Полное собрание сочинений. Том 2

Пермские учёные общества предприняли, при участии земства, обширный труд к выставке 1896 года в Нижнем Новгороде, носящий общее заглавие: «Обзор Пермского края». Материалов собрано более чем на 200 листов; всё издание должно составить восемь томов. К выставке его, как водится, не успели закончить, и пока издан только первый том, содержащий очерк кустарной промышленности губернии[252]. «Очерк» представляет выдающийся интерес по новизне, богатству и полноте положенного в его основание материала. Материал собран был специальной кустарной переписью, произведённой на земские средства в 1894/95 году, причём перепись была подворная, опрашивался каждый домохозяин в отдельности. Сведения собирались земскими начальниками. Программа подворного исследования была очень обширная, обнимая и личный состав семей кустарей-хозяев, и наёмный труд, употребляемый кустарями, и сельское хозяйство, и сведения о заготовке сырья, о технике производства, о распределении работ по месяцам года, о сбыте продуктов, о времени возникновения заведений, о задолженности кустарей. Насколько нам известно, столь богатые сведения опубликовываются в нашей литературе едва ли не впервые. Но кому много дано, с того много и спросится. Богатство материала даёт нам право предъявлять к исследователям требование обстоятельной разработки этого материала, а этим требованиям «Очерк» удовлетворяет далеко не вполне. И в табличных данных, и в способе группировки и обработки их есть много пробелов, восполнять которые приходилось отчасти автору посредством выборки из книги и подсчёта соответственных данных.

Мы намерены познакомить читателей с материалом, собранным переписью, с приёмами его обработки, с выводами, которые следуют из данных относительно экономической действительности наших «кустарных промыслов». Мы подчёркиваем слова: «экономической действительности», ибо мы ставим вопрос только о том, что есть в действительности, и почему эта действительность именно такова, а не иная. Что же касается до распространения выводов из данных о Пермской губернии на все «наши кустарные промыслы» вообще, то читатель убедится из нижеследующего в законности такого распространения, ибо в Пермской губернии виды «кустарничества» чрезвычайно разнообразны и охватывают всевозможные виды его, о каких только сообщалось когда-либо в литературе кустарных промыслов.

Усиленно просим только читателя – как можно строже различать две стороны дальнейшего изложения: изучение и обработку фактических данных, с одной стороны, и оценку народнических воззрений авторов «Очерка», с другой.

I. Общие данные

Кустарная перепись 1894/95 года охватила во всех уездах губернии 8991 семью кустарей (не считая семей наёмных рабочих), т. е. около 72% всего числа пермских кустарей, как полагают исследователи, насчитывая по другим данным ещё 3484 семьи. Основное подразделение кустарей по типам их, принятое в «Очерке», состоит в различении двух групп кустарей (в таблицах группы означены римскими цифрами I и II), именно имеющих земледельческое хозяйство (I) и не имеющих его (II); затем трёх подгрупп каждой группы (арабские цифры: 1, 2, 3), именно: 1) кустари, работающие на вольную продажу; 2) кустари, работающие на заказчиков-потребителей, и 3) кустари, работающие на заказчиков-скупщиков. В двух последних подгруппах сырьё преимущественно даётся кустарю заказчиком. Остановимся несколько на этой группировке. Деление кустарей на земледельцев и неземледельцев, разумеется, вполне основательно и необходимо. Обилие безземельных кустарей в Пермской губернии, сосредоточенных часто в заводских селениях, заставило авторов произвести эту группировку систематически и ввести её в таблицы. Мы узнаём, таким образом, что ¹/₃ всего числа кустарей (в 8991 заведении 19 970 семейных и наёмных рабочих), именно 6638 человек, принадлежат к не имеющим земледельческого хозяйства[253]. Уже отсюда видна, след., неточность обычных предположений и утверждений о связи кустарной промышленности с земледелием, как общем явлении, – связи, возводимой иногда даже в особенность России. Если исключить из числа «кустарей» неправильно причисляемых к ним сельских (и городских) ремесленников, то из остальных 5566-ти семей – безземельных 2268, т. е. более ²/₅ всего числа работающих на рынок промышленников. К сожалению, и эта основная группировка не выдержана в «Очерке» последовательно. Во-1-х, она приведена лишь относительно кустарей-хозяев, относительно же наёмных рабочих нет таких данных. Этот пробел – результат того, что кустарная перепись вообще обошла наёмных рабочих и их семьи, регистрируя только заведения, только хозяев. В «Очерке» очень неточно употребляется вместо этих слов выражение: «занимающиеся кустарными промыслами семейства», ибо семейства, отпускающие наёмных рабочих к кустарям, разумеется, не менее «занимаются кустарными промыслами», чем семейства, нанимающие рабочих. Отсутствие подворных данных о семьях наёмных рабочих (число их равно ¹/₄ всего числа рабочих) – важный пробел переписи. Пробел этот весьма характерен для народников, становящихся сразу на точку зрения мелкого производителя и оставляющих в тени наёмный труд. Ниже мы встретим ещё не раз пробелы в сведениях о наёмных рабочих, а пока ограничимся замечанием, что хотя отсутствие данных о семьях наёмных рабочих и составляет обычное явление в литературе кустарных промыслов, но есть и исключения. В трудах московской земской статистики встречаются иногда данные, систематически собранные о семьях наёмников; ещё больше таких данных в известном исследовании гг. Харизоменова и Пругавина: «Промыслы Владимирской губернии», где есть и подворные переписи, регистрирующие семьи наёмных рабочих наравне с семьями хозяев. Во-2-х, включив в число кустарей массу безземельных промышленников, исследователи, естественно, подорвали основание обычного, совершенно неправильного, приёма – исключать из числа «кустарей» городских промышленников. И мы видим, действительно, что в кустарную перепись 1894/95 года вошёл один город Кунгур (с. 33 таблиц), но только один. Никаких пояснений в «Очерке» нет, и остаётся неизвестным, почему в перепись вошёл только один и именно этот город, случайно или по каким-либо основаниям. Получается немалая путаница, сильно портящая общие данные. В общем и целом, кустарная перепись повторяет, след., обычную народническую ошибку выделения деревни («кустаря») и города, хотя известный промышленный район сплошь да рядом обнимает город и окрестные селения. Давно бы пора отбросить это выделение, основанное на предрассудке и на преувеличении отживших своё время сословных перегородок.

Мы упоминали уже не раз о ремесленниках, сельских и городских, то выделяя их из кустарей, то включая в число их. Дело в том, что эти колебания свойственны всей литературе «кустарных» промыслов, доказывая негодность такого термина, как «кустарь», для научных исследований. Общепринятым считается мнение, что к кустарям следует относить только работающих на рынок, только товаропроизводителей, но на деле нелегко найти такое исследование кустарных промыслов, где бы в число кустарей не попадали и ремесленники, т. е. работающие на заказчиков-потребителей (2-ая подгруппа, по «Очерку»). И в «Трудах комиссии по исследованию кустарной промышленности» и в «Промыслах Московской губернии» вы встретите ремесленников в числе «кустарей». Мы считаем бесполезным спорить о смысле слова «кустарь», ибо, как увидим ниже, нет той формы промышленности (кроме разве машинной индустрии), которая бы не включалась под этот традиционный термин, абсолютно негодный для научных исследований. Несомненно, что надо строго отличать товаропроизводителей, работающих на рынок (1-ая подгруппа), от ремесленников, работающих на потребителей (2-ая подгруппа), ибо эти формы промышленности представляют совершенно разнородные типы по своему общественно-хозяйственному значению. Очень неудачны попытки «Очерка» сгладить эти различия (ср. стр. 13, 177); гораздо правильнее было замечено в другом земско-статистическом издании о пермских кустарях, что «у ремесленников очень мало точек соприкосновения с областью кустарной промышленности, – менее, чем у этой последней с промышленностью фабричной»[254]. И фабричная промышленность и 1-ая подгруппа «кустарей» относится к товарному производству, которого нет во 2-й подгруппе. Так же строго надо отличать 3-ю подгруппу, кустарей, работающих на скупщиков (и фабрикантов), которые существенно различаются от «кустарей» двух первых подгрупп. Нельзя не пожелать, чтобы все исследователи так называемой «кустарной» промышленности строго выдерживали это деление и употребляли точные политико-экономические термины вместо подкладывания произвольного смысла под термины разговорные.

Приведём данные о распределении «кустарей» по группам и подгруппам:

Прежде чем делать выводы из этих данных, напомним, что город Кунгур вошёл во II группу, содержащую, таким образом, смешанные данные о сельских и городских промышленниках. Мы видим из таблицы, что земледельцы (I группа), преобладая значительно в числе сельских промышленников и ремесленников, являются более отсталыми в развитии форм промышленности, чем неземледельцы (II группа). У земледельцев гораздо больше развито примитивное ремесло сравнительно с производством на рынок. Большее развитие капитализма среди неземледельцев выражается бо́льшим процентом наёмных рабочих, заведений с наёмными рабочими и кустарей, работающих на скупщиков. Можно заключить, след., что связь с земледелием задерживает более отсталые формы промышленности и, наоборот, что развитие капитализма в промышленности ведёт к разрыву с земледелием. К сожалению, точных сведений по этому предмету мы не имеем и должны довольствоваться такими наводящими указаниями. Напр., мы не узнаем из «Очерка», как распределяется вообще сельское население Пермской губернии между земледельцами и безземельными, и потому не можем сравнить, в каком из этих разрядов сильнее развиты промыслы. Остался в пренебрежении также крайне интересный вопрос о районах промышленности (данные об этом были у исследователей самые точные, о каждом селении отдельно), о концентрации промышленников в неземледельческих, заводских, вообще торгово-промышленных селениях, о центрах каждой отрасли промышленности, о распространении промыслов из этих центров на окрестные селения. Если добавить к этому, что подворные данные о времени возникновения заведений (о них ниже, § III) давали возможность определить характер развития промыслов, т. е. распространяются ли они от центров к окрестным селениям или наоборот, распространяются ли сильнее среди земледельцев или среди неземледельцев и т. д., то нельзя будет не пожалеть о недостаточной разработке данных. Всё, что мы можем получить по этому вопросу, это – сведения о размещении промыслов по уездам. Для ознакомления читателя с этими сведениями воспользуемся разделением уездов на группы, предложенным в «Очерке» (с. 31): 1) «уезды с наибольшим процентом кустарей, работающих на рынок, и вместе с тем с относительно высоким уровнем развития кустарной промышленности» – 5 уездов; 2) «уезды с относительно слабой степенью развития кустарных промыслов, но с преобладающим числом кустарей, работающих на рынок» – 5 уездов и 3) «уезды также с невысоким уровнем развития кустарной промышленности, но в которых частенько преобладают кустари, работающие по заказу потребителей» – 2 уезда. Сводя важнейшие данные по этим группам уездов, получаем следующую таблицу:

Эта таблица даёт нам следующие интересные выводы: чем более развита сельская промышленность в группе уездов, тем 1) меньше процент сельских ремесленников, т. е. тем более ремесло оттесняется товарным производством; 2) тем больший процент кустарей принадлежит к неземледельческому населению; 3) тем сильнее развиваются капиталистические отношения, тем больше процент зависимых кустарей. В третьей группе уездов преобладают сельские ремесленники (77,7% всех кустарей); рядом с этим здесь преобладают земледельцы (только 5,7% неземледельцев) и капитализм развит ничтожно: всего 7,2% наёмных рабочих и 2,7% кустарей-семьян, работающих на скупщиков, т. е. всего 9,9% зависимых кустарей. Во второй группе уездов преобладает, наоборот, товарное производство, которое уже оттесняет ремесло: только 32,5% ремесленников. Процент кустарей-земледельцев понижается с 94,3% до 66,2%; процент наёмных рабочих возрастает более чем в четыре раза: с 7,2% до 32,1%; повышается, хотя не так значительно, и процент семьян, работающих на скупщиков, так что общий процент зависимых кустарей составляет 38,4% – почти ²/₃ всего числа. Наконец, в первой группе уездов ремесло ещё более оттесняется товарным производством, занимая лишь ¹/₅ всего числа «кустарей» (21,8%), и рядом с этим число неземледельцев-промышленников повышается до 42,1%; процент наёмных рабочих несколько понижается (с 32,1% до 26%), но зато в громадных размерах возрастает процент зависимых от скупщиков семьян, именно с 6,3% до 27,4%, так что всего зависимых кустарей оказывается более половины – 53,4%. Район наибольшего (абсолютно и относительно) числа «кустарей» оказывается районом наибольшего развития капитализма: рост товарного производства оттесняет на задний план ремесло, ведёт к развитию капитализма и к переходу промысла в руки неземледельцев, т. е. к отделению промышленности от земледелия (или, быть может, к концентрации промыслов в неземледельческом населении). У читателя может возникнуть сомнение, правильно ли считать более развитым капитализм в первой группе уездов, где меньше наёмных рабочих, чем во второй, но больше работающих на скупщиков. Работа на дому, могут возразить, есть низшая форма капитализма. Мы увидим, однако, ниже, что из этих скупщиков многие состоят фабрикантами, владеют крупными капиталистическими заведениями. Работа на дому является здесь придатком фабрики, означая большую концентрацию производства и капитала (на некоторых скупщиков работает 200–500, до тысячи и более человек), большее разделение труда и будучи, след., более высокой по степени развития формой капитализма. Эта форма относится к мелкой мастерской хозяйчика с наёмными рабочими, как капиталистическая мануфактура относится к капиталистической простой кооперации.

Приведённые данные достаточно опровергают попытки составителей «Очерка» противопоставить принципиально «кустарную форму производства» – «капиталистической», – рассуждение, повторяющее традиционные предрассудки всех российских народников с гг. В. В. и Н. -оном во главе. «Основное различие» между этими двумя формами пермские народники полагают в том, что в первой «труду принадлежат орудия и материалы производства и вместе с тем все результаты труда в виде продуктов производства» (с. 3). Мы теперь уже можем совершенно определённо констатировать, что это – фальшь. Даже если мы включим в число кустарей и ремесленников, всё-таки большая часть «кустарей» не подходит под эти условия: не подходят, во-1-х, наёмные рабочие, а их 25,3%; не подходят, во-2-х, семьяне, работающие на скупщиков, ибо ни материалы производства, ни результаты труда им не принадлежат и они получают лишь задельную плату; таких 20,8%; не подходят, в-3-х, семьяне 1-ой и 2-ой подгруппы, держащие наёмных рабочих, ибо им принадлежат «результаты» не одного только своего труда. Таких, вероятно, около 10% (из 6645 заведений 1-ой и 2-ой подгруппы 1691, т. е. 25,4% держит наёмных рабочих; в 1691 заведении, вероятно, не менее 2000 семьян). Итого вот уже 25,3% + 20,8% + 10% = 56,1% «кустарей», т. е. более половины не подходят под эти условия. Другими словами, даже в такой глухой и отсталой в хозяйственном отношении губернии, как Пермская, уже теперь преобладает «кустарь», либо нанимающийся внаймы, либо нанимающий других, либо эксплуатирующий, либо эксплуатируемый. Но гораздо правильнее для такого расчёта исключить ремесло и взять одно товарное производство. Ремесло – настолько архаическая форма промышленности, что даже среди отечественных народников, не раз изрекавших, что отсталость есть счастье России (à la[255] гг. В. В., Южаков и К°), не находилось человека, который бы открыто и прямо решился защищать её и выставлять «залогом» своих идеалов. В Пермской губернии ремесло ещё очень развито, сравнительно с центральной Россией: достаточно сослаться на такой промысел, как синильный (или красильный). Это – исключительно ремесленное окрашивание домашних тканей крестьян, которые в менее захолустных местах России давно уже уступили место фабричным ситцам. Но и в Пермской губернии ремесло оттеснено уже далеко на второй план: даже в сельской промышленности только 29,5%, т. е. менее трети, принадлежат к ремесленникам. Исключая же ремесленников, мы получаем 14 401 работающих на рынок; из них 29,3% наёмных рабочих, да 29,5% семьян, работающих на скупщиков, т. е. 58,8% зависимых «кустарей», да процентов 7–8 хозяйчиков с наёмными рабочими, т. е. всего около 66%, две трети «кустарей», имеющих два основных сходства, а не различия с капитализмом, именно: во-1-х, они все товаропроизводители, а капитализм есть лишь развитое до конца товарное хозяйство; во-2-х, из них большая часть стоит в свойственных капитализму отношениях купли-продажи рабочей силы. Составители «Очерка» усиливаются уверить читателя, что наёмный труд в «кустарном» производстве имеет особое значение и объясняется, будто бы, «уважительными» причинами; мы рассмотрим в своём месте (§ VII) эти уверения и приводимые ими примеры. Здесь же достаточно констатировать, что там, где господствует товарное производство и наёмный труд употребляется не случайно, а систематически, налицо есть все признаки капитализма. Можно говорить о его неразвитости, зачаточности, об особых формах его, но полагать «основное различие» между тем, что на деле обнаруживает основное сходство, значит извращать действительность.

Отметим, кстати, ещё одно извращение. На стр. 5-ой в «Очерке» говорится, что «произведения кустаря… приготовляются из материалов, приобретаемых главным образом на месте же». Как раз по этому пункту имеются в «Очерке» данные для проверки, именно сопоставление того, как распределяются по уездам губернии кустари, обрабатывающие животные продукты, сравнительно с продуктами скотоводства и земледелия; кустари, обрабатывающие растительные продукты, сравнительно с распределением леса; кустари, обрабатывающие металлы, сравнительно с распределением чугуна и железа, добываемого в губернии. Оказывается из этого сопоставления, что по обработке животных продуктов в трёх уездах сосредоточено 68,9% кустарей этого рода, между тем как голов скота в этих же уездах только 25,1%, а десятин посева только 29,5%, т. е. оказывается как раз обратное, и в «Очерке» тут же констатируется, что

Кустарничество основано здесь, след., не только на крупных оборотах местных капиталистов по торговле кожами, но и на приобретении от заводчиков полуфабриката, т. е. кустарничество явилось результатом, придатком развитого товарного обращения и капиталистических кожевенных заведений.

Далее, по обработке растительных продуктов 61,3% кустарей сосредоточено в 4-х уездах. Между тем в этих же 4-х уездах всего 20,7% общего в губернии количества десятин леса. Наоборот, в 2-х уездах, в которых сосредоточено 51,7% леса, находится всего 2,6% кустарей, обрабатывающих растительные продукты (с. 25), т. е. и здесь оказывается как раз обратное, и здесь «Очерк» констатирует, что сырьё – ввозное (с. 26)[256]. Мы наблюдаем, след., весьма интересный факт, что развитию кустарных промыслов предшествует (являясь условием этого развития) пустившее уже глубокие корни товарное обращение. Это обстоятельство весьма важно, ибо оно, во-1-х, указывает, как давно уже сложилось товарное хозяйство, в котором кустарничество является лишь одним из членов, и как нелепо поэтому изображать нашу кустарную промышленность в виде какой-то tabula rasa[257], которая будто бы «может» пойти ещё разными путями. Исследователи сообщают, напр., что пермская «кустарная промышленность по-прежнему отражает на себе влияние тех путей сообщения, которые определяли торгово-промышленную физиономию края не только в дожелезнодорожную, но даже и в дореформенную эпоху» (с. 39). Действительно, город Кунгур был узлом путей сообщения в Доуралье: через него идёт сибирский тракт, связывающий Кунгур с Екатеринбургом, а ветвями и с Шадринском; через Кунгур же идёт другой коммерческий тракт – гороблагодатский, соединяющий Кунгур с Осой. Наконец, бирский тракт соединяет Кунгур с Красноуфимском.

Напомним читателю, что именно эти 5 уездов составляют первую по развитию кустарной промышленности группу уездов и что в них сосредоточено 70% всего числа кустарей. Во-2-х, это обстоятельство указывает нам, что та «организация обмена» в кустарной промышленности, о которой так легкомысленно болтают кустарные радетели мужичка, в действительности уже создана и создана не кем иным, как всероссийским купечеством. Ниже мы увидим ещё не мало подтверждений этому. Только по третьему разряду кустарей (обрабатывающие металлы) оказывается соответствие в распределении добычи сырья и его обработки кустарями: в 4-х уездах, в которых добывают 70,6% чугуна и железа, сосредоточено 70% кустарей этого разряда. Но здесь сырьё является уже само продуктом крупной горнозаводской промышленности, имеющей, как увидим, «свои взгляды» на «кустаря».

II. «Кустарь» и наёмный труд

Перейдём к изложению данных о наёмном труде в кустарных промыслах Пермской губернии. Не повторяя приведённых выше абсолютных цифр, ограничимся указанием на наиболее интересные процентные отношения:

Мы видим, след., что процент наёмных рабочих больше у неземледельцев, чем у земледельцев, и что различие это главным образом зависит от 2-ой подгруппы: у ремесленников-земледельцев процент наёмных рабочих – 14,1%, а у неземледельцев – 29,3%, т. е. более чем в два раза больше. По остальным двум подгруппам процент наёмных рабочих немногим выше во II группе сравнительно с I. Было уже замечено, что это явление есть результат большей неразвитости капитализма в земледельческом населении. Пермские народники, как и все другие народники, объявляют это, разумеется, преимуществом земледельцев. Не вступая здесь в спор по общему вопросу, можно ли неразвитость и отсталость данных общественно-хозяйственных отношений считать преимуществом, мы заметим лишь, что из данных, приводимых ниже, будет видно, что это преимущество земледельцев состоит в получении низкого заработка.

Интересно отметить, что разница между группами по употреблению наёмного труда оказывается меньше, чем разница между подгруппами одной группы. Другими словами, экономический строй промышленности (ремесленники – товаропроизводители – рабочие скупщиков) сильнее влияет на степень употребления наёмного труда, чем связь с земледелием или отсутствие этой связи. Напр., мелкий товаропроизводитель-земледелец более походит на мелкого товаропроизводителя-неземледельца, чем на земледельца-ремесленника. Процент наёмных рабочих в 1-ой подгруппе равен для I группы – 29,4%, а для II – 31,2%, тогда как во 2-ой подгруппе I группы только 14,1%. Точно так же работающий на скупщика земледелец более походит на неземледельца, работающего на скупщика (23,2% наёмных рабочих и 27,4%), чем на земледельца-ремесленника. Это указывает нам на то, как общее господство в стране товарно-капиталистических отношений нивелирует земледельца и неземледельца, участвующих в промышленности. Данные о доходах кустарей укажут эту нивелировку ещё рельефнее. 2-ая подгруппа является, как уже замечено, исключением; но если вместо данных о проценте наёмных рабочих взять данные о числе наёмных рабочих, приходящемся в среднем на 1 заведение, то мы увидим, что ремесленники-земледельцы ближе стоят к ремесленникам-неземледельцам (0,23 и 0,43 наёмных рабочих на 1 заведение), чем к земледельцам других подгрупп. Средний состав одного заведения у ремесленников в обеих группах почти одинаков (1,7 и 1,8 человек на заведение), тогда как по подгруппам каждой группы этот состав колеблется очень сильно (I: 2,6 и 1,7; II: 2,5 и 1,8).

Данные о среднем составе заведения в каждой подгруппе указывают также на тот интересный факт, что у ремесленников обеих групп этот состав наименьший: 1,7 и 1,8 рабочих на мастерскую. Среди ремесленников, значит, преобладает наиболее разрозненное производство, наибольшая обособленность единичных производителей, наименьшее применение кооперации в производстве. На первом месте в этом отношении стоят в обеих группах первые подгруппы, т. е. хозяйчики, работающие на вольную продажу. Состав мастерской здесь наибольший (2,6 и 2,5 чел.); многосемейных кустарей здесь всего больше (именно с 3-мя и более семейными рабочими 20,3% и 18,5%; маленькое исключение 3-я подгруппа I группы с 20,9%); рядом с этим употребление наёмного труда всего больше (0,75 и 0,78 наёмников на мастерскую); крупных заведений всего больше (2,0% и 1,3% заведений с 6 и более наёмных рабочих). След., кооперация в производстве применяется здесь в наиболее обширных размерах, и достигается это наибольшим употреблением наёмного труда при наибольшем семейном составе (1,8 и 1,7 семейных рабочих на заведение; небольшое исключение 3-я подгруппа I группы с 1,9 чел.).

Это последнее обстоятельство подводит нас к весьма важному вопросу о взаимоотношении семейного и наёмного труда у «кустарей», заставляя усомниться в правильности господствующих народнических доктрин, будто наёмный труд в кустарном производстве только «восполняет» семейный. Пермские народники поддерживают это мнение, рассуждая на стр. 55-й, что «отождествление интересов кустарничества и кулачества» опровергается тем, что самые зажиточные кустари (I группа) имеют наибольший семейный состав, тогда как

Странное заключение! Как же можно делать выводы о роли «личного трудового участия» (с. 55), не касаясь данных о наёмном труде? Если бы зажиточность многосемейных кустарей не выражала кулаческих тенденций, тогда мы видели бы у них наименьший процент наёмных рабочих, наименьший процент заведений с наёмными рабочими, наименьший процент заведений с крупным числом рабочих (более пяти), наименьшее число рабочих, приходящееся в среднем на одно заведение. На самом деле самые зажиточные кустари (1 подгруппа) занимают во всех этих отношениях первое место, а не последнее, и это при наибольшем составе семей и семейных рабочих, при наибольшем проценте кустарей с 3-мя и более семейными рабочими! Ясно, что факты говорят как раз обратное тому, что хочет навязать им народник: кустарь стремится именно к наживе путём кулачества; он пользуется большой зажиточностью (одним из условий которой является многосемейность) для бо́льшего употребления наёмного труда. Будучи поставлен лучше других кустарей по числу семейных рабочих, он пользуется этим для вытеснения остальных, прибегая к наибольшему найму рабочих. «Семейная кооперация», о которой так елейно любят говорить гг. В. В. и другие народники (ср. «Куст. пром.», I, стр. 14), является залогом развития капиталистической кооперации. Это покажется, конечно, парадоксом для читателя, привыкшего к народническим предрассудкам, но это – факт. Чтобы иметь точные данные по этому вопросу, надо бы знать не только распределение заведений по числу семейных и по числу наёмных рабочих (что́ дано в «Очерке»), но также комбинацию семейного и наёмного труда. Подворные сведения давали полную возможность произвести такую комбинацию, подсчитать число заведений с 1, 2 и т. д. наёмными рабочими в каждом разряде заведений по числу семейных рабочих. К сожалению, этого не сделано. Чтобы восполнить хотя несколько этот пробел, обратимся к вышеуказанному сочинению: «Куст. пром. и т. д.». Здесь приведены именно комбинационные таблицы заведений по числу семейных и наёмных рабочих. Таблицы даны по 5 промыслам, обнимая всего 749 заведений с 1945 рабочими (назв. соч., I, стр. 59, 78, 160; III, с. 87 и 109). Чтобы проанализировать эти данные по интересующему нас вопросу о взаимоотношении семейного и наёмного труда, мы должны разбить все заведения на группы по общему числу рабочих (ибо именно общее число рабочих показывает величину мастерской и степень применения кооперации в производстве) и определить роль семейного и наёмного труда в каждой группе. Берём 4 группы: 1) заведения с 1 рабочим; 2) с 2–4 рабочими; 3) с 5–9 рабочими; 4) с 10 и более рабочими. Такое деление по общему числу рабочих тем более необходимо, что заведения, напр., с 1 рабочим и с 10 представляют из себя, очевидно, совершенно различные экономические типы; соединять их вместе и выводить «средние» было бы совершенно нелепым приёмом, как это мы увидим ниже на данных «Очерка». Указанная группировка даёт такие данные:

Таким образом, эти детальные данные вполне подтверждают высказанное выше, парадоксальное с первого взгляда, положение: чем больше размер заведения по общему числу рабочих, тем больше семейных рабочих приходится на 1 заведение, тем шире, след., «семейная кооперация», но вместе с тем расширяется и капиталистическая кооперация и расширяется несравненно быстрее. Более зажиточные кустари, несмотря на обладание большим числом семейных рабочих, нанимают ещё помногу наёмных рабочих: «семейная кооперация» является залогом и основанием капиталистической кооперации.

Посмотрим на данные переписи 1894/95 года о семейном и наёмном труде. По числу семейных рабочих заведения распределяются так:

Надо отметить здесь преобладание одиночек: их более половины. Если бы мы допустили даже, что все заведения, соединяющие семейный и наёмный труд, имеют не более одного семейного рабочего, то и тогда оказалось бы, что полных одиночек 2¹/₂ тысячи. Это – представители самых разрозненных производителей, представители наибольшего разобщения мелких мастерских, – разобщения, свойственного вообще хвалёному «народному производству». Посмотрим на противоположный полюс, на самые крупные мастерские:

^{* Вычислено по данным «Очерка» (стр. 54 и общее число наёмных рабочих).}

Таким образом, «мелкие» заведения кустарей достигают иногда внушительных размеров: в 85 наиболее крупных заведениях сосредоточена почти четвёртая часть всего числа наёмных рабочих; в среднем одно такое заведение имеет по 14,6 частных рабочих. Это уже фабриканты, владельцы капиталистических заведений[258]. Кооперация на капиталистических началах находит себе здесь солидное применение: при 15-ти рабочих на заведение возможно и разделение труда в более или менее значительном размере, достигается большая экономия в помещении и инструментах при более богатом и разнообразном количестве их. Заготовка сырья и сбыт продукта необходимо совершается здесь в крупных размерах, что в значительной степени удешевляет сырые материалы, расходы на доставку, облегчает сбыт, даёт возможность правильных коммерческих сношений. Ниже, приводя сведения о доходах, мы увидим подтверждение этого переписью 1894/95 года. Здесь же достаточно указать на эти общеизвестные теоретические положения. Понятно отсюда, что и техническая и экономическая физиономия таких заведений радикально отличается от мастерских одиночек, и нельзя не надивиться тому, что пермские статистики решились тем не менее соединять их вместе и выводить общие «средние». Уже a priori[259] можно сказать, что такие средние будут совершенно фиктивны и что разработка подворных данных необходимо должна была, помимо разделения кустарей на группы и подгруппы, привести разделение их на категории по числу рабочих в заведении (и семейных и наёмных вместе). Без такого разделения немыслимо получить точные данные ни о доходах, ни об условиях закупки сырья и сбыта продуктов, ни о технике производства, ни о положении наёмных рабочих сравнительно с одиночками, ни о соотношении крупных и мелких мастерских, – а это всё важнейшие вопросы по изучению экономики «кустарничества». Пермские исследователи пытаются, разумеется, ослабить значение капиталистических мастерских. Если есть заведения с 5 и более семейными рабочими, рассуждают они, значит, конкуренция «капиталистической» и «кустарной формы производства» (sic![260]) может иметь значение лишь тогда, когда в заведении более пяти наёмных рабочих, а таких заведений всего 1%. Рассуждение чисто искусственное: во-1-х, заведения с 5 семейными и с 5 наёмными рабочими – пустая абстракция, обязанная своим существованием недостаточной разработке данных, ибо наёмный труд комбинируется с семейным. Заведение с 3 семейными рабочими, нанимая ещё 3-х рабочих, будет иметь более 5 рабочих и стоять совсем в особых условиях конкуренции сравнительно с одиночками. Во-2-х, если статистики действительно желали исследовать вопрос о «конкуренции» отдельных заведений, различающихся по употреблению наёмного труда, то отчего бы им не обратиться к данным подворной переписи? отчего бы не сгруппировать заведения по числу рабочих и привести цифры доходности? не уместнее ли было бы со стороны статистиков, имеющих в руках богатейший материал, фактическое изучение вопроса, чем преподнесение читателю всякой отсебятины и торопливость перейти от фактов к «сражению» врагов народничества?

Не правда ли, как это мило! Вместо того, чтобы потрудиться выбрать из имеющегося под руками материала точные данные о капиталистических заведениях, авторы сложили эти заведения вместе с одиночками и пускаются возражать каким-то «предсказателям»! – Не знаем, что стали бы «предсказывать» какие-то неприятные для пермских статистиков «сторонники капитализма», а мы, с своей стороны, скажем лишь, что все эти фразы только прикрывают попытку отвернуться от фактов. А факты говорят, что никакой особой «кустарной формы производства» нет (это вымысел «кустарных» экономистов), что из мелких товаропроизводителей вырастают крупные капиталистические заведения (в таблицах мы встретили кустаря с 65 наёмными рабочими! стр. 169), что обязанностью исследователей было так группировать данные, чтобы мы могли исследовать этот процесс, сравнить различные заведения по мере приближения их к капиталистическим. Пермские статистики не только сами этого не сделали, но и нас лишили возможности это сделать, ибо в таблицах все заведения данной подгруппы сложены вместе, и выделить фабриканта от одиночки нельзя. Свой пробел составители прикрывают пустяковинными сентенциями. Крупных заведений, изволите видеть, всего 1%, и за исключением их выводы, сделанные на основании 99%, не изменятся (с. 56). – Но ведь этот один процент, эта одна сотая не равна другим сотым! Одно крупное заведение покрывает более 15-ти заведений тех одиночек, которые дают более 30-ти «сотых» (от всего числа заведений)! Это расчёт по числу рабочих. А если бы взять данные о валовом производстве или о чистой доходности, то оказалось бы, что одно крупное заведение покрывает не 15, а, может быть, 30 заведений[261]. В этой «одной сотой» заведений сосредоточена четверть всех наёмных рабочих, что даёт в среднем на 1 заведение 14,6 рабочих. Чтобы иллюстрировать несколько для читателя эту последнюю цифру, возьмём цифры «Свода данных о фабрично-заводской промышленности в России» (издание департамента торговли и мануфактур) по Пермской губернии. Так как цифры сильно колеблются по годам, то берём среднее за 7 лет (1885–1891). Получаем цифру «фабрик и заводов» (в смысле нашей официальной статистики) в Пермской губернии 885 с производством на сумму 22 645 тыс. р. и с 13 006 рабочими, что даёт в «среднем» на 1 фабрику именно 14,6 рабочих.

В подтверждение своего мнения, что крупные заведения не имеют важного значения, составители «Очерка» ссылаются на то, что из числа наёмных рабочих у кустарей очень немного годовых рабочих (8%), большинство же задельщики (37%), сроковые (30%) и подённые (25%, стр. 51). Задельщики «обыкновенно работают у себя на дому, своими собственными инструментами, на своих харчах», а подёнщики приглашаются «временно», подобно сельскохозяйственным рабочим. При таких условиях, «относительно большое число наёмных рабочих не служит ещё для нас несомненным признаком капиталистического типа этих заведений» (56)…

Мы не можем не похвалить пермских народников за то, что они интересуются вопросом об отношении русских наёмных рабочих к «западноевропейскому пролетариату». Вопрос интересный, что и говорить! Но мы всё-таки предпочли бы слышать от статистиков утверждения, основанные на фактах, а не на «убеждении». Не всегда ведь заявление своего «убеждения» может убедить других… Не лучше ли было бы, вместо того, чтобы рассказывать читателю об «убеждении» гг. NN и ММ, сообщить побольше фактов? А то вот фактов о положении наёмных рабочих, об условиях труда, о рабочем дне в заведениях разной величины, о семьях наёмных рабочих и т. д. сообщено в «Очерке» до невероятия мало. Если бы рассуждения об отличии русских рабочих от западноевропейского пролетариата служили только для прикрытия этого пробела, то нам пришлось бы взять назад свою похвалу…

Всё, что мы знаем из «Очерка» о наёмных рабочих, это – деление их на 4 категории: годовые, сроковые, задельщики и подёнщики. Для ознакомления с этими категориями приходится обратиться к данным, разбросанным по книге. По 29 промыслам (из 43) указано число рабочих каждой категории и заработок их. В этих 29 промыслах 4795 наёмных рабочих с заработком в 233 784 рубля. Во всех же 43 промыслах 4904 наёмных рабочих с заработком в 238 992 руб. Значит, наша сводка обнимает 98% наёмных рабочих и их заработка. Вот, en regard[262], цифры «Очерка»[263] и нашей сводки:

^{*** Заработок годового рабочего принят за 100.}

Оказывается, что в сводке «Очерка» есть либо ошибки, либо опечатки. Но это – мимоходом. Главный интерес – данные о заработке. Заработок задельщиков, про которых в «Очерке» говорится, что «задельный труд в сущности есть ближайшая стадия на пути к хозяйской самостоятельности» (с. 51 – тоже, вероятно, «по нашему убеждению»?), – оказывается значительно ниже заработка годового рабочего. Если утверждение статистиков, что годовой рабочий обыкновенно живёт на хозяйских харчах, а задельщик на своих, основано не только на их «убеждении», но и на фактах, то эта разница будет ещё больше. Странным же образом пермские кустари-хозяева обеспечивают своим рабочим «путь к самостоятельности»! Это обеспечение состоит в понижении заработной платы… Колебания рабочего периода, как увидим, не так велики, чтобы объяснить эту разницу. Далее, весьма интересно отметить, что заработок подёнщика составляет 66,7% заработка годового рабочего. След., каждый подёнщик занят, в среднем, около 8 месяцев в году. Очевидно, что тут гораздо правильнее было бы говорить о «временном» отвлечении от промышленности (если подёнщики действительно сами отвлекаются от промышленности, а не хозяин оставляет их без работы), чем о «господствующем временном элементе наёмного труда» (с. 52).

III. «Общинно-трудовая преемственность»

Большой интерес представляют собранные кустарной переписью почти о всех исследованных заведениях сведения о времени возникновения их. Вот общие данные об этом:

Мы видим, след., что пореформенная эпоха вызвала особое развитие кустарной промышленности. Условия, благоприятствующие этому развитию, действовали и действуют, видимо, чем дальше, тем сильнее, ибо в каждое последующее десятилетие открывается всё больше и больше заведений. Это явление наглядно свидетельствует о той силе, с которой идёт в крестьянстве развитие товарного производства, отделение земледелия от промышленности, рост торговли и промышленности вообще. Мы говорим: «отделение земледелия от промышленности», ибо это отделение начинается раньше, чем отделение земледельцев от промышленников: всякое предприятие, производящее продукты на рынок, вызывает обмен между земледельцами и промышленниками. Следовательно, появление такого предприятия означает прекращение домашней выделки продукта земледельцами и покупку его на рынке, а эта покупка требует продажи крестьянином сельскохозяйственных продуктов. Рост числа торгово-промышленных предприятий знаменует, таким образом, растущее общественное разделение труда, это общее основание товарного хозяйства и капитализма[264].

В народнической литературе высказывалось мнение, что быстрое развитие после реформы мелкого производства в промышленности означает явление не капиталистического характера. Рассуждали так, что рост мелкого производства доказывает его силу и жизненность по сравнению с крупным (г. В. В.). Рассуждение это совершенно неправильно. Рост мелкого производства в крестьянстве означает появление новых производств, выделение новых отраслей обработки сырья в самостоятельные сферы промышленности, прогресс в общественном разделении труда, начальный процесс капитализма, тогда как поглощение мелких заведений крупными означает уже дальнейший шаг капитализма, ведущий к победе высших форм его. Распространение мелких заведений в крестьянстве расширяет товарное хозяйство, подготовляет почву для капитализма (создавая мелких хозяйчиков и наёмных рабочих), а поглощение мелких заведений мануфактурой и фабрикой есть утилизация крупным капиталом этой подготовленной почвы. Совмещение в одной стране в одно время двух этих, по-видимому, противоречивых, процессов на самом деле не заключает в себе никакого противоречия: вполне естественно, что капитализм в более развитой области страны или в более развитой области промышленности прогрессирует тем, что стягивает мелких кустарей на механическую фабрику, тогда как в захолустных местностях или в отсталых отраслях промышленности процесс развития капитализма только начинается, проявляясь в возникновении новых производств и промыслов. Капиталистическая мануфактура «овладевает национальным производством лишь очень постепенно, основываясь всегда на городском ремесле и сельских домашних побочных промыслах, как на широком базисе (Hintergrund). Уничтожая эти побочные промыслы в одной их форме, в известных отраслях промышленности, на известных пунктах, она вызывает их снова к жизни на других» («Das Kapital», I², s. 779[265]). В «Очерке» данные о времени возникновения заведений разработаны тоже недостаточно: даны лишь поуездные сведения, а по группам и подгруппам сведений о времени возникновения заведений не сообщено; нет также и других группировок (по размеру заведений, по месту нахождения заведений в центре промысла или в окрестных селениях и т. п.). Не разработав данных переписи даже по принятым ими самими группам и подгруппам, пермские народники и здесь сочли нужным преподнести читателю сентенции, поражающие своей ультранароднической елейностью и… вздорностью. Пермские статистики сделали открытие, что в «кустарной форме производства» существует особая «форма преемственности» заведений, именно «общинно-трудовая», тогда как в капиталистической промышленности господствует «наследственно-имущественная преемственность», что «общинно-трудовая преемственность органически превращает наёмного рабочего в самостоятельного хозяина» (sic!), выражаясь в том, что когда умирает хозяин заведения, не оставляя среди наследников семейных рабочих, то промысел переходит в другую семью, «быть может, наёмному рабочему в том же заведении», а также в том, что «общинное землевладение и хозяину кустарно-промышленного предприятия и его наёмному рабочему одинаково гарантирует трудовую промышленную самостоятельность» (стр. 7, 68 и др.).

Мы не сомневаемся, что это сочинённое пермскими народниками «общинно-трудовое начало преемственности кустарных промыслов» займёт надлежащее место в будущей истории литературы рядом с такой же сладенькой теорией гг. В. В., Н. -она и пр. о «народном производстве». Обе теории – одного пошиба, обе подкрашивают и извращают действительность посредством маниловских фраз. Всякий знает, что и у кустарей заведения, материалы, орудия и проч. составляют находящееся в частной собственности имущество, переходящее по наследству, а вовсе не по какому-то общинному праву, что община нисколько не гарантирует самостоятельности не только в промышленности, но даже в земледелии, что внутри общины идёт такая же хозяйственная борьба и эксплуатация, как и вне её. В особую теорию «общинно-трудового начала» превращён тот простой факт, что мелкий хозяйчик, при небольшом капитальце, должен трудиться и сам, что наёмный рабочий может сделаться хозяином (конечно, если будет бережлив и воздержен), чему и бывают примеры, сообщаемые в «Очерке» на стр. 69… Все теоретики мещанства всегда утешались тем, что в мелком производстве рабочий может стать хозяином, и все они никогда не шли в своих идеалах дальше того, чтобы превратить рабочих в хозяйчиков. В «Очерке» делается даже попытка указать «статистические данные, констатирующие начало общинно-трудовой преемственности» (45). Данные относятся к кожевенному промыслу. Из 129 заведений 90 (т. е. 70%) основаны после 1870 года, между тем в 1869 г. кустарных кожевен считалось 161 (по «списку населённых мест»), а в 1895 – 153. Значит, промысел переходил из одних семей в другие, в чём и усматривается «принцип общинно-трудовой преемственности». Само собою разумеется, что смешно и спорить против этого желания видеть особый «принцип» в том, что мелкие заведения легко открываются и закрываются, легко переходят из рук в руки и т. д. Добавим только в частности о кожевенном промысле, что, во-1-х, данные о времени возникновения заведений в нём показывают, что он развивался во времени значительно медленнее, чем остальные промыслы; во-2-х, совершенно ненадёжно сравнение 1869-го и 1895-го годов, так как понятие «кустарной кожевни» постоянно путают с понятием «кожевенный завод». В 1860-х годах громадное большинство «дубильных заводов» (по статистике фабрик и заводов) имели в Пермской губернии сумму производства менее 1000 р. (см. «Ежегодник министерства финансов». Вып. I, СПБ., 1869. Таблицы и примечания), тогда как в 1890-х годах, с одной стороны, заведения с производством менее 1000 р. исключались из числа фабрик и заводов; с другой стороны, в число «кустарных кожевен» попало много заведений с производством более 1000 р., попали заводы с производством в 5–10 тыс. руб. и более (стр. 70 «Очерка». Стр. 149, 150 таблиц). При такой абсолютной неопределённости различия между кустарной и заводской кожевней какое значение может иметь сравнение данных 1869-го и 1895-го года? В-3-х, если бы даже верно было, что число кожевен уменьшилось, разве это не могло бы значить, что позакрывалось много мелких заведений, взамен которых пооткрывались постепенно более крупные? Неужели подобная «смена» тоже подтвердила бы «принцип общинно-трудовой преемственности»?

И в довершение курьёза все эти сладенькие фразы об «общинно-трудовом принципе», о «гарантии общинной трудовой самостоятельности» и т. д. говорятся как раз о том кожевенном промысле, в котором земледельцы-кустари представляют из себя чистейший тип мелких буржуа (см. ниже) и который гигантски концентрирован в трёх крупных заведениях (заводах), попавших в число кустарей наряду с одиночками-кустарями и ремесленниками. Вот данные об этой концентрации:

Всего в промысле 148 заведений. Рабочих 267 семейных + 172 наёмных = 439. Сумма производства = 151 022 р. Чистый доход = 26 207 р., в том числе – 3 заведения, в коих рабочих 0 семейных + 65 наёмных = 65. Сумма производства = 44 275 р. Чистый доход = 3391 р. (стр. 70 текста и стр. 149 и 150 таблиц).

То есть три заведения из 148 («только 2,1%», как успокоительно говорится в «Очерке», стр. 76) концентрируют почти треть всего производства «кустарного кожевенного промысла», давая своим хозяевам тысячные доходы без всякого участия их в производстве. Мы увидим ниже много примеров таких курьёзов и по другим промыслам. Но в описании этого промысла авторы «Очерка», в виде исключения, остановились на указанных трёх заведениях. Об одном из них сообщается, что хозяин (земледелец!) «занят, очевидно, только торговыми операциями, имея свои кожевенные лавки в селе Белоярском и г. Екатеринбурге» (с. 76–77). Примерчик того, как капитал, вложенный в производство, соединяется с капиталом, вложенным в торговлю. К сведению авторов «Очерка», изображающих «кулачество» и торговые операции как нечто наносное, оторванное от производства! В другом заведении семья состоит из 5 человек мужчин, но ни один из них не работает: «отец занят торговыми операциями по своему производству, а сыновья (в возрасте от 18 до 53 лет), все грамотные, пошли, очевидно, по другим колеям, более привлекательным, чем перекладывание кож из чана в чан и переполаскивание их» (стр. 77). Авторы великодушно соглашаются, что эти заведения «характер имеют капиталистический», «но на вопрос о том, в какой степени будущность этих предприятий обеспечена на началах наследственно-имущественной передачи, решительный ответ может дать только само будущее» (76). О, глубокомыслие! «На вопрос о будущем может дать ответ только будущее». Святая истина! Но неужели это – достаточное основание для того, чтобы извращать настоящее?

IV. Земледелие «кустарей»

Подворная перепись кустарей-хозяев и хозяйчиков собрала интересные данные о земледелии их. Вот эти данные, сведённые в «Очерке» по подгруппам:

^{* В «Очерке» в этих цифрах, видимо, опечатка (см. стр. 58), исправленная нами.}

Итак, чем зажиточнее кустари как промышленники, тем состоятельнее они как земледельцы. Чем ниже они стоят по роли в производстве, тем ниже они как земледельцы. Данные кустарной переписи вполне подтверждают, следовательно, высказанное уже в литературе мнение, что разложение кустарей в промышленности идёт рука об руку с разложением тех же крестьян как земледельцев (А. Волгин. Обоснование народничества и т. д. Стр. 211 и сл.). Так как наёмные рабочие у кустарей стоят ещё ниже (или не выше), чем работающие на скупщиков кустари, то мы вправе заключить, что среди них ещё больше разорённых земледельцев. Подворная перепись, как уже было замечено, не коснулась наёмных рабочих. Во всяком случае, и приведённые данные наглядно показывают, как забавно утверждение «Очерка», будто

Отсутствие детальных данных о земледелии одиночек, мелких и крупных хозяев сказывается на разбираемых данных особенно резко. Чтобы пополнить хотя отчасти этот пробел, мы должны обратиться к данным по отдельным промыслам; иногда попадаются сведения о числе земледельческих рабочих у хозяев[266], но общей сводки этих сведений в «Очерке» нет.

Вот кожевники-земледельцы – 131 хозяйство. У них 124 земледельческих наёмных работника; 16,9 дес. посева на двор и 4,6 лошадей; коров по 4,1 (стр. 71). Наёмные рабочие (73 годовых и 51 срочный) получают 2492 руб. заработной платы, т. е. по 20,1 руб. на одного, тогда как средняя плата рабочему в кожевенном промысле составляет 52 руб. И здесь, след., наблюдается общее всем капиталистическим странам явление более низкого положения рабочих в земледелии, чем в промышленности. «Кустари»-кожевники, очевидно, чистейший тип крестьянской буржуазии, и пресловутое, столь расхваленное народниками «соединение промысла с земледелием» состоит в том, что зажиточные хозяева торгово-промышленных заведений переносят капитал из торговли и промышленности в земледелие, платя своим батракам неимоверно низкие платы[267].

Вот кустари-маслобойщики. Земледельцев из них 173. На одно хозяйство приходится 10,1 дес. посева, 3,5 лошади и 3,3 коровы. Безлошадных и бескоровных дворов нет. Земледельческих рабочих 98 (годовых и сроковых) с платою 3438 руб., т. е. по 35,1 руб. на одного.

Данные о распространении по уездам посевов льна и конопли показывают «некоторую связь между величиной посевов льна и конопли и распространением маслобойного промысла по уездам губернии» (170).

Торгово-промышленные предприятия являются здесь, след., так называемыми техническими сельскохозяйственными производствами, развитием которых всегда характеризуется прогресс торгового и капиталистического земледелия.

Вот мельники-хозяева. Большинство из них – земледельцы: 385 из 421. На один двор приходится 11,0 дес. посева, 3,0 лошади и 3,5 коровы. Земледельческих наёмных рабочих 307 человек с платою 6211 руб. Подобно маслобойному, «мукомольное производство является для хозяев мельниц орудием рыночного сбыта продуктов их собственного хозяйства в форме наиболее для них выгодной» (178).

Кажется, этих примеров вполне достаточно, чтобы показать, как нелепо понимать под «кустарём-земледельцем» нечто однородное, само себе равное. Все приведённые земледельцы – представители мелкого буржуазного земледелия, и соединять такие типы с остальным крестьянством, в том числе и с разорёнными хозяйствами, значит затушёвывать самые характерные черты действительности.

В заключении описания маслобойного промысла составители пытаются возражать против «капиталистической доктрины», объявляющей расслоение крестьян эволюцией капитализма. Такое положение основывается будто бы на «совершенно произвольном утверждении, что указываемое расслоение есть факт позднейшего времени и представляет собой очевидный признак быстрого роста в крестьянской среде капиталистического режима de facto[268], несмотря на существование общинного землевладения de jure[269]» (176). Составители возражают, что община никогда не исключала и не исключает имущественных расслоений, но она «не закрепляет их, не создаёт классов»; «эти переходящие расслоения с течением времени не обострялись, а, напротив, постепенно сглаживались» (177). Разумеется, подобное утверждение, в доказательство которого приводятся артели (о них ниже, § VII), семейные разделы (sic!) и земельные переделы (!), может вызвать только улыбку. Называть «произвольным» положение о росте и увеличении крестьянской дифференциации – значит игнорировать общеизвестные факты массового обезлошадения крестьян и забрасывания земли наряду с фактами «технического прогресса в крестьянском хозяйстве» (ср. «Прогрессивные течения в крестьянском хозяйстве» г-на В. В.), развитие сдачи и заклада наделов наряду с ростом аренды, увеличение числа торгово-промышленных предприятий наряду с увеличением числа отхожих промышленников, этих бродячих наёмных рабочих и т. д. и т. д.

Подворная перепись кустарей должна была дать богатый материал по крайне интересному вопросу об отношении доходов и заработков кустарей-земледельцев к доходам кустарей-неземледельцев. Все данные этого рода в таблицах есть, но сводки в «Очерке» не дано, и нам пришлось самим предпринять эту сводку по данным книги. Такая сводка основывалась, во-1-х, на сводках «Очерка» по отдельным промыслам. Нам оставалось лишь складывать данные о разных промыслах. Но эта сводка дана в табличной форме не по всем промыслам. Иногда приходилось убеждаться, что в неё вкрались ошибки или опечатки, – естественный результат отсутствия проверочных итогов. Во-2-х, сводка основывалась на выборке числовых данных из описаний некоторых промыслов. В-3-х, при отсутствии и того и другого источника приходилось обращаться прямо к таблицам (напр., по последнему промыслу: «добыча ископаемых»). Понятно само собой, что подобная разнохарактерность материала в нашей сводке не могла не вести к ошибкам и неточностям. Мы полагаем, однако, что хотя общие итоги нашей сводки и не могли сойтись с итогами таблицы, тем не менее выводы из сводки вполне могут служить цели, ибо средние величины и отношения (которыми мы только и пользуемся для выводов) изменились бы при всяком исправлении крайне незначительно. Напр., по итогам таблиц в «Очерке» размер валового дохода на 1 рабочего равен 134,8 руб., а по нашей сводке – 133,3 руб. Чистый доход на 1 семейного рабочего 69,0 руб. и 68,0 руб. Заработок 1 наёмного рабочего 48,7 руб. и 48,6 руб.

Вот результаты этой сводки, определяющие величину валового дохода, чистого дохода и заработка наёмных рабочих по группам и подгруппам.

Вот главные результаты этой таблицы:

1) Неземледельческое промышленное население принимает несравненно большее участие в промысле (по сравнению с своей численностью), чем земледельческое. По числу рабочих неземледельцев вдвое меньше, чем земледельцев. По валовому же производству они составляют почти половину, давая 1 276 772 руб. из 2 655 007, т. е. 48,1%. По доходу же от производства, т. е. по размеру чистого дохода хозяев плюс заработная плата наёмных рабочих, неземледельцы даже преобладают над земледельцами, давая 647 666 руб. из 1 260 335, т. е. 51,4%. Оказывается, следовательно, что, будучи в меньшинстве по числу, неземледельцы-промышленники не уступают земледельцам по величине производства. Факт этот весьма важен для оценки традиционного народнического учения о земледелии, как «главном устое» так называемой кустарной промышленности.

Из этого факта, естественно, следуют и другие выводы:

2) Валовое производство неземледельцев (валовой доход), по расчёту на 1 рабочего, значительно выше, чем земледельцев: 192,2 руб. против 103,8, т. е. без малого вдвое больше. Как увидим ниже, рабочий период неземледельцев длиннее, чем земледельцев, но эта разница далеко не так велика, так что большая производительность труда у неземледельцев не может подлежать сомнению. Меньше всего эта разница в 3-й подгруппе, у кустарей, работающих на скупщиков, что вполне естественно.

3) Чистый доход хозяев и хозяйчиков у неземледельцев более чем вдвое выше, чем у земледельцев: 113,0 руб. против 47,1 руб. (почти в 2¹/₂ раза). Различие это проходит по всем подгруппам, но всего выше оно в 1-й подгруппе, у кустарей, работающих на вольную продажу. Само собою разумеется, что эта разница тем менее может быть объяснена различием рабочих периодов. Не может подлежать сомнению, что эта разница зависит от того, что связь с землёй понижает доход промышленников; рынок усчитывает доход кустарей от земледелия, и земледельцы вынуждены довольствоваться низшим заработком. Сюда присоединяются, вероятно, и большие потери на сбыте у земледельцев, и большие расходы на закупку материалов, и большая зависимость от торговцев. Факт во всяком случае тот, что связь с землёй понижает заработок кустаря. Нам нечего распространяться о громадном значении этого факта, выясняющего истинное значение «власти земли» в современном обществе. Стоит вспомнить, какое громадное значение имеет низкий размер заработка в удержании кабальных и примитивных способов производства, в задержке употребления машин, в понижении жизненного уровня рабочих[270].

4) Заработная плата наёмных рабочих тоже везде выше у неземледельцев, чем у земледельцев, но разница эта далеко не так велика, как в доходе хозяев. Вообще по всем трём подгруппам наёмный рабочий у хозяина-земледельца зарабатывает 43,0 руб., а у неземледельца – 57,8 руб., т. е. на ¹/₃ больше. Эта разница может в значительной степени (но и то не вполне) зависеть от различий работ периода. Об отношении же этой разницы к связи с землёй мы не можем судить, ибо не имеем данных о наёмных рабочих земледельцах и неземледельцах. Кроме влияния рабочего периода сказывается, конечно, и тут влияние разного уровня потребностей.

5) Разница между величиной дохода хозяев и заработной платой наёмным рабочим несравненно больше у неземледельцев, чем у земледельцев: по всем трём подгруппам у неземледельцев доход хозяина почти вдвое выше заработка наёмника (113 руб. против 57,8), тогда как у земледельцев доход хозяина выше на незначительную сумму – 4,1 рубля (47,1 и 43,0)! Если эти цифры поразительны, то ещё более приходится сказать это о ремесленниках-земледельцах (I, 2), у которых доход хозяев ниже заработной платы наёмных рабочих! Однако это явление станет вполне понятным, когда мы приведём ниже данные о громадных различиях величины дохода в крупных и мелких заведениях. Повышая производительность труда, крупные заведения дают возможность платить наёмную плату, превосходящую доход бедноты, – одиночек кустарей, «самостоятельность» которых оказывается, при подчинении их рынку, совершенно фиктивной. Эта громадная разница между доходами крупных и мелких заведений сказывается в обеих группах, но у земледельцев гораздо сильнее (вследствие бо́льшего принижения мелких кустарей). Ничтожная разница между доходом хозяйчика и заработком наёмника показывает наглядно, что доход мелкого кустаря-земледельца, не держащего наёмников, не выше, а зачастую и ниже заработной платы наёмному рабочему. В самом деле, величина чистого дохода хозяина (47,1 руб. на 1 семейного рабочего) есть средняя величина для всех заведений, крупных и мелких, для фабрикантов и одиночек. Понятно, что у крупных хозяев разница между чистыми доходами хозяина и заработком наёмника составляет не 4 рубля, а в 10–100 раз больше, а это означает, что доход мелкого кустаря, одиночки, значительно ниже 47-ми рублей, т. е. этот доход не выше, а часто и ниже заработной платы наёмному рабочему. Данные кустарной переписи о распределении заведений по чистой доходности (см. ниже, § V) вполне подтверждают этот, по-видимому, парадоксальный вывод. Но эти данные касаются всех заведений вообще, без различения земледельцев и неземледельцев, и вот почему для нас особенно важен данный результат вышеприведённой таблицы: мы узнали, что самые низкие заработки принадлежат именно земледельцам, что «связь с землёй» громадно понижает заработки.

Говоря о различии доходов у земледельцев и неземледельцев, мы уже упомянули, что нельзя объяснить его различием рабочих периодов. Посмотрим же на данные кустарной переписи по этому вопросу. В программу переписи, как мы узнали из «введения», вошло исследование «напряжённости производства в течение года, на основании числа семьян и наёмных рабочих, занятых производством по месяцам» (с. 14). Так как перепись была подворная, т. е. каждое заведение исследовалось отдельно (к сожалению, к «Очерку» не приложена форма подворного бланка), то надо предположить, что о каждом заведении собирались данные о числе рабочих по месяцам или о продолжительности рабочих месяцев в году в каждом заведении. Эти данные сведены в «Очерке» в одну таблицу (с. 57, 58), в которой для каждой подгруппы обеих групп указано число рабочих (семьян и наёмных вместе), занятых в каждый месяц года.

Попытка кустарной переписи 1894/95 года определить с такой точностью число рабочих месяцев у кустарей чрезвычайно поучительна и интересна. Действительно, без таких сведений данные о доходах и заработках были бы не полны, и статистические выкладки были бы лишь приблизительны. Но, к сожалению, данные о рабочем периоде обработаны весьма недостаточно: кроме этой общей таблицы даны лишь сведения для некоторых промыслов о числе рабочих по месяцам, иногда с разделением по группам, иногда без такого разделения; разделения же по подгруппам нет ни по одному промыслу. Выделение крупных заведений было бы по этому вопросу особенно важно, ибо мы вправе предположить, – и a priori, и по данным других исследователей кустарной промышленности, – что рабочие периоды у крупных и мелких кустарей не одинаковы. Кроме того, самая таблица на стр. 57 составлена, видимо, не без ошибок или опечаток (напр., в месяцах: февраль, август, ноябрь; столбец 2-ой и 3-ий во II группе, видимо, перепутаны, ибо число рабочих в 3-й подгруппе больше, чем во второй). Даже по исправлении этих неточностей (исправлении, иногда приблизительном) эта таблица возбуждает не мало сомнений, которые делают пользование ею рискованным. В самом деле, рассматривая данные этой таблицы по подгруппам, мы видим, что в подгруппе 3-й (гр. I) maximum занятых рабочих приходится на декабрь, составляя 2911 рабочих. Между тем всего в 3-й подгруппе «Очерк» считает 2551 рабочего. То же в 3-й подгруппе II группы: maximum – 3221, а действительное число рабочих – 3077. Наоборот, по подгруппам maxima занятых в один из месяцев рабочих меньше действительного числа рабочих. Как объяснить это явление? Тем ли, что по данному вопросу собраны сведения не о всех заведениях? Это очень вероятно, но в «Очерке» ни слова об этом. По 2-й подгруппе II группы не только maximum рабочих (февраль) больше действительного числа рабочих (1882 против 1163), но и среднее число рабочих, занятых в один месяц (т. е. частное, полученное от деления суммы рабочих, занятых в 12 месяцев, на 12), больше действительного числа рабочих (1265 против 1163)!! Спрашивается, какое же число рабочих регистраторы считали действительным: среднее ли за год, среднее ли за какой-нибудь период (напр., за зиму) или наличное число в один определённый месяц года? Рассмотрение данных о помесячном числе рабочих в отдельных промыслах не помогает разрешить все эти недоумения. По большинству из тех 23-х промыслов, о которых даны эти сведения, maximum занятых в один из месяцев года рабочих ниже действительного числа рабочих. По 2-м промыслам этот maximum выше действительного числа рабочих: по медно-издельному (239 против 233) и кузнечному (II группа – 1811 против 1269). По двум промыслам maximum равен действительному числу рабочих (верёвочный и маслобойный, II-ые группы).

При таких условиях пользоваться данными о помесячном распределении рабочих для сравнения их с суммами заработка, с действительным числом рабочих и т. п. оказывается невозможным. Остаётся только брать эти данные безотносительно к другим, сравнивать maxima и minima занятых по месяцам рабочих. Так и делается в «Очерке», но при этом сравниваются отдельные месяцы. Мы находим более правильным сравнивать зиму и лето: тогда мы можем проследить, насколько земледелие отвлекает рабочих от промысла. Мы брали среднее число рабочих, занятых зимой (октябрь – март), за норму и, прилагая эту норму к числу рабочих, занятых летом, получали число летних рабочих месяцев. Сумма зимних и летних месяцев давала число рабочих месяцев в году. Поясним примером. В 1-й подгруппе I группы в шесть зимних месяцев занято 18 060 рабочих; значит, в один зимний месяц занято в среднем (18 060 : 6 =) 3010 рабочих. Летом занято 12 345 рабочих, т. е. рабочий период летом составляет (12 345 : 3010) 4,1 месяца. След., рабочий период в 1-й подгруппе I группы составляет 10,1 месяцев в году.

Такой приём обработки данных казался нам и самым правильным и самым удобным. Самым правильным – потому что он основан на сравнении зимних и летних месяцев, след., на точном определении того, насколько отвлекает рабочих от промысла земледелие. Что зимние месяцы взяты правильно, это подтверждается тем, что именно с октября и именно по март по обеим группам число рабочих выше среднего в году. Именно с сентября по октябрь число рабочих всего сильнее повышается, именно с марта по апрель оно всего сильнее падает. Впрочем, выбор других месяцев изменил бы выводы весьма незначительно. Самым удобным мы считаем взятый приём потому, что он выражает рабочий период точным числом, позволяя сравнивать в этом отношении группы и подгруппы.

Вот полученные по этому способу данные:

Эти данные приводят к выводу, что разница в рабочем периоде у земледельцев и неземледельцев крайне мала: у неземледельцев рабочий период всего на 5% длиннее. Ничтожность этой разницы вызывает сомнение в правильности цифр. Мы предприняли некоторые вычисления и сводки разбросанного в книге материала для проверки их и пришли к следующим выводам:

Из 43-х промыслов по 23-м даны в «Очерке» сведения о помесячном распределении рабочих, причём по 12 (13)[271] промыслам эти сведения проведены по группам, а по 10 не проведены. Оказывается, что по трём промыслам (смоло-дегтярному, синильному и кирпичному) число рабочих летом больше, чем зимой: в шесть зимних месяцев занято всего 1953 человека по всем этим трём промыслам, а в 6 летних – 4918 человек. Число земледельцев в этих промыслах громадно преобладает над неземледельцами, составляя 85,9% всего числа рабочих. Понятно, что соединение в общих итогах по группам этих летних, так сказать, промыслов с остальными было совершенно неправильно, ибо это значило соединять разнородные вещи и искусственно повышать число летних рабочих во всех промыслах. Чтобы исправить происходящую от этого ошибку, есть два средства. Первое – вычесть данные по этим трём промыслам из итогов «Очерка» по I и II группам[272]. Получаем рабочий период для I группы 9,6 месяцев, для II – 10,4 месяца. Здесь разница между обеими группами больше, но всё-таки она очень невелика: 8,3%. Второе средство исправить ошибку состоит в сводке данных по тем 12-ти промыслам, для которых даны в «Очерке» сведения о помесячном распределении рабочих в I и во II группе отдельно. Такая сводка охватит 70% всего числа кустарей, причём сравнение между I и II группой будет правильнее. Оказалось, что по этим 12-ти промыслам рабочий период для I группы равен лишь 8,9 месяцам, а для II –10,7 месяцам, а по обеим группам вместе 9,7 месяцев. Здесь рабочий период у неземледельцев на 20,2% длиннее, чем у земледельцев. Земледельцы прекращают работы летом на 3,1 месяца, а неземледельцы только на 1,3 месяца. Если мы возьмём максимальное отношение рабочих периодов во II и I группе за норму, то и тогда окажется, что не только различий в валовом производстве рабочих I и II группы или в чистой доходности их заведений, но даже различий в заработной плате наёмных рабочих у земледельцев и неземледельцев нельзя объяснить различием рабочих периодов. След., сделанный выше вывод, что связь с землёй понижает заработки кустарей, остаётся в полной силе.

Поэтому следует признать ошибкой мнение составителей «Очерка», желающих объяснить различие в заработке земледельцев и неземледельцев различием рабочих периодов. Ошибка их произошла оттого, что они не пытались выразить различий рабочих периодов точными цифрами, и потому впали в заблуждение. Напр., на стр. 106-й в «Очерке» говорится, что различие заработков скорняков-земледельцев и скорняков-неземледельцев «определяется главным образом количеством рабочих дней, которые посвящаются промыслу». Между тем доходы неземледельцев превышают доходы земледельцев по этому промыслу в 2–4 раза (на одного семейного рабочего в 1-й подгруппе 65 и 280 руб.; во 2-й – 27 и 62 руб.), а рабочий период у неземледельцев длиннее всего на 28,7% (8,5 месяцев против 6,6).

Факт понижения заработка вследствие связи с землёй не мог ускользнуть и от составителей «Очерка», которые, однако, выразили его обычной народнической формулой о «преимуществе» кустарной формы перед капиталистической: «соединяя земледелие с промыслом, кустарь… может продавать свои изделия дешевле фабричных» (с. 4), может, другими словами, довольствоваться меньшим заработком. Только в чём же тут «преимущество» связи с землёй, если рынок настолько уже владычествует над всем производством страны, что усчитывает эту связь, понижая заработок кустаря-земледельца? если капитал умеет пользоваться этой «связью» для большего давления кустаря-земледельца, менее способного к самозащите, к выбору другого хозяина, другого покупателя, другого занятия? Понижение заработной платы (и промышленного заработка вообще) при наличности у рабочего (и мелкого промышленника) клочка земли есть явление, общее всем капиталистическим странам, явление, прекрасно известное всем предпринимателям, давным-давно оценившим громадные «преимущества» привязанных к земле рабочих. Только на гнилом Западе вещи прямо и называют их именем, а у нас понижение заработка, понижение жизненного уровня трудящихся, задержку введения машин, укрепление всяческой кабалы называют «преимуществом» «народного производства», «соединяющего земледелие с промыслом»…

В заключение обзора данных кустарной переписи 1894/95 года о рабочем периоде нельзя опять-таки не выразить сожаления по поводу необработанности полученных данных и не пожелать, чтобы эта неудача не смутила других исследователей этого интересного вопроса. Приём исследования – определение помесячного распределения рабочих сил – нельзя не признать выбранным весьма удачно. Выше мы привели данные о рабочем периоде по группам и подгруппам. Данные по группам мы могли ещё несколько проверить. Данные по подгруппам совершенно не проверимы, ибо в книге нет ещё абсолютно никаких сведений о различии в рабочем периоде по разным подгруппам. Поэтому, излагая эти данные, оговоримся, что нельзя ручаться за полную надёжность их, и если мы делаем дальнейшие выводы, то лишь для того, чтобы поставить вопрос и обратить на него внимание исследователей. Важнейший вывод тот, что наименьшая разница в рабочих периодах I и II группы оказывается в 1-й подгруппе (всего на 1%: 10,1 и 10,0 месяцев), т. е. всего меньше отвлекаются от земледелия самые зажиточные кустари и самые крупные и состоятельные земледельцы. Всего больше различие у ремесленников (2-я подгруппа: 9,5 и 10,4 месяца), т. е. у наименее затронутых товарным хозяйством промышленников и средних земледельцев. Выходит как будто, что у зажиточных земледельцев малое отвлечение от земледелия зависит либо от большего состава их семей, либо от большей эксплуатации наёмного труда в промысле, либо от найма ими земледельческих работников и что наибольшее отвлечение от земледелия ремесленников стоит в связи с наименьшим разложением их как земледельцев, с наибольшим сохранением патриархальных отношений и непосредственной работы на потребителей-земледельцев, которые сокращают свои заказы летом[273].

– «Связь с земледелием», по данным переписи, отражается чрезвычайно рельефно на грамотности кустарей; – грамотность наёмных рабочих, к сожалению, не исследована. Оказывается, что неземледельческое население[274] значительно грамотнее земледельческого, причём это отношение наблюдается без исключения по всем подгруппам и для мужчин, и для женщин. Вот in extenso[275] данные переписи по этому вопросу в процентных отношениях (стр. 62):

Интересно отметить, что в неземледельческом населении грамотность гораздо быстрее распространяется среди женщин, чем среди мужчин. Процент грамотных мужчин во II группе в 1¹/₂–2 раза больше, чем в I, а процент грамотных женщин в 2¹/₂–5³/₄ раза.

Резюмируя те выводы, которые дала кустарная перепись 1894/95 года о «земледелии в связи с промыслом», мы можем констатировать, что связь с земледелием:

1) задерживает наиболее отсталые формы промышленности и тормозит экономическое развитие;

2) понижает заработки и доходы кустарей, так что наиболее обеспеченные подгруппы земледельцев-хозяев получают, в общем и среднем, меньше, чем наихудшие поставленные подгруппы наёмных рабочих у неземледельцев, не говоря уже о неземледельцах-хозяевах. Даже сравнительно с наёмными рабочими в I группе хозяев этой же группы получаются весьма низкие доходы, лишь очень немногим превышающие заработки наёмных рабочих, а иногда даже спускающиеся ниже их;

3) задерживает культурное развитие населения, имеющего более низкий уровень потребностей и далеко отстающего в грамотности от неземледельцев.

Эти выводы пригодятся нам ниже, при оценке народнической программы промышленной политики.

4) Среди кустарей-земледельцев констатируется разложение, параллельное разложению промышленников. При этом высшие (по обеспеченности) категории земледельцев представляют из себя чистый тип крестьянской буржуазии, основывающей своё хозяйство на найме сельских батраков и подёнщиков.

5) Рабочий период у земледельцев короче, чем у неземледельцев, но разница эта очень невелика (5%–20%).

V. Крупные и мелкие заведения. – доходы кустарей

На данных кустарной переписи 1894/95 года о доходах кустарей необходимо остановиться поподробнее. Попытка собрать подворные данные о доходах слишком поучительна, и ограничиться общими «средними» по подгруппам (приведёнными выше) было бы совершенно неправильным приёмом. Мы уже говорили не раз о фиктивности «средних», выводимых из сложения вместе одиночек-кустарей и хозяев крупных заведений и деления суммы на число слагаемых. Постараемся же собрать имеющиеся в «Очерке» данные по этому вопросу, чтобы наглядно показать и доказать эту фиктивность, доказать необходимость при научных исследованиях и при обработке данных подворных переписей группировать кустарей на разряды по числу рабочих (и семейных, и наёмных) в мастерской и приводить все данные переписи по этим разрядам.

Составители «Очерка» не могли не заметить бросающегося в глаза факта большей доходности крупных заведений и постарались ослабить его значение. Вместо точных данных переписи о крупных заведениях (выделить эти данные было бы не трудно) они опять ограничились общими рассуждениями, соображениями, доводами против неприятных для народничества выводов. Посмотрим на эти доводы.

Что «ограничить» возможность иллюзий весьма желательно для исследования, в этом, конечно, никто не усомнится, но для этого нужно «иллюзиям» противопоставить именно факты, собранные подворной переписью, а не свои соображения, которые иногда целиком относятся к «иллюзиям». В самом деле, не иллюзия ли рассуждение авторов о торгово-транзитных расходах? Кто же не знает, что для крупного промышленника эти расходы на единицу продукта неизмеримо ниже, чем для мелкого[276], что первый закупает материал дешевле, продаёт продукт дороже, умея (и будучи в состоянии) выбирать время и место? Кустарная перепись даёт тоже указания на эти общеизвестные факты: ср., напр., стр. 204 и 263, и нельзя не пожалеть, что в «Очерке» нет фактов о расходах на закупку сырья и сбыт продукта у промышленников крупных и мелких, у кустарей и скупщиков. Далее, что касается до снашиваемой части основного капитала, то авторам опять пришлось впасть в иллюзию, воюя против иллюзии. Известно из теории, что крупные расходы на основной капитал понижают снашиваемую и переходящую на продукт часть стоимости по расчёту на единицу продукта.

Перепись считала и расходы производства, в число которых входит (с. 14, п. 7-й) «ремонт инструментов и приспособлений». Где основания думать, что пробелы в регистрации этого пункта чаще встречаются у крупных, чем у мелких хозяев? Не скорее ли наоборот? Что касается до содержания наёмных рабочих, то фактов по этому вопросу в «Очерке» нет никаких: мы не знаем, сколько именно рабочих получают хозяйское содержание, как часты пробелы переписи по этому пункту, как часто хозяева-земледельцы содержат наёмников продуктами своего хозяйства, как часто хозяева заносили содержание рабочих в расходы производства. Точно так же нет никаких фактов о неодинаковой продолжительности рабочих периодов в крупных и мелких заведениях. Мы нисколько не отрицаем, что рабочий период в крупных заведениях по всей вероятности длиннее, чем в мелких, но, во-1-х, различия в доходности несравненно больше различий рабочего периода; во-2-х же, остаётся констатировать, что против точных фактов подворной переписи (которые приводятся ниже) пермские статистики не сумели привести ни одного веского, основанного на точных данных, возражения в защиту народнических «иллюзий».

Данные о крупных и мелких заведениях мы получали таким образом: просматривались таблицы, приложенные к «Очерку», отмечались крупные заведения (когда их можно выделить, т. е. когда они не слиты с массой заведений в общий итог) и сравнивались с общими итогами «Очерка» о всех заведениях той же группы и подгруппы. Вопрос так важен, что, мы надеемся, читатели не посетуют на нас за обилие табличек, приводимых ниже: в табличках данные выступают рельефнее и компактнее.

Пимокатный промысел:

Итак, «средний» доход на одного семейного рабочего в 75 р. получился из сложения доходов в 222 р. и в 41 р. Оказывается, что за вычетом 10-ти крупных заведений[278] с 14-ю семейными рабочими, остальные заведения дают чистый доход, уступающий заработной плате наёмному рабочему (41,2 р. против 45,6), а в крупных заведениях заработная плата ещё повышается. Производительность труда в крупных заведениях более чем вдвое выше (168,0 и 82,4), заработная плата наёмному рабочему почти вдвое (53 и 28), чистый доход впятеро (222 и 41). Ясно, что ни различиями рабочего периода, ни другими какими-либо соображениями нельзя устранить того факта, что крупные заведения имеют высшую производительность труда[279] и высшую доходность, а мелкие кустари – получают меньше наёмных рабочих при всей своей «самостоятельности» (1-ая подгруппа: самостоятельно работают на рынок) и связи с землёй (I группа).

В столярном промысле в 1-й подгруппе I группы «чистый доход» семей равен «в среднем» 37,4 руб. на 1 семейного работника, тогда как средний заработок одного наёмного рабочего в этой же подгруппе равен 56,9 р. (с. 131). Выделить крупные заведения по таблицам нельзя, но вряд ли можно сомневаться, что эта «средняя» величина дохода на 1 семейного рабочего есть результат сложения высокодоходных заведений с наёмными рабочими (которым платят же за что-нибудь по 56 рублей) и крохотных мастерских мелких «самостоятельных» кустарей, получающих много меньше наёмного рабочего.

Далее, рогожный промысел:

Итак, 11 заведений из 99 концентрируют почти половину всего производства. Производительность труда в них выше более чем вдвое; заработная плата наёмным рабочим также выше; чистый доход более чем вшестеро выше «среднего» и почти вдесятеро выше дохода остальных, т. е. более мелких кустарей. Доходы этих последних уже немногим выше заработка наёмников (34 и 26).

Верёвочно-канатный промысел[280]:

Итак, общие «средние» и здесь показывают высшие доходы у семейных рабочих против наёмных (90 против 65,6). Но из 58 заведений 4 концентрируют больше половины всего производства. В этих заведениях (капиталистических мануфактурах чистого типа)[281] производительность труда почти втрое выше среднего (800 и 286) и более чем впятеро выше, чем у остальных, т. е. более мелких заведений (800 и 146). Заработная плата наёмным рабочим на фабриках значительно выше, чем у мелких хозяйчиков (84 и 45). Чистый доход фабрикантов составляет выше 1000 руб. на семью против 90 р. «в среднем» и 60,5 р. у мелких кустарей. Мелкие кустари получают, таким образом, доход, уступающий заработной плате наёмникам (60,5 и 65,6).

Смоло-дегтярный промысел:

Итак, и в этом производстве, вообще очень мелком, с очень небольшим числом наёмных рабочих (20%), в земледельческой группе, у самостоятельных кустарей наблюдается то же чисто капиталистическое явление превосходства крупных (сравнительно) заведений. А смоло-дегтярное производство – типичный крестьянский, «народный» промысел! В крупных заведениях производительность труда более чем втрое выше, заработная плата наёмных рабочих раза в полтора выше, чистый доход раз в восемь выше «среднего» и вдесятеро выше заработка остальных кустарей-семьян, которые зарабатывают не больше среднего наёмного рабочего и меньше наёмного рабочего в более крупных заведениях. Отметим, что смоло-дегтярное производство ведётся главным образом летом, так что различия в рабочем периоде не могут быть значительны[282].

Пекарный промысел:

То есть опять-таки средние для всей подгруппы цифры оказываются совершенно фиктивными. Крупные заведения (мелких капиталистов) концентрируют большую половину всего производства, дают чистую доходность вшестеро выше среднего и в 14 раз больше, чем у мелких хозяйчиков, и выплачивают наёмным рабочим заработную плату, превышающую доход мелких кустарей. Мы не говорим о производительности труда, в 3–4 крупных заведениях производят более ценный продукт – патоку.

Гончарное производство. Опять типичный мелкий крестьянский промысел с ничтожным числом наёмных рабочих (13%), с весьма мелкими заведениями (менее 2 рабочих на заведение), с преобладающим числом земледельцев. И здесь видим мы то же самое:

Здесь, след., сразу оказывается, что по «средним» цифрам заработок наёмного рабочего выше дохода семейного рабочего. Выделение крупных заведений разъясняет это противоречие, которое мы констатировали уже выше на массовых данных. В крупных заведениях несравненно выше и производительность труда, и заработная плата, и доход хозяев, мелкие же кустари получают меньше наёмных рабочих и более чем вдвое меньше против наёмных рабочих в наилучше поставленных мастерских.

Кирпичное производство:

Итак, и здесь «средний» доход одного семейного рабочего оказывается ниже заработной платы наёмника. И здесь объяснение этого явления заключается в соединении крупных заведений, отличающихся несравненно большей производительностью труда, высшей платой наёмным рабочим и очень высокой (сравнительно) доходностью, – с мелкими заведениями, хозяйчики которых получают доход почти вдвое меньший против заработной платы наёмных рабочих в крупных мастерских.

Мы могли бы привести данные ещё и по другим промыслам[283], но думаем, что и этих более чем достаточно.

Сведём теперь те выводы, которые следуют из рассмотренных данных:

1) Соединение крупных и мелких заведений вместе даёт совершенно фиктивные «средние» цифры, не дающие никакого понятия о действительности, затушёвывающие кардинальные различия, изображающие однородным нечто совершенно разнородное, разносоставное.

2) Данные по целому ряду промыслов свидетельствуют о том, что крупные (по общему числу рабочих) заведения отличаются от средних и мелких:

а) несравненно более высокой производительностью труда;

б) более высокой платой наёмным рабочим;

в) несравненно более высокой чистой доходностью.

3) Все без исключения выделенные нами крупные заведения употребляют в несравненно больших размерах наёмный труд (сравнительно с средними заведениями данного промысла), который значительно превосходит по своей роли семейный. Производительность их достигает десятка тысяч рублей, а число наёмных рабочих – десяти и свыше человек на заведение. Эти крупные заведения представляют из себя таким образом капиталистические мастерские. Данные кустарной переписи доказывают, след., в пресловутом «кустарном» производстве наличность чисто капиталистических законов и отношений; доказывают полное превосходство капиталистических мастерских, основанных на кооперации наёмных рабочих, над одиночками и вообще мелкими кустарями, – превосходство и по производительности труда и по оплате труда даже наёмных рабочих.

4) По целому ряду промыслов заработок мелких самостоятельных кустарей оказывается не выше, а зачастую даже ниже заработка наёмных рабочих в том же промысле. Эта разница должна ещё усилиться, если к заработку наёмников прибавить получаемое некоторыми из них содержание.

Этот последний вывод мы выделяем от первых трёх в том отношении, что те выводы выражают явления всеобщие и обязательные по законам товарного производства, тогда как здесь мы не можем видеть общеобязательного явления. Мы формулируем, след., так: при более низкой производительности труда мелких заведений и при беззащитном положении их хозяйчиков (особенно земледельцев) на рынке вполне возможно такое явление, что заработок самостоятельного кустаря оказывается ниже заработной платы наёмника, и данные говорят, что это явление очень часто имеет место в действительности.

Доказательное значение приведённых выкладок не может подлежать сомнению, ибо мы взяли целый ряд промыслов, выбрали их не случайно, а приводили все, по которым только таблицы позволяли выделить крупные заведения, брали не отдельные заведения, а все заведения данного рода, сравнивая с ними всегда по нескольку крупных заведений из различных уездов. Но желательно было бы дать описываемым явлениям более общее и более точное выражение. К счастью, в «Очерке» есть данные, позволяющие осуществить отчасти такое желание. Это – данные о распределении заведений по чистой доходности их. По отдельным промыслам в «Очерке» указано, сколько заведений имеют чистый доход до 50 р., до 100 р., до 200 р. и т. п. Вот эти-то данные мы и свели вместе. Оказалось, что имеются они по 28 промыслам[284], охватывая 8364 заведения, т. е. 93,2% всего числа (8991). Всего в этих 28-ми промыслах 8377 заведений (13 заведений не распределены по доходности) с 14 135 семейными + 4625 наёмными рабочими, всего с 18 760 рабочими, что составляет 93,9% всего числа рабочих. Понятно, что по этим данным о 93% кустарей мы имеем полное право заключать обо всех, ибо нет никаких оснований предполагать несходство остальных семи процентов с этими 93-мя. Прежде чем приводить данные нашей сводки, необходимо заметить следующее:

1) Составители «Очерка», приводя эту группировку, не всегда строго выдерживали одинаковость и однородность наименований каждой группы. Напр., говорят: «до 100 р.», «менее 100 р.», иногда даже «по 100 р.». Не всегда указывают начальный и конечный предел разряда, т. е. иногда начинают группировать с разряда «до 100 р.», иногда с разряда «до 50 р.», «до 10 р.» и т. п.; иногда заканчивают группировку разрядом «1000 р. и более», иногда приводят разряды «2000–3000 р.» и т. п. Все эти неточности никакого серьёзного значения иметь не могут. Мы свели все разряды, приводимые в «Очерке» (их 15: до 10 р., до 20 р., до 50 р., до 100 р., до 200 р., до 300 р., до 400 р., до 500 р., до 600 р., до 700 р., до 800 р., до 900 р., до 1000 р., 1000 р. и более, 2000–3000 р.), и все маленькие неточности и недоумения разрешали подведением под один из этих разрядов.

2) В «Очерке» дано только число заведений, имеющих доходы таких-то и таких-то разрядов, но не указана величина дохода, приходящаяся на долю всех заведений каждого разряда. А между тем для нас именно последние данные и необходимы. Мы приняли поэтому, что величина дохода в заведениях данного разряда определится с достаточной точностью умножением числа заведений в разряде на среднюю величину дохода, т. е. арифметическую среднюю из maximum'а и minimum'а в разряде (напр., 150 р. в разряде 100–200 р. и т. д.). Только для двух низших разрядов (до 10 р. и до 20 р.) приняли вместо средних максимальные величины дохода (10 р. и 20 р.). Проверка показала, что подобный приём (вообще допустимый в статистических вычислениях) даёт весьма близкие к действительности цифры. Именно, весь чистый доход кустарных семей в этих 28 промыслах составляет, по данным «Очерка», 951 653 р., а по нашим приблизительным данным, основанным на разрядах по доходности, получилось 955 150 р., т. е. больше на 3497 р. = 0,36%. Разница или ошибка, след., меньше четырёх копеек на 10 рублей.

3) Из нашей сводки мы узнаём среднюю величину дохода на семью (в каждом разряде), а не на одного семейного рабочего. Для определения последней величины пришлось опять-таки сделать примерный расчёт. Зная распределение семей по числу семейных рабочих (и отдельно – по числу наёмных рабочих), мы предположили, что, чем меньше величина дохода на семью, тем меньше семейный состав (т. е. число семейных рабочих на 1 заведение) и тем меньше заведений с наёмными рабочими. Наоборот, чем выше доход на 1 семью, тем больше заведений с наёмными рабочими, тем больше семейный состав, т. е. число семейных рабочих на 1 заведение. Очевидно, что это предположение – самое благоприятное с точки зрения того, кто пожелал бы опровергать наши выводы. Другими словами: если бы было сделано какое угодно другое предположение, то наши выводы от этого только усилились бы.

Приводим теперь сводку данных о распределении кустарей по доходности заведений.

Эти данные слишком дробны, так что надо свести их в более простые и ясные рубрики. Возьмём пять категорий кустарей по доходности: а) бедных с доходом до 50 р. на семью; б) малосостоятельных – с доходом 50–100 р. на семью; в) средних – с доходом 100–300 р. на семью; г) зажиточных – с доходом 300–500 р. на семью и д) богатых – с доходом более 500 р. на семью.

По данным о доходности заведений к этим категориям присоединим примерное распределение заведений по числу семейных и наёмных рабочих[285]. Получаем такую таблицу: [см. таблицу на стр. 380. Ред.]

Эти данные приводят к очень интересным выводам, которые мы и рассмотрим по категориям кустарей:

а) Более четверти кустарных семей (28,4%) принадлежат к бедноте, получающей на семью в среднем около 33-х рублей дохода. Допустим, что весь этот доход достаётся одному семейному работнику, что в этой категории все – одиночки. Во всяком случае заработки этих кустарей оказываются значительно ниже средних заработков наёмных рабочих у кустарей (45 р. 85 к.). Если большинство этих одиночек принадлежит к низшей (3-й) подгруппе, т. е. работает на скупщиков, то это значит, что «хозяева» платят работающим на дому меньше, чем наёмным рабочим в мастерской. Если мы даже примем, что эта категория кустарей имеет наименьший рабочий период, всё-таки заработок их представляется совершенно нищенским.

б) Более двух пятых всего числа кустарей (41,8%) принадлежат к малосостоятельным, имея в среднем по 75 р. дохода на семью. Эти кустари уже не все – одиночки (если предыдущая категория состояла только из одиночек): в ней примерно до половины семей имеют по 2 семейных работника, и, следов., средний заработок одного семейного работника составляет лишь около 50 руб., т. е. не больше или даже меньше заработка наёмного рабочего у кустаря (кроме денежной платы, 45 р. 85 к., часть наёмных рабочих получает содержание от хозяев). Итак, семь десятых всего числа кустарей стоят, по своим заработкам, на уровне наёмных рабочих у кустарей, отчасти даже ниже их. Как ни поразителен этот вывод, но он вполне соответствует вышеприведённым данным о превосходстве крупных заведений над мелкими. До какой степени низок уровень дохода этих кустарей, можно судить по тому, что средняя заработная плата земледельческого годового работника в Пермской губернии составляет 50 руб. на хозяйских харчах[286]. След., семь десятых «самостоятельных» кустарей стоят, по жизненному уровню, не выше земледельческих батраков!

Народники скажут, конечно, что это лишь подсобный заработок при земледелии, но, во-1-х, не установлено ли давным-давно, что лишь меньшинству крестьян земледелие может дать необходимое на содержание семьи, за вычетом платежей, да арендных денег, да расходов по хозяйству? А ведь мы сравниваем заработок кустаря с платой батраку на хозяйских харчах. Во-2-х, в семь десятых всего числа кустарей должны были войти и неземледельцы. В-3-х, если бы и оказалось, что земледелие оплачивает содержание кустарей-земледельцев этих категорий, то всё-таки остаётся вне сомнения факт чрезвычайного понижения заработков благодаря связи с землёй.

Ещё сравнение: в Красноуфимском уезде средний заработок одного наёмного рабочего у кустаря равен 33,2 руб. (стр. 149 таблиц), а средний заработок одного лица, имеющего работу у себя на заводе, т. е. горнозаводского рабочего из заводских крестьян, земская статистика определила в 78,7 руб. (по «Материалам для статистики Пермской губернии. Красноуфимский уезд. Заводский район». Казань, 1894 г.), т. е. в два с лишком раза больше. А заработки горнозаводских мастеровых, имеющих работу у себя на заводе, как известно, всегда ниже заработка «вольных» рабочих на фабриках и заводах. Можно судить поэтому, каким понижением потребностей, понижением жизненного уровня до нищенского состояния покупается пресловутая «самостоятельность» русского кустаря «на началах органической связи промысла с земледелием»!

в) К «средним» кустарям отнесены нами семьи, владеющие доходами от 100 до 300 р., в среднем около 180 руб. на семью. Таких около четверти всего числа кустарей (24,1%). И их доход абсолютно очень и очень невелик: считая по 2¹/₂ семейных работника на заведение, это составит около 72 руб. на одного семейного работника – сумма очень недостаточная, которой не позавидует ни один фабрично-заводский рабочий. Но по сравнению с массой кустарей эта сумма представляется довольно значительной! Оказывается, что и этот столь скудный «достаток» приобретается лишь на чужой счёт: в этой категории кустарей большинство уже держат наёмных рабочих (примерно около 85% хозяев имеют наёмников, и в среднем на каждое из 2016 заведений придётся более одного наёмного работника). Чтобы выбиться из массы задавленных бедностью кустарей, приходится, след., на почве данных товарно-капиталистических отношений отвоёвывать себе «достаток» у других, вступать в экономическую борьбу, оттеснять ещё более назад массу мелких промышленников, превращаться в мелкого буржуа. Либо нищета и понижение до nec plus ultra[287] жизненного уровня, – либо (для меньшинства) созидание своего (абсолютно крайне скудного) благополучия на чужой счёт, – вот какова дилемма, которую ставит перед мелким промышленником товарное производство. Так говорят факты.

г) К категории зажиточных кустарей относятся лишь 3,8% семей с средним доходом около 385 рублей и около 100 р. на одного семейного работника (считая, что сюда относятся хозяева с 4 и 5 семейными работниками на заведение). Этот доход, превышающий раза в два денежный доход наёмного рабочего, основан уже на значительном употреблении наёмного труда: все заведения этой категории держат наёмных рабочих, в среднем около 3-х человек на заведение.

д) Богатых кустарей, с средним доходом на семью в 820 р., всего 1,9%. Сюда приходится отнести частью заведения с 5 семейными рабочими, частью заведения вовсе без семейных рабочих, т. е. основанные исключительно на наёмном труде. По расчёту на одного семейного работника это даёт около 350 р. дохода. Получаемый этими «кустарями» высокий доход зависит от большего числа наёмных рабочих, которых приходится в среднем на 1 заведение около 10 человек[288]. Это уже мелкие фабриканты, владельцы капиталистических мастерских, включение которых в число «кустарей» наряду с одиночками-промышленниками, с сельскими ремесленниками и даже с работающими у себя дома на фабрикантов (иногда, как увидим ниже, на этих же самых богатых кустарей!) показывает только, как уже замечено, полную неопределённость и расплывчатость термина «кустарь».

В заключение изложения данных кустарной переписи о доходах кустарей необходимо заметить ещё следующее. Могут сказать, что концентрация доходов оказывается в кустарных промыслах не очень значительной: 5,7% заведений имеют 26,5% дохода, 29,8% заведений имеют 64,4% дохода. Мы ответим на это, во-1-х, что и такая концентрация доказывает полную непригодность и ненаучность огульных суждений о «кустаре» и «средних» цифр о нём. Во-2-х, нельзя упускать из виду, что в эти данные не вошли скупщики, отчего распределение доходов представлено крайне неточно. Мы видели, что 2346 семей и 5628 рабочих работают на скупщиков (3-я подгруппа), след., главные доходы получают здесь скупщики. Выделение их из числа промышленников есть совершенно искусственный и ничем не оправдываемый приём. Как изображение экономических отношений в крупной фабрично-заводской промышленности было бы неправильно без указания на размер доходов фабрикантов, так изображение экономики «кустарной» промышленности неправильно без указания на доходы скупщиков, – доходы, получаемые от того же самого производства, которым заняты и кустари; доходы, составляющие часть стоимости тех продуктов, которые изготовляются кустарями. Мы вправе, след., и обязаны заключить, что действительное распределение доходов в кустарной промышленности несравненно более неравномерно, чем вышепоказанное, ибо в последнем отсутствуют категории самых крупных промышленников.

VI. Что такое скупщик?

Мы назвали выше скупщиков самыми крупными промышленниками. С обычной народнической точки зрения это – ересь. Скупщика у нас привыкли изображать как нечто вне производства стоящее, нечто наносное, чуждое самой промышленности, зависящее «только» от обмена.

Здесь не место подробно останавливаться на теоретических неверностях этого взгляда, основанного на непонимании общей и основной подкладки, базиса, фона современной промышленности (и кустарной в том числе), именно товарного хозяйства, в котором торговый капитал есть необходимая составная часть, а не случайная и сторонняя вставка. Здесь мы должны держаться фактов и данных кустарной переписи, и наша задача теперь будет состоять в том, чтобы рассмотреть и проанализировать эти данные о скупщиках. Благоприятным условием для этого рассмотрения является выделение кустарей, работающих на скупщиков, в особую подгруппу (3-ью). Но гораздо больше по этому вопросу есть пробелов и неисследованных пунктов, что делает рассмотрение его довольно затруднительным. Нет данных о числе скупщиков, о крупных и мелких скупщиках, о связи их с зажиточными кустарями (связь по происхождению; связи торговых операций скупщика с производством в своей мастерской и т. п.), о хозяйстве скупщиков. Народнические предрассудки, выделяющие скупщика как нечто внешнее, помешали большинству исследователей кустарной промышленности поставить вопрос о хозяйстве скупщиков, а между тем очевидно, что для экономиста это – первый и главный вопрос. Необходимо подробно и тщательно изучить, как хозяйничает скупщик, как складывается его капитал, как оперирует этот капитал в сфере закупки сырья, сбыта продукта, каковы условия (общественно-хозяйственные) деятельности капитала в этих сферах, как велики расходы скупщика на организацию закупки и сбыта, как применяются эти расходы в зависимости от размеров торгового капитала и от размеров закупки и сбыта, какие условия вызывают иногда частичную обработку сырья в мастерских скупщика и отдачу затем рабочим на дом для дальнейшей обработки (причём окончательная отделка иногда делается опять скупщиком) или продажу сырья мелким промышленникам с тем, чтобы купить у них потом изделия на рынке. Необходимо сравнить стоимость производства продукта у мелкого кустаря, у крупного промышленника в мастерской, объединяющей несколько наёмных рабочих, и у скупщика, раздающего материал на выделку по домам. Необходимо взять за единицу исследования каждое предприятие, т. е. каждого отдельного скупщика, определить размер его оборотов, число работающих на него в мастерской или в мастерских и на дому, число рабочих, занятых им в заготовке сырья, хранении его и продукта и в сбыте. Необходимо сравнить технику производства (количество и качество инструментов и приспособлений, разделение труда и т. д.) у мелкого хозяйчика, у хозяина мастерской с наёмными рабочими и у скупщика. Только такое экономическое исследование может дать точный научный ответ на вопрос о том, что такое скупщик, на вопрос о значении его в хозяйстве, о значении его в историческом развитии форм промышленности товарного производства. Отсутствие таких данных в итогах подворной переписи, подробно исследовавшей все эти вопросы относительно каждого кустаря, нельзя не признать крупным пробелом. Даже если бы регистрация и исследование хозяйства каждого скупщика оказались (по разным причинам) невозможными, – большое количество намеченных сведений можно бы извлечь из подворных данных о кустарях, работающих на скупщиков. Вместо этого мы находим в «Очерке» только избитые народнические фразы о том, что «кулак» «чужд по существу самому производству» (стр. 7), причём к кулакам отнесены и скупщики и сборные мастерские, с одной стороны, и ростовщики, с другой; что «наёмным трудом владеет не техническая его концентрация, наподобие фабрики (?), а денежная зависимость кустарей… один из видов кулачества» (309–310), что «источник эксплуатации труда… заключается не в функции производства, а в функции мены» (101), что в кустарных промыслах встречается часто не «капитализация производства», а «капитализация менового процесса» (265). Мы, конечно, не думаем обвинять исследователей «Очерка» в самостоятельности: они просто заимствовали целиком те сентенции, которые в таком обилии разбросаны, напр., по сочинениям «нашего известного» г. В. В.

Чтобы оценить настоящее значение таких фраз, стоит вспомнить, хотя бы, что в одной из главных отраслей нашей промышленности, именно в текстильной промышленности, «скупщик» был непосредственным предшественником, отцом крупного фабриканта, ведущего крупное машинное производство. Раздача пряжи на дом кустарям для обработки – таков был вчерашний день всех наших текстильных производств; это была, след., работа на «скупщика», на «кулака», который, не имея своей мастерской («был чужд производства»), «только» раздавал пряжу да принимал готовые изделия. Наши добрые народники и не пытались исследовать происхождение этих скупщиков, их преемственную связь с владельцами небольших мастерских, их роль как организаторов закупки сырья и сбыта продукта, роль их капитала, концентрирующего средства производства, собирающего воедино массы раздробленных мелких кустарей, вводящего разделение труда и подготовляющего элементы тоже крупного, но уже машинного производства. Добрые народники ограничивались нытьём и сетованием об этом «печальном», «искусственном» и пр. и пр. явлении, утешались тем, что это «капитализация» не производства, а «только» менового процесса, разговаривали сладенькие разговоры об «иных путях для отечества», – а в это время «искусственные» и «беспочвенные» «кулаки» шли себе да шли своим старым путём, продолжали концентрировать капитал, «собирать» средства производства и производителей, расширять размер закупки сырья, углублять разделения производства на отдельные операции (снование, тканьё, окраска, отделка и т. п.) и преобразовывать раздробленную, технически отсталую, основанную на ручном труде и кабале капиталистическую мануфактуру в капиталистическую машинную индустрию.

Совершенно такой же процесс происходит теперь в массе наших так называемых «кустарных» промыслов, и народники так же точно отворачиваются от исследования действительности в её развитии, так же точно заменяют вопрос о происхождении данных отношений и эволюции их вопросом о том, что могло бы быть (если бы не было того, что есть), так же точно утешают себя тем, что это пока «только» скупщики, так же точно идеализируют и подкрашивают самые худшие виды капитализма, худшие и в смысле технической отсталости и экономического несовершенства и социального и культурного положения трудящихся масс.

Обратимся к данным пермской кустарной переписи. Вышеуказанные пробелы в этих данных постараемся восполнять, по мере надобности, материалом вышецитированной книги «Куст. промышленность Пермской губернии и т. д.». Выделим прежде всего те промыслы, которые дают главную массу кустарей, работающих на скупщиков (3-я подгруппа). При этом нам придётся обратиться к нашей собственной сводке, результаты которой (как замечено выше) не сходятся с цифрами «Очерка».

Итак, около ⁹/₁₀ кустарей, работающих на скупщиков, сосредоточены в перечисленных семи промыслах. К этим промыслам мы прежде всего и обратимся.

Начнём с чеботарного промысла. Громадное большинство работающих на скупщиков чеботарей сосредоточено в Кунгурском уезде, который является центром кожевенного производства в Пермской губернии. Масса кустарей работает на кожевенных заводчиков: на стр. 87 «Очерка» указано 8 скупщиков, на которых работает 445 заведений[289]. Все эти скупщики – «исконные» кожевенные заводчики, имена которых можно найти и в «Указателе фабрик и заводов» за 1890 и за 1879 год и в примечаниях к «Ежегоднику м-ва финансов». Вып. I за 1869 год. Кожевенные заводчики кроят кожи и отдают их в кроёном виде на шитьё «кустарям». Вытяжка передков исполняется особо, по заказу заводчиков, несколькими семействами. Вообще с заводским кожевенным производством связан целый ряд «кустарных» промыслов, т. е. целый ряд операций производится на дому. Таковы 1) отделка кож; 2) шитьё обуви; 3) клейка кожаной стружки в пласты для подборов; 4) литьё шурупов для сапогов; 5) приготовление шпильки для сапогов; 6) приготовление колодок для сапогов; 7) приготовление золы для кожевенных заводов; 8) приготовление «дуба» (ивовой коры) для них же. Отбросы кожевенного производства обрабатывают промыслы войлокатный и клееваренный («Куст. пром.», III, с. 3–4 и др.). Помимо детального разделения труда (т. е. разделения производства одной вещи на несколько операций, исполняемых разными лицами) в этом производстве развилось и потоварное разделение труда: каждая семья (иногда даже каждая улица кустарного села) производит один род обуви. Как курьёз отметим, что в книге «Куст. пром. и т. д.» «Кунгурское кожевенное производство» объявляется «типичным выразителем идеи органической связи фабричной и кустарной промышленности к обоюдной выгоде» (sic!)… фабрика вступает в правильный (sic!) союз с кустарной промышленностью, имея целью в своих интересах (именно!) не подавление… а развитие её сил (III, с. 3). Напр., заводчик Фоминский получил на Екатеринбургской выставке 1887 года золотую медаль не только за отличную выделку кож, но и «за большое производство, доставляющее заработок окрестному населению» (ibid.[290], с. 4, курсив автора). Именно, из 1450 его рабочих 1300 работают на дому; у другого заводчика, Сартакова, 100 человек из 120 работают на дому и т. д. Пермские заводчики, след., весьма успешно состязаются с народнической интеллигенцией в деле насаждения и развития кустарных промыслов…

Совершенно аналогична организация чеботарного промысла в Красноуфимском уезде («Куст, пром.», I, 148–149): кожевенные заводчики тоже перешивают кожи в сапоги, частью в своих швальнях, частью раздавая на дома; один из крупных владельцев кожевенно-чеботарных заведений имеет до 200 постоянных рабочих.

Теперь мы можем с достаточной ясностью представить себе экономическую организацию чеботарного и многих других, связанных с ним, «кустарных» промыслов. Это – не что иное, как отделения крупных капиталистических мастерских («фабрик» по терминологии нашей официальной статистики), не что иное, как частичные операции крупных капиталистических операций по обработке кож. Предприниматели организовали в широких размерах закупку материала, устроили заводы для выработки кож и завели целую систему дальнейшей переработки их, – систему, основанную на разделении труда (как условии техническом) и работе по найму (как условии экономическом): они производят одни операции в своих мастерских (кройку обуви), другие операции производятся у себя на дому «кустарями», работающими на них; предприниматели определяют размер производства, размеры задельной платы, виды изготовляемых товаров и количество изделий каждого вида. Они же организовали и оптовый сбыт продукта. Очевидно, что по научной терминологии это – одна капиталистическая мануфактура, отчасти переходящая уже в высшую форму, в фабрику (именно поскольку к производству применяются машины и системы машин: крупные кожевенные заводы имеют паровые двигатели). Выделение некоторых частей этой мануфактуры в особую «кустарную» форму производства есть очевидная нелепость, затушёвывающая основной факт господства наёмного труда и подчинения всего кожевенно-чеботарного дела крупному капиталу. Вместо комичных рассуждений о желательности для этого промысла «кооперативной организации обмена» (с. 93 «Очерка») не мешало бы пообстоятельнее изучать действительную организацию производства, изучать те условия, которые заставляют заводчиков предпочесть раздачу работы на дома. Заводчики находят это, несомненно, более выгодным для себя, и выгодность эта будет понятна для нас, если мы вспомним низкие заработки кустарей вообще, особенно кустарей-земледельцев и кустарей 3 подгруппы. Раздавая материал на дома, предприниматели удешевляют таким образом заработную плату, сберегают расходы на помещение, отчасти на орудия, на надзор, освобождаются от не всегда приятных требований к фабрикантам (они не фабриканты, а торговцы!), приобретают рабочих более разрозненных, раздробленных, менее способных к самозащите, приобретают бесплатных погонщиков для этих рабочих – своего рода «заглодов» или «мастерков» (термины нашей текстильной промышленности при системе раздачи пряжи на дома) в лице тех работающих на них кустарей, которые от себя нанимают ещё наёмных рабочих (в 636 семьях чеботарей, работающих на скупщиков, сочтено 278 наёмных рабочих). Мы видели уже по общей таблице, что эти наёмные рабочие (в 3 подгруппе) получают самые низкие заработки. Это и неудивительно, ибо они подвергаются двойной эксплуатации: эксплуатации своего нанимателя, который выжимает себе «пользицу» из рабочего, и эксплуатации кожевника-заводчика, раздающего материал хозяйчикам. Известно, что эти мелкие мастерки, хорошо знающие местные условия и личные особенности рабочих, особенно неистощимы в изобретении разных прижимок, в практиковании кабального найма, truck-system[291] и т. д. Известна чрезмерная продолжительность рабочего дня в подобных мастерских и «кустарных избах», и нельзя не пожалеть, что кустарная перепись 1894/95 года не дала почти вовсе материалов по этим важнейшим вопросам для освещения нашей самобытной sweating-system[292] с массой посредников, усиливающих давление на рабочих, с самой бесконтрольной и беззастенчивой эксплуатацией.

Об организации пимокатного промысла (второй по абсолютному количеству семей, работающих на скупщиков) «Очерк» не даёт, к сожалению, почти никаких сведений. Мы видели, что в этом промысле есть кустари с десятками наёмных рабочих, но раздают ли они работу на дома, производят ли часть операций вне своей мастерской[293] – осталось неразъяснённым. Отметим только констатируемый исследователями факт, что гигиенические условия пимокатного промысла крайне неудовлетворительны («Очерк», с. 119, «Куст. пром.», III, 16) – невыносимая жара, масса пыли, удушливая атмосфера. И это в жилых избах кустарей! Естественным результатом является то, что кустари выдерживают не более 15 лет работы и кончают чахоткой. И. И. Моллесон, исследовавший санитарные условия работы, говорит:

Практический вывод исследователя таков:

Итак, санитарные врачи требуют для этих кустарей устройства фабрик, запрещения работы на дому. Нельзя не пожелать осуществления этой меры, которая двинула бы вперёд технический прогресс, устранив массу посредников, расчистила дорогу для регулирования рабочего дня и условий труда, одним словом, устранила бы наиболее вопиющие злоупотребления в нашей «народной» промышленности.

В рогожном промысле в числе скупщиков фигурирует осинский купец Бутаков, который, по сведениям за 1879 год, имел в гор. Осе рогожную фабрику с 180 рабочими[294]. Неужели этот фабрикант должен быть признан «чуждым самому производству» за то, что он нашёл более выгодным раздавать работу на дома? Интересно бы также знать, чем отличаются скупщики, изгнанные из числа кустарей, от тех «кустарей», которые, не имея семейных рабочих, «закупают мочало и передают его на выделку задельщикам, которые и перерабатывают его в рогожи и кули на своих станках» («Очерк», 152)? – наглядный пример той путаницы, в которую завели исследователей народнические предрассудки. Гигиенические условия в этом промысле тоже ниже всякой критики – теснота, грязь, пыль, сырость, вонь, продолжительный рабочий день (12–15 часов в сутки) – всё это делает из центров промысла настоящие «источники голодного тифа»[295], который и возникал здесь нередко.

Об организации работы на скупщиков в кузнечном промысле мы опять-таки ничего не узнаем из «Очерка» и должны обратиться к книге «Куст. пром. и т. д.», дающей весьма интересное описание Нижне-Тагильского кузнечного промысла. Производство подносов и др. изделий разделено между несколькими заведениями: клепальные мастерские куют железо, лудильные лудят его, красильные – окрашивают. Некоторые кустари-хозяева имеют заведения всех этих видов, будучи, след., чистого типа мануфактуристами. Другие – производят в своей мастерской одну из операций, раздавая затем изделия в полуду и окраску кустарям на дом. Здесь, след., с особенной рельефностью выступает однородность экономической организации промысла при раздаче работы на дома и при принадлежности хозяину нескольких детальных мастерских. Кустари-скупщики, раздающие работу на дома, принадлежат к самым крупным хозяевам (их 25 человек), организовавшим наиболее выгодно закупку сырья и сбыт продукта в широких размерах: эти 25 кустарей (и только они) ездят на ярмарку или имеют свои лавки. Кроме них скупщиками являются уже крупные «фабриканты-торговцы», экспонировавшие свои изделия на Екатеринбургской выставке в фабрично-заводском отделе: их автор книги относит к «фабрично-кустарной (sic!) промышленности» («Куст. пром.», I, с. 98–99). В общем и целом мы получим таким образом чрезвычайно типичную картину капиталистической мануфактуры, самыми разнообразными и причудливыми способами переплетающуюся с мелкими заведениями. Чтобы показать наглядно, как мало помогает разобраться в этих сложных отношениях деление промышленников на «кустарей» и «фабрикантов», на производителей и «скупщиков», воспользуемся приводимыми в названной книге цифрами и изобразим экономические отношения промысла в виде таблицы:

И теперь нам будут говорить, что скупщики так же, как и ростовщики, «чужды самому производству», что господство их означает лишь «капитализацию менового процесса», а не «капитализацию производства»!

Весьма типичным примером капиталистической мануфактуры является также сундучный промысел («Очерк», с. 334–339, «Куст. пром.», I, с. 31–40). Организация его такова: несколько крупных хозяев, имеющих мастерские с наёмными рабочими, закупают материалы, изготовляют отчасти изделия у себя, но главным образом раздают материал мелким детальным мастерским, а в своих мастерских собирают части сундука и, по окончательной отделке, отправляют товар на рынок. Разделение труда – это типическое условие и техническое основание мануфактуры – применяется в производстве в широких размерах: изготовление целого сундука делится на 10–12 операций, исполняемых каждая в отдельности детальщиками-кустарями. Организация промысла – объединение детальных рабочих (Teilarbeiter, как они называются в «Капитале»[296]) под командой капитала. Почему капитал предпочитает раздачу на дома работе наёмных рабочих в мастерской, на это ясный ответ дают данные кустарной переписи 1894/95 года о заведениях Невьянского завода Екатеринбургского уезда (один из центров промысла), где мы встречаем рядом и сборные мастерские и детальщиков-кустарей. Сравнение между теми и другими, след., вполне возможно. Приводим сравнительные данные в табличке (стр. 173 таблиц):

^{* На 1 заведение.}

Рассмотрим эту табличку, оговорившись сначала, что если бы мы взяли вместо одного Невьянского завода данные о всей 1-й и 3-й подгруппе (стр. 335 «Очерка»), то выводы получились бы те же самые. Величина валового дохода в обеих подгруппах, очевидно, несравнима, ибо один и тот же материал проходит через руки разных детальных рабочих и через сборные мастерские. Но характерны данные о доходе и заработной плате. Оказывается, что заработная плата наёмным рабочим в сборных мастерских выше дохода зависимых кустарей (100 р. и 89 р.), несмотря на то, что последние эксплуатируют тоже наёмных рабочих. Заработная же плата этих последних более чем вдвое ниже заработка рабочих в сборных мастерских. Ну, как же не предпочитать нашим предпринимателям «кустарную» промышленность перед фабричной, когда первая даёт им такие существенные «преимущества»! Совершенно аналогична организация работы на скупщика в экипажном промысле («Очерк», с. 308 и сл., «Куст. пром.», I, с. 42 и сл.); те же сборные мастерские, хозяева которых являются «скупщиками» (и раздатчиками, давальцами работы) по отношению к детальщикам-кустарям, то же превышение заработной платы наёмнику в мастерской над доходом зависимого кустаря (не говоря уже о его наёмном рабочем). Это превышение констатируется и для земледельцев (I группа) и для неземледельцев (II группа). В мебельно-столярном промысле скупщиками являются мебельные магазины гор. Перми («Очерк», 133, «Куст, пром.», II, 11), которые снабжают кустарей, при заказах, образцами, чем, между прочим, они «постепенно подняли технику производства».

В портняжном промысле магазины готового платья в Перми и Екатеринбурге раздают кустарям материал на выделку. Известно, что совершенно однородная организация портняжного и конфекционного промысла существует и в других капиталистических странах Западной Европы и Америки. Отличие «капиталистического» Запада от России с её «народным производством» состоит в том, что на Западе называют такие порядки Schwitz-system[297] и изыскивают меры борьбы с этой худшей системой эксплуатации, напр., германские портные добиваются от своих хозяев устройства фабрик (т. е. «искусственно насаждают капитализм», как заключил бы российский народник), тогда как у нас эту «систему вышибания пота» благодушно называют «кустарной промышленностью» и обсуждают преимущества её перед капитализмом.

Мы рассмотрели теперь все промыслы, дающие громадное большинство кустарей, работающих на скупщиков. Какие же результаты этого обзора? Мы убедились в полнейшей несостоятельности народнического положения, будто скупщики и даже сборные мастерские – те же ростовщики, чуждые производству элементы и т. п. Несмотря на указанную выше недостаточность данных «Очерка», несмотря на отсутствие в программе переписи вопросов о хозяйстве скупщиков, нам удалось по большинству промыслов констатировать самую неразрывную связь скупщиков с производством, – даже прямое участие их в производстве, «участие» как хозяев мастерских с наёмными рабочими. Нет ничего нелепее мнения, будто работа на скупщиков есть лишь результат какого-то злоупотребления, какой-то случайности, какой-то «капитализации менового процесса», а не производства. Напротив, работа на скупщика есть именно особая форма производства, особая организация экономических отношений в производстве, – организация, которая непосредственно выросла из мелкого товарного производства («мелкого народного производства», как принято говорить в нашей прекраснодушной литературе) и посейчас связана с ним тысячью нитей, ибо наиболее зажиточные хозяйчики, наиболее передовые «кустари» и кладут начало этой системе, расширяя свои обороты посредством раздачи работы на дома. Непосредственно примыкая к капиталистической мастерской с наёмными рабочими, составляя зачастую лишь продолжение её или одно из её отделений, работа на скупщика является просто придатком фабрики, понимая это последнее выражение не в научном, а в разговорном значении его. По научной же классификации форм промышленности, в их последовательном развитии, работа на скупщика принадлежит большей частью к капиталистической мануфактуре, ибо она: 1) основана на ручном производстве и на широком базисе мелких заведений; 2) вводит между этими заведениями разделение труда, развивая его и внутри мастерской; 3) ставит во главе производства торговца, как это и всегда бывает в мануфактуре, предполагающей производство в широких размерах, оптовую закупку сырья и сбыт продукта; 4) низводит трудящихся на положение наёмных рабочих, занятых в мастерской хозяина или у себя на дому. Именно этими признаками, как известно, характеризуется научное понятие мануфактуры как особой ступени развития капитализма в промышленности (смотри «Das Kapital», I, Kapitel XII[298]). Эта форма промышленности означает уже, как известно, глубокое господство капитализма, будучи непосредственной предшественницей последней и высшей формы его, т. е. крупной машинной индустрии. Работа на скупщика есть, следовательно, отсталая форма капитализма, и в современном обществе эта отсталость ведёт в ней к особому ухудшению положения трудящихся, эксплуатируемых целым рядом посредников (sweating-system), раздробленных, вынужденных довольствоваться самой низкой заработной платой, работать при условиях крайне антигигиенической обстановки и чрезмерно длинного рабочего дня, – а главное, при условиях, крайне затрудняющих возможность общественного контроля за производством.

Мы закончили теперь обзор данных кустарной переписи 1894/95 года. Этот обзор вполне подтвердил вышесделанное замечание о полной бессодержательности понятия: «кустарничество». Мы видели, что под это понятие подводились самые разнообразные формы промышленности, мы вправе даже сказать: почти все формы промышленности, какие только знает наука. В самом деле, сюда вошли и патриархальные ремесленники, работающие по заказу потребителей из их (потребителей) материала, получающие вознаграждение иногда натурой, иногда деньгами. Сюда вошли, далее, представители совсем иной формы промышленности – мелкие товаропроизводители, работающие своей семьёй. Сюда вошли владельцы капиталистических мастерских с наёмными рабочими и эти наёмные рабочие, число которых достигает нескольких десятков на заведение. Сюда вошли предприниматели-мануфактуристы с крупным капиталом, господствующие над целой системой детальных мастерских. Сюда вошли и работающие на капиталистов домашние рабочие. По всем этим подразделениям «кустарями» одинаково считались и земледельцы и неземледельцы, и крестьяне и горожане. Такая путаница – вовсе не особенность данного исследования о пермских кустарях. Ничуть не бывало. Она повторяется везде и всегда, когда и где говорят и пишут о «кустарной» промышленности. Всякий, кто знаком, напр., с «Трудами комиссии по исследованию кустарной промышленности», знает, что там в число кустарей попали точно так же все эти разряды. И вот излюбленный приём нашей народнической экономии состоит в том, чтобы свалить в кучу всё это бесконечное разнообразие форм промышленности, назвать эту кучу «кустарной», «народной» промышленностью, и – risum teneatis, amici![299] – противопоставить эту бессмыслицу «капитализму» – «фабрично-заводской промышленности». «Обоснование» этого восхитительного приёма, свидетельствующего о замечательной глубине мысли и познаниях его инициатора, принадлежит, если мы не ошибаемся, г-ну В. В., который на первых же страницах своих «Очерков кустарной промышленности» берёт официальные числа «фабрично-заводских» рабочих Московской, Владимирской и др. губерний и сравнивает с ними числа «кустарей», причём оказывается, конечно, что «народная промышленность» гораздо сильнее развита на святой Руси, чем «капитализм», а о том факте, многократно установленном исследователями[300], что громадное большинство этих «кустарей» работает на тех же самых фабрикантов, наш «авторитетный» экономист благоразумно умалчивал. Строго следуя народническим предрассудкам, составители «Очерка» повторяют тот же самый приём. Хотя сумма годового производства «кустарной» промышленности составляет в Пермской губернии лишь 5 млн. руб.[301], а «фабрично-заводской» – 30 млн. руб., но «число рабочих рук, занятых фабрично-заводской промышленностью, определяется в 19 тыс. человек, а кустарного – в 26 тыс. человек» (с. 364). Классификация, как видите, простая до умилительности:

Понятно, что такая классификация открывает настежь двери для рассуждений о «возможности иного пути для отечества»!

Но зачем же нибудь имеем мы перед собой данные подворной кустарной переписи, исследовавшей формы промышленности. Попытаемся дать классификацию, соответствующую данным переписи (над которыми народническая классификация является просто насмешкой) и соответствующую различным формам промышленности. Те процентные отношения, которые дала перепись о 20 тыс. рабочих, мы приложим и к увеличенному авторами на основании других источников числу – 26 тыс.

Мы прекрасно понимаем, что и в этой классификации есть ошибки: в ней нет фабрикантов и заводчиков, но есть кустари с десятками наёмных рабочих; в неё вошли случайно одни мануфактуристы, не выделенные, однако, особо, и не вошли другие, изгнанные в качестве «скупщиков»; в неё попали городские ремесленники из одного города и не попали из 11 городов и т. п. Но во всяком случае эта классификация основана на данных кустарной переписи о формах промышленности, и указанные ошибки суть ошибки этих данных, а не ошибки классификации[302]. Во всяком случае эта классификация даёт точное представление о действительности, разъясняет действительные общественно-экономические отношения между различными участниками промышленности, а следовательно, и их положение, и их интересы, – а в таком разъяснении и состоит высшая задача всякого научно-экономического исследования.

VII. «Отрадные явления» в кустарной промышленности

Нас могли бы обвинить в односторонности, в выставлении одних тёмных сторон кустарной промышленности, если бы мы обошли молчанием приводимые в «Очерке» факты, которые должны выставить «светлую сторону» и «отрадные явления» кустарной промышленности.

Нам говорят, напр., что наёмный труд в кустарном производстве имеет некоторое особое значение, ибо наёмный рабочий здесь отличается «бытовой близостью» к хозяину и сам «может» сделаться хозяином. К «отрадным явлениям» здесь отнесено, след., доброе пожелание превратить всех рабочих в хозяйчиков![303] Впрочем, нет, не всех, а только некоторых, ибо «тенденция эксплуатировать чужой труд свойственна, без сомнения, всем людям вообще, в том числе и кустарю» («Очерк», с. 6). Эта фраза просто неподражаема по той наивности, с которой «все люди», без дальних околичностей, отождествлены с мелкими буржуа! Неудивительно, что тот, кто смотрит на весь мир через очки мелкого буржуа, открывает такие замечательные истины. На стр. 268-ой «предприятием по трудовой обстановке (sic!) в строгом значении слова кустарным» объявляется мелкая фабричка с 8 наёмными рабочими, с производством в 10 тыс. р. На стр. 272–274 рассказывается, как другой мелкий фабрикантик (с 7 наёмными рабочими и 5 учениками; производство на 7 тыс. р.) устроил доменную печь на арендованной у общества крестьян земле и попросил в кустарном банке ссуду в 5000 р. на устройство вагранки, объясняя, что «всё его предприятие имеет чисто местный интерес, так как добыча руд будет производиться в наделах общества местными же крестьянами». Банк отклонил просьбу по формальным основаниям. И «Очерк» рисует нам по этому поводу увлекательную картину превращения этого предприятия в кооперативное, общественное: хозяину это, «без сомнения, будет по душе, как радетелю интересов не только производства, но и окружающих его однообщественников». Предприятие «захватывает массу трудовых интересов сочленов общества, которые будут добывать и свозить на завод руду, лесные материалы».

О, идиллия! Чернорабочие («сочлены общества») будут «носить на завод» руду, дрова и пр. наподобие того, как крестьянки несут молоко на сыроварню!! Мы не станем отрицать, что кустарный банк может (если не помешает его бюрократическая организация) сослужить такую же службу, как и другие банки, развивая товарное хозяйство и капитализм, но было бы очень грустно, если бы он продолжал наряду с этим развивать фарисейство и маниловское празднословие предпринимателей[304], ходатайствующих о ссуде.

До сих пор мы видели, как предприятия с большим числом наёмных рабочих объявлялись «кустарными» на том основании, что хозяева сами трудятся. Но это условие было бы для мелких буржуа несколько стеснительно, и вот «Очерк» старается расширить его: оказывается, что и предприятие, которое «ведётся исключительно наёмным трудом», может быть кустарным, если «успех» предприятия зиждется на «личном участии» хозяина (с. 295) или даже если хозяева «вынуждены ограничить своё участие разнообразными хлопотами по ведению промысла» (с. 301). Не правда ли, как успешно «прогрессируют» пермские народники? «Личный труд» – «личное участие» – «разнообразные хлопоты». Mein Liebchen, was willst du noch mehr?[305] Наёмный труд в кирпичном промысле приносит, оказывается, «особенные выгоды» (302) наёмным рабочим, находящим «подсобный заработок» в кирпичных заводах; между тем хозяева этих заводов часто испытывают «надобность в деньгах на наём рабочих». «Очерк» заключает, что таким хозяевам следует разрешать кредит из кустарного банка, «относя такие предприятия, по примеч. к п. 3 ст. 7 устава кустарного банка, к случаям особо уважительным» (с. 302). Это сказано не очень грамотно, но зато очень внушительно и многозначительно!

Отсылаем читателя к выше данной статистической картинке этих «товарищеских связей». Курьёзно также, – как образчик путаницы в народнических экономических понятиях, – что «Очерк» в одно и то же время защищает и подкрашивает наёмный труд, утверждая, что кулаком является отнюдь не хозяин с наёмными рабочими, а обладатель денежного капитала, который «эксплуатирует труд в лице хозяина-кустаря и его наёмных рабочих» (!), и наряду с этим пускается самым неразумным и неумеренным образом защищать кулачество:

Доколе же это пока? Если бы было сказано, что торговый и ростовщический капитал есть необходимый момент в развитии капитализма, необходимое колесо в механизме малоразвитого капиталистического общества (как наше), тогда это было бы верно. При таком толковании слово «пока» надо понимать так: пока бесчисленные стеснения свободы промышленности и свободы конкуренции (особенно в крестьянстве) поддерживают у нас самые отсталые и самые худшие формы капитализма. Боимся только, что это толкование не понравится пермским, да и другим народникам!

Перейдём к артелям, этим ближайшим и важнейшим выразителям тех якобы общинных принципов, которые народники хотят непременно видеть в кустарных промыслах. Интересно посмотреть на данные подворной переписи кустарей в целой губернии, переписи, прямо ставившей в программу регистрацию и изучение артелей (стр. 14, п. 2). Мы можем, след., не только познакомиться с разными типами артелей, но и узнать, как широко они распространены.

Маслобойный промысел. «Бытовая артель в строгом значении этого слова»: в с. Покровском и в дер. Гаврятах двумя маслобойнями владеют пятеро братьев, которые разделились между собой, но маслобойнями пользуются по очереди. Эти факты представляют «глубокий интерес», потому что «ими освещаются контрактные условия общинно-трудовой преемственности кустарных промыслов». Очевидно, что подобные бытовые «артели представляют значительный прецедент в вопросе о распространении в среде кустарничества на кооперативных началах производств заводского типа» (с. 175–176). Итак, артель в строгом значении слова, как прецедент кооперации, как выражение общинности, состоит в общей собственности неразделённых наследников!! Очевидно, настоящим палладиумом «общинности» и «кооперации» является, если так, римское гражданское право и наш X том с институтами condominium'a[307], общей собственности наследников и ненаследников![308]

Много мельниц находится в общем пользовании товариществ или даже целых селений. Способы пользования мельницами: самый распространённый – по очереди; затем деление чистого дохода на паи пропорционально затрате каждого совладельца; в «подобных случаях хозяева-товарищи редко принимают личное трудовое участие в производстве, которое и ведётся обыкновенно наёмным трудом» (с. 181; то же самое об артельных смолокурнях – стр. 197). Удивительная своеобразность и артельность в самом деле – общая собственность хозяйчиков, которые сообща нанимают рабочих! Тот факт, что кустари по очереди пользуются мельницами, смолокурнями, кузницами, свидетельствует, наоборот, о поразительной раздробленности производителей, которых даже общая собственность не в силах побудить к кооперации.

«Один из видов артельной организации» – «артельные кузницы» (239). Кузнецы-хозяева для экономии в топливе собираются в одну кузницу, нанимая одного поддувальщика (экономия в рабочих!) и арендуя у хозяина кузницы как помещение, так и молоток за особую плату. – Итак, отдача вещи, принадлежащей одному лицу на праве частной собственности, другому лицу в аренду за плату есть «артельная организация»! Положительно римское право надо назвать кодексом «артельной организации»!..

И смеют ещё какие-то злые люди говорить после этого о разложении крестьянства!

До сих пор, следовательно, ни одного случая соединения кустарей для закупки сырья, сбыта продукта, не говоря уже о соединении в самом производстве! Есть, однако, и такие соединения. Подворная перепись кустарей Пермской губернии зарегистрировала их целых четыре, причём все устроились при содействии кустарного банка: три в экипажном промысле и одна в производстве земледельческих машин. Одна из артелей имеет наёмных рабочих (2 ученика и 2 наёмных «подсобных» работника), в другой двое товарищей пользуются кузницей и мастерской, принадлежащей третьему товарищу, за особую плату. Сообща закупают сырьё и сбывают продукт, работают же по отдельным мастерским (кроме отмеченного случая найма за плату кузницы и мастерской). Все эти четыре артели объединили 21 семейного работника. Пермский кустарный банк действует уже несколько лет. Допустим, что он будет теперь «объединять» (для найма соседской кузницы) в один год не по 20-ти семейных рабочих, а по 50-ти. Тогда все 15 000 семейных рабочих кустарей будут «объединены» «артельной организацией» ровно через 300 лет. А покончив с этим делом, начнут уже «объединять» и наёмных рабочих у кустарей… И пермские народники торжествуют:

Помилосердствуйте, господа! Конечно, нельзя себе и представить народничества без маниловских фраз, но ведь надо же знать и меру! Ни одна из артелей, как мы видели, не выражает «начала независимости труда от капитала»: все – артели хозяев и хозяйчиков, многие – с наёмными рабочими. Кооперации в этих артелях нет, даже общая заготовка сырья и продажа продукта встречается до смешного редко, объединяя поразительно ничтожное число хозяев. Можно с уверенностью сказать, что не найдётся ни одной капиталистической страны, в которой бы регистрация почти 9-ти тысяч мелких заведений с 20-ю тысячами рабочих обнаружила такую поразительную раздробленность и одичалость производителей, среди которых нашлось лишь несколько десятков случаев общей собственности и менее десятка случаев объединения 3–5 хозяйчиков для закупки сырья и сбыта продукта! Эта раздробленность служила бы вернейшим залогом беспросветного экономического и культурного застоя, если бы мы не видели, к счастью, как капитализм с каждым днём подрезывает под корень патриархальное ремесло с его местной ограниченностью самодовлеющих хозяйчиков, с каждым днём разрушает мелкие местные рынки (которыми держится мелкое производство), заменяя их национальным и всемирным рынком, заставляя производителей не одной какой-нибудь деревни Гаврята, а производителей целой страны и даже разных стран вступать в союзы между собой, выводя эти союзы за пределы одних только хозяев и хозяйчиков, ставя перед этими союзами вопросы более широкие, чем вопрос о более дешёвой закупке лесного материала и железа, или вопрос о более выгодной продаже гвоздей и телег.

VIII. Народническая программа промышленной политики

Так как практические предположения и мероприятия стоят всегда в связи с тем, что находят «отрадного» и обнадёживающего в действительности, то понятно уже a priori, какие пожелания насчёт кустарной промышленности имеются в «Очерке», который свёл все «отрадные явления» к подкрашиванию наёмного труда в мелком хозяйстве и к превознесению весьма малочисленных и односторонних соединений мелких хозяев. Повторяя собой обычные народнические рецепты, эти пожелания поражают своей противоречивостью, с одной стороны, и безмерным преувеличением дюжинных «мероприятий», превращённых посредством фраз в решение великих вопросов, – с другой. В самом начале «Очерка», во введении, ещё до изложения данных переписи, мы встречаем велеречивые рассуждения о «задаче кустарного кредита» – «устранить (sic!) безденежье», о «кооперативной организации обмена между производством и потреблением» (с. 8), о «распространении артельных организаций», устройстве кустарных складов, технических консультаций, технических школ и т. п. (с. 9). Эти рассуждения повторяются много раз в книге. «Нужно реорганизовать экономику промысла так, чтобы у кустаря завелись деньги; проще сказать, освободить кустаря от кулака» (119). «Задача нашего времени» – совершить «кустарную эмансипацию путём кредита» и т. д. (267). «Необходимо рационализировать меновые процессы», заботиться «о проведении в недра крестьянского земледельческого хозяйства рациональных основ кредита, обмена и производства» (362), необходима «экономическая организация труда» (sic!! с. 363), «рациональное устроение экономики народного хозяйства» и т. д. и т. п. Как видите, это – знакомая народническая панацея, приклеенная к данным переписи. И как бы для окончательного подтверждения своего народнического правоверия составители не преминули осудить денежное хозяйство вообще, поучая читателя, что ремесло

Народническая программа изложена здесь со всей полнотой и откровенностью, которые не оставляют желать ничего лучшего! Мы сказали: «народническая программа», ибо нас интересует не то, что отличает составителей «Очерка» от других народников, а, напротив, именно то, что у них общего. Нас интересует практическая народническая программа относительно кустарных промыслов вообще. Легко видеть, что в «Очерке» выпукло выставлены как раз основные черты этой программы: 1) осуждение денежного хозяйства и симпатии к натуральному хозяйству и примитивному ремеслу; 2) различные мероприятия для поддержки мелкого крестьянского производства, вроде кредита, развития техники и т. д.; 3) насаждение всякого рода соединений и союзов между хозяевами и хозяйчиками – товариществ сырьевых, складочных, ссудосберегательных, кредитных, потребительных, производительных; 4) «организация труда» – ходячая фраза во всех и всяческих народнических благопожеланиях. Посмотрим же на эту программу.

Что касается прежде всего до осуждения денежного хозяйства, то по отношению к промышленности оно носит уже вполне платонический характер. Ремесло даже в Пермской губернии оттеснено уже далеко на задний план товарным производством и находится в положении столь жалком, что в том же самом «Очерке» мы читаем о желательности «освободить кустаря от зависимости», именно устранить зависимость ремесленника от заказчика-потребителя «изысканием средств к расширению самого района сбыта за пределы спроса для местного потребления» (с. 33). Другими словами: осуждение денежного хозяйства в теории и стремление превратить ремесло в товарное хозяйство – на практике! И это противоречие вовсе не составляет исключительного достояния «Очерка», а свойственно всем народническим прожектам: как ни упираются они против товарного (денежного) хозяйства, но действительность, изгнанная в дверь, влетает в окно, и мероприятия, за которые они высказываются, развивают именно товарное хозяйство. Пример – кредит. В своих планах и пожеланиях народники не устраняют самого товарного хозяйства. «Очерк», например, ни слова не говорит о том, что предлагаемые реформы должны быть основаны не на почве товарного хозяйства. Напротив, он желает лишь рациональных основ обмена, кооперативной организации обмена. Товарное хозяйство остаётся, оно должно быть лишь реформировано по рациональным основаниям. Утопия далеко не новая, имевшая в старой экономической литературе крупнейших выразителей. Теоретическая несостоятельность её обнаружена уже давно, так что останавливаться на этом вопросе не приходится. Не лучше ли было бы вместо того, чтобы говорить нелепые фразы о необходимости «рационализировать» экономику, – «рационализировать» сначала свои представления о действительной экономике, о действительных общественно-экономических отношениях в той крайне разнородной, разносоставной массе «кустарей», судьбы которой так бюрократически-легкомысленно хотят решать сверху наши народники? Не показывает ли нам действительность сплошь да рядом, как практические мероприятия народников, сочинённые по рецептам «чистых» якобы идей об «организации труда» и т. п., приводят на деле лишь к помощи и содействию «хозяйственному мужичку», мелкому фабрикантику или скупщику, вообще всем представителям мелкой буржуазии? Это вовсе не случайность, не результат несовершенства или неудачности отдельных мероприятий. Напротив, на общей основе товарного хозяйства кредитом, складами, банками, техническими советами и т. д. неизбежно и необходимо пользуются прежде всего и больше всего мелкие буржуа. Но если так, – возразят нам, – если народники в своих практических мероприятиях, бессознательно и против своей воли, служат развитию мелкой буржуазии, а след., и капитализма вообще, то зачем же нападать на их программы людям, принципиально признающим развитие капитализма прогрессивным процессом? Резонно ли из-за ошибочности, или – скажем мягче – спорности идеологических облачений, нападать на практически полезные программы, ибо никто ведь не станет отрицать «пользы» технического образования, кредита, союзов и соединений между производителями?

Это возражения не вымышленные. То в той, то в другой форме, то по тому, то по другому поводу они постоянно слышатся в ответ на полемику против народничества. Мы не будем здесь говорить о том, что такие возражения, будь они даже справедливы, нисколько не опровергают того, что одно уже это облачение мелкобуржуазных прожектов в возвышеннейшие социальные панацеи приносит глубокий общественный вред. Мы намерены поставить вопрос на практическую почву ближайших и насущных нужд современности и с этой, умышленно суженной, точки зрения оценить народническую программу.

Несмотря на то, что многие народнические мероприятия приносят практическую пользу, служа развитию капитализма, тем не менее в общем и целом эти мероприятия оказываются: 1) в высшей степени непоследовательными, 2) доктринёрски-безжизненными и 3) мелочными по сравнению с действительными задачами, которые ставит перед нашей промышленностью развивающийся капитализм. Поясним это. Мы указали, во-1-х, на непоследовательность народников как практических людей. Наряду с указанными выше мероприятиями, которые обыкновенно характеризуются как либеральная экономическая политика, которые всегда выставлялись на знамени вожаков буржуазии на Западе, народники ухитряются сохранять намерение задержать данное экономическое развитие, помешать прогрессу капитализма, поддержать мелкое производство, изнемогающее в борьбе с крупным. Они защищают законы и учреждения, стесняющие свободу мобилизации земли, свободу передвижения, удерживающие сословную замкнутость крестьянства и т. п. Есть ли, спрашивается, какие-либо разумные основания задерживать развитие капитализма и крупной промышленности? Мы видели, из данных переписи, что пресловутая «самостоятельность» кустарей нисколько не гарантирует от подчинения торговому капиталу, от эксплуатации в её худшей форме, что на деле положение громадной массы этих «самостоятельных» кустарей зачастую более жалкое, чем положение наёмных рабочих у кустарей, что заработки их поразительно ничтожны, условия труда (по санитарной обстановке и длине рабочего дня) крайне неудовлетворительны, производство раздроблено, технически первобытно и неразвито. Есть ли, спрашивается, какие-либо разумные основания удерживать полицейские законы, укрепляющие «связь с землёй», запрещающие разрывать эту связь, умиляющую народников?[309] Данные «кустарной переписи» 1894/95 года в Пермской губернии ясно свидетельствуют о полной бессмысленности искусственных прикреплений к земле крестьян. Это прикрепление только понижает их заработки, которые при «связи с землёй» оказываются более чем вдвое ниже, чем у неземледельцев, понижает жизненный уровень, усиливает разрозненность и раздробленность производителей, разбросанных по деревням, усиливает их беспомощность перед каждым скупщиком и мастерком. Прикрепление к земле задерживает в то же время развитие земледелия, не будучи, однако, в состоянии помешать появлению класса мелкой сельской буржуазии. Народники избегают ставить вопрос таким образом: задерживать или не задерживать развитие капитализма? Они предпочитают рассуждать о «возможности иных путей для отечества». Но ведь раз речь идёт о ближайших практических мероприятиях, то уже этим самым всякий деятель становится на почву данного пути[310]. Делайте себе всё, что угодно, для того, чтобы «стащить» отечество на иной путь! Такая деятельность никакой критики (кроме критики смеха) не вызовет. Но не защищайте того, что искусственно задерживает данное развитие, не заглушайте фразами «об ином пути» вопроса об устранении препятствий с данного пути.

Другое обстоятельство, которое необходимо иметь в виду при оценке практической народнической программы, состоит в следующем. Мы видели уже, что народники стараются как можно отвлечённее формулировать свои пожелания, выставить их абстрактными, отвлечёнными требованиями «чистой» науки, «чистой» справедливости, а не реальными нуждами реальных классов, имеющих определённые интересы. Кредит – эту насущную потребность каждого хозяина и хозяйчика в капиталистическом обществе – народник выставляет каким-то элементом в системе организации труда; союзы и соединения хозяев изображаются зачаточным выражением идеи кооперации вообще, идеи «кустарной эмансипации» и т. д., тогда как всякий знает, что все такие союзы преследуют на самом дело цели, ничего общего не имеющие с такими высокими материями, а просто связанные с размером дохода этих хозяйчиков, с укреплением их положения, увеличением их прибыли. Это превращение дюжинных буржуазных и мелкобуржуазных пожеланий в какие-то социальные панацеи лишь обессиливает эти пожелания, отнимает от них их жизненный нерв, гарантию их насущности и осуществимости. Насущные вопросы каждого хозяина, скупщика, торговца (кредит, союзы, техническая помощь) народник усиливается ставить как общие вопросы, возвышающиеся над отдельными интересами. Народник воображает, что он этим усиливает их значение, возвышает их, – а на самом деле он превращает этим живое дело, заинтересовывающее такие-то и такие-то группы населения, в филистерское пожелание, кабинетное умствование, бюрократическое «рассуждение о пользах». С этим непосредственно связывается и третье обстоятельство. Не понимая того, что такие практические мероприятия, как кредит и артель, технические пособия и т. п., выражают потребности развивающегося капитализма, народник не умеет выразить общих и основных потребностей такого развития, заменяя мелкими, случайно выхваченными, половинчатыми мероприятиями, которые, отдельно взятые, неспособны оказать никакого серьёзного действия и осуждены неизбежно на неуспех. Если бы народник открыто и последовательно встал на точку зрения выразителя потребностей общественного развития по капиталистическому пути, то он сумел бы заметить общие условия, общие требования такого развития, он увидел бы, что все его маленькие прожекты и мероприятия при наличности этих общих условий (главное из них в интересующем нас случае – свобода промышленности) осуществились бы сами собой, т. е. деятельностью самих заинтересованных лиц, тогда как игнорирование этих общих условий и выставление одних практических мероприятий совершенно частного свойства не может не вести к толчению воды. Остановимся, для примера, на этом вопросе о свободе промышленности. С одной стороны, это настолько общий и основной вопрос из вопросов промышленной политики, что разбор его особенно уместен. С другой стороны, бытовые особенности Пермского края дают интересные подтверждения кардинальной важности этого вопроса. Как известно, главным явлением экономической жизни края является горнозаводская промышленность, которая сообщила ему совершенно особый отпечаток. С положением и интересами уральской горнопромышленности связаны и история колонизации и настоящее положение края. «Крестьяне вообще были населены на Урале с целью работать заводовладельцам», – читаем мы в письме обывателя Н.-Сергинского завода, Бабушкина, в «Трудах комиссии по иссл. куст. пр.»[311]. И эти бесхитростные слова очень верно выражают громадную роль заводовладельцев в жизни края, их значение как помещиков и заводчиков вместе, их привычку к безраздельному и неограниченному господству, к положению монополистов, основывающих свою промышленность на своём владельческом праве, а не на капитале и конкуренции. Монопольные начала горнозаводской промышленности Урала выразились в законе известной статьёй 394-й т. VII свода законов (устав горный), – статьёй, о которой так много говорилось и говорится в литературе об Урале. Закон этот, изданный в 1806 году, требует, во-1-х, разрешения горного начальства на открытие горными городами всяких фабрик, а, во-2-х, запрещает открытие в заводских округах «всех тех мануфактур и фабрик, которых всё производство главнейше основывается на огненном действии, требующем угля и дров». Уральские горнозаводчики в 1861-м году особенно настаивали на том, чтобы такой закон внести в условия освобождения крестьян, и статья 11-я положения о горнозаводских мастеровых повторяет однородное запрещение[312]. Отчёт правления кустарно-промышленного банка за 1895 год говорит, между прочим:

Таким образом, Урал и по сю пору сохраняет незыблемые традиции «доброго старого времени», и отношение к мелкой крестьянской промышленности стоит здесь в полной гармонии с той «организацией труда», которая обеспечивала заводы прикреплённым к месту заводским рабочим населением. С полной рельефностью охарактеризованы эти традиции в следующем сообщении «Пермских Губернских Ведомостей»[313] № 183 за 1896 год, которое приводится в «Очерке» и справедливо называется «многозначительным». Вот оно:

Это сообщение вызвало у составителей «Очерка» следующее восклицание:

Читая эту прочувствованную и глубоко справедливую тираду в защиту «свободы промышленности», мы вспомнили известную басню о метафизике, который медлил вылезать из ямы, вопрошая, что такое верёвка, брошенная ему, – «вервие простое»![315] Вот и пермские народники по отношению к свободе промышленности, свободе развития капитализма, свободе конкуренции вопрошают пренебрежительно, что такое свобода промышленности – простое буржуазное требование! Они возносятся гораздо выше в своих пожеланиях; они хотят не свободы конкуренции (какое низменное, узкое, буржуазное пожелание!), а «организации труда»… Но стоит только этим маниловским мечтаниям столкнуться «лицом к лицу» с неподкрашенной и прозаической действительностью, – и от этой действительности пахнёт сразу такой «организацией труда», что народник забывает про «вред» и «опасность» капитализма, про «возможность иных путей для отечества» и взывает о «свободе промышленности».

Повторяем, мы считаем это пожелание глубоко справедливым и думаем, что такая точка зрения (разделяемая не одним «Очерком», а едва ли не всеми авторами, писавшими по этому вопросу) делает честь народникам. Но… – Что прикажете делать! Никак нельзя похвалить народников без того, чтобы не поставить сейчас же большущее «но», – но мы имеем сделать по этому поводу два существенных замечания.

Первое. Можно быть уверенным, что громадное большинство народников с негодованием отвергнет правильность нашего отождествления «свободы промышленности» со «свободой капитализма». Они скажут, что устранение монополий и остатков крепостного права есть «просто» требование равноправности, интерес «всего» народного хозяйства вообще и крестьянского в особенности, а вовсе не капитализма. Знаем мы, что народники это скажут. Но это будет неверно. С тех пор, когда на «свободу промышленности» смотрели так идеалистически-абстрактно, видя в ней основное и естественное (ср. подчёркнутое слово в «Очерке») «право человека», прошло уже более ста лет. Требование «свободы промышленности» и осуществления этого требования обошли с тех пор несколько стран, и везде это требование являлось выражением несоответствия растущего капитализма с остатками монополий и регламентаций, везде оно служило лозунгом передовой буржуазии, везде оно вело лишь к полному торжеству капитализма. Теория разъяснила с тех пор вполне всю наивность иллюзии, будто «свобода промышленности» есть требование «чистого разума», требование отвлечённой «равноправности», и показала, что вопрос о свободе промышленности есть вопрос капиталистический. Осуществление «свободы промышленности» отнюдь не является «юридическим» только преобразованием; это – глубокая экономическая реформа. Требование «свободы промышленности» означает всегда несоответствие между юридическими нормами (отражающими производственные отношения, отжившие уже свой век) и новыми производственными отношениями, которые развились вопреки старым нормам, выросли из них и требуют их отмены. Если уральские порядки вызывают теперь всеобщий клич о «свободе промышленности», то это значит, что те регламентации, монополии и привилегии, которые унаследованы были в пользу помещиков-заводовладельцев, стесняют данные хозяйственные отношения, данные экономические силы. Каковы же эти отношения и эти силы? Это – отношения товарного хозяйства. Эти силы – силы руководящего товарным хозяйством капитала. Вспомните хоть вышецитированное «признание» пермского народника: «вся наша кустарная промышленность находится в узах частных капиталов». Да и без этого признания данные кустарной переписи говорят достаточно красноречиво сами за себя. Второе замечание. Мы приветствуем защиту народниками свободы промышленности. Но мы ставим это приветствие в зависимость от последовательного проведения такой защиты. Разве «свобода промышленности» состоит только в устранении уральских запрещений открывать огнедействующие заведения? Разве отсутствие у крестьянина права выйти из общины, права заняться любым промыслом или делом не представляет собой гораздо более существенного ограничения «свободы промышленности»? Разве отсутствие свободы передвижения, непризнание законами права каждого гражданина выбирать для жительства любую городскую или сельскую общину в государстве не ограничивает свободу промышленности? Разве сословная замкнутость крестьянской общины, невозможность проникнуть в неё лицам торгово-промышленного класса не ограничивает свободу промышленности? и т. д. и т. д. Мы назвали гораздо более важные, более общие, более распространённые стеснения свободы промышленности, проявляющие своё влияние на всей России и более всего на всей крестьянской массе. Если «крупная, средняя и мелкая» промышленность должны быть равноправны, то разве не должна последняя получить те же права по отчуждению земель, какими пользуются первые? Если уральские горные законы суть «исключительные узы, стесняющие естественное развитие», то разве круговая порука, неотчуждаемость наделов, особые сословные законы и правила о переселениях, перечислениях, промыслах и занятиях не составляют «исключительных уз»? Разве они не «стесняют естественного развития»?

Вот в том-то и дело, что народничество и по данному вопросу обнаружило ту же половинчатость и двуличность, которые так характерны для всякой идеологии Kleinbürger'ства[316]. C одной стороны, народники не отрицают, что в нашей жизни есть масса остатков такой «организации труда», происхождение которой относится ко временам удельщины и которая находится в самом вопиющем противоречии с современным экономическим строем, со всем хозяйственным и культурным развитием страны. С другой стороны, они не могут не видеть, что этот экономический строй и это развитие грозят погубить мелкого производителя и, устрашённые за участь этого палладиума своих «идеалов», народники стараются задержать историю, остановить развитие, упрашивают и умоляют «запретить», «не дозволять» и прикрывают этот жалкий реакционный лепет фразами об «организации труда», – фразами, которые не могут не звучать горькой насмешкой.

Для читателя ясно уже, конечно, теперь, какое главное и основное возражение сделаем мы против практической народнической программы в вопросах современной промышленности. Поскольку народнические мероприятия входят как часть или совпадают с преобразованием, которое со времён Адама Смита называется свободой промышленности (в широком значении слова), постольку они прогрессивны. Но, во-1-х, в них нет тогда ничего «народнического», ничего поддерживающего специально мелкое производство и «особые пути» отечества. Во-2-х, эта положительная часть народнической программы обессиливается и извращается подстановкой частных и мелочных проектов и мероприятий на место общего и основного вопроса о свободе промышленности. Поскольку же народнические пожелания идут против свободы промышленности, стараясь задержать современное развитие, постольку они реакционны и бессмысленны, и осуществление их, кроме вреда, ничего принести не может. Возьмём примеры. Кредит. Кредит есть учреждение наиболее развитого товарного обращения, наиболее развитого гражданского оборота. Осуществление «свободы промышленности» ведёт неизбежно к созданию кредитных учреждений, как коммерческого дела, к устранению сословной замкнутости крестьян, к сближению их с классами, наиболее пользующимися кредитом, к самостоятельному образованию заинтересованными лицами кредитных обществ и т. п. Наоборот, какое значение могут иметь кредитные мероприятия, преподносимые «мужичкам» земцами и прочей «интеллигенцией», покуда законы и учреждения ставят крестьянство в положение, исключающее правильное и развитое товарное обращение, – в положение, при котором вместо имущественной ответственности (основа кредита) гораздо легче, осуществимее, доступнее и употребительнее… отработки! Кредитные мероприятия останутся при таких условиях всегда наносными, чуждыми растениями, посаженными извне на совершенно неподходящую почву, окажутся мертворождённым детищем, которое могли породить только мечтательные интеллигенты-маниловы и благожелательные чиновники, и над которым смеются и будут смеяться настоящие торговцы денежным капиталом. Чтобы не быть голословным, приведём мнение Егунова (цит. статья), которого никто не заподозрит в… «материализме». О кустарных складах он говорит:

О пермском кустарном банке мы читаем: чтобы получить ссуду, кустарь должен подать заявление или в банк, или агенту его и назвать поручителей. Агент приезжает, проверяет заявление кустаря, собирает подробные сведения о производстве и т. п. «и весь этот ворох бумаг за счёт кустаря отсылает в правление банка». Разрешив ссуду, банк присылает (через агента или через волостное правление) долговое обязательство. Когда должник подпишет его (с засвидетельствованием подписи волостным начальством) и отошлёт в банк, – тогда только посылают ему деньги. Если ссуду берёт артель, то требуется копия товарищеского договора. Агенты должны наблюдать, чтобы ссуды расходовались именно на то, на что они выданы, чтобы дела клиентов не расстраивались и т. д.

Насколько нелепо народническое мнение о каком-то антикапиталистическом кредите, настолько же несуразны, неуклюжи и малопроизводительны подобные покушения (с негодными средствами) сделать силами «интеллигентов» и чиновников то, что составляет везде и повсюду настоящее дело торговцев. – Техническое образование. Кажется, об этом можно уже и не говорить… Напомним разве заслуживающий «вечного поминовения» проект нашего известного прогрессивного писателя г. Южакова насадить в России земледельческие гимназии с тем, чтобы неимущие крестьяне и крестьянки отрабатывали стоимость своего учения, служа, напр., поварами и прачками[317]… Артели. Но кто же не знает, что основные препятствия к их распространению заключаются в традициях той же самой «организации труда», которая отразилась и в уральских горных законах? Кто не знает, что проведение свободы промышленности в полном объёме повело везде и повсюду к невиданному расцвету и развитию всяких союзов и соединений? Чрезвычайно комично бывает видеть, когда народник пытается выставить своего противника врагом артельности, союзности и т. п. вообще. Вот уж поистине с больной головы да на здоровую! Дело только в том, что за поисками идеи союзности и средств её осуществления надо смотреть не назад, не в прошлое, не на патриархальное ремесло и мелкое производство, порождающие крайнюю обособленность, раздробленность и одичалость производителей, – а вперёд, в будущее, в сторону развития крупного промышленного капитализма.

Мы прекрасно знаем, с каким величественным пренебрежением отнесётся народник к этой противопоставляемой его собственной программе промышленной политике. «Свобода промышленности»! Какое старое, узкое, манчестерское[318], буржуазное пожелание! Народник уверен, что для него это überwundener Standpunkt[319], что он сумел подняться выше тех преходящих и односторонних интересов, которые лежат в основе такого пожелания, что он сумел возвыситься до более глубоких и более чистых идей об «организации труда»… А на самом деле он только опустился от прогрессивной буржуазной к реакционной мелкобуржуазной идеологии, беспомощно колеблющейся между стремлениями ускорить современное экономическое развитие и задержать его, между интересами хозяйчиков и интересами труда. Эти последние совпадают, по данному вопросу, с интересами крупного промышленного капитала.