Полночь в Малабар-хаусе

7

Было уже далеко за полдень, когда Персис вернулась в участок. Ее рубашка, мокрая от пота, так и липла к спине.

Констебль Рэй дремал за своим столом.

– Извините, мадам, – криво усмехнулся он, завидев Персис. – Непростая выдалась ночка.

Персис знала, что у Рэя – окружного хавильдара (должность, возникшая еще во время эпохи Раджа – британского правления: констебль любого из девяноста трех полицейских участков города, который первым занимается истцами) – только что родился пятый ребенок. Она попробовала представить, каково жить в такой большой семье. Получилось что-то среднее между зоопарком и сумасшедшим домом. Уже не раз она поражалась тому, что общество превращает женщин в родильные автоматы и заставляет производить на свет одного ребенка за другим. Нередко даже в таких семьях, которым это не по карману. Отец всегда считал, что дело в невежестве, а не в каких-то злостных намерениях, но Персис не была в этом так уверена. Казалось, в механизм жизни на субконтиненте вкралось что-то, что разжигает в людях слепое рвение к продолжению рода. И это что-то явно не похоть и не экономическая необходимость. Персис считала это скорее заразой, смертельным безумием, поразившим стольких ее соотечественников.

Она уселась за свой стол, отправила посыльного по имени Гопал за стаканом свежего лайма, а сама занялась заметками.

День прошел так хорошо, как только можно было надеяться. Она узнала очень много, главным образом – то, что сэр Джеймс Хэрриот прожил жизнь более сложную, чем могло показаться на первый взгляд. Ему поручили дело государственной важности, и это могло быть мотивом для его убийства. Прибавим к этому его якобы дружбу с Робертом Кэмпбеллом, который явно что-то недоговаривает, так что предстоят дальнейшие расследования.

И наконец, сам Кэмпбелл намекнул, что Мадан Лал не из тех, кому можно доверять.

Не прошло и дня, а расследование уже, как луковица, обнажает все новые и новые скрытые слои.

Один за другим к Персис стали подходить отчитываться сослуживцы.

Лал снабдил ее списком тех, кто присутствовал на балу. Теперь она добавила к нему собственные заметки, составленные во время опросов, и новую информацию, добытую коллегами. В большинстве своем эти сведения не представляли особого интереса, так что некоторых людей уже можно было не считать подозреваемыми и обращаться к ним в поисках новых сведений тоже было незачем.

Чтобы не запутаться, Персис периодически обновляла свои заметки.

На общем фоне выделялись два случая.

Младший инспектор Хак плюхнулся на стул рядом с Персис и уткнулся в блокнот, с трудом разбирая свой собственный неразборчивый почерк.

– Американка по имени Дженнифер Мейси утверждает, что видела, как сэр Джеймс и его помощник Мадан Лал зашли вдвоем в альков и о чем-то громко заспорили. Что именно они говорили, она не расслышала, но через минуту Лал промчался мимо нее, как побитая собака.

Персис забеспокоилась.

Лал ни о каком споре не упоминал. Возможно, счел этот случай не настолько существенным, чтобы о нем рассказывать. До сих пор он производил на Персис скорее положительное впечатление: он очень помогал ей и, похоже, горел совершенно искренним желанием найти убийцу. С другой стороны, Роберт Кэмпбелл утверждал, что у Лала есть скелеты в шкафу. Да и Тилак сообщил, что документы сэра Джеймса куда-то пропали и, вероятно, были уничтожены. Мысленно она вернулась к сожженной бумаге, найденной тогда в кабинете. Что, если именно это – все, что осталось от документов? И откуда бы Тилак узнал об этом, если не от Лала?

Персис попробовала ему позвонить, но экономка Гупта сообщила, что Лала нет дома и что он будет в своем офисе завтра, во второй половине дня.

Вторая часть важных сведений поступила от Джорджа Фернандеса. Примостившись на краешке стола, мокрый от пота младший инспектор поведал ей о своих достижениях. Персис поразилась его дотошности и въедливости и представила, как это, должно быть, неприятно, когда тебя допрашивает этот человек с напряженным выражением лица и торчащими вверх усами.

– Клод Деррида, французский еврей и архитектор, утверждает, что видел, как сэр Джеймс разговаривал у себя в кабинете с неким Вишалом Мистри (это имя было написано на визитной карточке на столе). Они разглядывали что-то на столе, и сэр Джеймс быстро прикрыл это что-то носовым платком. Что именно, свидетель не разглядел как следует, но полагает, что это было что-то блестящее.

– А что же сам Деррида там делал?

– Приехал пораньше, чтобы обсудить с сэром Джеймсом один личный вопрос. Весной он собирается в Англию – вот и хотел узнать имя тамошнего портного, у которого одевается сэр Джеймс, – Фернандес покачал головой. – Я ему посоветовал поберечь деньги. Лучшие портные – прямо тут, в Бомбее. Входишь нищим – выходишь принцем, и при этом все по божеским ценам.

Персис задумалась. Само по себе все это казалось несущественным. Но Деррида определенно что-то видел. Что такое сэр Джеймс пытался от него спрятать? Если что-то ценное, то где оно сейчас? А может, именно это вор и забрал из сейфа? Эти вопросы она мысленно добавила к тем, которые уже имелись.

– Кто такой Вишал Мистри? – спросила она.

– Не знаю. В списке, который ты мне дала, его не было.

Персис нахмурилась и вернулась к основному перечню. Никакого Мистри не обнаружилось ни в официальном списке гостей, ни в списке персонала. Любопытно. Тем не менее он явно приходил к Хэрриоту в тот вечер.

Прежде чем отправиться домой, Персис заглянула к суперинтенданту.

Она терпеливо подождала, пока Сет закончит беседовать с кем-то по телефону. Наконец он положил трубку, устало вздохнул, взял со стола бутылку и налил себе виски.

– Уже запила? – спросил он.

– Нет.

– Скоро запьешь, – он отпил глоток, поморщился и сообщил: – Звонил Аалам Чанна из «Индиан Кроникл». Хочет взять у тебя интервью. Я сказал, чтоб даже не надеялся. В общем, поздравляю тебя, Персис. Ты хотела славы – ты ее получила. Впредь будь поосторожнее с желаниями.

Уже смеркалось, когда Персис припарковала свой джип в узком переулке за книжным магазином. Выйдя из машины, она направилась к парадному входу. Там она на мгновение остановилась и оглядела фасад.

Он уже давно нуждался в ремонте. Декоративные дорические колонны, обрамлявшие стеклянные окна, крошились; песчаник изрядно пострадал от муссонов и от пьяниц, имевших привычку мочиться непосредственно на цоколь. К окнам были приклеены плакаты с рекламой книг и пропагандой различных политических убеждений ее отца – в том числе объявление о предстоящем митинге Партии конгресса. Над витриной, на декоративном фризе, прямо возле названия магазина были изображены сцены из зороастрийской мифологии: чудесные птицы, белые кони и сам пророк Зороастр, восседающий на вершине горы в окружении священного огня. По обоим краям фриза, взгромоздившись на выступающие постаменты, сидели два каменных грифа. Они взирали на прохожих сверху вниз, и намерения у них явно были самые недобрые. Чем старше становилась Персис, тем больше ее беспокоили эти откровенно парсийские эмблемы. Религия никогда не играла значительной роли в ее жизни, однако она понимала ее влияние на многих своих соотечественников. А в годы Раздела воочию увидела, к какому хаосу может привести слепая вера.

Персис не переставала удивляться, насколько общество в эмансипированной Индии похоже на то, каким было при прежних правителях.

Она помнила, как в далеком 1942 году наивной двадцатилетней девушкой слушала пылкую речь Ганди: «Вон из Индии!» Ослабленный Черчилль, добиваясь дальнейшей поддержки Индии в войне, послал сэра Стэнфорда Криппса обсудить смену политического статуса Индии. Но Черчилль уже показал себя двуличным человеком, так что его предложения отвергли и Ганди, и Джинна. На собрании Конгресса в Бомбее призывом к сплочению нации стали следующие слова Ганди: «Вот вам от меня небольшая мантра. Запечатлейте ее в своих сердцах и выражайте в каждом вашем вздохе. „Действовать или умереть“, – вот эта мантра. Мы или освободим Индию, или умрем, пытаясь это сделать, но мы не увидим окончательное закрепление нашего рабства».

И Персис тоже бросилась в бой. Она посещала митинги и выступала на дебатах в колледже. А когда Ганди попал в тюрьму, Персис вместе с тысячами других людей требовала его освобождения.

Но теперь эти дни казались далеким воспоминанием. Дух национального единства пошатнулся – и старые разногласия вновь дали о себе знать. Кастовые предрассудки, религиозные прения, экономическое неравенство. Богачи пытались всеми силами удержать свои позиции, а бедняков – жертв собственного невежества – снедала бессильная ярость.

Ганди бы разрыдался, если бы все это увидел.

Входная дверь была, как обычно, не заперта. Отец был твердо убежден: если кому-то взбредет в голову украсть книги – значит, он в них остро нуждается, но не может себе позволить, так что пусть берет на здоровье; а если это не так, то пускай уж лучше по городу ходят начитанные воры, чем неграмотные.

Свет горел тускло, магазин был погружен в полумрак.

У стойки никого не было. Магазин всегда открывался и закрывался в зависимости от настроения владельца. Благодаря своей репутации, он вполне мог себе это позволить. Люди повторяли друг другу, как молитву: «Сэм Вадиа знает толк в книгах». Он читал их, он понимал их, он навязывал их покупателям или, наоборот, выхватывал из их дрожащих рук. «Она вам не подойдет. Возьмите лучше эту», – говорил он и, что самое смешное, всегда оказывался прав.

Магазин пользовался такой славой, что в него стали часто наведываться знаменитости. Даже премьер-министр Джавахарлал Неру, когда посещал город, неизменно заглядывал сюда. Потом столичные власти усилили над ним контроль, и его визитам пришел конец. Персис помнила, как однажды поздно вечером к магазину подъехал его белый «амбассадор» и как на порог неторопливо ступила высокая, худощавая фигура Неру. Позади него суетился телохранитель. Персис тогда было семнадцать лет. Отец представил ее, Неру улыбнулся, пожал ей руку и спросил, что она сейчас читает. Она застенчиво продемонстрировала потрепанный экземпляр «Доктора Живаго», с которым не расставалась всю последнюю неделю. Отец утверждал, что на родине автора, в России, эта книга запрещена.

Неру тут же купил себе дюжину экземпляров.

Персис прошла в дальнюю часть магазина и обнаружила, что отец лежит на диване с томом «Истории и археологии». Ноги, страдающие от свищей, покоились на подушках, голову он запрокинул, и изо рта у него стекала струйка слюны. Он тихонько похрапывал, и его грудь беспорядочно вздымалась. Рядом валялось позабытое инвалидное кресло. Персис знала, что отец хорошо наловчился пользоваться этим хитроумным устройством, но все же время от времени он падал на пол, путался в конечностях и сыпал проклятиями.

Она ощутила укол вины.

Разве обязательно быть с ним такой резкой? Говоря откровенно, она слишком мало знала о смерти матери, чтобы кого-то осуждать – тем более отца. Сэм хранил правду глубоко внутри себя и все эти годы оставался глух к мольбам дочери. Чутье подсказывало ей: скудное объяснение, что мать погибла на митинге за независимость, содержало в себе далеко не всю правду. Но каждый раз, когда Персис пыталась узнать подробности, глаза Сэма затуманивались, рот сжимался в узкую линию, он закрывался ото всех, уходил в себя и мог проводить в таком состоянии часы, а иногда и дни напролет.

Родители Персис познакомились на светском приеме. Сэм пробрался туда вместе с другом и на танцполе столкнулся со своей будущей женой. По его словам, это была любовь с первого взгляда. Понимая, что обычных ухаживаний для такой женщины будет недостаточно, Сэм поднялся на сцену и подговорил музыкантов сыграть его любимую мелодию в жанре регтайм. Кроме того, если верить его словам, он тогда превосходно танцевал. Трюк сработал, и вскоре Саназ и Сэм стали парой – к огромному ужасу ее отца, который запретил этот брак. Однако они, нимало не испугавшись, просто сбежали и поженились.

После этого Саназ была немедленно вычеркнута из отцовского завещания.

А когда она умерла, старый Пунавалла стремительно сдал и скоро последовал за дочерью.

Персис жалела, что не знала своего отца, каким он был в те годы. Тогда она могла бы увидеть танец, который покорил сердце ее матери. Наблюдать отца прикованным к инвалидному креслу было почти невыносимо.

Она решила не будить его: он уже не первый раз засыпал в магазине. Книжный был для Сэма убежищем, как и для нее. Единственным, чем отец охотно делился с дочерью, была его любовь к книгам – или, вернее, любовь ее матери к ним. Именно Саназ убедила Сэма заняться этим магазином, и ее страсть разожгла в нем преданность делу, угасшую было после кончины его отца. Мать Персис увлекалась литературным творчеством и воображала себя начинающей писательницей. Опубликовать свою собственную книгу она так и не успела, однако тот факт, что именно за этой звездой она решила следовать, каким-то образом добавлял ей непреходящей загадочности.

Однажды Персис спросила отца, не осталось ли у него что-нибудь из материнских трудов. Он уклонился от ответа – вероятно, потому что желал сохранить их исключительно для себя. В детстве Персис завидовала ему, а став взрослой, поняла: Сэм охотно отдал бы остатки своего покалеченного тела, чтобы вернуть ее мать. Печаль сразила его, как гангрена, но вырвать из груди сердце, чтобы спасти себя, он не мог – именно там, словно муха в янтаре, надежно хранился образ Саназ Вадиа.

Персис наклонилась вперед и нежно поцеловала отца в лоб. Веки его затрепетали, с губ сорвалось какое-то бормотание, и все же он не проснулся. Луч лунного света, сочась через круглое окно, падал на его лысеющую макушку и освещал сеть мелких шрамов: они начали обнажаться, когда у Сэма стали выпадать волосы. Сердце Персис наполнилось смутной печалью. Она знала, что только во сне отец становится самим собой и что, плывя по фантастическим океанам ночи, он снова видится с единственной женщиной, которую любил и которую потерял.