Полуденная буря

Глава 10

К нижнему течению Ауд Мора тенистые дубравы трегетренского левобережья сменяются степным привольем Повесья. Простор! Скачи где хочешь. Лишь не забывай объезжать широкие извилистые балки, заросшие непролазным терном и шиповником — гледом и шипшиной по-веселински. Да не влети со всего маху конем в скрывающиеся под сплошной желтовато-зеленой скатертью ряски старицы — дно вязкое, илистое. Да не нарвись на сурчиное поле. К слову сказать, сурков в Повесье тоже по-своему кличут — байбаками.

В том месте, где стая байбаков решила поселиться, скакуна лучше всего на шаг перевести. Не ровен час, провалится копыто на скаку, полетят кубарем через голову конь и всадник — добро, если шеи и один, и другой не сломят. А так — вольному воля. Отпускай поводья.

Но и ровной веселинскую степь никто не назовет. Просто язык не повернется. Холмы да буераки, пригорки и логи, обрывистые берега узких речек, притоков Отца Рек. И так — пока не встанут вблизи окоема горы Грива. Приземистые, пологие, заросшие грабняком, а ближе к вершинам и ельником. У их подножия и славный город Весеград приютился.

Обилие вольной земли — захотел, бери да распахивай — давало королевству Повесье силу и надежную уверенность в завтрашнем дне. Выпасаемый на изобильных травами лугах скот составлял гордость и основу воинской мощи. Ибо любимейшим животным был у веселинов конь. Даже молились здесь не Огню Небесному, как в Трегетрене, и не Пастырю Оленей, как в лесистом Ард'э'Клуэне, а Матери Коней.

Славные скакуны вырастали на сладких травах Повесья. Карие и серые в яблоках, вороные и гнедые, рыжие и буланые. Тонконогие, с крепкими маленькими копытами и длинными шеями. Сильные и неутомимые в походе. Понятливые и злые в бою. Старики утверждали, что ведут начало табуны от сидских скакунов, захваченных в бою еще в незапамятные времена Войны Обретения.

Веселины не прятали свое богатство от соседей. Торговали конями и с Трегетреном, и с Ард'э'Клуэном, в Приозерную империю табуны гоняли. По меньшей мере раньше, до Последней войны и запрета императора Луция на торговлю с северными королевствами. Но как ни пытались лошадники этих земель развести веселинскую породу у себя, им не удавалось. Не получалось, и всё тут. Нет, жеребцы исправно крыли маток. Те в урочный час приводили хорошеньких, здоровых жеребят. Молодняк подрастал, набирал силы и резвости. Но… Той силы, резвости, понятливости и преданности хозяину, что были в избытке у выросших в Повесье лошадей, их потомки, увидевшие свет в чужедальних краях, не получали. А веселины только посмеивались в бороды. Или секрет какой знали? Знали и никому не говорили. Или вовсе не было никакого секрета, а просто — трава, вода и воздух Повесья.

Правда, приедь кто пожить в ватаге лошадников на повесских землях, очень скоро разобрался бы, что выводились у них в табунах и не очень резвые, и не шибко разумные животные. Настоящих скакунов, сесть на какого любой король или воинский начальник почтет за величайшую милость, находилось один на десяток. Счастье, коли больше. Счастье и огромная прибыль табунщикам и всему роду. Таких коней называли милостными. И тому названию давали несколько объяснений. Во-первых, величайшая милость Матери Коней, защитнице и покровительнице лошадей и тех людей, кто жизнь с ними связал. Во-вторых, красивый, разумный помощник каждому мил — и вождю рода, и простому воину, и табунщику, и купцу. А в-третьих, частенько вожди веселинских родов, награждая верных соратников славным конем, тем самым являли свою милость людям.

Не всякий скакун рождался и вырастал милостным. Коней, к которым не столь добра Богиня, веселины звали сумными — от сумы или вьюка. Вроде и не способны ни на что большее, кроме как вьюки возить. Но, вопреки обидному названию, ездили на сумных лошадях и верхом — простые воины, дружинники вождей небогатых родов, сами же табунщики, простой люд.

А кроме милостных и сумных, различали в Повесье еще товарных, или поводных, лошадей. Этих уже и конями никто не звал, только лошадью. Их рождалось немного — одна-две на десяток жеребят. Выделялись поводные лошади крепкой костью, большой силой да малым разумом. Учить их под седло заездчики считали себе дороже и приучали только к повозкам. В конце концов, кто-то же должен и телеги тягать. Не всем же королей возить.

Но запримеченный Прискором жеребчик-двухлеток, похоже, годился под седло самого вождя вождей Властомира. Или любого из приближенных к нему бояр, навроде Зимогляда, королевского дядьки. Либо Беримира, ведавшего в Весеграде казной и расходами.

Светло-рыжий, почти золотой, а в лучах солнца так и совсем литая игрушка, подобная фибулам, какими скрепляют отвороты плащей на груди родовитые мужи. Высокая холка, сильная, самую малость седловатая спина, сухие ноги с длинными бабками. Шея тонкая и гибкая, увенчанная широколобой горбоносой головой. На вольном выпасе, в табуне жеребят-ровесников, Золоток, как прозвали его табунщики, выделялся непринужденной легкостью движений, поразительной резвостью и недюжинным разумом. Даже для коней, почитавшихся в Повесье едва ли не как священное животное.

Всё лето Прискор приглядывался к шустрому Золотку. Старался подсмотреть и на водопое, и в пробежке, и в играх и шуточных по малолетству драках с прочими жеребчиками. А с началом яблочника пристал к старшему ватажнику, дядьке Сохачу: давай, мол, сами попробуем заездить красавца, а старейшинам и вождю рода, седобородому Родиславу, покажем уже под седлом. В том табунщики видели великую славу и честь. Выявить, определить и подготовить для воинской службы молодого милостного коня не всякому удается. К ним и подход другой. И спрос, ежели попортили по нерасторопности или излишнему усердию, больший. По голове старейшины не погладят.

Вот потому-то Сохач мялся-ломался, как ржаной медовый пряник, находил десяток причин, чтоб не ответить настырному коневоду.

Коней пригнали на зимник, разбили на гурты, разделили по просторным левадам. В каждой — с десяток кобыл и один жеребец-производитель. Жеребых кобыл разместили отдельно, поближе к низкому, крытому дерном дому, где собирались зимовать табунщики. Молодых жеребчиков позагоняли в более тесные загородки — годовичков, двухлеток и трехлеток, не объезженных в прошлом году по какой-то причине. Их предстояло приучать потихоньку к недоуздкам, к человеческим рукам, голосу, запаху двуногих хозяев.

Вот тут Прискор и взялся за своего любимца. Хотелось, ну очень хотелось парню-веселину взрастить и заездить первого в своей жизни милостного. Пусть даже уйдет он потом к вождю рода, быть может, и к самому Властомиру. Не беда! Главное — неизъяснимое наслаждение общения с умным, сильным и красивым зверем.

Пожилой, много повидавший на своем веку Сохач в конце концов сдался. Разрешил парню заниматься конем по собственному разумению.

Сказать, что Прискор обрадовался, — ничего не сказать. Просто до щенячьего поскуливания в восторг пришел. Загнал Золотка в отдельную леваду. Каждый день прикармливал с рук душистым сеном, свежевыкопанной на маленьком огородике, разбитом неподалеку от зимника, морковкой, тяжелыми глыбами темно-серой, матово поблескивающей соли-лизунца. Подолгу разговаривал с ним, оглаживал, разбирал пальцами спутанные пряди длинной гривы.

Когда конь перестал дичиться, Прискор надел ему на морду кожаный недоуздок. Прочный, но легкий. Поначалу Золоток тряс головой, силясь сбросить ни с того ни с сего облепившие голову ремешки. Два дня не подходил к вероломному и коварному человеку. Потом привык. И к запаху, и к прикосновению полосок кожи к шерсти. А утром третьего дня потянулся губами к соляному камешку в руках Прискора.

Теперь парень мог, разговаривая с конем, лаская ладонью играющую червонным золотом шею, придерживать любимца за недоуздок. Осторожно, чтобы не обидеть, двумя пальцами. Даже пытался провести скакуна рядом с собой четыре-пять шагов. Золоток баловался, подтанцовывал на шагу и прихватывал зубами рукав домотканой рубахи.

Тогда начал Прискор приучать коня к чистке. Тер плотно скрученным соломенным жгутом шею и холку, спину и бока, круп и ноги. Жеребчик не сопротивлялся. Да и как тут сопротивляться, когда лето только что миновало, а с ним всякие-разные жужжащие кусаки — и кровососущие, навроде слепня, и тростицы, откладывающие под кожу яички. Вся шкура еще зудит. Вот Золоток разве что только не мурлыкал от удовольствия. А так и глаза закрывал, и уши прижимал не хуже кота.

Снимая пыль и засохший пот с лоснящейся шерсти, веселин старался посильнее надавливать на спину и холку, заранее приучая к давлению седла. Несколько раз клал чистую холстинку на загривок коня. Золоток быстро избавлялся от помехи. Одним подергиванием кожи, словно отгоняя назойливого овода. Но с каждым днем всё больше и больше привыкал к человеческим рукам, доверял, полагался на двуногого товарища.

Ободренный успехом юноша попробовал надеть Золотку узду. Сперва только повод на шею, потом и оголовье. После недоуздка ощущение уздечки не казалось коню сильно уж диковинным. Он даже разжал зубы, принимая трензельное железо вместе с изрядным куском морковки. Грызла веселины делали малость другими, нежели прочие народы. Потолще — такое железо не разрывает коню губы при резкой и сильной работе поводом — и слегка изогнутые.

И вот наконец счастливый для Прискора день. Накануне неразговорчивый Сохач и заросший бородой по самые глаза — чистый медведь — Поштан долго советовались и вынесли приговор: будем заезжать.

Молодой веселин с вечера постился и всю ночь не спал от волнения. Опыт заездки сумных коней у него, ясное дело, был. Обычное для табунщика дело. А вот милостного…

С утра вычистил Золотка до блеска: солнечный луч упадет — глазам больно. Благодарение Матери Коней, в златолисте пасмурных дней выпадало куда как больше, нежели ясных. И нынешний исключением не явился. Надел уздечку, через трензельные кольца пропустил длинный — в пять сажен — чембур, нарочно для заездки предназначенный. Вывел коня из левады на широкий луг, настолько плотно заросший травой, что земля не раскисала даже после двух-трех дождливых дней подряд.

Поштан молча кивнул Прискору на проложенное под огорожей левады бревно. Мол, сядь, посиди, соберись с духом. Сам взял чембур в руки, тщательно расправил — ни единой петельки, ни перекрученной части. Сохач подошел и встал рядом. В руке ременной бич, сплетенный из пяти ремешков, плавно сужающихся к концу.

Золоток косил глазом. Не то чтоб старые табунщики ему незнакомы, но поведение их вызывало подозрение. Прискор в душе слегка посочувствовал коню. Для него сегодняшний день будет нелегким. Но через испытание пройти надо. Это что-то вроде проверки юноши на право называться совершеннолетним. Хочешь стать достойным старших соратников — терпи.

— Ну, помолясь, Матери Коней, начнем… — Сохач свистнул пронзительно, щелкнул в воздухе бичом.

Конь рванулся с места, напуганный резким звуком.

Поштан уперся, припадая на правую ногу и всем весом ложась на пропущенный за спиной чембур. Натянувшаяся прочная пеньковая веревка — легко корабль удержит у пристани, не то что жеребца — остановила бежавшего по прямой скакуна и направила по кругу. Широкими прыжками, наклонив голову к стоявшему в середке круга человеку, Золоток помчался по лугу. Комья дерна взлетали из-под копыт.

Любую попытку жеребца отбить задом или нагнуть голову к земле Сохач упреждал новым свистом и щелчком бича у самых скакательных суставов. Испуг понуждал Золотка ускорить бег.

Всё-таки, отметил про себя Прискор, не зря он высмотрел в жеребчике задатки милостного. Длительная скачка давалась коню легко. Движения оставались столь же непринужденными, как и в табуне на вольном выпасе. Парень закрыл глаза, стараясь найти внутреннее сосредоточение, приличествующее свершению достойного дела. Но сквозь тугую пелену отрешения от мира нет-нет да и прорывался мерный перестук копыт по луговине, глубокое ровное дыхание коня и одобрительные возгласы дядьки Сохача: «Гей-гей, малой! Веселей, красавец!»

И всё ж бесконечно мчаться никакой конь не может. Будь он хоть трижды двужильным, сильным и выносливым.

Потемнела шея Золотка. Напиталась потом светлая блестящая шерсть. Стали реже прыжки. А от попыток взбрыкнуть жеребец и вовсе отказался.

— Эх, поднажми, родимый! — весело выкрикнул Сохач, вновь щелкая бичом.

Скакун поднажал. Потом еще и еще. Теперь уж его шкура блестела не от чистоты, а от проступившей влаги. Там, где закрученный на шее повод касался шерсти, пошли полоски белой пены.

Старший табунщик отбросил кнут. Позвал Прискора:

— Пора, паря!

Молодой заездчик приблизился, неся на предплечье снаряженное седло. Окликая коня, пошел вдоль чембура.

Золоток, услышав знакомый голос, перешел сперва на легкую рысцу, а затем и на шаг.

— Ах ты мой хороший! — Ладонь веселина пробежала от холки до затылка коня, с ласковым поглаживанием вернулась обратно. Терпкий запах конского пота щекотал ноздри похлеще самого крепкого тютюнника. — Терпи, жеребчик, боярским конем будешь, — к случаю припомнил Прискор стародавнюю пословицу.

Осторожно, плавным движением табунщик уложил седло на спину коню. Сделал шаг в сторону.

Вовремя.

Казалось, совсем заморенный скакун нашел в себе силы подпрыгнуть, оттолкнувшись сразу четырьмя ногами. А в воздухе так наподдал задом, что седло, вместе с толстым войлочным потником, взлетело на добрых полторы сажени и покатилось по желтеющей к зиме траве.

Чембур натянулся, словно тетива лука. Но Поштан свое дело знал — утащить себя не дал, сдержал коня.

— Балуй мне! — погрозился Сохач.

Прискор, улыбаясь про себя, отправился поднимать седло. Нарочно сделанное покрепче для заездки молодых лошадей, оно ни капельки не пострадало. Арчак заездочного седла выдерживал и тогда, когда особо строптивый конь катался по земле, налегая на него всей тяжестью.

Попытку повторили. Потом еще и еще… На двенадцатый раз, число счастливое и угодное Матери Коней, Золоток сдался. Не стал прыгать и сбрасывать седло. Стоял, поводя боками, шумно вдыхая и выдыхая воздух. Только косил на людей темно-вишневым глазом.

— Вот молодец, вот хороший. — В ладони Прискора тут же появилась очередная морковка, загодя приготовленная в переброшенной через плечо сумке. — Так и стой, родимый.

Медленно-медленно рука веселина нырнула коню под грудь, нащупывая переднюю подпругу, осторожно потянула ее, закрепила на приструге. Просто закрепила, легонечко, не затягивая.

Конь стоял. Даже не шелохнулся. Умаялся, бегая вокруг Поштана, да и приучен был ожидать от Прискора только хорошего. Доверял.

Так же осторожно, как и первую, парень закрепил вторую подпругу. Взял коня под уздцы, неторопливо повел по кругу, шепча в ухо ласковые и ободряющие слова.

Старший табунщик наблюдал за ним, одобрительно покрякивая. Выйдет из парня толк. Сам Сохач не уговорил бы жеребца так быстро. Видно, от рождения милостью богини Прискор взыскан. И Золоток будет его первым милостным, но далеко не последним.

— Ну, как он там? — вполголоса позвал Поштан.

— Можно. — Прискор кивнул.

— Так давай затягивай.

Парень медленно, без резких движений потянул вверх конец первой приструги. Подпруга плотно обхватила грудь жеребца. Теперь седло не свалится, даже если человек сверху взгромоздится.

Вслед за первой табунщик затянул и вторую подпругу. Снова поводил коня, давая ему обвыкнуться.

Пора приступить к самой важной части заездки. Да Прискор всё не решался. Боязно в первый раз с милостным-то.

— Давай-давай, паря. — Сохач жестом показал, что пора уж и в седло заскакивать.

Прискор мысленно вознес молитву Матери Коней, испрашивая удачи и милости к себе и Золотку. Поклонился жеребчику:

— Прости, братка, если чего не так…

Табунщик отцепил чембур от колец трензеля, бросил на землю — Поштан опосля смотает. Потихоньку размотал скрученный повод, распрямил его, взял в левую руку.

Конь сохранял неподвижность, слегка подрагивая шкурой от волнения.

Прискор взялся правой ладонью за переднюю луку, а левой захватил в жменю клок густой гривы. Толкнулся ногой и взлетел в седло. Взлетел и вцепился коленями в конские бока — кувалдой не вышибешь. Стремена при заездке не нужны — лишние хлопоты. Да и опасность нешутейная. А ну, как застрянет нога, а всадник из седла вылетит? Тогда, как в сказке бабкиной говорится, полетят клочки по закоулочкам. Добро, если соберут по балками и зарослям гледа хоть сколько-нибудь для того, чтоб курган сверху насыпать.

Золоток поначалу опешил. Застыл, ровно оглушенный.

Прискор этим воспользовался по-своему — разобрал повод в пальцах как положено. Взялся двумя руками. Вздохнул поглубже. Ну, сейчас начнется…

И началось!

Конь прыгнул вверх со всех четырех, сгибая спину и опуская голову почти к земле. Немало наездников, не набравших еще должного опыта, ловились на эту удочку. На самой вершине прыжка обычно следовал мощный удар задними ногами — вынимай после землю из ноздрей да отплевывайся. Такую уловку называли у веселинов «козлом». Многие кони горазды «покозлить», лишь бы от седока избавиться.

Но Прискор не лыком шит. Изо всех сил вогнал пятки жеребцу в бока. А и Сохач не зря с бичом стоял — чай, не галок считать выбрался — щелкнул, гикнул, свистнул…

Золоток от нежданной боли в ребрах, от шума да гама и думать забыл обо всяких-разных «козлах». Рванул вперед.

— Держись, паря! — крикнул вдогонку Поштан. — Вошью на бороде держись! — и засвистал в четыре пальца.

И Прискор держался. Мчался, свободно придерживая повод — лишь бы не дать коню голову меж колен опустить, а шенкеля со всей силы вжимая в конские бока. Постоянное давление еще больше понукало Золотка нестись, не разбирая дороги. Бешеный аллюр — карьер — не давал ему ни брыкаться, ни «козлить».

Скачка продолжалась вдоль берега набрякшего осенними дождями ручья. Грудь и ноги коня из золотистых стали грязно-серыми, но Прискор нарочно вел его по самой грязи. Чтоб скорее замаялся.

Когда выскочили на вершину пологого холма, Золоток уже дышал с шумом. Правда, резвость не уменьшил.

«Ладно!» — Прискор направил коня на следующий взгорок, потом еще на один. И еще…

На третьем пригорке жеребец малость замедлил скок. Перешел с карьера на размашистый, но не такой стремительный галоп.

Прискор потянул повод на себя. Почувствовал упругое сопротивление. Крепче прижал шенкеля, набирая повод еще больше. Конь еще сократил прыжки. Согнул шею, подавая назад челюсть. Табунщик сразу ощутил то неповторимое единение, которое рано или поздно наступает между умелым наездником и конем.

Скачки Золотка стали еще короче, плавнее, но и мощнее вместе с тем. Прискор туже набрал левый повод, одновременно усиливая давление правого шенкеля, и конь послушно повернул влево.

— Вот молодец, хороший мой! Вот умница!

Всё! Подчинился. Теперь уже дело за упорством и терпением. Обучить, выездить. А там старейшины рода решат дальнейшую судьбу Золотка — под кем службу нести, куда отправиться…

А пока не отняли да не отправили коня в стольный Весеград, а то и куда подале, радуйся, табунщик, возможности и четвероного друга поучить, и самому мастерство улучшить.

Прискор, щадя скакуна, которому еще долго предстоит приноравливаться к весу седока на хребте, учиться держать равновесие и на шагу, и на рыси, и на галопе вместе с дополнительной тяжестью, нагнулся вперед. Тем самым разгрузил Золотку спину и поясницу — худо, когда человек непосильный груз поднять норовит да спину и сорвет, а уж про коня и говорить не приходится. Кому порченый милостной нужен? Да и старшие табунщики — Сохач с Поштаном — за глупость по головке не погладят. А про гнев старейшин с вождем и вовсе подумать страшно.

Однако домой вертаться надо. Потому-то и вышел молодой веселин в облегченную посадку, совсем не по-молодецки глядящуюся со стороны. Еще, перед возвращением, он решил поучить коня — поворотам вправо и влево, остановкам. Пусть привыкает слушаться всадника, подчиняться ему.

Солнце уже пошло клониться к западным границам королевства, горам Грива и океанским свинцово-серым по осени волнам. Вдруг в пологой ложбине меж двух холмов появились всадники. Двое, четверо… Двигались парами. Шестеро… Десяток…

Прискор натянул поводья, и Золоток застыл как вкопанный. Всадники ехали с восхода, с трейговской стороны.

Кто такие? С чем пожаловали?

Нынешние-то короли — Властомир и Витгольд — заключили прочный мир и военный союз в борьбе против проклятых богами остроухих. Но еще помнится, как резались веселины и трейги из-за пашен и охотничьих угодий в спорной полосе земель. И быстрые удары повесской конницы не раз опрокидывали одетых в тяжелые кольчужные брони баронских дружинников. И ответные залпы отлично вышколенных трегетренских лучников в оранжево-коричневых накидках несли оперенную смерть бородатым лихим всадникам. В конце концов родовым вождям и баронам надоело таскать друг друга за бороды. И решение зимнего совета трех королей все восприняли с облегчением и нескрываемой радостью. Теперь в краях, где веселинские степи переходят в трейговские дубравы, жили общины вольных землепашцев, куда принимали упорных и небоязливых, не глядя на народность, не спрашивая, какому богу молится.

Поселенцы ставили огороженные частоколом деревни землепашцев, фактории охотников да трапперов. А что? Жирная земля: воткни оглоблю — телега вырастет. Рыба в ручьях и малых реках, притоках Ауд Мора, не переводилась. Чащобы баловали и пушниной, и оленями с лосями. Правда, и опасности пограничные края несли нешутейные. Хищное зверье: волки и медведи, росомахи и клыканы. Люди лихие: армейские дезертиры с Последней войны и разбойники, охотники за рабами из Приозерной империи и остроухие мстители, навроде Мак Кехты…

Но это было, есть и будет.

А пока всадники с трейговской стороны могли означать и посольство дружественной державы, и шайку лесных молодцев, охочих до наживы.

Прискор вгляделся попристальнее в лица и одежду незнакомцев. Пока не приблизились, он их не боялся. Даже на усталом милостном всяко удрать успеет. Тем более что люди перехожие ехали не торопясь. Не выказывали желания броситься в схватку.

Бороды. Меховые шапки. Свисающие с висков косички.

Свои? Веселины? Похоже.

Но откуда здесь?

Боевых походов против трейгов давно уж не было. Союз меж королевствами заключен еще в сечне нынешнего года. Охота на разбойников или погоня за ловцами рабов? Не проходило мимо их зимника крупных отрядов с начала яблочника. Может, конечно, эти конники вышли в поход несколькими десятками верст южнее или севернее, а вот возвращаться здесь приходится.

Меж тем конный отряд приблизился на расстояние выстрела из доброго лука.

Точно. Одежда самая что ни на есть веселинская. Меховые шубы с короткими рукавами — в Трегетрене такие из сукна шьют и называют упеляндами. Вышитые льняные рубахи. Правда, грязные до серости. Лица измученные, в потеках припорошенного пылью пота.

И Прискор решился. Выслал Золотка в галоп, подскакал не слишком далеко, но и не близко. Так, бросок волосяного аркана в опытной руке. Крикнул:

— Гей, люд перехожий! С чем пожаловали? Откуда путь держите? Подмога не нужна ли?

Устало ссутулившийся веселин, на вид годков сорок-пятьдесят, выехал вперед. Кособочился в седле на правую сторону, словно берег руку.

— Мы уже в Повесье? — надтреснутым голосом спросил.

— Ну, так знамо дело. Род Куницы Желтогрудки.

— В добром ли здоровье почтенный Родислав? Долечил ли рану в плече от остроушьего дротика?

Прискор понял — говорящий старается показать, что свой. Кивнул:

— В добром здоровье, пошли ему Мать Коней еще лет сорок до кургана. И на плечо не жаловался.

— Так-так. Помнится, я бывал в этих краях лет пять назад в последний раз. Тогда всеми делами на зимнике заправлял Сохач. Он говорит мало, вот здесь, на бороде, седой клок. На шее носит серебряный оберег — маленькая подковка.

— Точно. Отец Сохача и моего отца — братья. А меня кличут Прискором.

— Поздорову тебе, Прискор из рода Куницы Желтогрудки. Я Светлан. Из посольства Зимогляда к королю Витгольду.

— В добром ли здравии почтенный Зимогляд? Добрые ли вести несешь ты со товарищи?

Светлан помрачнел. Махнул рукой спутникам. Два всадника в заскорузлых от пота и крови одеждах вывели под уздцы коней, впряженных в носилки из двух жердей и медвежьей шкуры. На ней, укрытый меховым плащом, лежал бледный, как бэньши, веселин. Седая борода, сухие обветренные губы, окровавленная, пожелтевшая от сукровицы повязка на верхней половине лица.

Тут только Прискор заметил, что встреченные им соотечественники не только усталые от тяжелой, дальней дороги, не только осоловелые с недосыпа и дыма бивачных костров, не только поистрепались да пообносились… У каждого одежда заляпана кровью. Каждый второй ранен и перевязан. И самое страшное — у каждого правая рука отрублена по локоть.

— Что глядишь невесело? — Светлан горько усмехнулся. — Радоваться надо. К своим выбрались.

— Кто это вас так?

— Кто? Будет время, всё расскажу. Ты, паря, про здоровье Зимогляда пытал? На, смотри, что волки трейговские с королевским дядькой учинили.

— Это… — Парень показал глазами на лежащего в люльке веселина. — Это?..

— Да. Я — Зимогляд, — разжал потрескавшиеся губы израненный старик. Голос, хоть и выдавал изрядную муку, оставался тверд. — Не так, ох не так думал в родимый край возвертаться.

— Как же так вышло? — Прискор ошалело мотал головой. Словно пес, в ухо воды набравший.

— После, паря, после. Скачи к своим, на зимник. Пускай встречают. И гонца в Весеград пускай снарядят. На самом лучшем коне.

Светлан, не выпуская из пальцев повода, потер щеку о плечо. Остальные веселины из обиженного посольства угрюмо молчали. Хоть бы кто словечко проронил. Может, им и языки поотрезали?

— Гони, гони, парень, — веско добавил Зимогляд. — Помни, Властомир мне как отцу кланяется. Наградит тебя по-королевски. Чего захочешь, проси.

— А в гвардию можно? — сам испугавшись своей смелости, срывающимся голосом выкрикнул Прискор. — С Золотком разом?

— Можно. Чтоб двум таким молодцам да нельзя было… Ты только скачи…

Послы проводили взглядами стремительно удаляющегося рыжего скакуна, который бегущим язычком пламени промелькнул по взгорку и скрылся из виду. А перед их глазами вновь всплыли мечущиеся факелы той, теперь вроде бы страшно далекой, ночи после двадцатого дня месяца яблочника…

Дорогие свечи белого воска прозрачными слезами оплывали на бронзу тяжелого канделябра. Они вырывали из ночного мрака лишь прожженную в нескольких местах почернелую столешницу, ряд толстостенных флаконов с пергаментными полосками-этикетками да открытый разворот древней книги. Лесными муравьями разбежались по желто-коричневым страницам багровые буквы.

И — тишина, нарушаемая легчайшим потрескиванием фитилей.

Тонкая женская фигурка в подчеркивающем стройность черном платье, отделанном на вороте и манжетах серебряной тесьмой, застыла пред столом. Черноволосая головка в жемчужной сеточке склонилась над распахнутым фолиантом.

— Аем, юшк'э, тин', талам. — Поразительными могли показаться звуки языка перворожденных, старшей речи, здесь, в самом сердце Трегетренского королевства, в верхних покоях замка Витгольда. — Аем, юшк'э, тин', талам… Воздух, вода, огонь, земля… Ш'иэр агэс сор', хиис агэс хьюэс… Запад и Восток, Север и Юг… К'ехрэ дююл, к'ехрэ л'ах дом'хан… Четыре стихии, четыре стороны света… Эр фоор' глиох… На помощь призываю. Таур' Н'арт. Дайте Силу. Аем, юшк'э, тин', талам… Воздух, вода, огонь, земля… Ш'иэр агэс сор', хиис агэс хьюэс… Запад и Восток, Север и Юг…

Изящные пальцы с обгрызенными кое-где ноготками сжимали выточенную из светлого слоистого рога статуэтку — толстая рыба растопырила плавники и раскрыла обрамленную извивающимися усами пасть.

Пламя свечей изгибалось, словно от ветра, и трепетало. В затхлом воздухе покоев чудился горячий порыв северного суховея, так долго терзавшего землю и всё живое на ней.

— Аем агэс юшк'э, тин' агэс талам… Воздух и вода, огонь и земля… Ш'иэр агэс сор', хиис агэс хьюэс… Запад и восток, север и юг…

Если бы за плечом магички волею судьбы возник сторонний наблюдатель, сам обладающий к тому же познаниями в чародействе, он смог бы заметить неяркое призрачное сияние, что охватило сжимавшие рыбу ладони.

Частицы Силы, рассеянные в Мировом Аэре, послушные воле волшебницы, собирались в нити и струи и вливались в талисман, подобно тому, как влага впитывается в сухую губку.

— Аем, юшк'э, тин', талам… Воздух, вода, огонь, земля… Ш'иэр агэс сор', хиис агэс хьюэс… Запад и Восток, Север и Юг…

Капельки пота выступили на висках магички, когда она наконец-то замолчала, с трудом переведя дыхание, и отложила роговую рыбу на край стола.

Любому выпускнику Соль-Эльринской Храмовой Школы заряженный ею амулет показался бы баловством, детской игрушкой, задачкой для совсем зеленых новичков первого и второго года обучения, только начинающих знакомиться с азами колдовского искусства. Но для самоучки результат оказался очень и очень неплохим.

— Умница, деточка, — черной бесшумной тенью выскользнул из потаенного угла округлый силуэт няньки. — Какая разумница ты у меня-то. Как науку-то чудную, ненашенскую превзошла…

— Устала я, нянюшка. — Принцесса Селина подняла на кормилицу обведенные темными кругами глаза. — Думала, не смогу. Еле-еле справилась…

— Что ты, что ты, деточка, — замахала старуха пухлыми ладошками. — Чудо-то чудесное ты нонче мне, старой, показала. Я уж не чаяла удачи-то. Вот, чаяла, помается моя лапушка, помается и доведется мне, броднице старой, неумелой за дело приниматься-то…

— Ничего, нянюшка, я справилась.

— Ты у меня умничка, деточка. Присядем на дорожку-то?

Селина кивнула на сундук рядом со столом. Нянька умостилась на краешек. Сложила руки на животе, пожевала темными старушечьими губами.

— Не пора ли, разумница моя?

— Пора, нянюшка.

Принцесса твердым шагом, сжимая костяную рыбу в кулачке, подошла к двери. Властно постучала.

— Не велено, — отозвался сонный голос из коридора.

— Передай им приказ войти и выслушать меня. — Селина нарочно повысила голос, чтоб услыхали стражники.

Кормилица распахнула створку двери. В комнату, наклонив гизарму, дабы не зацепиться за притолоку, вошел стражник. Коричневая куртка с нашитыми на груди стальными пластинками, круглый шлем-капалин сдвинут на макушку.

— Ну, чего еще?.. Сказано ж — не велено.

— Кем это не велено? — притопнула каблучком принцесса.

— Бароном Ветреном не велено…

— Он — начальник стражи, а я — наследница престола!

— …и его величеством, милостивцем нашим.

— Ну, раз батюшка не велел… Тогда вот что… Передайте барону Ветрену…

Она сделала шаг вперед и, дотронувшись до обшлага куртки стражника, незаметно прикоснулась рыбой-амулетом к незащищенной коже руки. Напряглась, собирая Силу. Охранник застыл, выпучив глаза. Наморщил лоб, скривился. Но потом черты его лица разгладились, губы тронула блаженная улыбка.

— Позови второго! — приказала принцесса. Стражник повиновался. Его напарник вошел, оглядываясь по сторонам и явно ничего не соображая.

— Подставь ладонь!

Легкое касание костяной фигурки. Сложная гамма чувств на простоватом лице вчерашнего крестьянина или ремесленника из посада.

— Отвечайте. Вы оба подчиняетесь теперь мне?

— Так точно, твое высочество!

— Мне и только мне?

— Так точно.

— Отлично! Получилось, нянюшка! — Принцесса даже на цыпочки привстала от удовольствия.

— Ты ж у меня умница, деточка.

— Так. — Принцесса повернулась к стражникам. — Ты, — указательный палец ткнул в грудь одному, — немедленно отправляешься к сотнику Остану. Передашь ему, пусть поднимает петельщиков. Дальше он знает, что делать. Как только всё будет готово, пускай ищет меня. Скорее всего, я буду в покоях его величества. Ты, — пришел черед второго охранника, — возьми факел. Будешь сопровождать меня. — Стражники почтительно поклонились:

— Будет исполнено.

Первый исчез в темноте коридора. Второй вытащил из настенной скобы факел и еще раз склонился, пропуская принцессу и кормилицу вперед.

Процессия прошла коридорами замка. Спустилась по широкой каменной лестнице, у подножия которой стояли еще двое стражников. Несложное волшебство Селины — и они присоединились к процессии.

У входа в покои Витгольда стражу несли четверо петельщиков. Старший, с нашивками десятника на рукаве, увидев принцессу, прижал кулак к груди:

— Твое высочество?

— Помнишь ли ты приказ своего капитана, десятник? — ледяным тоном осведомилась принцесса.

— Так точно! Но…

— Капитан Валлан, барон Берсан, приказал слушать меня, как себя!

— Так точно, твое высочество.

— Тогда приказываю: освободить дорогу.

— Но…

— Десятник!

— Слушаюсь, твое высочество. — Десятник шагнул с дороги, знаком приказывая подчиненным посторониться.

— Охраняйте, — бросила Селина через плечо, входя в покои отца.

Стражник с факелом последовал за ней, а кормилица замешкалась в дверях, а потом и вовсе исчезла в темноте замковых переходов.

— Кто здесь? — По обыкновению ночевавший в первой комнате, отделяющей спальню Витгольда от остальных помещений, Герек вскочил на ноги. Потер заспанные глаза кулаком. Рядом с ним поднимался с пола немой прибиральщик, сын сестры королевского постельничего, пристроенный им в начале лета ко двору.

— Прочь с дороги, Герек! Мне нужно видеть батюшку.

— Прошу покорнейше простить, — Герек сунул руку в рукав темно-серого потертого кафтана, — без соизволения его величества никак не могу.

— Ты перечишь наследнице престола?

— Покорнейше прошу простить, — твердо повторил постельничий, — никак нельзя.

— Стражник! — скомандовала Селина. — Убери этого пса!

Охранник повертел головой в поисках скобы, где можно укрепить факел.

— Бельк!

Немой гигант, послушный окрику дяди, решительно заступил дорогу принцессе.

— Никак нельзя, — завязывая шнурки у горла, бормотал и бормотал Герек, — никак нельзя…

Костяная рыба прикоснулась к запястью немого.

— Прочь с дороги, Бельк!

Гигант отшагнул, согнувшись в три погибели. Подобострастно собачий взгляд ловил каждое движение повелительницы.

— Бельк! — рявкнул Герек. Откуда голос прорезался?

Селина потянулась амулетом к постельничему, но, вдруг вздохнув, отбросила фигурку. Прошептала:

— Слишком слабенький…

Теперь Герек, растопырив руки, встал в дверях, готовый умереть, но не пропустить к повелителю непрошеных гостей.

— Без доклада никак не можно…

— Играешь с огнем, холоп!

— Твое высочество…

— Убери его, Бельк! Да поживее. — Девушка досадливо взмахнула рукой, словно сметая прочь с дороги досадную помеху.

Немой в точности повторил ее движение. Отмахнулся небрежно от родственника, как от докучливого слепня.

Дверь в королевскую опочивальню распахнулась с грохотом. Легкий засов выдержал, но удерживающие его скобы вылетели «с мясом». Вброшенный в комнату слуга пролетел несколько шагов, перекатился через резную скамеечку и, опрокидывая креслообразный ночной горшок, рухнул ничком, уткнувшись лбом в опору балдахина над кроватью. Упал и застыл без движения.

— Вперед, — кивнула Селина стражнику с факелом.

Воин перешагнул порог, и тотчас же щелкнула тетива самострела.

— Вот вы как?! Убийцы! — Витгольд сидел на ложе, закопанный по пояс в волчьи и рысьи шкуры. В руках он сжимал разряженный маленький арбалет. В самый раз стрелять одной рукой и из-под одеяла.

Стражник, схватившись за живот, бросил факел, упавший прямиком на шкуру пещерного медведя, устилавшую пол опочивальни от стены до стены. Вонь паленой шерсти мерзким смрадом шибанула в ноздри.

Селина грациозно присела и подхватила оброненный факел. Туфелькой, вышитой серебряной нитью, затоптала начавшую тлеть шкуру.

— Селинка! Ух, сука! Своей рукой удавлю. — Немощный трегетренский владыка сделал попытку спустить ноги с кровати, но запутался в шкурах.

— Стража! Ко мне! Измена! Убийство!

— Поздно, батюшка… — Вылейся желчь, прозвучавшая в голосе наследницы, в Ауд Мор, горечи хватило бы на все три королевства.

— Ах ты, зараза! — Витгольд зашарил по постели в поисках хоть чего-нибудь, способного заменить оружие. — Своими руками… Удавлю…

— Удавить грозишься, батюшка? Ишь, проворный какой вдруг стал… Эй, Бельк, придержи его!

Немой в два шага достиг королевской кровати и, схватив Витгольда за плечи, опрокинул его обратно на ложе.

Старик саданул взбунтовавшегося слугу локтем в грудь, мазанул кулаком по уху, но великану эти удары не доставили особых хлопот. Во всяком случае, не больше, чем комариные укусы.

— Лежи, батюшка, лежи. — Принцесса подошла, подняла факел повыше. — Не захотел по-человечески, теперь что ж…

— Ты что задумала, Селинка? — во взгляде короля впервые промелькнул ужас. Кажется, он понял, что ночной визит — не шутка. Всё зашло слишком далеко.

— Я, батюшка, только Валлана люблю. Не нужен мне ни Властомир, ни какой другой король чужой.

— Ты ж девка! Твое дело отца чтить да приказы выполнять!

— Я, батюшка, наследница ваша. Кейлин тряпкой был. Это его в юбку нарядить нужно было, а не меня…

— Память Кейлина не трожь! Был бы он жив…

— Был бы жив, сейчас рядом с тобой корчился.

— Ах ты стрыга злобная! Да как же ты смеешь! Какая бэньши мне дочку подменила? В люльке тебя удушить надо было!!!

Витгольд дернулся изо всех сил и почти выскользнул из медвежьих объятий немого. Селина отшатнулась в испуге:

— Бельк! Держи его крепче! Да пасть заткни его жабью!

Гигант снова навалился всей тяжестью на короля, попробовал зажать монарший рот ладонью. Но Витгольд укусил его не хуже загнанного в угол горностая.

— Подушкой заткни! — взвизгнула принцесса. — Десятник, сюда! За ноги его держи!!!

В опочивальню, топоча сапогами, вбежали петельщики. Сперва опешили, но потом кинулись исполнять приказание наследницы. Валлана и его распоряжения в трегетренской гвардии почитали больше, чем королевскую власть.

После недолгого сопротивления на лицо монарха наложили тяжелую, набитую гусиным пухом подушку, руки-ноги прижали к постели.

В заросшее седыми волосами ухо отца Селина медленно произнесла:

— Кейлина твоего, слюнтяя, я убрать велела. Он мне дорогу к короне загораживал. А теперь и косточки его, поди, в Восходном кряже изгнили. Не бывать с вами, самодурами тупоумными, Трегетрену могучим. Я королевство к славе приведу. Я и Валлан. Только ты, батюшка, того уже не увидишь. Чуешь, как жизнь уходит? Чуешь? Прощай, батюшка. Прощайте, ваше величество. Я по тебе богатую тризну справлю.

В азарте принцесса взмахнула факелом, едва не заехав по волосам одному из петельщиков — рябому да чернявому.

— Кончайте его, мои верноподданные! — Верноподданные навалились.

Король захрипел, выгнулся, засучил босыми пятками по седой шкуре волка-одинца. Дернулся раз-другой. И затих.

— Корону мне! — Селина ткнула пальцем на стоявший у изголовья кровати столик с короной на нем. Стальной ободок с тремя позолоченными язычками пламени впереди.

Седой десятник послушно шагнул к столику, протянул руку…

— Думаю, не стоит с этим торопиться! — Твердый голос вошедшего барона Нувеля, королевского казначея, заставил петельщика остановиться, отдернуть руку.

— Что ты себе позволяешь, барон! — развернулась к нему на каблуках принцесса: Нет, уже не принцесса. Королева?

— Я хочу сказать, что церемонию коронации стоит провести честь по чести, согласно вековым традициям, завещанным нам предками. Не так ли, ваше королевское величество? — Нувель церемонно поклонился. За его правым плечом сотник Остан прижал к груди кулак в боевой перчатке.

Селина подумала и кивнула. Пусть будет так. Огонь с ними, с петельщиками, они и так преданы телом и душой. А вот поддержка Нувеля дорогого стоит.

— Ты прав, барон. По заветам предков так по заветам.

— Отлично. Король умер. Да здравствует… Королева!

— Огонь! Огонь! — дружно подхватили присутствующие в опочивальне воины. — Огонь Небесный и королева Селина!

Селина с трудом сдержала улыбку торжества. Сохраняя приличествующую случаю серьезность, она ответила соратникам сдержанным полупоклоном.

— Барон Нувель…

— Да, ваше величество.

— С завтрашнего дня ты — граф.

— Благодарю, ваше величество.

— Сотник Остан…

— Да, моя королева.

— С завтрашнего дня ты — барон.

— Готов всю кровь отдать за ваше величество.

— Всё ли готово, барон Остан?

— Всё, ваше величество. Казармы стражников барона Ветрена под нашим наблюдением. Покои посольства Повесья окружены. Коннетабля Палена и верховного жреца Невеота доставят в замок не позднее чем к рассвету. Смуты не будет.

— Твоими бы устами, барон, да мед пить.

— Я отвечаю жизнью и честью за свои слова. — Остан ударил себя кулаком в грудь.

— Тогда идемте.

Королева, прошагав по коридору, вышла на обрамленный каменным парапетом балкон. Стылый воздух осенней ночи объял ее, проникая за ворот платья, ветер рванул локоны на висках. Оранжевые языки пламени вынесенных вслед за Селиной факелов шарахнулись от порыва воздуха. На краткий миг новой повелительнице Трегетрена почудился обжигающий жар вместо сырости и холода конца яблочника.

Нувель и Остан встали за ее спиной. Казначей по левую руку, гвардеец — по правую. Деньги и армия. Надежность и сила. На душе у королевы сразу стало спокойнее. Сзади топтались зачарованный стражник, петельщики и неуклюжий Бельк.

Селина глянула вниз.

Факелы, факелы, факелы… Словно сошли со знамен, невидимых в ночной тьме, но, она это знала, украшающих зубцы каменных стен.

В воротах охраны нет. Зато мощеный двор полон вооруженных людей. Цвета одежды — коричневый, оранжевый, красный. Петельщики, немного челяди, разбуженной шумом и суетой. Совсем мало стражи…

— Слушайте, верные слуги трегетренской короны! — рявкнул во всю луженую глотку Остан. — И не говорите, что не слышали!!!

Толпа взвихрилась обрывками недоконченных фраз и стихла в напряженном ожидании.

— Его величество король Витгольд скончался сегодня ночью!

Истошно взвизгнула баба. Заголосила и замолчала, оборвав крик на полувздохе. Рот ей зажали, что ли?

— Король умер! Да здравствует королева Селина Первая! — От излишней натуги сотник сорвал голос на последнем слове.

Люди внизу загомонили. Вначале вразнобой, но потом один слитный крик перекрыл остальные звуки:

— Огонь Небесный и королева Селина! Огонь Небесный и королева Селина! Слава королеве Селине! Огонь! Огонь!

Селина подалась вперед, склоняясь над парапетом:

— Слушайте мои верные подданные! Светлой памятью батюшки моего, клянусь вести Трегетрен к силе, могуществу и славе…

— Огонь Небесный и королева Селина!

— Великие дела предстоят нам уже нынешней ночью!

— Слава королеве Селине! Слава королеве Селине! — Королева подняла руку, призывая к вниманию, но едва ликующие крики смолкли, тишину прорезал каркающий голос. Он шел откуда-то из-за спин стоящих рядом с девушкой на балконе воинов:

— Люди! Не слушайте ее! Она убийца!

Сотник Остан толкнул в сторону стражника с факелом. В дверях стоял, сверкая полубезумным взглядом, Герек. Седые волосы слиплись черными сосульками от крови, стекающей из рассеченного темени, правая рука жестом обвинения направлена в лицо принцессы.

— Короля задушили! Смерть отцеубийце… — Селина зашипела разъяренной кошкой:

— Уберите придурка…

Бельк сделал всего лишь легкое движение рукой. Так смахивают муху с края тарелки.

Герек перевалился через парапет и шлепнулся о камни у ног толпы, которая взревела еще воодушевленнее…

— Собаке собачья смерть! — взмахнула кулачком Селина. — Я…

Хлестко, прорезав гам и многоголосье, щелкнула тетива лука. Немой, неловко скособочившись, отпихнул королеву, которая от неожиданности вцепилась в рукав Нувеля, и упал. Судорожно дернул ногами и застыл. Между его ребер торчало древко стрелы.

— Вон он! — Остан заслонил Селину, указывая на крышу барака замковой стражи. — Смерть предателю!

Рядом один из петельщиков ударил по перебегающему вдоль конька темному силуэту из легкого самострела.

— Смерть! Смерть!!! — Гвардейцы подхватили крик сотника.

Засверкали обнаженные клинки.

— Веселинов не забудь, барон! — сдавленным голосом прокричала королева.

— Не забуду, ваше величество. — Остан потянул меч из ножен. — Зимогляд — мой. — Он отвесил поклон и устремился к бурлящему водовороту людских тел. В самое пекло, на острие атаки, как привык поступать всегда.