Полтавское сражение. И грянул бой

1

— Говоришь, Москва — Третий Рим? Мыслишь, твои слова вызовут во мне благоговейный трепет и преклонение перед славой и мощью державы, столица коей носит столь гордое имя? Так, отче?

Несколько мгновений, сузив глаза, гетман пытливо всматривался в лицо митрополита. Тот, опустив голову и перебирая четки, молчал, и Мазепа, скривив губы в иронической усмешке, наклонился в кресле к собеседнику.

— Возможно, так и случилось, ежели бы я не знал историю двух предшествовавших Москве Римов и держав, стольным градом которых они являлись. А не забыл ли эти страницы истории ты? Как рухнул Первый Рим, чьи владения занимали половину известного тогда мира, как погиб Второй Рим — Византия, раскинувшийся на просторах Европы, Малой Азии, Африки? Не назовешь причину гибели этих двух великих империй, отче?

— Они ведомы любому школяру, — тихо ответил митрополит, не отрывая глаз от четок. — Крахом обоих Римов послужили две общие для них причины — внутренние распри-междоусобицы и никогда не ослабевавший натиск недругов.

— Верно, отче, — удовлетворенно произнес Мазепа. — Теперь ответь, не сдается ли тебе, что московскому Третьему Риму рано или поздно суждено разделить судьбу своих предшественников — италийского Рима и византийского Константинополя?

— Нет. Коли известны причины, приведшие к падению обоих Римов, надобно быть редким глупцом, чтобы повторять их. А московских великих князей и Российских государей Господь от таковых миловал, если некогда крохотную захолустную деревеньку Москву им удалось превратить в стольный град великой державы.

— Во многом согласен с тобой, отче, однако не во всем. Возвеличивая и крепя Москву, превращая ее в сердце крепнущего Московского княжества, затем Московской и Российской державы, Московские великие князья и Российские государи действительно вершили святое дело — возрождали мощную славянскую державу. Славянскую, отче! Ту, что должна была прийти на смену Киевской Руси, а не одинаково чуждым славянскому сердцу обоим Римам!

— Ты называешь чуждой славянскому сердцу Византию, откуда на Русь хлынул свет истинной веры, пришли письменность и книжная премудрость, наука и истинная культура, добрососедские связи с которой ввели доселе полудикую языческую Русь в лоно европейской цивилизации? Как смеешь так кощунствовать, гетман православной Украины?

Четки в руках митрополита замерли, вскинув голову, он осуждающе смотрел на Мазепу. Тот, не обращая внимания на взгляд собеседника, откинулся на спинку кресла, весело рассмеялся.

— Обвиняешь меня в кощунстве, отче? Над чем? Над империей хищных и вероломных ромеев, которые, мечтая покорить Русь, но не обладая для этого достаточными собственными силами, постоянно науськивали на нее хазар, печенегов и прочую нечисть, за что наши князья, начиная с Аскольда и Дира, ходили на нее с бранью? Скорее, в кощунстве можно обвинить тебя, киевского митрополита Иоасафа Кроковского. Что ты, славянин, унижаешь своих великих предков, заявляя, что лишь после принятия христианства они получили от Византии письменность, познание наук, благодаря ей приобщились к культуре. Разве не существовала на Руси издревле своя письменность, на смену которой позже пришла кириллица, разве не имела она своей культуры, которую не смогли уничтожить ни нашествия арабов, оборов, гуннов, ни огромное влияние на нее со стороны культур западных и восточных соседей? А разве уступала Русь кому-либо в развитии существовавших тогда наук и ремесел, ежели ее товары раскупались во всем мире, а степень воинского искусства, умение оружейников и бронников обеспечили победы русских дружин над всеми недругами, в том числе над обоими Римами? Легионы римского папы Николая Первого громили князья Аскольд и Дир во время своего похода на Балканы, а уж Византия трепетала при именах и Аскольда с Диром, и Олега с Игорем, и Святослава с Владимиром. Да и свет истинной веры, под которой ты, отче, конечно же, разумеешь христианство, не хлынул на Русь, а появился на ней благодаря мечам Владимировой дружины... Сразу видно, отче, что в свое время ты явно не принадлежал к прилежно изучающим историю бурсакам.

Лицо митрополита побагровело, кровью налились даже мочки ушей. Его руки, доселе спокойно лежавшие на подлокотниках кресла, напряглись, тело Иоасафа качнулось, приняло из полулежащего вертикальное положение.

— Да, гетман, под истинной верой я, конечно же, разумею христианство, а точнее, его восточную ветвь — православие. А у тебя по сему поводу имеется собственная, отличная от моей, точка зрения?

— О нет, отче, это не точка зрения, — ответил Мазепа. — Скажем так, у меня есть ряд соображений по поводу того, действительно ли христианство явилось для Руси истинной верой. Истина — суть понятия, верность и незыблемость коего не вызывает сомнений. А у меня существуют сомнения, что принятие христианства принесло языческой Руси только благо.

— Большинство деяний имеют не только положительную сторону, и я готов беседовать с тобой на эту тему. Однако ты не сказал, отчего Москва, по твоему разумению, должна разделить судьбу двух предшествовавших ей Римов — италийского и византийского? — спросил Кроковский, пристально глядя на Мазепу.

Тот на миг задумался. Ответить без утайки или отделаться шуткой? Конечно, митрополит не тот человек, перед которым можно открыть душу, однако почему он должен унижать себя, лицемеря с собеседником? Минуло время, когда он страшился сотника Протасьева, выполняющего при нем роль московского соглядатая, и полковника Анненского, чей полк был приставлен царем Петром к Мазепе то ли действительно для его охраны от ненадежных казачьих старшин, то ли с иной тайной целью. Что Мазепе сейчас чьи-то подозрения и наветы, если царь не поверил доносу на гетмана Генерального судьи Кочубея и полковника Искры, прямо обвинивших его в секретных связях со шведским королем и Станиславом Лещинским с целью изменить России? Даже если царь Петр и поверит Кроковскому, Мазепу это не страшит — он постоянно настороже и каждый миг готов к любому развитию событий, а против солдат полковника Анненкова при нем неотлучно находится полк сердюков [1] полковника Гната Галагана.

— Разве не сказал? — притворно удивился Мазепа. — Наверное, счел это излишним, поскольку печальное будущее России как третьего Рима видно каждому здравомыслящему человеку. Ты назвал две причины падения италийского и византийского Римов, в действительности она одна — достигшие крайней точки смуты внутри самих Римов, потому что последовавшие военные поражения от внешних врагов лишь результат внутренних распрей. Разве не сказано в Писании, что всякое царство, разделившееся на двое, должно погибнуть?

— Сказано. Но какое отношение сия истина имеет к России? Державе, предводительствуемой умным, полным сил Государем, соединившим в себе качества мудрого правителя, дальновидного политика, удачливого воителя? Державе, которая со временем только крепнет и раздвигает свои пределы, а не хиреет и не погружается в пучину братоубийственных смут, как то случилось с италийским и византийским Римами.

— Россия крепнет и раздвигает пределы? — Глаза Мазепы насмешливо блеснули. — Но разве не происходило то же самое до определенной поры с обоими Римами? Разве не владел италийский Рим половиной известного тогда мира? Разве не простирались владения византийского Рима в Европе, Африке, Малой Азии? Однако наступает предел, после которого захват новых земель ведет не к увеличению мощи державы, а к ее ослаблению, а покорение и присоединение чужих народов не усиливает державу, а неизбежно подводит ее население к междоусобицам и кровавым смутам. Так и случилось с обоими Римами, когда они перешагнули пору расцвета и покатились к закату своего могущества и к началу конца их существования как великих империй. Москва, похоже, не удосужилась изучить ошибки своих старших собратьев и, повторяя их, намерена разделить незавидную судьбу предшествовавших ей Римов.

— По-твоему, Россия повторяет ошибки прежних римских империй? — ледяным тоном спросил Кроковский.

— Отче, я не сказал, что Москва точь-в-точь повторяет роковые ошибки предшествовавших ей Римов. Я лишь предположил, что она, похоже, не изучила должным образом их ошибки и может серьезно поплатиться за это. А ошибок, которые я имею в виду, две. Первая в том, что Россия без удержу рвется на западе к Балтике, а на востоке в просторы Сибири, на севере все дальше уходит в дали Студеного моря, а на юге пробивается к черноморским и каспийским берегам. Как бы не оказаться ей в роли жадной собаки, подавившейся чересчур большим куском мяса! Ведь именно неуемная жадность сгубила италийский и византийский Римы, когда они растянули свои границы до того, что в конце концов попросту не смогли защитить их...

— Названная тобой ошибка касается только Римов, предшественников Москвы, — перебил Мазепу митрополит, — Россия не зарится на чужое, она лишь желает возвратить себе то, что утратила в результате татарских нашествий и войн Смутного времени. Разве не стояла Киевская Русь твердой ногой на берегах Балтики, а разве не звалось Черное море прежде Русским?

— ...Вторая ошибка обоих Римов в том, — спокойно продолжал гетман, словно не слыша слов Кроковского, — что они растворили свой родной народ в массе народов и племен, потеряв собственную самобытность, прежде всего качества, которые вознесли их над соседями и позволили стать их победителями. Тесное общение и смешение с покоренными инородцами способствовали проникновению в среду коренных римских граждан слабостей и пороков покоренных ими народов, и рядом с любовью к Родине, верностью долгу, гордостью в их душах стали уживаться лицемерие, стяжательство, трусость. Зато оказавшиеся в составе римских империй ранее отсталые народы, перенимая от истинных римлян их науку, культуру, искусство, со временем поднимались до уровня и все больше начинали тяготиться своей зависимостью от Рима, не упуская ни единого благоприятного случая для обретения некогда утраченной независимости. Становясь меньшинством в созданных ими империях, коренные римляне теряли свое стержневое предназначение, утрачивали главенствующее положение и, в конце концов, подрывали силу своего народа-победителя...

— В Российской державе нет народа сильнее, нежели великороссы! — вновь перебил Мазепу митрополит. — А если к ним присовокупить нас, малороссов, их братьев по крови, вере, языку, нам вкупе не страшны никакие скопища инородцев, замысли они козни супротив державы или Государя.

— Покуда не страшны, отче, покуда. А вот растянет Россия свои границы вдоль вновь присоединенных на западе и юге земель, отправит на освоение дикой Сибири, как в ненасытную прорву, десятки и сотни тысяч исконных славян, будь то велико- или малороссы, не будет знать покоя, защищая и обустраивая завоеванные территории, и придет час, когда инородцы, не представлявшие прежде для державы опасности, станут для нее наиглавнейшей угрозой. А что дело обстоит именно так, они уже подтвердили, обнажив свои клыки во время мятежа Стеньки Разина. Кто поддержал его? Казаки? Нет. Да, были с ним гультяи — разбойнички казачьих кровей из тех, кому все едино, кого грабить — кызыл-башских купцов, царские караваны, русских бояр, однако родовые казаки не только не пошли за Стенькой, но захватили его в полон и выдали на суд Государю. Русские крестьяне? Тоже нет. Да, пристали кинему горькие пьяницы и те лодыри, что нос воротят не только от работы на помещика, но и на самого себя, но истинные хлеборобы-труженики отшатнулись от Стеньки. Зато к нему слетелась тьма мордвы, чувашей, черемисов, татар, башкир и прочих инородцев, не столь давно ставших российскими подданными. Что их привлекло к Стеньке, кстати, со многими своими ханами и баями? Конечно же, не любовь к донскому казаку Разину или к его обещанию поверстать всех желающих в казаки и жить всей Россией по староказачьему Присуду, а ненависть к России, их покорительнице, и стремление заново обрести от нее независимость.

— Мало ли кто чего хочет и к чему стремится, — усмехнулся Кроковский. — Поддержав Стеньку Разина и крепко поплатившись за это, поволжские инородцы надолго запомнят преподнесенный им урок и в дальнейшем не повторят совершенной ошибки.

— Ой ли, отче? — недоверчиво прищурился Мазепа. — Вспомни, сколько раз Польша пыталась отучить нас браться за сабли в ответ на своеволие на Украине шляхты или на ее желание насадить у нас вместо православия унию? Десятки раз! Шляхетская и казачья кровь лилась реками, а каков результат? Тот, что при гетмане Хмеле мы сбросили с шеи польскую удавку.

— Гетман, ты сравниваешь нас, запорожских и украинских казаченек, с полудикими поволжскими инородцами? — презрительно скривил губы Кроковский. — Нас, которых даже кичливые полячишки признали равными их знаменитым крылатым гусарам, нас, которых турки считают никем не превзойденными мореплавателями, нас, которых французский принц Конде объявил лучшей в мире пехотой?

[2]

— Отче, я никоим образом не ставлю на одну доску родное нам казачество и каких бы ни было инородцев. Просто я усомнился, что подавление бунта Разина с поддержавшими его инородцами Поволжья заставит их смириться с владычеством над ними чуждой России, и привел пример, когда реки крови не могли заставить народ отказаться от свободы. Но разве эта цель может быть достигнута лишь вооруженным путем? Сегодня инородцы из-за малочисленности и дикости бессильны против России, подавляющее большинство населения которой составляют славяне, но если Государи продолжат без удержу завоевывать и присоединять к державе новых инородцев — прибалтийских, кавказских, сибирских, туркестанских, те со временем могут сравняться по численности со славянским ядром России или даже превзойти его. Тогда у них будет два способа сбросить с себя владычество России: либо сообща выступить против нее с оружием в руках, либо дождаться, когда Россия в силу внешних или внутренних причин окажется у критической черты, и отказаться повиноваться центральной власти, заявив о своем выходе из державы.

— Российские Государи тоже знают историю и учитывают ее уроки, — назидательно произнес Кроковский. — Они не допустят, чтобы Россия расползлась в Европе или Азии настолько, что не сможет надежно защитить свои границы, и не позволят инородцам достичь числа, при коем Россия перестанет быть славянской державой. Или ты сомневаешься в здравомыслии ныне цар-ствуюшего либо будущих российских Самодержцев?

Мазепа подобрался в кресле, посмотрел на большие деревянные часы, висевшие над пушистым персидским ковром. Пожалуй, встречу с митрополитом пора заканчивать, поскольку ее цель уже полностью достигнута — в присутствии оппонента он вслух высказал то, о чем долго и мучительно размышлял в последнее время, решая наиважнейший в своей жизни вопрос: существует ли будущее у Украины в составе Российской державы и что надлежит делать ему, украинскому гетману, в случае, ежели этого нет или оно трагично.

Но одно дело размышлять наедине с собой, когда можно позволить существовать в голове сумбуру мыслей и произвольно прыгать с одной на другую, не доводя анализ самых неприятных из них до принятия решительного однозначного вывода, оставляя спасительную лазейку для нового витка рассуждений в надежде отыскать желанное решение, позволившее бы ему остаться в стороне от войны шведов с русскими. И совсем другое дело высказать мысли вслух перед возможным будущим врагом, когда, избегая всяких околичностей, двусмысленностей и недомолвок, необходимо ясно сформулировать свою точку зрения и отстоять ее в споре, когда твои доводы будут опровергаться, а доказательства браться под сомнение.

Только что он выстроил плоды своих многомесячных размышлений и заключений в единую логическую цепочку и преподнес ее для проверки на прочность оппоненту. О нет, он вовсе не пытался Кроковского в чем-то убедить или разубедить, его задача была проще — он хотел узнать, есть ли в его рассуждениях изъяны или недочеты, которые смогли бы привести его к ошибочному роковому решению. Таковых не оказалось, и, начиная уже с завтрашнего дня, он перестанет ломать голову над дилеммой, с кем быть — с королем Карлом или с царем Петром, — а начнет действовать. Действовать, ни на миг не забывая слов прилуцкого полковника Горленко, сказанных ему от имени Генеральной старшины и полковников: «Все мы за душу Хмельницкого Бога молим за то, что тот освободил Украину от лядского ига, а твою душу и кости станут дети наши проклинать, если ты после себя оставишь казаков в такой неволе».

Ну а Кроковский сейчас услышит то, что ему нужно услышать, и наплевать, поверит он в сказанное Мазепой или нет.

— Отче, как могу я брать под сомнение благоразумие Государя Петра, которому столько лет верно служу, а тем паче его наследников? Я поделился с тобой своими мыслями о судьбах канувших в Лету двух Римах и ныне существующем Третьем потому, что с подобными мыслями ко мне обращаются Генеральная старшина и полковники, которым я отвечаю точно так, как сей час ты мне. С кем еще я могу быть откровенным и раскрыть до дна душу, как не с тобой, духовным пастырем?

По лицу Кроковского гетман видел, что тот очень сомневался в искренности его слов, но это Мазепу ничуть не волновало.

— А теперь, отче, отпочинь перед завтрашней дорогой. Да и я прилягу, может, удастся немного поспать. Совсем хворобы и старые раны замучали, отняли до конца былую казацкую силушку. Будь иначе, давно примчался бы к Государю со своими полками и сражался бы со шведами. Доброй ночи, отче...

Царь раздраженно бросил на стол трубку, вскочил со стула. Заложив руки за спину, принялся мерить длинными шагами комнату. Целый день в седле и на ногах, устал чертовски, а вот заставить себя сидеть за столом не мог — отчего-то вбил в голову, что при ходьбе и мысли бегут проворнее, и нужные решения находятся куда быстрее.

Но, наверное, причина его нелюбви к даже недолгому пребыванию за столом заключалась совсем в другом. Прежде всего человек конкретного дела, он привык больше находиться в движении, нежели спокойно сидеть за столом, даже занимаясь деловыми бумагами. Кипевшая в нем неуемная энергия все время требовала выхода, и лучше всего это удавалось, когда он сочетал работу ума с какой-либо физической нагрузкой.

Петр шагнул к окну, окинул взглядом окружившее Витебск сплошное зеленое море. Где-то совсем недалеко по таким же дремучим белорусским лесам движется армия короля Карла. Где-то... Знать бы точно, где, по каким дорогам, куда направляется. Так нет, не дано сего знать, хотя сколько партий разведчиков отправлял он сам и Меншиков на поиски вторгнувшегося в пределы Белой Руси шведского воинства. Неизвестна также численность неприятельской армии, количество орудий, соотношение полков пехоты и кавалерии, кто из шведских генералов чем командует.

Однако не это, совсем не это заставило короля Карла волком красться по дебрям и болотам, организовав сторожевое охранение своей армии так, что к ней не могли приблизиться ни русские разведчики, ни казачьи разъезды, ни даже лазутчики из местных жителей, которым русское командование обещало большие деньги за сведения о неприятеле. Главное, что заставляло шведского короля держать в тайне маршрут движения своей армии, это желание заставить Петра распылить свои силы, держать их разбросанными по России, Белорусии, Украине. Ведь из лесов, где сейчас находилась армия Карла, он мог направиться на Москву двумя путями — через Смоленск и через Украину, соединившись заодно на ней с войсками своего польского союзника Лещинского.

Вот и вынужден Петр, пребывая в неведении о планах Карла, прикрывать оба эти пути, не забывая одновременно и о других союзниках шведов — турках и татарах, которые могут оказать поддержку вторгнувшемуся на Украину королю, зажав вместе с поляками с трех сторон — с запада, севера и юга — расположенные на Гетманщине [3] русские войска. Тогда туго, ох как туго пришлось бы и полку Анненкова, и расквартированным в Киеве солдатам князя Дмитрия Галицына, которым пока успешно удается беречь покой на южном фланге русской армии, не допуская на Украину ни полков Станислава Лещинского, ни чамбулы турок и крымчаков.

А тут еще болела голова за новую столицу, которую Петр начал возводить на Неве. Совсем рядом с ней расположился с сильным войском один из лучших генералов Карла Любекер, а под Ригой с полнокровным корпусом стоял ее генерал-губернатор граф Левенгаупт. Что стоило королю двинуться не на восток или юг, а на север, соединиться с Любекером и Левенгауптом и сильным ударом свести на нет все успехи, достигнутые Петром на Балтийском побережье? Правда, лазутчики из Лифляндии доносили, что Левенгаупт стал собирать огромный обоз с провизией и боевыми припасами и начал приводить в порядок ведущие в Белоруссию дороги. Однако почему все это не может быть хитростью многоопытного Левенгаупта, желающего отвлечь внимание противника от истинных планов своего короля?

Хитрость это или нет покажет время, а покуда, стремясь не угодить впросак при любом возможном маневре Карла, Петр с частью русской армии, в том числе любимым гвардейским Преображенским полком, занял Витебск, превратив его в свою штаб-квартиру, а в местечке Дзенцеловичи с остальными войсками расположился князь Меншиков. К нему из России подходили вновь сформированные полки, и нанятые на русскую службу офицеры-иноземцы нещадно их муштровали, готовя из рекрутов будущих достойных противников солдатам первоклассной шведской армии.

К сожалению, наряду с Карлом, который в любой миг мог двинуть свои войска туда, куда Бог на душу положит, беспокоила и Украина. Причем не только ненавистное Запорожье, рассадник своеволия и бунтарства, но и Гетманщина, которую Петр привык считать такой же неотъемлемой частью Российской державы, как некогда вольный Господин Великий Новгород и всего сотню лет назад покоренную и присоединенную Сибирь.

Поздней осенью 1707 года на Запорожье прибыл отряд донских казаков во главе с бывшим атаманом Бахмутского городка Кондратием Булавиным. До этого Булавин поднял на Дону мятеж, напал ночью врасплох на отряд князя Юрия Долгорукова, вылавливавшего по поручению царя в казачьих землях русских беглецов, и полностью уничтожил его. Разбитый затем донским атаманом Максимовым, Булавин с остатками своих приверженцев нашел приют среди сечевиков-побратимов. Там он начал подбивать запорожцев к походу на Дон, уверяя, что вслед за разорением царскими войсками Дона та же участь постигнет и Запорожье.

Когда кошевой атаман зачитал на Кругу грамоту гетмана Мазепы, в которой тот от имени Петра требовал выдать зачинщика донской смуты Булавина, и предложил исполнить повеление царя, запорожская голытьба разорвала грамоту, избила кошевого и тут же выбрала нового — Константина Гордиенко. Был Константин смел и удачлив в боевых делах, не раз предводительствовал сечевиками в морских и сухопутных походах, но еще больше славился тем, что был хитер, как старый лис, и в этом качестве мог уступить на Украине лишь одному человеку — гетману Мазепе.

Многоопытный Гордиенко не стал портить отношения ни с избравшей его голытьбой-сиромой, ни со старшиной, стоявшей за добрососедские отношения с соседкой-Гетманщиной, вотчиной русского царя и гетмана Мазепы. Он предложил Булавину срочно перебраться из Сечи в окрестности крепости Кодак, а запорожцам объявил, что, поскольку сечевики не присягали в Переяславле с гетманом Хмельниченко на верность Московии, то им царевы грамоты не указ, а посему каждый пан запорожец, вольный, не подвластный ни царю, ни королю, ни султану, ни хану, сам вправе решить, как ему относиться к беглому донскому атаману и его призывам.

Константин поступил мудро — в пустынной степи под Кодаком сторонников особенно не навербуешь, хоть и дери глотку с утра до вечера, и когда весной 1708 года Булавин двинулся на Хопер в новый поход, с ним отправились всего полторы тысячи отчаяннейших запорожских сорвиголов, от которых всегда мечтал избавиться любой кошевой. Повторная смута тоже не увенчалась успехом. Булавинские казаки были разбиты 32-тысячной армией князя Василия Долгорукова, родного брата погибшего Юрия, а сам Булавин то ли застрелился, то ли был застрелен при попытке группы донских старшин под командованием Ильи Зерщикова захватить его в Черкасске.

Уцелевшие булавинцы большей частью ушли на Кубань, но немалое их число пожаловало и на Запорожье. Причем на Сечи оказалась самая непримиримая, воинственно настроенная часть булавинцев — родовые донские казаки, побратавшиеся со многими сечевиками во время совместных походов, и покинувшая весной Сечь голытьба-сирома, еще больше распалившаяся после поражения на Дону и требовавшая немедля поднять против царя Запорожье и Гетманщину. Даже при всей своей хитрости и изворотливости кошевому Гордиенко с трудом удавалось удерживать сечевиков от соблазна поддаться на заманчивые призывы уцелевших сподвижников покойного атамана-мятежника. Но ведь может наступить час, когда ему это не удастся. Что тогда?..

Но если с положением на Запорожье все давно было ясно и покончить с клубком проблем, которые создавала для России Сечь, можно было единственным способом — под корень уничтожить бунтарское гнездо, то с ситуацией на Гетманщине дело обстояло не так просто. В июле этого года на Борщаговце под Белой Церковью были обезглавлены Генеральный судья Гетманщины Василий Кочубей и бывший полтавский полковник Иван Искра, обвинившие гетмана Мазепу в тайных сношениях со шведским королем Карлом и его польским ставленником Станиславом Лещинским. Хотя Петр не сомневался в преданности Мазепы России и лично себе, что позволило тому вот уже двадцать лет бессменно управлять от имени царя присоединенной в 1654 году к России Гетманщиной, являясь на ней полномочным наместником, Петр велел со всей ответственностью и тщательностью проверить выдвинутые против гетмана обвинения. И доверил сделать это людям, которым поручал самые каверзные и запутанные дела — министру графу Головкину и тайному секретарю Шафирову.

С их выводом о причине появления доноса на гетмана Петр был согласен — сие не что иное, как козни Мазепиных недоброжелателей, пожелавших разделаться со своим личным врагом, высокое пожелание которого делало его недосягаемым для их происков, царскими руками. Кочубей воспылал ненавистью к Мазепе после того, как тот, его кум и крестник младшей дочери Мотри, влюбился в крестницу и даже просил ее руки, в чем Кочубей отказал. Несмотря на это, своенравная Мотря стала любовницей старика-гетмана, и это переполнило чашу терпения любящего отца и гордого казачьего старшины.

С Иваном Искрой было еще проще: незадолго до написания доноса он оказался лишенным должности полтавского полковника и не мог спокойно простить гетману этого, как он считал, унижения. А ведь Мазепа в своем решении был прав: добрый рубака, по административным и хозяйственным качествам Искра не шел ни в какое сравнение со своим предшественником на этом посту полковником Герцыком. Да и нынешний полтавский полковник Левенец доказал, что Искра был явно не на своем месте. Быть казачьим полковником на Гетманщине — это не только саблей махать и «Слава!» кричать, ответственности за все стороны жизни своего полковничества на нем лежит куда больше, чем на каком-нибудь маркграфе в германских или французских землях, не говоря о старосте воеводства в Польше.

Однако это были лишь отчетливо зримые причины появления доноса, сразу бросавшиеся в глаза хоть немного сведущему о положении дел на Гетманщине человеку. Ведь Кочубей и Искра не столь глупы, чтобы не понимать, чем будет объяснено выдвинутое ими против гетмана обвинение, и что его измену им придется подтвердить не словами, а непреложными доказательствами.

Петр поручил расследование своим верным помощникам — Головкину и Шафирову. И не ошибся — они представили ему доводы, полностью уличавшие Кочубея и Искру в злом умысле против гетмана. Оказалось, что Мазепа, проведавший от верных ему при штаб-квартире Петра в Витебске людей о полученном на себя доносе, тут же послал миргородского полковника Данилу Апостола, чей сын был женат на одной из дочерей Генерального судьи, к Кочубею в его родовое имение Диканьку. В отправленной куму Василию картелюшке [4] гетман сообщал, что ему известно о неблаговидном поступке Кочубея и Искры, и он сожалеет о вызвавших его обстоятельствах, но не держит на старых друзей зла и предлагает во избежание неминуемых для доносителей-клеветников неприятностей немедля им скрыться в начинавшихся на другом берегу реки Ворсклы крымских владениях. Будь гетман изменником, разве он стал бы спасать своих обвинителей? Наоборот, он постарался бы навсегда заткнуть им рты, что при изворотливом уме и неограниченных возможностях гетмана нетрудно было сделать. И только недомыслием либо страстным желанием Кочубея и Искры во что бы то ни стало расквитаться с Мазепой можно объяснить то, что не вняли его здравому совету и ускакали не за Ворсклу, а на целиком подвластную Петру Слободскую Украину.

Не представившие на допросах и пытках в Витебске внушавших доверие доказательств ни об измене гетмана, ни даже о сделанных им первых шагах к ней, Кочубей с Искрой были переданы Мазепе. И о чем вел он с ними речь при допросах, на которых его пыточных дел мастера старались во всю? О том, откуда им стало известно о его связях с королем Карлом и Лещинским, что они знают о них, кто из окружения гетмана был их сообщником? Ничего подобного! А ведь именно этим должен был в первую очередь интересоваться истинный заговорщик, стремящийся выведать, что царю известно о его кознях, и желающий, подчистив грязный хвост, обезопаситься от возможных новых разоблачений.

А вместо этого гетман под пытками хотел узнать от Кочубея, где тот прячет в подземельях близ Диканьки свои несметные сокровища, обилием и стоимостью которых он смело мог соперничать с содержанием гетманской скарбницы [5]. Объяснение такому поведению гетмана могло быть только одно — зная, что никакого заговора не существует, он не стал зря тратить время и занялся тем, что могло принести реальные результаты — поисками сказочных богатств Кочубея, о которых по Украине и Польше ходили легенды. Но не выдал Генеральный судья тайны своих сокровищ, унес ее с собой на тот свет.

Поэтому Петр верит Мазепе, как прежде. А о том, что, по словам Кочубея с Искрой, гетман тайно сносился с Карлом и Лещинским посредством агентов, он уже позабыл. Кого клеветники приплели в агенты-связники? Племянницу княгини Дольской, некогда общепризнанной красавицы, дважды вдовы, теперешней жены князя Вишневецкого, монаха-иезуита Зеленского со Львовщины и некоего болгарского архиепископа, изгнанного за несовместимые с его саном делишки с родной земли. Все знали, умники, только вот не удосужились схватить хотя бы одного из этих агентов или сообщить о них полковнику Анненкову или князю Голицыну, чтобы те навели на их след своих людей!

Разве могли подобные голословные обвинения убедить Петра в измене гетмана, ежели на памяти у него было сколько угодно поступков Мазепы, свидетельствовавших о его преданности России? Разве не ему, в ту пору Генеральному есаулу Гетманщины, предлагал крымский хан Казы-Гирей переметнуться с казаками на его сторону и нанести совместный удар по двигавшемуся на Крым русскому войску. Ему. Да только Мазепа сообщил о ханских интригах гетману Самойловичу и князю Голицыну и в последующих боях с татарами доказал верность России. Разве не Мазепе три года назад передала в Дубнах княгиня Ганна Дольская тайное письмо от Станислава Лещинского, в котором тот склонял гетмана к союзу против Петра, обещая за это Украине полную независимость от Москвы и протекторат Швеции? Ему. Однако гетман рассказал царю о письме и его подательнице и продолжал честно служить России. Наверное, Кочубей с Искрой и приплели к мнимой измене гетмана неведомую племянницу княгини Дольской, зная о былом неблаговидном по отношению к России поступке ее тетки и исходя из того, что яблочко от яблони катится недалеко?

А разве не проявил Мазепа свою преданность Петру в последнее время? Разве не возглавил он лично в 1705 году поход сорока тысяч своих казаков на Дубно, разгромив там войска Лещинского и изгнав их остатки в Малую Польшу, надолго отучив «станиславчиков» появляться у границ казачьей части Украины? Разве не принял он строгих, действенных мер, дабы удержать казаков Гетманщины от помощи Булавину, и добился этого? Разве не направил против донских смутьянов два своих полка — полтавский полковника Левенца и один из сердюцких полковника Кожуховского, которые внесли весомую долю в разгром Булавина? Разве не его реестровые полки, переправившись по приказу Петра весной этого года на польскую сторону Днепра, совершили стремительный бросок под Варшаву и, спасая союзника Августа Второго, лихо сражались со шведами и «станиславчиками» под командованием Данилы Апостола в окрестностях Варшавы, а затем под началом Шереметева на севере Польши?

[6]

А разве сегодня не разбросаны гетманские полки по просторам Лифляндии, России, Польши, Литвы, Белоруссии, не говоря о самой Украине? Трудно даже представить, как русская армия могла бы противостоять шведам и их союзникам полякам — «станиславчикам», туша у себя за спиной пожар булавинского восстания, не будь в ее составе многих десятков тысяч украинских казаков?

Но и гетман не знал ни в чем отказа от Петра. О пожалованных ему плодородных землях, богатых хуторах, о всевозможных дорогих подарках и оказанных знаках внимания не стоит даже упоминать — это обыденное явление. А вот то, что Мазепа стал вторым во всей России кавалером учрежденного в 1698 году высшего российского ордена Андрея Первозванного, стоит многого [7]. Как и то, что Алексашка Меншиков, прежде мечтавший о титуле польского короля, а теперь украинского гетмана, смирился с высказанной Петром мыслью, что сей пост может ему достаться только после кончины Мазепы.

А разве сейчас, когда Сечь стала приютом для уцелевших булавинцев, мутивших там воду и подбивавших запорожцев последовать примеру Булавина «тряхнуть» Москву, когда на Гетманщине кишмя кишат агенты Станислава Лещинского, сманивающие недовольных Россией казаков и старшин на сторону ее врагов, когда даже Генеральная старшина, которой надлежит быть верной рукой и надежной помощницей гетмана, из-за личных обид готова возвести хулу и подвести под топор палача старого боевого товарища, не удается Мазепе удержать подвластную ему часть Украины в повиновении, не позволив ей превратиться во врага России? Несмотря на старость и вконец пошатнувшееся за последний год здоровье, гетман крепко держит бразды правления в своих руках, беспрекословно исполняет сам и заставляет исполнять других волю Петра. Дай ему за все это Господь крепкого здоровья и долгих лет жизни во славу... державы Петра.

А покуда он жив и вершит делами Гетманщины, надобно велеть ему перебросить еще несколько казачьих полков и в Польшу на помощь Сенявскому, и под Смоленск для усиления тамошних русских войск, да и на Могилевщине под Пропойском полк-другой реестровиков будет не лишним. Но если вновь трясти гетманово воинство, следует позаботиться и о шести-семи отборных сотнях, которые нужно будет заслать в тылы королевской армии для нападения на ее обозы. Куда бы Карл ни двигался — на Смоленск или на Украину — ему никак не миновать Днепра, и переправой через него он выдаст местопребывание своих войск. Вот тут отборным сотням Мазепы и предоставится возможность покуролесить и развернуться во всю молодецкую ширь в шведских тылах, тем паче что казаки весьма охочи до добычи.

Действия этих сотен будут хорошим подспорьем для воплощения замысла Петра о широкой партизанской войне против шведов, которую он начал развертывать после консилиума в Жолкове. Тогда русские генералы и присутствовавшие на нем военачальники союзных России польских войск единогласно приняли его предложение «оголожать местность» перед неприятельской армией. Все, что может быть разрушено, — должно быть разрушено, что может сгореть — сожжено, что может служить едой для шведов или фуражом для их лошадей — увезено или спрятано, что может хоть чем-то сослужить службу врагу — приведено в негодность, дороги и тропы должны быть перегорожены завалами либо затоплены и стать непроходимыми для противника. Испепеленная земля и безлюдные леса и болота должны встречать незваных гостей и лежать на их пути! А ежели еще и казаки примутся днем и ночью пошаливать в их тылах и не давать спуску фуражирам и провиантским командам, тогда шведам вовсе станет невтерпеж. Между прочим, нужно обязательно зачитать казакам этих сотен его грамоту, что царская казна платит за каждого убитого природного шведа, а не наемника или их союзника, три рубля, за взятого в плен полковника — тысячу рублей, за пленного генерала — две тысячи. Так что рубайте недруга, казаченьки, да волоките его на аркане в полон!

Левее окна, возле которого стоял Петр, раздалось конское ржанье, стук многочисленных копыт. Бросив туда взгляд, царь увидел остановившуюся дорожную карету, окруженную сильным конвоем из русских драгун и казаков-реестровиков. Из кареты вылезали двое — один в европейского покроя кафтане зеленого цвета со многими блестящими пуговицами, в белых лосинах и с париком в руке, другой — в одежде казацкого старшины с молодцевато надетой набекрень шапкой — мазепинкой и с непременным для каждого отправлявшегося в любую дорогу казака арсеналом за поясом. Князь Александр Меншиков, с которым у Петра назначена сегодня встреча, и племянник Мазепы Андрей Войнаровский, которому Меншиков якобы подыскивал выгодную невесту из числа русской и польской титулованной знати, а на самом деле заложник при царевом любимце. Вдруг в доносе Кочубея и Искры была хоть капля правды и гетман начал косить глазом в сторону врагов России? Чем черт не шутит?..

Покинув карету, Меншиков принялся обмахивать париком потную голову, Войнаровский, поправляя за поясом пистолеты, сказал ему что-то на ухо, и оба громко рассмеялись. Петр недовольно нахмурился — уж он догадывался, что может рассмешить Алексашку и гетманского племянника. Нашли друг друга, двое гуляк-бабников и любителей хмельного зелья, ну прямо два сапога — пара! А до чего хитер Алексашка — как удачно придумал причину держать при себе Войнаровского: отыскать ему достойную и богатую невесту. Вот и ищут не покладая рук и не давая просыхать глоткам — всех в округе мало-мальски пригожих панночек и вдовиц перепробовали, опустошив заодно половину винных погребов. Данилыч, хоть и князь, с пьяных глаз и обычной смазливой шинкаркой или селянкой не побрезгует, а Войнаровский, истинный казачий шляхтич, воротит от них нос и признает только русских дворянок и польских и литовских шляхтянок.

Когда Меншиков вошел в комнату, Петр был спокоен и, стоя у стола, пыхтел трубкой.

— Где шведы? — спросил он, не дав времени Меншикову даже поздороваться.

— Вчера король был в Радошковичах, мин херц, — тут же ответил Меншиков, знавший, что больше всего интересует царя и заранее готовый к его вопросу.

— А я вчера был в Витебске, — насмешливо сказал Петр. — И сегодня тоже. А где буду вечером — не ведаю. А мои войска разбросаны от Невы до Днепра... сегодня, а завтра могут быть в сотне других мест... тоже от Невы до Днепра. Я спрашиваю, не где вчера был король, а где сегодня его войска. Разницу чувствуешь? Не знаешь?

— Не знаю, мин херц, — признался Меншиков, понуро склонил голову. — Как вышел король в прошлом году из Саксонии и обошел стороной Варшаву с нашим гарнизоном и крепости, где мы с курфюрстом... то бишь королем Августом собирались его придержать и крепко пощипать, так и крадется вором-невидимкой по лесам и болотам. Ничего, скоро...

— Сам знаю, что скоро он будет вынужден явить пред наши очи свое воинство и раскрыть дальнейший маршрут похода... либо на переправе через Днепр, либо в месте встречи своей армии с генералом Левенгауптом, ежели тот на самом деле собирается выступить к королю на подмогу. Иди к столу и прикинем на карте, какими все-таки дорогами шведы могут двигаться к Днепру.

Мазепа, только что сидевший со страдальческой миной на лице и поминутно издававший жалобные стоны, при появлении очередной посетительницы встрепенулся, в его подернутых старческой белесой пеленой глазах вспыхнул живой блеск.

Писарчук, пристроившийся в углу кабинета за маленьким столиком, дабы заносить на бумагу жалобы и просьбы добившихся аудиенции у гетмана людей, понимающе усмехнулся, уткнулся было носом в лежавший перед ним лист бумаги. Однако не смог сдержать распиравшего любопытства и еще раз украдкой бросил взгляд на остановившуюся у порога женщину. Хороша, ах как хороша, откуда только такие берутся! Хотя дело не в том, откуда они берутся, обидно то, что таким, как он, они не достаются.

Любовался посетительницей и Мазепа. Любовался, хотя, услышав ее голос и окончательно убедившись, что это не очень похожая внешне на княгиню Марысю Дольскую, одну из племянниц княгини Ганны, женщина, а она сама, у него пробежал по коже озноб и перехватило дыхание. Открыто явиться к нему на прием, когда приставленным к гетману соглядатаям доподлинно известно, что, по словам Кочубея и Искры, одним из агентов-связников Лещинского и короля Карла с Мазепой являлась племянница старой княгини Дольской? Считает, что ежели гетман остался на свободе, он вне всяких подозрений? Рассчитывает, что царские соглядатаи не знают ее возраста и примет, тем паче что у Ганны Дольской добрая дюжина племянниц?

Однако душевное спокойствие Мазепе возвратили не ответы на промелькнувшие в его голове вопросы, а то, что он хорошо знал Марысю... правда, не так, как в свое время ее тетку. Ослепительная красавица, привыкшая к роскошной жизни и успеху у первых мужчин королевства, она слишком ценила собственную жизнь, чтобы подвергать ее опасности даже при малейшем подозрении на риск.

А Марыся плавной походкой, гордо неся обворожительную головку, с приветливой улыбкой на пухленьких губках уже шла к нему, протягивая для поцелуя усыпанную перстнями руку.

— Ясновельможный пан гетман, я так рада вашей встрече...

Какой приятный голосок, как нежна перламутрового отлива кожа на открытых плечах, как соблазнительно колышется высокая грудь в глубоком декольте платья, а какой пьянящий аромат духов! Так и обнял бы эти прелестные плечики, зарылся бы лицом в соблазнительную ложбинку между грудей, вдыхал нежный запах духов и слушал, слушал этот райский голос. Но — увы! обо всем этом ему можно только мечтать, поскольку жизнь вынуждает делать другое.

— Я тоже рад видеть панну Кристину Вотковскую, — сказал Мазепа, поднимаясь из-за стола навстречу Марысе. — Что привело вдову коронного поручика и хозяйку маетка на Хелмщине ко мне, украинскому гетману? — поинтересовался он, беря протянутую ему руку Марыси и прикладываясь к ней губами.

— Надежда на торжество справедливости, ваша ясновельможность, которой вы так славитесь.

— Неужто панну кто-то посмел обидеть? — вскинул брови Мазепа, с сожалением отрывая губы от ручки Марыси.

— Обидеть? О нет, ваша ясновельможность. Я прибыла не с жалобой на ваших подданных, а всего лишь с просьбой напомнить им о необходимости выполнять данные обещания. Конечно, я понимаю, что когда казаки на войне, им не до выполнения договоров с хозяйками маетков, у которых они стоят на постое и кормятся, не выкладывая за это ни гроша.

— Когда казаки были у панны на постое?

— Этой весной.

— Панна Кристина, у украинского гетмана много казаков. Вам не известно, какого полка казаки останавливались в вашем маетке?

— Знаю, что их полковником был пан Скоропадский. А сотник, что квартировал у меня с казаками — пан Панько Климчук. У меня сохранились его цидулки [8], в которых он обещает мне сполна расплатиться за все услуги на обратном пути из Польши. Мне известно, что казаки полковника Скоропадского уже возвратились на Гетманщину. Однако сотник Климчук не уплатил мне денег. Позабыл, наверное, или дорогу ко мне запамятовал. Не могла бы ваша ясновельможность напомнить пану Климчуку о его долге мне, вдове и матери двоих детей, — всхлипнула Марыся, поднося к глазам кружевной платочек.

— Не волнуйтесь, панна Кристина, все будет горазд, — начал успокаивать посетительницу Мазепа, ласково гладя ее руку. — Я, к сожалению, не знаю пана сотника Климчука. Но, думаю, его добре знает полковник Скоропадский, коли он его старшина. Пан Скоропадский сегодня вечером будет у меня, и я передам ему вашу просьбу.

— Пан Скоропадский будет вечером у вашей ясновельможности? — обрадованно воскликнула Марыся. — Тогда я дождусь его и поговорю. Зачем утруждать вашу светлость пустяшными делами? Ваша ясновельможность, а вдруг пан полковник уже в вашей резиденции? — встрепенулась она. — Разве не может он, опасаясь опоздать, прибыть на встречу с вами раньше условленного часа? Вполне может.

В словах Марыси была подсказка, как в сложившихся обстоятельствах ему действовать, и Мазепа тут же ею воспользовался.

— Федько, мигом во двор и на площадь! — приказал он писарчуку. — Погляди, прискакал ли пан полковник Скоропадский. Ежели нет, разузнай, не завернул ли он перед встречей со мной в шинок. Быстро, одна нога — здесь, другая — там!

Писарчук вышел из кабинета, и Мазепа, не говоря ни слова, протянул Марысе руку. Та, улыбнувшись, отрицательно качнула головой и подошла к большому венецианскому трюмо в углу кабинета. Легкими, осторожными движениями пальчиков принялась взбивать у висков локоны.

— Все велено передать на словах, Иван Степанович, — еле слышно донеслось от трюмо. — Таким, как я, очень опасно иметь при себе тайные бумаги. Прошлый раз царский дозор на порубежье обыскивал меня так, что... — Она повернула головку в сторону Мазепы, рассмеялась. — Как думаете, где в первую очередь царские служилые люди надеялись отыскать у меня нечто, подрывающее устои Российской державы? Правильно подумали. Иван Степанович, именно там... под юбками и за корсетом. Поэтому, чтобы избежать риска...

— Что велено передать? — нетерпеливо спросил Мазепа.

— Через несколько дней король Карл выйдет к Днепру и начнет его форсировать, — чарующим голоском ответила Марыся, поворачиваясь к зеркалу боком. — Царь Петр, естественно, постарается ему помешать, а, возможно, стянув крупные силы, даже разгромить шведскую армию. К этому времени вам, Иван Степанович, надлежит собрать верные полки в единый кулак и, когда на Днепре начнется сражение, нанести царю сильный, неожиданный удар с тыла. Царь Петр должен удирать от Днепра так, как некогда от Немана у Гродно... если, конечно, у него окажется такая возможность [9].

Голос Марыси теперь звучал ровно, сухо, и это был голос не взбалмошной, легкомысленной красавицы-шляхтянки из варшавских аристократических салонов и с их вольными нравами, каковой до сегодняшнего дня воспринимал собеседницу Мазепа, а совершенно другой, незнакомой ему женщины — расчетливой, полностью лишенной женской сентиментальности.

— Я не смогу помочь королю Карлу на Днепре, — тусклым голосом сообщил Мазепа. — После доноса Кочубея и Искры царь утратил ко мне доверие и не позволит сосредоточить мои полки в одном месте. Наоборот, он стремится как можно быстрее убрать с Гетманщины казачьи войска, заменив их собственными солдатами.

— Мы догадывались, что получим отказ, — презрительно скривила губки Марыся. — Слава Богу, что вы хоть не сослались при этом на свои мнимые хворобы и несуществующие болячки.

— Кто это «мы»? — еле сдерживая раздражение, спросил Мазепа. — От имени кого вы позволяете себе так вести со мной, украинским гетманом?

— Иван Степанович, вы не украинский гетман, а всего лишь гетман ее незначительной части, отвоеванной одним из ваших предшественников Хмельницким у Речи Посполитой и переданной России, — спокойно возразила Марыся. — Я знаю еще двух достойных панов, имеющих полное право претендовать на титул украинского гетмана. Это два польских коронных гетмана, один — при бывшем саксонском курфюрсте Августе, по воле русского царя избранном Сеймом польским королем, второй — при истинном короле Польши Станиславе Лещинском. Кстати, и принадлежащие Короне [10], и подчиняющиеся власти Запорожской Сечи части Украины намного превосходят ваши, точнее московские, владения, Иван Степанович, — с нескрываемым сарказмом заметила Марыся.

Она смолкла, видимо, ожидая опровержения или хотя бы какой-то реплики Мазепы, но тот молчал. И Марыся заговорила снова:

— Вам интересно, от чьего имени я позволила вести себя, как сочла то нужным, в присутствии человека, которому московский царь поручил управлять Гетманщиной? От имени тех, на чью помощь вы надеетесь в борьбе против засилья России и чья дальнейшая поддержка должна обеспечить независимость вашей... державы от Москвы. Вы удовлетворены моим ответом?

На сей раз Мазепа пробормотал нечто нечленораздельное, и Марыся, настороженно глянув на дверь и понизив голос, вынуждена была продолжить свой монолог:

— Если вы, Иван Степанович, не можете оказать помощь королю при его переправе через Днепр, ускорьте сосредоточение надежных вам полков поближе к русской границе. А покуда срочно подготовьте отряд в несколько десятков казаков, хорошо знающих восток Белоруссии и север Украины. Им вскоре надлежит стать проводниками графа Левенгаупта, когда он со своим вспомогательным корпусом должен будет соединиться с армией Карла. Надеюсь, хоть это задание вам под силу?

— Отряд казаков численностью в несколько десятков или сотен сабель я могу отправить к королю или к графу хоть сегодня. Среди казаков и старшины много недовольных политикой царя, особенно после появления на Сече булавинских недобитков, так что прибытие к шведам даже нескольких их отрядов не грозит мне ничем. Наоборот, подтвердит мои слова, что на Гетманщине тревожно, и только мое личное присутствие может обеспечить в ней спокойствие.

— Вы не желали бы ничего передать со мной, Иван Степанович? О выведанных планах царя Петра, например, или нечто личное?

— Планы царя выведывать не нужно, они известны всей Европе: как можно быстрей разбить короля Карла, а если это не удастся, не допустить его до Москвы, а еще лучше до Воронежа, где царь строит свой флот. А что касается личного... У Меншикова в заложниках мой племянник Войнаровский, и перед тем, как перейду с казаками на сторону короля, я хотел бы видеть его при себе. Я не могу допустить, чтобы он стал ответчиком за мои дела.

— Похвальное желание, Иван Степанович. Обещаю, что своего племянника вы обнимете раньше, чем встретитесь с королем Карлом. Теперь ничто не мешает нам расстаться?

— Ничто. Мне было очень приятно провести с вами время.

— Мне тоже. Прощайте, поскольку не могу обещать, что судьба сведет нас вместе еще раз.

2

Расставшись с гетманом и выйдя во двор резиденции, Марыся опустилась на одну из изящных, вычурных лавочек, выстроившихся двумя рядами вдоль центральной аллеи гетманского парка. Конечно, здесь не было той тишины и ощущения слияния с природой, как в глубине парка, но Марысе это было не важно — главное для нее заключалось в том, чтобы не пропустить появления во дворе нужного ей человека.

А пока его нет, она может остаться наедине со своими сокровенными мыслями, сбросив постоянное нервное напряжение то в ожидании всевозможных неприятностей, связанных с ее ролью шляхтянки с Хелмщины, то проигрыванием в голове предстоящего разговора с гетманом, то поисками наилучшей линии поведения с тем кто сегодня должен стать для нее или дорогим, любимым Иванком или навсегда чужим паном полковником Скоропадским.

Первый шаг для этого она уже сделала — только что порвала отношения с гетманом Мазепой, нажив в этом самолюбивом старике врага. Однако поступить иначе она не могла — если окончательно решила не принимать участия в чужих играх или начать играть в собственную очень крупную игру, этот шаг был неизбежен. Только так она могла раз и навсегда отрезать себе возможность и в дальнейшем быть агентом-связником между Мазепой и своей теткой Ганной, выполняя роль пешки в ведущейся в интересах других людей игре.

Если ей суждено продолжить прежнюю игру, в которую ее втянула тетка, она отныне намерена играть в ней самостоятельную роль, ничуть не уступающую по значимости той, что принадлежит Ганне Дольской. Нет, Марысенька, не нужно кривить перед собой душой! Ты убедилась, что ничуть не глупее тетки, ничем не уступаешь ей в умении с наибольшей для себя выгодой использовать свои женские прелести и талант очаровывать людей, однако тебе этого мало. Тебе не достаточно просто быть равной тетке, ты намерена превзойти ее! Ганна Дольская со своими сообщниками затеяла интриги, чтобы иметь на Украине гетмана, руками которого ею будет править польский король? Что ж, Марыся Дольская — одна, без помощников-сообщников! — добьется того, что Украиной и Польшей станет владеть и распоряжаться избранный только ею человек, она будет его королевой. А если говорить чистую правду, этот человек будет только играть роль короля при ней, единственной и истинной правительнице Польши и Украины!

Но чтобы эта ее дерзновенная мечта превратилась в жизнь, ей необходимо твердо знать, кто она для украинского казачьего полковника Ивана Ильича Скоропадского — красавица-княгиня, с которой он прекрасно провел время в Варшаве и позабыл, как случайную любовницу, или та единственная, предназначенная судьбой лишь ему одному женщина, из-за которой мужчина идет на все, в том числе, не колеблясь, отдаст жизнь. Сегодня она это узнает, и тогда — прощай казачья Украина и пусть тебя забирает себе царь Петр, король Карл, бывший саксонский курфюрст Август, самозванец Станислав Лещинский или сам дьявол, либо она вступает в беспощадную схватку за право быть твоей хозяйкой, Украина... вначале твоей, затем твоей и Польши.

Думала ли она, Марыся Дольская, польская княгиня и одна из красивейших женщин Короны, что ее судьба будет зависеть от какого-то стародубского казачьего полковника, о существовании которого она все свои тридцать пять лет и не подозревала? И узнала об этом лишь тогда, когда Марысе его показала тетка.

Случилось это минувшей весной, когда в окрестностях Варшавы хозяйничали многочисленные отряды сторонников Станислава Лещинского, ожидая подхода армии своего союзника, шведского короля. Тот, разгромив войска курфюрста Августа, выступил из саксонского городка Альтранштадт и двинулся на восток. Для усиления гарнизона Варшавы к ней в спешном порядке направились полки царской пехоты, опасаясь оторваться от нее, трусили на рысях колонны русской регулярной конницы. Однако раньше них под польской столицей оказались казаки гетмана Мазепы — двадцать тысяч сабель под началом лучших полковников Данилы Апостола и Ивана Скоропадского. Ряд успешных сражений с объединившимися отрядами короля Станислава, несколько удачных боев с пытавшимися приблизиться к Варшаве частями шведской кавалерии — и русские войска вступили в Варшаву как в полностью лояльную к своему законному королю Августу столицу.

Марыся близко увидела казаков, когда они проезжали мимо родового дворца князей Дольских в Варшаве. Длинные пики, кривые сабли, пистолеты за поясами и в седельных кобурах, мушкеты за плечами... Пыльные жупаны, высокие лохматые шапки с цветными шлыками, широченные шаровары, в ушах серьги, в зубах причудливо изогнутые люльки... Блестящие от пота лица, воинственно торчащие усы, победный блеск в глазах, разинутые в песне рты... Конское ржанье, рев труб, грохот и звон тулумбасов [11] — и песня с присвистом и гиком о том, что славные лыцари-казаченьки не отдадут ридну неньку-Украйну никакому ворогу. Это было так красочно, волнующе, романтично!

— Какая сила! — восхищенно произнесла тетка Ганна, стоящая на балконе дворца рядом с Марысей. — Направить бы ее против врагов настоящего польского короля пана Станислава Лещинского!

— Направить? — удивилась Марыся. — Но разве это не казаки гетмана Мазепы, вашего давнего тайного союзника, тетя? Придет нужный час — и сабли этих казаков обрушатся на головы тех, кого им укажет Мазепа.

— Наивное дитя, — снисходительно улыбнулась тетка. — Казаки прежде всего признают своих выборных полковников, а потом уже царского гетмана. Поэтому их сабли в любой миг готовы обрушиться на головы врагов полковников Апостола и Скоропадского, а на головы врагов гетмана в случае, если его враги будут одновременно и врагами их полковников.

— В таком случае полковников нужно сделать сторонниками гетмана Мазепы, — простодушно посоветовала Марыся. — Тогда послушные своим полковникам казаки станут одинаково послушны и гетману.

— Ты наивна больше, чем я могла предположить! — воскликнула тетка. — Чтобы полковники стали сторонниками гетмана, они должны быть его единомышленниками либо лично заинтересованы в стремлении Мазепы передать свою часть Украины от России Польше.

— Так сделайте их единомышленниками Мазепы или заинтересуйте заманчивой перспективой, которая откроется перед ними в случае возвращения Гетманщины в лоно Речи Посполитой, — невозмутимо произнесла Марыся, любуясь маникюром на своих ухоженных ногтях. — Неужто это сложно? Я еще не встречала ни одного человека, полностью довольного своей жизнью или о чем-то не мечтавшего. Разве паны Апостол и Скоропадский, лучшие казачьи вожди, пребывающие в чинах обычных полковников, не мечтают стать Генеральными старшинами? Почему бы гетману не посулить им новые высокие должности, если они поддержат его в борьбе против царя?

— Вот именно, если они поддержат его в борьбе против царя, — усмехнулась тетка. — Знаешь, как твое предложение называется по-другому, на языке всякого уважающего себя воина-рыцаря, а казаки считают себя таковыми? Это измена своему Государю, именуйся он король, царь, султан, которому казак присягал на верность и клялся защитить его, а не предавать. И не все рыцари способны променять свою воинскую честь на клеймо предателя, если даже им за это посулят большие деньги или заманчивые привилегии.

— Тетя, вы говорите о вещах, которые даже мне, нисколько не интересующейся политикой, кажутся смешными. «Воинская честь», «клеймо предателя» — эти понятия давно канули в Лету, их сегодня чаще повторяют в пустопорожних разговорах, чем руководствуются в реальной жизни. Моего разлюбезного муженька, потомственного аристократа, ротмистра Короны, трижды или четырежды присягавшего на верность королю Августу и столько же раз перебегавшего от него к Лещинскому, на каждом углу кричащего о поруганной славе Речи Посполитой, вы тоже относите к блюстителям какой-либо чести? Кстати, вы не знаете, кому из соперников на польский трон он продал в очередной раз свою... фамильную и воинскую честь?

— Я слышала, что его неделю назад видели под знаменами короля Станислава. Но с тех пор произошло столько событий...

— И каких событий, — улыбнулась Марыся. — Казаки гетмана Мазепы разгромили и разогнали по медвежьим углам спасшихся от их сабель сторонников короля Станислава, в Варшаве появился сильный русский гарнизон, король Карл обошел Варшаву стороной и продолжил движение на восток. Вполне подходящая ситуация, чтобы объявить Станислава Лещинского самозванцем и признать законным польским королем саксонского Августа. Как бы мне не увидеть вскоре его пьяной рожи в своем дворце. Матка бозка, как разило от него лошадиным потом при последнем появлении! Мне кажется, от этой вони он уже не избавится никогда.

— О каких пустяках ты говоришь, Марыся! Поверь, что конский пот покажется тебе ароматом, когда от мужа начнет нести самой дешевой туалетной водой его любовниц простолюдинок, не приведи Господь тебе дожить до такого. Но почему от разговора о казачьих полковниках мы перешли к обсуждению персоны твоего мерзавца-мужа, который действительно несколько раз изменял единственно законному королю Польши пану Лещинскому?

— Потому что его поведение является ярчайшим примером того, что святые прежде для настоящих мужчин понятия «честь», «доблесть» «верность сюзерену» в наши дни превратились в пустые слова, которым теперешние горе-рыцари предпочитают нечто более осязаемое — маетки, золото, чины, придворные звания. А разве полковники Апостол и Скоропадский не такие же люди? Разве им не присущи такие свойства человеческой натуры, как тщеславие, самолюбие, непомерная гордыня... корысть и зависть, наконец? Или они святые, о чем говорит фамилия одного из них?

— Не думаю, что они святые. Однако наряду с перечисленными тобой свойствами человеческой натуры существует нечто более важное и всеобъемлющее, оказывающее решающее влияние на людские поступки — понятие «время». Посмотри на Апостола. Это старик, у которого есть и маетки, и земля, и табуны, и золото, и уважение среди казаков. Что ему нужно еще на краю могилы? Только умчавшуюся молодость, ибо все остальное — суета сует, поскольку на тот свет с собой не возьмешь даже того, что уже имеешь.

— Что нужно пану Апостолу еще? Кажется, я знаю. Посмотри на его неприступный вид, горделивую осанку, надутые от важности щеки. Какое положение определил ему Мазепа в походе? Наказной гетман. То-то его и распирает от собственного величия. Не думаю, чтобы ему было приятно вновь стать обычным полковником, и уверена, что он давно мечтает о чине Генерального есаула или хорунжего. Верно, что маетки, землю и золото не возьмешь с собой в могилу, но память о нем, как Генеральном старшине, надолго переживет его кончину и будет гордостью его потомков. А пан полковник Апостол очень честолюбивый человек, и если при его возрасте и тяжком увечье продолжает исправно нести военную службу, значит, полагает, что еще не достиг зенита своей карьеры и славы. Так помогите ему этого достичь, и благодарный Апостол не останется в долгу.

Тетка внимательно посмотрела на Марысю, улыбнулась какой-то странной, непонятой ею тогда улыбкой.

— А ты неплохо разбираешься в людях, племянница. Полковник Апостол действительно не прочь стать кем-нибудь из Генеральных старшин — есаулом, хорунжим, бунчужным. И гетман Мазепа всеми силами готов помочь ему в этом... естественно, если пан полковник будет его сторонником в борьбе с Россией.

— Вижу, вы смогли подобрать нужный ключик к особе пана походного гетмана. Надеюсь, столь же успешно обстоят ваши дела и с полковником Скоропадским? — предположила Марыся.

— Как ни прискорбно, пан стародубский полковник оказался более крепким орешком, нежели мы думали. Конечно, у него, как у всякого человека, тем более мужчины, есть слабые стороны характера, и они нам известны. Но как сыграть на них... вернее, кому удалось бы успешнее сыграть на них... мы еще не знаем. А нам нужен, нам очень нужен такой человек... — и тетка вновь скользнула по лицу Марыси тем странным, непонятным взглядом, что однажды уже удивил ее.

— Тетя, я вас не совсем понимаю. Если известны уязвимые места в характере полковника, неужели так трудно использовать их в своих интересах? Тем более вам, в мастерстве которой плести интриги нет равных во всем королевстве. Или уязвимое место пана Скоропадского столь необычно, что у вас попросту нет к нему ключика?

— О нет, самое уязвимое место полковника то же, что у большинства мужчин — он очень любит женщин.

— Но ему на вид никак не меньше пятидесяти лет, а в этом возрасте для большинства мужчин женщины уже не самое главное в жизни. Их больше влекут дружеские застолья, карты, охота, путешествия, а на любовниц не хватает ни сил, ни времени.

— Твои рассуждения верны в отношении большинства мужчин, но не всех. Настоящий мужчина в пятьдесят лет — это конь-огонь, и для него по-прежнему женщины стоят на первом месте. Разве твой благоверный моложе? А ведь его постоянно тянет на баб... не в общество приличных, уважающих себя женщин, требующих внимания и должного с собой обхождения, где ему попросту делать нечего, а именно на вульгарных баб, всевозможную уличную и трактирную дрянь, которая встретит его в любом состоянии с распростертыми объятиями и удовлетворит самую гнусную прихоть по первому требованию. Но оставим в покое твоего муженька, он ничем не хуже и не лучше тех, кого мы почему-то зовем красой и цветом сильной половины Речи Посполитой. Возвращаясь к полковнику Скоропадскому, добавлю, что он любит не просто женщин, а красивых, я даже сказала бы... очень красивых женщин.

— Но разве в Варшаве, я не говорю о Польше, перевелись очень красивые женщины? Наоборот, мне кажется, что их переизбыток.

— Ты права. Если бы Польша имела столько истинных рыцарей-защитников, сколько прекрасных женщин, она не пребывала бы в сегодняшнем плачевном положении, а по ее столице не гарцевали бы победителями царские казаки. Однако сколько бы ни было в Речи Посполитой красавиц, любое их число не поможет нам использовать слабость полковника Скоропадского к женщинам. Причина в том, что, прежде чем сыграть на этой слабости, ее вначале необходимо пробудить.

— Не понимаю, что значит — «пробудить». Разве ты несколько раз не повторила, что пан полковник любит красивых женщин?

— Любить и желать — не одно и то же. Разве тебе не приходилось, замерев и не дыша, не сводить восхищенного взгляда с редкой, изумительной красоты вещи, которая тебе не нужна или по какой-либо причине никогда не станет твоей? Ты просто отдаешь дань ее совершенству как творению природы или человеческого таланта безотносительно того, кому она принадлежит и хотела бы ты сама стать ее хозяйкой. Со мной, например, такое случается часто, когда я любуюсь картинами старых итальянских мастеров.

— Такое бывает и со мной... правда, очень редко, — призналась Марыся.

— Теперь ты поймешь пана полковника. Он долго был вдовцом и привык общаться с красивыми женщинами. Сейчас он женат, и женщины для него стали тем же, чем уникальные картины старых итальянских художников для меня — мы смотрим на них, любуемся и получаем удовольствие, но не желаем обладать ими, поскольку нам достаточно одного чувства восхищения.

— Не поверю, что мужчина может восхищаться женщиной, не желая обладать ею, — заявила Марыся. — Что толку от женской красоты и совершенства ее тела, если ты не наслаждаешься ими?

— Дело в том, что пан Скоропадский в полной мере наслаждается столь милой сердцу женской красоткой. Он женат на одной из прелестнейших женщин Гетманщины и всей Украины, руку и сердце которой предлагали даже знатнейшие кавалеры Речи Посполитой — на Насте Марковне Голуб, вдове бывшего Генерального бунчужного Гетманщины. Мне не пришлось встречаться с ней, но я от многих слышала, что она действительно очень мила и вышла статью, не обделена умом и властным характером, к тому же годится новому мужу по возрасту в дочери. Должное ее красоте и умению обольщать мужчин отдает даже мой старый друг гетман Мазепа, а уж он в этих делах разбирается, как никто другой, — усмехнулась тетка.

— Но если на слабости пана полковника к женщинам нельзя сыграть, она перестанет быть слабостью, а его самого можно записать в образцовые мужья.

— Ты шутишь. Напрасно. Образцовых мужей не бывает — просто им не повезло встретить женщину, способную затмить их избранницу, — хихикнула тетка. — Поэтому пан Скоропадский будет боготворить Настю Марковну и хранить ей верность до тех пор, пока не встретит женщину не только ни в чем ей не уступающую, но в чем-то ее превзошедшую. Только в этом случае он может оказаться во власти своей слабости и стать нашей добычей.

— По вашим описаниям, его жена — эталон женской красоты и прочих высоко ценимых мужчинами качеств. Чтобы затмить такую и заставить разочароваться в ней влюбленного по уши мужа, нужно быть как минимум Венерой или Афродитой с мозгами Галилея или Коперника. Сочувствую вам, тетя, такую женщину, если она, конечно, существует, отыскать действительно сложно.

— Зачем ее искать, если я знаю такую? Единственную в Польше женщину, которая может затмить любую другую, в том числе Настю Марковну. — Тетка наклонилась к Марысе, зашептала ей прямо в лицо: — Женщину, которая разожжет пламя страсти в душе пана Скоропадского, которой он обязательно захочет обладать, которая заставит его забыть о жене, а день и ночь думать лишь о себе, Я знаю такую неповторимую и обворожительную женщину, не сомневаюсь, что перед ее красотой, обаянием и опытом покорения мужских сердец не устоит ни один самый верный муж. Но откликнется ли она на призывный зов своей страждущей Отчизны, захочет ли помочь законному королю Лещинскому?

Тетка всхлипнула, ткнулась носом в платочек, продолжая, однако, одним глазом искоса наблюдать за Марысей. А та уже начала понимать, куда клонила разговор тетка, до нее дошел и смысл тех странных ее взглядов, которые Марыся прежде не могла постичь. Старая интриганка неспроста затащила племянницу на балкон во время прохождения мимо него казачьей конницы, не случайно затеяла разговор о казачьих вождях и посвятила ее в детали семейной жизни полковника Скоропадского. У тетки все было заранее рассчитано, продумано, и сейчас Марыся ощущала на себе ее умение завлекать в свои сети нужных людей.

Но почему тогда Марыся, зная тайную подоплеку происходящего, не прервет разговор, не заявит, что не собирается быть теткиной сообщницей и считает унизительным для себя становиться по чьему-то совету любовницей впервые в жизни увиденного мужчины? Почему, наоборот, она активно поддерживает затеянный теткой разговор, а подробности семейной жизни полковника Скоропадского вызывают в ней живейший интерес?

Может, потому, что ей, как всякой женщине, приятно, что ее считают единственной в Польше, способной покорить любого мужчину? Что она настолько обворожительна и неповторима, что способна затмить первую красавицу Гетманщины и увести от нее мужа, столько лет хранившего ей верность?.. Может, ей просто надоело однообразие варшавских великосветских салонов с заранее известными развлечениями, с набором комплиментов очередного кандидата в любовники, которого терпишь лишь из-за скуки, с отсутствием мужчины, роман с которым мог бы согреть душу или сердце?.. Может, на нее каким-то образом подействовали разговоры о полковнике, разительно отличающемся от того типа мужчин, с которыми ей до сих пор приходилось общаться, и ей захотелось новых, неизведанных еще ощущений?

Как бы то ни было, Марыся уже знала, чем завершится разговор с теткой. И если еще заставляла себя уговаривать, то лишь потому, что ей, как настоящей женщине, будет приятно услышать в свой адрес новые комплименты, которыми тетка вынуждена будет осыпать ее, склоняя к любовной связи с казачьим полковником.

— Тетя, но что общего между нашей вечно страждущей Отчизной, мечтающим усесться вместо пенька в лесу на королевский трон паном Лещинским и прекрасной панной, которую вы намерены уложить в постель к полковнику Скоропадскому? — начала разыгрывать роль простушки Марыся.

— Речь Посполитая обретет покой и величие только при законном короле Станиславе, а он сможет утвердиться на престоле лишь с помощью сильных союзников, каковыми могут и должны стать казаки. Но казакам нет дела до чужой им Речи Посполитой и ее короля, поэтому их нужно вынудить сражаться со своим врагом, который одновременно является и врагом Короны. Такой враг — русский царь. Гетман Мазепа, мечтая обрести большую, нежели сейчас, власть, готов выступить против России, но для этого ему необходима поддержка старшины, способной повести за собой простых казаков. Один из таких старшин — полковник Скоропадский, и женщина, способная уговорить его стать единомышленником Мазепы, сослужит неоценимую службу Речи Посполитой и ее законному королю Лещинскому, — пустилась в объяснения тетка.

— Но разве может женщина заставить пана полковника изменить данной царю присяге? Если гетман и вы, тетя, нуждаетесь в помощи женщины, которая должна стать любовницей пана Скоропадского, значит, уговоры гетмана на него не возымели действия? А ведь от вас я не расслышала, что пан Мазепа — украинский Златоуст, и неотразимое влияние его красноречия вы лично испытали на себе в молодости, когда знатный шляхтич Мазепа — Колядинский был украшением свиты короля Яна-Казимира, а в роли первой красавицы там блистали вы. Неужто любовница может быть способна на большее, чем украинский Златоуст и вы, умнейшая женщина Польши?

— Просто любовница — нет, но та, которую я знаю и о которой говорю, способна достичь невозможного, — шептала тетка в ухо Марысе. — Что перед ее неземной красотой и обворожительностью какая-то присяга царю? Тем более что пан гетман — а он на самом деле Златоуст! — уже сейчас тонко и умело подводит старшин к выбору: остаться послушными слугами царя Петра, порабощающего Украину и насаждающего на нее московские порядки, или, блюдя верность своим гордым, вольным предкам, сбросить с себя ярмо Москвы и самим вершить судьбу неньки-Украйны? Сложный выбор, и как одна-единственная капля воды нарушает равновесие в чаше, так и одно слово женщины, которую полковник Скоропадский любит больше жизни, может сыграть решающее значение в его выборе между царем и гетманом.

— Но кто эта таинственная женщина, которой вы приписываете чуть ли не магическую власть над мужчинами и в способности которой очаровать пана Скоропадского нисколько не сомневаетесь? — задала наконец Марыся давно вертевшийся на языке вопрос.

Тетка заговорщицки огляделась по сторонам, приблизилась вплотную к Марысе, обдала ее жаром дыхания.

— Эта женщина — ты... Ты, равной которой нет во всей Польше... Ты, без ума от которой все мужчины... Ты, красоте и очарованию которой завидуют остальные женщины... Ты, которая не имеет соперниц, а с мужчинами может делать все, что пожелает...

Марыся слушала тетку как завороженная, ловя себя на мысли, что хочет повторить каждое ее слово. А та, поняв ее состояние, зашептала еще быстрей, еще доверительней, с пылом и вдохновением, каких Марыся давно не замечала даже у своих любовников:

— Ты, которая красой и победами над мужчинами сравнялась... нет, даже превзошла меня, которую иностранцы звали польской Клеопатрой. А они знали, что говорили! Если бы ты видела, какой восхитительной парой были мы с молодым Мазепой-Калядинским! Если бы смогла сосчитать, сколько первых призов получили мы на королевских балах! Но ты была бы непревзойденной и тогда, ты оттеснила бы меня в тень! Клеопатрой звали бы не меня, а тебя, и все мужчины были бы твоими Цезарями и Антониями...

Тетка говорила и говорила, а она, закрыв глаза, слушала и слушала. Конечно, все закончилось именно так, как и должно было закончиться, — она дала согласие стать помощницей тетки по вовлечению полковника Скоропадского в заговор Мазепы.

Поскольку тетка не любила откладывать дела в долгий ящик, то уже этим вечером на званом ужине у княгини Потоцкой состоялось ее знакомство с полковником. Возможно, тот был наслышан о Марысе как об одной из знаменитейших красавиц Варшавы от своих друзей, польских офицеров из армии короля Августа, может быть, ему нечто нашептали по наущению тетки Ганны, но Марыся вызвала у Скоропадского явный интерес, чего нельзя было сказать о других представленных ему женщинах, не уступающих ей ни в красоте, ни в знатности происхождения, ни в манере поведения. А может, Марыся оказалась очень похожей на его любимую Настю Марковну, тем более что она в полной мере использовала свой богатейший опыт понравиться мужчине уже в первые минуты и увлечь его, вскружив голову и вызвав к себе не просто любовь, а страсть.

Конечно, казачий полковник не соответствовал тому типу красавцев, что имели успех в варшавских салонах, но его дочерна загорелое, мужественное лицо с широкими скулами, крупным носом, уверенным взглядом серых внимательных глаз и роскошными усами, которым позавидовал бы самый родовитый шляхтич, было привлекательно той первозданной, грубой мужской красотой, которая, дарованная природой, так и продолжала существовать сама по себе, избежав подгонки под общий стандарт, диктуемый модой. Казацкое одеяние Скоропадского, не уступающее по качеству ткани и мастерству портных нарядам прочих участников ужина, тоже являло разительный контраст одежде шляхтичей, где польская историческая традиция соседствовала с новомодными французскими и английскими изысками, что должно было свидетельствовать об утонченности вкуса хозяина и его желании и умении идти в ногу с последними достижениями европейской моды.

Скоропадский оказался не похожим на предыдущих поклонников Марыси и в другом — она никак не ожидала, что он будет таким умным, интересным собеседником. Выяснилось, что он в совершенстве знал украинский, русский, польский и литовский языки, прекрасно читал и говорил по-гречески и по-латыни, бегло изъяснялся на турецком и татарском языках, понимал и мог поддерживать разговор по-французски, по-немецки и по-шведски. В разговоре она узнала, что украинский и русский были его родными языками, греческий и латынь в него вколотили батьки-наставники в Киевской Могилянской коллегии, польскому и литовскому его обучала первая жена-шляхтянка из боковой ветви рода литовских князей Радзивиллов, без знания татарского и турецкого нельзя было считаться полноценным запорожским старшиной, каковым Скоропадский пробыл добрый десяток лет после наскучившей учебы в коллегии. А прочие языки он изучил уже в годы своего полковничества на Гетманщине, сражаясь под русским знаменем.

Они начали разговор в приемной дворца, продолжили во время ужина, завершили на прогулке в дворцовом парке. Марыся имела слишком большой опыт в искусстве флирта, чтобы не заметить, что с каким бы увлечением и упоением полковник ни рассказывал о своих боевых делах и приключениях в бытность запорожским старшиной или стародубским полковником, он нет-нет да и бросал откровенно восхищенные взгляды то на ее полную, до половины обнаженную грудь, то на миниатюрные ножки в бархатных туфельках, когда она, переходя по камешкам протекавший по парку ручеек, поднимала подол.

И она, с удовольствием включившись в столь привычную, а на сей раз и доставлявшую ей удовольствие игру, старалась не ударить лицом в грязь и явить себя казачьему полковнику во всем блеске: то, изящно выгнув тонкий стан, наклонялась за цветком так, что грудь целиком выскальзывала из глубокого декольте, то, якобы споткнувшись, прижималась бедром к спутнику так, что у него от возбуждения тут же начинал дрожать голос, то, позволив ветру запутать свои длинные волосы в усах и оселедце полковника, принималась распутывать их, будто нечаянно нежно касаясь ладонями его лица и шеи. А однажды, целиком поглощенная своей игрой и слушая Скоропадского краем уха, она в середине его повествования о тяжкой доле казаков-невольников на турецких галерах рассмеялась настолько призывно и томно, что тут же вынуждена была оборвать смех и взять себя в руки — так женщины обычно смеются в предвкушении скорых утех с любовником, а чаще всего уже находясь с ним в постели.

Ганна и Марыся Дольские стоили друг друга. Если тетка добилась от племянницы того, что ей было нужно, то и Марыся с таким же успехом добилась на ужине у князей Потоцких того, для чего ее познакомили со Скоропадским. В том, что она достигла своей цели, Марыся не сомневалась — прощаясь и договариваясь о новой встрече, полковник посмотрел на нее взглядом, который она так жаждала видеть в глазах поклонников, который всегда повергал ее в трепет и вызывал учащенное сердцебиение.

Этот взгляд не ласкал ее, не молил об ответной любви, а грубо и откровенно говорил: ты красива и нравишься мне, поэтому я хочу тебя и добьюсь своего. Взгляд обжег Марысю, она почувствовала себя под ним словно обнаженной, а в голове зашумело так, будто она уже находилась в объятьях Скоропадского. Однако подобное состояние она испытывала не первый раз и оно было ей хорошо знакомо — это был сигнал, что она тоже хотела этого мужчину и смело готова была идти навстречу близости с ним. Поэтому, вскинув зардевшееся лицо, она спокойно встретила красноречивый взгляд полковника, какое-то время выдерживала его, затем медленно опустила ресницы и загадочно улыбнулась.

Этот взгляд ее поклонники истолковывали по-разному. Одни считали, что им она предупреждала о тщетности притязаний на ее тело и выражала презрение к глупцу, мечтавшему насладиться им; другие, наоборот, были убеждены, что он свидетельствовал, что сердце Марыси покорено, она всецело во власти любви и для обладания ею нужен всего шаг. Интересно, пан казачий полковник, как истолковал этот взгляд ты, муж первой красавицы Гетманщины?..

Следующим вечером они встретились в ее дворце, куда Марыся пригласила Потоцких и нескольких общих знакомых. После легкого ужина с токайским и белым рейнским, когда гости отправились прогуливаться по дворцовому парку, Марыся пригласила Скоропадского ознакомиться с дворцом. На этот раз полковник, едва они остались одни, даже не пытался скрыть или смягчить свой полный вожделения взгляд, и о чем бы они ни говорили, Марыся чувствовала, что чем дальше они удалялись от парадной лестницы в лабиринт залов и комнат, тем больше она играла с огнем.

Чувствовала, а ноги словно сами несли ее то в пустынный рыцарский зал, то в расположенную в дальнем крыле дворца охотничью комнату, то в большую гостиную с камином, где не было ни души, зато стояло несколько широких, удобных мягких диванов. И что бы Марыся ни делала: знакомила гостя с коллекцией старинного оружия, показывала трофеи многочисленных охот мужа, она не забывала обольстительно улыбаться полковнику, коснуться грудью, прижаться на миг бедром, а при удобном случае и просто принять соблазнительную позу.

И она доигралась. Якобы оступившись на ступеньках лестничного перехода, Марыся, будто бы желая сохранить равновесие, прильнула к полковнику грудью, и в тот же миг очутилась у него на руках. Губы Скоропадского впились в ее уста, скользнули вниз, запечатлели долгий поцелуй на шее, затем у начала декольте и добрались до груди. Она, притворяясь испуганной и одновременно возмущенной, тихонько вскрикнула, хотела, разыгрывая сопротивление, постучать по полковничьей спине кулачками, но передумала. Судя по решительному началу, тот не ограничится лишь поцелуями, а предоставит работу и рукам, которые сейчас так удобно держали ее на весу. Что, если потерявший от страсти голову полковник, нейтрализуя ее мнимое сопротивление, уронит ее на лестницу? Страхуя себя от возможных неприятных случайностей, Марыся обеими руками обхватила полковника за шею, запрокинула назад головку, закрыла глаза.

А чужая рука уже ласкала груди, скользнула по талии, начала гладить бедра, нырнула под платья. Что он делает? Ведь теперь он наверняка обезумеет и его нельзя будет остановить никакими силами! Куда он так торопится? Ведь она решила отдаться ему завтра, во время следующей встречи! Даже выбрала место, где это должно произойти — в охотничьем домике, куда они отправятся вдвоем на прогулку. Может, она запоздала с приглашением, и его нужно было сделать до прогулки по дворцу? Тогда полковник, возможно, не несся бы сейчас стремглав вниз, прыгая через несколько ступенек и устремив взгляд в конец лестничного пролета, где на втором этаже начиналась анфилада комнат. Теперь, пожалуй, уже поздно говорить ему что-либо вообще...

А полковник был уже на втором этаже. Не переводя дыхания, метнулся в первую комнату, повел по ней глазами, бросился во вторую, третью. Марыся знала, что он искал, и готова была расхохотаться — на этом этаже, пан полковник, ты не найдешь для осуществления своего желания ничего лучшего, чем бильярдный стол. Видимо, это понял и Скоропадский, потому что в шестой или седьмой по счету комнате он остановился, внимательно осмотрелся. То же сделала и Марыся. Обычная комната для отдыха и развлечения небольшой мужской компании после дружеской вечеринки: бильярдный стол, столик для игры в карты, кресла. Забавно, что ты предпримешь, пан полковник, ведь от своего намерения ты, похоже, отказываться не собираешься.

Взгляд Скоропадского перебежал с бильярдного стола на ближайшее к нему кресло, на соседнее, замер на столике для игры в карты. Шагнув к нему, полковник толчком ноги придвинул столик вплотную к стене, разжал на шее руки Марыси, посадил ее на краешек столика. Губы полковника снова впились в ее губы, левая рука принялась гладить груди, правая начала торопливо задирать подол платья. Как, здесь, на столике для игры в карты? Что за бред? Он что, спутал столик с седлом, на котором, наверное, привык в походах наслаждаться любовью своих ясырок? Седло! Ха-ха-ха! А ведь это так романтично, можно даже сказать экзотично — седло! Марыся еще ни разу так не пробовала и не слышала о подобном опыте ни от одной из подруг. Вот они удивятся и позавидуют, когда она им об этом расскажет, не называя, конечно, до поры до времени имени любовника.

А ее спина тем временем уже упиралась в стену комнаты, подол платья оказался на уровне декольте, а декольте... Да о каком декольте можно говорить, если само платье представляло собой не что иное, как скомканную узкую полоску ткани вокруг талии, открыв взору полковника обнаженную грудь, ноги, бедра. О, теперь ее предложение о завтрашней прогулке в лес и посещении охотничьего домика наверняка окажется запоздалым и бесполезным.

Впрочем, что она заладила — завтра, прогулка, охотничий домик?.. На то-он и пан полковник, чтобы лучше всех знать, что, когда и как делать с молоденькими, хорошенькими женщинами...

Она до сих пор помнит столик для игры в карты, хотя тем вечером не отказала себе в удовольствии затащить полковника и на бильярдный стол, и покачаться у него пару раз на коленях в кресле. Привыкшая реализовывать в жизнь принятые планы, она следующим днем навестила со Скоропадским и охотничий домик, где они бражничали и предавались любовным утехам целые сутки. После этого они не расставались ни на один день, встречаясь то у нее во дворце, то принимая приглашения на балы и званые ужины от объявившихся у полковника многочисленных друзей среди польской знати. Их любви не помешало даже появление в Варшаве ее законного супруга, покинувшего прежнего кумира Лещинского. Тот моментально сообразил, что связь его жены с казачьим полковником, перед чьими казаками трепетала столица, гарантировала его от неприятностей со стороны фанатичных приверженцев короля Августа, и вскоре набился к Скоропадскому в ближайшие друзья, предложив навещать его и супругу в любое удобное для пана полковника время.

Но всему приходит конец, и однажды прощально запели казачьи трубы, загремели тревожно барабаны, и казачьи полки умчались на север, чтобы помочь фельдмаршалу Шереметеву против шведов. У Марыси никогда не было привычки сожалеть или грустить о бывших любовниках, но ее недолгий роман с казачьим полковником своей непохожестью на предыдущие и остротой чувств оставил настолько глубокий след в ее душе, что она без раздумий согласилась на просьбу тетки Ганны для блага Речи Посполитой и законного короля Станислава продолжать поддерживать отношения со Скоропадским, заодно передавая ее записки гетману Мазепе. Поездки под чужим именем на Украину, знакомство с гетманом, о котором она много слышала самого разного и противоречивого, шальные ночи со Скоропадским, всегда извещаемым о ее появлении, — все это поначалу нравилось ей, вносило свежую струю в ее однообразную, хотя и бурную жизнь в Варшаве, вызывало гордость тем, что она тоже каким-то образом причастна к событиям большой политики.

Однако все рано или поздно приедается, частые длительные путешествия быстро приводят изнеженных салонных дам, к которым она принадлежала, к усталости, а вместо гордости за причастность к большой политике и желания предаться страстям с еще не разонравившимся любовником все чаще возникал вопрос — а стоит ли все это мучительных пыток и казни, которыми вполне мог завершиться очередной ее вояж? Она уже собиралась ответить на этот вопрос «нет», как неожиданно для себя осознала, что риск и ощущение опасности стали частью ее жизни.

Пытаясь разобраться в противоречивости своих чувств, она поняла, что ее раздражение и неудовлетворенность поездками на Гетманщину имеют причиной не усталость или страх, а совсем другое — ее личную роль в затеянном с участием тетки Генны заговоре двух королей и гетмана. Она была слишком самостоятельна и самолюбива, чтобы довольствоваться ролью простой исполнительницы чужих замыслов, она хотела начать собственную игру и довести ее до нужного ей завершения. Она не желала быть запасным барабанщиком в оркестре, она хотела быть в нем первой скрипкой! После длительных размышлений в голове Марыси родился план, в осуществлении которого она станет играть главную роль, а результат сполна окупит затраченные душевные и физические силы. Но если решающая роль в этом отведена ей, то не меньшая по значимости принадлежала полковнику Скоропадскому. Поэтому ей очень важно было знать, согласен и способен ли он стать ее верным союзником и помощником в заманчивом для них обоих, однако и крайне рискованном предприятии...

У ворот резиденции раздался конский топот, возбужденные голоса, и через минуту во дворе показался десяток всадников на взмыленных скакунах и в запыленной одежде. Один, спрыгнув на землю, передал повод протянувшему руку джуре и, поигрывая нагайкой, быстро направился к парадной лестнице резиденции. Полковник Скоропадский! То ли слишком издалека пришлось скакать и он опаздывал к гетману, то ли прибыл по важному делу, но был он не вымыт и не переодет после дороги, вид имел хмурый, глаза были уставлены в землю, рука нет-нет да и хлестала нагайкой по голенищу сапога. Окажется ли сейчас у него для Марыси хоть немного времени или ей придется дожидаться окончания встречи с Мазепой?

Полковник был от нее в десятке шагов, когда Марыся поднялась со скамейки. Шла она не торопясь и спокойно, смотрела не на Скоропадского, а строго перед собой, однако шла так, что для того, чтобы ей не столкнуться с полковником, кому-то из двоих нужно было уступить другому дорогу. И поскольку пан Скоропадский считал себя важной особой и не привык этого делать, ему придется, как бы он не был погружен в свои мысли, увидеть Марысю. Полковник заметил ее всего в полушаге от себя. При виде Марыси его лицо просветлело, усталые глаза вмиг оживились, на губах появилась улыбка.

— Марысенька, ты? — спросил он и, не дожидаясь ответа, обхватил ее руками за талию, поднял на уровень своего лица, расцеловал в губы и обе щеки и отпустил на землю.

— Только утром передали, что ты будешь сегодня в резиденции. А у моих казаченек, как назло, за два дня три стычки со «станиславчиками» и татарвой, и я получил от гетмана приказ узнать, чего бы это они объявились в местах, где о них уже и позабыли. Неужто замыслили сойтись вместе со шведами на Украине и ударить с юга всем скопом на Москву? Вот и пришлось погоняться по степи, покуда трех басурман и двух ляхов в полон не захватили. Не так с ними к гетману торопился, как к тебе. Решил тебя после встречи с гетманом разыскивать по всему местечку. Ну а коли повстречались, чего стоим посреди аллеи? Других мест нет, что ли?..

Он подхватил Марысю на руки, направился к одной из узких боковых тропок, что вели от главной аллеи в глубину парка.

— Знаю на отшибе один маленький пруд... А на берегу старая беседка... В это время там никого не бывает... Как раз место для нас... — сбивчиво шептал он, убыстряя шаги.

— Иванко, о чем ты говоришь? Тебя с важными вестями ждет гетман. Ты и так опаздываешь к нему, — пыталась вразумить Скоропадского Марыся.

— Что мне гетман... Со мной моя королевна... Пан Мазепа подождет... Ему торопиться некуда... Еще наговоримся вдоволь...

— Иванко, гетман не тот человек, чтобы прощать обиды. Уверена, что ему уже донесли, что ты в резиденции. Только сядем в беседку, а тут Мазепины джуры за тобой. Зачем, чтобы до твоей Насти Марковны дошли о нас плохие слухи?

— Да, ты права, Мазепа додумается отправить за мной своих челядников. — Скоропадский остановился, опустил Марысю на тропку. — А насчет Насти Марковны не беспокойся — ей о нас наговорили такого, что она собралась перебираться ко мне в полк... ну прямо стародавняя дева-витязиня. А мне все едино, где она и что ей говорят... главное, чтобы ты была рядом. Дождись меня на площади у храма — и плюнем на все гетманские и полковничьи дела и ускачем в степь в гости к ночи.

— Ускачем, Иванко. Только не зови меня ни Марысей, ни Барбарой, как в прошлый раз. Сегодня я — Кристина.

— Кристина так Кристина, коли это поможет тебе сохранить наши встречи в тайне от мужа. Обязательно дождись меня, а я постараюсь не задерживаться у гетмана...

Ждать Скоропадского пришлось довольно долго, но это время пролетело для Марыси как один миг. Она получила ответ на важнейший для себя вопрос — любит ли ее казачий полковник и есть ли смысл приступать к воплощению в жизнь выношенного ею в голове плана. Сейчас, коротая время в ожидании Скоропадского, она обдумывала, что ей необходимо сделать уже сегодня, совмещая приятное с полезным.

Но вот из распахнувшихся ворот резиденции вынесся небольшой отряд всадников, остановился в клубах пыли возле нее, и Скоропадский, нагнувшись в стременах, обеими руками подхватил ее с земли и посадил перед собой на скакуна. От полковника пахло душистым табаком, а не крепчайшим казацким тютюном-самосадом, благоухало ароматом дорогого вина, и Марыся с радостным замиранием сердца подумала, что только нечто очень важное могло заставить полковника покинуть компанию собравшихся у гетмана Генеральных старшин и полковников, начавших, судя по внезапно залившему резиденцию свету и доносившимися оттуда веселым возгласам, гулянку. И это нечто — она, Марыся, из-за которой Скоропадский добровольно отказался от того, что до недавнего времени являлось для него незыблемым правилом и любимым удовольствием.

— Куда поскачем, Иванко? — прошептала Марыся, прижимаясь к груди полковника.

— Разве забыла? Ах она, женская память... В степь, в гости к ноченьке, казацкой сестричке.

— В степь? Ночью? Но ты сказал, что там шалят татары и «станиславчики». А ночь не только казачья сестра, у нее лихих братьев сколько угодно.

— А что мне татарва и ляхи, коли со мной ты, моя королевна? Встанет кто на нашем пути — лишится головы. Мои джуры поэтому делу великие мастера. Да и я неплохо управляюсь саблей и пистолетами. За мной, хлопчики! — и Скоропадский вытянул своего жеребца нагайкой.

Оставив за спиной последние окраинные домики Борзны, Скоропадский пустил жеребца волчьим наметом, соблюдая дистанцию в три-четыре конских крупа, за ним скакали джуры. Вместо пик в их руках появились мушкеты, и до слуха Марыси донеслись звуки взводимых курков. Привстав на стременах, Скоропадский высоко поднял Марысю, развернул к себе лицом, опустился вместе с ней в седло. Перебросил из-за ее спины локоны на грудь, расстегнул на ней платье и спустил его до талии. Прижал Марысю к себе, зарылся лицом в ее волосы, прильнул губами к грудям.

Несся огромной черной птицей с развевающейся гривой по степному шляху жеребец, пел свою песню без слов ветер, сияли над головой холодным светом звезды, заливала все окрест мертвенно-желтым светом луна. И обволакивала Марысю со всех сторон казацкая сестра-ночь, скрывая от глаз и степь, и встречавшиеся по пути дубравы, и мелкие степные речушки, оставив во всем мире только слившихся воедино ее и Иванко. Да разве могла она мечтать о подобном счастье в Варшаве, разве испытывала такое чувство радости и любви до встречи со Скоропадским? Неужели не столь давно ей приходила в голову мысль положить конец их встречам? Какая несусветная глупость. Наоборот, она сделает все, чтобы их счастью не было предела, а они стали не княгиней и полковником, а...

Жеребец свернул на узкую стежку, бегущую посреди заросшего высокой травой луга. Перешел на шаг, остановился у скирды свежескошенного сена. Он что, знал сюда дорогу или умел читать мысли хозяина? Скоропадский спрыгнул на луг, протянул руки Марысе, помогая ей покинуть седло. Джуры, не подъезжая к ним, парами разъехались по лугу, беря полковника с Марысей в кольцо. Скоропадский сбросил с плеч жупан, швырнул на траву, обняв Марысю, упал на него вместе с ней, и ночь поглотила их.

Обычно Марыся плохо помнила происходившее позже, отдаваясь любви неистово и без остатка. Так и сейчас осталось в памяти лишь восприятие полного отсутствия своего тела, ощущение легкого головокружения от полета в нечто неведомое, чувство то ли растворения себя в ком-то, то ли слияния с ним. А потом была приятная расслабленность, когда не хотелось ни говорить, ни шевелиться, необычайное душевное спокойствие, когда казалось странным, что люди могут желать еще чего-то, кроме подобного умиротворения. И самопроизвольно вползала в голову мысль, что это не небо висит над тобой, не луна светит в глаза, не ночь накрыла своими крыльями, а в этом бескрайнем мире вы существуете вместе, что ты являешься с ними единым целым, что ты и они нерасторжимые составные того, что именуется Природа и Вечность...

Затем была дорога назад. Тот же степной шлях, та же грйва-облако жеребца, та же луна и расступающаяся перед ними казацкая сестра-ночь. И ветер в ушах, и тихий шелест листвы в дубравах, и щебет рано просыпавшихся птиц. И она, в обнимку со Скоропадским, и темные тени скакавших позади джур с пиками поперек седел и с мушкетами в руках. И желание рассмеяться, когда Марыся вспомнила свои вечерние страхи перед бродившими по степи отрядами крымцев и «станиславчиков» — да разве мог кто-то представлять для нее угрозу, когда рядом отчаянные, преданные джуры, готовые за своего полковника в огонь и воду, а сама она в объятьях любимого Иванка, для которого она дороже жизни.

И как не хотелось начинать разговор, который обязательно должен состояться, иначе она долго будет корить себя, что желание побыть несколько лишних минут в объятьях любовника оказалось для нее дороже важнейшего дела.

— Иванко, — ласково произнесла Марыся, выскальзывая из рук Скоропадского и упираясь ему кулачками в грудь, чтобы видеть его лицо, — я хотела бы сказать тебе кое-что о гетмане.

— О гетмане? — удивился было Скоропадский и тут же рассмеялся. — Неужто задумал отправить свою Мотрю в Диканьку, а при себе оставить тебя? Не выйдет!

— Это почему не выйдет? Может, мне надоело быть любовницей полковника, и я хочу поменять его на гетмана? А если серьезно, дело вот в чем. Чтобы встречаться с тобой, я должна была в военное время иметь повод для поездки на Украину, и лучшим являлось какое-либо прошение или жалоба к гетману. Моя тетка Ганна великая мастерица на подобные выдумки, и мы, придумывая очередное объяснение моей поездки, много говорили о Мазепе, тем более что тетка отлично знает его с поры, когда они вместе были в свите короля Яна-Казимира. Тетка рьяная сторонница короля Лещинского, посвящена во многие его тайны, частью которых поделилась со мной. Иванко, я не хочу хулить гетмана, которого прежде всегда хвалила и даже советовала тебе его во всем слушать, но я уверена, что Генеральный судья Кочубей в своем доносе на Мазепу был кое в чем прав.

— Кое в чем? — недобрым смехом рассмеялся Скоропадский. Его лицо вмиг стало серьезным, брови нахмурились, в глазах появилась злость. С трудом верилось, что он только что нежно ласкал любовницу. — Нет, Кочубей был прав во многом, если не во всем. Не тот был он человек, чтобы писать ложный донос, зная, что царь верит гетману больше всех на Украине. И если ему не удалось доказать своего, то потому, что у Мазепы слишком много именитых дружков-заступничков, которые выгородили его и передали Кочубея и Искру гетману в руки, чтобы тот поскорее избавился от опасных врагов. Но не за горами час, когда старый хитрюга преподнесет Москве такой подарочек, что она заплачет горючими слезами и вспомнит о предостережении Кочубея и Искры. Вспомнит, да будет поздно.

— Того же мнения и тетка. Она хвалит старого варшавского дружка за то, что он влез к царю Петру в такое доверие, что никто не убедит его в измене гетмана России. Поэтому, коханый Иванко, держи свои мысли при себе, не лезь на рожон раньше времени. Пусть служба Кочубея и Искры будет тебе уроком.

— Она для многих стала уроком, — с горечью сказал Скоропадский. — Думаешь, один я не верю гетману? Да черниговский полковник Павло Полуботок хоть сейчас готов поклясться перед святой иконой, что Мазепа сторонник короля Карла и только ждет удобного случая, чтобы воткнуть Москве нож в спину. Но говорит об этом лишь другам-побратимам, кому верит и на чью помощь рассчитывает, когда придется Мазепе руки вязать и к царю для ответа тащить.

Марыся насторожилась. Выходит, у нее существовал соперник, тоже собравшийся стяжать славу и благорасположение Москвы, пользуясь изменой Мазепы? «...Мазепе руки вязать и к царю для ответа тащить». А что ты надеешься получить за свою преданность, черниговский полковник Полуботок? Чин Генерального старшины или нечто посущественнее, к примеру, гетманскую булаву? Ну уж нет, по плану Марыси булава после измены Мазепы должна оказаться совсем в других руках, а тебе, хитромудрый расчетливый полковник, в ее планах совсем нет места.

Как хорошо, что она не поленилась начать со Скоропадским разговор о Мазепе — вот уже налицо его первые результаты. Продолжить разговор в надежде, что удастся узнать еще что-либо интересное? Пожалуй, не стоит — ее излишнее любопытство в столь щекотливом вопросе, как верен или нет Мазепа России, может насторожить далеко не глупого Скоропадского и навести на нежелательные для нее размышления. Лучше осуществлять план постепенно, без нужды не торопясь — так будет спокойнее и надежнее. Сегодняшний разговор уже принес свои положительные плоды — она узнала, что Скоропадский не доверял гетману и вряд ли мог стать когда-либо его единомышленником, значит, она правильно решила сделать на него главную ставку в задуманной игре.

А вот ситуацию, сложившуюся в связи с внезапно появившимся соперником на гетманскую булаву в лице полковника Полуботка, необходимо тщательно обдумать, прежде всего постараться выведать о нем как можно больше у тетки Ганны и лишь потом заводить разговор о Полуботке со Скоропадским. А последнему ни в коем случае нельзя давать повод заподозрить ни то, что Марыся хоть каким-то образом заинтересована в разыгравшихся вокруг Мазепы интригах, ни тем паче то, что он, «коханый Иванко», всего орудие в ее руках. Ведь мужчины так самолюбивы и, хуже того, настолько глупы, что не могут понять, что всегда играют в жизни ту или иную роль, определенную им взявшей их под свою опеку женщиной. Так пусть пан полковник думает сейчас свои великие думки о запроданце-гетмане и судьбе неньки-Украйны, не зная и не догадываясь, что ему придется выполнять то, что решит она, белокурая красавица Марыся.

Ах мужчины, как женщине иногда бывает с вами интересно! К сожалению, лишь до поры, покуда дело не коснется чего-либо серьезного...

Петр решительно отодвинул от себя карту, откинулся на спинку кресла. Уставился взглядом в потолок, забарабанил пальцами по крышке стола. Наконец, впервые за последние полгода он не только получил возможность доподлинно знать о всех передвижениях армии короля Карла, но и предугадывать ее возможные дальнейшие маршруты и на основании этого с большой долей вероятности судить о планах противника.

Пути движения шведов перестали быть для русских тайной со времени, когда шведская армия 8-го июля заняла Могилев и простояла там до 5-го августа. На созванном в Шклове Военном совете русское командование решило срочно сосредоточить в городке Горки на реке Проне возможно больше своих войск, чтобы «смотреть на неприятельские обороты и куда обратится — к Смоленску или к Украине — трудиться его упреждать». В кратчайший срок западнее Горок удалось собрать 28-тысячное русское войско, а на вражеские коммуникации и против партий шведских фуражиров бросить регулярную кавалерию и украинских казаков.

В Могилеве у шведов закончились запасы провианта, и им пришлось перейти на снабжение из местных источников. Но прокормить в лесисто-болотистой Белоруссии десятки тысяч солдат и лошадей было не так просто, и все больше боевых подразделений занимались поисками продовольствия и фуража и охраной ползших со всех сторон к армии обозных колонн. Произвол и жестокость, которыми сопровождалось насильственное изъятие припасов у населения, привели к созданию многочисленных партизанских отрядов. О взаимоотношениях шведов и белорусского населения Меншиков в письме к Головкину писал так: «Мучат, вешают и жгут мужиков (как прежде никогда не бывало), дабы ямы хлебные показывали... Утеснение убогих людей невозможно довольно описать».

Пятого—восьмого августа противник у Могилева переправился через Днепр и направился в сторону городка Чериков на реке Сож, куда прибыл 21-го августа. Этим маневром король Карл стремился обойти с юга занявшие позиции у Горок русские войска и, повернув на север к Мстиславлю, выйти на Смоленско-Московскую дорогу. Но за шведской армией уже пристально следили сотни глаз — враждебно настроенные к захватчикам местные жители и украинские казаки из специально созданных «летучих отрядов», поэтому русские войска успели преградить ей путь к Смоленску, и король Карл, не принимая боя, направился к Молятичам на реке Черная Напа. Впереди шведских войск ускоренным маршем двигался авангард численностью в пять тысяч человек под командованием генерала Росса.

Однако, как ни торопились шведы, Петр и здесь опередил их — к селу Доброе на реке Белая Напа подоспел передовой русский отряд в составе восьми батальонов пехоты под командованием генерал-майора Голицына М.М. Когда шведский авангард приблизился к отряду Голицына на расстояние примерно 6-7 верст, тот с помощью проводника из местных охотников форсировал Белую и Черную Напы и на рассвете 30-го августа внезапно атаковал Росса. Бой был упорным и кровопролитным, шведы потеряли убитыми и ранеными свыше трех тысяч человек, и победа осталась за Голицыным. Сообщая об этом бое Ф.М. Апраксину, Петр писал: «Надежный вашей милости пишу, что я, как и почал служить, такова огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видал (дай боже впредь так). И такова еще в сей войне король швецкой ни от кого сам не видал».

Однако поражение авангарда не повлияло на стремление шведов наступать на Смоленск. Оказывая сопротивление, русская армия отступала. Ожесточенный бой разыгрался девятого сентября У деревни Раевка, где отряд бригадира Полонского успешно отражал атаки шведов, двигавшихся из Милейкова. Чтобы захватить Доброе, королю Карлу пришлось ввести в бой главные силы, и только после этого отряд Полонского оставил село. О возросшем мастерстве русской армии свидетельствовало то, что в этом бою шведы потеряли только убитыми две тысячи человек, в то время как общие потери русских составили 106 солдат и офицеров.

После боя у Раевки шведы продолжили движение на Смоленск в направлении Татарска, и у деревни Стариши юго-западнее Смоленска пересекли русскую границу. По пути следования им пришлось отражать частые нападения русской кавалерии, украинских казачьих «летучих отрядов» и поднявшегося против них населения, обдираемого до нитки шведскими провиантскими командами. А за рекой Городней, преграждая дорогу королевским войскам на Смоленск, на выгодных позициях расположились главные силы русской армии под командованием самого царя Петра.

По-видимому, только сейчас король впервые отчетливо понял, что дальнейшее движение на Москву через Смоленск в эту кампанию не имеет перспектив, и ему необходимо менять первоначальный план войны. И он это сделал — шведы двинулись на юг, на Украину! У них было два варианта действий: обойти русскую армию у Стародуба, чтобы направиться на Брянск и Калугу и продолжить наступление на Москву с юго-запада, либо перезимовать на Гетманщине и продолжить войну с приходом весны. Но какой бы из этих планов ни выбрал король Карл, непосредственная угроза Москве в ближайшем будущем отпадала, а Петр позаботится, чтобы она исчезла вовсе. Шведы, уходящие сейчас из-под Смоленска, больше никогда не должны сюда возвратиться!

Направляясь в пределы Украины, король, конечно же, надеялся решить не только проблему обеспечения своей армии продовольствием, но и усиления ее за счет союзников. То, что турки или татары готовы оказать ему в скором времени существенную вооруженную поддержку, было весьма сомнительным, а вот соединение шведов с войсками Станислава Лещинского было куда вероятней. Могло или нет это состояться, во многом зависело от союзников Петра на Украине — гетмана Мазепы и польского короля Августа. Отношение к ним царя было разным.

Саксонский курфюрст и одновременно польский король Август Второй был союзником Петра еще с 1699 года, когда был заключен союз России с Данией, Польшей и Саксонией, также не желавшими превращения Балтийского моря в «шведское озеро». Дания недолго участвовала в союзе: выступив против Швеции первой, она захватила Шлезвиг и Гузум, после чего ее войска осадили Тоннинген. Однако король Карл потребовал помощи от Англии и Голландии, с которыми у него был заключен «Союз морских держав», и объединенный флот трех держав подверг столицу Дании Копенгаген вначале сильной бомбардировке, а затем высадил 15-тысячный шведский десант. Имевшая в столице 3-тысячный гарнизон Дания капитулировала и по Травендальскому мирному договору обязалась выйти из союза с Россией.

В феврале 1701 года Петр подписал с Саксонией в Биржах новый договор, по которому король Август продолжал войну со Швецией, однако Россия должна была оказывать ему военную и финансовую поддержку. Петр сдержал обещание, и в распоряжение Августа в Динабург прибыл 20-тысячный русский корпус под командованием Репнина. Но первый удар Август получил не от шведов, а от поляков. Часть шляхты, и прежде настроенной против России, решила, что наступил удобный момент для возврата Гетманщины в состав Речи Посполитой, и взяла курс на союз со Швецией. Получив поддержку Карла, сторонники Швеции сдали «варшавскую» или «великопольскую» конфедерацию, отказавшуюся подчиняться Августу. Под ее давлением Сейм в 1704 году низложил Августа с престола и избрал королем познанского воеводу Станислава Лещинского, заключившего со Швецией союз. Однако сторонники Августа снова подписали в отбитой у шведов Петром Нарве договор о совместной борьбе России и Речи Посполитой с королем Карлом.

Но не дремал и король. 2-го февраля шведский корпус генерала Реншильда нанес у Фрауштадта сокрушительное поражение саксонским войскам Августа и корпусу Репнина. После боя были варварски уничтожены четыре тысячи пленных русских солдат, которых клали друг на друга по два-три человека и пронзали насквозь копьями и ружейными штыками. Не имея сил оказывать сопротивление, Август бежал в Краков, и после полного захвата Саксонии войсками короля Карла капитулировал перед ним. По Альтранштадскому миру Август отрекался от польской короны в пользу Станислава Лещинского, разрывал союз с Россией, обязывался выдать шведам оставшиеся в Саксонии русские войска.

Факт заключения сепаратного мира Август скрыл от Петра, и тот узнал о потере союзника лишь в конце 1706 года. Он не сложил руки, а начал тесное сотрудничество с частью шляхты, которая не признала королем Лещинского и начала вооруженную борьбу с ним, продолжая считать законным королем Речи Посполитой Августа Саксонского, тем более что точно так поступила и часть европейских государств. При поддержке Петра эта шляхта создала Сандомирскую конфедерацию, которая на раде во Львове 30-го марта 1707 года подтвердила заключенный в 1704 году в Нарве русско-польский союз против Швеции. На раде также было решено, что войска конфедерации, насчитывавшие до двадцати тысяч человек, будут действовать в постоянном взаимодействии с находящимися на территории Польши русскими войсками а полками казаков гетмана Мазепы.

Совместные действия со сторонниками Августа не позволили утвердиться в Польше «станиславчикам» даже при поддержке шведов, превратив ее в ближайший тыл и базу снабжения выступавшей в поход на Россию армии короля Карла. К сожалению, с началом вторжения шведов на территорию Белоруссии русским войскам, сосредоточенным прежде на польской части Украины по линии Жолква [12], Сокаль, Львов, Яворов, Острог и Дубно с главным штабом в Жолкове, пришлось уйти на восток. Но несколько казачьих полков, с которыми польский коронный гетман и друг Мазепы Адам Сенявский никак не желал расставаться, давали возможность Сандомирской конфедерации успешно противостоять «станиславчикам», даже несмотря на то, что король Карл прислал им на помощь свой корпус в восемь тысяч человек под командованием генерала Крассова. Но какие изменения в этом хрупком равновесии сил могли произойти с появлением на Гетманщине армии короля Карла, трудно было предсказать.

Да, ненадежный союзник король Август, и судьба Рейнгольда Паткуля [13], честно служившего Польше и России и выданного Августом по условиям Альтранштадского мира Швеции, где был казнен, наглядный тому пример...

Зато в другом своем союзнике — гетмане Мазепе, Петр был уверен полностью. Да и какие сомнения могли быть в человеке, который на протяжении двух десятков лет держал в своих руках булаву и много раз делом доказывал преданность России? Разве не он железной рукой искоренил на Гетманщине всех, кто помышлял о протекторате над Украиной Речи Посполитой, как гетман Выговский, или Турции, как сын гетмана Хмельницкого Юрий, или гетман Петро Дорошенко? Разве не он безропотно отправлял украинские казачьи полки везде, куда бы не велел Петр: в Лифляндию и Польшу, в Россию и на турецкое порубежье? Разве не он послушно бросил на восставших булавинцев два своих полка, хотя ни один гетман до Мазепы этого не делал, поскольку донские и украинские казаки считали друг друга братьями, а Днепр и Дон были общей колыбелью казачества?

Разве возразил он хоть единым словом против присутствия на Гетманщине русских войск, хотя по статьям Переяславского договора там их не должно было быть? А сейчас только в корпусе генерала Голицына под Киевом пятнадцать тысяч русских солдат, а полковник Анненский командует уже не полком при ставке гетмана, а бригадой? А разве протестовал Мазепа, что суд над Кочубеем и Искрой вершил он, русский царь, хотя по тому же Переяславскому договору на Гетманщине должен был существовать свой независимый суд? Да что суд или русские войска под Киевом, ежели, вступая в Унию с Россией, Гетманщина в границах «от Чигирина до Конотопа» сохраняла за собой все прежние права, начиная от права иметь собственную армию и финансы, будучи ограничена лишь в некоторых вопросах сношений с иноземными державами.

А разве противился Мазепа, когда Россия принялась постепенно вытравливать на Гетманщине вольнолюбивый дух среди украинского старшинства и простого казачества, которым больше по душе были порядки Речи Посполитой, где делами заправляла своевольная шляхта, нежели России, где все вершилось по воле Государя-Самодержца? А разве не поддерживал Мазепа жесткую позицию Петра в отношении Запорожской Сечи, которая по условиям Андрусовского 1667 года перемирия с Польшей находилась под совместным управлением России и Польши, что было закреплено и «Вечным миром» между ними в 1686 году, но кошевые атаманы Сечи одинаково не признавали ни польского короля, ни московского царя?

Какой стороны деятельности Мазепы не коснись, он во всем был послушен России, отчего и смог просидеть в гетманской резиденции в Батурине бессменно двадцать лет.

Конечно, у гетмана много недоброжелателей, как явных, так и тайных. Но Петр во время противоборства со своей сестрой Софьей сполна узнал, что значат происки интриганов, а потому не давал верного Мазепу в обиду. Защитил он его от ложного доноса Кочубея и Искры, решивших свести с гетманом личные счеты руками Петра, принял сторону Мазепы во время его схватки с хвастовским полковником «тогобочной Украины» [14] Семеном Палием, слава которого гремела по всей Украине и по сравнению с которым Мазепа выглядел не казацким гетманом и защитником интересов своего народа, а послушным московским приспешником.

Ах, Палий, Палий, отчаянный ты был вояка да никудышный политик! Мало тебе было славы хвастовского полковника, героя нескольких удачных набегов на Крым, в одном из которых тебе удалось даже пленить Крымского хана Осман Гирея? Нет, потянуло сравняться подвигами с самим гетманом Хмельницким и довершить начатое им дело, освободив от поляков днепровское Правобережье, остававшееся под властью Речи Посполитой. Святое дело, только нужно понимать, когда такое дело начинать и на какой его исход рассчитывать. Ну как можно было поднимать казаков в 1701 году на восстание против Польши и пытаться начать переговоры с Россией о слиянии Правобережья Днепра и Гетманщины в единую казачью державу под покровительством России, когда та зализывала раны после поражения под Нарвой, а польский король, он же курфюрст Саксонии, после разгрома Швецией Дании оставался единственным союзником России в Европе?

Крепко ты прижал панов на Украине, лихо твои атаманы Самусь, Искра, Абазин громили шляхетские войска, не понимая, что ослабляют этим одновременно русского союзника Августа. А думал ли ты, что случилось бы, вздумай Россия взять под свое крыло украинское Правобережье, как взяла когда-то Гетманщину? Да это же война с Польшей! Война с союзником, когда все силы России брошены на борьбу со шведским королем, заявившим, что он заключит мир с царем Петром только в Москве после ее захвата.

Вот почему, хвастовский полковник Палий, не нашел ты поддержки у России, а заставил Петра, не желавшего обострения отношений с прорусски настроенной частью польской шляхты, велеть гетману Мазепе вступить с тобой в тайные переговоры и заманить на Гетманщину. Старый хитрец прекрасно справился с заданием, и когда Палий оказался на днепропетровском Левобережье, он тут же очутился в руках русских властей.

Однако Петр не выдал тебя ни полякам, на чем те настаивали, не отрубил голову, что советовал сделать Мазепа, люто ненавидевший своего возможного конкурента на гетманскую булаву. Он отправил тебя кандальником в Енисейск, понимая, что при сложившемся в Польше положении, когда шляхта расколота на два примерно равных по силе лагеря — прорусский и прошведский, — ты со своей популярностью среди казачества и селянства польской Украины можешь сослужить неоценимую для России службу. Пусть только шляхта попробует убрать с трона Августа, посадить на его место шведского ставленника и объявить войну России! Вот тогда настанет твой час появиться на Украине и, не теряя времени, взяться за шляхту от Белой Церкви до Львова и Хелма, а Петр велит гетману Мазепе помочь тебе на первых порах тройкой-пятеркой полков своих реестровиков.

Хотя сейчас половина Польши поддерживает короля Карла, однако с 15-тысячным войском «великопольской конфедерации» успешно справляется гетман Сенявский, так что твой час, бывший хвастовский полковник, еще не наступил. Ведь когда запылают панские маетки, а твои казаченьки начнут вырубать под корень подряд всю шляхту, не разбираясь, кто из них к какой конфедерации принадлежит, вся шляхта забудет внутренние распри и единым фронтом двинется на восставших, а поддержку ей наверняка окажет шведский король, чем привлечет на свою сторону и бывших сторонников России. Нет уж, пусть пока дерутся между собой, а результат войны России со Швецией покажет, кому быть польским королем — Августу Второму или Станиславу Лещинскому.

Но если еще не пробил твой час, Палий, то кое-кому из твоих бывших полковников пришло время сменить сибирские просторы на родные степи. Однако не для войны с панами-ляхами, а чтобы поднять против шведов казаков польского Правобережья, которые остаются глухими и к призывам обоих польских королей, и к обращениям русского царя. Действительно, какое им дело до драчек между Россией, Швецией, Польшей, если у них своя незаживающая кровоточащая рана — стремление обрести независимость, а ослабление ненавистной Польши и ведущей по отношению к Украине двурушническую политику России им только на руку.

Но одно дело, когда «тогобочных» казаков против шведов зовет он, царь Петр, и совсем другое, когда это сделает уважаемый ими человек, особенно тот, с кем они уже сражались и снова готовы встать под его пернач. Один из таких людей, бывший палиевский полковник Голота, на днях был возвращен из Лифляндии и по распоряжению Петра направлен к Меншикову. Не царское дело якшаться с бывшими бунтовщиками, ничем не лучшими недавно усмиренных на Дону булавинцев, а посему с ними повозится Алексашка, мечтающий стать после Мазепы гетманом и прежде уже имевший дело с Голотой.

Петр склонился над столом, отыскал среди вороха бумаг нужную, поднес к глазам: «Всемилостивейший государь... в 7-м числе июля приехал к Дерпту на отъезжей караул Швецкой драгун. И караульные Мурзенкова полку того шведа привели к Дерпту, а в распросе сказал, что де Левенгаупт со всем своим корпусом пошел к королю своему, также де протчей Швецкой коннице, которая обреталась в Лифляндах, всей велено итить к королю ж. А Для подлинного известия распросные речи этого шведа послал при сем к вашему величеству, а ево отдал я генерал-порутчику Воруру. Вашего величества нижайший раб Кирило Нарышкин. Июля в 8 день году, из Дерпта».

Это сообщение он получил около месяца назад, но не придал ему особого значения. Мало ли что может наплести пленный швед, возможно, специально подосланный к русским? Правда, потом поступали донесения, что корпус Левенгаупта с обозами действительно направился на восток, однако что могло помешать ему изменить направление и двинуться уже на север к расположившемуся вблизи русской северной столицы шведскому корпусу генерала Либекера? Ничего, особенно если надежно перекрыть подходы к немногочисленным в болотах и лесах дорогам и обезопасить себя от действий разведки противника.

Однако сообщений, что Левенгаупт изменил маршрут следования, не поступало, а несколько дней тому назад его колонны перешли рубеж, когда движение к своим войскам на севере Европы стало бессмысленным. Свой корпус из-под Риги и массу обозов генерал вел к армии короля Карла — в этом теперь не было сомнений. А коли так, Петру становилось известным, где развернутся главные события предстоящей осенней кампании, и он может принять все меры, чтобы ее ход сложился в его пользу. Первым делом он должен усилить собственные войска и не допустить, чтобы армия короля Карла хоть откуда-то получила подкрепления и так необходимые ей продовольствие и фураж.

Петр вскочил из-за стола, принялся быстро ходить по комнате, временами останавливаясь и рубя ладонью правой руки воздух.

Чтобы защитить отвоеванные у шведов в Прибалтике земли, против корпуса Либекера сейчас стоят корпуса Апраксина и Боура. Теперь, когда дополнительно известно, что Левенгаупт движется к армии короля Карла, с четырнадцатью тысячами солдат Либекера, даже усиль он свой корпус частью сил из гарнизонов близ расположенных шведских крепостей, вполне справятся двадцать четыре с половиной тысячи солдат Апраксина. Поэтому шестнадцать тысяч солдат Боура необходимо как можно скорее передвинуть на юг, чтобы они нависли над левым флангом армии короля Карла, а в случае нужды могли быстро соединиться с главными силами самого Петра.

Для исключения возможности оказания помощи королю Карлу из Польши нужно приказать Мазепе усилить своего друга коронного гетмана Адама Сенявского еще несколькими казачьими полками, а свои основные силы сосредоточить у Киева. А первым делом пусть отправит отборный казачий отряд к Пропойску в распоряжение генерал-поручика Соловьева, которому велено «как возможно неприятеля обеспокаивать». А у Пропойска, по всей видимости, скоро должны произойти очень важные события. Так что, Мазепа, ежели тебя настолько одолели хворобы, как ты постоянно о том пишешь, сиди спокойно на Гетманщине — Петру нужнее твои полки, чем ты сам при его штаб-квартире. Да и твои полковники лучше подчиняются русским генералам, когда ты от них подальше и не потакаешь их гордыне.

Конечно, о своих немощах ты привираешь, ежели судить по тому, что завел себе молоденькую любовницу, но твоя истинная причина не покидать Батурин и Борзну Петру тоже известна и понятна. Боишься, что у Кочубея и Искры были сообщники, которые в твое отсутствие на Украине могут учинить любую смуту, что тебе крайне нежелательно. Ну и сиди в свое удовольствие на Гетманщине — боясь за свою власть, ты оберегаешь и власть царя Петра.

Но хватит о старике-гетмане и его маленьких хитростях — имеются дела куда важнее. А самое главное из них — не позволить корпусу Левенгаупта соединиться с армией короля Карла.

3

Константин Гордиенко расправил свернутый в трубочку маленький листок тонкой бумаги, пробежал по нему напоследок глазами, усмехнулся. Присев на корточки у небольшого костерка, горевшего на берегу заросшего камышом степного озерца, порвал листок на мелкие кусочки, швырнул их в пламя. Дождался, когда все они сгорят, для верности смешал кончиком сабли их пепел с золой костра и только после этого опустился на брошенный у огня жупан.

Ай да старый хитрец Мазепа, опять замыслил очередную интригу! И какую — вышвырнуть за пределы Гетманщины русские войска и вместе с Польшей и Литвой признать над собой протекцию шведского короля Карла, что сейчас движется со своей армией на Москву. Конечно, прямо об этом он не пишет, но Костя неплохо изучил своего бывшего друга-сечевика Мазепу да и понимать то, что открыто не пишется и не говорится, но имеется в виду, он научился со времен бурсачества, постигая перипетии Жития святых и вникая в тайны Священного писания. А писать, пан гетман, ты непревзойденный мастак, не знающий тебя человек может иметь глупость поверить, что ты действительно скорбишь о незавидной доле нынешнего украинского казачества и запорожского лыцарства и принимаешь близко к сердцу беды неньки-Украйны, терзаемой двумя хищницами-соседками — Речью Посполитой и Россией. Хорошо пишешь, хорошо.

Ну как не прошибет слеза кошевого атамана Запорожской Сечи Костю Гордиенко, участника стольких славных походов против недругов Украины, когда ты вспоминаешь о великих делах прежних кошевых и гетманов и говоришь о никчемности тех суетных дел, в которых погрязли сегодня казачество Гетманщины и Запорожской Сечи? Да, были времена, когда казачество чувствовало себя не только хозяином неньки-Украйны, но и своей саблей вершило судьбы соседних народов, а к его кошевым и гетманам не считали зазорным обращаться володари, короли, ханы.

Как не вспомнить гетмана Ивана Сверчевского и атамана Ивана Подкову, которые в шестнадцатом веке при помощи запорожцев свергали и возводили на престол молдавских господарей, а Подкова сам был им два года? А стоит ли забывать Тимофея Хмельницкого, чье слово, подкрепленное силой казачьих полков его отца-гетмана, являлось решающим в спорах о дележе власти в Молдавии и Валахии?

А разве не вмешивались запорожцы и украинские казаки в дела Крыма, чему примером не столь давний случай, когда по просьбе хана Шагин Гирея, решившего отделиться от Турции, ему на помощь весной 1628 года двинулись запорожцы с кошевым атаманом Иваном Кулагой и Правобережные казаки во главе с гетманом Михаилом Дорошенко? Это они разгромили под Бахчисараем объединенное войско турецкого султана и его крымского ставленника Джанибек Гирея и направились на Кафу освобождать христиан-невольников. Однако их союзник Шагин Гирей, используя плоды казачьих побед, смог договориться на выгодных для себя условиях с турками, и преданным казакам пришлось с боями прорываться из Крыма, потеряв в новом сражении под Бахчисараем гетмана Михаила Дорошенко [15].

А что делали бы без казаков вы, спесивые полячишки? Ведь со времен Сигизмунда Августа и Стефана Батория не было войны, в которой в составе войск Речи Посполитой не присутствовало бы казаков. Вздумали однажды померяться с турками силой без казаков в ноябре 1620 года под Цецорой и потерпели жесточайшее поражение, потеряв при этом убитым самого коронного гетмана Жолкевского. А вот когда через полтора года ваш Сейм обратился к казакам за помощью, и те к польским 25-и тысячам сабель прибавили свои 47 тысяч, турецкая трехсоттысячная армия не смогла победить вас под Хотином, хотя в этом сражении погиб от ран 10-го апреля 1622 года гетман Сагайдачный. А разве не искали поддержки казаков претенденты на польский королевский престол, а разве не использовали казаков короли для обуздания вконец обнаглевшей шляхты или мечтающих сравниться с ними властью магнатов?

Все это было, было. И правильно скорбит Мазепа, что измельчало ныне казачество, позволило сесть на шею не только Речи Посполитой, но и России, начавшей притеснять казачество и селянство хуже, чем поляки.

А как не понурить в тоске седую голову сечевику Косте Гордиенко, когда гетман сообщает о стремлении русского царя Петра извести под корень вольнолюбивое казачество, что он уже начал делать на Дону, частью уничтожив братьев-донцов, а частью вынудив их уйти на Кубань? Все так, все так, причем Костя лично беседовал со многими булавинцами и знает об их восстании куда больше гетмана. Конечно, он мог бы спросить у внезапно прозревшего Мазепы, о чем он думал раньше, рьяно помогая царю Петру насаждать на Гетманщине московские порядки или подло выманивая на русское Левобережье полковника Палия, чтобы отдать его в руки царских властей.

Но что толку в его вопросе, если гетман прав в главном — казачество на Гетманщине и на Сечи переживает трудные времена, и им обоим, кошевому атаману сечевиков и гетману реестрового казачества, вскоре придется решать, чью сторону принять в войне России со Швецией. Вопрос этот предстоит решать обязательно. И ответ будет для него, запорожского атамана, не простым, поскольку единой точки зрения среди сечевиков на этот счет нет и вряд ли будет.

За русского царя стоит часть старшины и большинство старых, заслуженных казаков, принадлежащих к «знатному товариществу». Что же касается сечевиков-«гниздюков», обосновавшихся с семьями и другами-побратимами в близи Днепра и на берегах его притоков в своих куренях и на богатых хуторах, откуда они прибывали на Сечь для несения обязательной гарнизонной службы либо участия в походах, то они поголовно на стороне Москвы. Косте понятны их рассуждения, и он, как много поживший и повидавший человек, согласен с ними. Сейчас, когда между Сечью и ее соседями нет незаселенных, как когда-то, земель, когда с неимоверной быстротой обживаются некогда пустынные пространства, именуемые русскими и поляками Дикой степью, а казаками Старым полем, она не может жить сама по себе, кусая подряд всех соседей — то крымского хана, то шляхетскую Польшу, то поставивших на границах Запорожья с Гетманщиной свои крепости русских служивых людей.

Сейчас, чтобы уцелеть, нужно иметь сильного союзника, который мог бы обеспечить спокойный тыл и в случае нужды прийти на помощь. Турки далеко и магометане, поляки утратили свою силу и паписты, а московский царь единоверец и ближайший сосед — протяни руку и вот она, его Гетманщина. И если в союзнике нуждается Сечь, точно так и России необходим надежный союзник на границах с Крымом и Турцией, а им может быть только единокровное и единоверное Запорожье. А за верную службу московский царь сохранит за сечевиками их стародавние вольности, в том числе право на курени и хутора, которыми сейчас они владеют. Так было в Речи Посполитой, где реестровики были приравнены к шляхетскому сословию, так есть на царском Дону, где родовые казаки в почете, а воду мутит бегущая из России мужицкая голь да моль, мечтающая о беззаботной, веселой жизни на казачьих землях.

А что такое смешание истинных казаков со вчерашними селянами-посполитами, пожелавшими именоваться казаками, однако мало пригодными стать ими, запорожцы столкнулись, пожалуй, прежде донцов, и быстро положили этому конец. Когда в 1569 году была подписана Уния об объединении Польши и Великого княжества Литовского в единое государство — Речь Посполитую, польская шляхта получила право приобретать в Литве земли и заселять их своими людьми. В первую очередь это коснулось «пустыни Надднепрянской», как поляки и литовцы именовали граничившие с Запорожской Сечью земли бывшей Киевской Руси, пребывавшие после татарского нашествия свыше двух столетий в полном запустении и разрухе. Получая там фольварки и маетки, польская шляхта переселяла на новые места посполитых из центральной Польши, Мазурщины, Галичины, Волыни, Подолии, которые должны были обжить этот богатейший край.

Но соседство с запорожцами способствовало тому, что немало посполитых оставляло своих хозяев и бежало на Сечь, желая навсегда покончить со своим подневольным существованием и обрести вольную жизнь, где не будет ни непосильного труда, ни личной зависимости от ненавистного пана. Однако беглецы забывали две важные вещи: на Запорожье нужны были не лишние голодные рты, а доблестные «степные лыцари», и если за крышу над головой и кусок хлеба платят потом, то за право быть вольным человеком — кровью и самой жизнью.

Прежде беглец зарабатывал на жизнь себе на клочке своей земли и панском поле, а теперь деньги на оружие, одежду, горилку нужно было добыть в бою. Но разве привыкший ходить за плугом или пасти отару, крестьянин мог воевать, как надлежит истинному лыцарю-запорожцу? Не просто махать саблей или палить невесть куда из мушкета, а сражаться один против пяти в поле, атаковать один троих в морском бою, когда что ни казачий выстрел — то вражий труп, что ни взмах сабли — чужая голова с плеч?

Чтобы стать таким удальцом, будущий запорожец с юных лет воспитывался на Сечи, пребывая «молодиком» при полноправном казаке «сечевого товарищества», учась у него боевому мастерству и постигая законы и обычаи степного лыцарства. Но прежде чем стать «молодиком», юноше необходимо было обучиться грамоте как минимум в бурсе, хотя предпочтение отдавалось выпускникам Киевской братской школы и школы Киевско-Печерской лавры, а после их слияния в 1632 году Киево-Могилевской академии [16]. Прежде чем брать в руки оружие и посвятить свою жизнь борьбе за веру православную и свободу неньки-Украйны, нужно было знать, кто и почему ее враги, в чем их сила и слабость, понять, как добиться победы над ними с наименьшими для себя потерями. Острая сабля в крепких руках — одно, а когда саблей управляет умная голова, ее сила возрастает во много раз и заставляет недруга бояться тебя еще до того, как ты ее обнажишь.

Именно бывшие «молодики» через несколько лет обучения и личного участия в ряде походов становились членами сечевого «черного товарищества», а некоторые затем заслуживали честь оказаться в рядах «знатных товарищей» [17] и сечевой старшины. Знающие иноземные языки, не испытывающие затруднений при Чтении карт и чертежей, перенявшие опыт бывалых казаков в ведении пушечного, ружейного и рукопашного боя, изучившие направления морских течений и расположение прибрежных отмелей, знакомые с «розами ветров» многих участков Черного моря, Читающие следы в степи и плавнях, они были своими в море и на Реках, в Старом поле и днепровских лиманах. А привитая с юных лет гордость за принадлежность к степному рыцарству заставляла их высоко нести его честь и приумножать славу, не позволяла Ничем запятнать или унизить почетное имя сечевика. Не было на крайне ни единого гетмана, командуй он казаками русского или польского берегов Днепра, не побывавшего в свое время запорожцем, все мало-мальски известные полковники-реестровики и старшины Гетманщины прошли сечевую школу, многие знатные светские и духовные особы на Украине, в Литве и Польше с благодарностью вспоминали полученную в Запорожье закалку и привитое им чувство боевого товарищества-побратимства.

Ничего этого — ни боевого умения, ни духа истинного казака — не было у прибывающих на Сечь вчерашних селян-посполитых, так и остающимися ими в душе, сколько не надень на себя казацких жупанов и не нацепи сабель. Быть настоящим казаком — это значило иметь высочайшее состояние духа и быть готовым к тяжелейшему и опаснейшему воинскому труду, и тому, кто видел в казачестве лишь возможность избавиться от работы на земле, не суждено было им стать. Чтобы не лить пот на ниве или свести личные счеты с ненавистным панством, существовали другие люди — лесные шиши и степные тати, ничего общего не имевшие со степным лыцарством, берегущим христианство от мусульман, православную неньку-Украйну от папства и униатства, а славное казачество от любых ворогов, откуда бы они не явились.

Вот почему на Сечи принимали к себе не всех подряд, стремясь уберечь свои ряды от ненужных казачеству, а то и чуждых ему людей. Естественно, это не нравилось любителям привольной жизни, не желающим платить за нее ни потом на земле, ни кровью в военных походах, и однажды они попытались создать собственную Сечь при впадении речки Тешлык в Южный Буг. Избрав себе гетмана, назвавшегося Адамом Тешляком, они вначале подняли один из бессмысленных из-за малочисленности и плохого вооружения его участников бунт против своих бывших панов, а когда их не поддержали ни казачество, ни окрестное селянство, занялись обычным разбоем, не делая разбора ни между украинскими и польскими купцами, ни между православными и католиками с униатами. Но когда новоявленные «сечевики» начали грабить даже казаков-чумаков, это переполнило чашу терпения запорожцев, и они, защищая славное имя «сечевик», сами разгромили «Тешлякскую Сечь», разделавшись с ее обитателями, как со своими злейшими врагами, так, что навсегда отбили у посполитых желание именовать себя гордым именем степного лыцаря.

Однако потери в многочисленных походах, постоянные стычки на кордонах Запорожья, необходимость иметь сильное войско для противостояния с турками, шляхтой, а в последнее время и с московским царем вынуждали мириться с огромным притоком на Сечь беглых посполитых, наскоро обучая их военному делу и готовя из них сносных воинов уже в походах. Именно воинов, а не казаков, поскольку за три-четыре года беглец не мог проникнуться казачьим духом и стать истинным лыцарем, продолжая оставаться в душе и мыслях селянином, мещанином, русским однодворцем или вконец разорившимся мелкопоместным польским либо литовским шляхтичем.

И в этом крылось горе сегодняшней Сечи — преследуя цель создать многочисленное войско, она разрушала свою былую монолитность, вносила раздор и противоречия в собственные ряды. Ведь вчерашние беглые посполитые и прочие пришлые люди понимали, что, признай Сечь над собой власть московского царя, им придется распрощаться с именем казака-сечевика и вновь стать, кем был прежде, или удариться в дальние бега на Кубань, где обосновался уцелевший булавинский атаман Игнат Некрасов. Недавние события на Дону ярчайший тому пример, а рассказы уцелевших булавинцев о расправах над взятыми в плен участниками восстания подливают масла в огонь, углубляя раскол между истинным «сечевым товариществом» и толпами вчерашней сельской босотвы и сегодняшней сечевой сиромы.

Вот эти новоявленные сечевики вкупе с нашедшими на Запорожье спасение булавинцами являются противниками союза Сечи с Россией в ее борьбе со Швецией, требуя воспользоваться сложностью положения царя Петра и начать изгнание с казачьих земель московских войск и послушных России старшин. Между этими двумя непримиримыми лагерями — к одному из которых принадлежал он сам и понимал его правоту, и другим, чьи голоса позволили ему стать гетманом, — он вскоре должен будет сделать выбор.

Мазепа, похоже, его уже сделал, иначе не прислал бы свое тайное письмо. Однако гетман слишком хитер и вероломен, чтобы ему можно было верить на слово. Желает свободы неньке-Украйне и намерен сражаться за соблюдение вековых прав казачества, которые нарушает московский царь, — что ж, поднимай против него Гетманщину и начинай войну, как это сделал в свое время Богдан Хмельниченко против Речи Посполитой. Начинай, вот тогда Костя Гордиенко тебе поверит и задумается, как поступить ему самому и к чему призвать сечевиков.

А покуда, хитроумный друже гетман, у каждого из нас свои Дела. У тебя — плакаться на тяжкую долю Гетманщины и реестрового казачества под властью русского царя, а у Кости — встречать не сегодня-завтра из дальнего морского похода полторы тысячи отчаяннейших казарлюг-сечевиков, что с одним из лучших на Запорожье куренных атаманов Данилой Сулимой отправились за славой и добычей к берегам турецкого Синопа.

Деревянный пол горницы прогибался и жалобно стонал под тяжелыми шагами Меншикова. Заложив руки за спину и сердито попыхивая трубкой, точь-в-точь как это любил делать царь Петр, он дважды прошелся из угла в угол, остановился против Голоты.

— Повтори еще раз о Левенгаупте, полковник.

Собственно, Меншиков мог вполне обойтись без сообщения казачьего старшины. О выступлении из Прибалтики шведского вспомогательного корпуса под командованием генерала Левенгаупта он узнал в одно время с царем Петром и с тех пор постоянно следил за всеми донесениями, касавшимися его движения на восток. Ведь если до начала марша Левенгаупта своим главным противником Петр и он считали войска короля Карла, с которыми в последнее время русская армия вела почти непрерывные бои, то теперь не менее опасным врагом становился и Левенгаупт со своим свежим корпусом и огромным обозом с продовольствием и боевыми припасами.

Начиная разговор с Голотой, Меншиков хотел узнать, понимают ли другие всю опасность появления по ту сторону Днепра, в непосредственной близости от русских войск, отборного, еще не потрепанного в сражениях вражеского корпуса, которого с нетерпением ждал шведский король. Отвлекшись от своих мыслей, Александр Данилович вслушался в глуховатую неторопливую речь казачьего полковника, на помощь которого он очень рассчитывал в трудном деле, недавно порученном ему царем.

— Лифляндию и Литву Левенгаупт миновал без помех, а на Белой Руси, край которой шведам неведом, начал рыскать по лесам и болотам словно с завязанными очами. Но сейчас, когда полковник Тетеря привел к нему изменников-сердюков, положение генерала стало иным. Казаки знают те места не хуже нашего, а потому без труда смогут вывести неприятелей из чащоб и указать им верный путь к лагерю короля.

— Меншиков зажал трубку в кулаке, пытливо взглянул на Голоту.

— Что за силы у генерала?

— Доподлинно сказать трудно. Однако взятые в полон неприятели сказывают, что их никак не меньше восьми тысяч. Да обоз в три тысячи возов, доверху набитых провизией и всяческим боевым припасом, в которых король Карл испытывает крайнюю нужду.

— Немало, — протянул Александр Данилович. — Такой подмогой шведский король весьма доволен будет. Но думаю, что вряд ли нам стоит доставлять ему сию радость. Как мыслишь, полковник? — обратился он к Голоте.

— Держусь той же думки. И не столько король Карл будет рад солдатам, сколько обозу. У него уже закончился провиант и фураж, на исходе порох, так что, не дождавшись Левенгауптовой подмоги и обоза, неприятелю придется отменить поход на Москву и думать о зимовке на белой Руси или Украине. Мыслю, что никак нельзя позволить шведам соединиться, а тем паче оставлять Левенгаупта у себя в тылу. Бить его надобно, и чем скорее, тем лучше.

Меншиков сунул трубку в рот, довольно прищурился.

— Верно молвишь, полковник, большую угрозу таит для нас Левенгаупт, а потому и меры супротив него следует принимать немедля. — Александр Данилович нагнулся над столом, ткнул в разложенную карту чубуком трубки. — Сейчас на берегах реки Ипуть король Карл собирает воедино свою доселе разбросанную армию и решает, куда двигаться дальше: к Смоленску и затем на Москву, или на юг, в Украину.

Меншиков замолчал, сделал глубокую затяжку. Выпустил из ноздрей дым и продолжил:

— Дорога на Смоленск шведам надежно перекрыта, вслед Карлу, куда бы он не двинулся, будет пущен Шереметев с армией. Ну а Левенгауптом государь велел заняться мне. Но первым для разведки навстречу генералу поскачешь со своими казаками ты, полковник.

— Каковы силы выставляет государь супротив Левенгаупта?

— Под моим началом корволант — летучий отряд: семь тысяч кавалерии и пять тысяч пехоты, которую я також посажу на коней. Для усиления отряда мне приданы тридцать орудий полковой артиллерии на конной тяге.

— Мои разъезды отправятся в путь сегодня же. Но прежде нежели покинуть тебя, князь, дозволь спросить: что гетман отписал государю о появлении своих сердюков у Левенгаупта?

— Измена, — равнодушно ответил Меншиков. — Полковник Тетеря и есаул Недоля, взбунтовавшие их, были тайными сотоварищами казненного Кочубея. И дабы держать казаков в повиновении и не допустить новых крамол, гетман и находится сейчас Не при царевом войске, а на Украине. Государь собственноручно отписал ему, что от него куда больше пользы в удержании своих, нежели в войне со шведами. Гетман стар и немощен, ему ли водить казаков в бой?

Меншиков оперся обеими руками о стол, глянул на Голоту:

— А теперь ступай. И знай, что хотя корволантом поручено командовать мне, всей кампанией по разгрому хваленого Левенгаупта будет руководить сам государь.

И давая понять, что разговор окончен, он склонился над картой, подвинув к себе линейку с карандашом...

Выйдя от Меншикова, Голота не спеша направился к видневшимся на опушке недалекого леса кострам. Глядя со стороны на этого высокого, совершенно седого, слегка сутулящегося и заметно припадающего на левую ногу старика, мало кто мог сразу узнать в нем когда-то лихого, бесстрашного, известного всей Украине батьку-полковника.

Все было у Голоты: громкая слава и богатство, верные друзья и богатырская сила, но имел он и врага-завистника — гетмана Мазепу. Его постоянные жалобы и доносы царю на своевольного полковника, друга-побратима другого злейшего недруга Мазепы, хвастовского полковника Палия, в конце концов сделали свое дело: Голота был схвачен, закован в железо и сослан в Сибирь. Там он находился до тех пор, покуда двадцать тысяч украинских казаков не были направлены на войну со шведами в Лифляндию и царю для командования ими не потребовалась старшина, пользующаяся в казачьей среде непререкаемым авторитетом.

Одним из таких людей был Голота, с чьей боевой славой и популярностью вряд ли кто мог на Украине соперничать. Поскольку вина опального полковника не была доказана, сыск по делу схваченных вместе с ним его товарищей тоже ничего не дал, Голота был возвращен из ссылки, обласкан царским любимцем князем Меншиковым, ему вернули все ранее отнятые чины и звания.

Вначале Голота командовал казачьим полком в Лифляндии, а совсем недавно был отозван в непосредственное подчинение Меншикова и стал его правой рукой по делам Украины, в пределы которой со дня на день мог вторгнуться шведский король. Но не прошли бесследно для Голоты долгие годы в Сибири: трескучие морозы и злые вьюги выбелили волосы, подневольный тяжкий труд в острогах согнул спину и отобрал силу, пудовые оковы-кандалы стерли до костей ноги и руки, а постепенно бередящие сердце горечь обиды и жажда мести иссушили душу. Кто знает, смог ли до конца забыть о своих незаслуженных страданиях гордый полковник, неведомо, простил ли он обидчикам свои унижения, но России — а может, Украине, с которой та связала свою судьбу? — он служил честно, отличившись во многих сражениях в Лифляндии, а сейчас взвалив на свои плечи всю тяжесть далеко не простых казачьих дел на всей Украине.

У одного из костров Голота остановился, устало опустился на предложенное казаком-джурой седло. Некоторое время, раскуривая люльку, задумчиво смотрел на пламя, затем, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Полковник и сотник, я к вам от князя Александра Даниловича. Пересаживайтесь ко мне ближе.

Тотчас несколько человек, сидевших вокруг огня, поднялись и молча растаяли в темноте, оставив у костра лишь тех двоих, которых назвал Голота.

Полковник Диброва был высок и статен, на молодом, красивом, по-девичьи румяном лице выделялись большие внимательные глаза и черные усы. Совсем недавно в Лифляндии Диброва был простым сотником и возвратился на Украину раненым. Прослышав о приближении шведской армии к границам Гетманщины, он, не долечившись, покинул родовой хутор и примкнул к русскому войску. Его воинское умение и личная отвага, проявленные в боях, обратили на себя внимание Меншикова, и по ходатайству князя перед царем Диброва получил чин украинского полковника и звание потомственного русского дворянина.

— Полковник, первое слово к тебе.

Красивое лицо Дибровы напряглось.

— Слухаю тебя, батько.

Молодой полковник был не только красив, но и умен: он прекрасно понимал, что мало получить полковничий пернач из царских рук, главное — суметь удержать его в своих. Для этого требовалось многое, но прежде всего уважение в казачьей среде. И широко известный всей Украине полковник Голота являлся как раз тем человеком, близость к которому могла принести славу и его имени, а богатейший боевой опыт старого казака мог многому научить.

— Сколько у нас сейчас сабель, полковник?

— Около тысячи, батько.

— Небогато. Но ничего, я отправил гонцов к своим старым побратимам. Верю, что они отзовутся на мой клич и снова слетятся ко мне. А покуда, полковник, бери всех, кто уже есть, под свое начало и готовь к походу: не сегодня-завтра с царским войском Двинемся на генерала Левенгаупта.

— Благодарю, батько, — дрогнувшим голосом произнес Диброва, опуская радостно заблестевшие глаза.

А Голота уже смотрел на второго казака. Невысокий, плотный, со скуластым, потемневшим от ветра и зноя лицом, с добела выгоревшими на солнце усами и бровями, в простой серой свитке и грубых, смазанных по-казачьему обычаю смальцем чоботах, он ничем не отличался от рядового казака. Лишь большой алый бант на эфесе длинной турецкой сабли выдавал его принадлежность к казачьей старшине. Это был сотник Зловы-Витер, старый соратник Голоты, ускользнувший в свое время из рук сердюков Мазепы и сразу же, лишь услышал о возвращении полковника на Украину, явившийся к нему.

— Твоих хлопцев, сотник, знаю сам не первый год: каждый из них десятка других стоит. Поэтому, друже, ты не станешь ждать выступления царских войск, а сегодня же вечером поскачешь навстречу Левенгаупту и будешь виться вокруг него, не спуская глаз. И еще одно дело будет к тебе. Помнишь ли сотника Ивана Недолю, своего стародавнего друга-побратима?

На лбу Зловы-Витра появились две глубокие морщины, он отвел взгляд в сторону.

— Помню, батько, да только разошлись наши с ним пути-дорожки. Пригрелся твой бывший сотник и мой побратим у гетмана, стал есаулом его сердюков. А я до сей поры не простил Мазепе своих прежних обид.

— Знаю, друже. Молвлю даже то, чего ты еще не ведаешь. Три дня назад прибыл полковой есаул Иван Недоля со своим полковником Тетерей к генералу Левенгаупту и стал служить шведам. Мазепа отписал царю, что Недоля изменил-де России потому, что втайне был сподвижником покойных Кочубея и Искры. Но не верю я этому. Хитрит лукавый гетман... мыслю, что его волю исполняет мой бывший сотник. И не столько он, сколько полковник Тетеря, ближайший поверенный Мазепы по злому умыслу супротив Украины и России. Потому написал я Недоле грамоту, в которой зову его снова честно, как прежде, служить Отчизне. А ты, друже, найдешь человека, который смог бы доставить это послание Недоле.

— Сыскать человека не мудрено, — угрюмо произнес сотник, — да будет ли от грамоты прок?

— Время покажет...

Легко разрезая голубоватую воду острыми носами, по речной глади скользили три стремительные запорожские чайки [18]. Дюжие гребцы, сбросив жупаны и кунтуши и оставшись в одних рубахах, гребли быстро и умело, и суденышки неслись вверх по Днепру словно на крыльях. На корме передней чайки на персидском ковре полулежали двое: запорожский сотник Дмитро Недоля и донской атаман Сидоров.

Сотнику было не больше двадцати пяти лет. На его круглом лице озорным блеском сверкали глаза, с губ не сходила веселая улыбка, он то и дело подкручивал кверху кончики длинных рыжеватых усов. Донскому атаману уже исполнилось сорок. Всю нижнюю часть его лица скрывала густая светлая борода, а на лбу залегло несколько глубоких, никогда не разглаживающихся морщин, придававших лицу выражение замкнутости и отчужденности.

Сотник всего полмесяца назад вернулся на Сечь из морского набега на побережье турецкого Синопа. Целую неделю гулял со своими другами-побратимами по шинкам и корчмам, но затем в казачью душу будто вселился бес, погнавший его в это рискованное путешествие по Днепру. Заодно с ним с полусотней своих донцов и атаман Сидоров, нашедший приют на Запорожье после гибели вожака восставшей донской голытьбы Кондратия Булавина.

Разные цели свели в чайке сотника и атамана, разные лежали перед ними стежки-дорожки, но покуда им было по пути. Устроившись на ковре, запорожец и донец проводили целые дни в неторопливой беседе.

— Эх, атаман, кабы видел ты ее! Краса, а не дивчина! А статью, как ляшская королевна, — зажмуриваясь от удовольствия, говорил сотник. — Так что я задумал твердо: свадьба и кончено.

— А мне сдается, казаче, что одного твоего желания маловато? — усмехнулся в бороду Сидоров. — Сам поведал, что зазноба — полковничья дочка. А такие обычно с норовом и гонором. Им ничего не стоит нашему брату и гарбуза выставить [19].

— Мне не выставит, — убежденно ответил сотник. — Когда из-за козней Мазепы поначалу взяли Кочубея и Искру, то вскоре стали хватать и иную казачью старшину, что держала их руку. Явились гетманские сердюки и за ее отцом, побратимом Искры. Тот встретил их со своими дворовыми казаками саблей да пулей, а его жинка и дочка спаслись в лесу. Они хотели пробраться к родичам на дальний степной хутор, да напоролись в пути на загон крымчаков. Быть бы полковничьей доньке украшением ханского гарема, кабы тут, на ее счастье, не подвернулся я со своей сотней. И хоть с той поры минуло немало времени, думаю, что не позабыла она нашей встречи, — закончил Дмитро.

— А как сама дивчина смотрит на свадьбу? — поинтересовался атаман.

— Кто знает? — беспечно ответил запорожец. — Когда ее отбил, Сечь готовилась к набегу на турок — не до женитьбы было. А в походе захватил в полон красулю-турчанку и совсем позабыл о полковничьей доньке. Но сейчас получил весточку от старшего брата, есаула гетманских сердюков. Извещает, что сия дивчина рядом с ним и даже спрашивала обо мне. И веришь, атаман, как вспомнил ее, так полыхнуло по всему телу словно огнем, и решил я, покуда время и охота имеются, сыграть свадьбу.

— Хороша Маша, да не наша, — хохотнул атаман. — Думаешь, у нее за это время иных женихов не объявилось? Писаная красавица да еще полковничья дочь — это не какой-то залежалый товар. Такие всегда себе ровню ищут.

— А я чем хуже других? — гораздо выпятил загорелую грудь сотник. — Казачина что надо, а после похода на турок не беднее любого полковника. Эх, и погуляю, атаман! По всей Украине и

— Запорожью молва о той свадьбе разлетится, — мечтательно произнес Дмитро.

— Дай Бог, сотник.

— У меня впереди все ясно, как Божий день, — продолжал запорожец. — Сыграю свадьбу, отправлю молодую жену к своей матери на хутор, а сам снова подамся на Сечь. Слыхивал я от кошевого, что казаченьки опять собираются на море: Крым или Туретчину щупать. А вот чего ты, атаман, у Мазепы позабыл, никак в толк не возьму.

Донец медленно и задумчиво провел ладонью по широкой бороде, перевел взгляд на зеленеющий вдоль берега лес.

— Дабы понять волка, следует побывать в его шкуре. Посему, сотник, вряд ли уразумеешь ты меня. Пожил я на Сечи и вижу, что уж больно весело и вольготно вы себя чувствуете. Царь Русский и король польский далеченько, турки да татары сами вас страшатся, а украинскому гетману и без вас дел хватает. Казакуете, где пожелаете, и мало чего окрест себя замечаете.

— Что надобно, то замечаем, — возразил ему сотник. — Нет нам дела ни до московита с ляхом, не признаем над собой и гетмана с его вельможной старшиной. Ну, а нехристей бьем всюду, где только повстречаем. Для того и собрались на Сечь, дабы хранить казачью славу и боронить веру православную от латинян да басурман. И волю свою никому не отдадим и ни на что не променяем.

— Уж больно далече вы за свою волю бьетесь, — усмехнулся атаман. — Все за синими морями и высокими горами, в Крыму да Туретчине... А стоять за нее надобно здесь, на Украине. И не только супротив татар и ляхов, но главного своего ворога — гетмана и его превратившейся в панов старшины. А не то приключится, как у нас на Дону-батюшке. Сами вскормили змею за пазухой и дождались, что домовитые казаки вкупе с царскими боярами да воеводами согнули в бараний рог казачью бедноту. От их подлых рук наш атаман Кондратий и смерть принял.

Дмитро с удивлением посмотрел на донца.

— А я слыхал, что ваш атаман сам на себя руки наложил, дабы в царские руки живым не угодить.

Сидоров с пренебрежением махнул рукой.

— Враки это, сотник. А разносят их царские слуги, дабы атамана и его дело опорочить. Ведают, что на Руси-матушке самогубцам никогда славы и почета не было, вот и хотят добрую память об атамане отнять. Не таков человек был Кондратий, чтобы самому в себя пулю пустить. С саблей в руке встретил он смерть.

— Не понимаю тебя, атаман, — проговорил Дмитро. — То с Булавиным супротив своей старшины воюешь, а сейчас к такой же чужой старшине в гости поспешаешь. Чудно мне это...

— Без старшины жить нельзя, — убежденно произнес донец. — Да только разная она бывает. Одна милостивая и людям служит, а другая, как дикий зверь, все под себя подмять стремится. И малороссийский гетман прислал к нам, донским беглецам, своего верного человека с вестью, что хочет втайне от московского царя говорить с нами. Желает обсудить, как вернуть нам все старинные казачьи права и вольности. Вот наши атаманы и послали меня погутарить с ним обо всем этом.

Сотник расхохотался.

— Это Мазепа — защитник казачьих вольностей? Перекрестись, атаман. Да будь его воля, он давно бы всех казаков в посполитых обратил. Да только не по зубам ему это! И не о защите Дона от царских бояр и воевод мыслит он, а хочет использовать вашего брата-донца в своих вечных кознях. Сразу видать, атаман, что совсем не знаешь ты нашего хитреца-гетмана.

Сидоров глубоко вздохнул, почесал затылок.

— Много разного слыхали мы о гетмане, хорошего и плохого, а потому и решили сами говорить с ним. Может, на самом деле вложил в него Господь душу незлобивую и заботу о близких своих?

Сотник зло сверкнул глазами.

— Это у гетмана Ивашки душа незлобивая? Да у него и души-то нет, а лишь глаза завидущие да руки загребущие. А самая сладкая и сокровенная мечта его — стать не ясновельможным гетманом, а украинским королем вроде ляшского. Уж мы, запорожцы, знаем его хорошо! Смотри, атаман, как бы не угодить тебе в Мазепину паутину. А плести ее он весьма горазд.

Донец упрямо мотнул чубатой головой.

— Меня послала к гетману громада, и я буду говорить с ним, — твердо произнес он.

— Дело твое, атаман, — пожал плечами сотник. — Только не раз ты еще мои слова о гетмане Мазепе вспомнишь...

Так и плыли они, покуда не пришла пора расставаться. Дмитро трижды расцеловался с атаманом, окинул взглядом полусотню его казаков-донцов, остающихся на берегу. Махнул им на прощание рукой, широко перекрестил.

— Доброго пути, други! И дай Бог всем нам еще свидеться!

Отсветы пламени горевшей невдалеке деревни плясали на стенах палатки. Багровые пятна на тонком полотне соперничали порой с яркостью свечей стоявшего рядом с королем шандала. Откинувшись на спинку складного походного стула, устало вытянув ноги, Карл старался не слышать голоса своего первого министра графа Пипера.

В палатке их было двое: сам король и Пипер. На сегодняшний совет Карл не пригласил даже своих самых ближайших советников: фельдмаршала Ренгшильда и генерал-квартирмейстера Гилленкрока. Юный король, будучи от рождения замкнутым и неразговорчивым, предпочитал принимать решения самостоятельно и не делиться ни с кем своими мыслями. Больше всего в жизни он боялся двух вещей: болтливости «своих» и всепроникающего шпионажа «чужих». Считая себя королем-солдатом, слепо веря в гениальность, непогрешимость и написанное ему на роду воинское счастье, Карл по-детски завидовал личной отваге и воинской славе своих далеких предков-викингов, и сам старался подражать им, что уже не раз ставило его жизнь в опаснейшие положения и совсем недавно едва не привело в русский плен. Отличаясь редкой самоуверенностью, Карл не терпел никаких советов, усматривая в них стремление подчеркнуть его молодость, умалить полководческое дарование и даже ограничить власть.

И сейчас, вполуха слушая первого министра, Карл вновь думал о правоте своих суждений. Разве не знал он сам всего того, что уже битый час доказывал ему Пипер? У его солдат кончилась провизия и на исходе порох, и если в Прибалтике и Литве продукты еще можно было купить, то в Белоруссии крестьяне все прятали по ямам и лесным оврагам. Когда же шведские провиантские команды пытались взять продовольствие и фураж силой, жители встречали их вилами и топорами, предавая огню все, что не успевали спрятать или унести с собой.

Польский король Станислав Лещинский, занявший престол с помощью шведских штыков, обещал в свое время Карлу создать большую шляхетскую армию, захватить Киев и затем, вторгнувшись на Левобережную Украину, соединиться там со своим другом и союзником гетманом Мазепой. Однако теперь Лещинский, боясь своих соперников, придерживающихся ориентации на Россию, безвыездно сидел в Польше и удерживался на троне лишь с помощью шести шведских полков, оставленных ему Карлом. Недаром о новом польском короле в Европе говорили, что одна половина Польши его не признает, а вторая ему не повинуется. И хотя Карлу позарез нужны были те почти девять тысяч солдат генерала Крассова, что без всякой пользы стояли сейчас на Висле, он понимал — спокойствие в тылу тоже немаловажно.

Нет пока помощи Карлу и от украинского гетмана, сулившего поднять против России всю Украину и бросить против царя Петра 25—30 тысяч своих казаков. Предпринять какие-либо действия, которые могли бы облегчить положение шведов, Мазепа обещает лишь в том случае, если Карл придет на Украину со всеми войсками.

Вот они, союзники и обещанная ими помощь! И все-таки Карл продолжал непоколебимо верить в свою счастливую звезду!

Король выпрямился на стуле, глянул на первого министра.

— Где Левенгаупт? — отрывисто спросил он, перебивая Пипера на полуслове.

— Последние сообщения от генерала поступили три дня назад. Он извещал, что приближается к Днепру и собирается форсировать его у Шклова.

Карл удивленно вскинул брови.

— Я хочу знать, где он сейчас, а не трое суток назад.

— Ваше величество, к царю Петру примкнул отряд украинских казаков-добровольцев под командованием полковника Голоты. Их разъезды прервали всякое сообщение с корпусом Левенгаупта.

Карл презрительно скривил губы.

— Меня это не интересует. Если казаки мешают — уничтожьте их, но я должен постоянно иметь связь с войсками. Тем более с Левенгауптом, от прибытия которого зависит ход всей зимней кампании в России.

Пипер почтительно склонился перед королем, льстиво заглянул ему в глаза.

— Ваше величество, по моей просьбе гетман направил к генералу отряд своей личной гвардии, якобы изменившей ему и царю Петру. Казаки Мазепы помогут Левенгаупту выбраться из болот и примкнуть к нам.

— Хорошо, Пипер. А теперь я хочу знать, что происходит у московитов.

— Царь Петр, видимо, смог вовремя оценить опасность, которую представляет для него соединение Левенгаупта с вашей армией. А потому сегодня утром с частью своих сил он выступил на встречу генералу. В этом русском отряде двенадцать тысяч конницы и пехоты, командует им князь Меншиков.

В глазах Карла мелькнуло неподдельное изумление.

— Двенадцать тысяч? Но ведь у Левенгаупта шестнадцать тысяч первоклассных солдат! Неужели русский царь надеется со сбродом своих мужиков в мундирах удержать эту силу?

Пипер неопределенно пожал плечами.

— Ваше величество, московский царь — варвар. Ему неведомы воинское искусство и законы стратегии.

— Что ж, я учил его воевать под Нарвой, придется продолжить науку здесь, — высокомерно произнес Карл. — Уверен, что вначале Левенгаупт всыплет ему как следует. А затем уже мы навсегда отучим московитов браться за оружие. Кстати, каково ваше впечатление от Мюленфельса? Насколько я наслышан, вы прямо-таки влюблены в него.

— Ваше величество, это умный человек. Недаром он одним из первых понял бесплодность борьбы России со Швецией и перешел от царя Петра к нам. Он хорошо знает русских, их армию и предложил весьма интересный план, как...

Взмахом руки король остановил первого министра.

— Я солдат, Пипер, и побеждаю врага силой оружия. Поэтому интригами занимайтесь сами. Вы свободны...

Очутившись в своей палатке, Пипер швырнул на стул плащ и треуголку, дернул шнур колокольчика.

— Человек, о котором я предупреждал, здесь? — спросил он у появившегося слуги.

— Да, ваше сиятельство.

— Зовите.

Бывший бригадир [20] русской службы Мюленфельс, изменивший царю Петру и перебежавший к шведам, остановился у входа. Отвесил Пиперу низкий поклон.

— Мой друг, я ознакомился с вашим предложением, — без всякого предисловия начал первый министр. — Нахожу его весьма заманчивым, но, к сожалению, царь Петр покинул свою штаб-квартиру и спешит сейчас наперерез Левенгаупту.

Грузный, с выпирающим животом Мюленфельс сделал шаг к графу, большим клетчатым платком смахнул капельки пота с широкого, обрюзгшего лица.

— Ваше сиятельство, но это нисколько не мешает осуществлению моего плана. Просто необходимо внести в первоначальный замысел некоторые изменения.

— И вы всерьез считаете, что с пленением царя Петра русские прекратят сопротивление? — поинтересовался Пипер.

— Уверен в этом.

— Но царь не одинок, у него имеется целый ряд единомышленников и последователей.

— Именно поэтому я предлагаю вместе с царем обязательно схватить и Меншикова.

— Помню об этом. Но зачем нам нужен сын Петра, царевич Алексей?

— Наследник — прямая противоположность отца. Это как раз тот человек, который может заключить мир на всех угодных королю Карлу условиях. Но чтобы царевич смог избежать неблагоприятного для Швеции влияния, его надобно держать рядом с собой. И лучше всего, если во время мирных переговоров он будет являться гостем его величества короля Карла... Не пленником, а именно гостем, — еще раз многозначительно повторил Мюленфельс.

— Разумно, — медленно произнес Пипер. — Но как вы собираетесь осуществить свой план в теперешних условиях?

— Царь Петр горяч и своеволен. Он часто совершает поступки, никак не приличествующие особе столь высокого происхождения: лично осматривает местность и выбирает позиции для боя, с малым числом людей ведет разведку, а иногда даже ввязывается в стычки с врагом. Главное — не прозевать подходящий Момент и не спутать царя ни с кем другим, поскольку он любит носить одежду простого офицера или даже солдата...

Пипер опустил глаза, скривил губы. Мюленфельс, перечисляя недостатки царя Петра как военачальника, говорил о том, что неоднократно граф повторял королю Карлу: венценосная особа не может вести себя как обычный офицер и подвергать по пустякам свою жизнь смертельной опасности.

— ...Посему мой план прост, — продолжал Мюленфельс. — Я уже докладывал вам о двух офицерах, ранее бывших на службе у царя, а сейчас оставивших его и перешедших к королю Карлу. Это капитаны Саксе и Фок, они хорошо знают царя в лицо. С вашего разрешения я сегодня же отправлю их к генералу Левенгаупту, где они отберут сто — сто пятьдесят лучших солдат, переоденут их в русскую форму и постараются быть рядом с отрядом Меншикова, чтобы захватить царя в плен еще на марше. Если это не удастся, они повторят попытку во время сражения русских с Левенгауптом или в момент бегства царя после разгрома его войск. Я уверен, что благоприятный случай обязательно представится и злейший враг Швеции окажется в руках его величества короля Карла.

Пипер задумчиво потер переносицу.

— Мой друг, но если царь Петр и его сын окажутся оба в нашем плену, почему мирный договор должен будет заключать царевич, а не законный, здравствующий монарх? Ответьте мне...

Мюленфельс учащенно задышал, скомкал в руках платок.

— Ваше сиятельство, я уже говорил, что русский царь храбр и чересчур горяч. Я уверен, что он не пожелает добровольно сдаться в плен и окажет сопротивление. Но ведь и среди шведских солдат имеются горячие и вспыльчивые. А война есть война, на ней случается всякое... Разве может простой солдат понять, как дорога мне и вам жизнь каждого монарха, будь он даже русским царем?

Некоторое время Пипер неподвижно смотрел куда-то в угол палатки, затем, вздохнув, скорбно опустил голову.

— Да, мой друг, вы правы: лишь один Господь знает, как священна для меня каждая капля крови любой венценосной особы. Но разве наша с вами вина, что русский царь так горяч и необуздан? А потому сейчас же заготовьте от моего имени письмо графу Левенгаупту, в котором я наделяю капитанов всеми необходимыми полномочиями. И позаботьтесь, чтобы они отправились к графу как можно скорее.

Под парусиновым верхом телеги у складного алтаря сидел плотный пожилой человек в поповской рясе. В его волосах были заметны нити седины, густая борода опускалась на грудь. Это был священник отряда сердюков, что под командованием полковника Тетери и есаула Ивана Недоли прибыл по тайному приказу Мазепы в распоряжение генерала Левенгаупта.

Сейчас батюшка совершал обряд святого таинства — исповедовал паству. Но вовсе не исполнение обязанностей занимало ум священника: уже несколько дней его голова была занята делами куда более важными. А потому он отпускал грехи легко и быстро, даже не дослушивая большинство исповедовавшихся до конца. Лишь один из них, детина саженного роста с побитым оспой лицом и огромными, закрученными чуть ли не до ушей усами, заставил батюшку внимательно вслушаться в его слова.

— Так что гнетет душу твою, сын мой? — спросил он, отвлекаясь от своих дум.

— Грех несу, отче. С этим и явился к тебе.

— Кайся, сын мой, и Господь внемлет твоему раскаянию. Детина, из-за своего роста согнувшийся почти вдвое, просунул голову под навес телеги, приблизил лицо к священнику.

— В блуде каюсь, отче. Ибо возжелал жену стародавнего друга своего, от коего не видел ничего, кроме добра и верности нашему товариществу.

— Как же случилось сие грехопадение, сын мой? Кто мог совратить такого славного и видного казака, как ты? Неужто какая-то мужичка, ибо иных женщин нет во всей округе?

В глазах священника уже не было равнодушия и скуки. Они смотрели на кающегося с живейшим интересом, тем более что поп прекрасно знал его. Это был один из казачьих старшин отряда полковника Тетери — полусотник Цыбуля, заслуживший звание личной отвагой и неустрашимостью в бою, но никак не умом. Среди казаков он был известен также тем, что имел о себе самое высокое мнение и старался во всем подражать нравам и привычкам выше его стоящей старшины.

— Она не мужичка, — обидчиво произнес Цыбуля, — а настоящая пани, жена моего побратима сотника Охрима. И живет не в этом убогом местечке, — кивнул он на сиротливо покосившиеся избы единственной улочки маленького белорусского села, посреди которой стояла поповская телега, — а в собственном богатом хуторе на самом берегу Днепра.

— Днепра? — удивился священник. — Но кой нечистый занес тебя в такую даль?

— Не он занес меня, отче, а войсковые дела. А хутор...

— Постой, не спеши, — остановил священник казака. — Лучше скажи, что за дела нашлись у тебя на Днепре?

Полусотник нахмурил кустистые брови, кашлянул.

— Не велено о том говорить, отче. Не моя это тайна, а пана полкового есаула Недоли, что посылал меня.

Не ожидавший подобного ответа священник заерзал на скамейке, постарался придать своему лицу самое строгое выражение, на которое был способен.

— Не богохульствуй, раб Божий! Ибо не в шинке стоишь, а в храме Божьем! И не человеку ответствуешь в сию минуту, а пред ликом Всевышнего каешься в грехах своих тяжких и молишь о прощении небесном. Так говори, почему оказался на Днепре и как попал на хутор? Господу знать надобно, привели тебя туда слабость духа, бесовское наваждение или, обуреваемый соблазном и позабыв о святых заповедях, сам стремился к грехопадению?

Заметно оробевший полусотник перекрестился на икону Богоматери, смутно угадывающуюся за спиной священника, тяжко вздохнул.

— Прости, отче, за речи мои дерзкие и непотребные. Поведаю тебе все без утайки. Посылал меня пан есаул по большаку на Шклов...

— Довольно, сын мой, — перебил Цыбулю священник. — Значит, попал ты к Днепру по чужой воли... Теперь поведай Господу, как тебя бес попутал.

— Покуда мои казаки со шведами рыскали по берегу, отыскивая броды и подбирая место для переправы, я наведался перекусить на ближайший хутор. Там и повстречал жену своего стародавнего побратима сотника Охрима.

— А где же сотник? — полюбопытствовал поп.

— На царевой службе в Лифляндии.

— А сотничиха, небось, баба что надо? — спросил священник, стремясь отвлечь внимание Цыбули от только что состоявшегося разговора о Днепре, не имеющего отношения к исповеди.

— Еще какая! — сразу оживился полусотник. — Видна и статна, пригожа на обличье и телом гладка. Поначалу я крепился... даже святую молитву сотворил, страшась соблазна. Но когда сотничиха меня сытно накормила, поставила бутыль наливки и добрый кухоль медовухи, а потом собственноручно постлала постель, дабы я передохнул после обеда, вот тут я и не устоял.

Священник с важным видом перекрестил Цыбулю.

— Сын мой, прощаю тебе сей грех невольный, ибо грешно человека убить, а продолжить род его — святое дело. Совсем в ином грех твой тяжкий! В тот час, как твой побратим сотник Охрим и тысячи других казаков-украинцев сражаются супротив шведов за нашу святую православную веру, ты вкупе с недругами-латинянами собрался пролить кровь братьев своих, россиян. Цыбуля оторопело уставился на священника.

— Да разве я по своей воле, отче? Будь моя воля, я бы этих птахов залетных... — начал полусотник и тут же осекся.

Поп назидательно поднял указательный палец.

— Взгляни на себя и устыдись, сын мой. Неужто ты червь земной или дитя неразумное? Разве не стонет и не вопиет душа твоя, видя пролитие невинной православной крови? Ведай, раб Божий, что суровым будет спрос с тебя за грех сей тягчайший. Внемли и размысли над услышанным, ибо сам Господь глаголет сейчас устами моими...

Громкий шум заставил священника высунуть голову из-под навеса телеги. Заполнив всю улицу, по селу двигалась конная ватага запорожцев. Впереди на гнедом жеребце восседал сотник Дмитро Недоля. Кунтуш на нем был расстегнут, смушковая шапка с багряным шлыком лихо заломлена на затылок. Забыв о Цыбуле, священник мигом спрыгнул с телеги на землю и, придерживая полы рясы, поспешил наперерез ватаге. Загородив дорогу жеребцу сотника, он широко раскинул руки.

— День добрый, братцы-запорожцы! Здоров будь, пан сотник! Куда путь держите?

— День добрый, святой отец! — весело приветствовал попа Дмитро, соскакивая с жеребца и обнимая священника. — Вижу, что ты никак не расстанешься с братом Иваном. Подскажи, где он сейчас.

— Пан есаул дюже занятый человек. С утра до ночи на генеральской службе, так что днем сам леший его не сыщет.

— А панночка Ганнуся? — спросил Дмитро. — Говорят, что она тоже здесь?

— И панночка с ними. Да только в такую рань гарные девчата еще сны досматривают.

Дмитро невольно скривил лицо, вытянул себя по голенищу плетью.

— Ну и дела! К брату поздно, к панночке рано.

— А ты не журись, — сразу же откликнулся поп. — Поскольку завсегда есть одно место, где казаку рады днем и ночью. Вижу, что твои хлопцы с дороги изрядно притомились, а потому не грешно им выпить и перекусить. А шинок рядом, — указал он на крепкую вместительную избу при въезде в село.

Дмитро в раздумье почесал затылок, потрогал усы. Но чем еще можно заняться в этом маленьком убогом местечке? Тем более после длительной утомительной дороги под густым мокрым снегом так рано наступившей в этом году зимы. Он решительно взмахнул плетью.

— Веди в шинок, отче.

В шинке Дмитро сразу ухватил за бороду подбежавшего к нему хозяина. Заглянул в его маленькие, шныряющие по сторонам глазки.

— Запорожцы гуляют! Тащи на стол все, что имеешь! Угощай каждую православную душу, которую сюда ноги занесут! Держи.

Выпустив из рук бороду, сотник достал из-за пояса три крупные жемчужины, протянув их шинкарю.

— Хватит? И знай, коли не угодишь моим хлопцам — уши отрежу.

Гулянье закончилось далеко за полночь. Оглядевшись по сторонам, шинкарь убедился, что гнать из избы некого. Казаки уже спали, где придется: кто сидя за столом, кто на лавке, а большинство примостившись прямо на полу. Лишь священник, сидевший рядом с Дмитро Недолей, с усилием поднялся со скамьи, тронул за плечо посапывавшего подле него сердюка.

— Сын мой, проводи отсюда. Ибо не пристало особе моего сана проводить ночь в столь непотребном месте.

Держась за плечо сердюка, священник вышел из шинка, нетвердым шагом двинулся в направлении своей телеги. Здесь, оглянувшись по сторонам, он наклонился к уху казака.

— Сегодня у меня на исповеди был полусотник Цыбуля. Поведал, что есаул посылал его на Шклов. Велел осмотреть броды на Днепре и подыскать место для переправы. С казаками были и шведы. Уж не подле ли Шклова собирается генерал перемахнуть на ту сторону реки?

Речь священника была связной и быстрой, глаза смотрели на казака внимательно и тревожно. С лица сердюка тоже пропало выражение удалого веселья и бесшабашности.

— Не ведаю того, отче. Но знаю, что еще полусотня с подобным заданием посылалась на Копысь, а один курень [21] до самой Орши. Но не могут шведы переправляться сразу в трех столь далеких одно от другого местах. Значит, хитрят гостюшки наши дорогие.

— Хитрят, сын мой. Да только шило завсегда из мешка выглянет. А потому немедля шли гонца к сотнику Зловы-Витру. Пускай передаст выведанное нами батьке Голоте.

4

В отличие от веселого и беззаботного брата-запорожца мазепинский есаул Иван Недоля был постоянно хмур и малоразговорчив. Его губы все время плотно сжаты и почти незаметны под густыми усами. Тяжелый, неприветливый взгляд есаула всегда был направлен мимо собеседника, а хрипловатый голос звучал ровно и спокойно, словно во всем мире не существовало вещи или события, которые могли бы хоть чем-то затронуть и взволновать старшего Недолю. Лишь появление единственного брата заставило есаула выдавить на лице слабое подобие улыбки.

Они уже второй час сидели в шатре есаула, вспоминая былое и никак не решаясь начать разговор о деле.

— Выходит, задумал жениться, братчику? — спросил есаул.

— А почему бы и нет? Надо же когда-то? А сейчас время для этого имеется и после набега на турок кое-что осталось.

— А что говорит Ганна?

Дмитро тяжело вздохнул, опустил глаза.

— Не говорил я с ней еще об этом. Но чего ей быть против? Лучше скажи, как она здесь при тебе да шведах очутилась?

— Сам толком не ведаю. Не стану перед тобой кривить душой: не по своей воле оказался я у генерала. Когда гетман отправлял нас со своим кумом, полковником Тетерей, тот, старый хряк, прихватил с собой для спокойствия души и подальше от соблазна свою молодую жену. А твоя панночка ей какой-то родней приходится, вот и увязалась с ней. Бес, а не дивчина, любому казачине в скачке да стрельбе не уступит.

Дмитро насмешливо присвистнул.

— Ну и ну! Что ты очутился здесь по указке Мазепы, я и сам догадывался. Но для чего он послал с тобой Тетерю, с которого проку, как с козла молока? Для присмотра? Выходит, не совсем доверяет? Так-то он ценит твою службу...

Лицо есаула осталось спокойным, лишь в глубине зрачков вспыхнули злые огоньки.

— Гетман осторожен, как змея, и хитер, как старый хорь. Знает, что не из любви к нему стал я сердюком... Давняя это история, братчику. Два друга-побратима было у меня — батько Голота и фастовский полковник Палий, которые немало славных дел свершили во славу Украины. Да не стало однажды моих верных другов: по наветам Мазепы и цареву приказу заковали обоих побратимов в железо и отправили в Сибирь. Хлебнул тогда лиха и я: раненый, едва ускользнул от царской погони на Сечь, а гетманские сердюки еще долго ходили по моему следу, как за диким зверем. Но вот два года назад доверенный человек Мазепы шепнул мне, что тот желает говорить со мной с глазу на глаз. Мы встретились. Гетман обещал даровать мне прощение, предложил забыть все былое, что стояло промеж нас, и сообща готовить погибель царю Петру, моему и его недругу.

— Выходит, что простил все Мазепе? — без тени улыбки спросил Дмитро. — Забыл и свою кровь, и муки побратимов?

— Ничего я не забыл и не простил, братчику, да только не по силам было мне одному мстить сразу царю и гетману. И я замыслил так: коли один мой недруг задумал схватиться с другим, пускай грызутся до последнего, а я с радостью помогу им в этом. Вначале вкупе с Мазепой поквитаюсь с царем, а затем припомню свои обиды и гетману.

— А я слыхивал, будто царь простил полковника Голоту, —я словно мимоходом заметил Дмитро. — Знаю, что он командовал казачьим полком в Лифляндии, а теперь, сказывают, поставлен князем Меншиковым над казаками-добровольцами, что примкнули к русской армии. Выходит, по-разному ты и один из твоих побратимов решили мстить за свои кривды, братку.

Было отчетливо слышно, как скрипнули в наступившей тишине зубы есаула, хотя голос его прозвучал по-прежнему ровно.

— Дошла и до меня такая весть, братчику. Только не верю я ей. Вернись батько Голота из Лифляндии на Украину — обязательно вспомнил бы меня и прислал весточку. Ну да ладно, хватит об этом. Лучше ответь, чью сторону решили принять запорожцы — царя или короля?

— А ничью. Сечь не воюет ни с царем, ни со шведами, а до Мазепиных козней ей тем паче нет дела.

— Мыслите отсидеться у себя на порогах? Не выйдет: российские войска уже вступили на Украину, не сегодня-завтра на ней будут и шведы. Так что не минует и вас военное лихолетье.

— Сечь — не Московия и не Гетманщина, — ответил Дмитро. — Запорожцы живут и воюют своим умом. Вот когда недруг явится на саму неньку-Украйну, вот тогда наша громада возьмется за сабли и молвит свое слово. А покуда сего не случилось, мне и надобно успеть с женитьбой. Надеюсь в этом и на твою помощь, братку...

Оглушительный стук в дверь поднял шинкаря с лавки.

— Кто там? — зябко поеживаясь, сонным голосом спросил он.

— Открывай — увидишь. И поспеши, а то... — громким голосом ответили с улицы и подкрепили свою угрозу столь крепкими выражениями, что шинкарь тотчас сбросил с двери щеколду.

В лунном свете стоял высокий казак в запорошенном снегом кунтуше и наброшенном на голову башлыке. Одной рукой он держал под уздцы коня, в другой сжимал мушкет, прикладом которого только что колотил в дверь.

— Что пану полковнику надобно? — услужливо спросил шинкарь.

Он сразу отметил прекрасную конскую сбрую, богатую одежду незнакомца и потому решил не скупиться на чины.

— Прими коня, — вместо ответа бросил приезжий. Протянув хозяину поводья и бесцеремонно оттолкнув его в сторону, казак прошел в избу. Когда, привязав коня и насыпав ему овса, шинкарь вернулся, незнакомец уже сидел на лавке без башлыка и кунтуша. У ног его стоял мушкет, а на столе лежали два пистолета. Проследив за тем, как хозяин запер дверь, казак скользнул взглядом по плотно занавешенному оконцу, спросил:

— Ты один?

— Нет, пан полковник. Со мной жена и двое сыночков.

— Где они?

— Спят на печке.

Встав, казак заглянул на лежанку, схватил шинкаря за шиворот, грозно посмотрел в лицо.

— По ночам к тебе кто-нибудь наведывается?

— Зачем? Господа шведы ночуют по палаткам, паны казаки и запорожцы стали на постой к вдовам и молодицам, а чужой человек наше местечко сейчас стороной обходит. Совсем торговли нет, — пожаловался на всякий случай шинкарь, опасливо косясь на длинную саблю незнакомца.

— Не скули! — оборвал его пришелец, доставая из-за пояса блеснувшую золотом монету и бросая ее хозяину. — Это за то, что останусь у тебя до утра.

Не обращая внимания на угодливо изогнувшегося шинкаря, казак проверил щеколду, разостлал на лавке возле двери кунтуш. Прислонил рядом к стене мушкет, засунул за пояс пистолеты, поманил к себе пальцем хозяина.

— Коль не проснусь сам, буди перед вторыми петухами. Кто бы ночью ни явился — не открывай. Отвечай, что прихворнул... А если без моего спросу высунешь нос на улицу — голову снесу. Туши свечку.

Дождавшись, когда донесся громкий раскатистый храп, шинкарь осторожно сполз со своей лавки. Стараясь шагать бесшумно, подкрался к печке, нащупал ноги старшего сына. Потянул их к себе и тотчас закрыл ладонью рот очутившемуся рядом с ним на полу мальчонке.

— Тише, сыночек, тише, — зашептал он. — Ничего не спрашивай и не говори, только слушай... — и, не спуская глаз с лавки, на которой спал казак, быстро заговорил: — Сейчас залезешь на чердак, а оттуда на крышу. Спустишься на землю и скорее ищи кого-нибудь из военных. Если это будет швед, пускай ведет тебя к господину полковнику Розену, а коли сердюк — к пану есаулу Недоле. А полковнику или есаулу доложишь, что в шинке заночевал чужой казак, на хорошем коне и при оружии. Велел в избу никого не пускать, а самого разбудить перед вторыми петухами. Скажешь, что я нюхом чую, не с добром он явился... И напомни господину полковнику или пану есаулу о тех ста злотых, которые они обещали мне за каждого подозрительного чужака.

— Сколько злотых ты мне за это дашь? — спокойно спросил мальчонка, все это время лениво ковырявшийся в носу.

Возмущенный шинкарь вздернул кверху свою бороденку, больно ухватил сына за курчавые волосы.

— Ах, негодник, на родном папике хочешь деньги делать? Да я тебя... — он замахнулся на ребенка свободной рукой, но на того это нисколько не подействовало.

— Ударишь — закричу, — невозмутимо произнес он. — А насчет денег ты сам меня учил: никому и ничего нельзя делать даром или без пользы для себя.

Умиленный шинкарь обнял сына, погладил по голове.

— Молодец, сыночек, порадовал старого папика. Правильно: вначале деньги или своя выгода, а потом все остальное. Так вот, если я получу свои сто злотых, то дам тебе целых пять.

— Десять, — твердо сказал мальчонка.

— Хорошо, твой папик обещает это, — важно произнес шинкарь и легонько подтолкнул сына в спину. — Лезь скорей на чердак. Да потише, чтобы не разбудить этого разбойника с ружьем.

Проследив, как сын исчез в лазе на чердак, шинкарь снова улегся на лавку и стал чутко прислушиваться ко всему, что происходило на улице и вокруг избы. Но везде царили тишина и покой. Он постепенно начал проваливаться в сон, как вдруг страшный грохот в дверь заставил его вскочить на ноги. Казак с мушкетом в руках уже стоял возле окна и, отодвинув грязную занавеску, всматривался в темноту. Чертыхнувшись, он отшатнулся в простенок, повернулся к шинкарю.

— Обложили со всех сторон. Слава Богу, что дверь хоть крепка. Шагнув к хозяину, он ухватил его за ворот рубахи и сжал с такой силой, что у того потемнело в глазах.

— Слушай меня и запоминай все хорошенько. Сейчас я приму свой последний бой, а ты заместо меня доделаешь то, что Господь не дал свершить мне. Клянись всем для тебя святым, что исполнишь мою волю.

— Клянусь. Сделаю все, что скажешь, — с хрипом выдавил шинкарь.

— Держи... — казак сунул руку за пазуху, достал оттуда не большой пергаментный свиток с несколькими печатями. — Спрячешь и отдашь тому, кто придет за ним. А нарушишь клятву — с того света вернусь, дабы горло тебе перегрызть.

Хозяин испуганно сунул пергамент за пазуху.

— А кому отдать свиток, пан полковник? — поинтересовался он.

— Кому писан — сам придет, — ответил казак, взводя курок мушкета. — А сейчас полезай на печку. А также вели жинке и хлопцам не высовываться с лежанки.

Едва он договорил, как дверь под напором ломившихся с улицы людей рухнула наземь, и в шинок ворвалась толпа королевских солдат. Тотчас оглушительно бухнул казачий мушкет, слились воедино выстрелы двух его пистолетов, а в следующее мгновение незнакомец с обнаженной саблей смело врезался в гущу шведов, стараясь прорубиться к зияющему проему двери. Но силы были слишком неравны, и после короткой ожесточенной схватки казак очутился в руках врагов. Командовавший шведами офицер подождал, пока скрученного веревками пленника выведут во двор. Затем окинул взглядом пятерых убитых и двух раненых своих солдат, нахмурился.

— Дороговато обошелся нам твой подарок, трактирщик. Будем надеяться, что он того стоит. Получай... — Швед протянул шинкарю мешок с деньгами, добавил: — Вспомни, не называл ли казак каких-либо имен? Не проговорился случайно, откуда и зачем сюда явился?

Моментально спрятав деньги, шинкарь согнулся в поклоне.

— Ничего разбойник не говорил, господин офицер. Приехал и сразу завалился спать. Даже за ночлег не уплатил.

— Ничего, у полковника Розена заговорит, — усмехнулся швед.

Не успели солдаты вынести из избы убитых и раненых, как к шинкарю подскочил сын, вернувшийся вместе со шведами.

— Десять злотых, — потребовал он, протягивая к отцу руку.

Тот, громко рассмеявшись, поднес к носу мальчика кукиш.

— А этого не хочешь?

— Но ты же обещал!

— Ну и дурак же ты, сыночек, — сквозь смех проговорил шинкарь. — Сколько раз учил тебя, что никому и никогда нельзя верить на слово. Вначале нужно получить деньги, а потом уже решать, делать или нет то, за что их дали. Запомни это навсегда.

Дав хнычущему отпрыску шлепка и отправив его на печку, шинкарь опустился на лавку, закрыл глаза. Верно ли он поступил, утаив казачью грамоту от шведов? Но что бы он имел, отдав ее простому офицеру? Наверное, ничего, все те же сто злотых. А если он принесет свиток через два-три дня самому полковнику Розену, есть возможность получить от него в качестве награды еще что-нибудь. Скажет, что случайно обнаружил пергамент под печкой, куда его, видимо, спрятал казак перед схваткой с явившимися за ним шведами.

Но вдруг казак на допросе признается, что отдал шинкарю грамоту, и ему придется держать ответ за то, что утаил ее от королевских солдат? Но казаки никогда не говорят врагам правду, а судя по виду ночного пришельца и его поведению, он не из тех, кого можно быстро сломить. Но даже если он заговорит прежде, чем шинкарь передаст грамоту полковнику Розену, всегда можно обвинить его во лжи или вместе со шведами обнаружить грамоту под печкой. Да и почему полковник должен больше верить не шинкарю, а какому-то казаку, желающему оклеветать и отомстить верному стороннику короля Карла за то, что тот выдал явившегося к нему ночью подозрительного человека? Нет, с этой стороны ему не грозит ничего.

Приняв решение, шинкарь на цыпочках подкрался к печке, спрятал под ней грамоту.

Левенгаупт выпрямился над столом, посмотрел на Розена.

— Я решил форсировать Днепр в районе городка Шклов, там уже побывала наша разведка. В настоящее время я приказал всем частям корпуса и обозу двигаться к Шклову. Однако все мои действия не будут стоить и ломаного гроша, если на противоположном берегу нас станут поджидать русские. Поэтому, полковник, слушайте приказ, за исполнение которого отвечаете головой: противник ни в коем случае не должен узнать, места нашей предстоящей переправы.

— Для выполнения этого приказа я вынужден обратиться к вам с несколькими просьбами.

— Слушаю вас.

— Местное население помогает русским лазутчикам. Чтобы пресечь это, необходимо жителей прилегающих к дороге деревень забирать с собой... забирать всех до единого. Только в этом случае можно сохранить тайну маршрута, которым движется корпус и обоз.

— Я не намерен кормить толпы лишних ртов, — сухо заметил Левенгаупт.

— Генерал, вы прекрасно знаете, как тяжелы здешние дороги, особенно в осеннюю распутицу. Наши солдаты трудятся наравне с лошадьми и волами, они уже наполовину превратились во вьючных животных. Так что можно использовать захваченных местных жителей вместо обессилевших лошадей. Этим они отработают еду, которую мы будем вынуждены им давать. А когда очутимся на той стороне Днепра и их языки станут для нас не опасными, мы отпустим уцелевших пленников по домам.

— Хорошо. В чем же нужна моя помощь?

— Прошу подчинить мне казаков полковника Тетери. Они хорошо знают здешние места и вместе с моими кирасирами смогли бы успешно бороться с вражескими лазутчиками.

— Я сделаю это. Что еще?

— В последнее время на стороне русских стали активно действовать казаки какого-то батьки Голоты. Боюсь, что нам будет не возможно скрыть от них движение корпуса на Шклов. У меня, генерал, есть план, как обхитрить их.

— Говорите.

— Я прикажу надежно оцепить район предстоящей переправы у Шклова, зато открыто продолжу разведку местности и бродов у Орши и Копыси. Для убедительности даже брошу в те места часть нашей легкой кавалерии, которая в нужный момент быстро возвратится к нам. Но главное не в этом. У меня есть человек, которого я пошлю как верного России человека к Меншикову, и он сообщит ему, что видел начало нашей переправы у Орши. Я хочу ввести русских в заблуждение, отвлечь их внимание от Шклова и, если удастся, направить в противоположную от нас сторону. Для этого, генерал, я рискну просить вас лишиться на время приятного общества шляхтича Яблонского, к которому вы так привыкли.

— Яблонского? Но я каждый вечер играю с ним в шахматы!

— Он сообразителен, на редкость нагл и неплохо знает нравы русских, — невозмутимо продолжал Розен. — Мы предложим сыграть ему партию в более крупной игре.

— Вы получите и шляхтича, полковник, — с нотками недовольства в голосе ответил Левенгаупт. — Надеюсь, это все, что от меня требовалось?

— Да, генерал.

— Тогда у меня будет к вам два вопроса. Первый: что удалось узнать от захваченного в трактире вражеского лазутчика?

— Ничего — он попросту молчит. Однако я уверен, что он прибыл к кому-то из казаков полковника Тетери.

— Надеюсь, вы показали его сердюкам? Они могли бы опознать лазутчика и указать тех, к кому он явился.

— Я не сделал этого. Показав его казакам, я предупредил бы сообщников задержанного о его поимке. А это заставило бы их действовать более осмотрительно. Пусть лучше будут в неведении о его судьбе. Возможно, это послужит причиной совершения ими какой-нибудь ошибки. К тому же я не теряю надежды, что мои люди все-таки развяжут лазутчику язык.

— Будем надеяться. А каковы успехи прибывших от графа Пипера капитанов-перебежчиков? Тех, которые обещали захватить в плен царя и князя Меншикова?

— Они уже трижды выезжали на охоту, но... Казаки Голоты не только ведут разведку, но и прикрывают русские войска на марше. Отряд Саксе уже встречался с ними, и лишь самообладание капитана и знание им языка неприятеля спасли наших солдат от разоблачения и гибели. Если вы разрешите, генерал, я создам еще два-три подобных отряда-оборотня из сердюков полковника Тетери. Под видом казаков батьки Голоты им будет гораздо легче и безопасней осуществить задуманный господином министром план.

— Я подумаю над этим. Но не раньше чем мы очутимся на противоположном берегу Днепра. Сейчас же меня интересует только одно — беспрепятственный бросок корпуса через реку.

— Молись, сын мой, — громко проговорил священник, протягивая казаку распятие.

Тот поцеловал крест, стрельнул глазами в обе стороны пустынной деревенской улицы. Просунул голову под навес поповской телеги, глядя на образа, принялся креститься.

— Отче, шведы готовят переправу у Шклова, — торопливо заговорил он. — Оцепили целую версту леса у берега, никого из местных даже близко к нему не подпускают, начали свозить туда бревна и камни. Мыслю, что уже завтра генерал может приступить к переправе. А потому и нам нельзя медлить.

— А что же Копысь и Орша?

— Ничего. Шведы попросту желают отвлечь внимание россиян от истинной переправы.

— Хлопцам Зловы-Витра об этом сообщил?

Казак виновато опустил глаза.

— Не смог. Шведы забирают с собой жителей всех местечек и хуторов, мимо которых проходят. По лесам и болотам шныряют кирасирские дозоры, тропы перекрыты секретами, солдаты открывают стрельбу по всему живому, что появляется у дорог. Я дважды посылал к Зловы-Витру своих хлопцев, пытался пробраться к нему сам, однако все без толку. Не будь мы сердюками, валялись бы сейчас мертвыми по болотам або висели на дыбе перед полковником Розеном.

Казак сделал паузу, с надеждой посмотрел на священника.

— Отче, вы не простой человек, на вас лежит сан и небесная благодать. На слугу Божьего не поднимется рука ни у одного христианина, даже если он швед. Может...

Сердюк не договорил, но священник все понял. Задумавшись, он некоторое время молчал, затем тихо спросил:

— Куда и к кому идти?

— В Лишняны, к батюшке Лариону. Он тоже знает, где сыскать хлопцев Зловы-Витра.

По улице местечка впереди десятка сердюков ехали конь о конь оба Недоли. Поравнявшись с шинком, старший из братьев придержал скакуна.

— Поговорил бы с тобой еще, братчику, да недосуг — генеральская служба к себе кличет. Бувай...

Есаул с сердюками поехали дольше, а Дмитро, соскочив с коня, вошел в шинок. Тотчас подле него очутился хозяин.

— Вечер добрый, пан сотник! Ах, ах, ваша ясновельможность вся в снегу! Не желаете оковитой, дабы не захворать?

Дмитро решительно отстранил хозяйскую руку с чаркой.

— Геть! Казак — не винная бочка! Он пьет, лишь когда его душа того желает или добрый человек угощает.

Однако шинкарь не отставал.

— Пан сотник, не обижайте старика, — плаксиво затянул он, хватая запорожца за полы кунтуша. — Ведь вы для меня, что сын родной. Разве я могу смотреть спокойно, что ваша ясновельможность с головы до ног мокрая и от ветра вся посинела. Так и занедужить немудрено, а такого славного лыцаря, как пан сотник, впереди ждут геройские дела. Выпейте оковитой для обогрева души и тела.

— Тьфу ты, леший побери! — в сердцах сплюнул под ноги Дмитро. — Пристал, как репях! Давай свою горилку!

Он залпом опрокинул в рот содержимое вместительной чарки, бросил взгляд по сторонам. В шинке было пусто, в углу пылала жаром печка. От выпитой оковитой неожиданно быстро зашумело в голове, стали наливаться усталостью ноги, хотя весь сегодняшний день Дмитро провел в седле. Он взял одну из лавок, поставил ее под окном, присел.

— Я заночую у тебя, шинкарь, — сказал он, снимая с себя кунтуш и шапку. — Разбудишь, когда рассветет.

Запорожец улегся на лавке, пристроил под голову шапку, сунул под нее пистолеты. Когда под окном раздался храп, шинкарь поманил к себе жену.

— Помнишь три жемчужины, что спрятала недавно? Я получил их от казака, который спит сейчас у нас. Не думай, что те жемчужины были у него последними.

Шинкарка, хорошо знающая своего мужа, насторожилась. В ее глазах появился и застыл жадный блеск.

— Что ты задумал, Абрамчик?

Этот запорожский сотник совсем недавно возвратился из удачного морского набега на турок. К нам он явился потому, что задумал жениться. Уверен, что при нем еще имеются драгоценности, и немалые.

— Ну и что? Ему не обязательно носить их в кармане.

— Ты не знаешь казаков, мамочка. Все, что они имеют, обычно на них самих и на коне. Смотри, этот запорожец даже во сне боится расстаться со своей шапкой. Сунул ее под голову и еще обхватил руками. Клянусь, что именно в ней спрятаны драгоценности. А зачем они ему? Пропить и прогулять?

— Но шапка под его головой. А рядом пистолеты.

— Ну и что? Я подмешал в его оковитую сонное зелье, поэтому он сейчас спит как убитый. А когда проснется и придет в себя, вряд ли вспомнит, что делал ночью. Например, почему его не могли разбудить проезжавшие мимо незнакомые нам казаки, среди которых он признал дружков и пил с ними? Особенно, если это подтвердите ты и сыночки. После моего зелья человек не помнит ничего. Даже если он обнаружит утром пропажу драгоценностей, пусть ищет их у собутыльников, с которыми затеял ночью гулянку.

Шинкарка испуганно воздела к потолку руки.

— Подумай обо мне и своих детях! А если казак все-таки проснется? Он же убьет тебя!

— Тише! — замахал на нее руками шинкарь. — Я не такой дурень, чтобы идти за шапкой сам. Разве ты не знаешь, что казаки никогда не обижают детей? Поняла? То-то... Сыночек! — приглушенно крикнул он в сторону печки.

Когда с лежанки сполз сынишка, шинкарь ласково погладил его по голове.

— Сыночек, видишь того с красным бантом на сабле?

— Да, папочка.

— А шапку со шлыком, что у него под головой?

— Да, папочка.

— Сможешь принести ее мне, не разбудив казака? Получишь за это десять злотых.

Полусонное лицо сынишки вмиг оживилось.

— Двадцать.

— Ладно, двадцать, — согласился шинкарь. — Неси скорей шапку и получай деньги.

— Вначале злотые, потом шапка, — решительно заявил сынишка, протягивал к отцу ладонь.

У шинкаря от негодования перехватило дыхание, он закатил глаза под лоб.

— Мамочка, посмотри, что делается! Твой сыночек хочет делать гешефт на своем родном папочке.

— Ты сам учил, что вначале деньги, а потом все остальное, — невозмутимо произнес мальчуган. — Хочешь шапку — давай злотые. И быстрей, пока не проснулся казак. — Показывая, что разговор на эту тему окончен, сынишка отвернулся в сторону и принялся ковырять в носу.

— Получай, — прохрипел шинкарь, доставая из-за пояса горсть золотых монет и отдавая их сыну.

Тот пересчитал их, снова протянул к отцу руку.

— Еще два злотых.

— Мамочка, твой сыночек грабит своего папочку, — взвизгнул шинкарь, вновь запуская пальцы за пояс.

Завязав деньги в лоскут, мальчуган спрятал его за пазуху, повернулся к матери.

— Подай жбан с квасом. Если казак проснется, скажу, что он во сне попросил напиться, и я ему принес.

С кувшином в руке мальчонка на цыпочках приблизился к Дмитро, прислушался к его хриплому дыханию. Поставив жбан с квасом на пол, он осторожно просунул руку под голову казака, слегка приподнял ее и потихоньку вытащил шапку. Убедившись, что казак продолжает спать, мальчуган вернулся к родителям, протянул отцу шапку. Шинкарь ухватил сына за ухо, больно крутнул его.

— Ах, сыночек, в кого ты такой дурень. Разве папочка не учил тебя, что вначале самому нужно проверить вещь, а потом уже отдавать ее другому? Или забыл, что все окружающие — твои враги, которые только и мечтают, чтобы обмануть тебя? Пусть мечтают, но обмануть их должен ты... Мамочка, отчего у нас такие глупые дети?

Он шлепнул сына, со строгим лицом погрозил ему пальцем, указал на место рядом с собой.

— Стой здесь. Сейчас снова сунешь шапку казаку под голову. Не раскрывай рот и молчи, молчи — я тебе уже за все заплатил...

Как ни старался Меншиков думать о чем-нибудь другом, его мысли постоянно возвращались к Днепру. Знать бы, что творится сейчас на его берегах! Однако даром ясновидения природа его не наградила, а потому, хочешь или не хочешь, придется поверить словам шляхтича-униата, перебежавшего к русским с занятого шведами берега.

— Значит, своими глазами видел неприятельскую переправу? — спросил Александр Данилович.

— Да, ваше сиятельство, причем так же хорошо, как сейчас вас, — торопливо заговорил Яблонский, прикладывая пухлые руки к груди. — Мой хутор стоит на взгорке возле Днепра, и у меня остановился на постой сам генерал Левенгаупт со свитой. Неприятный человек, хотя и граф, на всех смотрит косо...

Взмахом руки князь остановил шляхтича.

— О генерале потом, вначале поведай о переправе.

— Конницу шведы пустили на тот берег бродом, пехоту перебрасывают на плотах и лодках, а для обоза выстроили два моста. Лес и камень заготовили заранее, выбрали самые узкие места с сухими берегами, нагнали наших мужиков в помощь своим солдатам — и мосты готовы.

— Как быстро идет переправа? Сколько времени потребуется шведам, дабы перебросить на наш берег весь корпус и обоз?

Яблонский неопределенно пожал плечами.

— Того не знаю, ваше сиятельство. Солдаты переправляются быстро, а вот мосты... Ненадежны они, ох как ненадежны! На скорую руку строили их шведы, торопились. Покуда телеги идут с интервалами — все хорошо, а стоит пустить их сплошным потоком — мосты того и гляди развалятся. Сдается мне, что обоз на долго задержит генерала у Днепра.

Глаза князя повеселели, он довольно потер руки.

— Поспешишь — людей насмешишь. Но хитер генерал, ничего не скажешь. Мы собрались встречать его между Шкловом и Копысью, а он прыгнул от нас к самой Орше. Как нутром беду чуял.

— Все шведы от усталости еле на ногах держатся, а на коней даже смотреть страшно, — снова заговорил Яблонский. — Если по ним сейчас ударить — ни один не уйдет.

— Сколько их? — уже почти весело спросил Меншиков.

— Не считал, ваше сиятельство. Шведы начали переправу после полудня, и той же ночью я, как верный друг России и покорный слуга их величества царя Петра, поспешил к вам.

— Молодец, шляхтич, — хлопнул Яблонского по плечу Александр Данилович, — Обещаю, что государь по достоинству оценит твою службу.

Князь поманил к себе стоявшего у двери драгунского полковника.

— Ты докладывал, что разъезды имели стычки со шведами, под Оршей и Копысью. А переправ они не узрели?

— Нет, ваше сиятельство. Шведы пытались на лодках и плотах перебраться на наш берег, но драгуны из мушкетов отогнали их обратно. А вот насчет переправы никто из них мне даже не заикался.

— А что доносят твои казачки? — обратился Меншиков к Голоте.

— Видели неприятельскую кавалерию по всему берегу от Копыси до Орши. Но мостов або переправы не приметил никто.

— И немудрено, — заметил князь. — Генерал Левенгаупт бежал от нас к Орше не для того, чтобы позволить любоваться своей переправой. Но ничего, господа шведы, у нас ноги и прыть имеются.

Александр Данилович вытер вспотевший от волнения лоб платком, швырнул его на стол. Глянул попеременно на Голоту и Драгунского полковника.

— Сию же минуту выслать разведку в место, что указал нам господин шляхтич. Немедля поднять войска и трубить поход. Я хочу пожаловать в гости к генералу Левенгаупту раньше, чем он успеет перебросить весь корпус на наш берег.

Тревожа предрассветную тишину конским ржаньем и стуком копыт, разбрызгивая снег с нависших над дорогой ветвей, по лесу мчался десяток всадников. Почти все в казачьих кунтушах и шапках, с саблями на поясах, с заряженными мушкетами поперек седел. Лишь один был безоружен, одежда и блеск рыбьей чешуи на сапогах и полах селянской свиты выдавали в нем рыбака. От потных лошадиных боков валил пар, с морд падали на землю желтоватые хлопья пены, но всадники, безжалостно нахлестывая скакунов нагайками, не сбавляли скорости.

Вот дорога сделала поворот, полезла на косогор. И тотчас сбоку, из-за припорошенных снегом кустов, раздался резкий повелительный окрик.

— Стой. Пароль?

— Сердюки! — крикнул бунчужный, скакавший впереди маленького отряда. — Гони коней!

Заглушая его слова, из-за кустов грянул залп, и трое скакавших повалились из седел. Остальные продолжали мчаться вперед. На полном скаку они вынеслись на вершину косогора и натянули поводья: внизу, перекрывая дорогу, стояла группа конных с наведенными на них мушкетами.

— В лес, хлопцы, в лес! — скомандовал бунчужный, первым направляя коня в придорожные кусты.

Но выстрелы затрещали одновременно спереди и сзади, и его лошадь, громко заржав, поднялась на дыбы и стала медленно заваливаться на бок. Успев соскочить на землю до ее падения, бунчужный выхватил из-за пояса пистолеты, взвел курки и огляделся вокруг.

Двое его спутников неподвижно лежали на косогоре, все лошади отряда были ранены или убиты. Оставшиеся в живых казаки, спешившись, стояли за деревьями с мушкетами в руках. Сердюки, оставив лошадей коноводам, растянулись широкой цепью и окружали их с трех сторон, прижимая к глубокому, заросшему орешником оврагу, что начинался в нескольких шагах за спинами попавших в ловушку всадников. Среди сердюков виднелись и шведские солдаты. Пригнувшись, бунчужный метнулся к соседнему дереву, за которым укрылся рыбак.

— До Днепра далече? — спросил казак.

— Версты три.

— Отсюда по бездорожью к своему челну выйти сможешь?

— Хоть с завязанными очами.

— Коли так, катись в овраг и уноси быстрее ноги, а сердюков и шведов мы придержим. На том берегу ищи казаков, чтобы доставили тебя к сотнику Зловы-Витер или к самому батьке Голоте.

— Скажешь, что прислал бунчужный Марко, и передашь все, что знаешь о ворогах. Прощевай, друже, и гладкой тебе дорожки.

Бунчужный проследил, как рыбак исчез в овраге, бросил взгляд по сторонам. Сердюки и шведы были рядом. По-видимому, они имели приказ взять казаков живыми, потому что никто из них больше не стрелял. Еще немного — и среди деревьев разгорится рукопашная схватка. Тщательно прицеливаясь, бунчужный разрядил во врагов пистолеты, выхватил из ножен саблю, но умело брошенный аркан обвился вокруг шеи и повалил на землю.

— Крути им руки, хлопцы! — разнесся громкий голос полусотника Цыбули, командовавшего сердюками. — Да не сверните им впопыхах головы! Ставьте их рядком!

Полусотник швырнул в ножны саблю, сбил на затылок шапку, медленно прошелся мимо троих захваченных в плен казаков. Остановившись против бунчужного, окинул его с головы до ног взглядом и хмуро уставился на носки своих сапог.

— Ты старший? — спросил он, теребя темляк сабли.

— Я.

— Из сотни Зловы-Витра?

— А ты угадай...

— Нечего мне угадывать, казаче, и без того вижу. Да и кому еще по шведским тылам носиться и от нас и королевских кирасир отстреливаться? Спросил потому, что хочу знать, вправду ли с Царским войском идет сам батько Голота?

— Вправду. Сотни казаченек слетелись под его руку, а новые тысячи поспешают со всей Украины. Так что не минует вас, псы-запроданцы [22], кара Божья и гнев народный. Падут они на ваши головы...

Бунчужный говорил громко и отчетливо, смело глядя то в лицо Цыбули, то в толпу молча стоявших за его спиной сердюков. Под этим взглядом те опускали головы, отводили в сторону глаза. Внимая словам пленника, перестали стонать раненые, сложенные в ряд на дороге. Цыбуля оторвал взгляд от сапог, настороженно скосил глаза на дюжину шведских кирасир, высившихся на конях рядом с ним, шагнул вплотную к бунчужному.

— Не знаю тебя, казаче, но душа подсказывает, что молвишь правду. Коли можешь, прости нам невольный грех и кровь другов своих. Не по своему разумению и воле свершили мы это черное дело, а по приказу полковника Тетери и под началом и надзором собак-иноземцев, — кивнул он на шведов.

— А свои голова и сердце у тебя есть? — с презрением спросил бунчужный. — Или продал все без остатка недругам Украины?

— Есть, казаче, есть, — с непонятной усмешкой ответил полусотник. — А потому, друже, отправлю я сейчас тебя с хлопцами не к полковнику Розену, а на один хутор, который недалече от нас. Там, у жены моего побратима, переждете эти смутные дни, а когда шведы схлынут на тот берег, снова вернетесь к своим.

Изумленный бунчужный провел рукой по шее, на которой горел багровый рубец от аркана, скользнул глазами по внимательно прислушивавшимся к их разговору кирасирам. Полусотник перехватил его взгляд.

— Не страшись. Они по-нашему разумеют так же, как моя кобыла — по-турецки. Господи, прости...

Резким движением Цыбуля вырвал мушкет из рук ближе всех стоявшего к нему сердюка, повернувшись, выстрелил в шведского офицера. Руки кирасир рванулись к оружию, но загремевшие казачьи выстрелы заставили их разделить участь своего командира.

— Куренной, — обратился полусотник к одному из сердюков, — укладывай раненых и убитых на коней. Всех мертвых казаков, наших и Зловы-Витра, отвезешь к батюшке Степану и схоронишь по православному обычаю. Но вначале постарайся сделать так, чтобы их увидели в шведском штабе, где ты оставишь их мертвяков. Полковнику Розену объяснишь, что его кирасиры, желая отличиться, сами без нас напали из засады на шестерку чужих казаков, норовя захватить их в полон. Однако оказалось, что это лишь головной разъезд, а основной отряд в семь-восемь десятков сабель следовал невдалеке от него. За свою глупость кирасиры заплатили жизнями, а заодно погибли и несколько моих хлопцев, когда мы примчались на звуки боя и хотели помочь союзникам... Покуда ты будешь заниматься похоронами и дипломатией, мы с бунчужным тем часом махнем на хутор.

Бунчужный тронул Цыбулю за локоть.

— Не гневись, друже, однако не по пути нам с тобой. С важной вестью скакали мы, а потому как можно скорее надобно быть у Батьки Голоты. Помоги добраться к нему.

Полусотник расправил роскошные усы, ковырнул носком сапога слой опавших листьев.

— Не дело молвишь, казаче. Весь берег до самого Шклова шведы стерегут как зеницу ока. Даже нас к реке не подпускают. Идти туда — верная гибель. Скачем быстрей на хутор, а по пути, может, что-нибудь и придумаем.

Полковник Розен не первый год воевал против русских и неплохо знал их язык, есаул Недоля владел им как родным, а потому шведский офицер и украинский казачий старшина прекрасно понимали друг друга без переводчика.

— Господин есаул, есть ли в вашем отряде казаки, видевшие когда-либо царя Петра и знающие его в лицо?

Недоля мог ожидать от Розена любого вопроса, кроме услышанного, но, тем не менее, ничем не выдал своего удивления.

— Думаю, что нет, пан полковник. Я и сам не видел царя, равно как и вашего короля.

Розен на мгновение задумался, потер чисто выбритый подбородок.

— Тогда другой вопрос. Трудно ли вашим сердюкам выдать себя за казаков царя Петра?

— Нисколько. Надобно лишь сменить кунтуши сердюков на жупаны полковых казаков.

— Прекрасно. В таком случае отберите мне сотню-полторы своих людей. Смелых, преданных нашему делу, готовых на все. Предупредите их сразу, что действовать придется бок о бок с русскими войсками под видом царских казаков. — Розен взглянул на бесстрастное лицо украинского старшины. — Вы знаете, господин есаул, что сегодня наши войска начали переправу через Днепр. Думаю, через трое суток они закончат ее полностью. К этому времени должен быть готов и ваш отряд.

Недоля слегка наклонил голову.

— Будет исполнено, пан полковник...

Выйдя из палатки Розена, есаул неторопливо двинулся к группе поджидавших его сердюков. Проходя мимо одной из Шведских телег, он услышал лязг цепей и слабый голос, окликнувший его.

— Друже Недоля...

Телега находилась среди штабного обоза генерала Левенгаупта, невдалеке от нее прохаживались шведские часовые с мушкетами на плечах. Но есаул Недоля был хорошо им известен и не вызывал никаких подозрений, поэтому ни один из солдат даже не насторожился, когда тот подошел к телеге.

На ее дне, скованный по рукам и ногам толстой цепью, лежал полуголый человек. Его тело представляло сплошную кровавую рану. На груди и ногах виднелись следы ожогов, плечи были вывернуты и распухли, на бесформенном от побоев иссиня-черном лице выделялись лишь горящие лихорадочным блеском глаза. Вид лежащего был насколько ужасен, что есаул невольно вздрогнул.

— Ты кликал? — спросил он, усилием воли заставляя себя остаться у телеги.

— Я, сотник.

— Откуда знаешь, кто я?

— А ты меня не узнаешь?

Недоля внимательно посмотрел на лежащего. Но лицо того было настолько обезображено, что он отрицательно покачал головой.

— Я не знаю тебя. И почему кличешь меня сотником, ежели я уже давно полковой есаул?

— Мне известно это. Но есаулом ты стал у гетмана Мазепы, а я помню тебя сотником у батьки Голоты.

— У батьки Голоты? — как эхо, повторил Недоля. — Кто же ты, добрый человек?

— Твой стародавний друг-товарищ куренной атаман Левада. Не позабыл такого?

— Левада? — лицо есаула побледнело, он отшатнулся от борта телеги. — Но как очутился ты здесь?

— Из-за нашей с тобой дружбы, сотник. Батько Голота снова на Украине и послал меня, дабы кликнуть тебя к себе.

Задрожавшей рукой есаул провел по лицу, его глаза не отрывались от лежавшего.

— Батько действительно на Украине? Неужто простил царю свои муки и бесчестье?

— Простил или нет — ведает лишь он да Господь Бог. А тебя, друже, как и иных верных соколов, кличет он под свой пернач для защиты родной земли от недруга-шведа.

— Я не верю тебе, — глухо произнес Недоля, нахмурив брови. — Не мог батько послать тебя ко мне без своего письма. Никогда не доверял он подобных дел одним чужим языкам.

— Верно молвишь, друже, а потому возьми батькину грамоту в шинке, где меня схватили. Отдал ее в руки хозяина. И коли ты еще не валяешься рядом со мной, значит, она до сего часу у него.

5

Драгунский полковник с трудом протиснулся сквозь узкий вход палатки, завертел головой, ища Меншикова.

— Здесь я, — проговорил князь, поднимаясь с кучи прикрытых плащом еловых веток. — Говори, с чем пожаловал.

— Худые вести, ваше сиятельство, — ответил полковник, сбрасывая с головы капюшон плаща и стряхивая с него снег. — Мы что есть мочи скачем к Орше, а, может, совсем напрасно.

— Что городишь? Говори толком и вразумительно.

— Только что к батьке Голоте казаки доставили какого-то рыбака с того берега. И он уверяет, что Левенгаупт замыслил форсировать Днепр у Шклова.

— Откуда знает?

— У Голоты среди изменников-сердюков имеются свои люди. От них, рыбак и явился с вестью.

— А не врет? — прищурился Меншиков. — Или, хуже того, не подослан ли шведами?

— Кто ведает? Потому и предложил батько Голота на всякий случай доставить его к вашему сиятельству.

— Правильно сделал. Тащи его сюда.

Князь грузно опустился на крепкий деревянный стул, поставил локти на крышку грубо сколоченного стола. Двое казаков с саблями наголо ввели в палатку рыбака, попавшего недавно с бунчужным Марко в шведско-сердюцкую засаду, остановились с ним у входа. Последним в палатку вошел батько Голота.

— Что скажешь, старче? — спросил Александр Данилович, задерживая взгляд на седой бороде рыбака.

— Неприятели начали переправу у Шклова. Все их войска и обозы стягиваются к Днепру в то место.

— Сам видел переправу? — недоверчиво спросил князь.

— Нет. Берег у Шклова неприятели крепко стерегут и никого к нему не подпускают. Весть сию передал мне лишнянский батюшка Ларион. А мне надлежало...

— Батюшка Ларион? Что он за птица? — перебил его Меншиков.

— Он давний мой друг-товарищ, — вступил в разговор Голота. — я уже не единожды получал от него важные вести. Знаю, что помогают ему и верные люди из его прихожан. Однако никого из них сам не видел.

— Та-ак, — нараспев произнес Меншиков, переводя взгляд с Голоты опять на рыбака. — Хочется тебе верить, старче, да не могу... А потому, невзирая на лета твои и седину, посажу под стражу до тех пор, покуда не проверю истинность слов твоих.

Когда рыбак в сопровождении конвоиров покинул палатку, князь встал из-за стола, сердито засопел.

— Что скажете теперь? — спросил он, уставив взгляд на драгунского офицера и Голоту.

— Я уже отправил три разъезда к Шклову, — спокойно ответил Голота. — А двум другим велел переправиться на тот берег Днепра и тоже искать переправу. Может, с вражьей стороны к ней подобраться будет легче.

— А ежели не сыщут, тогда что? А если шведы все-таки у Орши? Что говорят твои драгуны? — повернулся Александр Данилович к полковнику.

Тот переступил с ноги на ногу, опустил голову.

— Мои разведчики не смогли достичь места, что указал шляхтич. На всех путях к Орше полно шведской кавалерии. Крепко бережет генерал свою переправу.

— А ежели не переправу, а место, где ему выгодно нас видеть? — с иронией спросил князь. — Может, генерал специально заманивает нас к Орше, дабы мы не мешали ему под Шкловом или Копысью?

— Но, ваше сиятельство, шляхтич Яблонский собственными глазами... — обиженно начал полковник, но Меншиков раздраженно перебил его.

— В том и беда наша, что мы покуда вынуждены верить чужим глазам и языкам. Потому и ломаем голову, кто говорит правду: шляхтич-униат или рыбак. А я хочу не гадать, а доподлинно знать, где сейчас корпус Левенгаупта и что неприятель замышляет. Слышите, доподлинно и как можно скорее.

Александр Данилович опустился на стул, зябко повел плечами.

— Посылайте кого и куда хотите, скачите хоть сами, но шведов и их переправу надобно обнаружить. А покуда велю остановить все войска и сделать большой привал.

Дверь шинка распахнулась, в ее проеме появился есаул Недоля, за ним четверо сердюков. Сразу позабыв о шведских обозниках, которым до этого прислуживал, хозяин поспешил навстречу новым гостям. Есаул уже стоял посреди избы, его хмурый взгляд был направлен в сторону шинкаря, но смотрел сквозь него. Все сердюки с мушкетами в руках остались у порога.

— Пан есаул, какая честь... Что угодно вашей ясновельможности? — низко кланяясь, заговорил хозяин.

Не удостоив его взглядом, есаул протянул руку.

— Грамоту... Мигом, — тихим, бесцветным голосом произнес он.

У шинкаря от страха отвисла челюсть и перехватило дыхание, на затылке зашевелились последние волосы. Откуда есаул знает о грамоте? Неужто схваченный казак все рассказал? Но он оказался в руках у шведов и должен был сделать признание о грамоте им. Откуда тогда о ней известно есаулу сердюков, ежели о подобного рода тайных делах стараются ставить в известность лишь самых необходимых людей, а казачий есаул для шведского полковника вряд ли является таковым. А может, есаул узнал о грамоте помимо плененного казака и полковника Розена? Недаром сердюцкие разъезды днем и ночью шныряют по всей округе, а местные жители относятся к ним куда с большим доверием и благожелательностью, чем к шведам, а недругов у Москвы на этой уже несколько столетий оспариваемой Россией и Речью Посполитой территории всегда было предостаточно.

Ответов на эти вопросы хозяин не знал, а изворотливый ум уже нашел выход из положения.

— Сейчас, ваша ясновельможность, сейчас... — плохо повинующимся языком зашептал он, пятясь от Недоли. — Для вашей милости хранил ее, только для вас.

Выбивая зубами дробь, шинкарь метнулся к печке, достал грамоту. С заискивающей улыбкой отдал Недоле.

— Давно ждал вашу ясновельможность. Знал, что изволите прийти. Очень и очень рад вашему визиту...

Все так же глядя мимо хозяина, есаул взял грамоту, сорвал с нее печати, развернул. Его глаза быстро заскользили по пергаменту, брови нахмурились, на щеках вспыхнул румянец. Прочитав, он опустил руку со свитком, прикрыл глаза.

«... А потому, друже любый, позабудем в сию суровую и смутную годину личные счеты и обиды. Приглушим в душах праведный гнев, станем думать лишь о неньке-Украйне и свято служить ей. Вспомним великое дело славного гетмана Хмеля и не позволим повернуть его вспять...» — стояли в глазах врезавшиеся в память строки.

Есаул свернул грамоту, сунул ее за свой широкий пояс. Присел на ближайшую скамью.

— Может, горилки желаете, ваша ясновельможность? — прозвучал голос шинкаря.

— Сгинь с глаз...

Сидя в жарко натопленной избе в окружении запорожцев младшего Недоли, священник сдавал карты. Вошедший с улицы сердюк наклонился к его уху:

— Отче, тебя кличет молодая паненка.

— Кто? — спросил поп, едва не поперхнувшись от удивления.

Родичка полковника Тетери. Без малого лошадь не загнала, покуда скакала до вас. Кабы не наказ пана полковника беречь ее и ни в чем не отказывать, ни за что не пустился бы с такой не терпеливой в путь.

Священник бросил карты на стол.

— Панове, вынужден оставить вас. Неотложные дела, — проговорил он, вставая с лавки.

Панночка поджидала священника у его телеги. Рядом храпел ее взмыленный конь.

— Зачем пожаловала, дочь моя? — спросил поп.

— Хочу помолиться о душах убиенных родителей своих.

Панночка была среднего роста, с небольшой, гордо посаженной головкой. Тяжелая русая коса спадала до пояса, под длинными черными бровями тревожным блеском сверкали глаза. В облике девушки и во всей ее стройной, легкой фигурке было столько свежести, что священник почти физически ощутил лежавшее на его плечах бремя прожитых лет.

— Зачем явилась сама? Разве не могла прислать Остапа? — зашептал он, не выпуская из виду прискакавших с панночкой сердюков, расположившихся невдалеке от поповской телеги.

— Не могла, его курень уже на том берегу. А дело спешное, не ждет ни часу.

— Говори.

— Шведы второй день как переправляются через Днепр у Шклова. А к россиянам подослали здешнего шляхтича Яблонского, дабы направить их в другую сторону.

— Знаю о том. Сам предупредил о месте настоящей переправы отца Лариона, при мне он отправил верного человека к казакам Зловы-Витра. А на следующее утро привез ко мне полусотник Цыбуля отпевать царских казаков и своих сердюков. Мыслю, что сгинуло с теми покойниками и наше послание.

— Сгинуло одно — надобно слать другое. Переправе у Шклова мы уже не помешаем, а как можно скорее остановить россиян на пути к Орше и возвратить их обратно — в наших силах. Но поспешать им теперь следует уже не к Шклову, а к Пропойску [23], поскольку именно туда замыслил двинуться от Днепра Левенгаупт.

— К Пропойску? — встрепенулся священник. — А не ошибаешься?

— Сама слышала разговор об этом полковника Розена с Тетерей. Курень Остапа как раз и поскакал на разведку дорог в сторону Пропойска. Теперь понимаешь, отче, что нам нельзя терять ни минуты?

— Понимаю, добре понимаю. И уже прикидываю, как снова повидаться с отцом Ларионом.

— Будь осторожен, отче. Кирасиры Розена недавно схватили в шинке чужого казака, как думают, прибывшего с того берега от батьки Голоты. Казак на допросах молчит, а Розен лютует. Велел сжигать по дороге все деревни и хутора, а также удвоить посты и секреты, дабы никто не смог пробраться ни к россиянам, ни от них. Даже не знаю, как тебе удастся попасть в лишнянскую церковь.

— Господь не оставит без помощи верного слугу своего...

Приказав вознице поставить телегу на ночь поближе к придорожным кустам и едва дождавшись темноты, священник скользнул в лес. В наброшенном поверх рясы белом полушубке он почти сливался с мутновато-белесыми цветами ночного осеннего леса, а два пистолета и сабля должны были оградить его от неприятностей при возможной встрече с сопровождавшими шведский обоз многочисленными волчьими стаями.

Стараясь держаться как можно ближе к деревьям и кустарникам, обходя стороной встречавшиеся на пути прогалины и освещенные луной поляны, он осторожно шел вдоль узкой лесной тропы, что вела от большака к маленькой деревушке. Вот и высокий пригорок, с которого должно быть видно расположенное в речной низине селение. Священник остановился, перевел дыхание, глянул с возвышенности вниз.

Перед ним, как и в прошлый раз, вдоль спокойной лесной речушки расстилалась широкая поляна, за ней вздымалась в небо колокольня. Не было лишь самой деревушки: черными безобразными оспинами виднелись на снегу остатки изб и хозяйственных построек. Над некоторыми из них еще вился дым, ни одна тропа не вела к сожженному селению. Только не тронутая шведами Церковь и стоявший рядом с ней добротный дом священника сиротливо выделялись среди этой тоскливой картины.

Перекрестившись, поп собрался было спуститься с пригорка, как вдруг из-за ближайших к нему кустов появились несколько темных фигур.

— Стой! Ни с места!

«Шведы!» — обожгла сознание мысль, и руки тотчас потянулись к пистолетам. Выстрел, второй — две ближайшие фигуры, словно споткнувшись о невидимую преграду, вначале остановились, а затем повалились на землю. Отшвырнув в сторону ненужные пистолеты, священник кубарем скатился с пригорка, собираясь юркнуть в густой ельник.

Но ударили вслед чужие выстрелы, и острая боль обожгла ногу. Священник остановился, сбросил с плеч полушубок. Выхватил из ножен саблю, прислонился спиной к дереву. Подбежавшие к нему шведские солдаты загалдели, увидев перед собой священнослужителя, но командовавший ими офицер быстро покончил с возникшим замешательством:

— Вперед! Брать живым!

Не принимая всерьез способность раненого старика сопротивляться, шведы смело ринулись на него, но жестоко просчитались. Да и откуда им знать, что еще несколько лет назад на широких плечах их противника была не потрепанная поповская ряса, а роскошный жупан запорожского сотника, участника многих славных битв и схваток, и что лишь старые раны да шестилетняя каторга на турецких галерах заставили отважного казака сменить острую саблю на кадило и крест.

Два молниеносных взмаха клинка — и ближайший к священнику швед молча рухнул в снег, другой, взвыв от боли и схватившись за перебитое казачьей саблей плечо, отпрянул назад. Но не переоценил своих сил старый рубака, знал, что не совладать ему с десятком молодых здоровых врагов, а пуще всего он понимал одно — ни в коем случае нельзя попасть шведам в руки живым. И бывший сотник врезался в самую гущу смешавшихся врагов...

Полковник Розен долго смотрел на доставленный к нему труп священника. Зачем-то дважды обошел вокруг него и лишь после этого задал свой первый вопрос начальнику охраны штаба корпуса и генеральского обоза.

— Майор, что обнаружено при убитом? Грамота с тайнописью, иные уличающие его бумаги?

— Ничего, господин полковник. Возможно, он шел с устным сообщением или за получением очередного задания.

— К кому?

— К священнику деревни, возле которой его пытались задержать. Еще утром она была сожжена, а все жители направлены в распоряжение начальника обоза. Исключение, согласно приказа генерала, было сделано для церкви и ее служителей. К ним и лежал путь убитого.

— А если он просто шел мимо?

— День назад он уже был у этого священника. Когда его задержал наш патруль, он объяснил свое посещение какими-то неотложными церковными делами. Тогда было светло, деревня жила своей обычной жизнью, поэтому ему поверили и отпустили... Но какие дела могут быть ночью? Зачем ему потребовалось брать с собой целый арсенал? А сопротивление нашему секрету?

— Что говорит его деревенский сообщник?

— Я решил не трогать его, а оставить как приманку. Может, к нему пожалует еще кто-либо из русских лазутчиков? Деревня, вернее, то, что от нее осталось, обложена двойным кольцом наших тайных постов. Солдатам строго-настрого приказано не трогать никого, кто бы туда ни направлялся.

— Разумно, майор. Жаль только, что мы не знаем причины, потребовавшей встречи этих слуг Божьих. Как думаешь, что это может быть?

— Об этом нетрудно догадаться. В настоящий момент русских больше всего интересует место нашей настоящей переправы и дальнейший маршрут корпуса на левобережье Днепра.

— Вот именно. Но откуда об этом могли знать убитый или его местный сообщник? Значит, за их спиной стоит некто, имеющий доступ к нашим секретам. Может, это к нему и прибыл неизвестный казак, захваченный нами в трактире? Вот кто нам нужен в первую очередь, майор.

— На этот счет у меня есть одно соображение. Я приказал выставить труп священника на всеобщее обозрение. Смысл? Главарю царских лазутчиков станет ясно, что его сообщение не попало по назначению, и он будет вынужден послать нового человека... Кто знает, возможно, и он не минует лишнянской церкви.

— Ваше соображение мне нравится. И пустите вдобавок слух, что священник погиб не у деревни, а сразу при входе с большака в лес. Его сообщники не должны даже догадываться, что тайна лишнянской церкви в наших руках.

6

Подперев рукой голову, сотник Дмитро с непривычной для него тоской смотрел на сидевшего через стол есаула Недолю.

— Эх, братку, никогда не думал, что с женитьбой столько хлопот и мороки. Знал бы это, ни за что в подобное дело не ввязался.

— А какое серьезное дело вершится без хлопот, братчику? Лучше скажи, согласна ли на свадьбу избранница?

Дмитро невольно крякнул.

— В том-то и дело, что нет. Говорит, что любит меня как брата, а жених у нее давно уже имеется. Какой-то сотник Диброва. Не слыхал о таком? А, может, даже знаешь его?

— При гетмане такого нет. Наверное, из тех полков, что ушли в Лифляндию.

— Уж чего я ей ни сулил! Родовой хутор и полшапки цветного каменья, любой дом в Умани, Чернигове и чистокровного арабского жеребца — ничто не берет душу клятвой девки!

— Что думаешь делать?

— Поговорю с ней последний раз и плюну на все. Махну со своими хлопцами опять на Запорожье, покуда сечевники не ушли в новый поход.

— Верно, братчику, — одобрил его решение есаул. — Силком мил не станешь. Да и сколько добрых казаков сгинуло для славных дел, спутавшись с бабскими юбками. Так что не журись, поскольку ни одна дивчина того не стоит. К слову, что приключилось с тем цветным каменьем, о котором ты только что упоминал?

— Ляд его ведает, — спокойно ответил Дмитро. — Выпил в шинке и заночевал там, а поутру шапка, где были зашиты каменья, оказалась пустой. Поначалу я на шинкаря грешил — уж больно мерзопакостного он роду-племени! — да только напрасно. Как выяснилось, поздно ночью в шинке останавливались какие-то проезжие казаки, мои знакомцы, и я устроил с ними гулянку.

— Не помню о ней ничего, но, наверное, так и было, поскольку утром голова у меня раскалывалась, словно я накануне невесть сколько оковитой выпил. По-видимому, я спьяну похвалился каменьями, а кто-то из... — язык не поворачивается назвать его казаком! — под шумок и выгреб их из шапки, когда мы в карты играли или писняка ревели. Ну да леший с ними, каменьями, — махнул рукой Дмитро. — Чтобы обидно не было, я сказал себе, что каменья не пропали, а я пропил их с другами-товарищами. Веришь, сразу на душе легко стало — разве можно жалеть о чем-то, ежели оно на доброе дело пошло?

Сидевший сбоку от сотника черноусый пожилой сердюк, слышавший разговор братьев, хлопнул Дмитро по плечу.

— Нечего тужить ни о дивчине, ни о цветном каменье, хлопче! Дивчин встретишь еще десяток, одну другой краше, а каменье добудешь в следующем походе.

Сердюк сбросил с плеч кунтуш, потянулся к висевшей на стенном крюке кобзе.

— Выкинь из души тоску, хлопче. Жив, здоров, кругом верные други-товарищи. Чего еще надобно казаку для счастья? Разве что добрую песню? Такую, как эта...

Он тронул слегка струны кобзы, прислушался к их звуку. Тихо запел:

— Ой на гори та жнеци жнуть.

А попид горою, яром-долыною козаки идуть...

Вмиг стихли за столом разговоры, все повернулись к казаку с кобзой.

— Попереду Дорошенко, попереду Дорошенко

Веде свое вийсько, вийсько запоризьке хорошеньке...

Заглушая голос пожилого казака, в песню и рокот струн вплелись новые голоса. Они звучали все громче и раскатистее, и вскоре песня вырвалась за стены горницы, поглотив все другие звуки.

— А позаду Сагайдачный, а позаду Сагайдачный,

Що проминяв жинку на тютюн та люльку необачный...

Пели все находившиеся в горнице. Кто-то стучал в невесть откуда появившийся бубен, кто-то свистел залихватски, тряся от избытка чувств длиннющим чубом. Наполовину прикрыв глаза и положив ладонь на плечо казака с кобзой, пел вместе со всеми и Дмитро Недоля, на лице которого не осталось и следов грусти.

Песня! Тебе всегда есть место в славянской душе! Ты постоянно живешь в ней, готовая в любой миг выплеснуться наружу. И Для русского человека ты всегда желанная гостья. В час веселья и радости закружишь его в пляске и взлетишь в небо звонкоголосой, с переливами, птицей. В годину печали и скорби тихим напевом успокоишь тоскующую душу и словно на невидимых крыльях унесешь с собой часть людской беды.

Песня! С тобой, наверное, и появляется на свет русский человек! А потому и не расстаться вам, покуда будет ходить под солнцем хоть один из сынов могучего славянского племени...

Незаметно появившийся в палатке дежурный офицер бесшумно приблизился к Меншикову, быстро зашептал ему на ухо. Тот, выслушав его, махнул рукой, и офицер так же неслышно исчез за пологом. Князь подошел к царю, склонившемуся над картой с циркулем в руке, осторожно кашлянул.

— Говори, — разрешил Петр.

— У полковника Голоты сейчас полусотник изменников сердюков, сбежавших от Мазепы к шведам. Сообщает важные вести.

Петр поднял голову, положил на стол циркуль.

— Бывший гетманский полусотник? Молодцы казаки, что живьем такую важную птицу изловили.

— Не изловили, мин херц, а сам прискакал. По доброй воле.

— Сам? — недоверчиво хмыкнул Петр. — Уж не того ли поля ягода, что шляхтич да рыбак? От их доброй воли и желания помочь России у меня голова кругом идет.

— Полковник говорит, что полусотник прибыл от его верного человека, которому он верит, как самому себе. Спрашивает, не доставить ли сего сердюка к тебе?

— А что доносят твои разведчики?

— Ничего вразумительного, — отвел глаза в сторону Меншиков. — Из-под Шклова ни с чем вернулись три партии. Шведы стерегут подступы к нему так же, как к Орше. Половину разведчиков перебили да ранили, остальным едва из засад да болот удалось вырваться.

— Значит, до сей поры пребываем в неведении, где Левенгаупт и чем занимается? — раздул ноздри царь. — Что ж, тогда сам Бог велел нам послушать сердюка. — Петр набросил на плечи простой офицерский плащ, скатал в трубку и сунул в карман карту. — Собирайся-ка, Алексашка, в гости к Голоте.

Сидевший в своем шатре полковник при появлении царя и Меншикова встал, указал им на длинную лавку. Но Петр отрицательно качнул головой, остановился сбоку от полусотника Цыбули. Не снимая плаща, окинул колючим недоверчивым взглядом могучую фигуру сердюка, махнул Голоте рукой.

— Продолжай, полковник.

— Что велел передать мне есаул? — возвратился к прерванному появлением царя и Меншикова разговору Голота.

— Два дня назад шведы наладили переправу у Шклова. Без малого все войска и большая часть обоза уже на левом берегу. К завтрашнему полудню генерал собирается отправить на сей берег и последних своих кирасир, что покуда дурачат царских разведчиков у Орши и Копыси.

— Откуда знаешь все? — отрывисто спросил Петр, с неприязнью глядя на парчовый жупан сердюка, его дорогие саблю и кинжал, на торчащие из-за пояса инкрустированные слоновой костью рукоятки пистолетов. — Сам Левенгаупт тебе об этом докладывал, что ли?

Цыбуля медленно повернул голову в сторону царя. С пренебрежением скользнул взглядом по его мокрому плащу, заляпанным грязью грубым ботфортам, видневшейся из-под плаща обычной армейской шпаге. Не удостоив Петра ответом, лениво отвернулся и снова почтительно замер перед Голотой.

— Ответствуй, полусотник, перед тобой сам государь Петр Алексеевич, — поспешил вмешаться в разговор полковник, видя, как у царя от гнева стали округляться глаза и мелко задрожала в руке снятая с головы треуголка.

В глазах Цыбули мелькнуло смятение, косматые брови полезли вверх. Он поспешно сорвал с головы шапку, ударил себя кулаком в грудь.

— Государь, не признал. Впервой довелось лицезреть твою царскую особу. А потому не гневись на слугу своего верного.

— Ладно, казак, не кайся, не в чем. Сам говоришь, что первый раз меня видишь, — усмехнулся Петр. Прошел к столу, за которым сидел Голота, развернул принесенную с собой карту. — Лучше скажи, сможешь ли показать место шведской переправы?

— Смогу. — Цыбуля подошел к карте, ткнул в нее пальцем. — Переправа вот тут, у излучины, где течение слабее. Верховые идут налегке вплавь, а пешие и обоз по наплавным мостам. Старший на переправе полковник Розен.

— Сколько людей у генерала и велик ли обоз? — поинтересовался Петр.

— Солдат, пеших и конных, шестнадцать тысяч при семнадцати орудиях. А обозных возов без малого восемь тысяч.

Трубка, которую Петр подносил ко рту, неподвижно замерла в его руке. Он рывком поднял голову, с нескрываемым изумлением посмотрел на Цыбулю.

— Сколько? Повтори еще раз.

— Шестнадцать тысяч солдат при семнадцати орудиях. О том я не раз слышал от полковника Тетери. Это число велел передать батьке Голоте и пан есаул Недоля.

— Хорошо, казак, хорошо. Верю... А куда генерал собирается двинуться от Шклова?

— Не ведаю, государь. Сокрыто сие ото всех в тайне. Может, пан есаул разузнает про это позже.

— Есаул больше ничего не велел передать? — спросил Голота.

— Полковник Розен, правая рука генерала Левенгаупта, разговаривал с ним с глазу на глаз. Имел интерес, есть ли промеж сердюков такие, что видели и знают государя в лицо. Как уразумел пан есаул, полковник замышляет переодеть их в форму простых полковых казаков и со злым умыслом на государя послать на лихое дело. А до этого пан есаул уже не единожды замечал при шведском штабе эскадрон кирасир, переодетых российскими драгунами. Разузнал, что командуют ими два переметчика [24] — офицера из иноземцев, добре знающих царскую особу и порядки в русской армии.

— Спасибо за службу, казак, — весело сказал Петр, хлопая Цыбулю по плечу. — Рад буду иметь такого молодца в своем войске. Думаю, что полковник Голота не поскупится отдать под начало столь бравого казака лучшую сотню своих хлопцев. А, полковник?

— Не поскуплюсь, государь, — сдержанно ответил Голота. — Пусть только смоет поначалу с себя ту кровь и грязь, которыми запятнал казачью честь службой у неприятелей.

— Смою, батько, — твердо сказал Цыбуля, кладя руку на эфес сабли и глядя в глаза Голоте. — Расквитаюсь с ними за все и сполна. А сейчас дозволь вернуться до пана есаула. Дюже ждет он меня.

— Возвращайся, казаче. А Недоле передай, что не дождусь обнять его, как батько сына...

Когда за полотнищем шатра затих топот коня ускакавшего полусотника, Меншиков задумчиво почесал переносицу:

— Мин херц, а не зря мы отпустили этого сердюка? — с сомнением спросил он.

По лицу Голоты пробежала нервная дрожь. В глазах вспыхнул и тотчас погас злой огонек. Он без слов достал из-за пояса и протянул Меншикову небольшую грамоту. Князь развернул ее, с интересом поднес к глазам.

— «Батько, прости. Знай, что я с тобой и честно исполню свой долг перед Украиной. Твой Иван Недоля», — медленно прочитал он вслух и непонимающе уставился на Голоту.

Тот взял из рук Меншикова грамоту, свернул ее, снова сунул за пояс.

— Ее доставил полусотник от есаула, что вместе с полковником Тетерей командует мятежными сердюками у Левенгаупта, — пояснил он. — А раньше этот есаул был моим сотником, вернейшим и отчаяннейшим. Потом... — Голота запнулся, опустил глаза, — когда меня погнали в Сибирь, он ушел поначалу на Сечь, затем — не знаю, почему и как — очутился у Мазепы, а теперь у шведов. Несколько дней назад я отправил ему грамоту, в которой кликал к себе. И вот его ответ — полусотник с письмом и нужными нам вестями.

— А если твой бывший сотник за это время превратился во врага России? — не отставал от Голоты Меншиков. — Такого же верного шведам, как раньше тебе. Тогда что?

Отвернувшись от князя, полковник обратился к царю, с трубкой в зубах слушавшему каждое их слово.

— Государь, я доверяю Недоле, как самому себе. И потому не он, а я говорю тебе — шведская переправа у Шклова.

— Полковник, кабы я усомнился в честности есаула — не скакал бы его гонец обратно, — ответил Петр. — И давайте раз и на всегда покончим с этим делом. Алексашка, прикажешь отпустить на волю рыбака и достойно отблагодарить его. А шляхтича вели вздернуть. А сейчас разговор о самом для нас главном, — жестко сказал царь, опираясь о стол обеими руками и глядя поочередно на Меншикова и Голоту. — Гонялись мы за восемью тысячами шведов, а напоролись на шестнадцать. Собирались бить Левенгаупта, а теперь впору самим ему спину показывать. Так давайте решим, как поступить в нашем случае. Твое слово, Алексашка, — обратился он к Меншикову.

Тот облизал кончиком языка губы, его глаза насмешливо блеснули.

— Мин херц, нельзя нам уходить ни с чем: обувка не позволяет. Покуда гонялись за шведом по лесам да болотным кочкам, у солдат все сапоги износились. Разве в них теперь от Левенгаупта по морозцу и снегу убежишь? А посему потребно добывать новые сапоги из неприятельского обозу. Потому, мин херц, покуда совсем босиком не остались, следует бить гостей незваных.

Петр улыбнулся, одобрительно хмыкнул, взглянул на Голоту.

— А каков твой ответ, полковник?

— Государь, разве от того, что недруга оказалось больше предполагаемого, отпала необходимость его разгрома? Напротив, он стал еще опасней, а потому и громить его надобно решительней и смелей. Пускай у Левенгаупта больше солдат, зато обоз висит на нем, как гиря на ногах: отвлекает часть сил для дорожных работ и охраны, замедляет движение и лишает быстроты маневра. Мой ответ таков: бить шведа обязательно и как можно скорее, покуда он после переправы не отдохнул и не привел себя в порядок.

Глаза Петра радостно заблестели, он с силой сжал в кулаке трубку.

— Спасибо, други мои верные, — дрогнувшим от волнения голосом произнес он. — Рад, что не ошибся ни в ком из вас.

Поеживаясь и пряча лица от резкого, холодного ветра, порывами налетавшего со стороны подернутых тонким льдом болот, Дмитро Недоля с братом свернули с лесной дороги, остановились в редких кустах за обочиной. Мимо них сплошным потоком двигались телеги шведского обоза, направлявшегося к переправе через Днепр.

— Значит, отплываешь утром на Сечь? — спросил есаул, затягивая потуже узел башлыка.

— Да, братку, нечего мне здесь больше делать. У невесты свой жених, а на твоих дружков, — кивнул Дмитро на колонну шведских солдат, — уже насмотрелся вдоволь. Будь моя воля, валялись бы они сейчас без голов по окрестным болотам.

— А чьей воли ты ждешь для этого? — полюбопытствовал есаул.

— Я — запорожец, а Сечь не воюет с королем, — хмуро обронил сотник. — А вот ты служишь шведам и вкупе с ними идешь на россиян, наших братов по крови и вере.

— Иду, да еще не дошел, — ответил старший Недоля. — Так что рано корить меня королевской службой. А грех, братчику, на нас покуда одинаков. Оба сидим сейчас на конях, сытые и тепло одетые, и спокойно смотрим, как собаки-иноземцы измываются над нашими людьми. Такими же, как россияне, братами по крови и вере.

Дмитро перевел взгляд на дорогу. Серое, без единого просвета небо висело над самыми головами. Напоенные влагой тучи низко плыли над лесом, цепляясь за острые вершины деревьев. Влажный ветер с болот съедал сыпавший ночью снег, превращая дорогу в непролазное месиво.

По ней, увязая в колеях по ступицы колес, медленно двигались телеги шведского обоза. Худые, с торчащими ребрами лошади и волы с трудом тащили доверху нагруженные возы. Десятки оборванных, обессиленных белорусских мужиков, баб и детящек, облепив их со всех сторон, помогали животным. Едущие вдоль обочин дороги королевские драгуны и кирасиры, не жалея, хлестали надрывавшихся от натуги людей плетьми и слегка кололи остриями длинных копий.

Дмитро, застонав от бессильной ярости, наполовину выхватил из ножен саблю и со звоном задвинул ее обратно.

— Что деется, братку! Скотина и православные для шведов одно и то же, — выдохнул он. — Будь на твоем месте, уже давно ускакал бы к батьке Голоте.

— Так скачи. Кто тебя держит, — угрюмо ответил есаул.

— Я — сечевик, а запорожцы сейчас воюют с турками и татарами, которые не дают житья нашему люду с моря и Крыма. Мы бороним Украину от басурман, а не Московию от шведов.

— Складно молвишь, братчику, да попусту. Сегодня королевские солдаты измываются над нашими людьми в Белой Руси, а завтра будут на Украине. Вы этого дожидаетесь на своих порогах?

— Когда пожалуют, тогда рада с кошевым и решат, что делать, — пробурчал Дмитро, опуская глаза.

Есаул ощерил зубы, махнул плетью в направлении дороги.

— Ждите... А покуда любуйся, какие гости поспешают на Украину. А когда вы решите, как и чем их встречать, они будут на ней уже не гостями, а хозяевами.

Громкое лошадиное ржанье и звонкий девичий смех заставили братьев повернуть головы. В нескольких шагах от них, осадив коня, сидела в седле панночка Ганна.

— Дмитро, вот ты где, — сказала он, подъезжая к сотнику. — А я ищу тебя с самого утра. Узнала, что собираешься снова на Сечь, и хотела проститься. Может, проводишь меня к полковнику Тетере? Как раз к обеду поспеем. Догоняй, казаче, а то без галушек и вареников останешься.

Дав коню шенкеля и вытянув его плетью, девушка призывно махнула рукой и быстро поскакала в сторону от дороги.

— Догоняй ее, братчику, — проговорил есаул, провожая панночку восхищенным взглядом. — Скинуть бы с плеч годков двадцать, сам бы кинулся за такой кралей.

Конь девушки мелькал среди деревьев далеко впереди, и сотник погнал своего застоявшегося жеребца с места в полный намет. Он почти догнал панночку на высоком пригорке, под которым на берегу спокойной заболоченной речушки лежало сожженное село, одиноко и тоскливо возвышалась небольшая деревянная церквушка да вился дымок над крышей поповского дома.

Обернувшись и помахав сотнику рукой, девушка пришпорила коня и поскакала через пепелище к церкви, дверь в которую была наполовину открыта.

Священника панночка нашла стоящим на коленях у алтаря, опустилась рядом с ним.

— Что привело ко мне, дочь моя? — спокойно спросил благообразный старик с окладистой седой бородой, нисколько не удивившись ее появлению. — Чего ищешь в храме Божьем в сей грозный час? Успокоения души, услады мысли, отречения от суеты мирской?

— Отче, прости, но не к Господу, а к тебе пришла я, — быстро заговорила панночка, оглядываясь на дверь и прислушиваясь к топоту жеребца сотника. — Я та, чьи вести приносили к тебе посланцы куренного Остапа и попа сердюков Степана. Нет со мной сейчас Остапа, убили вороги батюшку... Вот почему я здесь.

— Говори, дочь моя, что тревожит душу, и Господь внемлет словам твоим, — ответил священник, тоже оглядываясь на дверь.

— Шведы без всяких помех заканчивают переправу на левый берег Днепра, россиянам не удалось помешать им. От Шклова корпус и обоз двинутся к Пропойску, и если это станет ведомо россиянам, они загодя подготовятся к встрече неприятеля. Отче, сию весть надобно скорее передать хлопцам Зловы-Витра...

Когда в церковь вошел сотник, девушка уже вставала с коленей. Вид ее был кроток, а в уголках глаз стояли слезы. Обратно они ехали рядом. Дмитро, чувствуя перемену в настроении девушки, хранил молчание. Они уже поднялись до середины пригорка, с которого открывался вид на сожженное село, как Ганна придержала коня, соскочила на землю. Ковырнув носком сапожка наметенную под сосной кучу снега, извлекла из нее пистолет, тщательно его осмотрела. В ее глазах мелькнула тревога. Она внимательно огляделась вокруг, протянула к сотнику руку:

— Дмитро, будь ласка, дай саблю.

Ничего не понимающий сотник обнажил и протянул ей клинок. Девушка спустилась на несколько шагов с пригорка, остановилась возле небольшого, с примятой верхушкой сугроба. Расковыряла его саблей и обнаружила на земле красное пятно, подернутое сверху ледяной коркой. Присмотревшись к нему, Ганна осторожно двинулась дальше, в сторону густого молодого ельника. Здесь она снова остановилась, сняла что-то с ветвей, подошла к стволу толстого дуба. Поковыряла вокруг в снегу клинком, опустила голову, и волоча по земле саблю, вернулась к сотнику.

Всю оставшуюся часть дороги они молчали. Лишь перед тем как расстаться, девушка поинтересовалась:

— Когда мыслишь податься к Днепру?

— Вечером, с заходом солнца. К полуночи буду у чаек, а с рассветом тронемся в путь.

Ганна с мольбой взглянула на запорожца.

— Дмитро, миленький, не отправляйся отсюда, покуда еще раз не повидаешь меня. Я сама навещу тебя перед заходом солнца. Обещай, что дождешься.

— Клянусь, — произнес удивленный сотник...

Панночка прискакала к Дмитро перед самым закатом, когда тот и десяток сопровождавших его запорожцев заканчивали осматривать коней перед дорогой. Сотник сразу отметил ее взволнованный вид, нервозность движений, дрожащие губы. Не ускользнули от его внимания также пистолеты в седельных кобурах и легкая татарская сабля на боку.

— Дмитро, отойдем в сторонку, — сказала Ганна, беря сотника под локоть. Когда они отошли, спросила: — Скажи, ты можешь взять меня с собой?

— Куда? На Сечь? — не понял запорожец.

— Да нет, только к Днепру. Там я оставлю вас.

Сотник задумчиво покрутил ус.

— Не знаю. Полковник Розен строго-настрого запретил кому-либо покидать лагерь, особливо ночью. Чтобы уехать, мне довелось брать у него пропуск на себя и всех хлопцев. Но, может, тебя, как родичку полковника Тетери, шведские дозоры выпустят и так?

Панночка невесело рассмеялась.

— Не выпустят, Дмитро. После нашего приезда из леса я уже Дважды пыталась покинуть это бисово логово, и оба раза пикеты меня останавливали. А пропуск полковник Розен мне ни за что не даст. — Ганна взглянула на занятых своим делом запорожцев, понизила голос. — Эх, Дмитро, не хотела я посвящать тебя в свои Дела, но, видно, не обойтись без этого. Скажи, отчего, по твоему, очутилась я с Тетерей у шведов?

— Ну... оттого, что его жена — твоя тетка.

— У меня много других теток в Чернигове, Полтаве и даже самом Киеве. Не сомневаюсь, что каждая из них с радостью приняла бы меня к себе. Прибилась я к этой лишь потому, что ее муж в чести у гетмана. А я после смерти батька дала страшную клятву отомстить Мазепе и выполню ее, чего бы это мне ни стоило. И когда казак от полковника Голоты, который не верит в искренность любви Мазепы к России, предложил мне быть к гетману поближе, дабы проникнуть в его тайные замыслы, я согласилась без раздумий. Вот почему я вспомнила свое родство с этой теткой и сейчас вместе с ней нахожусь у Левенгаупта.

Сотник некоторое время молчал, осмысливая услышанное, затем нерешительно предложил:

— А если пойти к полковнику Тетере вдвоем? Скажем, что за мыслили пожениться и потому уплываем. Неужто Розен откажет и ему?

— Откажет. Помнишь церковь в той сожженной деревушке, где были утром? Так вот, ее поп Ларион — человек батьки Голоты, через которого я посылалароссиянам вести о шведах. Ане забыл батюшку Степана, чье тело до сей поры лежит у генеральского штаба? Это я отправила его с важной вестью к Лариону, да, видно, не судьба была ему дойти до Лишнян.

— Знаю, его убили сразу же, как только он, не ведая шведского пароля, сунулся с большака в лес. Он был в полушубке, и дозорные, не распознав в нем священника, открыли огонь, приняв его за царского соглядатая.

— Так прежде думала и я. Но нет, Дмитро, мой гонец встретил свою погибель не там. Помнишь пистолет, который я нашла в снегу подле пригорка? Это пистолет отца Степана, я не раз видела его раньше. А кровь под сугробом и у ствола дуба? У меня нет ни капли сомнений, что шведы убили моего посланца не у большака, а возле деревни близ пригорка.

— Пистолет мог попасть туда и иным путем. А крови нынче по лесам хоть отбавляй.

— Верно говоришь, однако в ельнике недалеко от дуба я нашла еще кое-что. — Девушка сунула руку за пазуху, достала от туда небольшой кусок темной ткани с рваными краями. Протянула его сотнику. — Это лоскут с рясы отца Степана, которой он зацепился за острый еловый сук. Возле дуба батюшка и принял свою смерть.

Дмитро пожал плечами.

— Какая разница, где его убили? Главное, что его уже нет.

— Разница большая. Поскольку шведы скрывают место, где перехватили отца Степана, значит, они знают, к кому он шел, и желают сохранить свою осведомленность в тайне. А батюшку Лариона не тронули до сей поры потому, что держат его под своим неусыпным оком. Поэтому Розену известно о моем утреннем приезде в Лишняны и посещении священника, и он не выпустит меня из шведского лагеря. Равно как не позволит и отцу Лариону передать мою весть хлопцам Зловы-Витра. Уверена, что будь я кем угодно, только не племянницей жены полковника Тетери, ближайшего поверенного Мазепы в его изменнических делах, не стояла бы сейчас перед тобой. Но Розен умен и изобретателен, он сможет сделать так, что я окажусь в его руках и никто об этом не будет знать, в том числе и Тетеря. Ведь не могу же я круглосуточно находиться среди казаков, особенно после отъезда твоих запорожцев и когда почти все сердюки отправлены на разведку или в дозоры? А на тетку надежда плохая — она труслива, и Розен сможет запугать ее так, что она скажет мужу что угодно.

Нахмурив брови, сотник какое-то время смотрел вдаль, затем перевел взгляд на девушку.

— Готовься в дорогу. Выступим, как только стемнеет. И захотят или нет выпустить тебя шведы из лагеря — в полночь будешь с нами на Днепре.

Сидя у костра, Зловы-Витер грел над огнем озябшие руки. Подъехавший казак соскочил с коня, подбежал к сотнику.

— Бунчужный Осока доносит, что на его пикет напоролся отряд царских драгун.

— Ну и что? — удивленно вскинул глаза Зловы-Витер. — Впервые их видит?

— Не приглянулись они ему. Все хмурые, никто слова не молвит. Только ихний офицер и разговаривает.

— Так чем не приглянулись? Попусту языками не мелют? Верно делают, поскольку не в шинок едут.

— Не нравится то, что путь держат от Днепра. Нам сказали, что возвращаются из дозора, но ближе Осокиного пикета к реке нет ни царских солдат, ни наших казаков. Да и уж больно много их для дозора. И все сытые, свежие, на гладких незаморенных конях. Такими после дозора не бывают. Может, это переодетые неприятели, про которых предупреждал батько Голота? — выпалил казак.

— А это мы сейчас проверим, — встрепенулся сотник. — По какой дороге двинулись драгуны?

— Той, что влево от развилки. Я знаю тропу, которая незаметно выведет нас им наперерез. Ведь если скакать за ними в открытую по дороге, они могут заподозрить неладное.

— Добре, так и поступим. Куренной, — обратился Зловы-Витер к одному из сидевших у костра казаков, — поднимай своих хлопцев...

Приказав куреню укрыться по обе стороны лесной дороги, сотник с десятком казаков выехал на проезжую часть. Приближавшаяся от Днепра колонна русских драгун ему не понравилась тоже. За последние дни он не видел столь упитанных лошадей и откормленных всадников, никто уже не ездил по узким разбитым дорогам такими ровными, четкими рядами. Настораживало и другое: колонна двигалась в полнейшей тишине. Не было слышно обычных в таких случаях разговоров, шуток, незлобивой словесной перепалки.

Огрев коня нагайкой, Зловы-Витер подскакал к следовавшему впереди колонны офицеру. Казаки с положенными поперек седел заряженными мушкетами остались за его спиной.

— Пароль? — коротко спросил сотник.

Офицер спокойно пожал плечами.

— О чем говоришь, казак? Мы возвращаемся из разведки. Ты первый, кто за последние трое суток повстречался нам из своих.

Трое суток в разведке, но кони словно только что из конюшни. А лица у солдат, как будто они умяли каждый по казану каши. Да и ботфорты уж больно начищены, и мундиры чистые... И почему возвращаются из разведки, если полчаса назад этот же офицер сказал пикетчикам, что они едут из дозора? Прав был бунчужный Осока, что прислал к нему казака с предупреждением о появлении этой подозрительной колонны.

— Пароль на сегодня — Тула. А правду молвят, что шведы у Шклова уже на наш берег переправились? — спросил Зловы-Витер.

— Враки это, сотник. Рыбаки сообщают, что генерал Левенгаупт затеял переправу у Орши.

— У Орши так у Орши, нам все едино, — миролюбиво сказал казак, доставая из кармана люльку. — А не разживусь я, пан офицер, у твоих молодцов тютюном? Свой давно уже вышел.

Не дожидаясь ответа офицера, Зловы-Витер приподнялся на стременах и обратился прямо к драгунам, молча следовавшим мимо него плотно сбитой колонной по четверо в ряд.

— Хлопцы, выручите куревом. Вы мне — табачок, я вам — огонек.

Колонна так же молча продолжала свое движение, никто из драгун даже не повернул в его сторону головы. Но Зловы-Витра сейчас интересовало другое: на спине мундира только что проехавшего всадника виднелась кое-как заштопанная дыра, вокруг которой расплылось плохо застиранное пятно крови. С такой отметиной хозяину мундира не в седле сидеть, а под крестом лежать. И лежит, наверное, где-нибудь, а его мундир сидит на чужих плечах.

Краем глаза Зловы-Витер увидел, как рука офицера, перехватившего его взгляд, потянулась к пистолету. Вздыбив коня, сотник оглушительно свистнул. Тотчас с обеих сторон дороги по колонне грянул мушкетный залп, а в следующее мгновение из-за кустов и деревьев с саблями наголо выскочили казаки. Десятка два уцелевших драгун поспешно задрали руки, и лишь офицер, развернув коня, пустился наутек. Зловы-Витер схватил за локоть прицелившегося ему в спину куренного:

— Не стрелять! Возьмем живым!

Вытянув коня нагайкой, он помчался вслед за беглецом, за ним устремились несколько казаков. И тут из-за поворота лесной дороги показалась колонна русской пехоты с офицером во главе. Но беглеца это нисколько не испугало. Наоборот, он еще быстрее поскакал ей навстречу и остановил коня рядом с офицером. Наклонившись с седла и оживленно жестикулируя, что-то быстро стал ему говорить, указывая на казаков.

И вдруг... Пехотный офицер вырвал из ножен шпагу, повернулся к своей колонне, дал какую-то команду. Тотчас несколько рядов солдат сноровисто перестроились в две шеренги, передняя опустилась на колено, пехотинцы слаженно сбросили с плеч мушкеты. Офицер взмахнул над головой шпагой.

— По изменникам-сердюкам!.. — донеслось до Зловы-Витра.

Сотник сразу натянул поводья, направил коня в кусты.

— Назад, хлопцы! — крикнул он поравнявшимся с ним казакам. — Клята вражина перехитрила нас!

На обочине дороги пылал яркий костер, вокруг него грелись несколько шведских солдат. Двое из караульных с мушкетами на плечах медленно расхаживали по дороге взад-вперед. Запорожцы остановили лошадей рядом с костром, и Дмитро протянул поднявшемуся от огня унтер-офицеру пропуск.

— А это кто? — спросил швед, лениво осмотрев казаков и задерживая взгляд на Ганне.

— Племянница полковника Тетери и моя невеста, — соврал Дмитро. — Маленько проводит меня и вернется обратно.

Унтер-офицер соболезнующе развел руки в стороны.

— Извините, господин офицер, но ваша невеста не указана в пропуске. А я всего лишь солдат и выполняю приказы полковника Розена.

— Неужто не указана? — притворно удивился Дмитро, подъезжая к шведу вплотную.

Делая вид, что хочет заглянуть в пропуск, он нагнулся с коня и, вырвав из-за пояса кинжал, вонзил его в горло унтер-офицера. В тот же миг блеснули сабли казаков, и со шведским караулом было покончено. Но один из солдат, шагавших по дороге, успел вскинуть мушкет, и его пришлось снять выстрелом.

Дмитро сунул кинжал в ножны, повернулся к спутникам.

— Ну, други, не миновать нам погони. А потому не жалейте нагаек...

Узнав о гибели караульного поста на дороге и бегстве Ганны, полковник Розен сразу подошел к карте.

— Куда поскакали запорожцы? — спросил он у доставившего известие дежурного офицера.

— В сторону Днепра. На снегу хорошо видны их следы.

Розен взмахом руки пригласил офицера к карте, ткнул в нее пальцем.

— Недалеко от этого селеньица находятся лодки запорожцев, на которых они утром собираются плыть на Сечь. С сотником всего десяток казаков, остальные ждут его возвращения на хуторе.

— Но там квартирует и эскадрон наших кирасир, поэтому беглецы вряд ли туда поскачут. Скорее всего они отправятся прямо к лодкам. Верите половину дежурного эскадрона и выступайте за казаками. Надеюсь, цель погони вам ясна?

— Да, господин полковник. Разрешите выполнять приказ?

— Не торопитесь, — поморщился Розен, — в этом деле есть одна щекотливая деталь. Вместе с запорожцами ускакала и племянница полковника Тетери, одного из влиятельнейших сановников украинского гетмана. В силу ряда обстоятельств мне не хотелось бы портить отношения ни с Тетерей, ни тем более с Мазепой... Словом, девушка мне нужна только живой. И постарайтесь, чтобы как можно меньше людей знало о том, что вам удалось захватить ее. Пусть думают, что она сбежала с казаками, части которых удалось оторваться от вашей погони, и судьба ее не известна. Вы меня поняли?

Офицер, не первый раз выполнявший подобные задания Розена, молча склонил голову...

Появившаяся за спиной погоня не удивила Дмитро. Подскакав к Ганне, он наклонился к ней.

— Панночка, на хвосту шведы. А потому гони что есть духу по этой тропе вперед, она выведет тебя к нашим лодкам. Там сейчас всего пяток казаков, и им не по силам сдюжить с тяжелой чайкой, но при них имеется легкий челнок, с которого они ловят рыбу. Скажешь, что я велел им вместе с тобой уходить на тот берег.

— А как ты? — с тревогой спросила девушка, бросая взгляд на плотную группу шведских кирасир, несущихся вслед за ними. — Может, бросим коней и уйдем с тропы в лес?

— Кругом болота, сразу завязнем. Да и лес зимой не товарищ. Голо все и открыто, а от луны и снега светло как днем. Так что не теряй понапрасну времени и скачи. Прощай и не поминай лихом.

Дмитро стегнул лошадь Ганны нагайкой. Натянул одной рукой поводья своего коня, а другой перебросил из-за спины на грудь мушкет. И тотчас рядом загремели выстрелы запорожцев...

Закусив удила, кони вынесли Дмитро и четырех уцелевших в перестрелке казаков на днепровский берег, возле которого мерно покачивались на тяжелой осенней воде чайки. Снег подле лодок был истоптан лошадиными копытами, их следы вели в заросли верболаза, густо покрывавшего берег. Челнок, на котором должна была уплыть Ганна, виднелся возле борта одной из чаек. У Дмитро похолодело в груди. Неужто шведы перехитрили его, пустив погоню не только за ним, но одновременно и сюда, к лодкам? И покуда он с казаками сдерживал на тропе кирасир, другой шведский отряд успел выйти к чайкам и захватил Ганну?

Но что бы ни случилось, разговор с врагом может быть только один. Сотник положил на согнутую руку ствол пистолета, начал целиться в вылетевшего вслед за ним на берег рослого кирасира. Вдруг из кустов верболаза, охватывавшего с двух сторон тропу, грянул дружный мушкетный залп, сразу уполовинивший число преследователей. Не успел удивленный Дмитро прийти в себя, как из кустов вырвалась лавина всадников и с пиками наперевес помчалась на кирасир. В переднем из своих нежданных спасителей сотник узнал донского атамана Сидорова. Разрядив пистолет в шведа, Дмитро выхватил из ножен саблю и с криком бросился в гущу схватки...

Пока казаки собирали после боя трофеи и ловили в лесу разбегавшихся коней уничтоженного шведского полуэскадрона, Дмитро с Сидоровым присели на скамье одной из чаек.

— Откуда взялся, друже? — поинтересовался сотник.

— Прямиком от Мазепы. Погостевал у его ясновельможности три дня и распрощался с ним. Красиво говорит гетман, многое сулит, да уж больно лукав. Слушаешь его, а сам думаешь: тот ли он человек, с которым можно связывать свою судьбу? То ли он действительно печется о казачестве и готов встать на его защиту, толи в его голове лишь одна думка — как стать украинским королем, и ради этого он готов на союз с самим дьяволом. Ох и темна его душа...

— А разве иное говорил я тебе?

— Чужие слова — одно, а свое ухо и глаз — другое. Не я один, многие казаки не могут понять, чего ждет гетман, когда шведский король и московский царь схватились друг с другом на самых рубежах Украины. Не желая сидеть без дела, добрая сотня казаченек увязалась со мной от Мазепы на Запорожье. Прикинул я, что и ты сейчас должен возвращаться с невестой на Сечь, и решил снова пристать к тебе. Разыскал твой след без труда, но на хуторе останавливаться не рискнул: шведы могли принять моих донцов за царских казаков. А потому стал поджидать тебя у чаек. Как видишь, не напрасно.

— За выручку, друже, спасибо, а вот насчет возвращения на Сечь... — Дмитро тронул кончики усов, глянул на атамана. — С рассветом из хутора пожалуют мои запорожцы, вот тогда все и обговорим. А сейчас было бы не грешно и поспать...

Едва над рекой начал исчезать утренний туман, на тропе появилась шумная ватага сечевиков, следующая за двумя доверху нагруженными возами. Очутившись у чаек, запорожцы стали недоуменно осматривать место недавнего боя, вглядываться в лица незнакомых казаков, приведенных Сидоровым.

Три громких раскатистых удара в большой медный казан отвлекли их от этого занятия.

— Браты-сечевики! — зычно крикнул запорожский полусотник, стоя возле казана с мушкетом в руках. — Пан сотник кличет все славное товарищество на раду! Просит слово молвить...

— В круг!

— На раду!

— Нехай говорит! — сразу раздалось со всех сторон.

Дмитро легко вскочил на воз, снял шапку, низко поклонился на все четыре стороны. На берегу смолкли шум и разговоры, напряженная тишина повисла в воздухе.

— Верные лыцари-запорожцы! Храбрые други-донцы, не разбившиеся вкупе с нами против нехристей-басурман! — выкрикнул Дмитро. — Наши кровные браты — реестровые казаки, так же отважно, как и мы, боронящие Украину от недруга! Давно не топтала нога супостата землю нашей милой отчизны! С того славного часа, когда гетман Хмель соединил Украину с ее сестрой Россией и наши великие народы-браты сообща встали супротив недругов, явив им общую силу и честно деля промеж себя радость и горе. Но стоит сейчас страшный ворог у наших кордонов, с огнем и мечом собирается вторгнуться на нашу землю. Так неужто будем ждать, когда он вломится в наши хаты, принесет огонь на наши нивы, станет сеять смерть среди наших близких? Не бывать тому! Браты-россияне уже льют кровь на полях брани, вместе с ними и тысячи наших другов-казаков. Так чего ждем мы? Разве не нашим саблям суждено защитить Украину от недругов-шведов?

Дмитро смолк, и тотчас тишина словно взорвалась криками:

— Смерть ворогам!

— Веди, сотник, на шведов!

— И поведу! — откликнулся Дмитро. — Но поскольку Сечь не воюет со шведским королем, поведу лишь тех, кто сам выступит против ворога по зову сердца. Кто остается боронить свой народ и веру — не двигайся с места! Кто хочет ждать неприятелей у родного порога — ступай к чайкам!

Дмитро с радостью увидел, что с места не тронулся ни один казак, даже из бывших донцов-булавинцев. Выждав еще некоторое время, сотник не спеша надел на голову шапку, поднял руку.

Рада завершилась, и он снова стал командиром. Причем уже не той бесшабашно-буйной, веселящейся без всякого удержа вольницы, в которую превращались запорожцы в редкие дни покоя и мира. А грозного, спаянного непобедимым воинским духом и железной дисциплиной казачьего воинства, перед которым дрожали его ближние и дальние враги. Он снова, как издревле было заведено на Сечи во время походов, стал единственным и полноправным вершителем судьбы всей сотни и каждого ее казака.

— Первая полусотня! Снимать с чаек пушки и вьючить их на коней! Вторая полусотня! Разгружать возы и делить поклажу по вьюкам и саквам [25]! Кашевары, немедля казаны на огонь и готовить кулеш! — Взгляд сотника пробежал по возам, остановился на громадной бутыли горилки. Он нахмурил брови: — Чтобы добро не пропадало, а также после вчерашнего не тряслись руки и просветлело в головах, разрешаю допить все зелье, что находится в возах. Но предупреждаю, что первому, кого увижу пьяным в походе, собственноручно всыплю полсотни плетюганов, а второго велю запороть до смерти.

Дмитро соскочил с воза, остановился против Сидорова и куренного атамана казаков-реестровиков.

— Почти все мои запорожцы пешие, а казак без коня — половина казака. Поэтому сразу после завтрака ударим по хутору и отобьем лошадей у квартирующих там шведов. А когда посадим всех хлопцев в седла — сам черт будет нам не брат.

Полковник Тетеря только собрался пообедать, как дверь горницы распахнулась, и на пороге вырос взволнованный сотник сердюков, что постоянно находились при Тетере как личная охрана.

— Беда, — проговорил он. — Есаул Недоля час назад взбунтовал казаков.

— Как взбунтовал? — взревел Тетеря.

— Собрал всех сердюков на раду и предложил отложиться от Левенгаупта. От имени батьки Голоты пообещал им прощение всех прошлых грехов, ежели они вкупе с россиянами начнут бить шведов. Лишь два неполных куреня остались с нами, а все остальные ушли с Недолей в болота.

Тетеря прикрыл глаза ладонью, тихо застонал.

— Верно говорят, что сколько волка ни корми... Как прав был гетман, когда после возвращения Голоты на Украину перестал доверять Недоле, как прежде, и для присмотра послал с ним меня. Недоглядел я, недоглядел...

Полковник оторвал ладонь от лица, уставился на сотника.

— Куда подались бунтари?

— Точно мне неведомо. Но мыслю, что к цареву войску. К есаулову побратиму батьке Голоте.

— Коли так — полбеды. Но если Недоля остался здесь — много шкоды может причинить шведам и нам. Дабы не искушать судьбу — скорей на коней да поближе к штабу генерала или к полковнику Розену. А то, не приведи Господь, появятся здесь хлопцы Недоли.

— Прощевай, панночка, и передавай привет батьке Голоте, — проговорил старший из запорожцев, наблюдая за приближавшимся к ним разъездом русских драгун.

Подпустив его на сотню шагов и решив, что Ганне больше ничего не угрожает, он развернул коня и с группой своих сечевиков поскакал назад, где у берега ждала их чайка.

Драгунский офицер подозрительно оглядел девушку, нахмурил брови при виде ее пистолетов и сабли.

— Кто такая? — строго спросил он, не торопясь вкладывать в ножны шпагу.

— Кому надобно — узнает, — смело ответила Ганна. — А сей час вели доставить меня к батьке Голоте... И поживей.

— Кто такая? — повышая голос, опять спросил офицер, не привыкший к подобным ответам.

— Невеста казачьего полковника Дибровы. А прибыла к батьке Голоте с важными вестями о шведах. Так что, если нежелаешь накликать на свою голову беду, спешно доставь меня к нему...

Сотник сердюков ошибся: есаул Недоля не ушел к царскому войску, а затаился в лесах поблизости от шведов.

Сейчас, прижавшись к стволу дерева у лесной дороги, он внимательно наблюдал за двигавшейся мимо него вереницей шведских телег и колоннами конных и пеших солдат. Его казаки, оставив лошадей в глубоком овраге, лежали под кустами по обе стороны дороги в полной готовности к бою.

Вот Недоля встрепенулся: он увидел то, чего ждал. Среди однообразных, приземистых, затянутых грубым рядном телег появились несколько добротных повозок на высоких колесах с крытыми верхами. Их окружала большая группа конных кирасир, а спереди и сзади двигалось по роте пеших солдат с мушкетами на плечах.

Когда первая повозка поравнялась с Недолей, он достал из-за пояса пистолет и выстрелил в ближайшего кирасира. Грянувший вслед за этим казачий залп повалил многих других всадников на землю и расстроил аккуратные ряды пехоты, сразу прервав на дороге движение и создав неразбериху. Не давая шведам опомниться, казаки с саблями и пистолетами бросились к повозкам, где уже рубился их есаул.

Разрядив второй пистолет в кирасира, который направил ему в грудь копье, Недоля отбил саблей шпагу прыгнувшего на него пехотинца и, опуская на его треуголку клинок, оглянулся. Схватка возле повозок уже закончилась, фигуры спасавшихся бегством шведов мелькали среди деревьев. Взмахом сабли есаул располосовал крытую боковину поджидаемой им повозки, нагнулся над ее бортом. На дне, скованные цепями, лежали куренной атаман Левада и лингаянский священник Ларион.

Недоля склонился над казаком, приложил ухо к его груди. Левада медленно открыл глаза.

— Друже, я вернулся, — тихо проговорил есаул.

Губы куренного слабо шевельнулись.

— Поздно, сотник. Нет уже на земле казака Левады, осталась только его душа. И та скоро отлетит на небо.

— Прости, что принимаешь смерть из-за меня.

— Я умираю за Украину и казачество, сотник. И не у меня проси прощения, а у родной земли, нашей с тобой матери. Коли искупишь свою вину перед ней, простит Господь тебе и мою смерть.

На лице Недоли вздулись бугры желваков.

— Что могу сделать для тебя, друже? — спросил он.

— Только одно, сотник. Замордованный шведами батюшка отпустил мне перед своей смертью все грехи. Так что перед Господом я чист. Но негоже умирать казаку в кайданах [26]. Хочу расстаться с белым светом как истинный казак: на коне и с саблей в руке. Вот моя последняя воля.

— Быть по-твоему, друже...

После долгой скачки по лесным дорогам казаки остановились на большой поляне. Есаул первым соскочил на землю, подошел к оставшемуся на коне Цыбуле, на руках которого, словно дитя, лежал Левада. Приняв его от полусотника, Недоля с помощью джуры осторожно посадил куренного в свое седло. Вложив ему в ладонь саблю и придерживая с обеих сторон, есаул с джурой сделали рядом с конем несколько коротких шагов.

Но вот скакун тревожно заржал, раздул ноздри и резко остановился. Голова сидевшего в седле Левады дернулась и опустилась на грудь. Его пальцы, стискивавшие эфес сабли, разжались, и она со звоном ударилась о прихваченную морозцем землю. Недоля подхватил безжизненное тело, поцеловал бывшего куренного в лоб.

— Прощай, друже, — тихо прошептал он и тут же вскинул голову. — Шапки долой! Похоронить куренного и батюшку по стародавнему казачьему обычаю, как принявших смерть за Украину и веру!

Сняв шапку, есаул опустился на колени, поднял выпавшую -из рук Левады саблю и принялся долбить ею землю.

Вскоре казаки покидали поляну, оставив на ней насыпанный шапками еще один безвестный могильный курган, коих бесчисленное множество было разбросано с седой старины по бескрайним просторам земли русской...

7

Левенгаупт оторвался от подзорной трубы, протянул ее Розену.

— Вы правы, полковник, перед нами действительно не казаки. По-видимому, это регулярная русская конница и гвардейская пехота. Что вам известно о противнике?

— По всей вероятности, это передовые колонны отряда Меншикова, а основная масса войск следует за ними. Мы недооценили быстроту передвижения русских.

Левенгаупт недовольно поморщился, поерзал в седле.

— Полковник, если бы вы не упустили племянницу Тетери и его есаула, то русские сейчас были бы у Орши, а не здесь. Но давайте говорить не о них, а о нас. Что за селение у той опушки?

— Деревня Лесная. Самая обычная, заурядная деревня...

— Ошибаетесь, полковник. Она была такой, но станет знаменитой тем, что возле нее я разобью войска царя Петра и навсегда избавлю его от желания бегать за мной.

Протянув руку, Левенгаупт снова взял у Розена подзорную трубу, долго осматривал расстилавшуюся впереди лесистую местность.

— Русские не умеют правильно воевать, а поэтому сделали ставку на быстроту и внезапность, надеясь вцепиться в нас, как голодный волк в бычка, — сказал он. — Чтобы не сковывать себя, они выступили в поход только с легким оружием, к которому относятся и их полковые пушки, и ограниченным запасом пороха и боевых припасов, в то время как мы имеем все это в избытке. Поэтому я навяжу им сражение по всем правилам военного искусства.

Генерал поднялся на стременах, вытянул в сторону видневшейся деревни руку.

— Направьте лучшие полки к высотам северо-западнее деревни и прикажите немедленно занимать оборону. Пришлите туда все пушки и не забудьте прикрыть их с тыла вагенбургом [27]. Выделите в охрану обоза три тысячи солдат, и пусть он продолжает движение по ранее намеченному маршруту к мосту на дороге к Пропойску. Преградившие нам путь русские совсем не стоят того, чтобы мы отвлекались от своей главной цели — идти на соединение с королем...

Бледные лучи осеннего солнца легко проходили сквозь обнаженные ветви деревьев, золотили наметенные за ночь сугробы.

Не утихшая утром поземка до половины укрыла снегом разбросанные на поляне трупы.

Авангард русских войск атаковал шведов еще ночью, сразу после марша, но его натиск был отражен ураганным огнем пушек и частыми залпами многочисленной королевской пехоты, расположившейся за наскоро возведенными укреплениями.

Сейчас, в полдень, дождавшись подхода основных сил и перегруппировав войска, Петр приказал возобновить бой. Восемь батальонов пехоты и четыре драгунских полка он решил бросить на шведов в первой линии, сразу пустив за ней вторую — шесть конных полков, усиленных пехотой. В третьей линии находилось еще два драгунских полка, которым надлежало либо развить успех первых двух линий, либо прикрыть их от контратакующих шведов в случае неудачного развития событий.

В наброшенном на плечи плаще, в котором он провел у костра минувшую ночь, сопровождаемый Меншиковым и Голотой, царь медленно ехал мимо изготовившихся к атаке полков. Остановившись у середины строя, Петр выпрямился в седле, взмахнул над головой треуголкой, изо всех сил крикнул:

— Россияне! Ворог топчет родную землю, и наш сыновний долг — защитить ее! Назад дороги нет, отход — смерть, а потому только вперед! И кто бы вам ни приказал отступить, не слушайте его, а заколите на месте! Если даже я, ваш государь, скомандую отступление, — стреляйте в меня! С Богом, ребята!

Петр сверкнул белками глаз, махнул гвардейскому полковнику, застывшему невдалеке от него рядом со знаменосцем и барабанщиком.

— Вперед! Ура, молодцы!

...Первая атака была отбита. За ней последовала вторая, третья, но сбить шведов с занимаемых ими позиций не удавалось. Не жалея ядер и пуль, они останавливали русских еще на подходе к укреплениям, не доводя дело до рукопашных схваток. А один раз королевская пехота пыталась даже контратаковать и окружить левый фланг русских, но в коротком яростном штыковом бою была отброшена в исходное положение.

Подавшись корпусом вперед, закусив губу, Петр не отрывал глаз от поля сражения. Вот он взглянул на затянутое пороховым дымом солнце, повернулся к Голоте.

— Запаздывают твои казачки, полковник.

— Наверное, государь, слишком далеченько в обход взяли. В таком деле лучше лишний десяток верст отмахать, нежели свой замысел ворогу раньше времени выдать.

— Все хорошо в меру, полковник. Вот сегодня и проверим, не рано ли мы Диброве пернач доверили.

— Мин херц, смотри! — неожиданно прозвучал радостный голос Меншикова. — Швед что-то засуетился.

Приложив к глазам подзорную трубу, Петр увидел, что на неприятельских укреплениях действительно царит неразбериха. Стоявшие до этого фронтом к русским колонны шведской пехоты стали спешно перестраиваться, а прикрывавшие их фланги кирасиры — стягиваться к центру занятой королевскими войсками большой поляны. Суматоха коснулась и артиллерии: две четырехорудийные батареи снялись с места, переместились поближе к своей коннице, уставились стволами в сторону подступающего к поляне леса.

— Не иначе казачки подоспели! — воскликнул Меншиков, отрываясь от своей трубы. — Самый раз и нам ударить. Дозволь, мин херц, мне преображенцев [28] в штыки двинуть.

Петр мгновение раздумывал, затем махнул рукой.

— Веди!

Меншиков соскочил с коня у первой шеренги рослых, усатых преображенцев.

— Что, ребятки, застоялись? Ничего, сейчас разомнемся.

Он поглубже надвинул на голову треуголку, выхватил из ножен шпагу. Встал рядом с барабанщиком.

— Стучи атаку! Вперед, гвардейцы! — крикнул князь, повернувшись к преображенцам и взмахивая клинком.

Дважды били оставшиеся в укреплениях шведские орудия по шагающим в атаку преображенцам. Но те снова смыкали редеющие ряды и так же упрямо шли вперед, неся перед собой щетину сверкающих штыков. Убедившись, что на этот раз русских огнем не остановить, шведы покинули укрепления и под грохот барабанов ровными, четкими рядами двинулись им навстречу.

Вот противников разделяет сотня шагов, вот всего три десятка. Уже отчетливо видны багровые от холода и перекошенные от злости чужие лица, хорошо слышны команды шведских офицеров. Вдруг королевские солдаты замедлили шаг, вскинули мушкеты, припали щеками к прикладам. Меншиков остановился, повернулся к преображенцам, резко опустил шпагу.

— Пли!

Залпы ударили одновременно с обеих сторон. Одна пуля снесла с головы князя треуголку, другая обожгла плечо, от удара третьей шпага в его руках разлетелась на куски. Отбросив ненужный эфес, Меншиков огляделся. Шагавший рядом с ним барабанщик лежал мертвым, наполовину выкошенные шведским огнем передние шеренги преображенцев быстро смыкали ряды, никто из русских не сделал назад ни шагу.

Князь нагнулся над убитым гвардейцем, поднял его мушкет, вскинул наизготовку. Он чувствовал, что взгляды всех окружающих — своих и чужих — обращены сейчас на него, чудом оставшегося живым посреди двух лавин пронесшегося навстречу друг другу свинца. Меншиков обернулся к преображенцам, громко выкрикнул начальные слова припева популярной среди гвардейцев солдатской песни:

Штык, штык невелик...

А насадишь трех на штык,

— подхватили за его спиной преображенцы, бросаясь врукопашную...

Конь вынесся на невысокий пригорок и, повинуясь уверенной руке седока, замер как вкопанный. Прикрыв глаза от солнца, Диброва окинул взглядом открывшуюся перед ним картину.

Левее, примерно в полуверсте, высились над заснеженной землей окутанные пороховым дымом шведские укрепления. Прямо перед их палисадами кипела ожесточенная рукопашная схватка русской и шведской пехоты. К месту боя из-за укреплений и с опушки занятого русскими леса двигались все новые колонны. Напротив полковника, в каких-нибудь трехстах-четырехстах шагах, стояли восемь шведских орудий. За ними, прикрывая укрепления от возможного казачьего удара с фланга, растянулись несколько длинных рядов королевских кирасир.

Диброва усмехнулся: задуманный царем и Голотой маневр казачьей конницы удался на славу. Шведы не могли даже предположить, что такое количество всадников сможет преодолеть ночью непроходимые болотные хляби и скрытно, минуя перехваченные кирасирскими дозорами и засадами все сколько-нибудь пригодные для передвижения тропы, выйти во фланг их укреплениям. Да что там шведы, если в этом сомневался бригадир Фастман, под началом которого находилась часть казаков Дибровы и которому вначале было предложено совершить сводным казачье-драгунским отрядом обходной маневр. Поэтому сейчас Фастман со своими драгунами совершал марш к Пропойску, чтобы не допустить переправы корпуса Левенгаупта через реку Сож, а полк Дибровы в полном составе, совершив, по представлениям иноземцев, невозможное, сосредоточивался для атаки.

Порыв ветра швырнул под распахнутый жупан Дибровы пригоршню сухого снега, но полковник даже не ощутил этого. Окруженный сотниками, он внимательно следил, как из-за деревьев выезжали отставшие казаки и, торопя коней, занимали места в рядах своих сотен. И вот три казачьи лавы охватили широким полукругом стоявшие против них шведскую артиллерию и кавалерию. Тревожная, гнетущая тишина окружила пригорок и занятую казаками часть поляны.

— Пора, други, — сказал Диброва сотникам, и те, вытянув коней нагайками, умчались с пригорка, оставив на нем лишь двух полковничьих джур.

Подскакав к лавам, сотники замерли в десятке шагов от передней, по обе стороны от них вынеслись полусотники и куренные атаманы. Лица изготовившихся к атаке казаков повернулись к Диброве. Три тысячи пар глаз выжидающе уставились на полковника.

Тот приподнялся в седле, подчеркнуто неторопливо снял с плеч дорогой жупан и не глядя отшвырнул его. Тотчас тысячи простых домотканых свит, разноцветных жупанов и кунтушей полетели в снег и под копыта лошадей. Зачем они казаку в жарком бою? Стеснять размах плеча при рубке? Ловить чужие пули да разлетаться в клочья под ударами вражеских клинков? А потому пускай лучше ждут своих хозяев на земле. Выпадет судьба уцелеть в сражении — красоваться снова наряду на его плечах. А коли суждено уснуть навеки под могильным курганом, отдадут други-побратимы отцовский кунтуш казачьему сыну, дабы помнил своего батьку-героя, сложившего голову за неньку-Украйну. Ну а ежели нет у него сына, пропьют жупан верные други-товарищи за упокой души славного степного лыцаря, раньше их покинувшего землю.

В обыкновенной полотняной сорочке с вышитыми по вороту черными и красными крестиками, с наполовину открытой, подставленной ветру грудью, в лихо заломленной на затылок смушковой шапке Диброва не спеша спустился с пригорка. Медленно двинулся вдоль настороженно встречающих и провожающих его глазами казачьих рядов. Остановил коня против шведских пушек.

Бывший сотник не первый раз участвовал в бою и понимал: не страшна казакам тысяча королевских кирасир, что восседали за пушками на крупных одномастных конях, — быть им поднятыми вскоре на казачьи пики. Не пугали его и те несколько колонн шведской пехоты, которая, изменив первоначальное направление, спешила теперь не к месту рукопашного боя у палисадов, а на помощь своей кавалерии, — валяться и ей, изрубленной, под копытами казачьих коней.

Угроза заключалась именно в пушках: картечь, выпущенная в упор, сметет перед орудиями все живое. И дрогни, смешайся в этот миг казаки, шведская пехота остановит атакующих своими залпами и штыками, повернет их назад. А кирасиры, только и ждущие этого момента, бросятся преследовать и рубить отступающих.

Понимая, что в сегодняшнем бою происходит его полковничье крещение, что на этой поляне ему суждено покрыть свое имя славой или навсегда расстаться с перначом, Диброва действовал согласно старой казачьей заповеди: пан или пропал. Именно поэтому он решил лично возглавить атаку на шведские батареи. Оттого впервые за несколько последних лет оставил он в шатре свою неразлучную тонкую кольчугу, уже не раз спасавшую его от чужого клинка.

Диброва окинул взглядом готовые к бою чужие орудия, замершую возле них прислугу, фейерверкеров с тлеющими фитилями в руках, королевского офицера-артиллериста с поднятой над головой шпагой. Они не спешили — ни шведский капитан, ни казачий полковник, — одинаково понимая, что на разделявшем их расстоянии возможно произвести лишь один залп.

Поэтому исход боя будет решен не тем, сколько атакующих вырвет из седел огненный шквал картечи, а отвагой и самопожертвованием, храбростью и презрением к смерти, всем тем, что, вместе взятое, именуется воинским духом и не поддается исчислению на штыки, сабли и мушкеты.

Натянув поводья, Диброва заставил коня заплясать на месте, вырвал из ножен саблю, повернул к лавам вмиг побледневшее лицо.

— За ридну Украину! За казацьку волю! Слава!

— Слава! — загремело вокруг.

От этого могучего тысячеголосого крика взметнулись с земли и заплясали в хороводе снежинки. Со свистом вылетели из ножен казачьи клинки, легли меж конских ушей направленные вперед пики. Срываясь с места, ударили копытами в гулкую мерзлую землю кони, взвихрили позади себя снежную пыль.

— Слава! — снова раскатисто и протяжно пронеслось над скачущими казачьими лавами.

Диброва не упустил момента, когда шведский офицер взмахнул шпагой и фейерверкеры поднесли к орудиям зажженные фитили. В тот же миг полковник заставил коня присесть на задние ноги, припал к его шее, втянул голову в плечи. Тотчас впереди словно грянул гром, пронзительно завизжала картечь. Прежде чем скакун вздрогнул всем телом и начал падать, Диброва освободил из стремян ноги и успел соскочить на землю. Присев от резкой боли, он быстро выпрямился и осмотрелся по сторонам.

Картечный залп, хлестнувший в середину казачьего строя с расстояния в сотню шагов, пробил в нем восемь брешей, разорвав сплошную до этого линию конницы на несколько частей. По этим лишенным управления, полуоглохшим, еще не пришедшим в себя остаткам атакующих почти в упор грянули залпы шведских пехотинцев. Стремясь зайти казакам во фланг, стала брать разбег тяжелая кирасирская конница. Вот он, самый ответственный и решающий миг битвы!

— Коня! — воскликнул Диброва, озираясь вокруг себя.

Оба его джуры лежали на земле рядом со своими бездыханными конями. Услышав голос полковника, один из них зашевелился, приподнял голову, с трудом встал на ноги. Шатаясь сделал несколько шагов, схватил за распущенные поводья проносившуюся мимо без седока лошадь, подвел ее к Диброве. Но когда тот попытался сесть в седло, пронзительная боль в левой ноге заставила его заскрипеть зубами.

— Помоги! — прохрипел полковник джуре.

Казак отпустил поводья, встал перед Дибровой на четвереньки. Полковник поставил ему на спину здоровую ногу, с трудом вскарабкался в седло.

— Спасибо, друже, — поблагодарил он.

Но джура не слышал. Вытянувшись во весь рост, он неподвижно лежал у копыт коня. Его рубаха была красной от крови. Верный джура даже перед лицом смерти исполнил свой долг.

Осмотревшись с коня, Диброва облегченно вздохнул. Вырубив до единого человека орудийную прислугу и оставив смолкнувшие батареи позади, вал его конницы неудержимо катился на ощетинившееся штыками каре шведской пехоты. Казаки фланговых сотен прямо с седел метали в кирасир длинные пики и выхватывали сабли. Совсем не растерянные и беспомощные остатки расстрелянного в упор полка были перед Дибровой, а прежние три сплошные, хотя заметно поредевшие, но повинующиеся единой воле и замыслу казачьи лавы.

— Слава! — прошептал пересохшими от волнения губами полковник, бросая коня с места в карьер...

Сбитый с ног лошадиной грудью, с разрубленным плечом лежал на орудийном лафете шведский капитан. Не в состоянии даже пошевелить головой, он поневоле был вынужден смотреть перед собой туда, где, взяв в рукопашном бою шведские укрепления, шли вперед русские гвардейские батальоны... Где, разрядив на скаку в каре мушкеты и пистолеты, казачьи сотни уже врезались в смешавшиеся ряды королевских пехотинцев... Где, не выдержав яростной сабельной рубки с казаками, торопливо поворачивали коней назад кирасиры.

Не в силах видеть этой картины, капитан закрыл глаза. Несмолкающий, леденящий кровь страшный крик стоял у него в ушах:

— Слава!..

Левенгаупт отыскал взглядом среди стоявших против него офицеров долговязого генерала, сквозь повязку на голове которого проступала кровь.

— Штакелберх, где сейчас русские?

— Они выбили нас с высот у Лесной и удерживают мост на реке Леснянке по дороге к Пропойску.

— Другими словами, они преградили путь голове нашего обоза и в любой момент могут обрушиться на него сзади. Вы это хотели сказать, генерал? — язвительно спросил Левенгаупт.

Опустив голову, Штакелберх молчал.

— Что с нашей артиллерией?

— Противник отбил у нас шестнадцать орудий, — не поднимая головы, тихо ответил Штакелберх. — Именно из них русские сейчас и обстреливают нас.

— Каковы дисциплина и настроение в войсках?

— Полная неразбериха. Боевые части смешались с обозом, у нас масса раненых. Болота и лес не позволяют занять правильную оборону. А темнота и русский орудийный огонь еще больше усиливают панику.

— Что русские?

— Готовятся утром продолжить сражение. Наша разведка доносит, что к ним на подходе подкрепления. Кроме того, русская конница уничтожила мост на переправе через реку Сож у Пропойска.

Левенгаупт уставился на огонек свечи, забарабанил пальцами по столу. Кашлянув и не глядя на присутствовавших, размеренно и отчетливо заговорил:

— Господа, половина корпуса уже уничтожена, завтра это ожидает уцелевших. Мало того, в руки противника может попасть наш обоз, припасов которого хватит всей русской армии на несколько месяцев. Властью, данной мне Богом и королем, я решил не допустить этого. — Голос генерала дрогнул, в уголках губ залегли две глубокие складки. — Приказываю: немедленно собрать все боеспособные части, оторваться от русских и следовать на соединение с королем по берегу реки Сож в сторону Пропойска. А перед отступлением уничтожить весь обоз: топите, жгите, рубите, взрывайте, но противнику не должно остаться ничего. Выполняйте.

Когда офицеры стали покидать генеральскую палатку, Левенгаупт остановил Розена.

— Полковник, задержитесь.

Оставшись вдвоем, Левенгаупт спросил:

— Что с офицерами-перебежчиками, прибывшими от графа Пипера?

— Целы, здоровы. Готовы выполнить любой ваш приказ.

— Прекрасно, сейчас они его получат. А заодно и вы... Берите обоих капитанов, сколько потребуется людей и исполните волю первого министра — избавьте короля от царя Петра. Сейчас самое подходящее для этого время: победители всегда беспечнее побежденных. И еще... Выберите лучшего своего офицера, дайте ему надежного проводника и отправьте с эстафетой к королю. У каждого из нас есть личные враги, и я убежден, что они постараются представить его величеству случившееся у Лесной в самых неприглядных для нас красках. Я хочу, чтобы король получил первое известие о постигшей нас судьбе из уст нашего друга и под его влиянием воспринял это не слишком болезненно.

— Я пошлю майора Левена и дам ему даже двух проводников. Разрешите оставить вас?

— Вам придется подождать, пока я надену плащ и шляпу. Мне всегда была ненавистна паника, и в минуты, подобные теперешним, я предпочитаю находиться среди сохранивших порядок и дисциплину войск. Поэтому я решил лично возглавить отход кирасир к Пропойску и сейчас же отправлюсь к ним. Нам, полковник, по пути, у вас сильная охрана, и я не стану ждать сборов штаба и конвоя, а примкну пока к вам...

Есаул Недоля отвел в сторону сосновую лапу, всмотрелся в темноту и убедился, что его разведка не ошиблась: перед ним действительно была палатка Левенгаупта. Кирасиры, расположившиеся вокруг нее на поляне, седлали коней, подтягивали подпруги. Гренадеры тушили костры, собирали штабные и офицерские палатки, грузили на повозки походный скарб.

Есаул отпустил ветку, наклонился к сидевшему рядом на лошади полусотнику Цыбуле.

— Поляну обложили надежно?

— Мышь не проскочит.

— Тогда с Богом.

В лесу раздался громкий свист, из темноты по шведам грянул залп, и тотчас из-за деревьев на них хлынула лавина всадников. Уцелевшие от пуль кирасиры вскочили на коней и стали пробиваться к лесу. Пехотинцы сгрудились вокруг генеральской палатки и встретили мчавшихся на них казаков стрельбой.

Пуля ударила есаулова коня в шею, и тот, захрипев, стал падать на передние ноги. Очутившись на земле, Недоля пригнулся и огромными прыжками метнулся к палатке Левенгаупта. Выстрелив из обоих пистолетов на звуки раздававшихся в ней голосов, он выхватил саблю, полоснул ею по полотну палатки и через образовавшуюся дыру ворвался внутрь.

На земле у входа неподвижно распластался гренадер, другой. Зажав рукой окровавленное плечо, стоял рядом молоденький офицер. Подняв руки и испуганно глядя на казака, старался заслонить своим телом заваленный картами и бумагами стол. Но не документы интересовали сейчас есаула. Приставив острие сабли к горлу офицера, он коротко выдохнул:

— Левенгаупт?

— Господин генерал недавно ускакал.

— Куда?

— К кирасирам. Он сам поведет их на прорыв.

— По какой дороге?

— Он не сказал ничего.

Недоля перевел дыхание, опустил саблю.

— Соберешь карты и бумаги — отдашь моему джуре. Нашкодишь — заплатишь головой.

Он вышел из палатки. Бой на поляне был успешно завершен. Казаки подбирали своих убитых и раненых, копались в захваченных повозках и палатках. Полусотник Цыбуля, не обращая внимания на пробитое штыком бедро, наступил сапогом на древко шведского знамени и остервенело отдирал от него тяжелое, расшитое золотом полотнище.

Возле длинной, с металлическими ободьями повозки, поклажа которой была тщательно скрыта под несколькими слоями просмоленной мешковины и крепко перетянута толстыми веревками, гарцевало с десяток казаков с саблями наголо. Есаул довольно усмехнулся. Он знал, что в этой повозке находились золото и серебро, полученные шведами в качестве контрибуции в Курляндии и Литве, которые корпус Левенгаупта должен был доставить в армию короля Карла.

Недоля вложил саблю в ножны, отыскал глазами трубача.

— Играй сбор...

Едва казаки покинули поляну и углубились в лес, как к есаулу примчался один из высланных вперед дозорных.

— На тропе донцы. С десяток... Не иначе, царский разъезд.

Недоля недоверчиво глянул на казака.

— Донцы? Откуда им взяться в самой гуще шведов?

— Не ведаю, пан есаул. Только это они. Когда их окликнули, все сразу ускакали назад.

— Ничего, сейчас вернутся. И не одни, а со своим старшим.

Есаул не ошибся. Исчезнувшие донцы возвратились обратно с атаманом Сидоровым, и через несколько минут старший Недоля обнимался со своим братом-запорожцем.

— Что, братчику, теперь станем щупать шведа вместе? — спросил есаул, когда братья рассказали друг другу о событиях, случившихся с ними в последнее время.

— Вместе, братку. А поначалу взгляни на одного супостата. Может, признаешь в нем кого из своих бывших дружков?

Посмотрев на приведенного запорожцами шведского офицера, есаул усмехнулся.

— Угадал, братчику, знаю я его. Только не мой он дружок, а полковника Розена. Посему мыслю, что для него не тайна, где находится сейчас и сам Розен. Где и как захватили его? — поинтересовался есаул у Дмитро.

— Скакал с эскадроном и двумя проводниками. Имел при себе грамоту, которая сейчас у меня. Да какой от нее прок, ежели писана она не нашим письмом? А сам он молчит.

Есаул приблизился к отвернувшемуся от казаков майору Левену. Сильным рывком за подбородок повернул его голову к себе.

— Узнаешь меня, майор? Молчишь? Ничего, сейчас расскажешь обо всем. Полусотник, — обратился старший Недоля к Цыбуле, — кликни казачков покрепче и с нагайками подлиннее.

— Сию минуту, пан есаул, — недобро ухмыльнулся полусотник. — у моих хлопцев он не только заговорит, но и колядки запоет, и гопака спляшет.

— Что вам угодно, господин есаул? — на ломаном русском языке спросил Левен.

— Кто, куда и зачем вас послал?

— Полковник Розен. К королю. Сообщить о постигшей нас неудаче и попросить оказать помощь пробивающимся на соединение с главными силами армии остаткам корпуса.

— Где сам полковник?

— Не знаю. После нашего разговора он с тремя эскадронами кирасир поскакал в направлении русских позиций.

Мозг есаула обожгла неясная догадка.

— С ним были те два капитана-перебежчика, что постоянно крутились в штабе корпуса?

— Да.

— И отряд кирасир, переодетых в русскую форму?

— Да.

Замерший на Левене взгляд Недоли был настолько тяжел и суров, что тот невольно съежился.

— Майор, ты укажешь нам дорогу, по которой ускакал полковник. Догоним его — станешь вместе с ним царским пленником. Откажешься или обманешь — висеть тебе на ближайшей сосне. Выбирай...

Отряд полковника Розена казаки догнали невдалеке от расположения русских войск. Растянувшись по узкой лесной дороге, имея в голове колонны переодетый в форму русских драгун разъезд, кирасиры двигались в сторону костров русского лагеря. Перекрыв шведам путь назад и послав часть казаков в лес по обе стороны дороги, оба Недоли и атаман Сидоров догнали арьергард шведского отряда, выехали перед ним на дорогу.

— К полковнику! — властно бросил есаул королевскому офицеру, когда кирасиры, узнав его, защелкали курками мушкетов.

Увидев подъезжавших к нему казаков, Розен, несмотря на все свое самообладание, вздрогнул. Еще не зная, что привело вражеских парламентеров, он уже почувствовал нависшую над ним угрозу.

— Чем обязан, господин есаул? — сухо спросил он.

— Полковник, я хочу помочь вам сохранить жизнь. Прикажите кирасирам сложить оружие.

Розен натянуто улыбнулся.

— А если я предложу сделать это вам?

— Это будет самой неудачной шуткой в вашей жизни. Ваш отряд окружен, дорога назад отрезана, впереди русские. Если вы окажете сопротивление, мы уничтожим вас всех без пощады. Поскольку сейчас, полковник, вы командуете не солдатами, а сборищем убийц, собравшихся охотиться на российского государя.

Розен вскинул голову.

— Со мной три эскадрона лучших королевских солдат. Я прошел с ними половину Европы. Они готовы отдать жизнь за своего короля.

— Это для них не составит никакого труда, полковник. Число моих казаков вам известно, сколько запорожцев у брата, вы тоже знаете. О количестве сабель в полку донского атамана можете поинтересоваться у него сами. Итак, что предпочитаете: плен или смерть.

— Я должен подумать.

— Вы только теряете время. И лишаете себя компании майора Левена, который ждет вас совсем рядом. Не верите? Тогда взгляните на грамоту, которую сами ему вручали.

Сунув руку за пояс кунтуша, Иван Недоля протянул Розену отобранную у Левена грамоту. Его скакун, сделав шаг к полковнику, очутился на залитом лунным светом участке дороги, и Розен с ужасом увидел на конском крупе знамя гренадерского полка, батальон которого нес личную охрану генерала Левенгаупта и штаба корпуса. Это положило конец сомнениям полковника.

— Господин есаул, я принимаю ваше предложение. Кому сдать шпагу: вам или донскому атаману? — глухо произнес Розен.

— Вы отдадите ее лично царю.

— Вы великодушны, господин есаул. Отдать шпагу царю — значит, быть ему представленным, а это большая честь.

— Я делаю это в обмен на услугу, которую вы мне сейчас окажете. Где те два офицера-перебежчика, что с отрядом переодетых кирасир охотятся на царя Петра? Они должны быть в вашем отряде.

— Да, они и их люди находятся в моем распоряжении. Несколько минут назад я отправил их на разведку подходов к русскому лагерю, приказав заодно взять пленного, от которого можно было бы узнать о нахождении русского царя. Оба капитана со своими группами должны возвратиться через час. Встреча с ними назначена у выхода нашей дороги из леса при пересечении ее с безымянным ручьем.

— Капитанов с их разведчиками дождется мой полусотник, а нам, пан полковник, пора торопиться к царю Петру...

Когда разоруженный шведский отряд под конвоем казаков продолжил путь к русским позициям, Дмитро тронул есаула за локоть.

— Настал час прощаться, братку. Твоя дорожка лежит к батьке Голоте, моя — снова в лес. Никогда еще волк и собака не сидели на одной цепи, поэтому нечего мне делать ни под царским знаменем, ни под гетманской булавой. Ни на что не променяет запорожец своей воли, а потому прощай, братку, и не поминай лихом.

— Прощай, есаул, — проговорил и Сидоров. — Да хранит тебя Господь.

— А куда ты, атаман? — удивился старший Недоля. — За полковника Розена и королевскую казну царь закроет очи на любую твою старую провинность.

— Не нужна мне царская милость, есаул. Простит он мои грехи — не забудут их его воеводы и казаки-толстобрюхи. Рано мне еще возвращаться на Дон, не пришел час. Да и разве только под царской рукой можно служить родной земле...

Ворвавшийся в палатку Меншиков был возбужден. На его губах цвела довольная усмешка, в глазах светилась нескрываемая радость.

— Хваленый Левенгаупт ударился в такие бега, что и след простыл. Ничего, я бросил вдогонку драгун и казаков. Они ему хвост общипят! С победой тебя, мин херц!

Петр, спокойно попыхивая трубкой, указал князю на лавку.

— Садись и рассказывай толком.

— Шведы ушли из-под Лесной еще ночью. Побросали своих убитых, оставили раненых, разгромили и сожгли обоз. Сам Левенгаупт ускакал с кирасирами одним из первых, за ним на обозных лошадях бросилась пехота. Да разве на этих жалких клячах далеко убежишь, тем паче по болотам? Казаки гонят их в полон толпами. Набрали уже больше восьмисот солдат и почти пять десятков офицеров [29], а также захватили десять королевских знамен и сорок два флага.

— А что шведы потеряли в бою? — поинтересовался Петр. — Не зря ли мы вчера порох жгли да снег на поляне месили?

— Выбили мы у неприятеля насмерть больше восьми тысяч человек, включая сюда утонувших во время бегства в болотах и замерзших ночью раненых, коих противник не счел нужным взять с собой.

— А каковы наши потери? — спросил царь у Голоты, пришедшего вместе с Меншиковым.

— Тысяча сто одиннадцать убиты, две тысячи восемьсот пятьдесят шесть ранены.

Петр улыбнулся, примял табак в трубке.

— А что с обозом, Алексашка? Оставил ли генерал нам что-нибудь на обратный путь?

— Оставил, мин херц. Две тысячи телег не успел огню и разорению предать. Стоят себе целехоньки да полнехоньки. Одним словом, полная победа!

— А коли так, други мои верные, забудем о генерале, — сказал царь, подвигая к себе карту. — Оставили мы короля без подмоги и припасов, отняли у него надежду сытно переждать зиму в удобном для него месте. Придется ему теперь крепко призадуматься, стоит ли двигаться на Москву с пустым брюхом и недостатком пороха. Что бы ты предпринял на его месте, полковник? — глянул Петр на Голоту.

— Подался на Украину, государь. К Стародубу или Новгород-Северскому, где у нас собраны большие запасы продовольствия, боевых припасов и фуража. К тому же места те изобилуют зерном и живностью, на зимних квартирах можно разместить всю свою армию и спокойно ждать новой подмоги людьми и воинским припасом.

— А что сделал бы на месте шведского короля ты, Алексашка?

— Двинулся на Гетманщину. И залег бы в подходящем месте, как медведь в берлоге. А за зиму связался бы с Турцией и Крымом, своими союзниками. Может, султан или хан помогли бы янычарами да нукерами. И Польша под боком, а через нее прямая связь со шведскими войсками в Курляндии и Померании. Один путь у короля Карла, мин херц, — только на Украину, — уверенно закончил Меншиков.

Царь уперся взглядом в карту, поднялся над столом.

— То же мыслю и я. А потому нет у нас времени почивать на лаврах. Не покой и отдых должен получить король на Гетманщине, а жестокий отпор и свою погибель. И начало сему уже положено здесь, у Лесной. Какие бы великие баталии и славные виктории ни поджидали нас впереди, ни одна из них не будет важней и блистательней этой. Лесная — мать наших грядущих побед, а они — лишь младенцы, рожденные ею...