Поклонитесь барыне и всему вашему семейству, Озерову, Капнисту, Крылову, Шаховскому. Напомните, что есть же один поэт,
которого судьбы премены
Заставили забыть источник Иппокрены,
Не лиру в руки брать, но саблю и ружье,
Не перушки чинить, но чистить лишь копье;
Заставили принять солдатский вид суровый,
Идтить, нахмурившись, прескучною дорогой,
Дорогой, где язык похож на крик зверей,
Дорогой грязною, что к горести моей
Не приведет меня во храм бессмертной славы,
А может быть, в корчму, стоящу близ ворот.
Тебя и нимфы ждут, объятья простирая,
И фавны дикие, кроталами играя.
Придешь, и все к тебе навстречу прибегут
Из древ гамадриады,
Из рек обмытые наяды,
И даже сельский поп, сатир и пьяный плут.
А если не будешь, то всё переменит вид, всё заплачет, зарыдает:
Цветы завянут все, завоют рощи дики,
Слезами потекут кристальны ручейки,
И, резки испустив в болоте ближнем крики,
Прочь крылья навострят носасты кулики,
Печальны чибисы, умильны перепелки.
Не станут пастухи играть в свои свирелки,
Любовь и дружество — погибнет всё с тоски!
Что Катенин нанизывает на конец строк? Я в его лета низал не рифмы, а что-то покрасивее, а ныне… пятьдесят мне било… а ныне, а ныне…
А ныне мне Эрот сказал:
«Бедняга, много ты писал
Без устали пером гусиным.
Смотри, завяло как оно!
Недолго притупить одно!
Вот, нА, пиши теперь куриным».
Пишу, да не пишет, а всё гнется.
Красавиц я певал довольно
И так, и сяк, на всякий лад,
Да ныне что-то невпопад.
Хочу запеть — ан петь уж больно.
«Что ты, голубчик, так охрип?»
К гортани мой язык прилип.
Вот мой ответ! Можно ли так состариться в 22 года? Непозволительно!
Прости и будь счастлив, здоров, весел… как В. Пушкин, когда он напишет хороший стих, а это с ним случается почти завсегда. Еще желаю,
Чтобы любовь и Гименей
Вам дали целый рой детей
Прелестных, резвых и пригожих,
Во всем на мать свою похожих
И на отца — чуть-чуть умом,
А с рожи — бог избавь!.. Ты сам согласен в том!
Он отвечал мне на грубом английском языке, который в устах мореходцев еще грубее становится, и божественные стихи любовника Элеоноры без ответа исчезли в воздухе:
Быть может, их Фетида
Услышала на дне,
И, лотосом венчанны,
Станицы нереид
В серебряных пещерах
Склонили жадный слух
И сладостно вздохнули,
На урны преклонясь
Лилейною рукою;
Их перси взволновались
Под тонкой пеленой…
И море заструилось,
И волны поднялись!..
. . . . . . . . . . . . . . .
…Итак, мой милый друг, я снова на берегах Швеции,
В земле туманов и дождей,
Где древле скандинавы
Любили честь, простые нравы,
Вино, войну и звук мечей.
От сих пещер и скал высоких,
Смеясь волнам морей глубоких,
Они на бренных челноках
Несли врагам и казнь и страх.
Здесь жертвы страшные свершалися Одену,
Здесь кровью пленников багрились алтари…
Но в нравах я нашел большую перемену:
Теперь полночные цари
Курят табак и гложут сухари,
Газету готскую читают
И, сидя под окном с супругами, зевают.
Эта земля не пленительна. Сладости Капуи иль Парижа здесь неизвестны. В ней нет ничего приятного, кроме живописных гор и воспоминаний.
Вчера поутру, читая «La Gaule poétique», («Поэтическая Галлия» (франц.). — Ред.)я вздумал идти в атаку на Гаральда Смелого, то есть перевел стихов с двадцать, но так разгорячился, что нога заболела. Пар поэтический исчез, и я в моем герое нашел маленькую перемену. Когда читал подвиги скандинава,
То думал видеть в нем героя
В великолепном шишаке,
С булатной саблею в руке
И в латах древнего покроя.
Я думал: в пламенных очах
Сиять должно души спокойство,
В высокой поступи — геройство
И убежденье на устах.
Но, закрыв книгу, я увидел совершенно противное. Прекрасный идеал исчез,
и предо мной
Явился вдруг… чухна простой:
До плеч висящий волос
И грубый голос,
И весь герой — чухна чухной.
Этого мало преображения. Герой начал действовать: ходить, и есть, и пить. Кушал необыкновенно поэтическим образом:
Он начал драть ногтями
Кусок баранины сырой,
Глотал ее, как зверь лесной,
И утирался волосами.
Я не говорил ни слова. У всякого свой обычай. Гомеровы герои и наши калмыки то же делали на биваках. Но вот что меня вывело из терпения: перед чухонцем стоял череп убитого врага, окованный серебром, и бадья с вином. Представь себе, что он сделал!
Он череп ухватил кровавыми перстами,
Налил в него вина
И всё хлестнул до дна…
Не шевельнув устами.
Я проснулся и дал себе честное слово никогда не воспевать таких уродов и тебе не советую.
Письмо начинается благодарностию за дружество твое; оно у меня все в сердце —
И как, скажите, не любить
Того, кто нас любить умеет,
Для дружества лишь хочет жить
И языком богов до старости владеет!
…Наконец у нас президент в Академии художеств, президент,
который без педантства,
Без пузы барской и без чванства
Забот неся житейских груз
И должностей разнообразных бремя,
Еще находит время
В снегах отечества лелеять знобких муз;
Лишь для добра живет и дышит,
И к сим прибавьте чудесам,
Как Менгс — рисует сам,
Как Винкельман красноречивый — пишет.