Полное собрание стихотворений

Враждующих скорбный гений

Братским вяжет узлом,

И зло в тесноте сражений

Побеждается горшим злом.

Взвивается стяг победный...

Что в том, Россия, тебе?

Пребудь смиренной и бедной —

Верной своей судьбе.

Люблю тебя побежденной,

Поруганной и в пыли,

Таинственно осветленной

Всей красотой земли.

Люблю тебя в лике рабьем,

Когда в тишине полей

Причитаешь голосом бабьим

Над трупами сыновей.

Как сердце никнет и блещет,

Когда, связав по ногам,

Наотмашь хозяин хлещет

Тебя по кротким глазам.

Сильна ты нездешней мерой,

Нездешней страстью чиста,

Неутоленною верой

Твои запеклись уста.

Дай слов за тебя молиться,

Понять твое бытие,

Твоей тоске причаститься,

Сгореть во имя твое.

В эти дни великих шумов ратных

И побед, пылающих вдали,

Я пленен в пространствах безвозвратных

Оголтелой, стынущей земли.

В эти дни не спазмой трудных родов

Схвачен дух: внутри разодран он

Яростью сгрудившихся народов,

Ужасом разъявшихся времен.

В эти дни нет ни врага, ни брата:

Все во мне, и я во всех; одной

И одна – тоскою плоть объята

И горит сама к себе враждой.

В эти дни безвольно мысль томится,

А молитва стелется, как дым.

В эти дни душа больна одним

Искушением – развоплотиться.

Томимый снами, я дремал,

Не чуя близкой непогоды;

Но грянул гром, и ветр упал,

И свет померк, и вздулись воды.

И кто-то для моих шагов

Провел невидимые тропы

По стогнам буйных городов

Объятой пламенем Европы.

Уже в петлях скрипела дверь

И в стены бил прибой с разбега,

И я, как запоздалый зверь,

Вошел последним внутрь ковчега.

Ангел непогоды

Пролил огнь и гром,

Напоив народы

Яростным вином.

Средь земных безлюдий

Тишина гудит

Грохотом орудий,

Топотом копыт.

Преклоняя ухо

В глубь души, внемли,

Как вскипает глухо

Желчь и кровь земли.

В осенний день по стынущим полянам

Дымящиеся водят борозды

Не пахари;

Не радуется ранам

Своим земля;

Не плуг вскопал следы;

Не семена пшеничного посева,

Не ток дождей в разъявшуюся новь, —

Но сталь и медь,

Живую плоть и кровь

Недобрый Сеятель

В годину Лжи и Гнева

Рукою щедрою посеял...

Бед

И ненависти колос,

Змеи плевел

Взойдут в полях безрадостных побед,

Где землю-мать

Жестокий сын прогневил.

Я пробегаю жадным взглядом

Вестей горючих письмена,

Чтоб душу, влажную от сна,

С утра ожечь ползучим ядом.

В строках кровавого листа

Кишат смертельные трихины,

Проникновенно лезвиины,

Неистребимы, как мечта.

Бродила мщенья, дрожжи гнева,

Вникают в мысль, гниют в сердцах,

Туманят дух, цветут в бойцах

Огнями дьявольского сева.

Ложь заволакивает мозг

Тягучей дремой хлороформа

И зыбкой полуправды форма

Течет и лепится, как воск.

И, гнилостной пронизан дрожью,

Томлюсь и чувствую в тиши,

Как, обезболенному ложью,

Мне вырезают часть души.

Hе знать, не слышать и не видеть...

Застыть, как соль... уйти в снега...

Дозволь не разлюбить врага

И брата не возненавидеть!

Мы, столь различные душою,

Единый пламень берегли

И братски связаны тоскою

Одних камней, одной земли.

Одни сверкали нам вдали

Созвездий пламенные диски;

И где бы ни скитались мы,

Но сердцу безысходно близки

Феодосийские холмы.

Нас тусклый плен земной тюрьмы

И рдяный угль творящей правды

Привел к могильникам Ардавды,

И там, вверяясь бытию,

Снастили мы одну ладью;

И, зорко испытуя дали

И бег волнистых облаков,

Крылатый парус напрягали

У Киммерийских берегов.

Но ясновидящая сила

Хранила мой беспечный век:

Во сне меня волною смыло

И тихо вынесло на брег.

А ты, пловец, с душой бессонной

От сновидений и молитв,

Ушел в круговороты битв

Из мастерской уединенной.

И здесь, у чуждых берегов,

В молчаньи ночи одинокой

Я слышу звук твоих шагов,

Неуловимый и далекий.

Я буду волить и молить,

Чтобы тебя в кипеньи битвы

Могли, как облаком, прикрыть

Неотвратимые молитвы.

Да оградит тебя Господь

От Князя огненной печали,

Тоской пытающего плоть,

Да защитит от едкой стали,

От жадной меди, от свинца,

От стерегущего огнива,

От злобы яростного взрыва,

От стрел крылатого гонца,

От ядовитого дыханья,

От проницающих огней,

Да не смутят души твоей

Ни гнева сладостный елей,

Ни мести жгучее лобзанье.

Да не прервутся нити прях,

Сидящих в пурпурных лоскутьях

На всех победных перепутьях,

На всех погибельных путях.

Ты держишь мир в простертой длани,

И ныне сроки истекли...

В начальный год Великой Брани

Я был восхищен от земли.

И, на замок небесных сводов

Поставлен, слышал, смуты полн,

Растущий вопль земных народов,

Подобный реву бурных волн.

И с высоты непостижимой

Низвергся Вестник, оку зримый,

Как вихрь сверлящей синевы.

Огнем и сумраком повитый,

Шестикрылатый и покрытый

Очами с ног до головы.

И, сводом потрясая звездным,

На землю кинул он ключи,

Земным приказывая безднам

Извергнуть тучи саранчи,

Чтоб мир пасти жезлом железным.

А на вратах земных пещер

Он начертал огнем и серой:

«Любовь воздай за меру мерой,

А злом за зло воздай без мер».

И, став как млечный вихрь в эфире,

Мне указал Весы:

«Смотри:

В той чаше – мир; в сей чаше – гири:

Всё прорастающее в мире

Давно завершено внутри».

Так был мне внешний мир показан

И кладезь внутренний разъят.

И, знаньем звездной тайны связан,

Я ввержен был обратно в ад.

Один среди враждебных ратей —

Не их, не ваш, не свой, ничей —

Я голос внутренних ключей,

Я семя будущих зачатий.

Положив мне руки на заплечье

(Кто? – не знаю, но пронзил испуг

И упало сердце человечье...)

Взвел на холм и указал вокруг.

Никогда такого запустенья

И таких невыявленных мук

Я не грезил даже в сновиденьи!

Предо мной, тускла и широка,

Цепенела в мертвом исступленьи

Каменная зыбь материка.

И куда б ни кинул смутный взор я —

Расстилались саваны пустынь,

Русла рек иссякших, плоскогорья;

По краям, где индевела синь,

Громоздились снежные нагорья

И клубились свитками простынь

Облака. Сквозь огненные жерла

Тесных туч багровые мечи

Солнце заходящее простерло...

Так прощально гасли их лучи,

Что тоскою мне сдавило горло

И просил я:

«Вещий, научи:

От каких планетных ураганов

Этих волн гранитная гряда

Взмыта вверх?»

И был ответ:

«Сюда

По иссохшим ложам океанов

Приведут в день Страшного Суда

Трое жаб царей и царства мира

Для последней брани всех времен.

Камни эти жаждут испокон

Хмельной желчи Божьего потира.

Имя этих мест – Армагеддон».

Не ты ли

В минуту тоски

Швырнул на землю

Весы и меч

И дал безумным

Свободу весить

Добро и зло?

Не ты ли

Смесил народы

Густо и крепко,

Заквасил тесто

Слезами и кровью

И топчешь, грозный,

Грозды людские

В точиле гнева?

Не ты ли

Поэта кинул

На стогны мира

Быть оком и ухом?

Не ты ли

Отнял силу у рук

И запретил

Сложить обиды

В глубокой чаше

Земных весов,

Но быть назначил

Стрелой, указующей

Разницу веса?

Не ты ли

Неволил сердце

Благословить

Убийц и жертву,

Врага и брата?

Не ты ли

Неволил разум

Принять свершенье

Непостижимых

Твоих путей

Во всем гореньи

Противоречий,

Несовместимых

Для человечьей

Стесненной мысли?

Так дай же силу

Поверить в мудрость

Пролитой крови;

Дозволь увидеть

Сквозь смерть и время

Борьбу народов,

Как спазму страсти,

Извергшей семя

Всемирных всходов!

И тогда, как в эти дни, война

Захлебнется в пламени и в лаве,

Будет спор о власти и о праве,

Будут умирать за знамена...

Он придет не в силе и не в славе,

Он пройдет в полях, как тишина;

Ничего не тронет и не сломит,

Тлеющего не погасит льна

И дрожащей трости не преломит.

Не возвысит голоса в горах,

Ни вина, ни хлеба не коснется —

Только всё усталое в сердцах

Вслед Ему с тоскою обернется.

Будет так, как солнце в феврале

Изнутри неволит нежно семя

Дать росток в оттаявшей земле.

И для гнева вдруг иссякнет время,

Братской распри разомкнется круг,

Алый Всадник потеряет стремя,

И оружье выпадет из рук.

Мы дни на дни покорно нижем.

Даль не светла и не темна.

Над замирающим Парижем

Плывет весна... и не весна.

В жемчужных утрах, в зорях рдяных

Ни радости, ни грусти нет;

На зацветающих каштанах

И лист – не лист, и цвет – не цвет.

Неуловимо-беспокойна,

Бессолнечно-просветлена,

Неопьяненно и не стройно

Взмывает жданная волна.

Душа болит в краю бездомном;

Молчит, и слушает, и ждет...

Сама природа в этот год

Изнемогла в бореньи темном.

Всё тот же он во дни войны,

В часы тревог, в минуты боли...

Как будто грезит те же сны

И плавит в горнах те же воли.

Всё те же крики продавцов

И гул толпы, глухой и дальний.

Лишь голос уличных певцов

Звучит пустынней и печальней.

Да ловит глаз в потоках лиц

Решимость сдвинутых надбровий,

Улыбки маленьких блудниц,

Войной одетых в траур вдовий;

Решетки запертых окон

Да на фасадах полинялых

Трофеи праздничных знамен,

В дождях и ветре обветшалых.

А по ночам безглазый мрак

В провалах улиц долго бродит,

Напоминая всем, что враг

Не побежден и не отходит.

Да светы небо стерегут,

Да ветр доносит запах пашни,

И беспокойно-долгий гуд

Идет от Эйфелевой башни.

Она чрез океаны шлет

То бег часов, то весть возмездья,

И сквозь железный переплет

Сверкают зимние созвездья.

Весь день звучали сверху струны

И гуды стерегущих птиц.

А после ночь писала руны,

И взмахи световых ресниц

Чертили небо. От окрестных

Полей поднялся мрак и лёг.

Тогда в ущельях улиц тесных

Заголосил тревожный рог...

И было видно: осветленный

Сияньем бледного венца,

Как ствол дорической колонны,

Висел в созвездии Тельца

Корабль. С земли взвивались змеи,

Высоко бил фонтан комет

И гас средь звезд Кассиопеи.

Внизу несомый малый свет

Строений колыхал громады;

Но взрывов гул и ядр поток

Ни звездной тиши, ни прохлады

Весенней – превозмочь не мог.

В минуты грусти просветленной

Народы созерцать могли

Ее – коленопреклоненной

Средь виноградников Земли.

И всех, кто сном земли недужен,

Ее целила благодать,

И шли волхвы, чтоб увидать

Ее – жемчужину жемчужин.

Она несла свою печаль,

Одета в каменные ткани,

Прозрачно-серые, как даль

Спокойных овидей Шампани.

И соткан был ее покров

Из жемчуга лугов поемных,

Туманных утр и облаков,

Дождей хрустальных, ливней темных.

Одежд ее чудесный сон,

Небесным светом опален,

Горел в сияньи малых радуг,

Сердца мерцали алых роз,

И светотень курчавых складок

Струилась прядями волос.

Земными создана руками,

Ее лугами и реками,

Ее предутренними снами,

Ее вечерней тишиной.

...И, обнажив, ее распяли...

Огонь лизал и стрелы рвали

Святую плоть... Но по ночам,

В порыве безысходной муки,

Ее обугленные руки

Простерты к зимним небесам.

Париж, Царьград и Рим – кариатиды

При входе в храм! Вам – солнцам-городам,

Кольцеобразно легшим по водам,

Завещан мир. В вас семя Атлантиды

Дало росток. Пророки и друиды

Во тьме лесов таили Девы храм,

А на реке, на месте Notre-Dame

Священник пел заутрени Изиды.

Париж! Париж! К какой плывет судьбе

Ладья Озириса в твоем гербе

С полночным грузом солнечного диска?

Кто закрепил на площади твоей

Драконью кровь волхвов и королей

Луксорского печатью обелиска?

Неслись года, как клочья белой пены...

Ты жил во мне, меняя облик свой;

И, уносимый встречною волной,

Я шел опять в твои замкнуться стены.

Но никогда сквозь жизни перемены

Такой пронзенной не любил тоской

Я каждый камень вещей мостовой

И каждый дом на набережных Сены.

И никогда в дни юности моей

Не чувствовал сильнее и больней

Твой древний яд отстоенной печали

На дне дворов, под крышами мансард,

Где юный Дант и отрок Бонапарт

Своей мечты миры в себе качали.

Это гибкое, страстное тело

Растоптала ногами толпа мне,

И над ним надругалась, раздела...

И на тело

Не смела

Взглянуть я...

Но меня отрубили от тела,

Бросив лоскутья

Воспаленного мяса на камне...

И парижская голь

Унесла меня в уличной давке,

Кто-то пил в кабаке алкоголь,

Меня бросив на мокром прилавке..

Куафёр меня поднял с земли,

Расчесал мои светлые кудри,

Нарумянил он щеки мои,

И напудрил...

И тогда, вся избита, изранена

Грязной рукой,

Как на бал завита, нарумянена,

Я на пике взвилась над толпой

Хмельным тирсом...

Неслась вакханалия.

Пел в священном безумьи народ...

И, казалось, на бале в Версале я —

Плавный танец кружит и несет...

Точно пламя гудели напевы.

И тюремною узкою лестницей

В башню Тампля к окну Королевы

Поднялась я народною вестницей.

Сознанье строгое есть в жестах Немезиды:

Умей читать условные черты:

Пред тем как сбылись Мартовские Иды,

Гудели в храмах медные щиты...

Священный занавес был в скинии распорот:

В часы Голгоф трепещет смутный мир...

О, бронзовый Гигант! ты создал призрак-город,

Как призрак-дерево из семени – факир.

В багряных свитках зимнего тумана

Нам солнце гневное явило лик втройне,

И каждый диск сочился, точно рана...

И выступила кровь на снежной пелене.

А ночью по пустым и гулким перекресткам

Струились шелесты невидимых шагов,

И город весь дрожал далеким отголоском

Во чреве времени шумящих голосов...

Уж занавес дрожит перед началом драмы,

Уж кто-то в темноте – всезрящий, как сова, —

Чертит круги, и строит пентаграммы,

И шепчет вещие заклятья и слова.

Народу Русскому: Я скорбный Ангел Мщенья!

Я в раны черные – в распаханную новь

Кидаю семена. Прошли века терпенья.

И голос мой – набат. Хоругвь моя – как кровь.

На буйных очагах народного витийства,

Как призраки, взращу багряные цветы.

Я в сердце девушки вложу восторг убийства

И в душу детскую – кровавые мечты.

И дух возлюбит смерть, возлюбит крови алость.

Я грезы счастия слезами затоплю.

Из сердца женщины святую выну жалость

И тусклой яростью ей очи ослеплю.

О, камни мостовых, которых лишь однажды

Коснулась кровь! я ведаю ваш счет.

Я камни закляну заклятьем вечной жажды,

И кровь за кровь без меры потечет.

Скажи восставшему: Я злую едкость стали

Придам в твоих руках картонному мечу!

На стогнах городов, где женщин истязали,

Я «знаки Рыб» на стенах начерчу.

Я синим пламенем пройду в душе народа,

Я красным пламенем пройду по городам.

Устами каждого воскликну я «Свобода!»,

Но разный смысл для каждого придам.

Я напишу: «Завет мой – Справедливость!»

И враг прочтет: «Пощады больше нет»...

Убийству я придам манящую красивость,

И в душу мстителя вольется страстный бред.

Меч справедливости – карающий и мстящий —

Отдам во власть толпе... И он в руках слепца

Сверкнет стремительный, как молния разящий, —

Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.

Я каждому скажу: «Тебе ключи надежды.

Один ты видишь свет. Для прочих он потух».

И будет он рыдать, и в горе рвать одежды,

И звать других... Но каждый будет глух.

Не сеятель сберег колючий колос сева.

Принявший меч погибнет от меча.

Кто раз испил хмельной отравы гнева,

Тот станет палачом иль жертвой палача.

В Москве на Красной площади

Толпа черным-черна.

Гудит от тяжкой поступи

Кремлевская стена.

На рву у места Лобного

У церкви Покрова

Возносят неподобные

Нерусские слова.

Ни свечи не засвечены,

К обедне не звонят,

Все груди красным мечены,

И плещет красный плат.

По грязи ноги хлюпают,

Молчат... проходят... ждут...

На папертях слепцы поют

Про кровь, про казнь, про суд.

Как злой шаман, гася сознанье

Под бубна мерное бряцанье

И опоражнивая дух,

Распахивает дверь разрух —

И духи мерзости и блуда

Стремглав кидаются на зов,

Вопя на сотни голосов,

Творя бессмысленные чуда, —

И враг, что друг, и друг, что враг,

Меречат и двоятся... – так,

Сквозь пустоту державной воли,

Когда-то собранной Петром,

Вся нежить хлынула в сей дом

И на зияющем престоле,

Над зыбким мороком болот

Бесовский правит хоровод.

Народ, безумием объятый,

О камни бьется головой

И узы рвет, как бесноватый...

Да не смутится сей игрой

Строитель внутреннего Града —

Те бесы шумны и быстры:

Они вошли в свиное стадо

И в бездну ринутся с горы.

Исполнилось пророчество: трихины

В тела и в дух вселяются людей.

И каждый мнит, что нет его правей.

Ремесла, земледелие, машины

Оставлены. Народы, племена

Безумствуют, кричат, идут полками,

Но армии себя терзают сами,

Казнят и жгут – мор, голод и война.

Ваятель душ, воззвавший к жизни племя

Страстных глубин, провидел наше время.

Пророчественною тоской объят,

Ты говорил, томимый нашей жаждой,

Что мир спасется красотой, что каждый

За всех во всем пред всеми виноват.

Суздаль да Москва не для тебя ли

По уделам землю собирали

Да тугую золотом суму?

В рундуках приданое копили

И тебя невестою растили

В расписном да тесном терему?

Не тебе ли на речных истоках

Плотник-Царь построил дом широко —

Окнами на пять земных морей?

Из невест красой да силой бранной

Не была ль ты самою желанной

Для заморских княжих сыновей?

Но тебе сыздетства были любы —

По лесам глубоких скитов срубы,

По степям кочевья без дорог,

Вольные раздолья да вериги,

Самозванцы, воры да расстриги,

Соловьиный посвист да острог.

Быть царевой ты не захотела —

Уж такое подвернулось дело:

Враг шептал: развей да расточи,

Ты отдай казну свою богатым,

Власть – холопам, силу – супостатам,

Смердам – честь, изменникам – ключи.

Поддалась лихому подговору,

Отдалась разбойнику и вору,

Подожгла посады и хлеба,

Разорила древнее жилище

И пошла поруганной и нищей

И рабой последнего раба.

Я ль в тебя посмею бросить камень?

Осужу ль страстной и буйный пламень?

В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,

След босой ноги благословляя, —

Ты – бездомная, гулящая, хмельная,

Во Христе юродивая Русь!

С Россией кончено... На последях

Ее мы прогалдели, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Замызгали на грязных площадях,

Распродали на улицах: не надо ль

Кому земли, республик, да свобод,

Гражданских прав? И родину народ

Сам выволок на гноище, как падаль.

О, Господи, разверзни, расточи,

Пошли на нас огнь, язвы и бичи,

Германцев с запада, Монгол с востока,

Отдай нас в рабство вновь и навсегда,

Чтоб искупить смиренно и глубоко

Иудин грех до Страшного Суда!

Полночные вздулись воды,

И ярость взметенных толп

Шатает имперский столп

И древние рушит своды.

Ни выхода, ни огня...

Времен исполнилась мера.

Отчего же такая вера

Переполняет меня?

Для разума нет исхода.

Но дух ему вопреки

И в бездне чует ростки

Неведомого всхода.

Пусть бесы земных разрух

Клубятся смерчем огромным —

Ах, в самом косном и темном

Пленен мировой дух!

Бичами страстей гонимы —

Распятые серафимы

Заточены в плоть:

Их жалит горящим жалом,

Торопит гореть Господь.

Я вижу в большом и в малом

Водовороты комет...

Из бездны – со дна паденья

Благословляю цветенье

Твое – всестрастной свет!

Они проходят по земле,

Слепые и глухонемые,

И чертят знаки огневые

В распахивающейся мгле.

Собою бездны озаряя,

Они не видят ничего,

Они творят, не постигая

Предназначенья своего.

Сквозь дымный сумрак преисподней

Они кидают вещий луч...

Их судьбы – это лик Господний,

Во мраке явленный из туч.

Был к Иисусу приведен

Родными отрок бесноватый:

Со скрежетом и в пене он

Валялся, корчами объятый.

– «Изыди, дух глухонемой!» —

Сказал Господь. И демон злой

Сотряс его и с криком вышел —

И отрок понимал и слышал.

Был спор учеников о том,

Что не был им тот бес покорен,

А Он сказал:

«Сей род упорен:

Молитвой только и постом

Его природа одолима».

Не тем же ль духом одержима

Ты, Русь глухонемая! Бес,

Украв твой разум и свободу,

Тебя кидает в огнь и в воду,

О камни бьет и гонит в лес.

И вот взываем мы: Прииди...

А избранный вдали от битв

Кует постами меч молитв

И скоро скажет: «Бес, изыди!».

И каждый прочь побрел, вздыхая,

К твоим призывам глух и нем,

И ты лежишь в крови, нагая,

Изранена, изнемогая,

И не защищена никем.

Еще томит, не покидая,

Сквозь жаркий бред и сон – твоя

Мечта в страданьях изжитая

И неосуществленная...

Еще безумит хмель свободы

Твои взметенные народы

И не окончена борьба —

Но ты уж знаешь в просветленьи,

Что правда Славии – в смиреньи,

В непротивлении раба;

Что искус дан тебе суровый:

Благословить свои оковы,

В темнице простираясь ниц,

И правды восприять Христовой

От грешников и от блудниц;

Что, как молитвенные дымы,

Темны и неисповедимы

Твои последние пути,

Что не допустят с них сойти

Сторожевые Херувимы!

В глухую ночь шестого века,

Когда был мир и Рим простерт

Перед лицом германских орд,

И Гот теснил и грабил Грека,

И грудь земли и мрамор плит

Гудели топотом копыт,

И лишь монах, писавший «Акты

Остготских королей», следил

С высот оснеженной Соракты,

Как на равнине средь могил

Бродил огонь и клубы дыма,

И конницы взметали прах

На желтых Тибрских берегах, —

В те дни всё населенье Рима

Тотила приказал изгнать.

И сорок дней был Рим безлюден.

Лишь зверь бродил средь улиц. Чуден

Был Вечный Град: ни огнь сглодать,

Ни варвар стены разобрать

Его чертогов не успели.

Он был велик, и пуст, и дик,

Как первозданный материк.

В молчаньи вещем цепенели,

Столпившись, как безумный бред,

Его камней нагроможденья —

Все вековые отложенья

Завоеваний и побед:

Трофеи и обломки тронов,

Священный Путь, где камень стерт

Стопами медных легионов

И торжествующих когорт,

Водопроводы и аркады,

Неимоверные громады

Дворцов и ярусы колонн,

Сжимая и тесня друг друга,

Загромождали небосклон

И горизонт земного круга.

И в этот безысходный час,

Когда последний свет погас

На дне молчанья и забвенья,

И древний Рим исчез во мгле,

Свершалось преосуществленье

Всемирной власти на земле:

Орлиная разжалась лапа

И выпал мир. И принял Папа

Державу и престол воздвиг.

И новый Рим процвел – велик

И необъятен, как стихия.

Так семя, дабы прорасти,

Должно истлеть...

Истлей, Россия,

И царством духа расцвети!

Держа в руке живой и влажный шар,

Клубящийся и дышаший, как пар,

Лоснящийся здесь зеленью, там костью,

Струящийся, как жидкий хрисолит,

Он говорил, указывая тростью:

Пойми земли меняющийся вид:

Материков живые сочетанья,

Их органы, их формы, их названья

Водами Океана рождены.

И вот она – подобная кораллу,

Приросшая к Кавказу и к Уралу,

Земля морей и полуостровов,

Здесь вздутая, там сдавленная узко,

В парче лесов и в панцире хребтов,

Жемчужница огромного моллюска,

Атлантикой рожденная из пен —

Опаснейшая из морских сирен.

Страстей ее горючие сплетенья

Мерцают звездами на токах вод —

Извилистых и сложных, как растенья.

Она водами дышит и живет.

Ее провидели в лучистой сфере

Блудницею, сидящею на звере,

На водах многих с чашею в руке,

И девушкой, лежащей на быке.

Полярным льдам уста ее открыты,

У пояса, среди сапфирных влаг,

Как пчельный рой у чресел Афродиты,

Раскинул острова Архипелаг.

Сюда ведут страстных желаний тропы,

Здесь матерние органы Европы,

Здесь, жгучие дрожанья затая, —

В глубоких влуминах укрытая стихия,

Чувствилище и похотник ея, —

Безумила народы Византия.

И здесь, как муж, поял ее Ислам:

Воль Азии вершитель и предстатель —

Сквозь Бычий Ход Махмут-завоеватель

Проник к ее заветным берегам.

И зачала и понесла во чреве

Русь – третий Рим – слепой и страстный плод:

Да зачатое в пламени и в гневе

Собой восток и запад сопряжет!

Но, роковым охвачен нетерпеньем,

Всё исказил неистовый Хирург,

Что кесаревым вылущил сеченьем

Незрелый плод Славянства – Петербург.

Пойми великое предназначенье

Славянством затаенного огня:

В нем брезжит солнце завтрашнего дня,

И крест его – всемирное служенье.

Двойным путем ведет его судьба —

Она и в имени его двуглава:

Пусть SCLAVUS – раб, но Славия есть СЛАВА:

Победный нимб над головой раба!

В тисках войны сейчас еще томится

Всё, что живет, и всё, что будет жить:

Как солнца бег нельзя предотвратить —

Зачатое не может не родиться.

В крушеньях царств, в самосожженьях зла

Душа народов ширилась и крепла:

России нет – она себя сожгла,

Но Славия воссветится из пепла!

Убиенный много и восставый,

Двадцать лет со славой правил я

Отчею Московскою державой,

И годины более кровавой

Не видала русская земля.

В Угличе, сжимая горсть орешков

Детской окровавленной рукой,

Я лежал, а мать, в сенях замешкав,

Голосила, плача надо мной.

С перерезанным наотмашь горлом

Я лежал в могиле десять лет;

И рука Господняя простерла

Над Москвой полетье лютых бед.

Голод был, какого не видали.

Хлеб пекли из кала и мезги.

Землю ели. Бабы продавали

С человечьим мясом пироги.

Проклиная царство Годунова,

В городах без хлеба и без крова

Мерзли у набитых закромов.

И разъялась земная утроба,

И на зов стенящих голосов

Вышел я – замученный – из гроба.

По Руси что ветер засвистал,

Освещал свой путь двойной луною,

Пасолнцы на небе засвечал.

Шестернею в полночь над Москвою

Мчал, бичом по маковкам хлестал.

Вихрь-витной, гулял я в ратном поле,

На московском венчанный престоле

Древним Мономаховым венцом,

С белой панной – с лебедью – с Мариной

Я – живой и мертвый, но единый —

Обручался заклятым кольцом.

Но Москва дыхнула дыхом злобным —

Мертвый я лежал на месте Лобном

В черной маске, с дудкою в руке,

А вокруг – вблизи и вдалеке —

Огоньки болотные горели,

Бубны били, плакали сопели,

Песни пели бесы на реке...

Не видала Русь такого сраму!

А когда свезли меня на яму

И свалили в смрадную дыру —

Из могилы тело выходило

И лежало цело на юру.

И река от трупа отливала,

И земля меня не принимала.

На куски разрезали, сожгли,

Пепл собрали, пушку зарядили,

С четырех застав Москвы палили

На четыре стороны земли.

Тут тогда меня уж стало много:

Я пошел из Польши, из Литвы,

Из Путивля, Астрахани, Пскова,

Из Оскола, Ливен, из Москвы...

Понапрасну в обличенье вора

Царь Василий, не стыдясь позора,

Детский труп из Углича опять

Вез в Москву – народу показать,

Чтобы я на Царском на призоре

Почивал в Архангельском соборе,

Да сидела у могилы мать.

А Марина в Тушино бежала

И меня живого обнимала,

И, собрав неслыханную рать,

Подступал я вновь к Москве со славой...

А потом лежал в снегу – безглавый —

В городе Калуге над Окой,

Умерщвлен татарами и жмудью...

А Марина с обнаженной грудью,

Факелы подняв над головой,

Рыскала над мерзлою рекой

И, кружась по-над Москвою, в гневе

Воскрешала новых мертвецов,

А меня живым несла во чреве...

И пошли на нас со всех концов,

И неслись мы парой сизых чаек

Вдоль по Волге, Каспию – на Яик, —

Тут и взяли царские стрелки

Лебеденка с Лебедью в силки.

Вся Москва собралась, что к обедне,

Как младенца – шел мне третий год —

Да казнили казнию последней

Около Серпуховских ворот.

Так, смущая Русь судьбою дивной,

Четверть века – мертвый, неизбывный

Правил я лихой годиной бед.

И опять приду – чрез триста лет.

У великого моря Хвалынского,

Заточенный в прибрежный шихан,

Претерпевый от змия горынского,

Жду вестей из полуношных стран.

Всё ль как прежде сияет – несглазена

Православных церквей лепота?

Проклинают ли Стеньку в них Разина

В воскресенье в начале поста?

Зажигают ли свечки, да сальные

В них заместо свечей восковых?

Воеводы порядки охальные

Всё ль блюдут в воеводствах своих?

Благолепная, да многохрамая...

А из ней хоть святых выноси.

Что-то, чую, приходит пора моя

Погулять по Святой по Руси.

Как, бывало, казацкая, дерзкая,

На Царицын, Симбирск, на Хвалынь —

Гребенская, Донская да Терская

Собиралась ватажить сарынь.

Да на первом на струге, на «Соколе»,

С полюбовницей – пленной княжной,

Разгулявшись, свистали да цокали,

Да неслись по-над Волгой стрелой.

Да как кликнешь сподрушных – приспешников:

«Васька Ус, Шелудяк да Кабан!

Вы ступайте пощупать помещиков,

Воевод, да попов, да дворян.

Позаймитесь-ка барскими гнездами,

Припустите к ним псов полютей!

На столбах с перекладиной гроздами

Поразвесьте собачьих детей».

Хорошо на Руси я попраздновал:

Погулял, и поел, и попил,

И за всё, что творил неуказного,

Лютой смертью своей заплатил.

Принимали нас с честью и с ласкою,

Выходили хлеб-солью встречать,

Как в священных цепях да с опаскою

Привезли на Москву показать.

Уж по-царски уважили пыткою:

Разымали мне каждый сустав

Да крестили смолой меня жидкою,

У семи хоронили застав.

И как вынес я муку кровавую,

Да не выдал казацкую Русь,

Так за то на расправу на правую

Сам судьей на Москву ворочусь.

Рассужу, развяжу – не помилую, —

Кто хлопы, кто попы, кто паны...

Так узнаете: как пред могилою,

Так пред Стенькой все люди равны.

Мне к чему царевать да насиловать,

А чтоб равен был всякому – всяк.

Тут пойдут их, голубчиков, миловать,

Приласкают московских собак.

Уж попомнят, как нас по Остоженке

Шельмовали для ихних утех.

Пообрубят им рученьки-ноженьки:

Пусть поползают людям на смех.

И за мною не токмо что драная

Голытьба, а казной расшибусь —

Вся великая, темная, пьяная,

Окаянная двинется Русь.

Мы устроим в стране благолепье вам, —

Как, восставши из мертвых с мечом, —

Три угодника – с Гришкой Отрепьевым,

Да с Емелькой придем Пугачем.

В мутном свете увялых

Электрических фонарей

На узлах, тюках, одеялах

Средь корзин, сундуков, ларей,

На подсолнухах, на окурках,

В сермягах, шинелях, бурках,

То врозь, то кучей, то в ряд,

На полу, на лестницах спят:

Одни – раскидавшись – будто

Подкошенные на корню,

Другие – вывернув круто

Шею, бедро, ступню.

Меж ними бродит зараза

И отравляет их кровь:

Тиф, холера, проказа,

Ненависть и любовь.

Едят их поедом жадным

Мухи, москиты, вши.

Они задыхаются в смрадном

Испареньи тел и души.

Точно в загробном мире,

Где каждый в себе несет

Противовесы и гири

Дневных страстей и забот.

Так спят они по вокзалам,

Вагонам, платформам, залам,

По рынкам, по площадям,

У стен, у отхожих ям:

Беженцы из разоренных,

Оголодавших столиц,

Из городов опаленных,

Деревень, аулов, станиц,

Местечек: тысячи лиц...

И социальный мессия,

И баба с кучей ребят,

Офицер, налетчик, солдат,

Спекулянт, мужики —

вся Россия.

Вот лежит она, распята сном,

По вековечным излогам,

Расплесканная по дорогам,

Искусанная огнем,

С запекшимися губами,

В грязи, в крови и во зле,

И ловит воздух руками,

И мечется по земле.

И не может в бреду забыться,

И не может очнуться от сна...

Не всё ли и всем простится,

Кто выстрадал, как она?

Во имя грозного закона

Братоубийственной войны

И воспаленны, и красны

Пылают гневные знамена.

Но жизнь и русская судьба

Смешала клички, стерла грани:

Наш «пролетарий» – голытьба,

А наши «буржуа» – мещане.

А грозный демон «Капитал» —

Властитель фабрик. Князь заботы,

Сущность отстоенной работы,

Преображенная в кристалл, —

Был нам неведом:

нерадивы

И нищи средь богатств земли,

Мы чрез столетья пронесли,

Сохою ковыряя нивы,

К земле нежадную любовь...

России душу омрачая,

Враждуют призраки, но кровь

Из ран ее течет живая.

Не нам ли суждено изжить

Последние судьбы Европы,

Чтобы собой предотвратить

Ее погибельные тропы.

Пусть бунт наш – бред, пусть дом наш пуст,

Пусть боль от наших ран не наша,

Но да не минет эта чаша

Чужих страданий – наших уст.

И если встали между нами

Все бреды будущих времен —

Мы всё же грезим русский сон

Под чуждыми нам именами.

Тончайшей изо всех зараз,

Мечтой врачует мир Россия —

Ты, погибавшая не раз

И воскресавшая стихия.

Как некогда святой Франциск

Видал: разверзся солнца диск

И пясти рук и ног Распятый

Ему лучом пронзил трикраты —

Так ты в молитвах приняла

Чужих страстей, чужого зла

Кровоточащие стигматы.

В деревнях погорелых и страшных,

Где толчется шатущий народ,

Шлендит пьяная в лохмах кумашных

Да бесстыжие песни орет.

Сквернословит, скликает напасти,

Пляшет голая – кто ей заказ?

Кажет людям срамные части,

Непотребства творит напоказ.

А проспавшись, бьется в подклетьях,

Да ревет, завернувшись в платок,

О каких-то расстрелянных детях,

О младенцах, засоленных впрок.

А не то разинет глазища

Да вопьется, вцепившись рукой:

«Не оставь меня смрадной и нищей,

Опозоренной и хмельной.

Покручинься моею обидой,

Погорюй по моим мертвецам,

Не продай басурманам, не выдай

На потеху лихим молодцам...

Вся-то жизнь в теремах под засовом..

Уж натешились вы надо мной...

Припаскудили пакостным словом,

Припоганили кличкой срамной».

Разве можно такую оставить,

Отчураться, избыть, позабыть?

Ни молитвой ее не проплавить,

Ни любовью не растопить...

Расступись же, кровавая бездна!

Чтоб во всей полноте бытия

Всенародно, всемирно, всезвездно

Просияла правда твоя!

Благословенье мое, как гром!

Любовь безжалостна и жжет огнем.

Я в милосердии неумолим:

Молитвы человеческие – дым.

Из избранных тебя избрал я, Русь!

И не помилую, не отступлюсь.

Бичами пламени, клещами мук

Не оскудеет щедрость этих рук.

Леса, увалы, степи и вдали

Пустыни тундр – шестую часть земли

От Индии до Ледовитых вод

Я дал тебе и твой умножил род.

Чтоб на распутьях сказочных дорог

Ты сторожила запад и восток.

И вот, вся низменность земного дна

Тобой, как чаша, до края полна.

Ты благословлена на подвиг твой

Татарским игом, скаредной Москвой,

Петровской дыбой, бредами калек,

Хлыстов, скопцов – одиннадцатый век.

Распластанною голой на земле,

То вздернутой на виску, то в петле, —

Тебя живьем свежуют палачи —

Радетели, целители, врачи.

И каждый твой порыв, твой каждый стон

Отмечен Мной и понят и зачтен.

Твои молитвы в сердце я храню:

Попросишь мира – дам тебе резню.

Спокойствия? – Девятый взмою вал.

Разрушишь тюрьмы? – Вырою подвал.

Раздашь богатства? – Станешь всех бедней,

Ожидовеешь в жадности своей!

На подвиг встанешь жертвенной любви?

Очнешься пьяной по плечи в крови.

Замыслишь единенье всех людей?

Заставлю есть зарезанных детей!

Ты взыскана судьбою до конца:

Безумием заквасил я сердца

И сделал осязаемым твой бред.

Ты – лучшая! Пощады лучшим нет.

В едином горне за единый раз

Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз,

А из тебя, сожженный Мной народ,

Я ныне новый выплавляю род!

Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?

Была ли ты? есть? или нет?

Омут... стремнина... головокруженье...

Бездна... безумие... бред...

Всё неразумно, необычайно:

Взмахи побед и разрух...

Мысль замирает пред вещею тайной

И ужасается дух.

Каждый, коснувшийся дерзкой рукою, —

Молнией поражен:

Карл под Полтавой, ужален Москвою

Падает Наполеон.

Помню квадратные спины и плечи

Грузных германских солдат —

Год... и в Германии русское вече:

Красные флаги кипят.

Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,

В русскую водоверть!

Не прикасайся до наших пожарищ!

Прикосновение – смерть.

Реки вздувают безмерные воды,

Стонет в равнинах метель:

Бродит в точиле, качает народы

Русской разымчивой хмель.

Мы – зараженные совестью: в каждом

Стеньке – святой Серафим,

Отданный тем же похмельям и жаждам,

Тою же волей томим.

Мы погибаем, не умирая,

Дух обнажаем до дна.

Дивное диво – горит, не сгорая,

Неопалимая Купина!

Прежде нежели родиться – было

Во граде солнечном,

В Небесном Иерусалиме:

Видел солнце, разверстое, как кладезь.

Силы небесные кругами обступили тесно —

Трижды тройным кольцом Сияющие Славы:

В первом круге —

Облакам подобные и ветрам огненным;

В круге втором —

Гудящие, как вихри косматых светов;

В третьем круге —

Звенящие и светлые, как звезды;

А в недрах Славы – в свете неприступном

Непостижима, Трисиянна, Пресвятая

Троица,

Подобно адаманту, вне мира сущему,

И больше мира.

И слышал я:

Отец рече Сынови:

– Сотворим человека

По образу и по подобью огня небесного... —

И голос был ко мне:

«Ти подобает облачиться в человека

Тлимого,

Плоть восприять и по земле ходить.

Поди: вочеловечься

И опаляй огнем!»

Был же я, как уголь раскаленный,

И вдруг погас,

И черен стал,

И, пеплом собственным одевшись,

Был извержен

В хлябь вешнюю.

Пеплом собственным одевшись, был извержен

В хлябь вешнюю:

Мое рожденье было

За Кудмою-рекой

В земле Нижегородской.

Отец мой прилежаще пития хмельного,

А мати – постница, молитвенница бысть.

Аз ребенком малым видел у соседа

Скотину мертвую,

И, во ночи восставши,

Молился со слезами,

Чтоб умереть и мне.

С тех пор привык молиться по ночам.

Молод осиротел,

Был во попы поставлен.

Пришла ко мне на исповедь девица,

Делу блудному повинна,

И мне подробно извещала.

Я же – треокаянный врач —

Сам разболелся,

Внутрь жгом огнем блудным,

Зажег я три свечи и руку

Возложив держал,

Дондеже разженье злое не угасло.

А дома до полночи молясь:

Да отлучит мя Бог —

Понеже бремя тяжко, —

В слезах забылся.

А очи сердечнии

При Волге при реке и вижу:

Плывут два корабля златые —

Всё злато: весла, и шесты, и щегла.

«Чьи корабли?» – спросил.

– «Детей твоих духовных».

А за ними третий —

Украшен не золотом, а разными пестротами:

Черно и пепельно, сине, красно и бело.

И красоты его ум человеческий вместить не может.

Юнош светел парус правит.

Я ему:

– «Чей есть корабль?»

А он мне:

– «Твой.

Плыви на нем, коль миром докучаешь!»

А я, вострепетав и седше, рассуждаю:

Аз есмь огонь, одетый пеплом плоти,

И тело наше без души есть кал и прах.

В небесном царствии всем золота довольно.

Нам же, во хлябь изверженным

И тлеющим во прахе, подобает

Страдати неослабно.

Что будет плаванье?

По мале времени, по виденному, беды

Восстали адовы, и скорби, и болезни.

Беды восстали адовы, и скорби, и болезни:

От воевод терпел за веру много:

Ин – в церкви взяв,

Как был – с крестом и в ризах

По улице за ноги волочил,

Ин – батогами бил, топтал ногами,

И мертв лежал я до полчаса и паки оживел,

Ин – на руке персты отгрыз зубами».

В село мое пришедше скоморохи

С домрами и с бубнами,

Я ж – грешник, – о Христе ревнуя, изгнал их,

Хари

И бубны изломал —

Един у многих.

Медведей двух великих отнял:

Одного ушиб – и паки ожил —

Другого отпустил на волю.

Боярин Шереметьев, на воеводство плывучи,

К себе призвал и, много избраня,

Сына брадобрица велел благословить,

Я ж образ блудоносный стал обличать.

Боярин, гораздо осердясь,

Велел мя в Волгу кинуть.

Я ж, взяв клюшку, а мати – некрещеного младенцу

Побрел в Москву – Царю печалиться.

А Царь меня поставил протопопом.

В те поры Никон

Яд изрыгнул.

Пишет:

«Не подобает в церкви

Метание творити на колену.

Тремя перстами креститеся».

Мы ж задумались, сошедшись.

Видим: быть беде!

Зима настала.

Озябло сердце.

Ноги задрожали.

И был мне голос:

«Время

Приспе страдания.

Крепитесь в вере.

Возможно Антихристу и избранных прельстити»...

Возможно Антихристу и избранных прельстити.

Взяли мя от всенощной, в телегу посадили,

Распяли руин и везли

От Патриархова двора к Андронью,

И на цепь кинули в подземную палатку.

Сидел три дня – не ел, не пил:

Бил на цепи поклоны —

Не знаю – на восток, не то на запад.

Никто ко мне не приходил,

А токмо мыши и тараканы,

Сверчок кричит и блох довольно.

Ста предо мной – не вем кто —

Ангел, аль человек, —

И хлеба дал и штец хлебать,

А после сгинул,

И дверь не отворялась.

Наутро вывели:

Журят, что Патриарху

Не покорился.

А я браню и лаю.

Приволочили в церковь – волосы дерут,

В глаза плюют

И за чепь торгают.

Хотели стричь,

Да Государь, сошедши с места, сам

Приступился к Патриарху —

Упросил не стричь.

И был приказ:

Сослать меня в Сибирь с женою и детьми.

Сослали меня в Сибирь с женою и с детьми.

В те поры Пашков, землицы новой ищучи,

Даурские народы под руку Государя приводил.

Суров был человек – людей без толку мучит.

Много его я уговаривал,

Да в руки сам ему попал.

Плотами плыли мы Тунгускою рекой.

На Долгом на пороге стал Пашков

С дощеника мя выбивать:

– «Для тебя-де дощеник плохо ходит,

Еретик ты:

Поди-де по горам, а с казаками не ходи».

Ох, горе стало!

Высоки горы —

Дебри непроходимые.

Утесы, яко стены,

В горах тех – змии великие,

Орлы и кречеты, индейские курята,

И многие гуляют звери —

Лоси, и кабаны,

И волки, и бараны дикие —

Видишь воочию, а взять нельзя.

На горы те мя Пашков выбивал

Там со зверьми и с птицами витати.

А я ему посланьице писал.

Начало сице:

«Человече! убойся Бога,

Сидящего на херувимех и презирающего в бездны!

Его ж трепещут Силы небесные и тварь земная.

Един ты презираешь и неудобство показуешь».

Многонько там написано.

Привели мя пред него, а он

Со шпагою стоит,

Дрожит.

– «Ты поп, или распоп?»

А я ему:

– «Есмь протопоп.

Тебе что до меня?»

А он рыкнул, как зверь, ударил по щеке,

Стал чепью бить,

А после, разболокши, стегать кнутом.

Я ж Богородице молюсь:

– «Владычица!

Уйми Ты дурака того!»

Сковали и на беть бросили:

Под капелью лежал.

Как били – не больно было,

А, лежа, на ум взбрело:

«За что Ты, Сыне Божий, попустил убить меня?

Не за Твое ли дело стою?

Кто будет судией меж мною и Тобой?»

Увы мне! будто добрый,

А сам, что фарисей с навозной рожей, —

С Владыкою судиться захотел.

Есмь кал и гной.

Мне подобает жить с собаками и свиньями:

Воняем —

Они по естеству, а я душой и телом.

Воняем: одни по естеству, а я душой и телом.

В студеной башне скованный сидел всю зиму.

Бог грел без платья:

Что собачка на соломке лежу.

Когда покормят, когда и нет.

Мышей там много – скуфьею бил,

А батожка не дали дурачки.

Спина гнила. Лежал на брюхе.

Хотел кричать уж Пашкову: Прости!

Да велено терпеть.

Потом два лета бродили по водам.

Зимой чрез волоки по снегу волоклись.

Есть стало нечего.

Начали люди с голоду мереть.

Река мелка.

Плоты тяжелы.

Палки суковаты.

Кнутья остры.

Жестоки пытки.

Приставы немилостивы.

А люди голодные:

Огонь да встряска —

Лишь станут мучать,

А он помрет.

Сосну варили, ели падаль.

Что волк не съест – мы доедим.

Волков и лис озяблых ели.

Кобыла жеребится – голодные же втай

И жеребенка, и место скверное кобылье —

Всё съедят.

И сам я – грешник – неволею причастник

Кобыльим и мертвечьим мясам.

Ох времени тому!

Как по реке по Нерчи

Да по льду голому брели мы пеши —

Страна немирная, отстать не смеем,

А за лошадями не поспеть.

Протопопица бредет, бредет,

Да и повалится.

Ин томный человек набрел,

И оба повалились:

Кричат, а встать не могут.

Мужик кричит:

«Прости, мол, матушка!»

А протопопица:

«Чего ты, батько,

Меня-то задавил?»

Приду – она пеняет:

«Долго ль муки сей нам будет, протопоп?»

А я ей:

«Марковна, до самой смерти».

Она ж, вздохня, ответила:

«Добро, Петрович.

Ин дальше побредем».

Ин дальше побредем,

И слава Богу сотворившему благая!

Курочка у нас была черненька.

Весь круглый год по два яичка в день

Робяти приносила.

Сто рублев при ней – то дело плюново.

Одушевленное творенье Божье!

Нас кормила и сама сосновой кашки

Тут клевала из котла,

А рыбка прилучится – так и рыбку.

На нарте везучи, в те поры задавили

Ее мы по грехам.

Не просто она досталась нам:

У Пашковой снохи-боярыни

Все куры переслепли.

Она ко мне пришла,

Чтоб я о курах помолился.

Я думаю – заступница есть наша

И детки есть у ней.

Молебен пел, кадил,

Куров кропил, корыто делал,

Водой святил, да всё ей отослал.

Курки исцелели —

И наша курочка от племени того.

Да полно говорить-то:

У Христа так повелось издавна —

Богу всё надобно: и птичка и скотинка

Ему во славу, человека ради.

Во славу Бога, человека ради

Творится всё.

С Мунгальским царством воевати

Пашков сына Еремея посылал

И заставлял волхва язычника шаманить и гадать,

А тот мужик близ моего зимовья

Привел барана вечером

И волхвовать учал:

Вертел им много

И голову прочь отвертел.

Зачал скакать, плясать и бесов призывать

И, много покричав, о землю ударился,

И пена изо рта пошла.

Бесы давят его, а он их спрашивает:

«Удастся ли поход?»

Они ж ему:

«С победою великой

И богатством назад придут».

А воеводы рады: богатыми вернемся.

Я ж в хлевине своей взываю с воплем:

«Послушай мене, Боже!

Устрой им гроб! Погибель наведи!

Да ни один домой не воротится!

Да не будет по слову дьявольскому!»

Громко кричу, чтоб слышали...

И жаль мне их: душа то чует,

Что им побитым быти,

А сам на них погибели молю.

Прощаются со мной, а я им:

Погибнете!

Как выехали ночью —

Лошади заржали, овцы и козы заблеяли,

Коровы заревели, собаки взвыли,

Сами иноземцы завыли, что собаки:

Ужас

На всех напал.

А Еремей слезами просит, чтобы

Помолился я за него.

Был друг мой тайной —

Перед отцом заступник мой.

Жалко было: стал докучать Владыке,

Чтоб пощадил его.

Учали ждать с войны, и сроки все прошли.

В те поры Пашков

Застенок учредил и огнь расклад:

Хочет меня пытать.

А я к исходу душевному молитвы прочитал:

Стряпня знакома —

После огня того живут не долго.

Два палача пришли за мной...

И чудно дело:

Еремей сам-друг дорожкой едет – ранен.

Всё войско у него побили без остатку,

А сам едва ушел.

А Пашков, как есть пьяной с кручины,

Очи на мя возвел, —

Словно медведь морской, белой, —

Жива бы проглотил, да Бог не выдал.

Так десять лет меня он мучал.

Аль я его? Не знаю.

Бог разберет в день века.

Бог разберет в день века.

Грамота пришла – в Москву мне ехать.

Три года ехали по рекам да лесам.

Горы, каких не видано:

Врата, столпы, палатки, повалуши —

Всё богаделанно.

На море на Байкале —

Цветенья благовонные и травы,

И птиц гораздо много: гуси да лебеди

По водам точно снег.

А рыбы в нем: и осетры, и таймени,

И омули, и нерпы, и зайцы великие.

И всё-то у Христа для человека наделано.

Его же дние в суете, как тень, проходят:

Он скачет, что козел,

Съесть хочет, яко змий,

Лукавствует, как бес,

И гневен, яко рысь.

Раздуется, что твой пузырь,

Ржет, как жребя, на красоту чужую,

Отлагает покаяние на старость,

А после исчезает.

Простите мне, никонианцы, что избранил вас,

Живите, как хотите.

Аз паче всех есмь грешен,

По весям еду, а в духе ликование,

А в русски грады приплыл —

Узнал о церкви – ничто не успевает,

И, опечалясь, седше, рассуждаю:

«Что сотворю: поведаю ли слово Божие,

Аль скроюся?

Жена и дети меня связали...»

А протопопица, меня печальна видя,

Приступи ко мне с опрятством и рече ми:

«Что, господине, опечалился?»

А я ей:

«Что сотворю, жена?

Зима ведь на дворе.

Молчать мне аль учить?

Связали вы меня...»

Она же мне:

«Что ты, Петрович?

Аз тя с детьми благословляю:

Проповедай по-прежнему.

О нас же не тужи.

Силен Христос и не покинет нас.

Поди, поди, Петрович, обличай блудню их

Еретическую»...

Да, обличай блудню их еретическую...

А на Москву приехал —

Государь, бояра – все мне рады:

Как ангела приветствуют.

Государь меня к руке поставил:

«Здорово, протопоп, живешь?

Еще-де свидеться Бог повелел».

А я, супротив руку ему поцеловавши:

«Жив, говорю, Господь, жива душа моя.

А впредь, что Бог прикажет».

Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел,

Где надобе ему.

В подворье на Кремле велел меня поставить

Да проходя сам кланялся низенько:

«Благослови меня-де, и помолись о мне».

И шапку в иную пору – мурманку, – снимаючи,

Уронит с головы.

А все бояра – челом мне да челом.

Как мне царя того, бояр тех не жалеть?

Звали всё, чтоб в вере соединился с ними.

Да видят – не хочу, – так Государь велел

Уговорить меня, чтоб я молчал.

Так я его потешил —

Царь есть от Бога учинен и до меня добренек.

Пожаловал мне десять рублев,

Царица тоже,

А Федор Ртищев – дружище наше старое —

Тот шестьдесят рублев

Велел мне в шапку положить.

Всяк тащит да несет.

У Федосьи Прокофьевны Морозовой

И днюю и ночую —

Понеже дочь моя духовная.

Да к Ртищеву хожу

С отступниками спорить.

К Ртищеву ходил с отступниками спорить.

Вернулся раз домой зело печален,

Понеже много шумел в тот день.

А в доме у меня случилось неустройство:

Протопопица моя с вдовою домочадицей Фетиньей

Повздорила.

А я пришед обеих бил и оскорбил гораздо.

Тут бес вздивьял в Филиппе.

Филипп был бешеной – к стене прикован:

Жесток в нем бес сидел,

Да вовсе кроток стал молитвами моими,

А тут вдруг зачал цепь ломать —

На всех домашних ужас нападе.

Меня не слушает, да как ухватит —

И стал як паучину меня терзать,

А сам кричит:

«Попал мне в руки!»

Молитву говорю – не пользует молитва.

Так горько стало: бес надо мною волю взял.

Вижу – грешен: пусть бьет меня.

Маленько полежал и с совестью собрался.

Восстав, жену сыскал и земно кланялся:

«Прости меня, Настасья Марковна!»

Посем с Фетиньей такоже простился,

На землю лег и каждому велел

Меня бить плетью по спине

По окаянной.

А человек там было двадцать.

Жена и дети – все плачучи стегали.

А я ко всякому удару по молитве.

Когда же все отбили —

Бес, увидев ту неминучую беду,

Вон из Филиппа вышел.

А в тонцем сне возвещено мне было:

«По стольком по страданьи угаснуть хочешь?

Блюдися от меня – не то растерзан будешь».

Сам вижу: церковное ничто не успевает,

И паки заворчал,

Да написал Царю посланьице,

Чтоб он Святую Церковь от ереси оборонил.

Посланьице Царю, чтоб он Святую Церковь

От ереси оборонил:

«Царь-Государь, наш свет!

Твой богомолец в Даурех мученой

Бьет тебе челом.

Во многих живучи смертях,

Из многих заключений восставши, как из гроба,

Я чаял дома тишину найти,

А вижу церковь смущенну паче прежнего.

Угасли древние лампады,

Замутился Рим, и пал Царьград,

Лутари, Гусяти и Колвинцы

Тело Церкви честное раздирали,

В Галлии – земле вечерней,

В граде во Парисе,

В училище Соборном

Блазнились прелестью, что зрит на круг небесный,

Достигши разумом небесной тверди

И звездные теченья разумея.

Только Русь, облистанная светом

Благости, цвела как вертоград,

Паче мудрости любя простыню.

Как на небе грозди светлых звезд

По лицу Руси сияли храмы,

Города стояли на мощах,

Да Москва пылала светом веры.

А нынче вижу: ересь на Москву пришла —

Нарядна – в царской багрянице ездит,

Из чаши потчует;

И царство Римское и Польское,

И многие другие реши упоила

Да и на Русь приехала.

Церковь – православна,

А догматы церковны – от Никона еретика.

Многие его боятся – Никона,

Да, на Бога уповая, – я не боюсь его,

Понеже мерзок он пред Богом – Никон.

Задумал адов пес:

«Арсен, печатай книги – как-нибудь,

Да только не по-старому».

Так су и сделал.

Ты ж простотой души своей

От внутреннего волка книги приял,

Их чая православными.

Никонианский дух – Антихристов есть дух!

Как до нас положено отцами —

Так лежи оно во век веков!

Горе нам! Едина точка

Смущает богословию,

Единой буквой ересь вводится.

Не токмо лишь святые книги изменили,

Но вещи и пословицы, обычаи и ризы:

Исуса бо глаголят Иисусом,

Николу Чудотворца – Николаем,

Спасов образ пишут:

Лице – одутловато,

Уста – червонные, власы – кудрявы,

Брюхат и толст, как немчин учинен —

Только сабли при бедре не писано.

Еще злохитрый Дьявол

Из бездны вывел – мнихи:

Имеющие образ любодейный,

Подклейки женские и клобуки рогаты;

Расчешут волосы, чтоб бабы их любили,

По титькам препояшутся, что женка брюхатая

Ребенка в брюхе не извредить бы;

А в брюхе у него не меньше ребенка бабьего

Накладено еды той:

Мигдальных ягод, ренскова,

И романей, и водок, процеженных вином.

Не челобитьем тебе реку,

Не похвалой глаголю,

А истину несу:

Некому тебе ведь извещать,

Как строится твоя держава.

Вем, яко скорбно от докуки нашей,

Тебе, о Государь!

Да нам не сладко,

Когда ломают ребра, кнутьем мучат,

Да жгут огнем, да голодом томят.

Ведаю я разум твой:

Умеешь говорить ты языками многими.

Да что в том прибыли?

Ведь ты, Михайлович, русак – не грек.

Вздохни-ка ты по-старому – по-русски:

«Господи, помилуй мя грешного!»

А «Кирие-элейсон» ты оставь.

Возьми-ка ты никониан, латынников, жидов

Да пережги их – псов паршивых,

А нас природных – своих-то, распусти —

И будет хорошо.

Царь христианской, миленькой ты наш!»

Царь христианской миленькой-то наш

Стал на меня с тех пор кручиновати.

Не любо им, что начал говорить,

А любо, коль молчу.

Да мне так не сошлось.

А власти, что козлы, – все пырскать стали.

Был от Царя мне выговор:

«Поедь-де в ссылку снова».

Учали вновь возить

По тюрьмам да по монастырям.

А сами просят:

«Долго ль мучать нас тебе?

Соединись-ка с нами, Аввакумушка!»

А я их – зверей пестрообразных – обличаю,

Да вере истинной народ учу.

Опять в Москву свезли, —

В соборном храме стригли:

Обгрызли, что собаки, и бороду обрезали,

Да бросили в тюрьму.

Потом приволокли

На суд Вселенских Патриархов.

И наши тут же – сидят, что лисы.

Говорят: «Упрям ты:

Вся-де Палестина, и Серби, и Албансы, и Волохи,

И Римляне, и Ляхи, – все крестятся тремя персты».

А я им:

«Учители вселенстии!

Рим давно упал, и Ляхи с ним погибли.

У вас же православие пестро

С насилия турецкого.

Впредь сами к нам учиться приезжайте!»

Тут наши все завыли, что волчата, —

Бить бросились...

И Патриархи с ними:

Великое Антихристово войско!

А я им:

«Убивши человека,

Как литоргисать будете?»

Они и сели.

Я ж отошел к дверям да на бок повалился:

Вы посидите, а я, мол, полежу.

Они смеются:

Дурак-де протопоп – не почитает Патриархов.

А я их словами Апостола:

«Мы ведь – уроды Христа ради:

Вы славны, мы – бесчестны,

Вы сильны, мы же – немощны».

Вы – сильны, мы же – немощны.

Боярыню Морозову с сестрой —

Княгиней Урусовой – детей моих духовных

Разорили и в Боровске в темницу закопали.

Ту с мужем развели, у этой сына уморили.

Федосья Прокофьевна, боярыня, увы!

Твой сын плотской, а мой духовный,

Как злак посечен:

Уж некого тебе погладить по головке,

Ни четками в науку постегать,

Ни посмотреть, как на лошадке ездит.

Да ты не больно кручинься-то:

Христос добро изволил,

Мы сами-то не вем, как доберемся,

А они на небе у Христа ликовствуют

С Федором – с удавленным моим.

Федор-то – юродивый покойник —

Пять лет в одной рубахе на морозе

И гол и бос ходил.

Как из Сибири ехал – ко мне пришел.

Псалтырь печатей новых был у него —

Не знал о новизнах.

А как сказал ему – в печь бросил книгу.

У Федора зело был подвиг крепок:

Весь день юродствует, а ночью на молитве.

В Москве, как вместе жили, —

Неможется, лежу, – а он стыдит:

«Долго ль лежать тебе? И как сорома нет?

Встань, миленькой!»

Вытащит, посадит, прикажет молитвы говорить,

А сам-то бьет поклоны за меня.

То-то был мне друг сердечный!

Хорош и Афанасьюшка – другой мой сын духовный,

Да в подвиге маленько покороче.

Отступники его на углях испекли:

Что сладок хлеб принесся Пречистой Троице!

Ивана – князя Хованского – избили батогами

И, как Исаию, огнем сожгли.

Двоих родных сынов – Ивана и Прокофья —

Повесить приказали;

Они ж не догадались

Венцов победных ухватить,

Сплошали – повинились.

Так вместе с матерью их в землю закопали:

Вот вам – без смерти смерть.

У Лазаря священника отсекли руку,

А она-то отсечена и лежа на земле

Сама сложила пальцы двуперстием.

Чудно сие:

Бездушная одушевленных обличает.

У схимника – у старца Епифания

Язык отрезали.

Ему ж Пречистая в уста вложила новый:

Бог – старый чудотворец —

Допустит пострадать и паки исцелит.

И прочих наших на Москве пекли и жарили.

Чудно! Огнем, кнутом да виселицей

Веру желают утвердить.

Которые учили так – не знаю,

А мой Христос не так велел учить.

Выпросил у Бога светлую Россию сатана —

Да очервленит ю

Кровью мученической.

Добро ты, Дьявол, выдумал —

И нам то любо:

Ради Христа страданьем пострадати.

Ради Христа страданьем пострадати

Мне не судил еще Господь:

Царица стояла за меня – от казни отпросила.

Так, братию казня, меня ж не тронув,

Сослали в Пустозерье

И в срубе там под землю закопали:

Как есть мертвец —

Живой похороненной.

И было на Страстной со мною чудо:

Распространился мой язык

И был зело велик,

И зубы тоже,

Потом стал весь широк —

По всей земле под небесем пространен,

А после небо, землю и тварей всех

Господь в меня вместил.

Не диво ли: в темницу заключен,

А мне Господь и небо и землю покорил?

Есмь мал и наг,

А более вселенной.

Есмь кал и грязь,

А сам горю, как солнце.

Э, милые, да если б Богу угодно было

Душу у каждого разоблачить от пепела,

Так вся земля растаяла б,

Что воск, в единую минуту.

Задумали добро:

Двенадцать лет

Закопанным в земле меня держали;

Думали – погасну,

А я молитвами да бденьями свечу

На весь крещеный мир.

От света земного заперли,

Да свет небесный замкнуть не догадались.

Двенадцать лет не видел я ни солнца,

Ни неба синего, ни снега, ни деревьев, —

А вывели казнить —

Смотрю, дивлюсь:

Черно и пепельно, сине, красно и бело,

И красоты той

Ум человеческий вместить не может!

Построен сруб – соломою накладен:

Корабль мой огненный —

На родину мне ехать.

Как стал ногой —

Почуял: вот отчалю!

И ждать не стал —

Сам подпалил свечой.

Святая Троица! Христос мой миленькой!

Обратно к Вам в Иерусалим небесный!

Родясь – погас,

Да снова разгорелся!

Скакать на красном параде

С кокардой на голове

В расплавленном Петрограде,

В революционной Москве.

В бреду и в хмельном азарте

Отдаться лихой игре,

Стоять за Родзянку в марте,

За большевиков в октябре.

Толпиться по коридорам

Таврического дворца,

Не видя буржуйным спорам

Ни выхода, ни конца.

Оборотиться к собранью,

Рукою поправить ус,

Хлестнуть площадною бранью,

На ухо заломив картуз.

И, показавшись толковым, —

Ввиду особых заслуг

Быть посланным с Муравьевым

Для пропаганды на юг.

Идти запущенным садом.

Щупать замок штыком.

Высаживать дверь прикладом.

Толпою врываться в дом.

У бочек выломав днища,

В подвал выпускать вино,

Потом подпалить горище

Да выбить плечом окно.

В Раздельной, под Красным Рогом

Громить поместья и прочь

В степях по грязным дорогам

Скакать в осеннюю ночь.

Забравши весь хлеб, о «свободах»

Размазывать мужикам.

Искать лошадей в комодах

Да пушек по коробкам.

Палить из пулеметов:

Кто? С кем? Да не всё ль равно?

Петлюра, Григорьев, Котов,

Таранов или Махно...

Слоняться буйной оравой.

Стать всем своим невтерпеж.

И умереть под канавой

Расстрелянным за грабеж.

Широколиц, скуласт, угрюм,

Голос осиплый, тяжкодум,

В кармане – браунинг и напилок,

Взгляд мутный, злой, как у дворняг,

Фуражка с лентою «Варяг»,

Сдвинутая на затылок.

Татуированный дракон

Под синей форменной рубашкой,

Браслеты, в перстне кабошон,

И красный бант с алмазной пряжкой.

При Керенском, как прочий флот,

Он был правительству оплот,

И Баткин был его оратор,

Его герой – Колчак. Когда ж

Весь черноморский экипаж

Сорвал приезжий агитатор,

Он стал большевиком, и сам

На мушку брал да ставил к стенке,

Топил, устраивал застенки,

Ходил к кавказским берегам

С «Пронзительным» и с «Фидониси»,

Ругал царя, грозил Алисе;

Входя на миноноске в порт,

Кидал небрежно через борт:

«Ну как? Буржуи ваши живы?»

Устроить был всегда непрочь

Варфоломеевскую ночь,

Громил дома, ища поживы,

Грабил награбленное, пил,

Швыряя керенки без счета,

И вместе с Саблиным топил

Последние остатки флота.

Так целый год прошел в бреду.

Теперь, вернувшись в Севастополь,

Он носит красную звезду

И, глядя вдаль на пыльный тополь,

На Инкерманский известняк,

На мертвый флот, на красный флаг,

На илистые водоросли

Судов, лежащих на боку,

Угрюмо цедит земляку:

«Возьмем Париж... весь мир... а после

Передадимся Колчаку».

Зверь зверем. С крученкой во рту.

За поясом два пистолета.

Был председателем «Совета»,

А раньше грузчиком в порту.

Когда матросы предлагали

Устроить к завтрашнему дню

Буржуев общую резню

И в город пушки направляли, —

Всем обращавшимся к нему

Он заявлял спокойно волю:

– «Буржуй здесь мой, и никому

Чужим их резать не позволю».

Гроза прошла на этот раз:

В нем было чувство человечье —

Как стадо он буржуев пас:

Хранил, но стриг руно овечье.

Когда же вражеская рать

Сдавила юг в германских кольцах,

Он убежал. Потом опять

Вернулся в Крым при добровольцах.

Был арестован. Целый год

Сидел в тюрьме без обвиненья

И наскоро «внесен в расход»

За два часа до отступленья.

Сей древний град – богоспасаем

(Ему же имя «Богом дан») —

В те дни был социальным раем.

Из дальних черноморских стран

Солдаты навезли товару

И бойко продавали тут

Орехи – сто рублей за пуд,

Турчанок – пятьдесят за пару —

На том же рынке, где рабов

Славянских продавал татарин.

Наш мир культурой не состарен,

И торг рабами вечно нов.

Хмельные от лихой свободы

В те дни спасались здесь народы:

Затравленные пароходы

Врывались в порт, тушили свет,

Толкались в пристань, швартовались,

Спускали сходни, разгружались

И шли захватывать «Совет».

Мелькали бурки и халаты,

И пулеметы и штыки,

Румынские большевики

И трапезундские солдаты,

«Семерки», «Тройки», «Румчерод»,

И «Центрослух», и «Центрофлот»,

Толпы одесских анархистов,

И анархистов-коммунистов,

И анархистов-террористов:

Специалистов из громил.

В те дни понятья так смешались,

Что Господа буржуй молил,

Чтобы у власти продержались

Остатки большевицких сил.

В те дни пришел сюда посольством

Турецкий крейсер, и Совет

С широким русским хлебосольством

Дал политический банкет.

Сменял оратора оратор.

Красноречивый агитатор

Приветствовал, как брата брат,

Турецкий пролетариат,

И каждый с пафосом трибуна

Свой тост эффектно заключал:

– «Итак: да здравствует Коммуна

И Третий Интернационал!»

Оратор клал на стол окурок...

Тогда вставал почтенный турок —

В мундире, в феске, в орденах —

И отвечал в таких словах:

– «Я вижу...слышу...помнить стану...

И обо всем, что видел, – сам

С отменным чувством передам

Его Величеству – Султану».

Буржуя не было, но в нем была потребность:

Для революции необходим капиталист,

Чтоб одолеть его во имя пролетариата.

Его слепили наскоро: из лавочников, из купцов,

Помещиков, кадет и акушерок.

Его смешали с кровью офицеров,

Прожгли, сплавили в застенках Чрезвычаек,

Гражданская война дохнула в его уста...

Тогда он сам поверил в свое существованье

И начал быть.

Но бытие его сомнительно и призрачно,

Душа же негативна.

Из человечьих чувств ему доступны три:

Страх, жадность, ненависть.

Он воплощался на бегу

Меж Киевом, Одессой и Ростовом.

Сюда бежал он под защиту добровольцев,

Чья армия возникла лишь затем,

Чтоб защищать его.

Он ускользнул от всех ее наборов —

Зато стал сам героем, как они.

Из всех военных качеств он усвоил

Себе одно: спасаться от врагов.

И сделался жесток и беспощаден.

Он не может без гнева видеть

Предателей, что не бежали за границу

И, чтоб спасти какие-то лоскутья

Погибшей родины,

Пошли к большевикам на службу:

«Тем хуже, что они предотвращали

Убийства и спасали ценности культуры:

Они им помешали себя ославить до конца,

И жаль, что их самих еще не расстреляли».

Так мыслит каждый сознательный буржуй.

А те из них, что любят русское искусство,

Прибавляют, что, взяв Москву, они повесят сами

Максима Горького

И расстреляют Блока.

Кишмя кишеть в кафе у Робина,

Шнырять в Ростове, шмыгать по Одессе,

Кипеть на всех путях, вползать сквозь все затворы,

Менять все облики,

Все масти, все оттенки,

Быть торговцем, попом и офицером,

То русским, то германцем, то евреем,

При всех режимах быть неистребимым,

Всепроникающим, всеядным, вездесущим,

Жонглировать то совестью, то ситцем,

То спичками, то родиной, то мылом,

Творить известья, зажигать пожары,

Бунты и паники; одним прикосновеньем

Удорожать в четыре, в сорок, во сто,

Пускать под небо цены, как ракеты,

Сделать в три дня неуловимым,

Неосязаемым тучнейший урожай,

Владеть всей властью магии:

Играть на бирже

Землей и воздухом, водою и огнем;

Осуществить мечту о превращеньи

Веществ, страстей, программ, событий, слухов

В золото, а золото – в бумажки,

И замести страну их пестрою метелью,

Рождать из тучи град золотых монет,

Россию превратить в быка,

Везущего Европу по Босфору,

Осуществить воочью

Все россказни былых метаморфоз,

Все таинства божественных мистерий,

Пресуществлять за трапезой вино и хлеб

Мильонами пудов и тысячами бочек —

В озера крови, в груды смрадной плоти,

В два года распродать империю,

Замызгать, заплевать, загадить, опозорить,

Кишеть, как червь, в ее разверстом теле,

И расползтись, оставив в поле кости

Сухие, мертвые, ошмыганные ветром.

Одни восстали из подполий,

Из ссылок, фабрик, рудников,

Отравленные темной волей

И горьким дымом городов.

Другие – из рядов военных,

Дворянских разоренных гнезд,

Где проводили на погост

Отцов и братьев убиенных.

В одних доселе не потух

Хмель незапамятных пожаров,

И жив степной, разгульный дух

И Разиных, и Кудеяров.

В других – лишенных всех корней —

Тлетворный дух столицы Невской:

Толстой и Чехов, Достоевский —

Надрыв и смута наших дней.

Одни возносят на плакатах

Свой бред о буржуазном зле,

О светлых пролетариатах,

Мещанском рае на земле...

В других весь цвет, вся гниль империй,

Всё золото, весь тлен идей,

Блеск всех великих фетишей

И всех научных суеверий.

Одни идут освобождать

Москву и вновь сковать Россию,

Другие, разнуздав стихию,

Хотят весь мир пересоздать.

В тех и в других война вдохнула

Гнев, жадность, мрачный хмель разгула,

А вслед героям и вождям

Крадется хищник стаей жадной,

Чтоб мощь России неоглядной

Pазмыкать и продать врагам:

Cгноить ее пшеницы груды,

Ее бесчестить небеса,

Пожрать богатства, сжечь леса

И высосать моря и руды.

И не смолкает грохот битв

По всем просторам южной степи

Средь золотых великолепий

Конями вытоптанных жнитв.

И там и здесь между рядами

Звучит один и тот же глас:

«Кто не за нас – тот против нас.

Нет безразличных: правда с нами».

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

Мы пятый день плывем, не опуская

Поднятых парусов,

Ночуя в устьях рек, в лиманах, в лукоморьях,

Где полная луна цветет по вечерам.

Днем ветер гонит нас вдоль плоских,

Пустынных отмелей, кипящих белой пеной.

С кормы возвышенной, держась за руль резной,

Я вижу,

Как пляшет палуба,

Как влажною парчою

Сверкают груды вод, а дальше

Сквозь переплет снастей – пустынный окоем.

Плеск срезанной волны,

Тугие скрипы мачты,

Журчанье под кормой

И неподвижный парус...

А сзади – город,

Весь в красном исступленьи

Расплесканных знамен,

Весь воспаленный гневами и страхом,

Ознобом слухов, дрожью ожиданий,

Томимый голодом, поветриями, кровью,

Где поздняя весна скользит украдкой

В прозрачном кружеве акаций и цветов.

А здесь безветрие, безмолвие, бездонность...

И небо и вода – две створы

Одной жемчужницы.

В лучистых паутинах застыло солнце.

Корабль повис в пространствах облачных,

В сиянии притупленном и дымном.

Вон виден берег твоей земли —

Иссушенной, полынной, каменистой,

Усталой быть распутьем народов и племен.

Тебя свидетелем безумий их поставлю

И проведу тропою лезвийной

Сквозь пламена войны

Братоубийственной, напрасной, безысходной,

Чтоб ты пронес в себе великое молчанье

Закатного, мерцающего моря.

Кто верит в жизнь, тот верит чуду

И счастье сам в себе несет...

Товарищи, я не забуду

Наш черноморский переход!

Одесский порт, баркасы, боты,

Фелюк пузатые борта,

Снастей живая теснота:

Канаты, мачты, стеньги, шкоты...

Раскраску пестрых их боков,

Линялых, выеденных солью

И солнцем выжженных тонов,

Привыкших к водному раздолью.

Якорь, опертый на бизань, —

Бурый, с клешнями, как у раков,

Покинутая Березань,

Полуразрушенный Очаков.

Уж видно Тендрову косу

И скрылись черни рощ Кинбурна...

Крепчает ветер, дышит бурно

И треплет кливер на носу.

То было в дни, когда над морем

Господствовал французский флот

И к Крыму из Одессы ход

Для мореходов был затворен.

К нам миноносец подбегал,

Опрашивал, смотрел бумагу...

Я – буржуа изображал,

А вы – рыбацкую ватагу.

Когда нас быстрый пулемет

Хлестнул в заливе Ак-Мечети,

Как помню я минуты эти

И вашей ругани полет!

Потом поместья Воронцовых

И ночью резвый бег коней

Среди гниющих Сивашей,

В снегах равнин солончаковых.

Мел белых хижин под луной,

Над дальним морем блеск волшебный,

Степных угодий запах хлебный —

Коровий, влажный и парной.

И русые при первом свете

Поля... И на краю полей

Евпаторийские мечети

И мачты пленных кораблей.

Расплясались, разгулялись бесы

По России вдоль и поперек.

Рвет и крутит снежные завесы

Выстуженный северовосток.

Ветер обнаженных плоскогорий,

Ветер тундр, полесий и поморий,

Черный ветер ледяных равнин,

Ветер смут, побоищ и погромов,

Медных зорь, багровых окоемов,

Красных туч и пламенных годин.

Этот ветер был нам верным другом

На распутьях всех лихих дорог:

Сотни лет мы шли навстречу вьюгам

С юга вдаль – на северо-восток.

Войте, вейте, снежные стихии,

Заметая древние гроба:

В этом ветре вся судьба России —

Страшная безумная судьба.

В этом ветре гнет веков свинцовых:

Русь Малют, Иванов, Годуновых,

Хищников, опричников, стрельцов,

Свежевателей живого мяса,

Чертогона, вихря, свистопляса:

Быль царей и явь большевиков.

Что менялось? Знаки и возглавья.

Тот же ураган на всех путях:

В комиссарах – дурь самодержавья,

Взрывы революции в царях.

Вздеть на виску, выбить из подклетья,

И швырнуть вперед через столетья

Вопреки законам естества —

Тот же хмель и та же трын-трава.

Ныне ль, даве ль – всё одно и то же:

Волчьи морды, машкеры и рожи,

Спертый дух и одичалый мозг,

Сыск и кухня Тайных Канцелярий,

Пьяный гик осатанелых тварей,

Жгучий свист шпицрутенов и розг,

Дикий сон военных поселений,

Фаланстер, парадов и равнений,

Павлов, Аракчеевых, Петров,

Жутких Гатчин, страшных Петербургов,

Замыслы неистовых хирургов

И размах заплечных мастеров.

Сотни лет тупых и зверских пыток,

И еще не весь развернут свиток

И не замкнут список палачей,

Бред Разведок, ужас Чрезвычаек —

Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик

Не видали времени горчей.

Бей в лицо и режь нам грудь ножами,

Жги войной, усобьем, мятежами —

Сотни лет навстречу всем ветрам

Мы идем по ледяным пустыням —

Не дойдем и в снежной вьюге сгинем

Иль найдем поруганный наш храм, —

Нам ли весить замысел Господний?

Всё поймем, всё вынесем, любя, —

Жгучий ветр полярной преисподней,

Божий Бич! приветствую тебя.

Отчего, встречаясь, бледнеют люди

И не смеют друг другу глядеть в глаза?

Отчего у девушек в белых повязках

Восковые лица и круги у глаз?

Отчего под вечер пустеет город?

Для кого солдаты оцепляют путь?

Зачем с таким лязгом распахивают ворота?

Сегодня сколько? полтораста? сто?

Куда их гонят вдоль черных улиц,

Ослепших окон, глухих дверей?

Как рвет и крутит восточный ветер,

И жжет, и режет, и бьет плетьми!

Отчего за Чумной, по дороге к свалкам

Брошен скомканный кружевной платок?

Зачем уронен клочок бумаги?

Перчатка, нательный крестик, чулок?

Чье имя написано карандашом на камне?

Что нацарапано гвоздем на стене?

Чей голос грубо оборвал команду?

Почему так сразу стихли шаги?

Что хлестнуло во мраке так резко и четко?

Что делали торопливо и молча потом?

Зачем, уходя, затянули песню?

Кто стонал так долго, а после стих?

Чье ухо вслушивалось в шорохи ночи?

Кто бежал, оставляя кровавый след?

Кто стучался и бился в ворота и ставни?

Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним?

Отчего пред рассветом к исходу ночи

Причитает ветер за Карантином:

– «Носят ведрами спелые грозды,

Валят ягоды в глубокий ров.

Ax, не грозды носят – юношей гонят

К черному точилу, давят вино,

Пулеметом дробят их кости и кольем

Протыкают яму до самого дна.

Уж до края полно давило кровью,

Зачервленели терновник и полынь кругом.

Прохватит морозом свежие грозды,

Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса».

Кто у часовни Ильи-Пророка

На рассвете плачет, закрывая лицо?

Кого отгоняют прикладами солдаты:

– «Не реви – собакам собачья смерть!»

А она не уходит, а всё плачет и плачет

И отвечает солдату, глядя в глаза:

– «Разве я плачу о тех, кто умер?

Плачу о тех, кому долго жить...»

Собирались на работу ночью. Читали

Донесенья, справки, дела.

Торопливо подписывали приговоры.

Зевали. Пили вино.

С утра раздавали солдатам водку.

Вечером при свече

Выкликали по спискам мужчин, женщин.

Сгоняли на темный двор.

Снимали с них обувь, белье, платье.

Связывали в тюки.

Грузили на подводу. Увозили.

Делили кольца, часы.

Ночью гнали разутых, голых

По оледенелым камням,

Под северо-восточным ветром

За город в пустыри.

Загоняли прикладами на край обрыва.

Освещали ручным фонарем.

Полминуты работали пулеметы.

Доканчивали штыком.

Еще недобитых валили в яму.

Торопливо засыпали землей.

А потом с широкою русскою песней

Возвращались в город домой.

А к рассвету пробирались к тем же оврагам

Жены, матери, псы.

Разрывали землю. Грызлись за кости.

Целовали милую плоть.

Зимою вдоль дорог валялись трупы

Людей и лошадей. И стаи псов

Въедались им в живот и рвали мясо.

Восточный ветер выл в разбитых окнах.

А по ночам стучали пулеметы,

Свистя, как бич, по мясу обнаженных

Мужских и женских тел.

Весна пришла

Зловещая, голодная, больная.

Глядело солнце в мир незрячим оком.

Из сжатых чресл рождались недоноски

Безрукие, безглазые... Не грязь,

А сукровица поползла по скатам.

Под талым снегом обнажались кости.

Подснежники мерцали точно свечи.

Фиалки пахли гнилью. Ландыш – тленьем.

Стволы дерев, обглоданных конями

Голодными, торчали непристойно,

Как ноги трупов. Листья и трава

Казались красными. А зелень злаков

Была опалена огнем и гноем.

Лицо природы искажалось гневом

И ужасом.

А души вырванных

Насильственно из жизни вились в ветре,

Носились по дорогам в пыльных вихрях,

Безумили живых могильным хмелем

Неизжитых страстей, неутоленной жизни,

Плодили мщенье, панику, заразу...

Зима в тот год была Страстной неделей,

И красный май сплелся с кровавой Пасхой,

Но в ту весну Христос не воскресал.

«Брали на мушку», «ставили к стенке»,

«Списывали в расход» —

Так изменялись из года в год

Речи и быта оттенки.

«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,

«К Духонину в штаб», «разменять» —

Проще и хлеще нельзя передать

Нашу кровавую трепку.

Правду выпытывали из-под ногтей,

В шею вставляли фугасы,

«Шили погоны», «кроили лампасы»,

«Делали однорогих чертей».

Сколько понадобилось лжи

В эти проклятые годы,

Чтоб разъярить и поднять на ножи

Армии, классы, народы.

Всем нам стоять на последней черте,

Всем нам валяться на вшивой подстилке,

Всем быть распластанным с пулей в затылке

И со штыком в животе.

Хлеб от земли, а голод от людей:

Засеяли расстрелянными – всходы

Могильными крестами проросли:

Земля иных побегов не взрастила.

Снедь прятали, скупали, отымали,

Налоги брали хлебом, отбирали

Домашний скот, посевное зерно:

Крестьяне сеять выезжали ночью.

Голодные и поползни червями

По осени вдоль улиц поползли.

Толпа на хлеб палилась по базарам.

Вора валили на землю и били

Ногами по лицу. А он краюху,

В грязь пряча голову, старался заглотнуть.

Как в воробьев, стреляли по мальчишкам,

Сбиравшим просыпь зерен на путях,

И угличские отроки валялись

С орешками в окоченелой горстке.

Землю тошнило трупами, – лежали

На улицах, смердели у мертвецких,

В разверстых ямах гнили на кладбищах.

В оврагах и по свалкам костяки

С обрезанною мякотью валялись.

Глодали псы оторванные руки

И головы. На рынке торговали

Дешевым студнем, тошной колбасой.

Баранина была в продаже – триста,

А человечина – по сорока.

Душа была давно дешевле мяса.

И матери, зарезавши детей,

Засаливали впрок. «Сама родила —

Сама и съем. Еще других рожу»...

Голодные любились и рожали

Багровые орущие куски

Бессмысленного мяса: без суставов,

Без пола и без глаз. Из смрада – язвы,

Из ужаса поветрия рождались.

Но бред больных был менее безумен,

Чем обыденщина постелей и котлов.

Когда ж сквозь зимний сумрак закурилась

Над человечьим гноищем весна

И пламя побежало язычками

Вширь по полям и ввысь по голым прутьям, —

Благоуханье показалось оскорбленьем,

Луч солнца – издевательством, цветы – кощунством.

С каждым днем всё диче и всё глуше

Мертвенная цепенеет ночь.

Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:

Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Темен жребий русского поэта:

Неисповедимый рок ведет

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,

Горькая детоубийца – Русь!

И на дне твоих подвалов сгину,

Иль в кровавой луже поскользнусь,

Но твоей Голгофы не покину,

От твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба,

Но судьбы не изберу иной:

Умирать, так умирать с тобой,

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

Я не сам ли выбрал час рожденья,

Век и царство, область и народ,

Чтоб пройти сквозь муки и крещенье

Совести, огня и вод?

Апокалиптическому Зверю

Вверженный в зияющую пасть,

Павший глубже, чем возможно пасть,

В скрежете и в смраде – верю!

Верю в правоту верховных сил,

Расковавших древние стихии,

И из недр обугленной России

Говорю: «Ты прав, что так судил!

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу бытия.

Если ж дров в плавильной печи мало:

Господи! Вот плоть моя».

Кто передаст потомкам нашу повесть?

Ни записи, ни мысли, ни слова

К ним не дойдут: все знаки слижет пламя

И выест кровь слепые письмена.

Но, может быть, благоговейно память

Случайный стих изустно сохранит.

Никто из вас не ведал то, что мы

Изжили до конца, вкусили полной мерой:

Свидетели великого распада,

Мы видели безумья целых рас,

Крушенья царств, косматые светила,

Прообразы Последнего Суда:

Мы пережили Илиады войн

И Апокалипсисы революций.

Мы вышли в путь в закатной славе века,

В последний час всемирной тишины,

Когда слова о зверствах и о войнах

Казались всем неповторимой сказкой.

Но мрак и брань, и мор, и трус, и глад

Застигли нас посереди дороги:

Разверзлись хляби душ и недра жизни,

И нас слизнул ночной водоворот.

Стал человек – один другому – дьявол;

Кровь – спайкой душ; борьба за жизнь – законом;

И долгом – месть.

Но мы не покорились:

Ослушники законов естества —

В себе самих укрыли наше солнце,

На дне темниц мы выносили силу

Неодолимую любви, и в пытках

Мы выучились верить и молиться

За палачей, мы поняли, что каждый

Есть пленный ангел в дьявольской личине,

В огне застенков выплавили радость

О преосуществленьи человека,

И никогда не грезили прекрасней

И пламенней его последних судеб.

Далекие потомки наши, знайте,

Что если вы живете во вселенной,

Где каждая частица вещества

С другою слита жертвенной любовью

И человечеством преодолен

Закон необходимости и смерти,

То в этом мире есть и наша доля!

Как земледел над грудой веских зерен,

Отобранных к осеннему посеву,

Склоняется, обеими руками

Зачерпывая их, и весит в горсти,

Чуя

Их дух, их теплоту и волю к жизни,

И крестит их, —

так я, склонясь над Русью,

Крещу ее – от лба до поясницы,

От правого до левого плеча:

И, наклонясь, коленопреклоненно

Целую средоточье всех путей —

Москву.

Земля готова к озимому посеву,

И вдоль, и поперек глубоким плугом

Она разодрана, вся пахоть дважды, трижды

Железом перевернута,

Напитана рудой – живой, горючей, темной,

Полита молоньей, скорожена громами,

Пшеница ядрена под Божьими цепами,

Зернь переполнена тяжелой, дремной жизнью,

И семя светится голубоватым, тонким,

Струистым пламенем...

Да будет горсть полна,

Рука щедра в размахе

И крепок сеятель!

Благослови посев свой, Иисусе!

Из крови, пролитой в боях,

Из праха обращенных в прах,

Из мук казненных поколений,

Из душ, крестившихся в крови,

Из ненавидящей любви,

Из преступлений, исступлений —

Возникнет праведная Русь.

Я за нее за всю молюсь

И верю замыслам предвечным:

Ее куют ударом мечным,

Она мостится на костях,

Она святится в ярых битвах,

На жгучих строится мощах,

В безумных плавится молитвах.

И скуден, и неукрашен

Мой древний град

В венце генуэзских башен,

В тени аркад;

Среди иссякших фонтанов,

Хранящих герб

То дожей, то крымских ханов —

Звезду и серп;

Под сенью тощих акаций

И тополей,

Средь пыльных галлюцинаций

Седых камней,

В стенах церквей и мечетей

Давно храня

Глухой перегар столетий

И вкус огня;

А в складках холмов охряных —

Великий сон:

Могильники безымянных

Степных племен;

А дальше – зыбь горизонта

И пенный вал

Негостеприимного Понта

У желтых скал.

Войны, мятежей, свободы

Дул ураган;

В сраженьях гибли народы

Далеких стран;

Шатался и пал великий

Имперский столп;

Росли, приближаясь, клики

Взметенных толп;

Суда бороздили воды,

И борт о борт

Заржавленные пароходы

Врывались в порт;

На берег сбегали люди,

Был слышен треск

Винтовок и гул орудий,

И крик, и плеск,

Выламывали ворота,

Вели сквозь строй,

Расстреливали кого-то

Перед зарей.

Блуждая по перекресткам,

Я жил и гас

В безумьи и в блеске жестком

Враждебных глаз;

Их горечь, их злость, их муку,

Их гнев, их страсть,

И каждый курок, и руку

Хотел заклясть.

Мой город, залитый кровью

Внезапных битв,

Покрыть своею любовью,

Кольцом молитв,

Собрать тоску и огонь их

И вознести

На распростертых ладонях:

Пойми... прости!

Бог наш есть огнь поядающий. Твари

Явлен был свет на реке на Ховаре.

В буре клубящейся двигался он —

Облак, несомый верховными силами —

Четверорукими, шестерокрылыми,

С бычьими, птичьими и человечьими,

Львиными ликами с разных сторон.

Видом они точно угли горящие,

Ноги прямые и медью блестящие,

Лики, как свет раскаленных лампад,

И вопиющие, и говорящие,

И воззывающе к Господу: «Свят!

Свят! Вседержитель!» А около разные,

Цветом похожи на камень топаз,

Вихри и диски, колеса алмазные,

Дымные ободы, полные глаз.

А над животными – легкими сводами —

Крылья, простертые в высоту,

Схожие шумом с гудящими водами,

Переполняющими пустоту.

Выше же вышних, над сводом всемирным,

Тонким и синим повитым огнем,

В радужной славе, на троне сапфирном,

Огненный облик, гремящий, как гром.

Был я покрыт налетевшей грозою,

Бурею крыльев и вихрем колес.

Ветр меня поднял с земли и вознес...

Был ко мне голос:

«Иди предо Мною —

В землю Мою, возвестить ей позор!

Перед лицом Моим – ветер пустыни,

А по стопам Моим – язва и мор!

Буду судиться с тобою Я ныне.

Мать родила тебя ночью в полях,

Пуп не обрезала и не омыла,

И не осолила и не повила,

Бросила дочь на попрание в прах...

Я ж тебе молвил: живи во кровях!

Выросла смуглой и стройной, как колос,

Грудь поднялась, закурчавился волос,

И округлился, как чаша, живот...

Время любви твоей было... И вот

В полдень лежала ты в поле нагая,

И проходил и увидел тебя Я,

Край моих риз над тобою простер,

Обнял, омыл твою кровь, и с тех пор

Я сочетался с рабою Моею.

Дал тебе плат, кисею на лицо,

Перстни для рук, ожерелье на шею,

На уши серьги, в ноздри кольцо,

Пояс, запястья, венец драгоценный

И покрывала из тканей сквозных...

Стала краса твоя совершенной

В великолепных уборах Моих.

Хлебом пшеничным, елеем и медом

Я ль не вскормил тебя щедрой рукой?

Дальним известна ты стала народам

Необычайною красотой.

Но, упоенная славой и властью,

Стала мечтать о красивых мужах

И распалялась нечистою страстью

К изображениям на стенах.

Между соседей рождая усобья,

Стала распутной – ловка и хитра,

Ты сотворяла мужские подобья —

Знаки из золота и серебра.

Строила вышки, скликала прохожих

И блудодеяла с ними на ложах,

На перекрестках путей и дорог,

Ноги раскидывала перед ними,

Каждый, придя, оголить тебя мог

И насладиться сосцами твоими.

Буду судиться с тобой до конца:

Гнев изолью, истощу свою ярость,

Семя сотру, прокляну твою старость,

От Моего не укрыться лица!

Всех созову, что блудили с тобою,

Платье сорву и оставлю нагою,

И обнажу перед всеми твой срам,

Темя обрею; связавши ремнями,

В руки любовников прежних предам,

Пусть тебя бьют, побивают камнями,

Хлещут бичами нечистую плоть,

Станешь бесплодной и стоптанной нивой...

Ибо любима любовью ревнивой —

Так говорю тебе Я – твой Господь!»

И когда приблизился праздник Пасхи,

В первый день опресноков в час вечерний

Он возлег за трапезу – с ним двенадцать

В горнице чистой.

Хлеб, преломивши, роздал:

«Это тело Мое, сегодня в жертву приносимое.

Так творите».

А когда окончили ужин,

Поднял Он чашу.

«Это кровь Моя, за вас проливаемая.

И рука прольющего между вами».

Спор возник между учениками:

Кто из них больший?

Он же говорит им:

«В этом мире цари первенствуют:

Вы же не так – кто больший, будет как меньший.

Завещаю вам Свое царство.

Сядете судить на двенадцать тронов,

Но одним из вас Я буду предан.

Так предназначено, но предателю горе!»

И в смущеньи ученики шептали: «Не я ли?»

Он же, в соль обмакнув кусок хлеба,

Подал Иуде

И сказал: «Что делаешь – делай».

Тот же, съев кусок, тотчас же вышел:

Дух земли – Сатана – вошел в Иуду —

Вещий и скорбный.

Все двенадцать вина и хлеба вкусили,

Причастившись плоти и крови Христовой,

А один из них земле причастился

Солью и хлебом.

И никто из одиннадцати не понял,

Что сказал Иисус,

Какой Он подвиг возложил на Иуду

Горьким причастием.

Так размышлял однажды некий священник

Ночью в древнем соборе Парижской Богоматери

И воскликнул:

«Боже, верю глубоко,

Что Иуда – Твой самый старший и верный

Ученик, что он на себя принял

Бремя всех грехов и позора мира,

Что, когда Ты вернешься судить землю,

И померкнет солнце от Твоего гнева,

И сорвутся с неба в ужасе звезды,

Встанет он, как дымный уголь, из бездны,

Опаленный всею проказой мира,

И сядет рядом с Тобою!

Дай мне знак, что так будет!»

В то же мгновенье

Сухие и властные пальцы

Легли ему на уста. И в них узнал он

Руку Иуды.

Ходит по полям босой монашек,

Созывает птиц, рукою машет,

И тростит ногами, точно пляшет,

И к плечу полено прижимает,

Палкой как на скрипочке играет,

Говорит, поет и причитает:

«Брат мой, Солнце! старшее из тварей,

Ты восходишь в славе и пожаре,

Ликом схоже с обликом Христовым,

Одеваешь землю пламенным покровом.

Брат мой, Месяц, и сестрички, звезды,

В небе Бог развесил вас, как грозды,

Братец ветер, ты гоняешь тучи,

Подметаешь небо, вольный и летучий.

Ты, водица, милая сестрица,

Сотворил тебя Господь прекрасной,

Чистой, ясной, драгоценной,

Работящей и смиренной.

Брат огонь, ты освещаешь ночи,

Ты прекрасен, весел, яр и красен.

Матушка земля, ты нас питаешь

И для нас цветами расцветаешь.

Брат мой тело, ты меня одело,

Научило боли и смиренью, и терпенью,

А чтоб души наши не угасли,

Бог тебя болезнями украсил.

Смерть земная – всем сестра старшая,

Ты ко всем добра, и все смиренно

Чрез тебя проходят, будь благословенна!»

Вереницами к нему слетались птицы,

Стаями летали над кустами,

Легкокрылым кругом окружали,

Он же говорил им:

«Пташки-птички, милые сестрички,

И для вас Христос сходил на землю.

Оком множеств ваших не объемлю.

Вы в полях не сеете, не жнете,

Лишь клюете зерна да поете;

Бог вам крылья дал да вольный воздух,

Перьями одел и научил вить гнезда,

Вас в ковчеге приютил попарно:

Божьи птички, будьте благодарны!

Неустанно Господа хвалите,

Щебечите, пойте и свистите!»

Приходили, прибегали, приползали

Чрез кусты, каменья и ограды

Звери кроткие и лютые и гады.

И, крестя их, говорил он волку:

«Брат мой волк, и въявь, и втихомолку

Убивал ты Божия творенья

Без Его на это разрешенья.

На тебя все ропщут, негодуя:

Помирить тебя с людьми хочу я.

Делать зло тебя толкает голод.

Дай мне клятву от убийства воздержаться,

И тогда дела твои простятся.

Люди все твои злодейства позабудут,

Псы тебя преследовать не будут,

И, как странникам, юродивым и нищим,

Каждый даст тебе и хлеб, и пищу.

Братья-звери, будьте крепки в вере:

Царь Небесный твари бессловесной

В пастухи дал голод, страх и холод,

Научил смиренью, мукам и терпенью».

И монашка звери окружали,

Перед ним колени преклоняли,

Ноги прободенные ему лизали.

И синели благостные дали,

По садам деревья расцветали,

Вишеньем дороги устилали,

На лугах цветы благоухали,

Агнец с волком рядышком лежали,

Птицы пели и ключи журчали,

Господа хвалою прославляли.

Встану я помолясь,

Пойду перекрестясь,

Из дверей в двери,

Из ворот в ворота —

Утренними тропами,

Огненными стопами,

Во чисто поле

На бел-горюч камень.

Стану я на восток лицом,

На запад хребтом,

Оглянусь на все четыре стороны:

На семь морей,

На три океана,

На семьдесят семь племен,

На тридцать три царства —

На всю землю Свято-Русскую.

Не слыхать людей,

Не видать церквей,

Ни белых монастырей, —

Лежит Русь —

Разоренная,

Кровавленная, опаленная

По всему полю —

Дикому – Великому —

Кости сухие – пустые,

Мертвые – желтые,

Саблей сечены,

Пулей мечены,

Коньми топтаны.

Ходит по полю железный Муж,

Бьет по костём

Железным жезлом:

«С четырех сторон,

С четырех ветров

Дохни, Дух!

Оживи кость!»

Не пламя гудит,

Не ветер шуршит,

Не рожь шелестит —

Кости шуршат,

Плоть шелестит,

Жизнь разгорается...

Как с костью кость сходится,

Как плотью кость одевается,

Как жилой плоть зашивается,

Как мышцей плоть собирается,

Так —

встань, Русь! подымись,

Оживи, соберись, срастись —

Царство к царству, племя к племени.

Кует кузнец золотой венец —

Обруч кованный:

Царство Русское

Собирать, сковать, заклепать

Крепко-накрепко,

Туго-натуго,

Чтоб оно – Царство Русское —

Не рассыпалось,

Не расплавилось,

Не расплескалось...

Чтобы мы его – Царство Русское —

В гульбе не разгуляли,

В плясне не расплясали,

В торгах не расторговали,

В словах не разговорили,

В хвастне не расхвастали.

Чтоб оно – Царство Русское —

Рдело-зорилось

Жизнью живых,

Смертью святых,

Муками мученных.

Будьте, слова мои, крепки и лепки,

Сольче соли,

Жгучей пламени...

Слова замкну,

А ключи в Море-Океан опущу.

С Руси тянуло выстуженным ветром.

Над Карадагом сбились груды туч.

На берег опрокидывались волны,

Нечастые и тяжкие. Во сне,

Как тяжело больной, вздыхало море,

Ворочаясь со стоном. Этой ночью

Со дна души вздувалось, нагрубало

Мучительно-бесформенное чувство —

Безмерное и смутное – Россия...

Как будто бы во мне самом легла

Бескрайняя и тусклая равнина,

Белесою лоснящаяся тьмой,

Остуженная жгучими ветрами.

В молчании вился морозный прах:

Ни выстрелов, ни зарев, ни пожаров;

Мерцали солью топи Сиваша,

Да камыши шуршали на Кубани,

Да стыл Кронштадт... Украина и Дон,

Урал, Сибирь и Польша – всё молчало.

Лишь горький снег могилы заметал...

Но было так неизъяснимо томно,

Что старая всей пережитой кровью,

Усталая от ужаса душа

Всё вынесла бы – только не молчанье.

Я нес в себе – багровый, как гнойник,

Горячечный и триумфальный город,

Построенный на трупах, на костях

«Всея Руси» – во мраке финских топей,

Со шпилями церквей и кораблей,

С застенками подводных казематов,

С водой стоячей, вправленной в гранит,

С дворцами цвета пламени и мяса,

С белесоватым мороком ночей,

С алтарным камнем финских чернобогов,

Растоптанным копытами коня,

И с озаренным лаврами и гневом

Безумным ликом медного Петра.

В болотной мгле клубились клочья марев:

Российских дел неизжитые сны...

Царь, пьяным делом, вздернувши на дыбу,

Допрашивает Стрешнева: «Скажи —

Твой сын я, али нет?». А Стрешнев с дыбы:

«А черт тя знает, чей ты... много нас

У матушки-царицы переспало...»

В конклаве всешутейшего собора

На медведях, на свиньях, на козлах,

Задрав полы духовных облачений,

Царь, в чине протодьякона, ведет

По Петербургу машкерную одурь.

В кунсткамере хранится голова,

Как монстра, заспиртованная в банке,

Красавицы Марии Гамильтон...

В застенке Трубецкого равелина

Пытает царь царевича – и кровь

Засеченного льет по кнутовищу...

Стрелец в Москве у плахи говорит:

«Посторонись-ка, царь, мое здесь место».

Народ уж знает свычаи царей

И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,

Топор Петра российский ломит бор

И вдаль ведет проспекты страшных просек,

Покамест сам великий дровосек

Не валится, удушенный рукою —

Водянки? иль предательства? как знать...

Но вздутая таинственная маска

С лица усопшего хранит следы

Не то петли, а может быть, подушки.

Зажатое в державном кулаке

Зверье Петра кидается на волю:

Царица из солдатских портомой,

Волк – Меншиков, стервятник – Ягужинский,

Лиса – Толстой, куница – Остерман —

Клыками рвут российское наследство.

Петр написал коснеющей рукой:

«Отдайте всё...» Судьба же дописала:

«...распутным бабам с хахалями их».

Елисавета с хохотом, без гнева

Развязному курьеру говорит:

«Не лапай, дуралей, не про тебя-де

Печь топится». А печи в те поры

Топились часто, истово и жарко

У цесаревен и императриц.

Российский двор стирает все различья

Блудилища, дворца и кабака.

Царицы коронуются на царство

По похоти гвардейских жеребцов,

Пять женщин распухают телесами

На целый век в длину и ширину.

Россия задыхается под грудой

Распаренных грудей и животов.

Ее гноят в острогах и в походах,

По Ладогам да по Рогервикам,

Голландскому и прусскому манеру

Туземцев учат шкипер и капрал.

Голштинский лоск сержант наводит палкой,

Курляндский конюх тычет сапогом;

Тупейный мастер завивает души;

Народ цивилизуют под плетьми

И обучают грамоте в застенке...

А в Петербурге крепость и дворец

Меняются жильцами, и кибитка

Кого-то мчит в Березов и в Пелым.

Минует век, и мрачная фигура

Встает над Русью: форменный мундир,

Бескровные щетинистые губы,

Мясистый нос, солдатский узкий лоб,

И взгляд неизреченного бесстыдства

Пустых очей из-под припухших век.

У ног ее до самых бурых далей

Нагих равнин – казарменный фасад

И каланча: ни зверя, ни растенья...

Земля судилась и осуждена.

Все грешники записаны в солдаты.

Всяк холм понизился и стал как плац.

А надо всем солдатскою шинелью

Провис до крыш разбухший небосвод.

Таким он был написан кистью Доу —

Земли российской первый коммунист —

Граф Алексей Андреич Аракчеев.

Он вырос в смраде гатчинских казарм,

Его познал, вознес и всхолил Павел.

«Дружку любезному» вставлял клистир

Державный мистик тою же рукою,

Что иступила посох Кузьмича

И сокрушила силу Бонапарта.

Его посев взлелял Николай,

Десятки лет удавьими глазами

Медузивший засеченную Русь.

Раздерганный и полоумный Павел

Собою открывает целый ряд

Наряженных в мундиры автоматов,

Штампованных по прусским образцам

(Знак: «Made in Germany», клеймо: Романов).

Царь козыряет, делает развод,

Глаза пред фронтом пялит растопыркой

И пишет на полях: «Быть по сему».

А между тем от голода, от мора,

От поражений, как и от побед,

Россию прет и вширь, и ввысь – безмерно.

Ее сознание уходит в рост,

На мускулы, на поддержанье массы,

На крепкий тяж подпружных обручей.

Пять виселиц на Кронверкской куртине

Рифмуют на Семеновском плацу;

Волы в Тифлис волочат «Грибоеда»,

Отправленного на смерть в Тегеран;

Гроб Пушкина ссылают под конвоем

На розвальнях в опальный монастырь;

Над трупом Лермонтова царь: «Собаке —

Собачья смерть» – придворным говорит;

Промозглым утром бледный Достоевский

Горит свечой, всходя на эшафот...

И всё тесней, всё гуще этот список...

Закон самодержавия таков:

Чем царь добрей, тем больше льется крови.

А всех добрей был Николай Второй,

Зиявший непристойной пустотою

В сосредоточьи гения Петра.

Санкт-Петербург был скроен исполином,

Размах столицы был не по плечу

Тому, кто стер блистательное имя.

Как медиум, опорожнив сосуд

Своей души, притягивает нежить —

И пляшет стол, и щелкает стена, —

Так хлынула вся бестолочь России

В пустой сквозняк последнего царя:

Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,

Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф...

Тень Александра Третьего из гроба

Заезжий вызывает некромант,

Царице примеряют от бесплодья

В Сарове чудотворные штаны.

Она, как немка, честно верит в мощи,

В юродивых и в преданный народ.

И вот со дна самой крестьянской гущи —

Из тех же недр, откуда Пугачев, —

Рыжебородый, с оморошным взглядом —

Идет Распутин в государев дом,

Чтоб честь двора, и церкви, и царицы

В грязь затоптать мужицким сапогом

И до низов ославить власть цареву.

И всё быстрей, всё круче чертогон...

В Юсуповском дворце на Мойке – Старец,

С отравленным пирожным в животе,

Простреленный, грозит убийце пальцем:

«Феликс, Феликс! царице всё скажу...»

Раздутая войною до отказа,

Россия расседается, и год

Солдатчина гуляет на просторе...

И где-то на Урале средь лесов

Латышские солдаты и мадьяры

Расстреливают царскую семью

В сумятице поспешных отступлений:

Царевич на руках царя, одна

Царевна мечется, подушкой прикрываясь,

Царица выпрямилась у стены...

Потом их жгут и зарывают пепел.

Всё кончено. Петровский замкнут круг.

Великий Петр был первый большевик,

Замысливший Россию перебросить,

Склонениям и нравам вопреки,

За сотни лет к ее грядущим далям.

Он, как и мы, не знал иных путей,

Опричь указа, казни и застенка,

К осуществленью правды на земле.

Не то мясник, а может быть, ваятель —

Не в мраморе, а в мясе высекал

Он топором живую Галатею,

Кромсал ножом и шваркал лоскуты.

Строителю необходимо сручье:

Дворянство было первым Р.К.П. —

Опричниною, гвардией, жандармом,

И парником для ранних овощей.

Но, наскоро его стесавши, невод

Закинул Петр в морскую глубину.

Спустя сто лет иными рыбарями

На невский брег был вытащен улов.

В Петрову мрежь попался разночинец,

Оторванный от родовых корней,

Отстоянный в архивах канцелярий —

Ручной Дантон, домашний Робеспьер, —

Бесценный клад для революций сверху.

Но просвещенных принцев испугал

Неумолимый разум гильотины.

Монархия извергла из себя

Дворянский цвет при Александре Первом,

А семя разночинцев – при Втором.

Не в первый раз без толка расточали

Правители созревшие плоды:

Боярский сын – долбивший при Тишайшем

Вокабулы и вирши – при Петре

Служил царю армейским интендантом.

Отправленный в Голландию Петром

Учиться навигации, вернувшись,

Попал не в тон галантностям цариц.

Екатерининский вольтерианец

Свой праздный век в деревне пробрюзжал.

Ученики французских эмигрантов,

Детьми освобождавшие Париж,

Сгноили жизнь на каторге в Сибири...

Так шиворот-навыворот текла

Из рода в род разладица правлений.

Но ныне рознь таила смысл иной:

Отвергнутый царями разночинец

Унес с собой рабочий пыл Петра

И утаенный пламень революций:

Книголюбивый новиковский дух,

Горячку и озноб Виссариона.

От их корней пошел интеллигент.

Его мы помним слабым и гонимым,

В измятой шляпе, в сношенном пальто,

Сутулым, бледным, с рваною бородкой,

Страдающей улыбкой и в пенсне,

Прекраснодушным, честным, мягкотелым,

Оттиснутым, как точный негатив,

По профилю самодержавья: шишка,

Где у того кулак, где штык – дыра,

На месте утвержденья – отрицанье,

Идеи, чувства – всё наоборот,

Всё «под углом гражданского протеста».

Он верил в Божие небытие,

В прогресс и в конституцию, в науку,

Он утверждал (свидетель – Соловьев),

Что «человек рожден от обезьяны,

А потому – нет большия любви,

Как положить свою за ближних душу».

Он был с рожденья отдан под надзор,

Посажен в крепость, заперт в Шлиссельбурге,

Судим, ссылаем, вешан и казним

На каторге – по Ленам да по Карам...

Почти сто лет он проносил в себе —

В сухой мякине – искру Прометея,

Собой вскормил и выносил огонь.

Но – пасынок, изгой самодержавья —

И кровь кровей, и кость его костей —

Он вместе с ним в циклоне революций

Размыкан был, растоптан и сожжен.

Судьбы его печальней нет в России.

И нам – вспоенным бурей этих лет —

Век не избыть в себе его обиды:

Гомункула, взращенного Петром

Из плесени в реторте Петербурга.

Все имена сменились на Руси.

(Политика – расклейка этикеток,

Назначенных, чтоб утаить состав),

Но логика и выводы всё те же:

Мы говорим: «Коммуна на земле

Немыслима вне роста капитала,

Индустрии и классовой борьбы.

Поэтому не Запад, а Россия

Зажжет собою мировой пожар».

До Мартобря (его предвидел Гоголь)

В России не было ни буржуа,

Ни классового пролетариата:

Была земля, купцы да голытьба,

Чиновники, дворяне да крестьяне...

Да выли ветры, да орал сохой

Поля доисторический Микула...

Один поверил в то, что он буржуй,

Другой себя сознал, как пролетарий,

И почалась кровавая игра.

На всё нужна в России только вера:

Мы верили в двуперстие, в царя,

И в сон, и в чох, в распластанных лягушек,

В социализм и в интернацьонал.

Материалист ощупывал руками

Не вещество, а тень своей мечты;

Мы бредили, переломав машины,

Об электрофикации; среди

Стрельбы и голода – о социальном рае,

И ели человечью колбасу.

Политика была для нас раденьем,

Наука – духоборчеством, марксизм —

Догматикой, партийность – оскопленьем.

Вся наша революция была

Комком религиозной истерии:

В течение пятидесяти лет

Мы созерцали бедствия рабочих

На Западе с такою остротой,

Что приняли стигматы их распятий.

И наше достиженье в том, что мы

В бреду и корчах создали вакцину

От социальных революций: Запад

Переживет их вновь, и не одну,

Но выживет, не расточив культуры.

Есть дух Истории – безликий и глухой,

Что действует помимо нашей воли,

Что направлял топор и мысль Петра,

Что вынудил мужицкую Россию

За три столетья сделать перегон

От берегов Ливонских до Аляски.

И тот же дух ведет большевиков

Исконными народными путями.

Грядущее – извечный сон корней:

Во время революций водоверти

Со дна времен взмывают старый ил

И новизны рыгают стариною.

Мы не вольны в наследии отцов,

И, вопреки бичам идеологий,

Колеса вязнут в старой колее:

Неверы очищают православье

Гоненьями и вскрытием мощей,

Большевики отстраивают стены

На цоколях разбитого Кремля,

Социалисты разлагают рати,

Чтоб год спустя опять собрать в кулак.

И белые, и красные Россию

Плечом к плечу взрывают, как волы, —

В одном ярме – сохой междоусобья,

Москва сшивает снова лоскуты

Удельных царств, чтоб утвердить единство.

Истории потребен сгусток воль:

Партийность и программы – безразличны.

В России революция была

Исконнейшим из прав самодержавья,

Как ныне в свой черед утверждено

Самодержавье правом революций.

Крыжанич жаловался до Петра:

«Великое народное несчастье

Есть неумеренность во власти: мы

Ни в чем не знаем меры да средины,

Всё по краям да пропастям блуждаем,

И нет нигде такого безнарядья,

И власти нету более крутой».

Мы углубили рознь противоречий

За двести лет, что прожили с Петра:

При добродушьи русского народа,

При сказочном терпеньи мужика —

Никто не делал более кровавой —

И страшной революции, чем мы.

При всем упорстве Сергиевой веры

И Серафимовых молитв – никто

С такой хулой не потрошил святыни,

Так страшно не кощунствовал, как мы.

При русских грамотах на благородство,

Как Пушкин, Тютчев, Герцен, Соловьев, —

Мы шли путем не их, а Смердякова —

Через Азефа, через Брестский мир.

В России нет сыновнего преемства

И нет ответственности за отцов.

Мы нерадивы, мы нечистоплотны,

Невежественны и ущемлены.

На дне души мы презираем Запад,

Но мы оттуда в поисках богов

Выкрадываем Гегелей и Марксов,

Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,

Курить в их честь стираксою и серой

И головы рубить родным богам,

А год спустя – заморского болвана

Тащить к реке привязанным к хвосту.

Зато в нас есть бродило духа – совесть —

И наш великий покаянный дар,

Оплавивший Толстых и Достоевских

И Иоанна Грозного. В нас нет

Достоинства простого гражданина,

Но каждый, кто перекипел в котле

Российской государственности, – рядом

С любым из европейцев – человек.

У нас в душе некошенные степи.

Вся наша непашь буйно заросла

Разрыв-травой, быльем да своевольем.

Размахом мысли, дерзостью ума,

Паденьями и взлетами – Бакунин

Наш истый лик отобразил вполне.

В анархии всё творчество России:

Европа шла культурою огня,

А мы в себе несем культуру взрыва.

Огню нужны – машины, города,

И фабрики, и доменные печи,

А взрыву, чтоб не распылить себя, —

Стальной нарез и маточник орудий.

Отсюда – тяж советских обручей

И тугоплавкость колб самодержавья.

Бакунину потребен Николай,

Как Петр – стрельцу, как Аввакуму – Никон.

Поэтому так непомерна Русь

И в своевольи, и в самодержавьи.

И нет истории темней, страшней,

Безумней, чем история России.

И этой ночью с напряженных плеч

Глухого Киммерийского вулкана

Я вижу изневоленную Русь

В волокнах расходящегося дыма,

Просвеченную заревом лампад —

Страданьями горящих о России...

И чувствую безмерную вину

Всея Руси – пред всеми и пред каждым.