5

«УАЗик» командира бригады одиноко стоял перед зданием штаба. Шёл десятый час вечера, а Клименко всё не появлялся. Давно уже стемнело. По брезентовой крыше машины тихонько сыпал мелкий дождь.

Почти сутки в части царил сумасшедший аврал. Сразу после ЧП Зарудный поднял по телефону командира и замполита, причём второй долго, очень грязно и бессмысленно ругался матом, а первый велел немедля вызвать в расположение бригады Симакова и распорядился тотчас же подать к подъезду машину.

Так начались эти необычайные сутки для рядового Терентьева. С той минуты, как дневальный растолкал его, шофёру удалось поспать лишь несколько послеобеденных часов, и практически все главные события дня разворачивались на его глазах.

Что, впрочем, его не слишком интересовало.

Последовательность же событий была такова.

В ноль часов сорок две минуты Зарудный позвонил Клименко и Сумскому, и сразу же после этого — Симакову, послав Байрамова в казарму за Терентьевым. В ноль сорок пять о ЧП было сообщено дежурному гарнизонной военной прокуратуры. Пока Зарудный звонил, обретший прежнюю безукоризненность и даже успевший почистить сапоги, Зимин руководил в части. Он направил на первый пост бойца отдыхающей смены, снял с караула невменяемого Горелова и, когда тот немного пришёл в себя, отправил его спать. Затем, отозвав подавленного Хроменкова, велел ему привести в полнейший ажур всю караульную документацию, а сам, закрывшись в комнате дежурного по части, сел писать в ведомость изложение происшествия.

Сначала набросал на листочке черновик, отредактировал его, почиркав кое-что, и только в таком, обработанном виде занёс текст в ведомость. Листок сжёг в пепельнице, раскрошил пепел и выбросил вместе с окурками в урну.

Без трёх минут час из расположения бригады выехал Терентьев. Зимин собрал всех дежурных по роте, изо всех казарм, проведя с ними краткий, но плотный инструктаж. В категорической форме сержантам было предложено силами ротных нарядов навести порядок в казармах.

Приступить к выполнению предлагалось немедленно с тем, чтобы к приезду всевозможных проверяющих, расследующих, надзирающих, ругающих и наказывающих везде была идеальная чистота. На восемь ноль-ноль капитан сделал контрольный обход и в случае обнаружения недоделок пообещал строгие меры. Ещё более жёсткий разговор гарантировал начальник особого отдела в том случае, если во время периодических ночных проверок им, капитаном Зиминых, обнаружится, что кто-то из сержантов поднял отдыхающих бойцов из молодых. Лишение лычек и испорченная характеристика — самое малое, что будет уготовано нарушителю, — сообщил он. Закончив на этой ноте, он выдержал усиливающую паузу и спокойно спросил, всё ли ясно. Ясно, чего же тут неясного, — без охоты отозвались дежурные и с тем разбрелись по своим подразделениям.

Начали прибывать офицеры. Явился Сумской, за ним — бледный Симаков, через несколько минут приехал Клименко, и сразу же вслед за этим на КПП раздался звонок из прокуратуры, и злой и смущённый дежурный попросил послать машину за уже разбуженным и готовым к выезду следователем, так как разгонная машина прокуратуры неожиданно и неисправимо сломалась. Зарудный доложил Клименко, тот некоторое время озлобленно выражался, но всё же отправил «УАЗик» за следователем, велев предварительно узнать его домашний адрес. Адрес был сообщен, и Терентьев убыл, а Клименко пригласил Сумского, Зимина и Симакова подняться к нему в кабинет, перед этим наказав Зарудному быть бдительным и звякнуть по внутреннему телефону, когда появится машина с «этими… подвергнутыми сексуальному насилию прокураторами» — так в переводе на цензурный русский прозвучало указание полковника.

Терентьев слышал, как комбриг позвал офицеров к себе, и усмехнулся, выезжая за ворота. Он был неглуп и понимал, что сейчас эти четверо начнут вырабатывать единую версию происшедшего.

Артур был настолько неглуп, что даже спрогнозировал возможные трения между Клименко и Зиминым, с одной стороны, и между Клименко и Сумским — с другой. И, в сущности, оказался прав, хотя, разумеется, не знал, какими именно и по какому поводу будут эти разногласия… да и не хотел этого знать.

Слух об убийстве на первом посту распространился по части с невероятной быстротой. Через десять минут после подъёма все вплоть до самого последнего «духа» знали о гибели часового. Нашлись любопытные, которые перед завтраком попытались было проникнуть на техтерриторию, чтобы тайно посмотреть на место, где разыгралась трагедия — что там? — но это предприятие было в самом зародыше пресечено кем-то из прапорщиков. Случайно отловив двух таких в момент проникновения в разрыв колючки, прапорщик тут же выяснил причину, обругал исследователей дураками и выгнал прочь. Но даже если бы этим энтузиастам и удалось осуществить свою дурацкую задумку, то ничего бы они не увидели, так как ещё ночью, после того, как место происшествия было осмотрено следователем, замерено и запротоколировано, также вызванный Зарудным начальник медслужбы бригады зафиксировал экзитус, позвонил в гарнизонный госпиталь, приехала машина и увезла труп на вскрытие.

К восьми часам в часть начали слетаться всякие чины, чьё присутствие на такого рода мероприятиях непременно, хотя и бессмысленно. Все они считали необходимым посетить первый пост, чем приводили в раздражение проведшего бессонную ночь следователя, немолодого уже капитана, который, допросив под протокол тех, кого счёл нужным допросить, вернулся к месту происшествия, осматривая пулевые повреждения на бензовозах и пожарном щите и отыскивая стреляные гильзы. Раздражение капитана было совершенно объяснимым: толку от этой публики было никакого, зато помех — хоть отбавляй… Ближе к обеду Терентьев повёз Клименко на вокзал встречать полковника и майора из службы ГСМ округа, которой подчинялась бригада. Встретили, доставили в часть, и от Артура не укрылось, что оба приезжих не по-хорошему суровы и неразговорчивы — видимо, дело Раскатова обещало сильно аукнуться где-то в верхах. По возвращении Клименко велел водителю идти пообедать и поспать с тем, чтобы к пяти часам пополудни быть в полной готовности. Приказание было исполнено в точности — в семнадцать ноль-ноль машина стояла у штаба, но понадобилась она затем один лишь раз: по распоряжению комбрига Терентьев развёз по домам целую группу политработников, отбывших свой обязательный номер на ЧП. Все они, уже успевшие дёрнуть казённого спирта, шумно обсуждали инцидент, вспоминали различные случаи из своей практики, ругали нынешнее армейское падение нравов, с тоскою говоря о тех золотых временах, когда «порядок был…» Развезя этих ностальгетиков, Артур примерно в девятнадцать тридцать вернулся назад, доложил Клименко — тот сказал никуда не отлучаться и ждать у крыльца. И вот под аккомпанемент унылого дождя, время от времени прогревая двигатель, Терентьев, не отлучаясь, ждал. Он не скучал. Настроение у него было приподнятое.

В глубине штаба послышались голоса, и Артур подобрался на сиденье, готовясь повернуть ключ. Однако, на освещенное пространство под навесом вышли не те: Сумской, начальник штаба подполковник Рудерман и окружной майор, довольно молодой полноватый мужчина в затемнённых очках и с аккуратно подстриженными усиками.

Офицеры закурили; табачный дым, увлекаемый слабоватым ветром, неопрятными клубами отваливал влево, пропадая на размытой границе света и тьмы. Майор, откашлявшись, сплюнул в урну.

— Да, — глубокомысленно изрек замполит. — Слыхали, что этот орёл наговорил… Горелов? Про болото, про злых духов… Чушь чушью, но ведь две смерти на одном и том же месте — это, брат, не шутки… Энергетические флюиды, биополе… всё может быть, только наука ещё этого не знает, — закончил он с таким видом, точно эта мысль была его личным интеллектуальным порождением.

— Да уж, сволочное местечко, — согласился Рудерман, маленький чернявый человечек, скуластый и курносый, и этим самым до странности похожий бы на колхозника из рязанской деревни, если бы не жёсткие смолистые кудри, неуничтожимые даже офицерской стрижкой, смуглое лицо и быстрые тёмные глаза. — Здесь ещё раньше случай был, с вохровцем, знаете?

— Нет, — выпучился Сумской. — Какой случай?

— Хм! — хмыкнул начштаба, довольный тем, что удивил слушателей. — Ну, как же… Было тут такое дело, лет сорок тому назад. Тогда ещё бригады не было, батальон был. Спецбатальон службы горючего — так называлось. А охрану ВОХР нёс, из местных. Были у них карабины времён царя Гороха, кавалерийские, что ли… Но врать не буду, не знаю. Ну так вот, заступил один такой гвардеец на ночную смену, с двух до четырёх, что ли. А в четыре пошёл разводящий менять — и привет. Нет часового. Причём карабин, бушлат и фуражка — на вышке, а человека нет. Пропал, как сгинул. Искали, искали — ноль. Так до сих пор и загадка…

— Погоди, — недоверчиво сказал Сумской. — Как это — пропал?.. Что значит — взял и пропал? Непонятно. Это что-то ты, брат, загнул, аж втроём не разогнуть.

— Ну вот, — обиделся Рудерман. — Что я, сочинять буду, что ли? Это мне Феофаныч рассказывал, можешь спросить. Он тогда вохровцем был, он всё это отлично помнит.

Гражданский служащий Николай Феофанович Кудрявцев проработал в части всю свою сознательную жизнь вохровцем, плотником и, наконец, электриком. Продолжал работать и сейчас, уже будучи пенсионером, на полставки — опять-таки плотником.

Клименко жалел старика, держа его на работе, хотя уж и работник из него был никудышный за возрастом, да и случалось, грешил ветеран веселием Руси, и даже на рабочем месте.

— Да ну, Феофаныч наговорит! Он, небось, с утра шары залил и понес…

Рудерман раскрыл было рот, чтоб доказать обратное, но тут чуткий майор встрепенулся и замер.

— Идут! — заключил он через секунду.

И оказался прав, так как на крыльце появились Клименко, Зимин и приезжий полковник. Не дожидаясь слов, Терентьев включил зажигание.

Мотор с готовностью взревел, Артур несколько раз энергично даванул акселератор, нагнетая обороты. Полковник и Зимин застопорились на крыльце, о чём-то заговорив со стоящими там (вернее, полковник заговорил, а Клименко, не задерживаясь, прошагал к машине.)

Распахнув переднюю дверцу, комбриг легко, как казак в седло, прыгнул на сиденье.

— Умаялся? — спросил он добродушно. — Ну ничего, сейчас отдохнёшь. Сейчас отвезём начальство в «Волну» (гостиница «Волна» знаешь где?..) Потом — домой, и дуй в часть. Завтра ко мне чуть пораньше, где-то без пятнадцати восемь, а к восьми подъедем к «Волне»… Уразумел?

Клименко бодрился, но Артур видел, что ему невесело. Случай, что и говорить, малоприятный.

— Так точно, — негромко отозвался Артур, слегка прижав газ. Двигатель недовольно завыл. — Товарищ полковник, вы, пожалуйста, напомните завтра зампотеху, чтоб свечи со склада выписал. Там на втором цилиндре свеча уж еле дышит, а запасных нет. Я ему сегодня говорил, да ведь тут такая суматоха…

— Ладно, — сказал Клименко, вылезая из машины. — Ну всё, поехали. Не гони, дорога мокрая!

Полковник и майор распрощались с офицерами и подошли к «УАЗу». Клименко перебрался назад, туда же присоседился к нему майор, а полковник угнездился впереди. Сначала ехали без разговоров, перебрасывались незначащими фразами, потом полковник принялся вспоминать свою службу за границей: темно вспоминал, с бесконечными отступлениями, с сомнениями в датах — так что к тому моменту, когда машина тормознула у парадного «Волны», Артур так и не понял, о чём же, собственно, был этот рассказ.

Номера были забронированы заранее, но Клименко, конечно, пошёл с приезжими лично удостовериться, что всё в порядке. Удостоверился. Попрощался, пожелал спокойной ночи, спустился вниз и поехал к себе.

Проинструктировав водителя напоследок, он скрылся в подъезде, а Артур, развернувшись на дворовой площадке, выехал на улицу.

Он испытал хорошее чувство свободы. Один в машине, полумрак, ночной город, огни, отражённые в мокрых мостовых. Проехав по бульвару, Артур повернул направо, остановился у телефонной будки, выключил двигатель и открыл свою дверцу.

Некоторое время он сидел, прислушиваясь к равномерному шороху капель, задевающих листья здешних лип, ощущая запах городского дождя, нелетнюю уже прохладу, неспокойный ветерок, мечущийся по коленчатым узким переулкам.

Артур ни о чём не думал, просто сидел, расслабившись.

Несколько залётных дождинок чуть уловимо коснулись лица; Артур улыбнулся, вышел из машины, прогнул спину, помассировал затёкшую поясницу. Запустив руки в карманы штанов, поискал там мелочь… под пальцы левой подворачивалась аптечная склянка, и он вытащил её и аккуратно поставил на капот. Извлекши монетки, он собрался отыскивать среди них двушку, но вспомнил, что она ни к чему — и ссыпал всё в правый карман. Взяв склянку двумя пальцами, просмотрел её на свет фонаря, легонько потряс. Бесцветная жидкость, более чем наполовину заполнявшая стеклянный сосудик, стремительно, хищно плеснулась в нём.

Артур сунул склянку обратно в карман и подошёл к будке. Таксофон работал. Артур набрал номер, дал два гудка и нажал рычажок. Повторил набор, но на этот раз повесил трубку после третьего гудка. Подождал с полминуты, всё так же крутанул диск, снова дождался третьего сигнала, но теперь повесил трубку уже окончательно, вышел из кабинки, сел в машину, посмотрел на часы и поехал. Было без десяти десять.

К десяти часам «УАЗик» был в спальном районе, застроенном пятиэтажками, склёпанными из серых шероховатых панелей. Немного поколесив внутри квартала по узким, скверным мостовым, Артур выехал на свободное пространство — нечто среднее между пустырём и неухоженным футбольным полем. У скамейки фары высветили небольшую фигуру в сером плаще и тёмной шляпе. Артур остановился, а фигура, запнувшись, проследовала к автомобилю — правое плечо выше левого, очки, шаг неровный… «Лох», — с лёгким презрением подумал Артур, открывая дверцу — и мужчина в сером плаще неловко вскарабкался на переднее сиденье.

— Что? — выдохнул он голосом, в котором были нетерпение, испуг и надежда сразу, голосом с уловимой тягой лихорадочного, странного волнения, и суетною рукою без нужды поправляя очки. — Результат? Есть результат?

Артур ощутил сильную неприязнь к этому человеку.

— Здравствуйте, Геннадий Александрович, — сказал он приветливо и улыбнулся.

Но Геннадий Александрович далёк был от понимания житейских тонкостей.

— А… да-да, извините, Артур, здравствуйте, — невнимательно поправился он. — Так что, есть результат?

— Отъедем недалеко, — предложил Артур и выжал сцепление. — Дверь захлопните.

— Куда? — беспокойно завертелся на сиденье Геннадий Александрович и зачем-то обернулся, выпучась на брезентовый тыл салона. — Зачем отъезжать?

— Здесь недалеко, — темнил Артур, внутренне ухмыляясь. — Да вы не беспокойтесь, доставлю вас к подъезду, как на персоналке… Есть о чём потолковать.

Геннадий Александрович неожиданно успокоился. Сел нормально, хлопнул дверцей, и они тронулись. Артур знал дорогу. Недолго поплутав по пустынным дворам, он выехал на глухую слабоосвещённую улицу, идущую вдоль унылого бетонного забора, проехал немного и затормозил. Заглушил двигатель, приоткрыл свою дверцу, выключил внешнее освещение. Стало тихо, едва шелестел усилившийся дождь. Метров через пятьсот улица упиралась под острым углом в протянутую за лесополосой объездную дорогу, и оттуда время от времени доносился ровный мощный гул тяжёлых грузовиков.

— Приехали… Ну, Геннадий Александрович, можете себя поздравить. Вы не слышали, что у нас в части произошло?

— У вас в части? Нет, не слышал. А что случилось?

— Нет? Странно… Хотя нет, не странно. В самом деле-то ещё и сутки не прошли, это мне кажется… Я, Геннадий Александрович, с часу ночи на ногах. ЧП у нас в части, смертный случай. Убийство. Такие вот дела.

— Убийство… — пробормотал Геннадий Александрович, отрешённо глядя, как переменчиво искрятся в свете дальнего фонаря дождинки. Помолчал, потом повернул голову к Артуру и заговорил очень спокойно:

— Я понял. Эксперимент состоялся?.. Да. Ну что ж, этого можно было ожидать. Вы знаете, Артур, вы меня не удивили. Я к этому готов… Жизнь!.. Я ведь говорил вам, а вы, наверное, мне не верили — думали, интеллигент паршивый, слюнявый… Нет, я готов, абсолютно готов. Смерть? Ну что ж, — Геннадий Александрович двумя пальцами вытер мокрую нижнюю губу. — Значит, он мёртв, вот и всё. Ничего больше, ничего. К этому следует привыкать. Впереди… впереди, Артур, ещё много, много смертей…

Неприязнь выросла в отвращение. В стиснутый гнев. Рука, лежащая на рычаге, сжалась.

«Ну нет уж… Ты своё дело сделал — теперь всё», — зло подумал Артур, но вслух сказал совсем иное:

— Вы не хотите знать, как обстояло дело? — глядя Геннадию Александровичу прямо в лицо.

— Почему же? — поднял брови над очками тот. — Ведь мы же здесь для этого? Вы мне хотели рассказать об этом, ведь так?.. Рассказывайте, я слушаю, слушаю…

С Геннадием Александровичем Островцовым Артур познакомился в самом конце весны. Разъезжая по городу, он не упускал случая подкалымить. И, когда у магазина «Умелые руки» увидел отчаянно голосующего интеллигентного мужчину средних лет, у ног которого стоял большой картонный ящик, тормознул и за трояк столковался подбросить очкарика до дому и помочь затащить ящик на третий этаж. Багаж был не столько тяжёлый, сколько деликатный: внутри позвякивало стекло, и, с предосторожностями загрузив его на заднее сиденье, они поехали, причём Артуров пассажир устроился сзади, бережно придерживая свою драгоценную коробку. В дороге разговорились; вернее, пассажир разговорился: сказал, что он химик, что купил в «Умелых руках» оборудование, какое долго искал по всему городу и не мог найти, что очень рад, так как без этого оборудования невозможен был бы один интереснейший эксперимент, который он теперь непременно поставит, что дома у него, у Геннадия Александровича (он зачем-то спросил у водителя, как его зовут, и сам представился, к молчаливому недоумению Артура) устроена отличная лаборатория, могущая дать фору институтской — при этом сообщении голос Геннадия Александровича подымался до нот сдержанной, обузданной горделивости.

Артур слушал с интересом — он любил химию. Будучи в школе вполне средним учеником, имеющим хорошие оценки лишь по труду и физкультуре, Артур Терентьев, к некоторому удивлению своей классной руководительницы, шёл ещё и отличником по химии. А объяснялось это просто: попав впервые в кабинет химии, семиклассник Терентьев был потрясён и очарован вдруг открывшимся пред ним загадочным миром. Он и не подозревал, что такое вообще может быть! — такое необъяснимо-волшебное и неизмеримо более интересное, чем футбол, пляж и возня в грязных внутренностях старого мопеда. Причудливые тонкостенные сосуды, разноцветные жидкости, прозрачные спиртовые горелки с почти неуловимым глазом синим пламенем; тонкие, странно раздражающие ноздри запахи, таинственное шипение-пузырение смешиваемых веществ… А портреты учёных на стенах! Какое благородное, уверенное вдохновение в этих лицах — отблеск волнующих, недоступных высот науки… А осень за окном! — золото клёнов и чистая, печальная и мудрая синева небес, зовущая неведомо куда.

Тринадцатилетний пацан вздрогнул и обмер в неизъяснимой радости — и маленькое глупое сердце его на одно счастливое мгновенье сжалось в комочек в ожидании чудес.

Которые, конечно, так и не пришли. Годы сделали по-своему, и после восьмого класса Артур пошёл работать автослесарем, потом, окончив курсы, получил права, стал ездить на старом, раздолбанном грузовике, а после, по весне — призыв.

За баранкой «УАЗика» оказалось не так уж трудно, Артур был службой доволен, она медленно, но верно катила вперёд, перекатила через экватор, и он с удовольствием думал о том, как вернётся домой, как славно заживёт, найдя себе приличное место с хорошими деньгами — может, в такси, может ещё что подвернётся… там видно будет. Будущее представлялось хорошим и понятным, а память о школьном увлечении химией, о чудесном классе, залитом лёгким сентябрьским солнцем — память эта как бы потускнела и размылась, сохранившись чувством неопределённой сердечной теплоты.

Но вот сейчас, в тот миг, когда он вошёл в дверь и увидел холостяцкую квартиру-лабораторию Островцова, поймал забытый тонкий запах, всё вернулось, и Артуру пронзительно стало ясно, что ничего не пропало и не забылось. Оно полыхнуло, точно сработала долго тлевшая реакция, и Артур совершенно точно понял, что годы после школы выброшены зря. Он испытал облегчение от того, что их было всего четыре, а не десять и не двадцать. И ещё он понял: теперь-то уж он ничего не выпустит из рук.

Одинокий, никому не нужный человек, Островцов принял неожиданную дружбу вдвое моложе его юноши с комичной, навязчивой и порывистой благодарностью, чем Артура и забавлял и раздражал. Преобладающее чувство, которое Артур испытывал к этому смешному и странному типу, было что-то вроде брезгливой жалости, но он видел, что от Геннадия Александровича может быть толк. Он убедился в том, что Геннадий Александрович умелый, настойчивый и смелый исследователь, что он первоклассный профессионал. Его двухкомнатная малогабаритная квартирушка была в прямом смысле завалена книгами и свежими химическими журналами — американскими в основном: Геннадий Александрович читал по-английски бегло. Работал он неостановимо, неустанно, не замечая времени. Досада царапнула Артура, и он заторопился: потерял четыре года! Надо было настигать. Пора! Дурак, четыре года балду гонял, так бы всю жизнь и прожил в дерьме… ну, теперь всё. Спеши, учись — учись тому, к чему есть тяга и талант, тогда только поднимешься над этим миром и станешь в нём хозяином, а не быдлом.

Он понял, что захотел стать хозяином, и удивлялся теперь, как мог мечтать о тихой скотской жизни. «Дурак, — с усмешкой говорил он сам себе, — хорошо, хоть поумнел вовремя…» И когда Геннадий Александрович заговорил о неожиданном, Артур понял, что время пришло. Откладывать нельзя. Геннадий же Александрович говорил вот о чём.

Мне, — говорил Островцов, — удалось синтезировать чрезвычайно мощный психоделик, действующий сильнее всех известных в несколько… да что там в несколько! в десятки, в сотни раз!.. Вот он — гордился Геннадий Александрович, стуча неухоженным ногтем по плотно закупоренной реторте с Г-образным горлышком, где содержалась бесцветная, как вода, но явно более лёгкая, быстрая — стремительная, бешеная жидкость! — Какое там ЛСД, кокаин и прочая чушь! — заходился брызгающим смехом Геннадий Александрович. — Это всё детский грех — телега против «Мерседеса»!.. — От этого сравнения учёный пришёл в особый восторг, долго гнулся в мучительном смехе, всхлипывал и шмыгал, шумно гоняя сопли туда-сюда… Отсмеявшись, он затих и, рассеянно улыбаясь, молча смотрел на реторту, с любовью, как родитель смотрит на спящее своё чадо. Артуру сделалось противно, и он спросил:

— Так как он действует, этот препарат?

— Это сильнейший галлюциноген, — немедленно откликнулся Геннадий Александрович, но сказавши так, опять умолк, вернувшись к отеческому созерцанию своей колбы. Потом он обсосал сперва нижнюю губу, потом верхнюю, причмокнул, вытер рот ладонью и сказал:

— Вы знаете, Артур, что такое галлюцинации?

— Ну… знаю, конечно, — помолчав, произнёс Артур, недовольный тем, что Островцов задаёт дурацкие вопросы — дурачком считает, что ли?.. — Обман зрения или что-то вроде…

— Ну да, ну да… — улыбаясь, покивал головою Геннадий Александрович и провёл кончиками пальцев по выпуклой ёмкости сосуда. — Общепринятое мнение. А я скажу вам: нет. Это не расстройство восприятия, это нормальное восприятие расстроенного мира, более расстроенного, чем тот, в котором мы живём… хотя и он тоже калека, но всё же не такой… ну, скажем так, хромой по сравнению с паралитиком.

Геннадий Александрович любил ёмкие образы.

Он резко встал и снял очки. Их дужки тут же развалились в стороны. Геннадий Александрович энергично помассировал двумя пальцами переносицу и, усадив очки на место, глянул на Артура. В глазах был странный блеск.

— Вы ведь представляете себе принцип работы телевизора?.. Телевизор, телевизионный приёмник, воспринимает электромагнитные волны определённого диапазона и преобразует их в изображение и звук, то есть в то, что на экране. Так?

— Ну, так, — согласился Артур, подумав. — Только при чём тут это?

— Это пример! — вдохновился Геннадий Александрович и улыбнулся торжествующе и жутко: зубы у него были прескверные. — Аналогия. Вы послушайте, послушайте. Я это к тому, чтобы было яснее. Принцип работы мозга — человеческого мозга — схож с принципом телевизора. Системно, так сказать. Понимаете? Мозг человека воспринимает сигналы окружающего мира, преобразуя их в мировоззрение этого человека. Принцип приёмника-преобразователя в обоих случаях. Понимаете?

Геннадий Александрович посмотрел в глаза Артуру — снисходительно и мудро. Стекла очков были захватаны пальцами.

— Теперь далее… У вас есть сигареты?

— Я не курю.

— Ах, да! Извините… ч-чёрт, кончились… ну, ладно. Так значит, далее. Вы следите, следите за моей мыслью!.. Далее вот что: телевизор воспринимает сигналы электромагнитного поля в определённом диапазоне, в том, что в обиходе принято называть «канал». Вы щёлкнули переключателем, установили канал и смотрите, допустим, первую программу. Теперь! Аналогия: мозг воспринимает сигналы информационного поля тоже в определённом диапазоне, в некоем канале. И то, что мы видим, слышим, ощущаем, одним словом, мир, в котором мы живём — всё это условно можно назвать первой программой… Извините!

Геннадий Александрович умчался на кухню, чем-то там погремел, постучал, и быстро вернулся. Вдохновленный его лик дополнен был наполовину выкуренной, обугленной сигаретой.

— Нашёл! — радостно сообщил он. — На буфете припрятано, вспомнил… НЗ, как у вас в армии говорят.

Он размашисто хватил по стенке коробка спичкой, отшвырнувшей искру, и жадно прикурил, старательно топыря губы. Затянулся, шумно выдул дым и продолжил:

— Далее. Как известно, телевизор может принимать не один канал. Переключая каналы, мы можем смотреть различные программы, сильно друг от друга отличающиеся… Может ли мозг воспринимать иные каналы, кроме ощущаемого мира?.. Может! Но — расплывчато. С помехами, так сказать. Вот вспомните: когда телевизор какую-то программу ловит плохо, там помехи, еле видно изображение, еле слышен звук… Примерно то же с мозгом человека, когда он начинает некачественно улавливать какой-то иной канал… Что такое шизофрения слышали, полагаю?.. Кстати, термин абсолютно расплывчатый и неуверенный, при определённом подходе в шизофреники можно занести до пятидесяти процентов людей, если не до ста!..

Геннадий Александрович выпятил нижнюю губу и стал изумлённым. Взор оцепенел, прикованный к реторте. Артуру вовсе не хотелось, чтобы этот ступор продолжался долго, и он осторожно подтолкнул лектора:

— Ну-ну, и что дальше? Геннадий Александрович опомнился.

— Да-да. Я продолжаю, продолжаю… Ну-с, вот: при некоторых особенностях так называемой шизофрении, а именно при так называемом онейроидном синдроме человек испытывает невероятные ощущения — как будто бы он видит… или участвует в фантастических, неземных событиях… Такие люди видят в этом состоянии обитателей иных планет, чудовищ, разламывающийся земной шар… ну и так далее. Эти состояния довольно неустойчивы, поэтому их называют галлюцинациями… ну, как известно, галлюцинации возникают и при употреблении психоделических веществ, проще говоря, наркотиков. И я считаю, что эти галлюцинации есть восприятие информационных волн другого диапазона; то есть, с помощью различных методов — психоделиков ли, сильных душевных переживаний чего-либо ещё… мозг переключается на другой канал, но в слабой степени. Изображение, так сказать, выдаётся на экран с помехами и ненадолго… это, в общем-то касается практически всех людей… ну, в меньшей степени, конечно… но каждый из нас, наверное, сможет… сможет припомнить какие-то неожиданные моменты, какие-то странности, необычность восприятия… да что там говорить! сны — вот пример! Вот! Восприятие иного канала реальности, только ослабленное, недостаточное — всё равно, что увидеть, скажем, в нашем телевизоре передачу из Бразилии!..

Разволновавшись, Геннадий Александрович вскочил, с размаху сел и снова встал; схватившись неспокойною рукой за подбородок, скомкал губы. Меж пальцами блеснула слюна. Глаза — даже за мутными стеклами — полыхнули безумием, но Артур этого не увидел. Безумие хозяина плеснуло и в него огненной водой, обожгло, схватив дыхание, и пароксизм восторга туго вздёрнул нервы — одной центральной точкой, как полюс меридианы.

— Да! — выкрикнул Геннадий Александрович, простёрши руки. — Да! Вы понимаете меня, Артур, вы понимаете, вы поняли меня!.. Вспомните, вспомните историю средних веков — процессы ведьм, изгнание бесов, нечистая сила… Почему?! Я спрашиваю: почему об этом говорили тогда, относились к этому серьёзно? Люди были дикие, тёмные, верили в бредни, скажут мне, уверенно скажут… А как, простите, быть с культурой, с высочайшей, непревзойдённой культурой тех лет?.. Откуда бралось это всё?.. Или это тоже — дикость и невежество?.. Ха! Хотел бы я посмотреть на того, кто сегодня сумеет создать что-либо подобное… просвещённый век… кишка тонка, просвещённые!.. Быдло! Пять миллиардов хамья — жуть! Алкаш под забором — дитя просвещённого века, а Данте — мракобес, выходец из тьмы средневековья, так выходит, да?.. Чушь! Чушь, чушь говорю я вам!..

«Да он псих», — вдруг понял Артур. Прилив безумия схлынул.

Артур стал снова трезвым, рассердился на себя за то, что сидит и слушает всю эту хрень. Хотел оборвать сумасшедшего болтуна, встать и уйти, но что-то удержало его в последний миг. Он остался. Геннадий же Александрович, взорвав запал своих эмоций, поуспокоился.

— Чушь всё это, — повторил он устало, махнул рукой и сел. — Всё это было… было. Являлись людям черти, ведьмы, кто угодно… и крушение и рождение миров — и это было, и виделось людьми, которые были нисколько не глупее нас, и не были они шизофрениками или сумасшедшими, а просто их мозг улавливал много разных каналов реальности… хуже, конечно, чем первую программу, но всё же не её одну.

Геннадий Александрович помолчал немного, вздохнул. Провёл ладонью по голове, ото лба к затылку. Волосы у него были серые, реденькие.

— Так было, — сказал он спокойно. — Я в этом убеждён. Так было, покуда государства были достаточно слабыми образованиями и не могли контролировать своих подданных, их мозги… Но затем государственная власть усилилась. Не армией, не полицией и даже не деньгами. Нет. Печатный станок! Вот главное орудие государственной власти. Я имею в виду не тот станок, что печатает деньги, а тот, что газеты. Наверное, приходилось слышать: пресса — четвёртая власть?.. Приходилось. Так это лукавство, скажу я вам. Ложная скромность. Не четвёртая, а первая, первая власть — пресса… в широком, конечно, смысле — все средства массовой информации.

Островцов встал. Голос его был твёрд и властен, как у судьи, выносящего вердикт.

— Поэтому. Я утверждаю следующее: власть государства или стоящих за его ширмой кланов зиждется на прямо государственных или формально независимых от государства средствах массовой информации. Пресса, радио, телевидение… последнее разумеется, главным образом, как максимально эффективное средство… Немножко так каламбурно получается, но… н-ну, пусть. Одним словом, грубо говоря, государство, современное, сильное государство — это как бы в одном лице и телерадиокомитет и контора по ремонту телевизоров, которая следит, чтоб все приёмники, то есть все мозги работали только в одном режиме, режиме того, что мы с вами условно обозначили «первой программой». Ну, а для чего это нужно, полагаю, ясно. Приёмником, настроенным на один диапазон, манипулировать проще, он четко воспринимает и выполняет команды, отдаваемые теми, кто этот диапазон контролирует, то есть государством. Вот это и есть власть, психотропная власть государства, самая сильная и надёжная изо всех властей.

Геннадий Александрович устало замолчал, глотнул, поморщился, помассировал рукою горло.

— Пересохло во рту, — виновато объяснил он. — Схожу попью, я на секунду…

Он ушёл в кухню, и там зашумела вода.

Недоумение скользнуло по лицу Артура. Теперь Геннадий Александрович был абсолютно нормальным человеком, и даже движения и походка у него стали другие: не дёрганый пунктир неудачливого гения, а обычная ровная линия идущего домой с работы мелкого служащего. «Чудеса», — подумал Артур, но более подумать не успел ничего, так как вернулся просвеживший горло Геннадий Александрович — и с ходу продолжил речь, едва возникнув в дверном проёме кухни.

— Теперь вы понимаете, почему такие колоссальные усилия затрачиваются на работу средств массовой информации: система телетрансляции, спутники, типографии… сколько энергии, какие затраты!.. Но всё оправдывается, ибо человеческий материал, выдерживаемый в границах одного канала — это, в основном, послушный, управляемый материал, приносящий колоссальную прибыль. Поэтому другие каналы тщательно глушатся лавинами информации, которая процентов на восемьдесят бессмысленна для получателя. Приглядитесь, например, какая чушь по телевидению… Но с точки зрения хозяина конторы эта бессмысленная информация исключительно ценна: этот шум загружает мозги пустой работой, которая мешает им, мозгам, улавливать иные диапазоны… Но мозг всё-таки улавливает слабые, забитые шумом сигналы других диапазонов, практически любой мозг, любой человек… но кто-то посильнее, и тогда такой человек называется больным, шизофреником, предаётся остракизму, что отпугивает других от проявления интереса к этим сигналам… между прочим, ничего особенного в умении ловить их нет, никакой особой заслуги… и те реальности ничуть не лучше нашей, напротив, хуже, я уж говорил… но это, впрочем, несущественно. Дело в другом. Я не против принципа власти. Я против того, что в системе власти нет места мне. Никто ведь не возражает против того, что существуют деньги, но те, у кого их нет, активно возражают против того, что у них их нет, а у кого-то их много.

Островцов кратко неприятно рассмеялся. Он подошёл к столу и, не вынимая левой руки из кармана брюк, правой ловко, с быстротой факира подхватил реторту — и прищурив один глаз, другим жестко глянул, как в прицел, сквозь жидкость, отпустил пальцы, на лету поймав сосуд за горлышко.

— Да, — заключил он, небрежно поставив реторту на место. — Я возражаю. В старину в польском сейме каждый шляхтич имел право вето. «Не позвалям!» — так говорил он, и закон отвергался. По-нашему, значит: не позволяю.

Он снова сухо рассмеялся.

— Не позволяю! — спокойно сказал он так, что по спине Артура повело морозом. — Не позволяю им иметь власть. Имею право. Он помолчал немного. Слышно было, как спешат часы.

— Вы поняли меня. Вот здесь, в этой ёмкости, сильнейшее психоделическое вещество, аналогов которому в мире нет. В отличие от всех имевшихся ранее, оно способно переключать мозг на другие каналы не на уровне галлюцинаций, а на уровне реальности. Все персонажи видений — от ведьм и вурдалаков до инопланетян — будут на Земле. Все они будут на Земле!.. Я не физиолог и не психолог тем более, но возьму смелость предположить, что для того, чтобы вызвать их пришествие, не придется вводить препарат каждому. Есть, очевидно, пороговая доза. При применении ниже её объект будет испытывать только галлюцинации. Но выше! — выше пороговой дозы будет прорыв. Мозг этого объекта воспримет канал, по которому незнакомая реальность хлынет так мощно, что другие мозги начнут сами — сами! — переключаться на эту чудовищную, возможно, реальность!.. Вы представляете себе, Артур, что это будет, вы представляете себе? Не надо объяснять. Вот здесь, в этом сосуде, джинн, готовый вырватся на волю, могучий, страшной силы джинн, все могущий смести!.. Готовый, готовый смести! А пробка, пробка от бутылки — вот она, у нас в руках, у нас с вами, Артур, в руках, чёрт возьми! Власть! Мы сможем всё держать в руках, всех этих тварей, что рванутся в мир из видений и кошмаров! О, мы будем крепко их держать!.. Они будут служить нам. Мы раздвинем мир, он будет наш! Мы вышибем у власть имущих почву из-под ног, всё их могущество рухнет, рассыпется, как карточный домик!.. И будет хаос, подчиняемый лишь нам! Наша власть! Управляемый Апокалипсис!.. Мы станем повелители! Повелители монстров! Как звучит, а?.. Ах-ха-ха!.. А! Нет! Лучше — полнолуния!.. Вы слышали поверье: в полнолуние как будто ощущается близость таинственных, пугающих сил… Так вот оно Полнолуние мира! Мы — повелители полнолуния!..

Геннадий Александрович зашёлся в скорчившем его смехе — таком же, как в начале разговора. Артур сидел, молчал и размышлял, поглядывая на смеющегося… Тот же, прекратив, наконец, смех, затих, вытирая губы, а потом бессмысленно зашарил по карманам в поисках курева.

— Понятно, — сказал Артур с напором. — Вы уже проверяли этот препарат? На ком-нибудь?

Геннадий Александрович вскинул голову, изумлённо глядя Артуру в глаза.

— Проверял? Н-нет… Собственно, я… Геннадий Александрович запнулся.

— Собственно, я думал, что эту работу вы возьмёте на себя, — Артур нехорошо усмехнулся. — Грязную, паршивую работу.

— Да нет! — воскликнул Геннадий Александрович, пугаясь. — Я не об этом! Я просто хотел сказать, что всё это… ну, вы понимаете… это всё ещё пока как бы набросок, эскиз…

— Что — эскиз? — удивился Артур и ткнул пальцем в колбу. — Это — эскиз?

— Да нет, — повторил Островцов. — То, что я говорил… Ведь это так, мысли вслух… В общих чертах.

Он смутился и опять начал искать несуществующие сигареты.

— Я, наверное, увлекся… Ну, вы же понимаете… В общем-то, это пока так… хотя, идея есть… но ведь нужно всё продумать тщательно, все детали… Нужен подробный план действий, до мелочей проработанный. А пока это только стержневая идея, вы ведь понимаете…

— Минуточку, Геннадий Александрович, — разорвал Артур закаруселившую мысль. — Подождите. Скажите мне, вот препарат, он уже реально существует, так?

— Так, — согласился Геннадий Александрович, кивнув. Глянул на колбу и прояснился мыслью. — Кстати! У него даже названия нет. Как назвать его, как вы полагаете?

— Подождите, Геннадий Александрович! Потом. Так вы, значит, его ни на ком ещё не испытывали?

— Нет, — Островцов отрицательно покачал головой. — Я ведь его только вчера получил. Это — то, что вы видите, — пока первая и единственная порция.

— Ага… А применять его как? Укол, что ли, вводить?

Геннадий Александрович снова мотнул головой.

— Нет. Это вещество обладает некоторыми довольно интересными особенностями. Оно крайне легкорастворяемо и легкоиспаряемо. Я полагаю, что достаточно брызнуть незаметно, несколько капель… Можно в воду… ну, в чай, в кофе… должно испариться… то есть, простите, раствориться. Но это нуждается в экспериментальном подтверждении.

— Ясно. А вот эта… критическая доза — она какая?

— Это тоже нуждается в проверке, н-но… по моим соображениям, это должно быть что-то около семи-восьми кубиков… кубических сантиметров.

Артур понимающе кивнул, поразмыслил быстро и всё сложил в уме. Встал, стряхнув с мундира какую-то белую нитку.

— Ладно, — сказал он. — Тогда сделаем так. У вас есть такой маленький пузырёк из-под лекарства, стеклянный?.. Есть? Хорошо. Тогда давайте так. Вы мне туда отольете эту свою штуку, запечатаем плотно резиновой крышкой. А потом я шприцем наберу несколько кубиков и кому-нибудь незаметно брызну — вот вам ваше экспериментальное подтверждение. Поглядим, что из этого всего выйдет. Потом вам сообщу. И тогда уж будем думать вместе, что и как. Идёт?

— Идёт, — механически согласился Геннадий Александрович, отсутствующим взором глядя куда-то сквозь стену… но через секунду смысл сказанного дошёл до него, и он спохватился.

— А… подождите, Артур. Вы что, хотите прямо сейчас… взять средство? Сегодня?

— Ну, конечно! Вы же говорите — оно готово?

— Да нет… Оно-то да, оно-то да… — смущённо завилял Геннадий Александрович. — Н-но… я же говорю… это всё надо продумать тщательно… и… и потом… гм… это весьма серьёзное решение… и известные моральные… моральные барьеры… необходимо известное усилие… н-ну… вы же понимаете…

Артур взбесился!

— Мать вашу! — рявкнул он и грохнул так ладонью по столу, что Островцов содрогнулся, едва не потеряв очки. — Ну, интеллигенты! Ну, труха! Как языком молоть — так полнолуние готов устроить, а как до дела — так полные штаны!.. Мешок с дерьмом! С поносом! Пошшёл ты… Связываться с тобой, с дристуном.

Он взял фуражку и, не прощаясь, развернулся, крупно зашагал к двери. Геннадий Александрович слезливо побежал следом.

— Артур!.. По… подождите, подождите, прошу вас!.. Я… извините, я не хотел ничего… ч-чёрт, простите… эта моя вечная нерешительность… проклятье! Вы правы, правы, я… чёрт!.. Я готов, готов. Простите ещё раз.

Артур возвратился. Мальчишеское румяное лицо его было сурово.

— Ладно, — отрывисто сказал он. — Я погорячился, извиняюсь… Но не люблю, когда менжуются! Решил так решил, чего кота за хвост тянуть.

— Да-да, — торопливо соглашался Геннадий Александрович. — Сейчас так и сделаем!.. Вы это, кстати, хорошо придумали, со шприцем, очень удачно, потому что жидкость должна растворяться практически мгновенно… а! Кстати, лучше всего, пожалуй, будет брызнуть на спящего, он не заметит даже, не проснется, испарение тоже практически мгновенное… Шприц у меня есть, одноразовый, новенький… есть, есть, я вам дам!..

Лицо Артура отразило краткую работу мысли.

— Ну, вот это дельная идея, — похвалил он. — Насчёт спящего. Это годится.

Геннадий Александрович от похвалы расцвёл и засуетился.

— Сейчас, сейчас… Вот, ага! Минуточку!

Схватив реторту, он скрылся в малой комнате, где у него стоял химический шкаф с манипулятором, приспособленный к вентиляционной отдушине. Артур подошёл к немытому до страха балконному окну, смотрел. Ветви рослых берёз, которыми была обсажена пятиэтажка, неуютно пошевеливал прохладный ветер. Пасмурный день равнодушно пугал дождём. Тяжкий, невесёлый день. И всё лето такое.

— Ну вот и всё, — Геннадий Александрович явился с пузырьком, закрытым медицинской резиновой пробкой. — Закрыто надёжно, лучше бы, конечно, пластмассовая пробка, но в ней после иглы дырочка останется, может испариться. А так — нет… Предупреждаю вас, Артур: будьте осторожны! Здесь наверняка критическая доза есть. Брызните (вот шприц — «двушка») два кубика — и больше не надо. Потом пронаблюдайте реакцию. По моим предположениям, это должно вызвать лишь нестандартные, яркие переживания… может быть, до галлюцинации… полагаю, в течение нескольких дней, потом должно пройти… но не исключаю, что реакция будет бурной, а возможно, напротив, слабой… это всё зависит от индивидуальных особенностей…

Тут Артура осенило.

— Да, Геннадий Александрович! Я как-то сразу и не сориентировался. Что получается: выходит, если кто-то один… с нашей помощью переключается на приём этих ужасов, то он как бы всех других заразит? Остальным этот препарат уже не нужен будет?

— Да, да!.. Я считаю, что должно быть так. Наш испытуемый-рецептор послужит как бы катализатором этого процесса. От его воздействия, от общения с ним, в мозгу других будут включаться такие механизмы, которые и обеспечат приём других каналов без помех… Внушение — поразительно мощная вещь, Артур! А уж при таком мощном раздражителе, как фантастическая реальность…

Геннадий Александрович воздел плечи и затряс головой, показывая, что у него нет слов.

Артур кивнул и сказал:

— Ясно. Но только я не понял, как же мы-то с вами убережёмся от этого воздействия… от этих динозавров, что сюда ворвутся? Они же и на нас с вами накинутся?

Геннадий Александрович довольно захихикал, тряся согнутым указательным пальцем.

— Хороший… хороший вопрос, логичный! Но я объясню. Здесь просто. Я готов синтезировать вещество, нейтрализующее действие этого нашего… э-э… нашего вещества, антивещество, так сказать. Но! Это не значит, что мы с вами останемся двое нормальных в сумасшедшем доме — ведь это будет не чьим-то бредом, а уже реальностью… реальностью, жизнью!.. А с помощью нейтрализатора мы станем для них неуязвимы… Более того, они будут у нас в рабском подчинении, будут служить нам!.. Я же говорю: будем повелители мира!..

Возбуждённый будущим величием, Геннадий Александрович понёс чепуху и опять собрался было впасть в экстаз, но Артуру это порядком надоело. Ему всё стало понятно, и он сказал:

— Ну ладно, я пойду. У меня уже время увольнения кончается. К двадцати ноль-ноль надо быть в части. Давайте шприц, давайте пузырёк, я пошёл. О результате сообщу, звякну вам. Глаза Геннадия Александровича под очками ужаснулись.

— О, нет, нет, Артур!.. Не нужно по телефону, мало ли что… Давайте так, давайте вот как: вы позвоните мне условным звонком… Н-ну, хотя бы вот так: два звонка — разрыв — три звонка — пауза секунд двадцать-тридцать — три звонка. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Артур, забирая одноразовый шприц, с иголкой вместе заделанный в герметичную целлофановую упаковку. — Только смотрите не забудьте, а то схватите трубку, забывши-то.

— Не забуду… да мне, собственно говоря, и звонить-то некому, — сказал Геннадий Александрович, грустно усмехнувшись. — Ну, ладно… Значит, вы мне звоните условным звонком, я выхожу, и мы встречаемся… ну, вот хотя бы на пустыре за соседним домом, вот тут за торцом. Знаете?

— Знаю. Ну всё, пошёл.

— Ага… вы на машине будете?

— Как получится. Ну всё, до свидания. Ждите звонка. Артур вышел от Островцова и отправился в часть. Он соврал: срок увольнительной у него кончался не в восемь, а в десять вечера, но ему опротивело слушать россказни Геннадия Александровича, и надо было как следует обмозговать создавшееся положение. Для этого он даже не доехал одну остановку до части на автобусе, а сошёл на предпоследней и пошёл пешком — благо, дождя пока не было. А по городу болтаться было неохота.

Он шёл и думал. Ситуация, в общем-то, беспроигрышная, — думал он. Опробовать эту хренотень: ничего не выйдет — не беда. А выйдет — хорошо. Значит, будем соображать, что потом. Но он был почти уверен, что препарат сработает — всё-таки Островцов был превосходный химик. Правда, эти его идеи… нельзя сказать, впрочем, что Артур отнёсся к ним, как к бредовым, — нет, просто это было для него сейчас не первостепенное. Там посмотрим, — отмахнулся он. Другое занимало сейчас его мысли: обладание сильнейшим психоделиком — вот это да, это серьёзно. Тут могут быть дела, важные дела… Геннадий Александрович для таких дел, конечно, не годится, — размышлял Артур. Ну да ладно. Узнаю рецепт, узнаю компоненты, технологию… пару раз приготовлю — и всё. А после сам справлюсь… Впрочем, там поглядим.

К Артуру пришло отличное настроение. Есть дело! И он с подъёмом взялся за него. Сначала надо было выбрать объект исследования. Недолго покопавшись в памяти, он остановился на некоем Раскатове из СКР: тот как-то раз возник немерено крутым в столовой и Артур это запомнил. Он не любил забывать обиды.

А эту особенно. Тогда, в столовой, он, несмотря на то, что был младше по призыву, вознамерился было показать зубы и решительно повернулся к Раскатову, но напоролся на его взгляд.

Артур почувствовал себя котёнком. Взгляды столкнулись на какой-то миг, и в этот миг Артуру стало ясно, кто есть кто. Язык прикусился сам собой.

Забыть это было нельзя. Заноза в памяти. Артура кривило от бессильного унижения, и он даже бледнел.

Но сейчас он ухмыльнулся.

Столовая навела ещё на одну мысль: повар, сержант Белов, был отвратный, подлый тип. Воровал консервы, масло и сахар, и всё это продавал. Кроме того, он наверняка стучал. И самое то ему было попробовать снадобья Островцова. Артур ещё раз ухмыльнулся на ходу.

Однако с этим делом получилась заминка. Утром, перед завтраком, привезя в часть Клименко, Артур заехал в бокс, запер дверь изнутри, вскрыл упаковку со шприцем, вогнал иглу сквозь крышку, набрал два кубика, осторожно вытягивая поршень. Аккуратно вытащил шприц, придерживая пробку пальцами, и тут же надел на иглу пластмассовый колпачок. Можно было приступать, и Артур попытался приступить, но не очень вышло. Он сунулся в поварскую комнату, увидел, что там никого нет, а на столе дымится завтрак Белова. Не теряя ни секунды, Артур озирнулся, выхватил шприц, снял колпачок и уже брызнул тонкой струйкой в чай едва-едва. Только успел нажать на поршень, как явился Белов.

Артур чудом успел сунуть шприц в карман, не надевая колпачок — куда там!.. Но повар не заметил. Артур сказал, что зашёл за белым хлебом — с командирским водителем лучше было дружить — и Белов без долгих слов отсек кухонным тесаком ломоть от буханки.

Неудача. Артур потом незаметно присматривался к Белову: что он? Повар был раздражающе нервен и груб, но он вроде бы всегда был такой. Явных признаков Артур не заметил.

Он был несколько разочарован. Но, подумав, решил, что зря. Ведь было-то выплеснуто меньше, чем полкубика. После, улучив свободный момент, Артур добрал жидкости в шприц до двух и спрятал его в склянку в укромном месте в боксе, где под видом мелкого ремонта и проболтался, дожидаясь ночи.

И дождался. Шприц забрал с собой. Авторота располагалась на втором этаже, а стрелково-караульная — на третьем. Артур не спал; встал около часу, как будто за малой нуждой, надел галифе, сунул ноги в синие матерчатые полукеды, вышел в коридор и поднялся наверх. Дежурного по роте, дурака, там не было, а дневальный дремал, сидя на табурете… Лучше не бывает! Тянуть нельзя. Артур знал, где кровать Раскатова, неслышно ступая, подошёл, посмотрел. Спал Раскатов и, наверное, видел сны. Артур усмехнулся. Другие теперь будешь видеть сны, приятель.

Оглянувшись на дневального, Артур быстро вынул шприц. Короткими, но сильными толчками поршня пробрызгал подушку и верх суконного синего одеяла, ближе к голове. Испарялась ли жидкость, как утверждал Геннадий Александрович, неизвестно — темно было, не видно. Да и всматриваться было некогда, Артур быстро, но без суеты отступил, шприц — в карман, вышел из помещения. Дневальный так и не почухался.

Теперь надо было пронаблюдать. Так же незаметно, как и за Беловым, Артур поглядывал и за Раскатовым. Впечатление было неясным: вроде бы тот был сумрачен и молчалив… но, с другой стороны, он опять-таки вроде был такой как всегда… чёрт знает! Скрытое наблюдение следующего дня дало такой же результат, и Артур лег спать злой и недовольный. Себя хотелось назвать дураком, а Геннадию Александровичу дать в морду. С такими мыслями Артур и заснул, а когда проснулся оттого, что его растолкал напуганный дневальный с глазами как тарелки, то сразу понял всё, и сердце счастливо прыгнуло, хотя дневальный не успел раскрыть и рта.

Выслушав сжатый, но внятный рассказ о происшедшем на посту, Геннадий Александрович сделался тих и задумчив. Оттопырив нижнюю губу и нагнув голову, он долго скрёб ногтем какое-то пятнышко на нижней кромке своего плаща. Артур же полуотвернулся влево и так сидел, положив руки на баранку. На Геннадия Александровича он не смотрел.

Потом Геннадий Александрович сказал:

— Да… Вот как… Значит, подействовало. Значит, я не ошибся. Всё верно.

Артур повернул голову вправо. Помолчал.

— Выходит, так, — промолвил он спокойно. Опять помолчал. — Ну и что теперь будем делать?

— Что делать… — эхом повторил Геннадий Александрович, бессмысленно глядя тоже вправо, в тёмное пространство, невидимо насыщенное дождём. — Не знаю… Странно. Странно, Артур: вот раньше я точно знал, что надо делать. Была цель. Я шёл к ней… да, если принять за точку отсчёта первую… самую первую мысль, то без малого семь лет… семь… да, шесть с половиной. Да… только я знаю, что это был за труд, что это были за годы… Но не мучения, не каторга, не подумайте!.. Напротив, вдохновенный труд, у меня всё пело: я работаю!.. Семь лет, семь лет, как один день!.. Это… наверное, это и есть счастье, а, Артур?.. Цель!.. А какое нетерпение начать работу, как подумаешь, когда идёшь домой — ну, вот сейчас приду и начну! — всё в душе поёт от счастья… А работаешь — какой там обед, какой сон! — ночи напролёт, рассвет за окнами, летом, птицы… эх! Кто бы знал, кто бы знал, как всё это было… Лабиринт! Выход из лабиринта — в тупики, в ложные ходы… семь лет! это ведь… подумать, семь лет…

И Геннадий Александрович поник. Артур искоса глянул на него. Ему, Артуру, было совершенно наплевать на эти семь лет, равно, впрочем, как и на все остальные годы Геннадия Александровича, прошедшие и будущие. Ему нужны были всего несколько ближайших месяцев.

— Ну так всё-таки. Что дальше? Геннадий Александрович?

— Не знаю, — охотно откликнулся Островцов. — Не представляю себе. Странно, а?.. Или ничего тут странного нет: естественно, цель достигнута… ну… как бы некоторое опустошение, что ли… Пройдёт, должно пройти. Несколько дней — и всё придёт в норму, это просто реакция на достигнутую цель… сгладится, сгладится, пройдёт!.. Геннадий Александрович ожил.

— Вот, кстати! Что важно: последовательных эффектов не наблюдалось? То есть, я хочу сказать, непредсказуемое поведение этого… часового, оно не вызвало цепную реакцию, ни у кого ещё не было странностей в поведении?.. ведь он, я уверен, галлюцинировал, что-то ему виделось, потому он и стрелял… Берусь предположить, что это были весьма сильные галлюцинации, почти на грани реальности — ведь та реальность должна была вплотную подступить к границам нашего диапазона… образно говоря, они, границы, должны были бы прогнуться под её давлением, и по нему, по диапазону должно было пройти возмущение… возможно, кто-то мог и уловить его. Понимаете меня, Артур? Ничего подобного не было: странного, необычного?

Артур подумал.

— М-м… А! Что-то вроде. Тот парень, что стрелял… ну, который застрелил его, говорят, у следователя на допросе нёс чушь какую-то… что-то вроде того, что тут, мол, поле какое-то… На этом самом месте, на первом посту, лет десять тому назад часовой застрелился. Н-ну… вот он и говорил, парень этот, Горелов его фамилия, говорил, что там то ли поле какое, то ли злой дух… ну, короче, ересь какую-то городил, и всё, говорят, на всём серьёзе.

— О! — восторженно воскликнул Геннадий Александрович, вздымая указательный палец. — Это важно! Это симптом… да! Безусловно. Да!.. Извините, Артур, я расслабился. Всё в порядке. Цель? Вижу цель! Нейтрализатор! Это месяца на три работы, в крайнем случае на четыре… Буду работать!

«Валяй, — подумал Артур. — Работай. Пока ты мне нужен.» Геннадием Александровичем овладела суетливая бодрость.

— Ну, поедемте, Артур! Я прямо сейчас и приступлю. Поедемте!

Артур посмотрел на часы: четверть одиннадцатого. Пора было возвращаться. Конечно, никто к командирскому водителю не придирался с распорядком дня, но лучше всё же не задерживаться. Да и устал порядком — с часу ночи на ногах… Как только подумал, что устал, так и вправду устал. Зевота потянула челюсть вниз.

Он раздирательно зевнул, отчаянно мотая головой. Звучно стукнули сомкнувшиеся зубы.

— Слушайте, Геннадий Александрович. Я вам пузырёк-то отдам. Там ещё больше половины.

— А, да-да, конечно. Пробка не подвела?

— Нет.

— Это хорошо… А шприц?

— Выкинул.

— Как — выкинул?

— Нормально выкинул. Не бойтесь.

Артур вытащил из кармана пузырёк, передал Островцову. Тот осторожно принял склянку двумя пальцами, за донышко и пробку, просмотрел, подняв повыше уровня глаз.

— Вот она, — сказал тепло, с тихой гордостью. Пожевал нижнюю губу. — Секунду, Артур, я её всё-таки перепечатаю на всякий случай. Я ж себя знаю: рассеянный, неловкий… сковырну нечаянно… Сейчас-сейчас, одну секунду. У меня вот пластмассовая крышечка есть, плотная, надёжная.

Держа склянку в левой руке, правой Геннадий Александрович обширно зашарил в просторах плащевого кармана.

— Ч-чёрт, карман дырявый… а! Вот. Крышечка была найдена.

— А не успеет испариться? — с опаской спросил Артур.

— Нет, — уверенно сказал Геннадий Александрович. — Сейчас-сейчас. — Он действительно знал себя хорошо, свою неловкость. Резиновую пробку он вытащил, заторопился с пластмассовой, первую уронил, чертыхнулся, стал ожесточённо впихивать вторую, пальцы дрожали…

Артур встревожился.

— Осторожнее! — воскликнул он предостерегающе.

Но было поздно.

Склянка выскользнула из неверных слабых рук, стукнула о рычаг раздаточной коробки, выплеснув содержимое, и отлетела куда-то под пассажирское сиденье.

Мгновение оцепенелой тишины.

— Ах ты… — выдохнул Артур, захлебнувшись бешенством. — Урод ты… Паскуда!

И без размаха, как сумел, сунул с правой Островцову в морду. Тот, злобно каркнув нечто, вскинул руки, защищаясь, шляпа и очки слетели. Двое с хриплыми проклятьями сцепились, ломая друг друга.

Артур был гораздо крупнее и здоровее, и он был поражен, когда рука Островцова вцепилась ему в горло с невероятной силой, раздавливая кадык. Изумление сверкнуло сквозь ужас гибели, и тут же ярко вспыхнул свет — не солнечный, а неопрятный, гадкий, точно враз включил десяток ламп дневного света. Правая рука, метнувшись вниз, схватила лежащую меж сиденьями монтировку, мгновенным сверхусилием Артур отшвырнул врага, взмахнул рукой — удар!

Островцов глухо выхаркнул — точно гавкнул! Удар! Ещё удар! Ещё!

Противный хруст. Тёплое и отвратительное плеснуло в лицо.

Тело Островцова завалилось к дверце, и последний удар, нанесённый Артуром в ослепительно сияющей ярости, пришелся в металлическую рукоять спинки кресла. Монтировка вылетела из руки, кувыркнулась на заднее сиденье, а Артур, тошнотворно ослабев от облегчения, врезал ещё два раза кулаком — в глаз и в скулу, и спиной вперёд подался из машины, сильно оттолкнув приоткрытую дверцу.

Дрянной свет стремительно угасал. Ноги плохо держали, колени тряслись неудержимой дрожью. Артур вытер лицо ладонью. Все его мысли разбежались, как крысы по подземелью, и он попытался собрать их, но не вышло. Было пусто.

За спиной кто-то был.

Он крутанулся через левое плечо и увидал прямо перед собою человека в солдатской форме. Свет ушёл совсем, но лицо этого человека Артур видел так, как будто бы был день. Человек улыбался — приветливо, наверное — но, так как левый глаз его смотрел нормально, а правый был закачен под верхнее веко, и виден был лишь узенький сегмент радужной оболочки, то в сочетании с улыбкой выглядело это как-то крайне гнусно. А кроме того, голова у этого человека была дырявая: в правом виске было маленькое входное отверстие, а в левом — выходное, там кусок черепа был треугольно выломан пулей, и левый борт кителя и чёрный погон были пропитаны кровью, на погоне она лежала застывшими студенистыми наплывами.

— Николаев, — вслух догадался Артур, отступив на шаг, и ткнулся спиной в распахнутую дверцу. Дрожь в коленях пропала.

— Так точно, — весело сказал Николаев, блеснув невыносимой рекламной улыбкой. — А ты — Терентьев. Знаю.

— Ты же мёртвый, — с подозрением полувопросил Артур.

— Мёртвый, — согласился Николаев и осклабился ещё шире. — Садись в машину.

Сзади захихикали. Артур обернулся. Островцов сидел в пассажирском кресле, довольно смеясь. Голова его была в двух местах разрублена монтировкой, левая половина лица вздулась, как переполненная резиновая грелка. Кровь. А зубы, как у Николаева — хоть в кино снимайся.

— Садись, садись! — тонко выкрикнул он, не переставая смеяться.

— Поехали!..

— И он мёртвый, — сказал Артур Николаеву.

— И он мёртвый. И ты тоже.

— Я живой, — в равнодушном обмороке возразил Артур.

— Мёртвый, мёртвый, — успокоил его Николаев. — Садись за руль, поехали.

Артур нахмурился.

— Я за руль не сяду. Не хочу.

— Ну, садись назад. Я за руль сяду, — не возражал Николаев. Шагнул вперёд и открыл заднюю дверцу. — Садись.

Артур вскарабкался на заднее сиденье, зацепившись носком сапога о порог. Дверца захлопнулась. Николаев сел на шофёрское место, повернул ключ на стартер. Мотор послушно заработал, Николаев хлопнул своей дверцей. Островцов обратил к Артуру смеющееся исковерканное лицо:

— Едем, едем!.. Полнолуние!.. Это слово прозвучало, как пароль.

— Полнолуние! — вскричал Николаев. И оба — глядя друг на друга и смеясь:

— Полнолуние!.. Полнолуние!!.. Полнолуние!!!..

«Твари», — бессильно подумал Артур. Машина рванула с места.


Гружёный кирпичом тяжёлый КрАЗ разгонисто катил по объездному шоссе. Дорога шла немного под уклон, молодому шофёру самосвала представлялось, что он прёт на танке: двадцать тонн огнедышащего, оживотворённого железа и горячего, только из печки, припекающего спину кирпича — беда! Чудовищная мощь машины, да ещё на скорости, доводила парня чуть не до оргазма — он ощущал себя почти языческим божком.

Не удержавшись, на пологом спуске он дал до семидесяти, несмотря на мокрую дорогу — а на гружёном КрАЗе это всё равно что на легковой сто пятьдесят — и, облившись холодом восторга, осторожно-осторожно начал притормаживать, легчайшими прерывистыми касаниями к педали… погасил до шестидесяти, прошёл знак «Примыкание второстепенной дороги справа» — он знал это место, здесь второстепенная дорога втыкалась в шоссе под острым углом, градусов в сорок пять, из-за лесополосы. Нехорошее пересечение, неприятное — и водитель, ещё парочкой ювелирных прикосновений убавив ход, вошёл в перекрёсток на законных пятидесяти пяти, искоса поглядывая вправо.

Когда что-то тёмное — без фар и даже габаритов — мелькнуло справа, шофёрский профессионализм сработал четко, несмотря на молодость: правая нога даже не дёрнулась к тормозу, а левая ударила по сцеплению, рычаг — в пониженную передачу, руль — влево, уходя от столкновения на пустую встречную.

Он сделал всё правильно и мгновенно, и почти ушёл, но скорость неосвещенного автомобиля была слишком велика. Зацепив правое крыло КрАЗа, он, как бильярдный шар от борта в лузу, легко срикошетил в кювет. Водитель успел заметить мелькнувшие в полутьме колёса.

Он обнаружил, что его самосвал стоит на своей полосе, двигатель мерно работает на холостых, дорога полностью пуста. Преодолев столбняк, водитель кинулся из кабины, но ладонь соскользнула с ручки, и он больно ударился надбровьем о край дверцы, потом всё-таки открыл её, выпрыгнул под дождь и подбежал к кювету. Машина — это был четыреста шестьдесят девятый УАЗ — валялась внизу на правом боку, а рядом с ней, чуть дальше от полотна дороги, лежал ничком, вяло раскидав руки, человек в сером плаще.

Живые так не лежат.

— Я не виноват, — вслух сказал шофёр, отступая и не сводя глаз с лежащего. — Главная дорога… У меня главная дорога. Скорость — пятьдесят пять. Я не виноват.

Он отвернулся и деревянными ногами дошагал до своей машины. От свежевыпеченного кирпича, поливаемого дождём, шёл пар. Раскрыв тяжёлую клёпаную дверь, водитель хотел было забраться в кабину, но вместо этого почему-то сел на мокрую холодную подножку, ощутив сквозь брюки её рельефную поверхность. Аккумуляторный ящик неудобно упёрся ему в спину.

Он машинально провёл ладонью по левой щеке — липкое. Кровь. Он вытер руку о штаны.

Мертвец в измазанном грязью и кровью сером плаще перевернулся на спину и беззвучно хохотал, подставляя дождю свои великолепные зубы. Через разбитое лобовое стекло машины вылезал второй. Третий нетерпеливо подталкивал второго.

Водитель КрАЗа сидел, горбясь, на подножке, время от времени проводя левой рукой по лицу. Хмурясь, смотрел на ладонь, не понимая, откуда кровь, вытирал руку о штаны, снова проводил ею по лицу и снова смотрел и не понимал. Лил дождь.

КОНЕЦ

Загрузка...