Полтора кролика (сборник)

Морозилка

К двум часам ночи подали наконец долгожданный торт. Съев два куска – за себя и за мужа, – Маргарита Макаровна затосковала по телевизору, по милым ее сердцу юмористам. Она нашла в себе силы покинуть столовую и даже подняться на второй этаж, где пахло елкой, но до телевизора так и не дошла – обреченно опустилась в семи шагах от него в мягкое кресло, зная, что уже поленится встать и включить, перевела дух, расслабилась и задремала.

Скоро холл наполнился негромкими голосами. С десяток обитателей санатория пришли сюда, чтобы пощекотать друг другу нервишки, – захотелось им «страшных историй», такая вот новогодняя блажь. Маргарита Макаровна слышала, но не слушала. Дабы не будить Маргариту Макаровну, говорили вполголоса, но ведь, если с другой стороны посмотреть на проект, страшные истории всегда так рассказывают.

Общество по большей части дамским было, – тихими загадочными голосами повествовалось о кровожадных сектантах, серийных убийцах, замаскированных людоедах. Сквозь дремоту Маргарита Макаровна угадывала присутствие Кости Соловьева с третьего этажа, журналиста из спортивного еженедельника. Также выдавал себя отдельными репликами ее собственный муж, врач маммолог Ростислав Борисович. Других мужчин, кажется, не было.

Нет, Маргарита Макаровна не прислушивалась к чернушной чепухе, ей приятнее было вспоминать абрикосовый торт, – вот и сон, в который она надежно проваливалась, был сладкий, радостный, абрикосовый.

(Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, откуда я знаю, что снилось Маргарите Макаровне; я же автор!.. Ну так вот.)

Те м временем Костя Соловьев, насколько это позволяла свеча, поставленная на телевизор и служившая единственным источником света, подливал дамам в бокалы шампанское. Электрический свет, разумеется, выключили.

– Милые женщины, – обратился к собранию Ростислав Борисович, неумышленно проигнорировав присутствие Соловьева, – то, о чем вы тут рассказываете, чертовски занимательно. Однако вы говорите о произошедшем с кем-то, не с вами. Пока спит моя благоверная, расскажу я вам одну удивительную историю, которая случилась лично со мной. Гарантирую, у вас похолодеют и спины, и ноги.

Дамы заметно оживились. Ростислав Борисович, вероятно, решил, что упоминание спящей жены чревато неправильным толкованием. Он поспешил объясниться:

– Нет, нет, Марго прекрасно знает эту историю. И вообще, я ей за многое благодарен… Вы не представляете, как она меня тогда поддержала. У меня был жуткий нервный срыв после того случая. Но она меня выходила, поставила на ноги. Не побоюсь этого слова, спасла.

Он поправил ей черный парик из натуральных европейских волос, немного съехавший на сторону.

– Пусть поспит, – нежно проговорил Ростислав Борисович. – Когда-то она работала медсестрой у меня в кабинете.

– Пусть, пусть, – соглашались присутствующие. – Рассказывайте, Ростислав Борисович, это так интересно.

Ростислав Борисович начал рассказ:

– Приключилось это со мной в городе Первомайске…

Тут же Соловьев перебил:

– А в каком именно Первомайске? Не в том ли, который сегодня Староскудельск?

– Вот, знает человек, – удовлетворенно произнес Ростислав Борисович. – Староскудельск – это историческое имя города. Только, пожалуйста, не говорите, что вы там бывали.

– Бывал? Да я там пахал в районной газете! Пятнадцать лет назад.

– Ничего себе! – воскликнул Ростислав Борисович, едва не разбудив жену. – Вы слышали?! Я ведь тоже… пятнадцать лет назад… попал в ситуацию!..

– Мы встречались? – прищурился Соловьев, напрягая память.

– Исключено. Я пробыл в Первомайске несколько часов. Тридцать первого декабря, между прочим! И ни с кем, кроме двух человек, я там не общался. А скажите, пожалуйста: раз вы работали в газете, наверняка должны были знать, не пропадали ли в Первомайске люди бесследно?

– Тогда по всей России люди пропадали, такие разборки шли, – отвечал Соловьев уклончиво.

– Нет, а в Первомайске, в Первомайске? – допытывался Ростислав Борисович. – Не было ли там серийного убийцы, или, лучше сказать, серийных убийц?…

Озадаченный вопросом Соловьев забормотал:

– Вообще-то, я только четыре месяца там проработал. Я к Новому году перебрался в Москву…

– Тогда да, – заключил Ростислав Борисович, – вы знать не могли…

Дамы, заинтригованные донельзя, чуть ли не хором потребовали немедленно приступить к рассказу.

– Итак, это приключилось со мной в Первомайске, – повторил Ростислав Борисович, после чего неторопливо допил из бокала шампанское и внимательно посмотрел на жену: Маргарита Макаровна безмятежно спала, равномерно заполняя собой внутренний объем кресла.

И он продолжил рассказ.

И завершил его примерно через двадцать минут.

И все эти двадцать минут Ростислав Борисович безраздельно владел вниманием аудитории.

Слушательницы, как потом они признавались, были немало удивлены, а некоторые смущены даже (во всяком случае, все как одна были глубоко тронуты) до странности доверительной, почти исповедальной интонацией Ростислава Борисовича, – все-таки от исполнителя «страшилок» никто не смел ожидать неподдельной взволнованности. Позже, когда эту поразительную историю будут пересказывать на всех этажах санатория, а на расчищенных от снега аллеях парка будут во время коллективных и попарных прогулок толковать о странной судьбе Ростислава Борисовича, все, кто слышал эту быль из его собственных уст, не пропустят ни единого случая, чтобы не вспомнить и не отметить повествовательную манеру Ростислава Борисовича, ее особенности: пылкость, доверительность, исповедальность. Правда, найдутся и скептики (в основном из числа узнавших содержание истории по блеклым некачественным пересказам); то, что вы приняли, скажут они, за пылкость, доверительность, исповедальность – наверняка лишь прием, обыкновенный отработанный трюк, рассчитанный на сиюминутный успех в женском обществе. Но кто же спорит с тем, что Ростислав Борисович, приступая к рассказу, хорошо понимал, перед кем и зачем выступает; если он и воображал себя создателем небольшого спектакля, то почему бы и нет? – из него бы мог получиться незаурядный актер.

Куда важнее, что, рассказывая, он, по общему впечатлению, сам хотел разобраться в чем-то, – вот что запомнится всем. В общем, история Ростислава Борисовича, станет местным фольклором и будет еще долго бытовать в среде отдыхающих не только этой смены, но и последующих смен – вплоть до апрельских, а может, и майских. Костя Соловьев, вспомнив свой опыт «пахоты» в районной газете, даже изложит эту историю письменно в виде будто бы художественного произведения, но, к сожалению, потерпит творческую неудачу. Во-первых, он, будучи человеком, слишком хорошо знакомым с реалиями Первомайска, сильно преувеличит значение своего авторского я, а во-вторых, как следствие – ошибется тоном. Действительно, передать на бумаге устный монолог Ростислава Борисовича очень трудно. Без некоторой литературной обработки здесь не обойтись. Если бы кто-нибудь из людей сведущих решился пересказать своими словами трепетный монолог Ростислава Борисовича, слегка его обработав в правильном направлении (например, сократив навязчивые апелляции к «милым дамам» и погасив несколько вспышек излишних эмоций), могло бы получиться типа того.

Типа этого.

– Извините за сравнение, друзья мои, но кто я был?… я был, как мотылек, летящий в огонь. Как мотылек!..

Представьте, ее звали Фаина. Никогда больше не встречал Фаин.

Началось все несколько раньше… месяца за три до Нового года.

Я не буду рассказывать, при каких обстоятельствах мы познакомились, хотя почему же? – это было в Глинске на железнодорожном вокзале, мне надо было в Москву, ей, как потом оказалось, в Первомайск, то есть по-сегодняшнему в Староскудельск. Мы в разные кассы стояли, моя очередь уже подходила, а ей еще было стоять и стоять. Она книгу читала. Она меня не видела, хотя я теперь сомневаюсь, кто кого первым заметил, я даже не уверен сегодня, что была она так на самом деле красива, как мне тогда показалось. Может, это я был первым примечен, выбран из толпы, – может, стал я жертвой какого-нибудь психологического жульничества вроде тех номеров, на которые способны цыганки. Кстати, в ней что-то такое было цыганское, и, прежде всего, конечно, глаза – черные, как не знаю что… как две дырочки в бездну. Но глаза я чуть позже увидел – когда вблизи. В общем, я на нее уставился, что мне по жизни, должен признаться, не свойственно – глазеть на женщин в толпе, но я уставился как ненормальный, да еще и развернулся против движения очереди, которой принадлежал, – смотрю, и одному удивляюсь: почему на нее другие не глядят? А ведь никто не глядел. Один я. Говорит ли это о чем-нибудь?… Вот, о том и речь.

Дальше дело так обстоит. Она в книгу смотрит, а я на нее; вдруг она прерывает чтение, словно чувствует, что за ней наблюдают, и метко, без всякой наводки выстреливает взглядом в меня. А что делаю я? А я ей знак подаю рукой, мол, можно стать здесь, передо мной, – пожалуйста, пропускаю. И вот она после секундных, как мне кажется, сомнений переходит в нашу очередь и становится передо мной, посылая мне глазами «спасибо», а я, окунаясь в ее глаза, говорю кому-то в пустоту «мы вместе» и, вынырнув наружу, замечаю, как она убирает книгу в сумочку, а там, знаете ли, какой-то урод на обложке и надпись типа «Расчленитель придет в понедельник». Спрашиваю: «Интересно?» – «Ну что вы, отвечает, чушь невообразимая!» – «А зачем читаете?» И знаете, что она на это ответила? Она ответила: «Смешно».

Ей долго оформляли билет до ее Первомайска, тогда еще в Глинске компьютеров не было в железнодорожных кассах, не уверен, что сейчас они есть; кассирша все звонила куда-то, справлялась о свободных местах, а я стоял у нее за спиной… да нет же, не у кассирши, ну зачем же глупости спрашивать?… стоял у нее за спиной и с трудом сдерживал себя, чтобы не обнять ее, чтобы не коснуться шеи губами.

Видите, я с вами как на духу. А иначе у нас рассказ не получится.

Ну так вот. Мы с ней вышли на перрон, заходим в садик такой привокзальный, там пивные ларьки, бетонный тюльпан-фонтан в смысле бывший, клены растут, она мне говорит: «Зачем вы грустный, не надо грустить». Я держусь бодрячком: «Это кто вам сказал, что я грустный?» Она говорит: «Так ведь это же видно». А у меня действительно тогда полоса была неудач, я весь белый свет возненавидел, жить не хотелось. Пациенток своих ненавидел, молочные железы, да у меня и практики в те месяцы было с гулькин нос… «Не грустите, посмотрите, как хорошо». А было и впрямь хорошо: осень, листопад (если, конечно, абстрагироваться от заплеванного перрона). И тут я вдруг разоткровенничался как-то, стал о себе рассказывать. Что это на меня нашло? Потом на отвлеченное меня потянуло: счастье, судьба, но что именно нес, не помню, – банальности наверняка. Однако слушала она меня очень внимательно, я потому и говорил, что видел, как она меня слушает.

Не знаю, какие особые чары на меня напускались, но и общедоступным одним приемчиком она не пренебрегла, голубушка. Он вам, милые дамы, хорошо знаком: нашего брата проще всего увлечь, если сообщить ему о его исключительности. Предельный случай, когда «ах, дорогой, ни с кем так хорошо не было, как с тобой», но и меньшие наши достоинства, когда им льстят, побуждают к ответной привязанности. Я весь так и растаял, когда она мою манеру мысль выражать нашла, так сказать, исключительной. То есть за мной признала талант какой-никакой, остроту ума как бы, парадоксальность. Дескать, никогда ни от кого не слышала ничего подобного. Что чуть ли не глаза ей раскрыл на человеческую природу. Чуть ли не спасибо за то, что есть я на свете.

А что я мог тогда сказать такого? Да ничего. Но чем-то как будто тронул ее, так получилось. Как бы.

Не помню, как мы с ней телефонами обменялись, да и было ли это? – как бы то ни было, но мой бумажник с ее адресом и телефоном в поезде на Москву слямзили у меня, а вот у нее мой телефон, значит, все же остался.

Да-с, все общение длилось у нас минут сорок, ну час. Поезд ее подошел, проводил я ее до вагона. Прощаясь, она меня поцеловала, как родного. Поманила бы, я бы так и поехал за ней в Первомайск. Удивительно, что не поехал, – в Москве у меня особых дел тогда не было.

Вероятно, уготовлен я был на другое число.

Загипнотизировала она меня, так вам скажу. Ну не мог я влюбиться, не мог. Не мой стиль. Я ж знаю себя.

Между тем со мною такое происходило!..

В Москву приезжаю – словно подменили меня – сам не свой, другой человек. Женщины как женщины меня вообще интересовать перестали – все, кроме одной, этой из Первомайска. И при том на меня, извините, такой сексуальный жор напал, или жар?… что лучше и не говорить об этом, а то не избежать скабрезностей. Вы же сами знаете, врачи циники, и я не исключение, но тут просто наваждение какое-то!.. О, как я распалял свое воображение! Словно я был гимназист прыщавый, а не тридцатипятилетний кандидат медицинских наук! Ну и скажите на милость, не сатана ли она после этого?

Скоро, правда, оно прекратилось.

Но ненадолго.

В двадцатых числах декабря телефонный звонок. Ушам не верю: Фаина! Приглашает меня в Первомайск встретить Новый год с ее младшим братом. Просто так приглашает. Словно на соседнюю улицу.

И вот я спрошу вас: что сей жест означает? Явно он означает нечто большее, чем приглашение в гости. Прекрасно помню, как удивила меня – и надо сознаться, весьма приятно – моя же решительность, потому что я ни одной минуты не сомневался, надо ли ехать. Да и вообще, получалось, что это я проявлял инициативу, а не она. Она ведь как сказала? «А почему бы, сказала, нам не встретить Новый год вместе с моим младшим братом?» Понимаете, был вопрос, всего лишь вопрос. И тут я торопливо: «О, говорю, какая замечательная идея!» – «Так приезжайте, мы будем очень вам рады».

Я и поехал. Тридцать первого декабря. Да что поехал – не поехал – рванул! И сказал бы кто-нибудь мне тогда, что я околдован, я бы плюнул в лицо дураку, настолько мой порыв казался мне естественным.

Нет, вру. Когда подъезжал к Первомайску, были сомнения, были. Уж больно все гладко у меня получалось. Возможно, я позже себе нафантазировал это, но, по-моему, нет, – была тревожная мысль-дразнилка, самодразнилка: дескать, ступишь сейчас на перрон, а вместо черноокой красавицы беззубая горбатая старуха будет стоять с длинным носом: «Что, голубчик, добрался?»

И знаете, если мне тогда действительно такая нелепая мысль могла прийти в голову, то с учетом пережитого, надо признать, она была неспроста мне навеяна… Но все по порядку!

Был я встречаем. Я ступил на перрон и увидел ее, и показалась она мне еще привлекательней, чем тогда в Глинске. На ней было длинное черное пальто с двумя рядами гигантских пуговиц, а головного убора не было, и то омерзительное, что падало с неба, вовсе не похожее на снег, самым чудесным образом преображалось в очаровательно сияющие изумрудные росинки в ее роскошных черных густых волосах. А зима была совсем не зима, дрянь какая-то. Новый год и плюс четыре на улице!

«Познакомься, это мой брат Гоша». – То есть она перешла на ты со мной, без всяких там церемоний. И я подумал: отлично!

Из окна допотопной «Волги» первой модели, уже тогда годившейся в антиквариат, я глядел на вечерний Первомайск. Было около шести, уже стемнело. Гоша был за рулем. Ехать ему приходилось по жуткой слякоти, все таяло и текло. Он смешно разговаривал с машиной, обращаясь к ней по имени, ласково так – Бронька, Бронечка, Броняша. «От слова броневик», – сказала Фаина.

Мне было с ними легко.

Они завезли меня на край города. Жили они в двухэтажном деревянном доме, доставшемся им от родителей. Комнат в нем было бесчисленное количество – во всяком случае, не менее шести. Фаина повела меня на экскурсию. Вот комната покойных родителей, туда не надо входить, вот Гошина комната, вот Гошина фотомастерская, с огромным фотоувеличителем, напоминавшим старинный рентгеновский аппарат… Надо заметить, я так и не успел посмотреть Гошины фотоработы (могу представить, какие там были кадры!).

Нет, Гоша мне тогда в целом понравился, но теперь я могу со всей определенностью утверждать, что на маньяка он был больше похож, чем она. Во-первых, как-то слишком заметно выражал он свое ко мне расположение. Во-вторых, вид у него был довольно многозначительный, словно он что-то знал, но скрывал. В-третьих, он сильно косоглазил, что, впрочем, не помешало ему справиться с управлением автомобиля, но все же мешало мне с ним общаться, – я не мог понять, на какой мне глаз глядеть, когда я с ним разговаривал; по идее, на тот, который на тебя смотрит, но ведь оба мимо смотрели.

Справедливости ради надо заметить, я с Гошей не много общался; он все норовил оставить меня наедине с Фаиной. По тогдашнему моему ощущению, все у меня с Фаиной изумительным ходом само собой получалось, без напряга с обеих сторон. Словно мы до того не один только час провели, а полжизни совместно. Определенно, без гипноза тут не обошлось. Я хоть и врач маммолог, но в психологии кое-что понимаю. Есть у меня даже теория по сему случаю, но не буду сейчас излагать. Я не чувствовал себя в их доме стесненным. И она не была стеснена моим появлением. Как будто муж к жене приехал после долгой разлуки. Причем, долгожданный. Был я своим в этом доме, пусть и видел все в доме впервые.

Гоша гремел на кухне кастрюлями, когда она повела меня в комнату для меня. Все прибрано для меня, все чисто. Несколько смутило, помню, ярко красное покрывало: мог ли что означать красный цвет? – но, признаюсь, в тот момент занимала меня более ширина кровати, ибо по величине этого параметра можно было косвенно судить о намерениях самой хозяйки. А кровать была отнюдь не односпальной… Мне показалось, что Фаина читает мои мысли, тут я быстренько – глядь на нее! – и усмотрел-таки, усмотрел: словно тень мотылька на губах… Чуть-чуть не проговорилась. И вот она взяла меня за руку и вывела в коридор. И шепнула мне на ухо: «Знаешь, я очень рада, что ты приехал». Она пошла по коридору, а я за ней, и тут я поспешил сделать то, что не посмел тогда, у железнодорожной кассы: я обнял Фаину, остановив. Вот так, за живот. Она нежно, не оборачиваясь, освободилась от моего объятья, сказав: «Надо на стол», то есть надо было сказать: «Надо собирать на стол», – и отправилась дальше, увлекая меня за собой своим неопознанным полем чудовищного притяжения.

Мы на стол накрывали втроем, я, по правде, больше дурака валял, потому что достать из холодильника салат оливье и селедку под шубой труда не составляло. Они наготовили много еды. Год, если помните, был для нашей страны не самый сытный. Но новогодний стол – это святое. Это у всех. Я тоже привез кое-что, – помню, икры баночку, водку, шампанское. Под елку незаметно поставил две коробки – подарки им. Но Гоша увидел: «Смотри-ка, уже Дед Мороз побывал, что-то принес». На что она отвечает вопросами: «А как наш сюрприз от Деда Мороза? Может, сейчас? Или потом?» – «А давай сейчас», – говорит Гоша.

И вот они велят мне никуда не выходить из комнаты и удаляются за сюрпризом. Мне, не скрою, приятно. Я жду. Радуюсь их отношениям.

Хорошие отношения. Очень дружно живут. Понимают друг друга с полуслова. Как-то, правда, общаются странно – не глядя почти друг на друга, во всяком случае, при мне, – но это если уж совсем придираться… Тогда я этому не придал значения, а теперь думаю: не потому ли так, что хотели они скрыть от меня всю полноту своего взаимопонимания, а то ведь, мало ли, разгляжу заговор?

Но тогда у меня и мысли такой быть не могло. Я счастлив был, как никто на свете. И казалось мне, что происходит со мной что-то чрезвычайно важное и нужное, что я сам становлюсь другим человеком, что я уже никогда, никогда не смогу жить по-прежнему. Тихая радость переполняла мое существо. И весь мир в эти минуты представлялся мне чистым, красивым, – словно стряхнули с него пыль мягкой кисточкой.

Хотя легкое ощущение странности, надо признать, не покидало меня. Еще бы. Уж слишком все получалось легко, ровно, без моих даже слабых усилий.

Слышу: поверху ходят, что-то двигают, сюрприз достают.

Ту т я вспоминаю, что не убрал водку в морозилку.

Беру бутылку, подхожу к холодильнику, открываю дверцу холодильника… (я за вечер в холодильник уже несколько раз заглядывал, а морозилку так ни разу и не открывал)… В общем, я открыл морозилку.

Н-да.

А ведь почти юбилей – ровно пятнадцать лет исполнилось, как я открыл морозилку. Если быть совсем точным, пятнадцать лет и четыре часа, плюс-минус десять минут.

Много-много воды утекло, много было событий!.. Например, вот женился… Ну да… На Маргарите Макаровне…

Нервный срыв… Когда б не она…

Хорошо. Извините… Я примерно представляю ход ваших мыслей насчет морозилки, и где-то он верен, но только отчасти. Я готов поспорить на что угодно, ни за что не догадаетесь, что было в морозилке.

Так вот! Там стояли два ботинка! Два совершенно новых черных ботинка! Покрытых инеем!

Каково?

Я закрыл холодильник, так и не поставив туда водку, сел на стул и стал думать. Полный ступор! Ни одной мысли. Ни одного объяснения!

Теоретически допустимо предположить, что один ботинок могли поставить в морозилку по какой-то запредельной рассеянности… Но только один!.. А тут оба!

Может быть, шутка? Тогда в чем юмор?

У меня чуть голова не лопнула. Мне казалось, я схожу с ума. Я решил, что была галлюцинация. Себе не поверил.

И тогда я снова открыл морозилку… Ботинки! Я пригляделся и различил носки, едва торчащие из ботинок. Я взял один ботинок и почувствовал, что он вовсе не пустой, что он с содержимым!.. Я вынул из морозилки, я заглянул внутрь ботинка и увидел ледяную гладь на уровне края… понимаете?… срез, заледенелый срез!.. Нечеловеческий ужас нахлынул на меня, я едва не потерял сознание!..

И вспомнилось мне в одно мгновение разное – и книжка ее про какого-то там расчленителя, и кроваво-красное покрывало, и двуручная пила, которую видел, между прочим, у входа… И разговорчики вспомнились типа: «Елка криво стоит». – «Потому что криво отпилена». – «А кто виноват?» – «Вместе ж пилили!» – «Ну ты пильщик известный». – «А ты?»

И многое еще вспомнилось что.

А их шаги приближались. Они уже стояли у двери – со своим окаянным сюрпризом! Я слышал, как они перешептывались, как что-то они обсуждали за дверью…

И словно пелена упала с глаз моих!

И словно мне голос был: «Спасайся, дурак!»

И рванул я к окну – закрыто окно! И со всего я размаха как навалюсь на раму, на двойную, и вместе с обеими рамами так и полетел туда, в сад!.. Как только не порезался, уму непостижимо!..

Перепрыгнул через забор и по всей этой первомайской новогодней слякоти бегом в сторону вокзала! Хорошо деньги были в кармане брюк, а куртка была, так она там так и осталась!

Мне повезло: без четверти двенадцать был проходящий. Продали мне билет в первый вагон, а там проводники Новый год отмечают. Больше нет никого, один я пассажир! Во всем поезде – я единственный!.. Они мне водки налили, холодной. У меня руки тряслись. Я о пережитом рассказывал. Проводники удивлялись, говорили, что в рубашке родился. Такая история.

Такую историю – ну, может быть, чуть-чуть другими словами – поведал о себе Ростислав Борисович.

Потрясенные рассказом Ростислава Борисовича слушатели с минуту молчали. Огонек свечи магнетически притягивал взгляды. Ждали, не прибавит ли к сказанному что-нибудь еще Ростислав Борисович. Не прибавлял. Только тихо, едва заметно посапывала во сне Маргарита Макаровна.

Молчание прервала Елена Григорьевна из другого корпуса, налоговый инспектор первого ранга. Она осторожно предположила, что Ростислав Борисович публику лукаво мистифицировал, попросту говоря, разыграл – уж очень невероятен его рассказ.

Послышались протесты. Было заявлено, что рассказ Ростислава Борисовича содержит много деталей, которых невозможно придумать. Например, те же ботинки в морозилке… Если бы он обнаружил в морозилке не ботинки, а… ну что-нибудь более традиционное, вот тогда бы можно было сомневаться в достоверности повествования… Но ботинки! Зачем они? Для чего? Такое невозможно придумать.

От Ростислава Борисовича пытались выведать тайну ботинок, но он уклонялся от интерпретаций своего рассказа, ибо не было у него на этот счет никаких здравых идей.

Тот же сюрприз… Что за сюрприз? Зачем?

– Здесь много очень иррационального, – сказал Ростислав Борисович. – Я часто думаю головой, но здесь лучше не думать.

Спросили: в милицию-то он заявлял или как?

– Нет. Не знаю почему, но что-то меня остановило.

Стали стыдить. Даже возмущаться.

И тогда встал доселе молчавший Соловьев. Он вышел на середину холла. Свеча горела за его спиной, лицо было в тени, но даже так становилось ясно по его почти невидимому лицу, что Соловьев сильно взволнован.

– Ростислав Борисович, вы совершенно правильно сделали, что никуда не заявили!

Звуковой образ коллективного недоумения. Шум.

– Я потрясен больше вас всех вместе взятых!.. – воскликнул спортивный журналист Соловьев, обращаясь ко всем вместе взятым, как он сказал. – Невероятное совпадение!.. Фантастическое соответствие!.. Знаете, кто во всем виноват?… Я!.. Я один и только я!.. Режьте меня на куски!.. Что вы на меня так смотрите?… Вот у вас от рук рыбный запах, к примеру!.. Как быть?… Потрите лимоном!.. А когда лук режете, вы ничего не жуете?… Вот потому и плачете!.. Надо жевать!.. Бутылку без штопора?… А?… Это все я!.. Все мое!.. Как открыть!.. Этим я занимался!..

Все ошеломленно глядели на Соловьева – кто с испугом, кто с ужасом: это, действительно, очень страшно, когда человек на ваших глазах сходит с ума.

Но тут Соловьев снова обратился лично к Ростиславу Борисовичу:

– То, что вы приняли за носки, торчащие из ботинок, было полиэтиленовыми мешками, уверяю вас, это именно так!.. Объясняю!.. Слушайте все!.. Когда я работал в газете, я вел там рубрику «Советы для дома»!.. Во всех газетах были такие!.. Помните?… Ну я ж объясняю вам… стулья… стулья царапают пол!.. Что делать? А наденьте на ножки пластмассовые пробки от винных бутылок!.. Или вот: вам туфли полировать надо… Отлично! Старые колготки и никаких проблем!.. Ну а если ботинки?… Жмут если?… Что делать, когда ботинки жмут?… Ну так я, значит, и вспомнил, как еще в школе меня научил наш сосед по лестничной площадке разнашивать ботинки… я и напечатал в газете!.. Очень просто: надо засунуть в ботинок полиэтиленовый мешок, налить в него воду и поставить ботинок в морозилку вашего холодильника!.. Вода, замерзая, начнет расширяться…

– Этого не может быть! – громко произнес Ростислав Борисович и резко встал.

– Уверяю вас, закон физики!.. Лед расширяется, ботинок разнашивается!.. Был сорок первый размер, стал сорок второй!.. Да у нас столько откликов было на публикацию, вы что!.. Некоторые тоже не верили, говорили, не может быть, пусть лед расширяется, но зато кожа-то сужаться должна, так ведь?!.. Да ничего подобного!.. Проверено на себе!.. А что вы хотите? Тогда в Первомайск только сорок первый размер завезли. Я помню. А если сорок второй надо? А сорок третий?… Да у нас в Первомайске после моей публикации у каждого десятого ботинки в морозилке стояли!.. А вы говорите!..

Последние слова Соловьев произносил уже без Ростислава Борисовича.

Ростислав Борисович, не проронив больше ни звука, вышел из холла. Никто и не заметил этого, так были все увлечены соловьевским монологом.

Зажгли свет.

Тут и Маргарита Макаровна проснулась.

– Я как выпью шампанское, сразу же засыпаю. – На губах у нее созревала улыбка: – Сад приснился… Африка, что ль?… Цитрусовый весь…

Елена Григорьевна, которая налоговый инспектор, проходя мимо Соловьева, проронила:

– Зря вы это. Лучше бы так он и жил со своей тайной.

– А где мой муж? Опять пропал? – Маргарита Макаровна захлопнула ладонью нежданный зевок. – А по ящику что?

Ростислава Борисовича тем временем уже искали по этажам. Нигде не было.

Маргарита Макаровна грузно отбортовалась от кресла и медленно перетекла к телевизору.

Вспыхнул экран. Подавали очередную порцию юмористов.