Полукровка. Крест обретенный

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ОПЯТЬ ОПОЗДАЛ!

Весь перелёт от Афин до Парижа Сергей Эдуардович прометался, словно в бреду, представляя Самсут то купающейся в бриллиантах свалившегося состояния, то лежащей на оцинкованном столе парижского морга, то млеющей в объятиях наглых парижских красавцев. А еще он раз за разом прокручивал в голове разговор с Толяном — вчера вечером, с любезного разрешения господина Дарецана, Габузов наконец-то сумел добраться до телефона и впервые за всё время своего пребывания в европах дозвонился до Питера.

— …Толян, привет. Габузов беспокоит. Помнишь еще такого?

— Серый?! Ты?!! Мать твою!!! Ну, ты и с-скотина!.. Мы ж тебя тут почти похоронили!.. Где ты? Что ты?!!

— Как где? В Греции! Я ведь оставил тебе записку.

— Да пошел ты знаешь куда со своей запиской?!! Я буквально завтра уже собрался Рысь приземлять и начинать его колоть на признанку в убийстве! В твоем, между прочим, убийстве?! У меня, вон, на столе ордер на арест, прокурором завизированный, лежит.

— Ну, извини!

— Да пошел ты!!! Хоть бы эсмээску прислал, свинья ты эдакая!

— Толян, дружище, вот клянусь тебе — до сих пор не было ни единой возможности. Мой мобильник еще в Питере сдох. А зарядное устройство я, как назло, оставил в своем кабинете. Просто не до того было — сам еле ноги унес… Я ведь даже в конторе никого не предупредил о своем отъезде. Небось, они там обыскались меня.

— Обыскались — не то слово. Заявление о твоей пропаже в близлежащий околоток подали уже на следующий день. За подписью директора, но думается, что прежде всего здесь Шверберг подсуетился. Честно говоря, вплоть до этой минуты я был уверен, что он таким нехитрым способом пытался обеспечить себе алиби. Дескать, вместе со всеми скорблю и не теряю надежды. А теперь, выходит, Илья Моисеевич просто-напросто хотел запеленговать твои координаты, прибегнув к услугам оперов из розыскного отдела. Наивный человек, даром что модный адвокат! Насколько мне известно, основные оперативно-розыскные мероприятия завершились исключительно на этапе опечатывания квартиры.

— Чьей квартиры?

— Твоей, чьей же еще. Сразу после твоего убытия… Слушай, а где ты встретился с Рысевым?

— В собственной конторе. Он приехал туда вскоре после нашего с тобой разговора, и все это время, меня дожидаючись, работал легенду «истомившийся клиент Ильи Моисеевича».

— И как же тебе, в такое разе, удалось уйти?

— Закрылся в своем кабинете, а потом свалил через окно.

— Толково придумано. А почему мне не позвонил?

— Пытался, но ты упорно находился вне зоны доступа.

— Точно, было такое дело. Блин, на дворе — двадцатый первый век, а отъедешь от города семьдесят километров на восток, и всё — «глухомань и глухомать». Кстати, о сотовой связи. Уже на следующий день после твоего исчезновения Шверберг, словно бы что-то такое почуяв, поменял сим-карту. Так что отныне в эфире — тишина полная, информации — ноль. Ну, скажем так, почти ноль. Все-таки не прослушкой единой жив опер.

— Толян, ты так и не рассказал, что с квартирой?

— Подломили твою хату, той же ночью. Всё вверх дном перевернули, явно что-то искали. Скорее всего, пакет, который ты на вахте дежурному оставил. Молодец, хоть на это ума хватило.

— Вот гады!

— Сомнению не подлежит. Я, как только узнал, сразу отправил туда своих хлопцев: поводить жалом, поинтересоваться что да как. Так вот старуха из 34-й квартиры…

— Марь Иванна?

— Не помню, наверное. Так вот старуха рассказала, что весь вечер на лестничной площадке крутились двое подозрительных. Ребята показали фотки и одного она уверенно опознала.

— Рысев?

— Он самый. Так что мы уже через пару дней ноги выписали 22 — и за Рысевым, и за Швербергом.

— Удалось установить что-нибудь интересное?

— Скорее — да, чем нет. Раз уж прокурор дал добро на задержание.

— А Шверберг?

— С этим жуком сложнее. Пока железобетонно ему можно предъявить только посредничество при получении взяток. Но и здесь, как ты понимаешь, не все так просто.

— 52-я глава УПК? 23

— Во-во. Ну да лиха беда начало. Ты мне лучше скажи: сам-то ты как? Встретился, наконец, со своей миллионершей?… И что она?… Вы уже — того самого?… Или до сих пор в стадии прелюдии? Только, чур, не врать! Меня на бикини не проведешь.

— Завтра встретимся. В Париже. Утром вылетаю.

— Знаешь, амиго, если бы в твоем ответе не прозвучало географическое название «Париж», я бы решил, что ты — клинический неудачник. Какого хрена ты там делал столько времени? Груши… или что там у них? Оливки причинным местом околачивал?

— Я работал. Сначала грузчиком в порту, потом — адвокатом.

— Головокружительная карьера! И что, много заработал?

— На Париж, как видишь, хватило.

— Блин, я балдею с тебя, амиго. Ну, давай, не томи, рассказывай!

— Толян, я вообще-то по чужому телефону звоню. От человека, которого впервые увидел каких-то три часа назад. Так что все подробности — при личной встрече. Сейчас — просто неудобно. Ты лучше вот что: запиши на всякий случай телефон моего французского коллеги. Его зовут Шарен… Первая «Ш», как Шверберг. Готов? Диктую…

Прокручивая в мозгу вчерашний разговор с Толяном, Сергей вдруг подумал о том, что слишком уж самоуверенно он объявил приятелю о предстоящей встрече с Самсут. Конечно, вероятность таковой была сейчас как никогда велика, и все же… Слишком часто в последнее время на их пути вставали два величества — Их Величество Случай и Их Величество Облом. Габузов решил, что если и на этот раз не судьба будет им встретиться в Париже, он первым же рейсом рванет домой. И — слово чести! — по возвращении в Питер самолично разберется с господином Швербергом, невзирая на 52-ю главу УПК. На заветный короткоствол деньги у него теперь есть, а дальше — будь что будет…

После трех часов лета невыспавшийся, а потому зеленый, будто огурец, Габузов вывалился в аэропорту Орли, добрался до города и, не видя ничего из соблазнов Парижа, первым делом дорвался до телефона-автомата и набрал номер адвоката Шарена. Офис не отвечал.

Тогда, вспомнив давнюю присказку деда, что наглый присмиреет только в могиле, он рискнул позвонить по мобильному.

— Слушаю, — раздался недовольный бас.

— Ай… Ай… вонт… — от волнения все английские слова вылетели у Сергея из головы, — вонт… Самсут Матосовну Головину…

— Вы Габузофф? — спросил бас. — Дереник предупреждал, что вы свяжетесь со мной. С мадам Головиной мы только что расстались, она вышла прогуляться. Скорее всего, через некоторое время она вернется домой. Записывайте адрес… — Сергей лихорадочным движением достал из кармана шариковую ручку и принялся царапать диктуемый адрес под телефоном Шарена. — Вы из Орли? Тогда садитесь на РЭР, на «Севр-Бабилон» пересядете, выйдете на станции «Этуаль». Там недалеко. Хозяйку квартиры зовут Габриэль, она дальняя родственница Дереника…

«Понятно, едем в адрес, — пробурчал Габузов, вешая трубку. — Только я про этот самый «Рэр» ничего не понял… Ладно, разберемся по ходу дела…»

Он поискал глазами знакомое слово «Exchange», обменял сто долларов на шестьсот франков (даже паспорт предъявить не попросили!), по неоновой надписи отыскал тот самый «РЭР», купил билет, представляющий собой голубой прямоугольник с магнитной полосой посередине и с третьей попытки прошел через турникет.

Следуя стрелочке-указателю, Сергей поднялся на длиннющий виадук, перекинутый через железнодорожные пути. Внизу он видел бесконечное плетение рельсов, пучки пожухлой травы между шпалами, раздолбанный товарный вагон, ржавую цистерну. Открывшаяся картинка была настолько русской, что у него защемило сердце, будто именно в этот момент его настиг воспетый Шопеном миг прощания с родиной.

«Выше нос, старик! — подбодрил он сам себя. — Ты как-никак в Париже, это тебе не халам-балам».

Сидя у окна пригородного экспресса, почти без остановок проскакивающего пригороды, не примечательные ничем, кроме обилия граффити на всех пригодных для этого поверхностях, Габузов изучал маршрут следования, вывешенный рядом с дверью. Баньо… Парк де Со… Со… [Есть не только «Парк де Со», но и «Со»?] Монсури… Ага, Монсури — это название он помнил по путеводителю, проштудированному накануне так и не состоявшегося семейного путешествия. Парк Монсури, рядом корпуса Сорбонны. Это уже Париж.

Но перед самым городом электричка, неожиданно для Сергея, нырнула под землю и превратилась в обыкновенный поезд метро. Ему это не понравилось: из-под земли Париж не увидишь, а первое впечатление — самое важное, и остается порой на всю жизнь.

На станции «Денфэр-Рошро» он вышел, обошел круглую площадь, полюбовавшись причудливым скульптурным ансамблем посередине, и повернул на улицу, показавшуюся ему наиболее живописной. Через квартал Сергей понял, что идет по бульвару Распай, сразу напомнившему о романах Сименона. «Примерно район Монпарнаса, — сообразил он, вновь припомнив карту в путеводителе. — Как все мы мечтали в юности побродить здесь, посидеть в знаменитой «Ротонде», где собиралась эмигрантская богема. Лифарь, Цветаева, Эренбург…»

Вот по правую руку показалась гостиница «Лютеция», вычурный фасад которой он сразу узнал по множеству фильмов, французских и американских. Приосанившись, Сергей свернул к сверкающему стеклом подъезду и подождал, пока бородатый швейцар в красной ливрее с галунами откроет перед ним широкие двери — и, желательно, с поклоном. Ладно, легкий кивок можно условно посчитать поклоном. Габузов не собирался останавливаться в этом, конечно же, безумно дорогом отеле, просто хотел, пусть только на полчасика, почувствовать себя если не истинным парижанином, то хотя бы полноценным европейцем.

Он небрежно продефилировал по необъятному холлу мимо монументальной стойки зеленого мрамора, полюбовался стеклянными стендами ювелирных бутиков и, заметив в углу белую с черным эмалированную табличку с понятным на любом языке словом «BAR», направился туда, с достоинством опустился на плюшевый диванчик и заказал подошедшему негру в белой униформе пачку «Житан», эспрессо и пастис — как он где-то читал, самый французский напиток в мире. Кофе был отменный, а вот с пастисом Сергей явно погорячился. Ему принесли густой янтарной жидкости на донышке коньячного бокала и воду в химической колбе. Мысля логически, он эти ингредиенты смешал и получил полный бокал молочно-белой жидкости, остро припахивающей детской грудной микстурой. Неаппетитно на вид, да и на вкус не сказать, чтобы приятно.

«Зато кашлять не буду», — утешил себя Габузов, закурил непривычно короткую сигарету и, естественно, тут же зашелся в кашле. В общем, с парижанством пока как-то не срасталось. «Да и черт с ним! В конце концов, я приехал не анисовку вонючую распивать! Еще раз позвонить Шарену — или сразу к этой, как ее, Габриэль?»

Он расплатился, вышел на Распай и двинулся по направлению к Сене. Вскоре, оставив позади дом Пикассо, Сергей оказался на площади с фонтаном. По правую руку высился громадный темный собор и ноги словно бы сами подвели его ко входу.

Изнутри собор казался еще больше, чем снаружи, может быть, из-за полного отсутствия людей. Лишь по периферии вокруг нефа лепились маленькие, невысокие ниши, каждая со своим алтарем, со своими плитами и надгробиями, со своими статуэтками и барочной живописью на библейские сюжеты, замещающей в здешних церквах иконы. Сергей, человек совершенно невоцерковленный, не знал, как они, эти ниши, называются — в голове вертелись какие-то «притворы» и еще «базилики». Он подошел к огромному ларю в центре зала, взял свечу, бросил в щелочку для монет положенные десять франков. В этот момент ему некстати вспомнились две комсомольские дуры из курсового бюро, тайком бегавшие на Смоленское кладбище писать записочки Ксении Блаженной. «Ксюшенька, помоги спихнуть диамат!.. Ксюшенька, сделай так, чтобы Петров на меня посмотрел…»

«Ксюшенька, помоги мне…»

Габузов зажег свечу зажигалкой, какой-то родовой памятью вспомнив, что именно так и надлежит зажигать свечи во храме — не спичкой, а кремнем и огнивом, — и медленно двинулся вдоль ниш.

«Ксюшенька, помоги мне…»

Он поставил свечу рядом с другими, крепко вжав ее в углубление.

«Ксюшенька… или кто там еще… сделай так, чтобы с Самсут ничего не случилось!»

Он поднял голову, и уперся взглядом в ровную, девственно белую стену.

Наверху, почти под самыми сводами он увидел деревянный барельеф.

Держа в руках младенца и попирая босой ногой голову змея, стояла на огромном яблоке… Самсут и чуть заметно улыбалась ему.

Сергей тряхнул головой, сбрасывая морок.

Ну, конечно — то была вовсе не Самсут, а сама Дева Мария.

Впрочем, это уже не имело никакого значения…

…Габриэль оказалась очаровательной рыжеволосой красоткой совсем не армянского типа. Сергея она приняла любезно, провела в комнату Самсут, предложила вина.

— Ой, так вы друг Самсут из Петербурга?! — щебетала Габриэль, наполняя бокалы густо-алым бордо. Честный Габузов хотел было внести поправку, но предпочел отмолчаться. — Ой, она такая милая, мы все в нее просто влюбились… Ах, какой для нее будет приятный сюрприз, когда она вернется и увидит вас…

«Сюрприз-то да, а вот приятный ли?» — усомнился Габузов, принимая бокал.

— А вы в первый раз в Париже? — сыпала вопросами Габриэль. — А где остановились? Пока нигде? Тогда можете жить прямо здесь — если, конечно, Самсут будет не против.

«Конечно, будет. С какой бы стати ей быть за?» — с грустью заметил Сергей.

— Вы же давно знаете Самсут. Расскажите мне про нее — всё-всё-всё!

— Ну… — Габузов откашлялся. — Она работает учительницей, преподает английский. У нее есть сын Иван, десяти лет…

— Это я знаю! Расскажите, что она любит? Какую музыку, какие фильмы, какие духи?

— Духи? Вообще-то я про духи не того… — смутился Габузов. — А живет она на Петроградской.

— Что есть Петроградская?

— Старейший район Петербурга. Именно отсюда начался город — Петропавловская крепость, домик Петра…

— А кто такой Петр?

Чрезвычайно довольный тем, что ему удалось так ловко сменить тему разговора, Сергей прочитал целую лекцию по истории родного города, неоднократно прерываемую восклицаниями экспансивной Габриэль.

— Ах, я хочу в Петербург! Хочу! Вы рассказываете так, будто это самый красивый город на свете.

— Так и есть.

— А Париж? Никогда не поверю, что ваш Петербург красивее Парижа!

— Мне трудно сравнивать. Париж я знаю только по фильмам и фотографиям. Сегодня, правда, немножко прошелся по Распай…

— Что может быть интересного на Распай? Вы непременно должны побывать в…

От перечисления местных достопримечательностей Габриэль отвлек телефонный звонок. Она вспорхнула бойким рыжим воробушком.

— Минуточку! Это, наверное, Самсут. Я ей расскажу… Нет не расскажу, пусть будет сюрприз…

Габриэль убежала, а Габузов отставил недопитый бокал и оглядел комнату: арочное окно в затейливом металлическом переплете, белый шкаф во всю стену, кокетливые розовые обои, повсюду фотографии, картинки в рамочках, яркие постеры. Столик, кровать. У кровати стоит раскрытая дорожная сумка. Сергей всмотрелся: из сумки торчала прозрачная папка, в ней несколько листочков бумаги, на листочках какой-то текст.

Рука сама собой потянулась к сумке, слегка вытянула папку за корешок. Текст был на русском, глаза моментально выхватили фамилию «Тер-Петросян».

Габузов прислушался — из-за стены слышался бойкий голосок Габриэль.

Воровато оглядевшись, он вытащил листочки из папки, поднес к глазам.

«Лейтенанту Тер-Петросяну Алоше Петровичу, моему сыну

Дорогой сынок Алоша! Вот уже полгода, как нет от тебя вестей — вести, особенно добрые, не спешат в наш осажденный город. Каждый день возношу молитвы Господу нашему и его ангелам за тебя и твоих товарищей, доблестных русских воинов.

Пишу в надежде, что когда-нибудь…»

Голос в соседней комнате резко прервался, и тут же послышался приближающийся стук каблучков. Сергей мгновенно сообразил, что не успеет убрать листочки в папку, и в последний момент сообразил запихнуть их себе под пуловер.

В комнату вбежала Габриэль. Она была страшно взволнована: глаза округлились, щеки пылали. Девушка схватила Габузова за руку и потянула к выходу.

— Едемте, едемте немедленно! С Самсут случилась беда! Она пропала…

Через полчаса они уже сидели в кабинете Шарена, которому Сергей рассказал все, что ему было известно из материалов Шверберга. Теперь Габузов молча курил одну за одной, а Шарен до боли в пальцах нажимал кнопки всевозможных телефонов, пытаясь достучаться до своего неуловимого однокурсника Дереника…