Случилось это в середине тридцатых годов, когда мой ныне покойный дядя по матери, Сергей Андреевич Диденко, служил молодым командиром-пограничником на Алтае. Их застава располагалась в горах. На высоте около трех тысяч метров над уровнем Мирового Океана. Застава была немногочисленной и находилась примерно в том месте, где сходились территории тогдашнего Советского Союза, Монголии и Китая.
Охраняемый участок Советско-Китайской границы был спокойным. Местность гористая, поросшая лесом с густым подлеском и сплошь заваленная буреломом. Основными нарушителями кордона были медведи, волки да горные козлы. А так – тишина, спокойствие, почти курорт. Только населенные пункты были далековато. Вернее, по алтайским меркам – недалеко, но добираться до них приходилось долго и трудно. Особенно в зимнее, пуржистое время. Дороги извилистые, скользкие, пропасти бездонные. Поэтому и начальство туда наведывалось весьма и весьма редко.
Телефонная связь была плохая, на линии сидело множество абонентов, поэтому вклиниться в разговор для очередного доклада было весьма непросто. Радиосвязь тоже работала из рук вон плохо. Батареи питания очень быстро вырабатывали свои ампер-часы, особенно накальные элементы. И тогда связь могла осуществляться только через вестовых. Роль вестового чаще других исполнял старшина Прохоров, когда ездил в поселок по хозяйственным делам. На его попечении были и кухня, и снабжение, и вообще все хозяйство.
Когда позволяли погода и дорога, Прохоров седлал своего любимого коня, красавца Бантика, привязывал к седлу повод ослика и ехал за почтой, бумагами от начальства, кормом для лошадей, осла, свиней и коз, которые входили в состав подсобного хозяйства. В следующий раз он привозил боеприпасы, новое оружие, если таковое поступало взамен списанного, батареи, детали для радиостанции и мини-дизель-электростанции. А также плотницкий, слесарный и столярный инструменты и прочую дребедень, без которой в тех местах не выживешь. Да еще и службу по охране границы приходилось нести. В общем, Прохоров был для всей заставы самым главным человеком. Как и положено настоящему старшине. Все зависело от него, и он гордился этим не без оснований.
Все бы ничего, да досаждали волки. То в свинарник заберутся, то пса сожрут, то под курятник подкоп пророют. Вот и мечтал Прохоров хотя бы об одной хорошей собаке, чтобы с волком совладать могла. Но где достанешь в этих краях такую?
Вот и считал своим долгом каждый боец и командир как можно больше волков завалить. Но волк хитер. Днем на глаза попадается редко. А ночью – еще кто кого. И бойцы – народ молодой, неопытный в делах охоты. Да и, чего уж греха таить, – командиры тоже в этом деле не шибко преуспевали.
***
В тот день с утра стояла отменная зимняя погода. Солнце. Мороз не крепче десяти градусов. Ни малейшего ветерка. По извилистой тропе, круто взбиравшейся к заставе, из поселка возвращался Прохоров. Высокий, статный, в седле он держался прямо, свободно, как влитой. Настроение было веселое, и он мурлыкал себе под нос:
Мы – Красная
Кавалерия. И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы смело,
Мы гордо в бой пойдем!
Позади, на веревке, привязанной к седлу, тащился молодой ослик, навьюченный продовольствием и почтой. Секретные пакеты, как всегда, Прохоров вез за пазухой. Мало ли что?
Тишина стояла такая, что хруст снега под копытами лошади и ослика слышен был, казалось, в самом низу, в поселке, откуда он выехал еще с рассветом. Иногда слышался звук падения снежного кома, сорвавшегося с еловой лапы, или хруст сухой ветки, обломившейся под тяжестью присевшей на нее птицы.
Солнце уже начало опускаться, когда Прохоров впервые ощутил легкий порыв ветерка, который едва коснулся его щеки и тут же легонько зацепил искристую поверхность снега, закружив несколько сверкающих снежинок. Прохоров посмотрел на небо, еще совсем недавно такое чистое и ярко-синее. Неизвестно откуда потихоньку наползали мглистые облака, порой заволакивая ослепительное горное солнце.
«Успеть бы до пурги», – подумал Прохоров и прибавил ходу. Лошадь нехотя пошла чуть быстрее. Но чувствовалось, что животное устало.
«Ничего, успеем. Вон уже и Орел-камень. До заставы часа полтора-два пути. Не больше. Если, конечно, за это время пурга не разгуляется».
Обогнув Орел-камень, Прохоров услышал жалобное, едва различимое повизгивание. Лошадь насторожилась и опасливо фыркнула. Прохоров остановил ее и спешился. Скуление доносилось из-под разлапистой ели, недалеко от тропы. Сняв с плеча карабин, старшина прикладом раздвинул лапник и увидел волчье логово, в котором шевелился и отчаянно скулил небольшой серый комочек. Он протянул руку и вытащил волчонка, маленького, еще слепого. Двое других волчат уже замерзли, а третий был еще жив. Трясся весь от холода в руках у старшины и продолжал громко скулить. Видать, волчицу недавно кто-то из заставы подстрелил. А, может быть, и где в другом месте погибель нашла – Бог ее ведает.
Пожалел старшина волчонка, посадил за пазуху, где лежали секретные пакеты, и двинул на заставу. Пурга уже начинала набирать силу. Порывистый ветер, поминутно меняя направление, кружил поземку, свистел меж ветвей вековых кедров, елей да сосен и обжигал щеки. Лошадь поскальзывалась на камнях, спотыкалась о корни деревьев. А волчонок за пазухой, угревшись, мирно посапывал. Временами он вздрагивал, издавая такие жалобные звуки, что даже у бывалого бойца Прохорова начинало щемить сердце.
Тем временем пурга успела набрать полную мощь, и стало почти совсем темно. В двух шагах уже ничего не было видно, а ветер люто завывал в ветвях деревьев, в дуплах, в расщелинах скал и с дикой силой отчаянно хлестал Прохорова по лицу колючей снежной крупой. Но до заставы оставалось уже недалеко. Вон за тем скалистым отрогом поворот направо, а там и до КПП – рукой подать. Но тут ветер завыл, засвистел и захлестал по лицу так, что Прохоров даже потерял из виду тот самый отрог, служивший ему последним надежным ориентиром. А когда ветер снова умерил на мгновение свой пыл, откуда-то слева, из-за ближайших кустов послышался протяжный волчий вой. Конь вздрогнул, рванулся вправо и взвился на дыбы, так, что Прохоров еле удержался в седле.
– Стоять!.. Стоять, едри твою в печенку!
Привычным движением Прохоров вскинул карабин и, сидя вполоборота налево, выстрелил в темноту, откуда доносился вой. Совсем рядом послышалось душераздирающее скуление и хруст сучьев, ломаемых волчьей тушей.
– Ага, мать твою поперек! Не нравится? Вот тебе еще одна! – и Прохоров грохнул еще раз в темноту на звук.
Лошадь инстинктивно рванулась вперед галопом, дернув за собой осла. Привстав на стременах, Прохоров с трудом сдержал ее. И тут из-за дерева послышалось:
– Стой, кто идет!
– Старшина Прохоров!
– Пароль!
– Картечь! Ответ?
– Хомут!
– В чем дело, Прохоров? Зачем палить начал?
– Волки, Игначков! Кажется, одного зацепил. Утром посмотрим и на заставу притащим, если пурга уляжется да свои не раздерут.
Сквозь пургу было видно, как с заставы уже бежали на выстрелы.
– Игначков! Что там случилось, Игначков?
– Все в порядке! Прохоров приехал!
– А палил кто?
– Волки напали, сволочи! Почти у самой заставы. Вишь, как обнаглели, сучьи дети! Чего стоишь? Отвязывай ишака! Пошли на заставу, окоченел весь, – не сказал, а прохрипел в ответ Прохоров.
***
В дежурке жарко горела печка. Бойцы сушили валенки, портянки, шинели. Отряхнувшись от снега, вошел Прохоров и, сбросив прямо на пол огромные меховые охотничьи рукавицы, стал развязывать башлык. А за окнами в кромешной тьме люто бесновалась, свистела, выла и чем-то хлопала злая пурга.
– Пакеты доставил?
– Так точно, товарищ капитан. Сейчас, дайте хоть чуть рассупониться.
На столе затрещал полевой телефон. Капитан Диденко схватил трубку.
– Я Ураган! Я Ураган! Ураган слушает! Окунь! Окунь! Вас слышно, но очень плохо! Я это! Я, товарищ Кияшко! Да нет, здесь Диденко! Это Вы – Кияшко, а я – Диденко – Вас слушаю! Алло! Алло! Да, да! Карета, запряженная парой, прибыла! Да, сию минуту, пару секунд, как прибыла! Вот и докладываю. Доставил! Все доставил, говорю! Нет, не успел! Он только протянул их мне. Прочитаю – немедленно доложу! Есть! До связи!
– Вот хрен в обмотках! – возмутился Диденко. – Тут такая пурга, человек еле добрался, волки по дороге напали! Мог головы не сносить! А ему – докладываешь поздно!
Телефон опять затрещал. Прохоров вознамерился было снять трубку, но Диденко его остановил:
– Не трогай, мать его в брычку! Разберемся, потом отвечать будем. Такая связь, туды ее мать, что ни хера не слышно! На все отвечать – охрипнешь ведь к ядреной бабушке!
Диденко вскрыл первый пакет.
– Только бумагу марают да чернила изводят. Интересно, а здесь что?
Диденко пробежал глазами второе письмо и посерьезнел.
– Та-а-ак, – протянул он, – предстоит проверка! Все пересчитывать будут, боеготовность проверять, беседовать с каждым с глазу на глаз.
– Так мы же, как пионеры, – «всегда готовы», товарищ капитан, – отозвался Прохоров, вынимая из-за пазухи уже окончательно отогревшегося пушистого волчонка. Волчонок кряхтел и болтал задними лапками, пытаясь подтянуть их к самой мордочке.
– А это еще что за зверь, старшина? – поинтересовался Диденко.
– Это вместо сторожевого пса нам будет, товарищ капитан. Верно, братцы?
– Волчонок, что ли?
– Именно так, товарищ капитан!
– Так он тут нам всех свиней, овец и коз перережет. Все подсобное хозяйство изведет. Это же волк – не собака! – заключил Диденко, пыхнув цигаркой.
– А чем он хуже? Собаки тоже от волков произошли. В давние времена, когда люди еще дикими были, они волков да шакалов приручали, прикармливали. Вот от них и пошли теперешние жучки да шавки. Нам в школе учитель про это все рассказывал, – возразил Прохоров.
– Сколько волка ни корми – все в лес смотрит. Зря, что ли, люди говорят?
– Это неграмотные люди, товарищ капитан. А кто пробовал волка приручать – знает, что как аукнется, так и откликнется. Будешь с ним, как с другом обращаться, так и волк другом вырастет. Это ученые люди так пишут.
– А ты-то, старшина, сам пробовал? Что-то ты уж больно грамотный.
– Да вот, собираюсь попробовать и доказать, что советская наука не врет. Я в нее верю.
Прохоров прижал волчонка к щеке. Его большие серые глаза излучали какой-то необыкновенный блеск. А коротко подстриженные густые русые волосы слегка вздрагивали, когда волчонок шевелился.
– Какой мяконький да тепленький! Совсем, как собачонок пахнет! Ишь, палец сосет! Изголодался, бедненький. Кухтин, смотай-ка на кухню да принеси молока с полстакана.
Новобранец Кухтин затянулся только что раскуренной цигаркой, которую у него тут же бесцеремонно отобрал Прохоров.
– И ветоши прихвати почище. Из тех, что сегодня для протирки столов получил. Ну, чего стоишь? Шагом марш на кухню!
Вошел старший лейтенант Крамарук.
– Накурили, как в милиции! А это что, Прохоров? Вы к нам на службу щеночка призвали?
– Никак нет! Волчонка, товарищ старший лейтенант! А то у нас за последний год волки двух собак растерзали – не смогли уследить! Выкормим – своим бывшим собратьям только таких профиндячек выпишет!
– Или сам наших коз да овец передушит, – добавил Крамарук.
– А это уж – как воспитаем, товарищ старший лейтенант! Животное – его, как и человека учить надо. Тут каждодневная дрессировка требуется. Я в цирке сам видел, как живые куры на живых лисицах ездят. И кролики на тиграх.
– А кто же это нам в штат дрессировщика запишет? Мы же погранзастава, а не цирк шапито.
– Да я ему буду за дрессировщика, – угрюмо буркнул Прохоров.
В это время в помещение вошел Кухтин с молоком в баночке и беленькой тряпочкой. Прохоров окунул ее в молоко и поднес к носу волчонка. Тот запыхтел, завертел мордочкой, схватил тряпочку губами и жадно зачмокал. Все дружно заулыбались.
– Ишь ты! Ишь, как чмокает! Изголодался-то как, бедняжка, – лицо Прохорова просияло радостной, почти детской улыбкой.
– Ну, что ж, посмотрим, как это у Вас получится, товарищ Прохоров. А пока что службу нести надо. Рядовой Кухтин!
– Я, товарищ старший лейтенант!
– Две минуты одеться! Пойдем посты проверять.
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!
***
Часам к десяти утра пурга почти совсем утихла. А к обеду уже ярко светило горное солнце на сине-голубом небе. На заставе только и говорили, что о волчонке, которого Прохоров собрался приручить. Мнения были разные, но большинство считало, что если он вырастет среди людей на положении собаки, то ничем от собаки и отличаться не будет. Не волчья же стая его воспитает, а люди, которые и кормить, и в меру ласкать будут. Откуда тогда у него дурным манерам взяться?
Заскрипели ворота, и на территорию заставы, с хрустом шагая по морозному снегу, вошел, ведя за собой на веревке навьюченного осла, старый тунгус Ингур. Каждый шаг вздымал клубами снежную пыль, которая отблескивала в лучах яркого солнца всеми цветами радуги.
Впрочем, тунгус он был, монгол, уйгур, китаец или кто еще – не знал никто, да и не спрашивал. Лицо его обрамляла меховая оторочка теплого башлыка специфического покроя. Короткий медвежий полушубок мехом наружу и теплые до колен унты из волчьей шкуры выдавали в нем местного человека. Ингур на заставе правил и за чернорабочего, и за истопника, и за посыльного, и еще Бог знает за кого. Все любили старого Ингура за его природную доброту, за мастеровитость, деловитость и неутомимое трудолюбие. Но главное – за знание тайги и вообще всего таежного.
– Там у Орел-каменя волка кто завалил? – не поднимая головы, спросил Ингур. – Шкуру сдирать надо. Пригодится как-нибудь кому-то.
– Это старшина Прохоров, – ответил Кухтин. – Сейчас возьму нож и пойду за шкурой.
– Подожди, молодой, сама не ходи. Не умеешь еще, испортишь малость. Шкура пропадай. Жалко – кого-то в мороз-пурга согреть может. Вместе пойдем.
– Да что там уметь – я дома кроликов с детства обдирал.
– То кролик, а то волка. И еще. Начальник спросить надо, тогда пойдем.
Кухтин побежал за разрешением к Крамаруку, а Ингур стал развьючивать осла и таскать мешки в помещение. В это время к нему подошел Прохоров с волчонком за пазухой. Тот вертелся во все стороны, смешно фыркал и облизывался после недавнего кормления.
Увидев волчонка, Ингур поставил на снег мешок.
– Зачем волка сюда принес? Зачем зря зверя мучить?
– А я его не мучаю. А кто попробует, тот и по шее схлопотать может.
– Тогда зачем волка принес? Что делать будешь? Шкура не годись, мясо не годись. Зачем зверя брал?
– А я его как пса воспитаю, будет по ночам заставу стеречь. Волки в сарай не полезут.
Ингур присел на мешок.
– Не молод, Прохор, а как мальчик говоришь. Убей немедля или давай я убью! Нельзя волка с людьми держать! Это не домашний пес, это лесной зверь. Ему тайга надо.
– Да вокруг нас-то что, не тайга, что ли?
– Зверя должен вольный тайга ходить. Здесь волк – беда много будет.
– Это еще что за чепуха?
– Сам чепуха говоришь, Прохор! Не молод уже, дети есть, а простая вещь – не знаешь. Человек – дух очага, огня, крыши, понимая?
– Да чего же тут не понять?
– А того, что собака, кошка, ишак, конь, баран, коза, корова – тоже дух очага и огонь… Теперь понимая?
– А вот теперь, Ингур, я уже совсем ни хера не понимаю!
– Ай-ай-ай, Прохор! Школа ходил, учился шибко, всю науку изучил, а простая вещь не понимай. И браниться нехорошо – тайга не любит, накажет тебя.
– Да ты толком говори, Ингур, чтобы все понимали.
– Я толком сказал. Что с человеком – духи очага. А волк, сохатый, белка, медведь, змей, рысь – все духи леса. Тайга, значит. Они боятся огня, боятся человека и живут своей лесной жизнью. Не такой, как духи очага, понял? Дружить не могут. Даже если печка сложить из камни, что в речка лежат, – гореть не будет. Или плохо гореть, дымить-чадить будет. Разбирать придется. А если из камни, что на вершина скала лежат много-много лет, – хорошо гореть будет. Ясно? Потому, что речные камни – духи вода, а те, что на солнце лежали, – духи солнца, огня и очага, значит. Духи очага с лесными и водяными дружить не могут. Ясно?
– Это почему не могут? – спросил Кухтин, радуясь, что ему разрешили пойти со старым Ингуром с волка шкуру содрать.
– Глупая ты, Кухтина! Не могут – и все. Родились по-другому. Теперя понял?
– Нет. Как это можно понять, родились по-другому?
– А так, глупая твоя башка, что ты не хочешь понять. Волка можно заставить трава кушать? А козу – кости грызть?
– Нет, конечно.
– Тогда как можно заставить, чтобы дух очага и дух тайга дружили? Чтоб жили вместе? Заставишь – много хлопоты да беда будет. Они боятся человека. Ясно? Это как волк трава не ест.
– Да что с ним спорить? Вот и вся его логика. Надо его на политучебу водить, да почаще. А то, мол, по старости освободили, – пробурчал Крамарук не то всерьез, не то в шутку.
– Шибко умные слова говоришь, молодой командир! А простая вещь не знаешь, понимать не хочешь и других учить не даешь.
– Ладно, – вмешался Прохоров, – а если не убивать малыша, ты считаешь, никак нельзя его для охраны заставы оставить, Ингур?
Ингур помолчал, потом принялся набивать свою старую, как он сам, трубку. По всему было видно, что тунгус собирается сказать что-то, на его взгляд, очень важное. Прохоров чиркнул спичку и дал ему прикурить. Медленно, не спеша раскурив трубку, Ингур посмотрел Прохорову в глаза, хитро прищурился, и его без того узенькие глазки превратились в едва заметные щелочки. Прохоров про себя удивился: и как сквозь такие узкие щелочки можно еще что-то видеть? А Ингур, несмотря на свой почтенный возраст, видел и стрелял отлично. И все это знали.
– Можно, – выдохнул Ингур вместе с дымом, – только большая дисциплина шибко нужна. Порядок, значит.
– Дисциплина – это где, на заставе, что ли?
– Верно говоришь, Прохор. На всей заставе. Как в тайге. Там человек без дисциплина – совсем пропал, если пойдет. Ясно?
Ингур сделал еще пару затяжек и, убедившись, что все ждут, что же он скажет, продолжил:
– Зверя надо будка сделать. Это я сама. Цепь надо крепкий и зацепить крепко, чтоб никогда не оторвался и не ходил, куда нельзя. Это тоже моя дело.
– А дисциплина здесь к чему?
– Не торопись, Кухтина. Все скажу. Зверя должен кушать только шибко вареное мясо. Никогда сырое! Раз съест сырое – пропал зверя! Убивать придется. Или он кого убьет. Это не собака – это волк, дух тайга. И это должен знай и делай каждый! Один нарушит – шибко много всем беда будет. Вот дисциплина, ясно? Это уже дело командир и каждый бойца. Пошли, Кухтина, шкура содрать. А то другая волки придут, порвут. Шкура пропадай! Надо раньше успеть.
***
Ингур, как и обещал, сделал для волчонка будку, откуда-то приволок тяжелую цепь и два прочных железных кола. Эти колья он глубоко вбил кувалдой в землю, а между ними натянул толстую катанку. На катанку надел кольцо, собственноручно выкованное, к которому прикрепил цепь с ошейником на конце. Чтобы волчонок мог бегать от колышка до колышка, если цепь не была закреплена специальной защелкой возле будки. Если уж Ингур брался за какое дело, то исполнял его, что называется, на совесть. Но если какое поручение он считал пустым, ненужным, то никакая сила не могла заставить Ингура выполнить его. Ни прямой приказ начальства, ни даже угроза расстрела. Таков был старый тунгус.
К весне, когда волчонок подрос, старик посадил его на цепь. Волчонок скулил, выл, рвался, но постепенно смирился со своей новой, – цепной жизнью. В основном он спал в будке, а когда слышал, как Ингур или Прохоров брал его миску для еды, стремглав выскакивал, весело скулил, прыгал и вилял хвостом. Совсем как домашний кобель. Но когда он начинал есть, его веселость как рукой снимало. И стоило кому-либо хоть едва заметно к нему приблизиться, волчонок с диким рычанием кидался в его сторону. И только прочная цепь не давала ему расправиться с тем, кто, как представлялось волчонку, пытался посягнуть на его еду.
Настоящей клички для волчонка так и не придумали. По примеру Прохорова его звали «Волчок» или «Волчик». Никакие другие клички так и не прижились.
Признавал Волчок только Прохорова да Ингура. Других к себе не подпускал и близко. Стоило кому-то постороннему подойти к заставе, как Волчок мгновенно выскакивал из будки и, рыча, бросался на чужака, издавая звуки, чем-то отдаленно похожие на лай. Но назвать это лаем можно было только условно.
Кур, гусей и уток Волчок прогонял, не давая приблизиться. А какую-либо уж очень осмелевшую птицу он отпугивал рычанием и рывком в ее сторону. Свиньи, козы и овцы ходили мимо него без всякой опаски. А он лежал, положив голову на передние лапы, и возбужденным взглядом сопровождал каждое их движение. Только лошади в его присутствии фыркали, отчаянно храпели и шарахались. Конюшня и площадка для выезда лошадей располагались довольно далеко от территории, по которой разгуливал Волчок. Поэтому там кони вели себя относительно спокойно.
К поздней осени Волчок подрос основательно. Почти как взрослый волк выглядел. Вид у него, конечно, был холеный. Откормленный, широкогрудый с белоснежными клыками. Красавец, да и только! А по ночам глаза его сверкали из-за будки желтым блеском, как у матерого лесного зверя.
***
Дело шло к зиме. Лиственные деревья сбросили свой пышный осенний наряд, а лиственницы – хвою. И только ели, сосны, да кедрачи продолжали зеленеть среди угрюмых скал. Застава жила своей обычной, повседневной жизнью. Наряды, сменяя друг друга, выходили на охрану Государственной границы, трещали телефоны, сыпались один за другим приказы и распоряжения. Нарушителей не было. Да и кому в голову придет соваться на нашу территорию в этих местах? Бред, да и только! Но служба есть служба. И весь личный состав заставы исполнял ее с честью. Проверки были редки. Но однажды с такой проверкой на заставу пожаловал со своей свитой в соответствии с приказом командующего округом сам полковник Стасов по кличке «Фотограф». Это потому, что он после проверок часто кого-нибудь снимал.
Жизнь на заставе, что называется, кипела. Бойцы рубили дрова, топили печки, убирали территорию. Старый Ингур чинил замок от складского помещения, а Волчок дремал возле будки. Вдруг он поднял голову и навострил уши.
– Гляди-ка, учуял чего-то, – обратил внимание Кухтин.
– Зайцы поблизости шастают, вот и учуял, – отозвался новопризванный Мишаков.
И каждый снова занялся своим делом. Вскоре все отчетливо услышали конский топот.
– Скачет кто-то! – Кухтин побежал в командирскую докладывать начальству.
Командиры переполошились. Никак проверка какая-то! Правда, никаких сообщений через средства связи не поступало. Тем хуже, – такая проверка ничего хорошего не сулила.
– Все по местам! – скомандовал Диденко.
– Срочно всем привести себя в порядок и убрать, что успеете!
Диденко и Крамарук напряженно ждали непрошеных визитеров, стоя у окна командирской. Вся застава замерла в напряжении. Только Ингур, как ни в чем не бывало, продолжал, стоя на коленях, привинчивать к двери замок. Он мурлыкал на своем родном языке какую-то песенку, время от времени попыхивая трубкой, так как до высокого начальства ему не было никакого дела.
Полковник Стасов и вся его свита резко осадили коней у ворот и спешились. Бойцы подхватили лошадей под уздцы, а полковник вошел в ворота, которые перед ним услужливо распахнул боец из его свиты. Навстречу ему тут же выскочили Диденко и Крамарук.
– Товарищ полковник, – бойко докладывал Диденко, – застава номер…
И тут, не дав ему закончить доклада, из-за будки выскочил Волчок и с яростным рыком кинулся на Стасова. Стасов рефлекторно отпрянул, споткнулся на ровном месте и на глазах у своей свиты и всей заставы грохнулся на землю. Диденко успел стать между ним и Волчком. А Ингур, несмотря на свой преклонный возраст, – схватить цепь и сдержать разъяренного волка.
Скоропалительно готовясь к неожиданной встрече, все забыли о волке и не зафиксировали цепь на защелку. Ингур сделал это только сейчас и с невозмутимым видом стоял, посасывая свою замусоленную трубку.
Стасов вскочил, отряхиваясь и грязно ругаясь, а Диденко и Крамарук бледные, как полотно, вытянулись перед ним во фрунт, принимая на себя все ругательства, угрозы и оскорбления. К шапке и шинели Стасова пристала пожухлая хвоя, какие-то щепки и прелые листья. Каждый порыв ветра срывал с него этот мусор и сыпал в лица стоявших позади сопровождающих, которые только успевали отплевываться да отряхиваться.
– Это что же за херня получается, Диденко?! Умышленно меня позоришь? Посмешище из меня делаешь? Петрушку-клоуна? Да? Отвечай, едри твою душу мать, когда тебя командование спрашивает!
– Никак нет, товарищ полковник!
– Молчать! Это что же выходит, если бы не этот старик, твоя псина мне бы сейчас горло перегрызла, едрит твою Бога мать?! Так?!
– Никак нет! Позвольте объяснить, товарищ…
– Я сказал, молчать! Ты что же, сука с петлицами, не мог заранее собаку привязать? Первым долгом надо было это сделать, когда стало известно, что командование едет!
– Это волк, а не собака, товарищ полковник! – зачем-то вставил Крамарук.
– Что-о-о? – побагровел полковник, – тебе кто позволил дикого зверя на заставе держать? Это уже политическим делом пахнет! Это уже не просто разгильдяйство! Дикого зверя на командира натравить! Раков!
– Я! – подскочил к нему молоденький лейтенант из свиты.
– Немедленно составить рапорт на имя генерала Климова! А волка застрелить немедля! Стой! Я сам это сделаю! – и он нервными движениями стал расстегивать кобуру.
Но перед ним неожиданно вырос Ингур.
– Остановися! Стой, большой командира! Не смей зверя трогать!
– Это что у тебя за чудо такое, Диденко? Он что, мне приказывает? Ты, собственно, кто такой? Как здесь очутился?
– Я Ингур, работая здеся! Зверя не виновата! Это я не доглядел. Меня расстреляй. А зверя хорошо служил. Он заставу охранял! И на тебя потому напал! В петлицах не разбирается! Ясно?
Стасов опешил.
– Слушай, а ведь верно говорит старик! Правда, лейтенант? – сказал он вполоборота к Ракову уже немного потеплевшим голосом.
Все замерли в ожидании.
– Ладно! Вольно! Пойдем в командирскую, – там разберемся.
Все двинулись в командирскую. А Прохоров уже спешил туда с традиционной бутылкой спирта.
Комиссия уезжала с миром и крепко навеселе. На прощанье Стасов крикнул старому Ингуру:
– Молодец, старик! Ты настоящий, храбрый боец Красной Армии! И защитника воспитал матерого, и вступился за него достойно.
Ингур молча улыбался, кивая головой в такт его словам и, как всегда, потягивая трубочку.
– Пока, большая командир! Приезжай еще, только теперя будь осторожно!
***
Зиму пережили, как и прежде. Вьюги, пурги, метели – все было в основном позади. Все выше поднималось над горизонтом таежное солнце. Весна была уже на пороге. Кухтин превратился из новобранца в старослужащего. Часть бойцов демобилизовалась. Прибыло молодое пополнение. А Прохоров летом собирался в отпуск к себе в Псков, на родину. К жене и детям. Его отпуск уже дважды откладывался по причине отсутствия замены. Своим воспитанником он гордился, как никогда. Особенно, когда Волчок после долгой разлуки подбегал к нему, виляя хвостом, и начинал лизать руки, выпрашивая чего-нибудь вкусненького.
Ингур сшил Волчку новый ошейник. Широкий, чтобы не так сильно резал шею. Особенно крепко они подружились после того, как с Волчком случилось несчастье.
Рядовой Мишаков, отбывая наряд на кухне, вынес в миске целую гору гусиных костей и специальной палкой с рогачиком на конце пододвинул ее Волчку. Тот, рыча, накинулся на них и стал перемалывать без разбора своими острыми и крепкими зубами. Внезапно Волчок отскочил от миски, начал кашлять, хрипеть, плеваться, отчаянно мотать головой, а потом повалился на снег и жалобно заскулил.
Мишаков побежал к Ингуру.
– Дядя Ингур! Волчок сдыхает! Помоги, если можно!
Ингур неторопливо оделся и вышел во двор.
– Что такое? Почему так плохо? Кость подавился! Это ты, Мишаков, дал ему эти кости? Нельзя. Зверя должен только крупный кости грызть. Ясно?
– Ясно, ясно! Но что же делать? Надо спасти его? Дядя Ингур, ну помоги же!
Обессиленный Волчок неподвижно лежал на снегу с закрытыми глазами и тяжело дышал, изредка слабо постанывая.
– Ай-ай-ай, Волчок! Нельзя таким жадным быть. Мелкий кости осторожно кушай, глупая зверя! А лучше совсем не кушай. Ясно?
Волчок открыл глаза, еще раз жалобно застонал – ясно, мол, – и снова закрыл, теряя последние силы.
Ингур сел рядом. Прямо на залежавшийся утоптанный снег. Он приподнял тяжелую голову волка и положил себе на колени. Волчок попытался лизнуть руку старика, но у него не хватило сил, и голова его снова упала на колени Ингуру. Старик голыми руками раскрыл клыкастую пасть и посмотрел внутрь.
– Шибко жадный ты, Волчок, был. Не годится! Или тебе на застава еды мало? Больше не делай такая беда, ясно?
Без колебаний Ингур сунул руку в волчью пасть и с полминуты там что-то щупал. А волк даже не пытался сопротивляться. Только едва заметно дергался и тяжело дышал. Ингур еще раз резко шевельнул рукой и осторожно вынул ее, мокрую и окровавленную. Он разжал кулак и посмотрел на ладонь, на которой лежала кость с острым концом.
– Ничего, Волчок. Теперя ничего. Полежи так до вечера.
Ингур встал, бросил злополучную кость к остальным в миску и подфутболил ее, что было сил, в сторону столовой.
– Теперя я сам проверяй, чем будешь зверя кормить. Ясно?
– Уж куда яснее, – виновато сказал Мишаков.
А старый тунгус, отерев снегом кровь на своей жилистой руке, взял на руки обессилевшего волка и, кряхтя, отнес в будку. Потом еще раз отер снегом руки и побрел в свою коморку продолжать ожидавшие его обычные повседневные дела.
Волк пролежал в будке до вечера, не подавая признаков жизни. Некоторые даже сомневались, жив ли? Только после захода солнца он высунул морду, чтобы похватать снега. Уж очень, видать, у него саднило в горле.
А через пару дней Волчок уже снова носился на своей цепи от колышка до колышка, как ни в чем не бывало.
– Чем не собака, – смеялся Прохоров, – и зажило все, как на собаке.
Все радовались выздоровлению всеобщего любимца. Только Мишаков чувствовал себя виноватым перед волком. Не мог простить себе досадной ошибки. Пытаясь хоть как-то загладить свою вину, он таскал Волчку из кухни лакомые кусочки, порой отрывая от собственного меню.
Наступил март. Там, внизу, была уже весна. А здесь, в горах, порой вовсю еще мели метели и трещали морозы. Особенно по ночам. Но дни становились все длиннее, а ночи – короче. Солнышко все выше поднималось над горизонтом, а оттепели случались все чаще и становились все продолжительнее. Однако зима еще прочно удерживала свои позиции.
В один из таких погожих дней, когда особенно пахло весной, Мишаков, отбывая наряд, рубил в кладовой мясо. Положив на плаху свиную тушу, он, что было силы, ухая, наносил удары из-за головы. Но так и не мог отрубить положенную часть ошейка. Топор попадал каждый раз по новому месту и только кромсал тушу, а во все стороны дождем разлетались мелкие осколки костей, замусоривая и без того замусоренное помещение. Устав рубить, он положил топор на плаху.
– Топор надо бы подточить. Вон как шмаляю, а перерубить никак не могу.
– Не топор, а твои мозги надо бы малость подремонтировать, – прокомментировал старослужащий – шеф-повар заставы Карпачев.
– Причем здесь мозги, если топор тупой, а кости такие крепкие. Как каменюки.
– Это не топор, а мозги у тебя тупые, как кобылья задница! Тут думать надо. Вот, смотри. Топор надо брать не за конец топорища, а немного ближе к середине. Маши только кистью. Локоть неподвижен. Тогда удары будут точные и попадать будешь в одно и то же место, а не каждый раз в разное. Вот так! Вот так! Понял? Ну-ка, попробуй ты. Ну, вот. Теперь совсем другое дело. Трудно с непривычки?
– Трудно.
– Ничего, привыкнешь – асом будешь. Демобилизуешься – в мясники пойдешь. Я тебя обучу постепенно. С такой профессией не пропадешь. Понял? То-то.
Мишаков старался рубить, как показывал шеф. Теперь дело пошло, хотя движения руки были очень непривычными. Рука быстро утомлялась и болела нестерпимо. Но преимущество новой технологии было налицо. Когда туша была порубана, Мишаков сложил куски мяса в ведро и понес повару на кухню, где было тепло и пахло такой вкуснятиной!
– Ты рабочее место прибрал за собой?
– Нет. Сейчас приберу.
– Сразу надо это делать, бездельник. Живо! Ты еще воды наносить должен успеть. Ну, какой же ты тупой в службе!
Мишаков вернулся к плахе и стал подметать осколки костей и дерева, мелкие кусочки мяса, окурки и весь остальной мусор. За плахой он неожиданно обнаружил увесистый кусок мяса с костью. Что с ним делать? На кухню нести не хотелось, так как вместо благодарности эта рыжая тварь – шеф-повар Карпачев – только оскорблений наговорит. Куда бы его зашвырнуть подальше? А если ненароком наткнется кто? Такой гандель поднимут, что хоть святых выноси. Кто рубил сегодня мясо? Мишаков. И понесут по кочкам уже и без того заезженного Мишакова. Нет, надо выбросить куда-то подальше. В сортир? Так там же все замерзло, как камень. Тут же обнаружат. Отнесу-ка я его в лес и там под наст закопаю. Пусть находят, когда снег растает.
Сунув мясо под шинель, Мишаков вышел во двор и направился к воротам. Из будки высунул сонную морду Волчок и облизнулся. Учуял, видимо, запах мяса. «Ага, – подумал Мишаков, – суну-ка я его Волчку в будку. Он с ним живо расправится – и следов никаких. Все шито-крыто. А перед Волчком я как-никак виноват. Чуть не сдох из-за меня.»
Подойдя поближе к будке, Мишаков осмотрелся.
– Никого. Ну, слава Богу!
– Волчок!
Волк наполовину вылез из будки и лениво остановился. Мол, какого тебе лешего?
– Волчок, на!
И увесистый кусок мяса полетел к будке. Волк подхватил его на лету и живо юркнул назад, в свое убежище. Подходя к кухне, Мишаков издали слышал, как волк, ворча, расправляется с его гостинцем. «Слава Богу, пронесло», – подумал Мишаков и принялся таскать из речки воду.
Солнце уже начало клониться к горизонту, когда Ингур вынес во двор охапку ножей и, присев на бревнышко, принялся править их бруском: Шш-ик – шш-ик! Шш-ик – шш-ик! Шш-ик – шш-ик!
– Одна готово. Теперя другая, – бурчал он себе под нос.
Волк поднял на него глаза и внимательно следил за движениями старика.
– Чего смотришь? Работа хочешь? Твоя работа здеся, на дворе. Застава сторожи. Чужого не пуская. Волка тоже, как ты.
Волк опять наклонил голову к лапам и принялся что-то аппетитно грызть.
– Что, вкусно? Что ешь? И мне дай, я тоже хочу.
Волк, словно поняв слова старика, подхватил кость и побрел к будке. И тут Ингур заметил, что кость у него в зубах красная – сырая, стало быть. Ингур вскочил, как ошпаренный.
– Ай-ай-ай! Ай-ай-ай-ай! Кто это сделал? Ай-ай-ай!
Во двор выскочили Прохоров и Диденко.
– Ингур, что с тобой?
– Что случилось, старик? Кто тебя обидел, скажи. Со мной, Прохоровым иметь дело будет!
– Ай-ай-ай-ай-ай! Прохор! Говорил я тебе не браниться – тайга накажет. А ты бранился. Вот и наказала. Наказала нас тайга! Теперь беда! Беда много будет на застава!
– Ингур, да ты толком скажи, что случилось? Как она нас наказала?
– Кто-то зверя испортил! Сырая мяса дал! Видишь – кость грызет? Красная! Сырая, значить! Теперь Волчок – дикая зверя будет! Теперь не ты, не я – тайга ему хозяин! Отомстит теперь тайга, что ее духа человек забрать хотел. Отомстит шибко. Ясно?
– Да кто сказал, что беда случится? Как был наш Волчок, так и будет. Никто от нас его не уведет. И никого из нас он не тронет. С чего бы это? Он вырос среди нас, привык к людям. А тайга ему не дом. Здесь его друзья.
– Нет, Прохор! Теперя все. Убивать придется. А то он убьет кого-то. Теперя Волчок – дикая, не наша больше. Ясно?
– Да погоди ты! Никого он убивать не собирается. Кстати, кто мог ему сырое мясо дать? Карпачев! Где ты, Карпачев?!
Весь разгоряченный, в белом переднике, с поварским колпаком на голове, из-под которого торчали огненно-рыжие кудри, выскочил из кухни шеф-повар.
– Я, товарищ старшина! Что случилось, что вы с Ингуром кричите так?
– Зачем ты дал Волчку сырое мясо?
– Я?! Я не давал, товарищ старшина!
– Да посмотри, он же до сих пор сырую кость мусолит. Видишь?
– Вижу. Это не я. Сейчас Мишакова спросим. Он сегодня в наряде. Он и мясо рубил. Мишаков! Мишаков! Иди сюда! Где ты там?
Выбежал Мишаков. Красный, весь лоб в крупных каплях пота, воротник расстегнут.
– Слушаю, товарищ…
– Это ты угостил волка сырым мясом? – накинулся на него Карпачев.
Мишаков молчал. Но по всему было видно, что именно он.
– Ах ты, сучий потрох! Я из тебя все дерьмо вытряхну, паскудная тварь! Тебя папа с мамой, видать, заласкали в детстве!
Карпачев тряс его «за грудки» все сильнее и сильнее. Он был заметно пьян.
– Отпусти его, повар! Не трогай парня. Пойдем со мной, Мишаков, там поговорим тихо.
Ингур обнял Мишакова за плечо и медленно повел в свою коморку. А Карпачев продолжал бесноваться.
– Говно собачье! Шакал вонючий! Все знают, что волку сырого нельзя давать! А он что? Ему, суке, плевать на всех! Вот вернется он от деда Ингура! Я ему тут глаз на жопу натяну! Из жопы ноги повыдергиваю – спички повставляю! Почти год служит – мясо рубать не научился! Просыпает каждый раз, когда на кухне в наряде!
– Карпачев!
Карпачев осекся и даже вздрогнул, услышав голос Диденко.
– Я, товарищ капитан!
– Прекратить шум! Марш на кухню! А завтра я с тобой поговорю на трезвую голову. Ты у меня тоже схлопочешь по первое число!
– За что, товарищ капитан?
– За эту выпивку хотя бы. И за избиение солдата. А это – подсудное дело. Понял?
– Да я, товарищ капитан…
– Марш на кухню сейчас же!
В коморке старого Ингура жарко горела печь. На ней стоял чайник и «плевался» на плиту каплями кипятка.
– Чайку попьем, молодой. Ладно?
– Ладно, – согласился Мишаков. Ингур достал две кружки, краюху хлеба и берестяную банку с бортевым медом.
– Осторожно, не обожгися, молодой. Ты меду бери, меду! Вкусная!
– Спасибо, дядя Ингур. Такого меда отродясь не ел.
– Дикий мед. Тайга добыл. Бортевой называется. Кушай, кушай.
Несколько минут царила тишина. Слышно было только, как трещат дрова в печи, да старый Ингур с шумом прихлебывает чай из своей видавшей виды медной кружки.
– Скажи, молодой, зачем дал сырое мясо волку? Кому навредить хотел?
– Да никому, дядя Ингур! Просто после разрубки туши унес куски на кухню в цыбарке. А когда пришел убирать место, обнаружил, что один кусок за плаху завалился. Куда его деть?
– Почему в кухню не отнес?
– Так этот же рыжий бык вместо благодарности или чтобы просто взять, да и в жаркое бросить, начнет оскорблять, корить. А последнее время и кулаки стал в ход пускать.
– Бык, говоришь? Ха-ха-ха! Похоже – это верно. И волос такой. Кучерявый и рыжий. И губы такие. Настоящая бык! Ха-ха-ха! Только рога нету! Напрасно ты это сделал. Почему не выбросил это мясо? Почему мне не принес?
Опять замолчали. Ингур продолжал сербать чай. А Мишаков тихо отхлебывал из старинной медной кружки вприкуску с хлебной коркой и ароматным бортевым медом. Про себя он проклинал и Карпачева, и волка, и свою трусость, и всю военную службу. Только Ингур был для него воплощением доброты, справедливости и понимания.
– Ничего, молодой, и Карпачева переживешь, и Волчка найдем, что делать.
А Мишаков продолжал:
– Выбросишь – найдут. Сразу догадаются. Я-то мясом занимался на кухне. Обвинять будут. Того и гляди – политику пришьют.
– Политика – это верно. Нехорошо. Но ясно. Мне принес – похлебка сварил бы, ели бы вместе. Волка накормили. Все равно все на кухня беру, что сколько попрошу. Никто не отказал.
– Не догадался как-то, дядя Ингур. Да и уж очень волновался, нервничал. Расстроен был. Вот! Как представлю себе этого рыжего быка, как он унижает и оскорбляет меня! Так и все на свете забываю. Хочется иногда взять топор, да и рубануть его сзади по бычьему затылку! А там – будь, что будет.
– А вот это – делать нельзя! Нельзя так и говорить! Тайга все слышит, наказать может. Тайга не любит, когда человек убивают. Человек – везде хозяин. И в тайге тоже. Но человек может в тайге только зверя убивать, если голодная или шкура нужна, рога и прочая! Кабан можно убивать, волк убивать, медведь убивать, соболь убивать, белка тоже. Человек убивать никак нельзя! И говорить про это тоже нельзя!
Немного помолчали.
– Молодой… Не понимаешь еще, что важное, а что нет. Ладно, все тайга решит. Мудрая шибко. Давай, белый, еще чая пить.
Ингур налил из дымящегося чайника еще по кружке, а Мишаков погладил себя по вискам, где еще не так давно красовались роскошные белые кудри, на зависть всем ровесникам-односельчанам.
***
Прошло две недели. Уже три дня упорно держался десятиградусный мороз. Временами порошил снег. Но днем было солнечно и безветренно. В то утро первое солнышко, едва пробиваясь сквозь лапы вековых елей, весело и уже почти по-весеннему играло разноцветными искрами в крупных снежинках, слегка припорошивших этой ночью прочный и хрупкий, как стекло, наст.
Жизнь заставы текла своим чередом. Каждый был занят своим делом. Волчок скучал у своей будки, а по двору беззаботно бродила свинья. Временами она останавливалась и, похрюкивая, рылась в снегу своим пятачком. Унюхав что-то похожее на съестное, довольно хрюкала, жевала, фыркала. Порой она наваливалась боком на забор и с наслаждением чесалась с такой силой, что забор пошатывался и потрескивал.
От миски Волчка она старалась держаться подальше, зная по опыту его крутой нрав и твердую решимость защищать свою пищу. Но на всей остальной части двора она чувствовала себя полной хозяйкой и ни на кого не обращала ни малейшего внимания. Свинья смело подошла к тому месту, по которому в часы досуга обычно лениво разгуливал Волчок. Волк, все время следивший за нею горящими глазами, внезапно поднял голову, зашевелил ноздрями, жадно втягивая воздух. Вдруг, неожиданно, с рыком, он кинулся на свинью и, сбив ее с ног, яростно вцепился в шею своими мощными челюстями и рванул, что было сил. Все, кто был поблизости, дружно, как по команде, охнули. А потом оцепенели и замерли, словно в гипнотическом трансе.
Свинья отчаянно завизжала и попыталась вскочить на ноги. Но волк с диким рычанием снова повалил ее на снег и стал неистово терзать шею. Вековой охотничий инстинкт, усыпленный было человеком, вдруг проснулся в нем и забушевал в крови с удесятеренной мощью.
Крики свиньи становились все тише, все реже, потом перешли в какое-то булькающее хрипение и, наконец, затихли совсем. А волк, рыча, терзал и терзал ее горло уже просто так, упиваясь своей победой, наслаждаясь горячей кровью и теплым мясом.
Из своей коморки выскочил старый Ингур и понесся прямо к месту разыгравшейся трагедии. В руках он держал пожарный багор и кричал, что было сил:
– Чего стоите? Мишаков! Кухтина! Прохор! Бери оглобли, оттаскивай свинья от зверя! Скорей, говорю, скорей!
Крючком багра он зацепил звено цепи поближе к ошейнику и потащил волка к будке. Волк в ярости кинулся было на Ингура, но Ингур крепко вогнал багор в мерзлую землю, предварительно пару раз повернув его, чтобы намотать и закрепить цепь. Волчьи броски были неистовы, но Ингур, весь побагровев от напряжения, крепко удерживал его на месте. Тем временем бойцы кое-как отволокли свиную тушу на безопасное расстояние и остановились в растерянности. Только Прохоров подбежал к Ингуру, чтобы помочь старику сдерживать волка.
– Не надо, Прохор! Я сама! Беги шибко, цепляй конец цепи на защелку! Ясно?
Прохоров схватил кольцо, на котором держалась цепь на катанке, и потащил его к колу с защелкой. Но до защелки не хватало с полметра.
– Бросай, Ингур! Я успею, пока он добежит до меня! Бросай, не бойся!
– Не успеешь, Прохор! Погоди! Карпачев, иди, помоги! Вдвоем удержим! Твоя силен шибко!
А волк продолжал рваться, кидаясь то в сторону Ингура, то в сторону Прохорова. Карпачев стоял, как вкопанный, боясь приблизиться к Ингуру хоть на шаг.
– Ну, Карпачев! Сюда шибко! Так долго не удержать!
Повар не шевелился.
И тут молодой, щуплый на вид, блондинистый Мишаков подскочил к Ингуру и схватил за багор обеими руками.
– Постой, Мишаков! Сейчас вместе подымем и воткнем ближе к будка, там, где сучок лежит! Сорвется – удирай, а я сама управлюсь. Ясно?
Волк рванулся к Мишакову, но они вместе с Ингуром чуть приподняли над землей конец багра, ценой титанических усилий сделали почти полный шаг вперед и снова налегли на багор, вогнав его в мерзлую землю. А Прохоров накинул кольцо на защелку и, проверив ее рывком на прочность, подбежал к Ингуру и Мишакову.
Они вырвали багор из земли, освободив волчью цепь, и отскочили. Волк заметался на цепи, но постепенно успокоился и спрятался в будку.
– Эх, ты, повар! Я думал, ты – горный орел, а ты – шипучий гусак домашний! Испугался волка на привязи! Большая ты трус! Только слабых обижать можешь! Бик ты рыжий, вот кто. Ты несимпатичный! Вот какой! Иди на своя кухня. Только там тебе место. Ясно?
Потом Ингур обернулся к Мишакову и обнял его за плечи.
– Спасибо! Помог шибко. Молодец, белый! Хорош боец! Тайга такому не даст пропасть.
***
На ужин ели свиное жаркое, которое никого почему-то не радовало. Бойцы ели молча, гремя ложками о миски. После ужина все свободные от службы собрались, не сговариваясь, в дежурке. Позднее пришел Ингур и сел на лавку, необычно часто и сильно попыхивая трубкой.
– Что будем с волком делать? – обратился ко всем и в то же время ни к кому капитан Диденко.
– Стрелять надо, командир. А то шибче беда будет, – сказал Ингур.
– Нет! Нет! Ни за что! – нервно возразил Прохоров.
– Ты что же, старшина, предлагаешь ждать, пока он нападет на кого-то из личного состава? А в тюрьму кто сядет? Я?
– Все знают, куда достает цепь, товарищ капитан.
– А подсобное хозяйство – свиней, овец, будем продолжать гробить? Как сегодня?
– Никак нет, товарищ капитан! Мы с Ингуром забор поставим, чтобы живность не могла к нему подходить. Сторож-то он все равно превосходный. Кормить его буду лично я. Ингура он тоже никогда не тронет.
– Сегодня видели, как он вас с Ингуром не трогал. Если бы не сноровка старика, разодрал бы он вас в клочья.
– Так он же взбешен был! Запахом крови разгорячен! Отойдет, успокоится. И все опять по-прежнему будет, товарищ капитан. Пожалуйста, разрешите забор построить.
– А может, отпустить его в тайгу к ядреной бабушке! Пусть идет к своим сородичам, – вмешался Крамарук.
– Нет! – решительно возразил Ингур. – Нет! Он опять придет и мистить будет! Человек духа тайги из ее объятий вырвал! Тайга за это мистит шибко! Не даст еда волку. Голодный станет – сюда прибежит. Здесь охотиться будет. Лучше стрелять, капитан.
– Да ну тебя, Ингур, с твоими первобытными предрассудками! Построй лучше забор, как говорит Прохоров. А там видно будет. Убить никогда не поздно.
– Твоя неправда, капитан! Может быть шибко поздно. Ясно? А забор мы сколотим. Завтра начнем. Верно, Прохор?
На другой день забор был построен. И все успокоились. Волчок принимал еду по-прежнему только от Прохорова да Ингура. Казалось, что все опять идет, как раньше. Застава по-прежнему несла свою службу. Все ждали наступления весны, а она почему-то никак не хотела наступать. Все медлила, медлила. Но в конце концов все же наступила.
***
Миновала весна, потом лето и осень. Снова наступила морозная зима. Застава жила прежней, обыденной жизнью. А волк бегал теперь за забором и никому, казалось, не мешал. Все постепенно стали забывать о его недавней кровавой расправе над свиньей. Волчок был обычным Волчком и по-прежнему всеобщим любимцем.
Этой ночью ударил крепкий мороз. Так что когда повар вскоре после смены наряда охраны Государственной границы встал, чтобы приступить к приготовлению завтрака, ему еле удалось отворить дверь в сени. Вода в ведрах тоже замерзла. Нужно было срочно растапливать печку.
С похмелья трещала голова. Карпачев нащупал в кармане ключи и принялся отпирать дверь в кладовую. Руки дрожали, и замок никак не поддавался. Наконец, замок щелкнул. Дверь открылась, и Карпачев вошел в кладовую. Нащупав на полке керосиновую лампу, он снял стекло и чиркнул спичкой. Спичка зашипела и тут же погасла.
– Отсырели, проклятые!
В конце концов, ему удалось зажечь лампу. Кладовая наполнилась тусклым светом, и Карпачев вскарабкался по стремянке на самый верх. На верхней полке стеллажа среди редко употребляемого кухонного хлама стояла закутанная в тряпье пятилитровая бутыль с самогоном. Он привез ее на этой неделе из поселка. Конспиративно – в мешке с мукой. У тунгусов на патроны выменял, договорившись заранее во время прошлой поездки. Карпачев налил полстакана. Вожделенный запах приятно щекотал ноздри. Секунды две поразмыслив, он решительно плеснул еще немного и залпом осушил стакан. Морщась, он достал из кармана припасенный соленый огурец и, хрустя, загрызнул им выпитую порцию «первачка».
– Ух, хороша, сучий потрох!
Он скрутил самокрутку и закурил. Посидев минут пять, пока самогон разошелся по всем жилочкам приятным теплом, Карпачев направился в кухню, где уже должен был возиться с печкой этот молокосос Мишаков. Но на кухне было темно и пусто.
– И снова этот бездельник проспал! Придется опять идти поднимать эту скотину ленивую. Вот уж харю начищу, так начищу!
Карпачев старательно затоптал окурок. Постояв с минуту в нерешительности, вернулся в кладовую и снова полез вверх по стремянке. «Только бы не перебрать! Ничего, еще рано. Пока начальство встанет, весь хмель уже пройдет. А сейчас душа просит! Да, грамм пятьдесят еще, пожалуй, можно». Налил еще четверть стакана, выпил и закусил остатком огурца. Поправив ремень и шапку, чтобы придать себе самый что ни на есть деловой и озабоченный вид, он резко распахнул дверь и решительно шагнул во двор, направляясь к казарме. Но, едва сделав первый шаг, он сквозь хмельной шум в голове услышал из глубины двора лязг цепи и злобное рычание.
Через двор на него с яростным рыком несся Волчок, а вслед за ним, звеня и подпрыгивая, летела цепь.
– Йось твою душу мать! – выругался шеф-повар, едва успев заскочить в свою подсобку и захлопнуть за собой тяжеленную дверь. Волк с силой ударил в нее всей массой своего мощного корпуса, но Карпачев вовремя успел задвинуть засов.
– Вот сука проклятая! Чуть за жопу не схватил! Да и как у меня пьяного проворства еще хватило! Все же успел удрать! А все из-за этого бездельника Мишакова! Встань он вовремя, он бы эту зверюгу и обнаружил. А теперь вот, принимай за него решение, изволь радоваться. Начальству докладывать придется. А я под хмельком, черт подери!
Карпачев подошел к индукторному телефону и нервно завертел ручку.
– Алло! Алло! – ответило сразу несколько голосов.
– Ураган! Я – Сосна! Ответьте!
– Чего тебе, Карпачев? – послышался сонный голос Крамарука, – Чего трезвонишь? Из кухни сюда зайти лень?
– Никак нельзя, товарищ старший лейтенант! Волк оторвался, свободно по двору бегает. А за ним цепь волочится. Злой такой, чуть меня, гад, не сожрал. Застрелить надо!
– Да ты погоди стрелять! Горячий какой! Сейчас Прохоров с Ингуром разберутся. Они у нас за волка в ответе. А ты своим делом занимайся. Скоро подъем, завтрак должен быть готов!
– Так опять же этот бездельник Мишаков проспал! Как мне его поднять да сюда пригнать?
– Сам пока поработай. А с ним мы тут сами, без тебя разберемся.
– Что будем делать, Прохоров? – спросил Диденко.
– Я предлагаю, товарищ капитан, вот что. Позвонить Карпачеву на кухню. Пусть он бросит к будке какую-нибудь приманку для волка. Я кликну Ингура. Пусть они с Мишаковым выйдут с багром и запасными принадлежностями для закрепления цепи и закрепят ее, пока он рядом с будкой будет. Как тогда, когда со свиньей было. Помните?
– Так тогда же волк на цепи сидел, а сейчас он вольно гуляет. Разница есть?
– Есть, конечно. Но другого выхода нет. Пристрелить всегда успеем, товарищ капитан. А я буду страховать их. Рядом, с карабином в руках. Чуть какая угроза – ничего не поделаешь, пристрелю волка. Разрешите позвонить в казарму?
– Ладно. Звони.
Прохоров завертел ручку индуктора. Дал три коротких звонка.
– Дневальный рядовой…
– Вот что, дневальный. Прохоров говорит. Мишакова мне. Мишаков? Слушай, ты сможешь тихонько выскочить и проскользнуть к Ингуру? У него там пожарный инвентарь и все прочее. Выйдешь с ним, когда я приманю Волчка к будке, и поможешь ему, как в прошлый раз, помнишь?
– Попытаюсь, товарищ старшина. Только страшно. Волк-то на воле!
– Не бойся. Мы тебя прикроем. Чуть что, я сам его пристрелю. Понял? Тогда жди моей команды. Сейчас я с Ингуром договорюсь. У него ведь в коморке телефона нет.
Прохоров положил трубку и открыл форточку.
– Ингур! Ты меня слышишь, Ингур?
– Слышу! Чего тебе, Прохор? – прокричал Ингур в приоткрытую дверь.
– Волк оторвался, ходит по двору!
– Видел уже! Чего делать хочешь?
– Сейчас Мишаков придет к тебе! Возьмите, что надо – багор, запасную защелку для цепи! Короче, тебе виднее, что там еще! Чтобы волка привязать. Выйдите, когда Волчок возле будки будет! Карпачев ему туда мясо бросит. Сделаете все, как тогда, когда он свинью зарезал. А сейчас возьми карабин и подстрахуй Мишакова. Чуть что – стреляй. А я отсюда страховать буду.
– Что значит страховать? Я не понимая!
– Это значит, Волчка под прицелом держать! Если что – стрелять! Понял?
– Ясно понял! Пусть идет Мишаков. Я жду!
Прохоров опять позвонил.
– Дневальный, Мишакова! Мишаков, иди тихонько к Ингуру в коморку. Он впустит тебя и закроет дверь. Мы с ним вдвоем тебя страхуем с карабинами. Готов? Ну, с Богом, как говорится!
Прохоров приоткрыл дверь и стал так, чтобы весь путь от казармы до коморки был открыт. Держа наизготовку карабин на боевом взводе, он краем правого глаза наблюдал одновременно за волком. Все застыли в напряженном молчании.
Открылась дверь казармы. Мишаков, озираясь, тихой, осторожной походкой двинулся к коморке Ингура. Волк его заметил, но с места не двинулся. Только смотрел в его сторону, навострив уши. Вот и дверь коморки. Ингур приоткрыл ее, и Мишаков спокойно вошел.
– Так. Одно дело сделано. Теперь подождем, пока они подготовятся. Все будет в порядке – вот увидите.
Грязно ругаясь, Карпачев принялся растапливать печь. Пламя уже гудело вовсю, и вода в баках почти закипела, когда затрещал телефон.
– Слушаю! Карпачев!
– Очень хорошо, Карпачев! У тебя есть какая-нибудь приманка для волка?
– Какая приманка? Зачем приманка? Товарищ старшина! Где я ее возьму?
– Ты что, уже похмелиться успел? Простых вещей не понимаешь! Кость от вчерашнего обеда, мясо, наконец!
– Так точно, товарищ старшина! Есть кусок мяса на кости. Добрячий такой, аппетитный! Только холодный.
– Да хер с ним, пусть холодный! Сейчас Ингур, Мишаков и я займем позиции во дворе, а ты выйди и швырни его волку, поближе к будке. Он к нему подбежит, схватит, а мы успеем закрепить волка на цепи, понял?
– Да? Я уже выходил к нему, так он на меня сразу кинулся. Чуть не растерзал!
– Так уж и растерзал! Приоткрой свою дверь да швырни поближе к будке, понял? Он у ворот ходит, до тебя сразу не добежит. Ну-ка, давай! Живо!
– Слушаюсь, товарищ …
Но Прохоров уже повесил трубку.
Опять ругнувшись, Карпачев вынул из котла кусок мяса.
– Ишь, тварюга! Какой кусок-то! Самому бы съесть! На кухне служишь, а такого не поешь вволю.
Карпачев откусил кусок холодной отварной говядины и с наслаждением принялся жевать. Но тут снова затрещал телефон.
Карпачев снял трубку.
– Слушаю!
– Да ты что там, завтракаешь, что ли? Закусываешь после опохмелки? А ну, выходи, делай, что велено! Живо!
– Слушаюсь, товарищ капитан!
Карпачев подошел к двери, послушал. Вроде тихо. Отодвинув осторожно засов, приоткрыл дверь и выглянул во двор. Уже почти рассвело. Волк стоял у ворот и смотрел в сторону своей будки.
– Хорошо, что я вчера заставил этого бездельника смазать дверь. Не скрипнула. А то бы этот зверюга уже бежал сюда, чтобы растерзать меня.
Не выходя за порог, Карпачев размахнулся и, выкрикнув «Волчек! На!» – некоординированным броском швырнул кусок к будке. Но он полетел к двери дежурки. А волк, гремя цепью, кинулся не к мясу, а к Карпачеву. Тот поспешно захлопнул дверь и задвинул засов. Слышно было, как волк толкнул ее и куда-то отбежал.
– Ну, все. Я свое дело сделал. Пусть теперь сами там управляются. А я от командира свое задание имею – завтраком займусь.
Диденко стоял у окна.
– Тьфу, ты! Пьяная харя! Совсем не туда кость бросил.
– Бросил, как бросил, товарищ капитан. У меня есть план на этот счет. Разрешите действовать?
– Действуй, Прохоров. Что поделаешь!
Прохоров подошел опять к форточке.
– Ингур! Ингур, где ты там?
– Здеся! Здеся я! – крикнул Ингур, стоя у открытой двери своей коморки.
– Сейчас я выйду, возьму мясо и подманю Волчка к будке. А вы с Мишаковым действуйте, как договорились! Понял?
– Ясно понял! Погоди мало-мало! Мы сейчас!
Через несколько минут Ингур открыл коморку и крикнул:
– Прохор! Мы идем. Только ты не выходи раздетая! Надень полушубок и застегнись. Ясно?
– Зачем он мне? Так легче.
– Простудиться шибко можно. Понял? Давай, одевайся проворно!
– Да ты делай, что тебе говорят! Некогда мне одеваться да наряжаться!
– Тогда мы с Мишаковым не выйдем, ясно?
– Вот упрямый старик, черт бы его побрал! Придется одеться.
Прохоров вышел во двор в полушубке, застегнутом на все пуговицы. Он подошел к мясу, которое уже успело задубеть на морозе, поднял его и обернулся к волку. Тот стоял неподвижно. Прохоров спокойно приблизился к будке. Потом, протягивая кусок, позвал:
– Волчок! Волчок! На! Покушай!
Волк поднял голову, понюхал воздух и медленно, временами останавливаясь, двинулся к Прохорову. А с другой стороны двора шли Ингур с багром и карабином и Мишаков с другим багром. Волк не обратил на них внимания и подошел к Прохорову. В двух метрах от него волк остановился.
– Волчок! Волчок! Возьми, покушай!
Прохоров сделал шаг назад, к будке, и протянул волку мясо.
– Волчок! На!
Волк стоял, шевеля ноздрями и чуть оскаливая клыки. Наклонившись, Прохоров снова протянул мясо. И в это мгновение волк неожиданно кинулся на Прохорова, пытаясь схватить за горло. Тот рывком отпрянул в сторону, и волк вцепился ему в плечо, рванув с дикой звериной силой полушубок вместе с кителем, гимнастеркой, бельевой рубашкой и телом. Прохоров со стоном повалился на землю, а сзади с сухим треском прогремели два раскатистых выстрела.
Прохоров открыл глаза и увидел, что рядом в предсмертных конвульсиях, обагрив кровью снег, в предсмертных конвульсиях бьется мощное, мускулистое тело волка. Прохоров медленно встал и подошел к нему, превозмогая боль в плече.
– Волчок! Волчок! Зачем же ты, а?
Волк открыл глаза, уже подернутые смертной пеленой, и в последний раз встретился взглядом с Прохоровым. Из них на окровавленный снег скатились две крупные слезы, чистые, как горный хрусталь.
Волчьи глаза медленно закрылись. На этот раз навсегда. А Прохоров присел над остывающим питомцем, взял в руки его серую голову и, глотая слезы, бессмысленно забормотал:
– Волчок… Волчок… Зачем же ты так… Волчок?..
Сзади подошел Ингур.
– Ладно, Прохор! Иди в лазарет перевязка делать! Негоже плакать солдату! А тут тайга. Она сурова. Забрал своего духа к себе. А нас наказал мало-мало. Хорошо, что не шибко! Ну, пойдем. Я помогу тебе полушубок снять.
Юлий Гарбузов
22 января 2001 года
Харьков, Украина