это будет олицетворение смерти, сама смерть. Как фурия, как Немезида, раскрывает она пред матадором весь смысл его кровавого ремесла: умри, но не смей лишать нас возможности видеть то, за чем мы пришли сюда! Она доказывает, что все удары были неправильны потому, что матадор боялся встать, как нужно. "Несчастный" бык должен терпеть лишние удары шпаги, потому что этот трус боится рисковать своей жизнью! Как будто он не знал, что ремесло матадора опасно. Зачем же он выходил на арену? Зачем он позорит своей трусостью el toreo? [Искусство ведения боя быков, тауромахия] Здесь не мясная лавка! Пусть бык хоть убьет его, но он должен строго держаться правил. Она сама torera [Torera -- женщина-тореадор. В некоторых городах Испании старые женщины выступают иногда в качестве тореадоров, но для такого рода боев быки выбираются старые и смирные, и такие бои представляют более комическое, чем потрясающее зрелище] -- она сама когда-то выходила в Гренаде на арену и убивала быков не так, как этот трус, а одним ударом, прямо в rubios! [Rubios -- загривок; то именно место, куда по правилам toreo надо ударить быка].

Костлявая рука безобразной старухи делает при этом грозный и красивый жест в воздухе, как бы пронзая шпагой невидимого быка.

И по всему амфитеатру, то тут, то там, десятки, сотни голосов, как эхо, повторяют последние слова каждой грозной фразы этой фурии. Да и самое молчание, самое внимание к беспощадному обвинению как бы подтверждает требование старухи: хоть умри, но рискуй жизнью, чтоб доставить нам удовольствие: или видеть, как ты убьешь быка одним грациозным ударом, или видеть самого себя раненым, окровавленным, даже убитым; мы здесь именно за этим, и нам нужно зрелище и красивое, и потрясающее, а не отталкивающее своей неловкостью и ненужной пачкотней в крови. Здесь не мясная лавка!

Тем временем матадор, оскорбленный, освистанный, поруганный, все еще не может одолеть своего врага. Проклятый этот бык! Как он вертится! Приходится опять рисковать и жизнью, и новым поруганием за новую неудачу. А рука уже дрожит, дрожат уже и колени, дрожат и от раздражения, и от усталости.

Удар!.. Шпага погрузилась в мясо по самую рукоятку!..

Бык закачался. Опять и тут неудача! У этого проклятого быка и сердце где-то не на месте! Кровь потекла у него изо рта, а он все еще не падает.

Но бык уже опустил голову, он уже качается, он ранен насмерть. Мутным взглядом смотрит он на своего противника и на подбежавших со всех сторон капеадоров. Его еще раз раздражает вид этих лиц и пестрых нарядов; но он уже не в силах броситься на них и хочет только уйти.

Спотыкаясь, он трогается с места. С опущенной головой, оставляя за собой кровавый след, подвигается он вперед к барьеру... Как погребальный кортеж, следуют за ним с торжественным спокойствием все тореадоры.

У барьера бык припадает на колени и, долго качаясь, готовится совсем рухнуть. Слабое, как стон, мычанье вырывается из его груди.

Мертвая тишина царит на скамьях цирка и в группе тореадоров...

Чрез барьер прыгает с кинжалом в руках puntillero [Один из тореадоров, на обязанности которого лежит приколоть кинжалом быка, уже раненого матадором насмерть, но долго не умирающего], подкрадывается к быку и дает ему, наконец, последний удар, правильный, смертельный удар.

Бык падает.