Полуночный ковбой

1

На перилах третьего этажа была навалена одежда. Там были кучи свитеров, шарфов, парок и самой разнообразной зимней одежды. Рэтсо бросил свою козью шкуру поверх всего и глянул на ряды сапожек, галош и ботинок на полу.

— Когда будем уходить, подхвачу пару получше, — сказал он.

Дверь была распахнута настежь. Рэтсо решительно двинулся в путь. Джой чувствовал ужасное стеснение, не зная, чего от него ждут. Сдвинув брови, он подчеркнуто неторопливо вошел в комнату, опасаясь, что на него не обратят внимания.

Помещение было огромным: оно тянулось во всю длину дома, да и в ширину было от стенки до стенки здания. В нем стоял гул голосов, но все же не столь уж шумный для такой толпы. Время от времени вспыхивал смех, были слышны обрывки разговоров, смешанные с негромким ровным ритмом небольших негритянских барабанов бонго, которые издавал ударник, давая понять, что музыканты еще не готовы врезать как следует. Одна пара пыталась танцевать, прилагая еще большие усилия, чтобы оставаться незамеченной. Помещение было заполнено множеством небольших групп, часть которых свободно стояла, а другие расположились на полу: многие стояли сами по себе или рядом с компаниями, тем не менее не имея к ним отношения. Одна пара — по виду ребята-старшеклассники, один белый, другой цветной — сидела в середине помещения, взявшись за руки, но в их позах не было ничего, что могло бы предполагать тесные межрасовые отношения; они всего лишь держались за руки, а глаза каждого из них были устремлены куда-то в пространство. Многие из тех, кто пребывали в одиночестве, и мужчины и женщины, казалось, стеснялись своего положения. Они слонялись, ища куда бы приткнуться или чем бы заняться: выпить, покурить, забиться в угол, вступить в разговор, обменяться с кем-нибудь улыбкой, завязать знакомство.

Вдоль одной из стен тянулся длинный стол с большим выбором сыров, холодного мяса, крекеров и хлеба, а на полу рядом с ним стояла ванна со льдом, в котором лежали банки с пивом.

В дальнем конце комнаты Джой заметил Мак-Альбертсонов, сидящих на полу у ног костлявой размалеванной женщины с длинными светлыми волосами.

За этим трио на стене были протянуты от пола до потолка несколько полос оберточной бумаги, на которой были намалеваны черные буквы:

а рядом с надписью стояло ведро с черной краской и кистью, древко которой было прислонено к стене.

Джой уставился на Мак-Альбертсонов. Они сидели рядом с надписью тихо и неподвижно, как фигурки на алтаре, и в них чувствовалось то же самое жуткое спокойствие, которое привлекало его внимание у Неддика.

Но женщина за их спинами волновала его еще больше. Он старался не смотреть на нее, но глаза то и дело невольно возвращались к ней. В ней было что-то странное. Но что? Под каждым глазом у нее было по пятну черной краски и алел маленький красный ротик. Она постоянно моргала. Ресницы у нее дергались как на ниточках, когда она обращала внимание на каждого, кто к ней приближался. Голова, небрежно посаженная на шею, рассеянно покачивалась из стороны в сторону, как у китайского болванчика. Когда смотрел на нее издали, она казалась искусственным созданием, слепленным этими молчаливыми серьезными детьми, сидевшими у ее ног, чем-то вроде изображения исчезнувшей материи, сделанной из веточек, пучков соломы и пакетиков из-под печений.

Перед мальчиком стояло подобие банки, и время от времени он что-то вытаскивал из нее (пауков? червей?) и, встряхнув рукой в воздухе, вручал это красивой темнокожей девочке. Что бы там ни было, девушка засовывала это в рот, запивая пивом, а затем, насмешливо изображая чувственное удовольствие, начинала извиваться всем своим стройным, затянутым в платьице из джерси телом и подхваченная внушительным черным великаном, привлекавшим внимание всех присутствующих, в танце выходила на середину комнаты.

Но Джой не сводил глаз с паренька, с Мак-Альбертсона, который продолжал уделять все внимание своей банке. Он придвинулся поближе, надеясь заглянуть в нее, как кто-то, окликнувший Гретель, привлек его внимание и кивнул ему. Джой оглянулся в надежде прибегнуть к помощи Рэтсо, но тот уже был у стола с закусками и, опасливо озираясь, набивал карманы салями.

Тем временем Гретель Мак-Альбертсон встала и подошла к Джою. И лицо и голос у нее были совершенно бесстрастными. На близком расстоянии она не казалась такой уж зловещей, а за ее спиной могла крыться необыкновенная скука.

— Ты здесь, — сказала она. — Хочешь чего-нибудь? Я имею в виду, тут есть пиво и… — Она разжала пальцы и показала ему большую коричневую капсулу, — и вот это, если хочешь. — Увидев вопросительное выражение на его лице, она объяснила. — Бомба с барбитуратом — действует примерно четыре часа.

Поглядев на капсулу, Джой перевел взгляд на девушку, стараясь скрыть свое невежество и пытаясь понять, что же ему сейчас делать.

Она слегка нахмурилась.

— Ну бери же, — сказала она тоном, средним между командой и просьбой.

Взяв капсулу, Джой сунул ее в рот, собрал всю слюну и проглотил. Гордясь собой, он посмотрел на девушку, надеясь увидеть в ней взаимопонимание или одобрение. Но после своей бравады она, казалось, еще больше погрузилась в тоску. Тонким пальцем она небрежно ткнула в сторону стола с закусками.

— Пива там хватает, — сказала она. На этот раз ему удалось уловить в ее голосе хоть что-то напоминавшее вежливость.

В эту минуту к нему подошел Рэтсо с двумя открытыми банками пива. Одну из них он протянул Джою.

Джой попытался организовать церемонию знакомства.

— Это м-м-м… Рэтсо Риччио, а это… — Тот поправил его.

— Рико! — сказал он.

Но так как слушать этот обмен репликами было слишком утомительно для Гретель Мак-Альбертсон, она просто отошла от них.

Джой сделал основательный глоток пива и попытался понять, что ему ждать от проглоченной капсулы.

— Если ты хочешь понять, чем занимаются эти братик с сестричкой, — сказал Рэтсо, — так я тебе скажу: Ганзель педик, а сестричка хочет завестись. Но кого это волнует, точно? — Он пронзил пальцем воздух, нацелив его на стол с закусками. — У них там салями. Набей себе карманы.

Джой почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он повернулся, и на пороге ванной увидел девушку в оранжевом платье, которая недвусмысленно улыбалась ему. Изогнувшись, она прислонилась к косяку таким образом, после которого становилось ясно, что ванна — ее личный шатер в красочной пустыне — ну, в крайнем случае, она ее делила с остальными обитательницами гарема. Она откровенно встретила его взгляд, еще шире распахнула глаза и, обнажив зубки, хихикнула с диковатым видом. Запустив пальцы в густые черные волосы, она подошла к нему. Джой обратил внимание на ее тело: у нее были стройные чувственные ноги и крепкое телосложение.

— Я могу, — сказала она. — А ты?

— Ну да, — соврал Джой. — Ну да, черт возьми, и я могу.

— Тогда ладно, — сказала она, — что мы будем делать? Сразу удерем или как? У тебя есть хата? Потому что я живу с подружкой, черт бы ее побрал. Ладно, неважно, с этим я сама справлюсь. Потому что мы с тобой договорились. О, Господи! Как только посмотрела на тебя, сразу же все поняла. Ты это понял?

— То есть, я… м-м-м…

— Что нам придется этим заниматься, да?

Вмешался Рэтсо.

— Вы в самом деле хотите, не так ли, леди?

Ясно было, что женщина не замечала Рэтсо; она с удивлением посмотрела на него.

— А это кто такой? О, Господи! Только не говорите мне, что вы парочка!

— Можете считать меня его менеджером, — сказал Рэтсо. — А он, значит, Джой Бак — очень дорогое удовольствие.

— Дорогое? — рот у нее, дрогнув, открылся. Моргнув, она огляделась, а потом снова посмотрела на Рэтсо и снова на Джоя. — Это правда?

— Ну в общем-то… — начал мяться Джой.

— Господи! — завопила она. — В самом деле! Не могу поверить! — Она отошла от них — не бросилась, а просто побрела в другую сторону. Открыв банку с пивом, она прислонилась к столу в дальнем конце помещения и, потряхивая головой и жмурясь, продолжала смотреть на высокого ковбоя.

— Она на крючке, — сказал Рэтсо. — Я бы сказал, что с нее можно слупить десять баков. Но я буду просить двадцать.

— Слушай, — сказал Джой, — с деньгами или без денег, я бы хотел тут кого-нибудь попользовать.

— Ну, конечно, черт возьми, ты же у нас богатенький. Иди поговори с ней. А я подойду попозже.

Джой ощутил себя легким и невесомым. Он слегка повел плечами, проверяя, способен ли он еще двигаться, и выяснил, что тело его обрело новое качество: он стал ощущать каждую его жилочку, наполненную изяществом и мощью. Он даже почувствовал старую тягу заглянуть в зеркало.

Черноволосая женщина уже снова оказалась рядом с ним, глядя снизу вверх, как бы меряя разницу в росте.

— Я в диком восхищении, — сказала она. — То есть в первый раз в жизни я столкнулась, ну, в общем-то я даже не слышала, что может быть такая ситуация. И честное слово, я просто в жутком восхищении. Не могу дождаться, пока расскажу своему мужику, но мы с ним не встретимся до понедельника, вот незадача, точно? Слушай, я просто так интересуюсь, ты понимаешь, но что будет, если я скажу: «О'кей, я покупаю!» Оп!

Женщина внезапно передернулась. У нее был изящный точеный носик. Ноздри у нее были раздуты, и она короткими рывками вбирала в себя воздух.

— Я дико растеряна, — сказала она, — и дело тут не в декседрине! Я в нем разбираюсь, и так со мной никогда не было. Я обязательно все отмечаю: дыхание, сердце, желудок — и смотри! Гусиная кожа!

Она показала ему свою руку; Джой сдержанно усмехнулся.

— Из-за чего это? Из-за того, что покупаю мужчину, так? Самая потрясающая штука, о которой я когда либо слышала. Одно дело, когда ты расстаешься с девственностью. И совершенно другое, абсолютно другое, такое далекое, словно на другом конце света — это когда покупаешь любовника. Так мне кажется. Разве не так? Конечно, откровенно говоря, я давно уже рассталась с невинностью. Она никогда не представляла для меня проблему. Это было давным-давным-давным-давно, несколько лет назад. Я тогда думала, что должна выйти замуж за каждого, с кем крутила роман. Вот примитив, верно?

Она засмеялась, но взрыв хохота не помешал литься потоку ее речи.

— Но после трех мужей… сколько их там было? Да, трое — мой мужик наконец вбил в мою тупую башку, что я стала живым примером бронксовской морали в самом худшем ее виде — ты следишь за моей мыслью? И тут! Прорыв! И что со мной происходит — я начинаю вести себя так, словно должна крутить роман с каждым, кто укладывает меня в постель! Ты что, не понимаешь? Та же самая старая мораль, только навыворот! Эмоционально это сущее наказание! Ты не согласен? Неужто можно относиться к любовнику, как к мужу? Ты не споришь? Отлично! Итак!

И вдруг мне стукнуло в голову: что, в сущности, плохого в добром старом с-е-к-с-е? Я была уверена, что мои мужики только об этом и мечтали. Конечно, прямо они об этом не говорили, инициатива должна была исходить от меня. А если ты так же туп, как и я, это жутко дорого обходится. Даже думать не хочу, сколько у меня вылетело денег! О'кей? Ну, и тогда я стала просто плевать на некоторые вещи, и климакс мне не грозит!

И наконец! Сегодня вечером, как только я вышла из ванной и увидела тебя, то поняла, что ты настоящий символ — вот что ты собой представляешь. Настоящий символ — и не больше и не меньше. Ты этого не знал? Не могу поверить. Во всяком случае, я-то знала, что меня ждет настоящий прорыв на другую сторону. И не в мыслях, мой дорогой, а на самом деле в чувствах, просто в чувствах. Ты же видишь, в каком я состоянии, не так ли? На меня просто свалилось это ощущение, и я ничего не могу с ним поделать, да и не хочу. О, когда наступит соответствующее время, я сама спрошу себя, почему я выбрала ковбоя, да не просто ковбоя, а ковбоя-шлюху.

Но только не сегодня вечером! Нет, сэр. Копаться в мозгах во время поцелуя — это чистая смерть. Оргазм просто упорхнет в окно, так что целуй меня, ясно! А то мы так и проболтаем. Слушай! А тебя не смутит, если я устрою над постелью большой зеркальный потолок, в который увижу тебя с головы до ног? Потому что никогда раньше не могла толком разглядеть мужика до последнего волоска, я прямо умираю от этого желания. Можно? Я хочу сказать, что у тебя, надеюсь, нет никаких возражений с точки зрения твоей профессии?

И, кстати, сколько ты с меня возьмешь?

2

Джой пытался уловить смысл слов женщины. Но с его слухом что-то происходило. Ее слова отдавались ровным гулом дождя, а между ними словно стояло толстое стекло. Он слышал ее слова и даже видел их, но смысл их он не улавливал.

Высокие визгливые звуки, доходившие до него, которых и звуками-то назвать было нельзя, скорее всего, были результатом проглоченной капсулы. Он без труда представлял себе, что происходит: болтаясь на тонком канате, он взлетает так высоко, что и звуки, и голоса, и чувства, и ощущения доходят до него неразличимым гулом.

В один из таких моментов ему показалось, что он видит собравшуюся компанию словно с высоты: увидел и ковбоя, то есть самого себя, в гуще безликих фигур, уставившегося в дальний конец комнаты, где у ног женщины сидели двое молодых людей в черном.

Но с этой точки зрения фигур было вовсе не трое: их было четверо, и одним из них был он сам. Он стоял с ними бок о бок. Он был Джоем Баком, ковбоем, и здесь же была его блондинка и двое прекрасных ребят.

Теперь ему стало совершенно ясно, почему его пригласили на вечеринку: он был исчезнувшим членом какого-то сообщества, и всегда им был, и теперь все выяснилось.

В дальнем конце помещения началось какое-то шевеление. Все головы повернулись в ту сторону, чтобы не упустить начала какого-то дивертисмента. Барабанщик выбил на своем бонго глухую дробь, а девушка, сидевшая у проигрывателя, приготовилась изобразить звук фанфар.

Тем временем Мак-Альбертсоны помогли женщине подняться на ноги. Казалось, она была то ли пьяна, то ли в состоянии наркотического бреда. Но едва только встав на ноги, она нашла в себе силы сдвинуться с места, производя впечатление марионетки, которой управляет умелая рука. Стали слышны звон, бряканье и позвякивание дюжины ее браслетов, скользнувших к локтям, когда, подняв руки, она двинулась к центру комнаты.

Джой не сомневался, что настал момент, когда и ему, и всем остальным станет ясна цель этого сборища. Происходило венчание, какое-то странное венчание, больше похожее на союз, участников которого объединяли более глубокие, более таинственные чувства, чем обычная симпатия друг к другу. Не ощущалось никакого противоречия в том, что он никогда раньше не видел эту троицу: сумеречное состояние, в котором он пребывал, дало ему понять, что любое насилие над обыкновенной логикой ведет к пониманию нового и более высокого порядка вещей.

Например, то, что произошло дальше, было невозможно с точки зрения здравого смысла, но тем не менее он видел, что оно имело место. Светловолосая женщина обвела рассеянным отсутствующим взглядом тех, кто собрался вокруг нее; на какую-то долю секунды глаза ее остановились на Джое и проследовали дальше. Его передернуло, и он испытал такое потрясение, что покрылся холодным потом. Ибо в этот момент он увидел перед собой Салли Бак. Она была куда старше и гораздо более странной, чем он запомнил ее. И тем не менее, это была Салли Бак, и он с холодной ясностью увидел ее в эту долю секунды. Он не сомневался, что это была его бабушка, восставшая из могилы, чьей волей были посланы на улицы Нью-Йорка эти двое мрачных, как смерть, убийственно красивых молодых созданий, чтобы найти его. С какой целью? Конечно, чтобы сказать ему нечто важное. И вот он здесь, готовый выслушать послание.

Мак-Альбертсоны выглядели как дети, пришедшие из сна, — стройные и спокойные в их плотных черных одеяниях, как нельзя лучше подходили к роли юных посланников по зову из могилы, они приблизились к пожилой женщине, наверное, для того, чтобы подхватить ее или оказать какую-то другую поддержку. Та вскинула руки, призывая к вниманию, а когда все стихли, она поднесла ладони к лицу, давясь от кашля вперемежку со взрывом визгливого смеха. Казалось, она забыла, что собиралась сказать. Со стороны Мак-Альбертсонов последовал тычок в бок.

Гаремная наложница Джоя в оранжевом платье спросила, почему он потеет, но Джой даже не слышал ее вопроса. Затем она сказала:

— Я думаю, что тебе надо что-нибудь перекусить. Вся штука в том, чтобы набить себе брюхо. Хочешь, я сделаю тебе сандвич?

Он что-то буркнул ей, и она исчезла.

Теперь и старуха и девушка указывали на юношу, которого звали Ганзель. Все не сводили с него глаз, когда он большим черным крестом перечеркнул слова «ЭТО ПОЗЖЕ, ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ». Сунув кисть обратно в ведерко, он присоединился к своей сестре. Оба они покивали старухе, давая понять, чтобы она обратила свое внимание на собравшихся. Она побренчала браслетами и, вытащив из-за пояса платок, сплюнула в него сгусток мокроты. Затем, вскинув руку, она призвала к молчанию, дождалась его и заговорила громким, ровным, надтреснутым голосом со средне-западным акцентом:

— Не позже, чем вы думали, — и отныне никаких тайн!

Она замолчала, втягивая щеки и облизывая губы, словно их сухость не давала ей говорить. В воздухе стали слышны звуки быстрых отчаянных поцелуев. Гретель дала ей отпить глоток пива. Снова облизнув губы, женщина глотнула воздуха и внезапно гаркнула:

— Время! — обе руки она держала вскинутыми в воздух, стараясь предотвратить всякие споры среди собравшихся.

Несколько секунд компания ждала в молчании, но постепенно стали раздаваться шепотки, бормотание росло, и Джой услышал слова какого-то мужчины.

— Пусть уж лучше она будет здесь, чем в каком-то подъезде. Кроме того, она так сдвинулась, что и не представляет, что с ней делают. — А женщина ответила: — О, только не говори мне, что она ничего не знает. Я думаю, это жестоко. Эта публика все соображает, как бы она ни затуманивала себе мозги.

Старуха снова повисла на Мак-Альбертсонах, которые поддерживали ее. Затем она обратилась лицом к собравшимся и внезапно крикнула: «Время уходит от нас! Больше его не осталось!» Губы ее растянулись, обнажив мелкие желтоватые зубы, и застывшая на лице механическая улыбка должна была продемонстрировать высокое мастерство кукловодов.

Ища одобрения, она посмотрела на Мак-Альбертсонов. Оба они торжественно кивнули. Затем, словно сломавшись в поясе, женщина, звеня металлом, клюнула верхней половиной туловища. Она изобразила поклон. Мак-Альбертсоны зааплодировали. Все присоединились к ним. Поднялся невообразимый шум, превысивший все мыслимые пределы, и в нем можно было различить свистки, крики, топанье ног и даже два или три вопля.

Рядом с Джоем оказался Рэтсо, толкнувший его локтем.

— Ну, как тебе эти овации? Черт возьми, что тут будет — пение или танцы? Мне кажется, теперь они ее заставят грызть живьем петушиную голову.

Бросив Рэтсо на полуслове, Джой стал прокладывать путь среди голосов и шума, минуя столики для коктейлей, стулья музыкантов, и все ближе и ближе приближаясь к старой женщине, которая снова оказалась рядом с Мак-Альбертсонами.

На пути у него внезапно выросла женщина в оранжевом платье, держа в руках по большому толстому сандвичу.

— Я думаю, что ты хотел именно это! — сказала она.

Джой сказал «Спасибо», но сандвичи не взял. Притронувшись к ее плечу, он отодвинул женщину в сторону, продолжая двигаться по направлению к старухе.

Он чувствовал, что вечеринка как-то поехала не в ту сторону. Еще секунду назад он что-то понимал. Он ясно видел что-то важное, касающееся его жизни, — и вдруг он все забыл. Или, может, ему только показалось, что он увидел это откровение и оно ускользнуло от него? Из-за этой старухи? Кто она?

Присмотревшись к ней с близкого расстояния, он понял, что она куда старше, чем казалась, появившись на публике. Ясно чувствовалось, что ее мучает какая-то боль, — но глупо, было дать понять, что видишь ее. Лоб ее был напряженно сморщен. Густой слой пудры скрывал обрюзгшую кожу. Глаза ее, непрестанно мигавшие, казалось, никогда не знали отдыха. В них были отсветы какого-то неизбывного страдания, начало которого было положено давным-давно. Порой, борясь сама с собой, она дергалась и прикрывала глаза, и на густом слое штукатурки на лице появились трещины.

Джой попытался вспомнить, что же он хотел спросить у старой леди — или у Мак-Альбертсонов? Он стоял прямо перед ними, но они не обращали на него ровно никакого внимания: казалось, они были не в силах оторваться от лицезрения друг друга, не видя никого и ничего вокруг. Да Джой и сам был уже не в силах смотреть на них сверху вниз. Странные ощущения, только что владевшие им, как бы умерли в нем. Он больше не испытывал никакой тяги к этим людям. Перед ним были просто симпатичные мальчик и девочка и старая женщина, которые пытались устроить что-то вроде вечеринки. Его всегда интересовали такие «партии», но когда он посетил одну из них, она ему не очень понравилась: если они так выглядят, то тут куда скучнее, чем на улицах.

Крупный мужчина с сияющим круглым лицом схватил Джоя за руку и сказал:

— Вы слышали, что сказала мать Серес? Она сказала, что часы отсчитывают последние секунды. Так что, ложись, дитя мое, и умирай. — Мужчина засмеялся и направился к кому-то еще, вопрошая: — Вы слышали, что я сказал этому парню? Я сказал: а вы слышали, что сказала мать Серес? Она сказала…

Встрепенувшись, Джой решил действовать. Быстро настигнув говорившего, он схватил его обеими руками и сказал:

— Эй, чего ты ко мне лезешь?

— Лезу к тебе? — переспросил мужчина с круглым лицом. — Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, чего ты ко мне пристал? Ты считаешь, что во мне что-то не так? Или что?

— Ты с ума сошел, — сказал мужчина. — Отпусти мою руку.

— Ничего твоей руке не сделается. Я хочу услышать ответ, — сказал Джой.

Рядом с ним оказалась Гретель Мак-Альбертсон.

— Спасибо за визит, — сказала она Джою, — но теперь нам хочется, чтобы вы ушли.

Рэтсо тоже оказался здесь. Он сказал:

— Ты что, под кайфом? Бомбанулся? — И затем, повернувшись к Мак-Альбертсонам, он сказал: — Да он всего лишь бомбанулся, вот и все.

Когда Рэтсо вытащил его из комнаты в холл, Джой сказал:

— И вовсе я не под кайфом. Был, а сейчас нет.

Пальто Рэтсо было погребено в куче, которую он стал разбрасывать.

— Я куда-то вляпался, вот что со мной происходит. Я жутко вляпался, и мне жутко хочется послать их всех.

— Я нажрался до отвала, — сказал Рэтсо. — А теперь мне бы полежать.

В дверях появилась женщина в оранжевом платье.

— Эй!

Рэтсо посмотрел на нее и сказал:

— Я же сообщил тебе, сколько, не так ли?

Джой перевел глаза на женщину.

— Скажи ей еще раз, Рэтсо.

— Двадцать долларов.

— Заметано, — сказала женщина. — Моя — с выщипанным мехом. Вон под тем пальто, что в елочку. Пошли.

Рэтсо сказал:

— И еще на такси для меня. Двадцать ему — а мне на такси. О'кей?

Женщина сказала:

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что тебе уже пора исчезнуть. С концами. Как трупу!

— Согласен, — сказал Рэтсо. — И за эту услугу я прошу всего лишь доллар на такси.

Женщина вытащила из лифчика скатанный в трубочку доллар и протянула его Рэтсо.

— Как только сосчитаю до десяти, чтобы тебя тут не было. Один, два, три…

Рэтсо пустился вниз по лестнице. Джой помог женщине одеть ее шубку.

— Эй, — сказал он. — А как тебя зовут — милашка что ли?

— Ну? — удивилась она. — Так ты и не знаешь? Мне это нравится. А я знаю, что тебя зовут Джой. Просто восхитительно. Целуй меня, Джой, обними меня, Джой, возьми меня, Джой, уходи, Джой. Восхитительно! Прекрасное имя для самца… то есть для мужчины. Что-то вроде Розы для девушки.

Внизу раздался звук, словно кто-то свалился с лестницы. Джой кинулся вниз, перепрыгивая через две ступеньки, и увидел, как, подтягиваясь за перила, Рэтсо пытается приподняться и встать. Он еще раз свалился, Джой поднял его на руки, и Рэтсо проинструктировал, как его подобает опустить на пол. Джой поставил его так, чтобы Рэтсо мог опереться на здоровую ногу и со смертельно бледным лицом ухватился за стойку перил, сжав зубы. На второй площадке к тому времени показалась женщина. Спустившись к ним, она осведомилась:

— Что случилось?

— Он упал, — сказал Джой.

— С ним все в порядке?

— А с тобой, — скривившись, сказал Рэтсо. — Со мной-то все в порядке.

— Ну, если ты в норме, сказала она, — чего висишь на перилах? Так можешь ходить или нет?

— Да могу! Натурально я могу ходить! — Сделав три шага, он ухватился за косяк. — Не поможешь ли?

— Ага, — сказал Джой, — но только до подземки, идет?

— О нет, я могу не устоять, — Рэтсо изобразил жеманную девицу. — О, поддержи меня!

— У него есть на такси, — сказала женщина. Она повернулась к Рэтсо. — Так, значит, с тобой все в порядке. Так?

— Я тебе уже сказал «да»! — гаркнул Рэтсо.

— Он в норме, — повернулась женщина к Джою. — Идем.

3

Прошел час. Женщина лежала, подперев подбородок рукой, а другой она гладила Джоя.

— Это случается, — сказала она. — Не переживай. Ты в самом деле волнуешься? Да ладно, брось. Почему бы нам просто не поваляться и… посмотрим, что получится. Может, вздремнем немного, а?

Перегнувшись через нее, Джой взял сигарету с ночного столика. — Раньше со мной не было ничего подобного, можешь биться об заклад последним долларом из загашника. Мэм, где же спички?

— Наверху. — Пока Джой прикуривал, она сказала: — Может, если ты не будешь звать меня «мэм», дела пойдут на лад.

Джой лег на спину и выпустил в потолок клуб дыма.

— В первый раз со мной случился такой номер, черт бы его побрал.

Женщина хмыкнула.

Джой бросил на нее короткий взгляд.

— Что? Думаешь, я вру?

Она постаралась придать лицу соответствующее выражение.

— Нет! Конечно, нет! Просто мне почему-то стало смешно, вот и все.

— Да? — спросил Джой. — От чего же?

— Да ерунда.

— Значит, ерунда?

— Ох, да брось ты! Честное слово.

Джой кивнул и снова уставился в потолок.

— Ладно, скажу тебе, — прервала она молчание. — Я вдруг почувствовала себя в твоем положении и поняла, что значит быть профессионалом, то есть тебя в самом деле должны волновать такие вещи. Не то, что ты обязан так близко все принимать к сердцу, но я вдруг представила себе то дурацкое состояние, в котором оказывается трубач без своего инструмента, полицейский без дубинки и так далее и так далее, и я просто… Впрочем, я думаю, что мне лучше заткнуться, а то я сделаю еще хуже!

Джой напряженно размышлял. Он перебрал все мыслимые причины своей неудачи, понимая, что со времени появления в Нью-Йорке он слабел буквально с каждым днем. Вспоминая прошедшее время, он чувствовал, что кровь все медленнее бежит у него по жилам, ибо им овладели усталость и утомление. Мало-помалу город высасывал из него все соки — и постоянно, едва ли не каждую секунду, он что-то терял; с каждым шагом по тротуарам Нью-Йорка слабели ноги, терял от городского шума остроту слух, слезились глаза от неоновых реклам, и он ничего не мог обрести — кофе тут, кофе там, порой тарелка супа или мокрых спагетти, гамбургер со сладкой горчицей, банка пива. Но каждый глоток приносил с собой лишь усталость…

Когда он проснулся, сквозь щели в портьерах пробивался дневной свет. И как продолжение сна к нему вернулись мысли об охватившей его слабости. Тысячью разных способов он мог быть выжат, выкручен и выброшен; каждая улыбка стоила ему неимоверных усилий, и каждый раз, когда он, кивая, приветствовал какого-нибудь незнакомца, он терял жизненные силы. Даже тиканье часов или дуновение ветерка крали у него энергию, которая утекала куда-то на сторону.

Ошеломленный этими мыслями, он изумился, почувствовав, что во время сна к нему вернулись силы. Притронувшись к своему телу, и тщательно исследовав его, он едва не впал в истерику от радости, испытав чувство глубокого облегчения и искренней радости. Но они быстро покинули его, уступив место наслаждению от близящейся мести. Он хотел бы громко оповестить о ней, чтобы все обратили на нее внимание, увидев мощь его протеста, когда он через весь небосвод напишет свои инициалы большими буквами — и все содрогнутся.

Женщина рядом с ним спала, лежа на спине. Он положил на нее руку, чтобы почувствовать ее тепло.

Через мгновение они слились, и она только вскрикивала при каждом вздохе. Он овладевал ею спокойно и рассчитано, стараясь не столько доставить себе удовольствие, сколько наказать ее. Но женщине нравилась эта игра. Она кусала его за плечи, чтобы еще больше разъярить его, и ему пришлось заткнуть ей рот рукой, спасаясь от ее зубов, и он продолжал работать, работать, работать над ней, и у женщины стали безумными глаза, и она стонала под его рукой, смачивая ее слюнями, и каждое движение ее тела говорило: «О, да! О, да! О, да!», отвечая на все невысказанные им слова, и между ними шла отчаянная и непрерывная борьба, но она хотела довести его до предела ярости и поэтому вцепилась ему в спину ногтями, и Джой понимал, что она готова высосать из него всю кровь. Вот так они и пьют его кровь. Но на этот раз он успел перехватить их; и он все грубее проникал в нее, все глубже, и глубже, и глубже, и вот на глазах женщины выступили слезы и дыхание у нее прервалось, сменившись какими-то дикими звуками, напоминавшими звериное рычанье, полное ярости, и он отвел руку от ее рта, и, взглянув на нее, увидел, что лицо искажено гримасой, и он крикнул ей какие-то ужасные слова, после чего что-то в ней как будто сломалось и она стала приходить в себя, плача и смеясь одновременно, мгновенно, как сумасшедшая, переходя от рыданий к хохоту, и Джою Баку стало ясно, что женщина обрела радость раскрепощения, и он все настойчивее и настойчивее продолжал овладевать ею, не только потому, что хотел дать ей подлинное освобождение, но и потому, что хотел сам освободиться, хотел убедиться, что силы не покинули его, и наконец она издала долгий низкий стон наслаждения, и он застыл на мгновение, преисполненный радости от своего успеха, а после этого случилось нечто неожиданное: он и сам почувствовал полную свободу. Всем своим весом он обессиленно опустился на женщину. Она продолжала обнимать его, кончиками пальцев нежно стирая кровь, которая выступила из царапин на спине. И не переводя дыхание, снова и снова она говорила ему, как называется то, чем они занимались, словно все пережитое ими, могло продолжаться или обрести бессмертие, запечатленное в самых непристойных выражениях. И когда Джой лежал на ней, уткнувшись лицом в подушку, в памяти у него всплыли двое молодых людей в черном, светловолосые, стройные и спокойные, какими он увидел их днем — Мак-Альбертсоны. И в это краткое мгновение, пока женщина заплетающимся языком вела свою непристойную линию, он мысленно смотрел на этих ребят, и их тайна стала ему ясна. Он видел, как они росли и мужали на его глазах, он видел, как, взявшись за руки, они уходили в неизвестность, рядом, но отдаленные друг от друга, не знающие ни матери ни отца и по сути лишенные признаков пола, не имеющие отношения ни к миру, ни к самим себе в прошлом, и они брели неизвестно куда и зачем в поисках таких же путников, затерявшихся в мире и таких же чужих ему, как они сами, и в это краткое мгновение озарения, на Джоя Бака снизошло осознание того, чем были эти двое — им самим. Они были его порождением, которые в этой ночи искали друг друга.

4

Когда Джой ближе к полудню покинул апартаменты женщины, желудок его был полон едой и горячим кофе, он был чисто выбрит после ванны, благоухал дорогим одеколоном, который вылил даже в сапожки, чтобы отбить запах пота, и в набедренном кармане у него шелестела двадцатидолларовая бумажка.

На Таймс-сквер он купил несколько носков и несколько пар чистого белья, которое и натянул на себя, забежав в туалетную комнату одного из кафе-автоматов. Старое белье и носки окончательно истрепались и, решившись на экстравагантный жест, он оставил их в туалете. Затем он решил потратить пятьдесят центов, чтобы навести глянец на обувь, и пока полировали ее, он мысленно прикинул, сколько у него денег, и подумал, что бы ему с ними сделать. Ему пришло в голову, что неплохо было бы купить белья и носков и для коротышки. И к тому же что-нибудь поесть. И лекарств.

В аптеке на Восьмой авеню он купил аспирина, сиропа от кашля, витаминов, а затем отправился в военный магазин, где приобрел пару длинного белья и две пары красных шерстяных носков, одну большую, а другую поменьше, учитывая, что у Рэтсо были разные ноги.

Торопясь по Восьмой авеню с покупками, Джой напевал «Последний круг», не обращая внимания на взгляды прохожих. Остатки грязного снега по обочинам растекались лужами под лучами полуденного солнца, и он аккуратно обходил их, оберегая первозданное сияние своих сапожек. Несколько попавшихся по дороге витрин и два или три зеркала позволили ему увидеть отражение блистательного ковбоя, и перед некоторыми из них он позволил себе притормозить и одарить его улыбкой: пару раз он напряг мышцы ягодиц, чтобы убедиться в наличии пришедшей к нему силы и уверенности. Последнюю покупку, картонную коробку с горячим куриным супом, он сделал в богатом еврейском магазине неподалеку от 30-й стрит.

Поднимаясь в «иксовую» квартиру, он остановился на лестнице проверить все свои приобретения: носки, белье, лекарства, суп, сигареты. Вид носков заставил его задуматься. Положив все пакеты на ступеньку, он вытащил носки из бумажного мешка, держа по паре в каждой руке и долго смотрел на них, не в силах прийти к какому-то решению. На секунду ему показалось, что он пытается вспомнить размер каждой из ног Рэтсо, но остановился он не из-за этого. Он пытался привести в порядок чувства, которые у него вызвали все эти приобретения, а не только носки. Но каковы бы они ни были, он никак не мог разобраться с ними.

Собрав пакеты, он поднялся в их обиталище.

Рэтсо лежал под кучей одеял, полязгивая сжатыми зубами, чтобы удержаться от непрерывного клацанья. Он сразу же взял две таблетки аспирина, запив их глотком воды, но ему не удалось проглотить ни ложки супа, пока не прекратилась дрожь. К тому времени Джой подогрел суп на таблетках сухого спирта, а Рэтсо так пропотел, что ему пришлось сбросить все одеяла. Они поспорили по поводу того, стоит ли это делать, а потом из-за названия недомогания Рэтсо. Джой предположил, что это кошачья лихорадка, как Салли называла все болезни, которыми он страдал в детстве, ибо она исходила из убеждения, что все болезни от кошек, но Рэтсо сказал что, они не приближался ни к одной кошке, и, кроме того, у него обыкновенный грипп.

Пока он ел суп, Джой показал ему носки и длинное белье. Поглядев на них, Рэтсо покачал головой.

— Не годятся? — спросил Джой.

— Не в этом дело. Пока ты покупал белье, я бы мог спереть носки. Хотя все нормально. — И, спохватившись, он добавил:

— Спасибо. — Затем сказал: — Эй, Джой, не вешай носа, что бы там ни было. Обещаешь?

— Ага.

— Так обещаешь?

— Ну д а!

— Так вот, вроде бы я не смогу ходить. — Рэтсо смотрел в стену. Чувствовалось, что он был крепко смущен. — То есть, когда я в тот раз свалился, ну и… м-м-м…

— И что?

— Я испугался. — Он поставил суп рядом с грудой одеял, и его снова стала бить дрожь. Сжав челюсти, он плотно обхватил себя руками за плечи.

— Чего? — переспросил Джой.

— Я уже тебе говорил!

— Я знаю, но…

— Того, что будет, — сказал Рэтсо. — Я хочу сказать, того, что они могут с тобой сделать, ну, ты знаешь… сделать с тобой, м-м-м… А, черт!

— Кто? Кто и что может с тобой сделать?

— Не знаю. Ну, копы. Или эти… да откуда мне знать?

— Тебе кажется, — сказал Джой, — что ты не можешь ходить?

Рэтсо кивнул.

Джой, встав, заорал на него:

— Ну, и какое же отношение к этому имеют копы? Это не их собачье дело, кто может ходить, а кто — нет! Честное слово, парень, ты говоришь как человек, у которого мозги в задницу провалились! Ты что, забыл, что нам с тобой предстоит? Мы с тобой отправимся во Флориду.

— Во Флориду? Что за…

— Надо только купить билеты на автобус, и все.

— Иди ты со своей Флоридой. Ищи дураков. — Нахмурившись, Рэтсо уставился Джою в лицо, стараясь понять, что тот думает.

Джой сказал:

— Я прикинул, что нам надо уносить ноги поближе к теплу. Так? Чем ты сейчас занимаешься? Лежишь и дрожишь, понял? Второе — это жратва. Опять-таки верно, так? Ну вот, а во Флориде полно кокосовых орехов, и солнце там светит вовсю, и все такое, так что не стоит себе ломать голову над этой ерундой. Пошевели мозгами! Рэтсо, ты и сам все понимаешь, ведь мы столько раз об этом говорили, дер-рьмо, ты что забыл?

Он вынул из кармана деньги и развернул их веером, как карты.

— Я заработал их ночью, и вот с этого начнем. Сегодня вечером я сделаю еще. Все заметано, и я только хотел сказать тебе об этом. Теперь скажи мне — мы прикидывали, что автобус обойдется в тридцать восемь на голову, так? Сколько это будет, если умножить на два?

— Ты что, хочешь и меня взять с собой? — сказал Рэтсо.

Джой кивнул.

— Сколько будет умножить на два?

— Семьдесят шесть. Слушай, Джой, и у меня есть еще девятнадцать. Они в ботинке лежат.

— Где ты их раздобыл?

Джой взял ботинок и вытащил из-под стельки купюры.

— Порыскал среди их пальто прошлым вечером, — признался Рэтсо.

— В каких пальто?

— Да на вечеринке, на той вечеринке, ради Бога! Помнишь там, на лестнице? Посмотрел во всех карманах — и вот девятнадцать долларов.

— Ладно. И сколько выходит с этими девятнадцатью? Сколько мне еще надо раздобыть?

Рэтсо на несколько секунд прикрыл глаза и сказал:

— Пятьдесят. Для ровного счета пятьдесят. Довольно много, как?

— Чушь собачья, — сказал Джой. — Я в таком настроении, что раздобыть их ровно ничего не стоит. До встречи.

У дверей он обернулся.

— Засунь их в подштанники, — сказал он. — И смени носки! Нам ехать в автобусе, а ты воняешь с головы до ног!

Посмотрев на Джоя, Рэтсо отвел глаза.

— Не могу поверить, просто не могу поверить. Ну просто, черт побери, не могу поверить. — Он сел. — Эй, подожди минутку! — Говоря, он покачивал головой взад и вперед. — Слушай, но ты не собираешься делать какие-то глупости, после которых тебе прищемят хвост?

— Да заткнешься ли ты? — сказал Джой. — Заткнись ты, ради Бога. Заткнись и хоть разок дай мне что-то сделать. Неужто есть такое правило, которое говорит, что Джою Баку в голову не может прийти хоть одна паршивая и-д-е-я, и хвост ему никто не прижмет, а у него будет одна маленькая, паршивенькая, черт-бы-ее-побрал, идея? — Вернувшись обратно в комнату, он шлепнулся на стул, надежно упершись ногами в пол. — Чтоб тебе провалиться, ты мне все настроение испортил!

Он сразу же снова встал и направился к дверям.

— Ни тебе и никому другому это не удастся! — сказал он. — Провалиться мне на этом месте! Вечером мы с тобой уезжаем.

Хлопнув дверью, он сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки.

5

В поисках денег Джой обрыскал все подъезды, холлы театров и дешевые забегаловки вокруг Таймс-сквер, но первые два часа прошли впустую. Стоять на месте было слишком холодно. Он потолкался минут пятнадцать на Даффи-сквер, не решаясь ни с кем заговорить, и чуть ли не целый час волочился за симпатичной женщиной до вокзала Гранд-централ, чтобы увидеть, как она садится в поезд на Нью-Хейвен. Вернувшись на Таймс-сквер, он отшагал по Бродвею до 50-х улиц, затем по Восьмой стрит спустился до 42-й улицы и еще два-три раза проделал тот же самый маршрут, время от времени отогреваясь в грязноватых лавочках подержанных книг и в игорных салонах, где он между делом спустил доллар двадцать центов.

Когда минуло восемь часов, он толком и забыл, с какой целью вышел на охоту. Он стоял, тупо глядя на витрину магазина игрушек на Седьмой авеню и только тут обнаружил, что та самая возможность, которую он искал весь вечер, стоит от него не дальше, чем в трех футах и смотрит в ту же самую витрину.

Это был тип лет под пятьдесят, весь в красной, синей и белой расцветке. Он был коренаст, со склонностью к полноте, с густыми черными бровями. У него было симпатичное округлое лицо, на котором, казалось, так и застыла улыбка, полная доброжелательности, но в глазах его была неуверенность перед красочностью окружающего его мира. Но самое яркое впечатление оставляло разноцветье его внешности, цвета которой снова были взяты напрокат из американской оперетки: здоровая краснота лица, белизна волос и шарфа и синева его глаз, сочетающаяся с цветом пальто.

Джой уже усвоил, что не стоит первым заводить разговор. Пусть его начинают другие. Было множество теорий, которые объясняли такой подход. С одной стороны, заговорив первым, ты явно поднимаешь свою цену, давая понять, что тебе надо, а, с другой стороны, если тебе не повезет и ты нарвешься на полицейского, он может арестовать тебя за непристойное поведение.

Но Джой чувствовал острую необходимость переломить ход событий, прежде чем холод окончательно не доконает его. Слоняясь зимним вечером по Таймс-сквер, он окоченел и его лицо потеряло все краски. Он просто был не в состоянии спокойно и трезво оценивать действительность; по мере того как шли часы, он стал думать и действовать с отчаянием неудачника, с которым никто не хочет иметь дело.

Поэтому он отбросил в сторону все предосторожности и, соорудив на лице широкую добрую улыбку, положил глаз на эту красно-сине-белую физиономию и только открыл рот, чтобы заговорить, как этот мужчина сам обратился к нему.

— Как поживаете? — Круглая физиономия разверзлась как раз посредине проемом улыбки, обнажая здоровые зубы и красно-белую жевательную резинку между ними; обеими руками он схватил ладонь Джоя.

Первыми же словами этому человеку удалось установить атмосферу исключительной близости между ними. Посторонний, наблюдавший эту сцену, мог подумать, что присутствует при случайной встрече двух закадычных друзей, которые не виделись много лет.

Голос у него — а он сразу затараторил, словно истосковался по звукам своей речи, — был низким, богатым и уверенным, и в то же время странно напряженным, создавая впечатление, что человек этот вот-вот может впасть в истерику. Он представился как Таунсенд П. (от Педерсен) Локк из Чикаго («Можешь звать меня Тауни») сказал, что «занимается бумажками» и прибыл в Нью-Йорк, чтобы договориться с промышленниками. «Ну и, честно говоря, чтобы немного повеселиться, черт возьми», — решительно добавил он.

— Это у меня первый свободный вечер, и я чувствую, что он пойдет насмарку, омрачив мне все десять дней, если вы откажетесь пообедать со мной! Прошу вас! Для меня это жутко важно. Вы не отказываетесь? Вы согласны?

Джой увидел, что его согласия не очень-то и требуется. Едва только он решил неторопливо кивнуть, как его уже стремительно влекли по 42-й стрит, Тауни болтал без умолку. Более того, он принадлежал к тому типу болтунов, которым было совершенно неважно, слушают ли их. Он перепархивал от темы к теме с легкостью бабочки: Чикаго, еда, его мать, его договоры, Нью-Йорк, люди вообще, ковбои, «надо повеселиться», снова о своей матери, о Среднем Западе, рестораны, религия, Мичиган-авеню, искусство общения («Вот это мне сразу в вас понравилось, с вами очень интересно беседовать», — как-то походя брякнул он, от чего Джой только в изумлении вытаращил глаза и кивнул).

— Итак, где вы предпочитаете поесть? Я предоставляю вам выбирать любой ресторан в этой стороне Манхеттена. Нет, нет, хоть по всему Восточному побережью. Если есть какое-то местечко в Нью-Джерси или на Лонг Айленде, или даже в Филадельфии, куда вы страстно желаете попасть, мы возьмем такси. Итак, слово за вами! «Чемборд»? «21»? «Лью»? Не обращайте внимания на свой внешний вид! Меня они знают. Я скажу им, что вы с родео, теперь весь Нью-Йорк сходит с ума по родео. Кроме того, вы вообще выглядите достаточно элегантно, а в таких местах, то есть по-настоящему хороших, никогда не пристают с такими глупостями, как, например, наличие галстука или тому подобной ерунды. О! — он щелкнул пальцами. — Так я, черт возьми, скажу вам, что мы сделаем — нам придется пообедать у меня в номере, потому что я жду звонка в полдесятого. Моя матушка постоянно звонит мне строго в это время, когда она ложится в постель, и я должен быть на месте. Ей уже девяносто четыре года, и, когда родителям столько лет, мне кажется, что, черт возьми, приходится быть на месте, когда они звонят, чтобы пожелать тебе спокойной ночи, вы согласны со мной? Ну, разве не прелестно? Обед тебе приносят наверх! У меня скромненький, но очень приятный номер в гостинице «Европа» на Девятой авеню. Все мои закадычные приятели останавливаются у «Пьеро» или в «Плазе», и они могут себе это позволить! «Почему ты там останавливаешься, Таунсенд, скажи на милость?» Ну, конечно, я знаю, и вы знаете, что пятьдесят лет назад «Европа» была единственным отелем в Манхеттене: эти высокие потолки и мраморные ванные! Мы-то можем оценить настоящий стиль! — Он пожал руку Джоя. — Это не то, что простая мода. Вот! Смотрите!

Когда они вошли в холл, молодой человек с тонким, холодным и отрешенным лицом, втиснул Джою в руку листовку.

— Вы в горящем доме, — сказал он, — и единственный пожарник — это Иисус Христос! — Скомкав, Джой сунул бумагу себе в карман.

— Вы только взгляните на этот потрясающий холл, — сказал Таунсенд П.Локк.

Холл в «Европе» походил на ряд аркад в любительском театре. Один угол был отгорожен и занят моментальной фотографией для паспортов, в другом углу размещались призывы клуба здорового образа жизни и тому подобное; тут же располагался целый ряд игральных и торговых автоматов, из которых можно было извлечь печенье, безалкогольные напитки и сигареты. Пол был из выщербленных плиток, которые недавно протерли мокрой тряпкой, оставившей грязноватые подтеки и легкий запах аммиака. Портье, маленький, седой, незаметный человек, казалось, был поставлен на этот пост из-за своей способности давать понять гостям, что его совершенно не интересует их появление или уход.

Они вошли в медленный скрипящий лифт, и Таунсенд П.Локк болтал всю дорогу на пятый этаж и продолжал разговаривать, пока они шли по холлу: «…и Макдональд, и Централ-Парк, и Гринвич-Вилледж, и всюду свет, и вокруг миллионы иностранцев со всех концов света…» Он перечислял те качества Нью-Йорка, которые доставили ему наибольшее удовольствие: «…тут до тебя никому совершенно и абсолютно нет никакого дела, понимаете? Тут у меня совершенно изменилось ощущение времени. А Чикаго, должен вам сказать — далеко не тот город, в котором живут только коровы. Но тут, понимаете, каждая секунда на счету! Слушайте! Слушайте! Вы прислушайтесь к себе! Время — это великий колосс, и он шагает по Бродвею! Разве вы не слышите, как оно приближается?»

Они стояли у окна в гостиной номера Локка, глядя на 42-ю улицу. Уже были слышны звуки, о которых шла речь. Шел густой грохочущий рев, словно многомиллионная масса людей и машин, обитающих на острове, слилась в едином ритме и заговорила одним голосом, который доносился с огромной силой.

— И мы с вами, — сказал Локк, — часть его. Разве это не восхитительно? Вы только подумайте об этом — ваше сердце отбивает четкий ритм, и лучи всех прожекторов этого театра устремлены на вас, и с ревом мчатся машины — и оп! Нет сил даже представить себе! Хотите выпить? У меня есть прекрасный джин. Но если вы предпочитаете что-то еще, вам принесут. Может, вы пьете только текилу, или ирландское, или саке. Только скажите.

— Джин — это отлично.

— Нет, я в самом деле считаю, что это потрясающе и восхитительно, — продолжал Локк, — как течет время в Нью-Йорке. Но с другой стороны, оно вызывает такое беспокойство, что у меня буквально земля плывет под ногами. Понимаете, я настойчивый мальчик, и, когда речь заходит о времени, у меня буквально волосы встают дыбом. Например, в Чикаго меня часто охватывает ощущение, что на самом деле время остановилось двадцать лет назад! И что все происшедшее с тех пор — просто какая-то чудовищная ошибка. Разве это не ужасно? С этой точки зрения мне представляется гротескным убеждение, что где-то в мире есть некий джентльмен со светлыми волосами, которого вы видите перед собой. Он не существует! Была война, был молодой человек в форме, красивый, как только можно быть красивым, с густыми черными бровями — и, скорее всего, он погиб на войне. Но он остался жив. В небесной канцелярии произошла какая-то идиотская ошибка, и он по-прежнему здесь! Разве это не забавно?

— Ладно, хватит обо мне. Я и так болтаю весь вечер. Вот ваш напиток. А теперь я хотел бы послушать о вас и о том, как вы живете на Западе. Но первым делом я должен вам кое в чем признаться: Запад оказывает на меня потрясающее воздействие — его просторы и его романтика; это общество, созданное людьми — перекати-поле, затянутыми в грубую кожу. Так что, понимаете, если даже вы и не самый прекрасный человек — которым, не сомневаюсь, вы являетесь, одаренный, чувствительный и во многих смыслах необычный — но даже если вы не были бы таковым, я тем не менее, все равно чувствовал бы к вам такую, такую, такую… — он несколько раз приложил руку к сердцу, словно там в груди был магнит, державший при себе нужное ему слово —…привязанность! — Он торжественно вытянул руки вперед, словно демонстрируя на ладонях эту самую привязанность. — Просто потому, что вы явились с великого Запада. Моя матушка разделяет со мной мои убеждения, в самом деле, и она будет бесконечно обожать вас, и, когда она позвонит — он посмотрел на часы — примерно в половине десятого, я хотел бы, чтобы вы взяли трубку и сказали: — Привет, Эстелл, я… как вас зовут?

— Джой.

— Привет, Эстелл, я Джой. Все Таунсенды — очень хорошие ребята. Или что-то в этом роде. Я представлю вас, я скажу, то вы ковбой, в она будет просто в восторге. Девяносто четыре года! А какой ум! Как стальной капкан! Могу ли я рассказать вам, что я сделал для нее в день рождения? О, вы только послушайте меня! Вы и представить себе не можете, что я однажды сделал для своей дорогой старушки, не так ли?

— Ну да, черт побери, — сказал Джой. — И хочу услышать об этом.

Джой чувствовал, что непрерывная болтовня этого типа дает ему какое-то преимущество. Ему нужно было подумать. Спутник вызывал у него представление о деньгах, может, не о миллионах, но их хватало. Джой предположил, что он выбрал этот отель, предпочтя его остальным, потому что он предоставлял ему свободу удовлетворять свои особые желания. Теперь они уже сидели — Джой на диване, а Локк на стуле, который он поставил спинкой к себе. Джой постарался прикинуть, сколько времени еще будет продолжаться эта болтовня, прежде чем этот тип неизбежно переберется на кушетку, положит ему руку на колено и т. д. — и какую стратегию ему избрать, чтобы добраться до своей цели. Сразу выдать ему деловое предложение? Пуститься в неопределенные разговоры типа не-сделаете-ли-мне-одолжение? В мужчине было что-то привлекательное, но он старался не обращать на это внимания. Чем проще подходить к делу, тем легче его решать.

— …и тут появляется струнный квартет. Представьте себе — старая леди лежит себе на постели, ресницы у нее подкрашены голубым, волосы в мелких кудряшках — сам занимаюсь ее прической дважды в неделю и тут у ее ног появляется Венский струнный квартет и играет ей «Счастливого дня рождения!»

Локк запел, изображая хор, который исполнил последние строчки поздравления: «Счастливого дня рождения дорогой Эстелле, счастливого дня рождения!»

— О, Господи! — В его ярко-голубых глазах стояли слезы. — А предыдущим вечером они играли Бетховена для двух с половиной тысяч человек! Вот, что я для нее сделал. Я хочу сказать, чем еще можете вы порадовать женщину, которая на двадцать лет пережила свое время? Конечно, и моя жизнь становится богаче. О, как вы добры к Эстелл, говорят люди. Чепуха, говорю я им, я добр по отношению к себе! — Это было сказано со всей силой убедительности. Несколько успокоившись и притихнув, он склонился вперед и сказал: — Разрешите мне объяснить: моя мать была исключительно редким созданием, одаренным сверхъестественной чувствительностью. Удовольствие от ее общества стоило любых жертв. Я не хочу ее переоценивать, но, если бы мог описать мою мать так, как она этого заслуживает, со всей серьезностью, боюсь, я был бы обвинен в чрезмерных преувеличениях. Посему я обычно молчу на эту тему, молчу как камень, по той простой причине, что средний человек, имеющий весьма отдаленное представление об истинных возможностях человеческого духа, не в состоянии уяснить… Например, позволю прервать самого себя, не раз мне доводилось слышать, и даже от самых близких друзей — и это очень печально, вы не можете поверить, — но такие отношения, которые я описываю, эти лица называли «болезненными». И знаете, почему? Потому что я не женился! Ну, так я не нашел никого, и почему, ради Бога, я должен идти на это?

Эта мысль заставила говорившего замолчать. Казалось, он забыл о существовании Джоя и, нахмурившись, со сжатыми зубами, уставился на свои руки. Затем, внезапно вспомнив о напитке, который держал в руках, он встрепенулся, поднял стакан, выплеснув часть его содержимого на брюки, улыбнулся, вытер их и провозгласил тост «за Дикий Запад», и после чего снова стал разговаривать.

— Видите ли, я с большой страстью отношусь к этому предмету, а мы живем в такое время, когда все страсти вызывают подозрение. Все старые ценности получили какие-то омерзительные медицинские наименования. Верность стала зацикленностью, ответственность — комплексом вины и даже любовь стала каким-то комплексом! Вам стоило бы послушать Эстелл, она так потешается над этим! И понимаете ли, отнюдь не психиатры говорят все эти глупости, чаще всего их приходится выслушивать от своих ближайших друзей! Но не кажется ли вам, что лишь мелкие душонки могут так оценивать тайны сердца и все такое? Как вам нравится такая наглость? Конечно, ее нельзя принять. Вы позволите мне изложить то, что говорит настоящий психоаналитик? А этот человек берет пятьдесят долларов за час, — что еще больше я могу сказать о его квалификации? Ну вот, он говорит, что у нас просто идеальные отношения. А почему? Потому что они срабатывают!

— Все это очень просто. Какова идеальная цель для ребенка? Завоевать любовь своей матери — и навсегда. Мне это удалось. И я вел идеальный образ жизни. Существовала лишь одна незначительная проблема: она должна была умереть раньше меня. Может быть! Видите ли, это одно из чудес, свойственных характеру моей матери: она не умрет! — Он ударил кулаком по сиденью стула. Это точно. Такие женщины, как моя мать, просто отказываются умирать, они крепко держатся за жизнь. Они никогда не говорят смерти «да». Они слишком любят жизнь, чтобы так просто расстаться с ней. Для этого требуется мужество. То самое, которое вело фургоны через всю нашу страну. Женщины поддерживали мужчин, льстили им, руководили ими — поэтому дикари сдались и исчезли с лица земли. Вы понимаете, что эти качества не исчезли, они продолжают составлять суть вещей. Моя мать прибыла в Миннесоту в таком фургоне. Иными словами — разрешите мне растолковать их вам, разрешите объяснить, что они значат — в течение ее жизни страна превратилась из обиталища пионеров в тот цветущий сад, который радует нас и поныне. Мы с вами, Джой, каждый день мы пожинаем урожай в этом прекраснейшем саду мира. И еще есть женщины, которые засевали его, да, и мы в неоплатном долгу перед ними, вся наша прекрасная цивилизация обязана им целиком и полностью.

— И они не только каждодневно гнули спину, но и думали, как бы все это сделать поскорее! Мальчик мой, во всей истории человечества нет страны, которая с такой быстротой, с такой эффективностью перешла от дикости к цивилизованному существованию. Вот в чем дело. — Он застенчиво посмотрел на изображение Эстелл и смахнул слезу. Пожилая леди на снимке, казалось, принимала комплименты с присущей ей скромностью. — Ну разве она не прелесть? Просто копия королевы Виктории. У нас весь дом устроен в викторианском стиле — вокруг розовое дерево и красный бархат, и мы живем в величественной башне, которая смотрит на озеро, и вокруг такое изящество, все в стиле. Я вожу ее в кресле-качалке в театр и на все концерты — когда она может. Не так ли? — спросил он, обращаясь к изображению. Затем он нежно поцеловал его и объявил, что настало время поесть.

Затем последовал долгий телефонный разговор, в ходе которого портье объяснял Локку, что в отеле нет ресторана, а тот усердно убеждал портье, что он ошибается и что ресторан обязан быть, потому что он голоден.

В один из моментов разговора он прикрыл ладонью микрофон и объяснил свое нетерпение гостю:

— Джой, можете ли вы себе представить, этот бедняга вбил себе в голову, что во всем отеле нет ресторана. И, конечно, я никак не могу его переубедить. На железных дорогах то же самое? Вы понимаете, почему я вынужден летать? Наконец упорствующий портье «признал», что в соседнем квартале есть китайский ресторанчик и пообещал послать кого-нибудь за едой.

До, во время и после еды, не переставая рвать и разжевывать мясо крепкими белыми зубами, Локк беспрерывно извергал из себя потоки слов. Казалось, он непрестанно возводил из них какие-то чудовищные конструкции, которые могут привидеться только в ночных кошмарах, растущие с такой скоростью, что глаз не поспевает следить за ними. Растущие и падающие громады слов были посвящены Джою Баку, хотя он сам смутно улавливал тему разговора, но словоизвержение Локка исходило из убеждения, что гость его представляет идеальный образчик человеческой природы, в котором нашло счастливое сочетание героизм и мужество раннего Гарри Купера, а также культура, чувствительность и страстность Рональда Колемана. Казалось, что Локк боялся, что, если его гостю будет позволено произнести больше, чем несколько слов, все его конструкции рухнут. Но Джой уже не испытывал никакого желания прислушиваться к этому потоку слов. Просто время от времени он вздымал брови, изображая на лице то или иное выражение, а как только оратор улыбался, он выдавливал ответную улыбку и согласно кивал головой. Порой ему удавалось вставлять фразу-другую в ответ на такие, например, высказывания: «Моя мать терпеть не могла терять присутствие духа!», или «Ну конечно, вы, лихие ковбои, разбираетесь в этом куда лучше, чем я, скромный торговец бумагой», или же «Вот что я хочу сказать: жестокость покорила страну, а женщины покорили жестокость и, я бы сказал, весьма преуспели в этом на благо страны — вы не согласны?»

Но мысли Джоя все время вертелись вокруг одной и той же проблемы: как бы сделать, чтобы этот вечер был ему оплачен. Но он был бессилен. Ровный гул извергающихся слов хозяина действовал на него как наркотик, и он сидел в полном оцепенении. Ему постоянно приходилось бороться с желанием впасть в настоящий транс, и тогда он начинал вертеться на месте, растирать шею, хрустеть суставами и щуриться.

Телефон позвонил после одиннадцати. Джой воспользовался этой возможностью, чтобы выбраться в ванную, где мог посоветоваться со своим отражением в зеркале. Когда он выходил из комнаты, Локк громко и отчетливо говорил в трубку.

— Ты хочешь услышать, какое у меня произошло совпадение?.. Мама, я говорю: сов-па-де-ние! Догадайся, с кем мы сейчас болтаем?.. Я говорю, представь себе, с кем я болтаю, когда зазвонил телефон? С кем го-во-рю?.. Го-во-рю. Нет, не курю! Г-о-в-о-р-ю!.. Беседую!.. О, мама! Тебя не тошнит? Что ты взяла?.. Да нет, этот не годится, почему бы тебе не воспользоваться акустиконом? А-кус-ти-ко-ном!.. Мама, черт бы тебя побрал, да это просто не-вы-но-си-мо!

В ванной Джой помыл лицо и плеснул на шею холодной воды, после чего крепко растерся, пока не почувствовал, что кровь снова стала циркулировать у него в голове. Затем он почти уткнулся в собственное изображение и прошептал:

— Как только этот сукин сын оторвется от этого чертового телефона, ты перейдешь к действиям! Это приказ!

6

Джой огляделся вокруг в поисках того, что можно было бы украсть. На полочке в туалете лежала электрическая бритва, но она слишком выпирала бы из кармана. Кроме того, когда ты сидишь как голый под пальмой, куда ты ее засунешь? Ничего стоящего не было и в аптечке. Но он снова обильно использовал одеколон, стащив для этой цели обувь и распахнув воротник рубашки, куда обильно залил пахучую жидкость.

Затем он прислушался к тому, что делалось за дверью. Не было никаких признаков, что оживленная беседа по телефону близится к завершению. Джой снова повернулся к зеркалу, начав репетицию:

— Слушайте, мистер, м-м-м… то есть, Тауни. Слушай, Тауни, я говорил тебе, что мой приятель жутко болен? Так оно и есть, и я должен как можно скорее отвезти его на юг. Ага. Ну, я, в общем-то, толком не знаю, чем он болен. Мальчишкой он перенес полиомиелит, а сейчас у него течет из носа, его колотит, он все время потеет, ну и нога у него подворачивается и все такое. Так что вот я и подумал, Тауни, что лучше всего было бы как можно скорее отвезти его на юг. А теперь слушай. Слушай меня, черт побери! — приструнил он сам себя и продолжал подготовку к разговору уже шепотом.

— А теперь тебе придется послушать меня, Тауни. Ох, да тебя я уж наслушался, ты же способен болтать сорок восемь часов без остановки. Да, конечно, мне это жутко нравится, прямо вне себя от счастья каждую засранную секунду. А теперь тебе придется послушать. Мне нужны деньги. И побыстрее, так что, если ты хочешь получить то, что тебе надо, заткнись и приступай к делу!

В гостиной Таунсенд П.Локк сидел на краю постели, положив одну руку на телефонную трубку, которая уже лежала на рычагах аппарата, а другой прикрывая себе рот. У него были вытаращенные от волнения глаза.

— Ох, Джой, — сказал он, когда его гость вернулся в комнату. — Я вел себя, как сущий ребенок. Я орал. Я был просто омерзителен. И бесстыден. Перезвонить ей и извиниться? Она терпеть не может лишних трат. Роскошь обожает, а расточительность нет. Она просто удивительно видит разницу между ними. Ладно, не стоит волноваться, не так ли? Не хлопнуть ли нам по маленькой? — Он ткнул пальцем на бутылку с джином на столике.

— Дай-ка я налью тебе, Тауни, — сказал Джой.

— Спасибо, это очень любезно с твоей стороны.

Джой наполнил стакан до половины чистым джином и вложил его в протянувшуюся к нему красную пухлую руку.

Он остался стоять перед Локком, и низ живота находился как раз на уровне его лица. Наступило долгое молчание. Постепенно Локк мысленно вернулся из Чикаго в Нью-Йорк, но молчание продолжалось. Хозяина явно волновало лицезрение нависшего над ним тела Джоя, и выражение лица его явно показывало возбуждение, в котором он находился.

Джой изобразил на лице улыбку и посмотрел на Локка. Подняв глаза, тот встретил взгляд Джоя и хихикнул. Джой кивнул и, помолчав, сказал:

— Так что же тебе нужно, Тауни?

Локк вскинул черные брови:

— Что?

Согнув ладонь, Джой позволил руке сползти в район паха.

— Так чего ж ты тащил меня сюда наверх?

— О! — вскрикнул Локк, прижимая ладони к сердцу. На лице его выразилось искреннее страдание. — Это так трудно. Так трудно. Невозможно. Вы, молодые люди, вы не знаете, как поступать. У вас… у вас такая убийственная красота. Я знаю, что ты прекрасный, просто обаятельный человек, Джой. Я сразу же это понял. Я сказал тебе это еще на улице. А теперь ты так ведешь себя, ты делаешь эти омерзительные жесты, и так все смешалось — и невинность, и распущенность — и такая в этом убийственная прелесть, что я просто не могу ее вынести.

— Я ни за что не должен был приглашать тебя к себе. Я хотел, чтобы у нас с тобой была такая милая прогулка, и я так старался, чтобы она доставила нам радость. Я надеялся, я предполагал, что в беседе между нами появится нечто общее, и я как старший мог бы поделиться с тобой некоторыми соображениями о мире. Я предполагал, что мы сможем выйти с тобой на более высокий уровень общения. Ну, разве не смешно? — Он сделал большой глоток джина и когда тот оказал на него воздействие, снова заговорил, на этот раз со сдавленной страстью: — Я ненавижу жизнь, я ненавижу каждую секунду ее. — Он попытался сопроводить эти слова некоторым подобием смеха, но тут же подавился. — А теперь, пожалуйста, уходи, прошу тебя. Не доставляй мне больше трудностей. Просто уходи, пока еще у меня остались силы разговаривать с тобой.

— Ты говоришь, чтобы я ушел? — переспросил Джой. — Ты хочешь, чтобы я выметался?

— Пойми меня, пожалуйста, я хочу, то есть я не то, что хочу… ну да, да — я хочу. Я хочу, я хочу, чтобы ты ушел, прошу тебя, я хочу чтобы ты оставил меня!

Взяв руку Джоя, Локк сжал ее между своими ладонями.

— Прошу тебя, помоги мне оставаться хорошим, — взмолился он. — Я не хочу быть таким, каким был в июле.

Джой кивнул. Он испытывал огромное разочарование, но мог понять, о чем его просят. Он двинулся было уходить, но Локк задержал его, взяв за руку.

— Джой, слушай, ты придешь завтра повидаться со мной? Ты обещаешь?

— А сегодня вечером, — сказал Джой, — нельзя ли заняться тем, что будет завтра?

— Завтра я буду другим. Я изменюсь. Я не буду так нервничать. Не могу даже передать тебе, как мне не по себе, словно мне на голову свалится бомба. И, понимаешь, мне жутко хочется, чтобы на меня что-то свалилось! И я вне себя от этого ожидания — Он снова попытался засмеяться и тут же осекся. — Видишь, я прямо не могу совладать с собой. Послушай, ты только послушай мое сердце! — Он засунул руку Джоя себе под жилетку. — Все смешалось в кучу — и этот жуткий шум за окном, и эта обслуга, которая принесла что-то совершенно несъедобное, когда мне хотелось чего-то очень вкусного, и этот ужасный телефонный звонок от Эстелл. Но пообещай, пожалуйста, что ты придешь завтра!

Джой выдернул руку и направился к дверям.

— Я отправляюсь во Флориду, — сказал он. — Мне нужно ехать во Флориду.

— О, это просто ужасно. — Встав, Локк проводил Джоя до дверей. — Едва только я встретил человека, который понимает меня, как никто другой, и ему уже надо исчезать… Слушай! Подожди! Я хотел бы сделать тебе подарок! Для твоего путешествия! Ведь ты не будешь возражать, не так ли? — Он торопливо скрылся в спальне.

Джой был удивлен таким неожиданным поворотом событий. Он расслабился в приятном ожидании, прикидывая, как велик может быть подарок от человека, дом которого башней высится над озером и который может нанимать оркестр на день рождения своей матери.

В соседней комнате было слышно, как открылся и снова закрылся ящик стола.

Вернулся Локк. Он улыбался. Подойдя к Джою, он протянул ему сжатый кулак.

— Считаю за честь, что могу вручить тебе вот это.

Еще не видя, что скрывается в руке, Джой попытался найти слова благодарности.

Поднеся руку к глазам Джоя, Локк медленно разжал пальцы, продемонстрировав лежащую на ладони медаль святого Кристофера.

— Пожалуйста, возьми ее.

Джой уставился на медаль.

— Не смущайся! Для этого не обязательно быть католиком или кем-то в этом роде. Он покровитель всех путешествующих.

Джой покачал головой.

— Но я хочу, чтобы она у тебя была, — сказал Локк. — Ибо этот дар поможет мне сохранить уважение к себе.

Джой позволил засунуть медаль ему в карман. Он продолжал трясти головой даже после того, как человек из Чикаго спросил у него, в чем дело.

7

Этот вечер предельно вымотал его, и он держался из последних сил. Взбираясь по лестнице, он попытался прикинуть, хватит ли у него сил все рассказать Рэтсо.

— Рэтсо, — пробормотал он, остановившись на площадке третьего этажа и глядя на зимнюю луну в выбитом окне. — Нет, Рико. Я буду звать его Рико. Рико, — продолжил он, — боюсь, что пока толком так ничего и не сработано. Я чуть не всю ночь без толку провозился с этим идиотом. Но я кое о чем договорился с ним на завтра, так что, самое позднее, через два дня мы будем сидеть в автобусе. Ну, как тебе это нравится? — Он помотал головой: никак это не может нравиться. Может, лучше сказать, что ему пришлось потратить часть денег, но завтра все вернется. Ну, Рэтсо, — скажет он, — еще двадцатка, и, считай, мы уже в автобусе.

Он вошел, приготовившись выдать это вранье, и увидел, что Рэтсо не спит, уставившись в потолок. Джой ждал, что тот сядет и будет расспрашивать, как прошел вечер, но Рэтсо не пошевелился и ничего не сказал.

Подойдя поближе, Джой заглянул ему в лицо. Почему-то — может быть, он знал всю истину, — Рэтсо не ответил на его взгляд. Продолжая смотреть в потолок, он сказал:

— Мне приснился дерьмовый сон. — Голос у него был тихим и мягким. Угрожающей хрипотцы в нем больше не слышалось.

— А ты не собираешься спросить меня, — сказал Джой, — как у меня были дела вечером?

Рэтсо взглянул на него, но шевельнулись только его глаза. Внимание его было приковано к чему-то другому. Лицо его было совершенно бесстрастным, а глаза потухшими. Нет, он мог видеть, эта способность не покинула его, но выразительность взгляда, которой он всегда отличался, совершенно исчезла.

— Никуда мне не хочется ехать, — сказал он.

— Ты не хочешь ехать во Флориду?

— Не-а. Почему бы тебе не завалиться поспать?

Джой посмотрел на теплое местечко рядом с Рэтсо и подумал, что было бы неплохо прилечь. Затем он посмотрел на влажное, осунувшееся лицо Рэтсо с глубоко запавшими глазами, и в памяти у него всплыл звук открывающегося ящика стола в спальне номера Таунсенда П.Локка.

Он понял, что ему надо добраться до него. Больше ему ничего не оставалось делать. Все стало до смешного просто.

— Ну и ну! Черт бы тебя побрал! — сказал он. — Я все организовал, а ты не хочешь ехать!

— Что ты организовал?

— Да я все это дело раскрутил. Осталась только сущая мелочь, дай мне пару минут. И, как я прикидываю, нас ждет первый же автобус. Но, черт побери, тебе все это настолько не интересно, что я могу поехать и один. — Он оглядел комнату. — Думаю, что мне ничего тут не надо. Голова на месте, руки при мне — и вроде бы все в порядке.

Он направился к дверям.

— Слышь, Рэтсо, я… м-м-м… мы еще с тобой увидимся, а?

Рэтсо уже сидел, приоткрыв рот и распахнув глаза. Несколько секунд они с Джоем Баком молча смотрели друг на друга, а потом Рэтсо сказал:

— Ну пока.

Но он не шевелился. Как и Джой. Помолчав, Джой сказал:

— Значит, ты вообще не хочешь отправляться во Флориду, так?

Облизав губы, Рэтсо слегка нахмурился. И сказал, помолчав:

— Не-а.

Внезапно повернувшись, Джой, мягко ступая, вернулся в комнату.

— Надевай ботинки, ты, кусок дерьма! И пошевеливайся!

В долю секунды Рэтсо отшвырнул одеяло и проворно пополз по полу к своей обуви.

Они взяли такси до автовокзала. Багажа у них не было. Оба они набили карманы разной мелочью, а Рэтсо прихватил с собой индейское одеяло. По пути Рэтсо с трудом переводил дыхание и жаловался на резь в глазах.

— Что мне так жжет глаза? Ты что-нибудь понимаешь о рези в глазах?

Джой помог ему разместиться на скамейке в зале ожидания. Проще было бы понести его, но Рэтсо не позволил ему.

— А теперь жди здесь, — сказал Джой. — Я буду через десять минут.

— А что если они зацапают меня за бродяжничество?

— Ты с ума сошел? В двенадцать пятьдесят ты отправляешься в Майами, Флорида. Это не бродяжничество!

— Ну ладно, а что, если тебе не удастся обчистить того типа?

— Никак ты в меня не веришь? Так? Ты мне не доверяешь? Возьми вот и скажи! Ну давай же, говори!

— Ладно, — сказал Рэтсо. — Только вот…

— Дер-рьмо — вот и все только!

У дверей Джой оглянулся и увидел, как Рэтсо кутается в одеяло. Он дождался, пока Рэтсо не взглянул на него, и махнул ему рукой. Рэтсо ответил ему. Джой выскочил на улицу и, добравшись до Восьмой авеню, пустился бегом.

8

Он проделал весь путь до «Европы» и взлетел на пятый этаж без всяких раздумий, ибо чувствовал, что стоит ему остановиться и поразмыслить, как весь его план рухнет.

Постучавшись в дверь Локка, он прислонился к косяку, чтобы перевести дыхание. Через секунду он услышал тихое «да» из комнаты.

— Тауни?

— Кто там?

— Это я, Джой.

— Джой?

Он услышал щелканье замка, и дверь открылась. Таунсенд П.Локк был уже в пижаме на голое тело и с босыми ногами.

— Боже небесный! — сказал он.

— Мне надо поговорить с тобой.

Несколько секунд Локк мялся на месте, смущенно глядя на Джоя; он бросил беглый взгляд на цепочку, словно сожалея, что снял ее, открывая двери.

— Джой, честное слово, уже очень поздно.

— Да, но это очень важно.

— Ради всего святого, что же это может быть?

— Я… мне бы не хотелось говорить, стоя здесь.

— Но я не могу в такой час пригласить тебя к себе.

— Разве ты не говорил, что мы друзья?

— Да, конечно! Но…

— Но на самом деле ты этого, конечно, не думал, — сказал Джой, проходя мимо Локка прямо в гостиную.

Локк остался стоять у дверей. Нахмурившись, он посмотрел на Джоя.

— Ладно. Давай излагай, что там у тебя. В чем дело?

— Закрой двери.

— Закрыть двери?

— Ага. Что, не понимаешь? Захлопни их.

Набрав в грудь воздуха, Локк осторожно перевел дыхание. Затем закрыл двери.

— Мне нужны деньги, — сказал Джой.

— Ах вот как. — Локк улыбнулся. — Ну, конечно. Конечно, они тебе нужны. Я должен был, должен был догадаться. О, прости, что вынуждаю тебя просить, это так неблагородно с моей стороны. Кроме того, это ваш-ха-ха! — доход, так сказать! Боюсь, что я проявил крайний эгоизм, не подумав об этом. Секундочку. Подожди здесь.

Локк направился в спальню. Джой последовал за ним. Локк открыл ящик столика, стоявшего между кроватями, и вынул бумажник. Вынув из него купюру, он положил бумажник обратно.

И тут он увидел Джоя, стоявшего в дверях.

— О! — его руки испуганными голубями метнулись к горлу. В ужасе он сделал шаг назад, стукнувшись о столик и едва не опрокинув лампы. Но он успел подхватить ее.

— Ты меня напугал, — сказал он. — Я думал, что ты подождешь там. — В голосе его слышалась легкая нотка раздражения.

— Да нет, — сказал Джой. — Я решил, что не буду заставлять тебя делать лишние шаги.

Он глянул на десятидолларовую бумажку в руках Локка.

— Это для меня?

— Да, — сказал Локк. — И считаю, что ты более чем заслужил их, хотя бы тем, что провел весь вечер с болтливым старым джентльменом. Так что можешь и не благодарить меня.

— Тауни. — сказал Джой. — Боюсь, что мне причитается больше, чем десятка.

— Да? В самом деле? — Локк внезапно заговорил очень тихим, еле слышным голосом. На лице его застыло выражение, которое не имело ничего общего с лихорадочным возбуждением, которое он испытывал. — Какая жалость! Боюсь, что у меня нет больше наличных. То есть денег.

— Я должен получить пятьдесят долларов.

— Пятьдесят!

— Вечером я провел с тобой чертовски много времени, Тауни, и не думай возражать. Ведь ты же, никак, решил стать хорошим мальчиком, не так ли?

— Но, Джой, я… у меня их просто нет.

— У меня вообще нет времени, тем более сидеть с тобой всю ночь, играя в гляделки. У меня есть семья, черт возьми, и я должен как можно скорее отвезти ее во Флориду. Так что запускай лапу и вытаскивай ее с пятьюдесятью долларами.

Локк отступил к столику и прислонился к нему.

— Я понимаю, Джой, честное слово, я понимаю. И я согласен со всем, что ты… — Джой двинулся к нему. Локк захлебнулся. — Что ты собираешься делать?

— Убрать тебя с дороги.

— Ты только напрасно потеряешь время. Здесь нет ничего…

Джой влепил собеседнику плюху тыльной стороной ладони. Локк свалился на кровать не столько из-за силы удара, сколько от удивления. Тут же приподнявшись, он упал на колени и, обхватив столик руками, закрыл доступ к ящику своим телом. Втянув голову в плечи и краем глаза наблюдая за Джоем, он принялся скулить, как женщина или ребенок. Джой схватил его за волосы и развернул лицом к себе.

— Ну-ка дай мне этот столик!

— Нет, нет! Я не могу! Там нет денег! В нем только мои личные вещи!

Джой еще раз ударил его по лицу, но на этот раз открытой ладонью.

Локк продолжал скулить и стонать, но не шевельнулся. Джой нанес ему еще один удар, но из этот раз покрепче и кулаком.

Локк вскрикнул, а затем сказал:

— Я заслужил это! Да, в самом деле, я заслужил это! — Он продолжал стонать, но на гораздо более высокой ноте. В то же время он продолжал обеими руками цепляться за столик.

— Я сам на это напросился! — вымолвил он. — Ты можешь еще и еще раз ударить меня! Весь вечер меня неотступно посещали такие грязные, такие отвратительные мысли. Что, у меня на лице кровь? — Он лизнул кровь, которая текла у него из носа. — Я истекаю! О, благословение Богу, истекаю! Я заслужил эту кару!

— Да отцепись ты от этого проклятого стола. — Джой стал понимать, что перед ним нечто большее, чем просто человек, защищающий свои деньги. В нежелании Локка было какое-то исступление, почти ярость. Глаза у него блестели, а губы, за которыми виднелись плотно сжатые зубы, были растянуты в идиотской улыбке, придававшей ему вид толстой рехнувшейся рыбы. Лицо его побагровело, а текущая из носа кровь уже заливала и рот, и зубы, и подбородок.

Джой схватил настольную лампу и вскинул ее высоко в воздух.

— Так ты собираешься давать мне пятьдесят долларов? Или хочешь, чтобы я размозжил тебе башку?

Выражение лица Локка ясно дало понять, что он предпочитает: с тоской глянув на вскинутую лампу, он остался в том же положении.

Поняв, что от него сейчас требуется, Джой почувствовал, что его затошнило. Ему показалось, что они поменялись местами, словно оружие было в руках Локка, а Джой подвергался угрозе, и насилие, если его придется применить, обрушиться на него, а не на тело Локка.

— Пожалуйста, отойдите от столика, мистер, — сказал он.

Локк отрицательно помотал головой.

Джой опустил лампу на голову Локка, заставив ее остановиться в нескольких дюймах от его глаз. Локк вскрикнул, но на этот раз в голосе его звучало удовольствие. Тело его обмякло, и он ослабил хватку. Джой сначала не понял, что произошло. Он даже не коснулся противника, и все же Локк оставил поле боя.

Джой опустил глаза и увидел, что Локка так и колотит от пережитых эмоций, но Джой не мог понять, плачет ли он или смеется. Но теперь он понял, каким образом его собирался использовать этот беловолосый, краснолицый и голубоглазый джентльмен из Чикаго, так что, когда он вытащил бумажник из ящика ночного столика и нашел в нем сто двадцать один доллар, он все их сунул себе в карман.

Когда Джой покидал комнату, Локк сказал:

— Благодарю тебя, благодарю.

Уже почти миновав гостиную, Джой внезапно понял, что предстало его глазам в спальне: Локк, сидящий на полу, прислонившись головой к постели, широко растянув в усмешке окровавленные губы, а рядом с ним на ночном столике стоит телефон.

Ворвавшись обратно в спальню, Джой увидел, что Локк подполз на коленях к кровати и уже взялся за трубку.

— Эй! — позвал его Джой.

Локк вскрикнул от удивления. Дернувшись, он оказался лицом к Джою. Они смотрели друг на друга, словно оба понимали, что худшая часть вечера им еще предстоит.

— Я никому не собираюсь звонить! — сказал Локк. — Честно, я не хотел.

— Помолчи.

— Честное слово! Я просто…

— Заткнись.

Джой попытался собраться с мыслями. Он видел перед собой только Локка и телефон или телефон и Локка и знал, что того или другого надо вывести из строя, чтобы у него было время выбраться из здания. Поэтому, подойдя к ночному столику, он дернул провод с такой силой, что розетка вылетела из стены. Но связь еще не была нарушена. Ему пришлось положить телефон на пол и выдернуть шнур из металлического корпуса. Затем он поднял трубку и прислушался. Она молчала.

Локк воспользовался этой возможностью, чтобы выскочить в гостиную, и ему почти удалось добраться до холла, когда Джой, по-прежнему держа в руках молчащий телефон, настиг его.

— Эй! — крикнул он и швырнул коробку телефона в голову Локка. Как раз в эту секунду Локк повернулся к нему лицом и металлический корпус врезался ему в рот, откуда вылетел зубной протез. Он начал кашлять и сплевывать, а когда изо рта у него вылетело несколько зубов, он спустился на колени и стал искать их.

Тем не менее перед мысленным взором Джоя по-прежнему стояли эти два предмета — человека в телефона, телефона и человека, и, несмотря на всю свою растерянность, он понимал, что с ними надо что-то делать. Посему он пихнул Локка на пол, сел ему верхом на грудь и засунул телефонную трубку в его беззубый рот.

На руках Джоя оказалась кровь, и он инстинктивно, с глупой небрежностью, вытер их о куртку. Встав, он огляделся вокруг. Невероятно, чтобы в Локке было столько крови. Он был залит ею с головы до ног, она была на ковре и на мебели. Словно само воплощение ужаса — можно назвать его злом и представлять в виде дракона — носилось по комнате, оставляя повсюду свои следы.

Когда Джой торопливо оставил комнату, торопясь к лестнице, последнее, что он увидел, был человек из Чикаго, полуголым лежащим на боку, вцепившись в предмет, засунутый ему в рот, словно огромный ребенок, воюющий с соской.

9

На предстоящее путешествие они обзавелись подушками, и наконец водитель тронул с места автобус. Расположившись на своем месте, он нажал кнопку, закрывавшую двери, и, обратившись через микрофон к пассажирам, сказал, что по пути будут регулярные остановки для отдыха, а путешествие, он уверен, доставит им удовольствие и через тридцать один час они прибудут в Майами.

Джой внимательно выслушал объявление, не услышав из него ни единого слова; его, главным образом, успокаивал сам тон голоса водителя, в котором были уверенность, сила и мягкость.

— Эти парни — отличные водители, — сказал он Рэтсо.

— Им приходится, — сказал Рэтсо. Зубы у него опять стали выбивать дробь.

Автобус двинулся с места.

— Поехали, — сказал Рэтсо.

— Ага.

— Тридцать один час.

— На что?

— Что ты хочешь сказать? Что «на что»?

— Ну, тридцать один час.

— Займет дорога. В восемь тридцать утра мы там будем. Но не в это утро. А на следующее, в половине девятого.

Прежде чем выехать из города, автобусу пришлось покрутиться, но наконец он въехал в туннель и еще через несколько минут они вылетели на скоростную автомагистраль.

— Ты в это веришь? — сказал Джой.

— Что мы двинулись в путь?

— Ну да.

— Нет. Я с трудом в это верю. Просто не могу в это поверить.

— Я тоже, — сказал Джой. — Просто не могу поверить.

Несколько миль они покрыли в молчании. Джой обернулся посмотреть, что представляют собой другие пассажиры. Они показались ему довольно симпатичными, во всяком случае, те, кого он успел рассмотреть. Хватало и свободных мест, то есть было где вытянуться и поспать.

— Чем мы займемся первым делом? — спросил он.

— То есть, что мы будем делать?

— Ну да. Когда мы там окажемся.

— Я думаю, первым делом натянем плавки, а?

— И прямиком на пляж, — сказал Джой, — с этого и начнем, идет? Я хочу сказать, что прямо там и расположимся, не так ли?

— А ч-ч-что же еще, черт возьми? — сказал Рэтсо.

— Ну, гадство, вот не знаю, я же не специалист по путешествиям во Флориду. Я не знаю, черт возьми, чем ты там собираешься заниматься. Так что я просто спрашиваю. Ради Бога, прости, что я вообще рот открыл. Почему бы тебе не прекратить трястись?

— Потому что ничего не могу с этим поделать, вот почему, — сказал Рэтсо. Когда позади осталось еще несколько миль, он сказал: — Первые пальмы ты увидишь в Южной Каролине.

— Откуда ты знаешь?

— Так мне говорили.

— Кто? — захотел узнать Джой.

— Один парень, вот кто!

— Ну и черт с ней, с Южной Каролиной, — сказал Джой. — Мы направляемся во Флориду. И если уж взялся дрожать, почему бы тебе не набросить одеяло?

— Эй, что с тобой случилось?

Джой сказал, что ничего с ним не случилось, но, пока они не проехали очередную милю или около того, он чувствовал, что Рэтсо не сводит с него глаз.

Придвинувшись поближе, Рэтсо прикоснулся к нему рукой. Они вплотную сблизили головы, и Рэтсо шепнул:

— Ты, надеюсь, не убил его?

Джой отпрянул от него и, стараясь не показать Рэтсо тревогу, вспыхнувшую у него в глазах, зашипел:

— Заткнись, заткнись, заткнись! — после чего украдкой бросил взгляд на женщину, сидящую по другую сторону прохода. Она спала, прислонившись головой к окну.

— Мне-то ты можешь рассказать.

Снова склонившись к нему, Джой зашептал:

— Да я всего лишь сунул телефон ему в рот. Я тебе уже говорил. И он сделал вот так! — Джой издал цокающий звук, прижав язык к небу. Вот так.

— Я понял, но… слушай, — посмотрел на него Рэтсо. — У тебя же на куртке кровь.

— Это у него из носа, из носа, я же говорил тебе, что у него из носа текла кровь! Ты специально хочешь мне трепать нервы — или что?

— Да нет! Я просто хотел узнать. Что я и спросить не могу?

— Можешь, но зачем, зачем? Ты считаешь, что если кровь, так обязательно кто-то умер? — Они помолчали, а потом Джой сказал. — Ты думаешь, что тот мужик мог задохнуться с телефоном во рту?

— Нет. Нет.

— Ты уверен?

— Говорю тебе, что нет, это просто невозможно! Чем ты себе башку забиваешь? — сказал Ретсо. — Ты только об этом и думаешь. Выкинь всю эту чушь из головы. Так я считаю. Думай о Флориде. — Рэтсо подтянул одеяло до горла и уткнулся в подушку.

Когда они проехали еще несколько миль, Джой сказал:

— Рэтсо, а ты помнишь, как мы бродили позавчера, да, еще позавчера, черт бы его побрал, когда мы бродили и мечтали, какие у нас будут загорелые задницы? Ты тоже, как и я, помнишь об этом?

Рэтсо молчал.

— Помнишь? — повторил Джой. Нахмурившись, Рэтсо посмотрел на него и прикоснулся пальцем к зубам.

— Чего ты? — спросил Джой.

— Я все удивляюсь…

— Чему?

— Как тебе его зубы не помешали?

Джой взбеленился.

— Да они у него вылетели!

— Ты их выбил?

Джою пришлось набрать в грудь воздуха, прежде чем ответить.

— Да они были искусственные, протез, искусственные были у него зубы!

На какое-то время они погрузились в молчание.

Через час Рэтсо вспотел и откинул одеяло. Джой, думая, что Рэтсо спит, подтянул его обратно. Но тот не спал. Он открыл глаза и сказал:

— Эй, слушай, а я все время думаю.

— У тебя одеяло сползает, — сказал Джой.

— А я все думаю, не будет ли у нас неприятностей из-за моего имени. Потому что, если разобраться, в чем смысл нашего путешествия? Нью-Йорк — это одно, но ты только представь себе парня, который гуляет по этому чертовому пляжу, загорелый с головы до ног, купается себе как ни в чем не бывало, а тут кто-то ему орет: «Эй, Рэтсо!» Не режет ли тебе ухо? Признайся, звучит жутко дерьмово. И мне бы этого не хотелось. Я всегда был Рико, и в чем тут моя вина? Эй, слышь, я прямо прею под этим одеялом. Вспотел, как свинья.

— Ага. Ну да, я понимаю, — сказал Джой. — Ладно, скинь его. Стяни еще и рубашку, да окно открой. Может, тебе удастся подцепить хорошенькое воспаление легких, которого тебе только и не хватает.

— Да я не сказал, что хочу скинуть его. Я всего лишь заметил, что вспотел. Но можно считать, что мы договорились, о'кей? Всем новым знакомым будем говорить, что мое имя Рико, идет?

Джой кивнул.

Он закрыл глаза и попытался немного поспать, но вместо этого его стали одолевать какие-то мрачные мысли. Он не мог толком понять, спит ли он или нет, но уродливые видения предстали пред ним с удивительной яркостью. Во многих из них он снова переживал сцены насилия, участником которых был прошлым вечером, в ужасе открывая глаза в ту секунду, когда опускающаяся лампа застыла в нескольких дюймах от головы Таунсенда П.Локка. Засыпая и снова просыпаясь, он испытывал искреннее облегчение, видя, что находится в автобусе и что рядом с ним сидит Рэтсо.

Затем он снова начинал погружаться в состояние полудремы и видел сны, в которых старый дружок Салли Бак, ковбой Вудси Найлс был мертвецом. Вудси выплывал из снов и появлялся в автобусе, реальный до мельчайшей черточки. Ковбой откалывал невообразимые шуточки: в одной из них он вдруг оказался на месте водителя и погнал автобус по краю дороги, так что пассажиры только вскрикивали: «Помогите, помогите, водитель мертв, водитель мертв!» В другом из этих ужасных снов он увидел, как автобус прибыл в Майами, все пассажиры взяли свой багаж и разошлись. Все, кроме одного. Водитель увидел его, скорее всего, уснувшего в кресле, и пошел по проходу разбудить его.

— Дер-рьмо, — сказал Джой, просыпаясь. — А мне казалось, что у меня на руках труп лежит. — В это мгновение Джой понял, что водитель — это он сам, а труп — это его старый друг Вудси Найлс. Он подхватил тело Вудси и затянул «Последний поворот», тихо и медленно, то ли напевая, то ли выговаривая его.

Очнувшись от этих видений, Джой стал присматриваться к Рэтсо в поисках признаков жизни; он приложил руку ему к носу, стараясь уловить дыхание. В один из таких моментов Рэтсо тоже проснулся. Он посмотрел на Джоя и сказал:

— Какого хрена ты делаешь?

Джой засмеялся.

Было примерно половина четвертого утра, и они сделали первую остановку для отдыха где-то в Мэриленде. Многие из пассажиров спали. Рэтсо сказал, что хочет остаться в автобусе. Джой вылез и принес пару картонных стаканчиков с кофе. Они сидели, покуривая и потягивая кофе.

— Слушай, Джой, мы должны кое о чем поговорить, — сказал Рэтсо. — Когда ты ушел, я попытался встать, но… — Он пожал плечами, а потом покачал головой и нахмурился. Лицо у него было очень серьезным. — И не смог.

Джой молча слушал.

— Так что же мне делать? — сказал Рэтсо.

— В таком случае, — сказал Джой, — как только доберемся до Майами, сразу же оттащим тебя к доктору.

Рэтсо быстро мотнул головой и скорчил гримасу.

— Ха-ха. С ногами они ничего не сделают. Они поцокают языком, пожмут плечами, сдерут с тебя десять долларов за визит — и все.

— У тебя никак не укладывается в голове, — сказал Джой, — что завтра мы уже будем жариться на солнышке.

— Да я знаю дюжину способов, как запудрить врачу мозги, чтобы он ничего с тебя не взял. Но причем тут солнце? А, ясно, ты имеешь в виду его целительное воздействие и все такое?

— Ну да, черт возьми.

Помолчав, Рэтсо сказал:

— Ладно, но послушай, а что если… вот что я хотел бы знать — а что если…

— Я… я думаю, что мы могли бы оттащить тебя… да только я и сам не знаю.

— Костыль? — предположил Рэтсо. Джой быстро глянул на него.

— Это уж от тебя зависит, если он тебе нужен.

Остальные пассажиры возвращались в автобус. Рэтсо сказал:

— А если он мне не поможет, что тогда?

Джой открыл было рот ответить, но не нашелся, что сказать и промолчал.

Сделав пару тщетных попыток заговорить, он, наконец, выдавил из себя: «Рэтсо… то есть, я хотел сказать, Рико. Ну, когда мы доберемся до Майами, я пойду работать, вот и все, понял?»

Джой и сам не был уверен в своих словах. Ему и в голову не приходило, что он может выдать нечто подобное. Смутные мысли его так моментально претворились в слова, что он был удивлен своим же предложением не меньше слушателя. Автобус сдвинулся с места, а он продолжал говорить:

— Пойду вкалывать, потому что, ты же понимаешь, я не бездельник. Конечно, я мало в чем разбираюсь. Такая у меня была жизнь, что мало чему научился. Так что и сам не знаю, чем буду заниматься — ну буду мыть тарелки, горбатиться где-нибудь и все такое. Потому что мы хотим с толком провести время, не так ли? Ну ладно, может, и не так уж с толком, и кокосов не будет, пойдет все как обычно, но за это ты можешь ручаться. Кроме того, честно говоря, мне не хотелось спать на пляже. Мне бы хотелось, чтобы у меня была ванная, а в аптечке стояла склянка с ромом — ну, ты понимаешь. И зубная паста. И смена обуви чтобы у меня была! Потому что меня уж тошнит от этих сапожек. Точно! Я в океан их выброшу! Слушай — мне надо чего-то нового. И меня не волнует, если придется раздавать рекламные листки на улицах.

Рэтсо смотрел на него с очень серьезным выражением на лице, кивая при каждом его слове.

Положив руку на колено Рэтсо, Джой смотрел мимо него в окно, за которым бежали темные пространства.

— Я думаю о том, что поработаю и смогу что-то для тебя подыскать. О'кей?

Время шло. Они пересекли речку, и теперь мимо них во тьме летели освещенные лунным светом стволы деревьев. Наконец, Рэтсо сказал:

— О'кей. — И тот, и другой старались не смотреть друг на друга. Уткнувшись каждый в свою подушку, они закрыли глаза и каждый остался наедине со своими мыслями.

Джой удивлялся тому, что он только что сказал Рэтсо, пообещав заботиться о нем, и еще больше он удивлялся, поняв, что он и в самом деле собирается этим заняться.

Теперь на плечи ему легла ноша ответственности за другого человека, больного и скрюченного. Но, как ни странно, ему нравилось это новое, пришедшее к нему чувство. Странная это была ноша, которая не отягощала его, а дала ему чувство легкости и тепла. Сиденье было жутко удобным, и он повращал головой, устраиваясь на подушке. Растроганный, он уснул почти мгновенно, и во сне перед ним опять предстала вереница золотых людей.

Но теперь они были на удивление другими. Они двигались в стремительном маршевом ритме, под музыку родео. И золотые канаты, связывавшие людей во время их движения по миру, так сверкали в эту ночь, таким чистым светом, что Джою удалось рассмотреть лица тех, кто шел перед ним. Особое его внимание привлек ковбой, который крутил в воздухе лассо, и аркан его был сплетен из тех же золотых нитей, которые связывали всех воедино. Он пристально, очень пристально вглядывался в лицо ковбоя, стараясь привлечь его внимание, и им все больше овладевало чувство, что он его откуда-то знает, и о чудо! Настала секунда, когда он понял, что лицо ковбоя — это его собственное.

Он был в строю вместе со всеми.

Эта потрясающая ситуация удивила его настолько, что он проснулся. За окнами вставал холодный зимний рассвет, окрашивая все вокруг блеклой розоватостью.

Рэтсо тоже проснулся и не скрывал овладевшей им мрачности. Лицо его мокрое от слез, было воплощением скорби.

— Эй, эй, в чем дело? — встревожился Джой. Рэтсо бросил на него быстрый взгляд, снова отвернулся и тихим, почти неслышным голосом выдавил:

— Я обмочился.

— Ты что?

— Обмочился! Обмочился! Штаны обмочил!

— Ну и что? Что страшного?

— Да я весь мокрый! И сиденье мокрое.

— Вот, черт, парень, да не плачь ты.

— Мало того, что я еду во Флориду, и нога у меня болит, и задница ноет, и грудь болит, и рожа свербит — так мало всего этого, я еще обоссался с головы до ног.

Джой не мог удержаться от смеха. Он понимал, что ведет себя не лучшим образом, что смеяться не стоит, но он так хорошо чувствовал себя, что все окружающее представлялось ему страшно забавным.

— Я на куски разваливаюсь, — сказал Рэтсо. — Смешно, не правда ли?

Джой кивнул. И через секунду Рэтсо тоже хохотал. Затем Джой сказал:

— Просто ты позволил себе сделать небольшую остановку для отдыха, которой не было в расписании. — Оба они расхохотались так, словно услышали самые смешные в жизни слова. Они покатывались в течение нескольких минут. Рэтсо даже посинел, и глаза его налились кровью, и он стал жаловаться, что ему больно смеяться, а когда стало ясно, что он готов бросить это занятие, Джой отпустил несколько ремарок относительно естественных отправлений организма Рэтсо, и они снова стали хохотать. Последние три-четыре замечания были, откровенно говоря, не особенно смешны, но просто им нравилось смеяться. Затем Рэтсо стал кашлять и задыхаться, и ему пришлось наклониться вперед, чтобы Джой мог постучать ему по спине.

После таких усилий Рэтсо впал в полное изнеможение. Настроение у него несколько улучшилось, но в перерывах между приступами смеха он выглядел совершенно изможденным. Джой сказал, что тут полно пустых мест и после следующей остановки они могут найти сухое, и пообещал, что в любом из попутных городков, они приобретут ему новые штаны. Он убедил Рэтсо, что все будет в порядке, и к тому времени, когда автобус притормозил для завтрака где-то около Ричмонда, Рэтсо уже крепко спал. Джой отдернул занавеску на окне и прищурился от лучей солнца, бивших ему прямо в глаза.

10

Через несколько секунд, когда Джой вышел из автобуса, его поразил разлитый повсюду утренний свет рассвета. Ему припомнилось, что нечто подобное он видел во сне, но он не мог восстановить в памяти. Чувствовалось, что день будет ослепительно ярок: от резкой чистоты воздуха перехватывало дыхание, и он понял, что ради одного этого утра стоило уезжать из Нью-Йорка.

В ресторанчике он заказал себе черничный пирог и чашку кофе, и, ожидая заказа, был охвачен такими глубокими и тонкими эмоциями, что ошибочно принял их за грусть. Чувство это настолько сильно охватило его, что ему показалось, будто его вот-вот потянет вырвать. Он торопливо добрался до мужского туалета, уединился в одной из кабинок, закрыл двери и склонился над унитазом. Ему пришлось засунуть два пальца в рот, но оттуда вырвалось только сдавленное дыхание. Он заплакал. Это удивило его. Он не мог понять, почему у него льются слезы, когда его окружает так великолепно начавшийся день. Скоро он прекратил плакать. Он высморкался. Затем он вернулся в ресторан и принялся за свой завтрак. Блинчики были отличными, но после первого же куска он перестал обращать внимание на их вкус. Ибо и цвет и запахи этого утра заполнили зал ресторана, так что вместо того, чтобы наслаждаться едой, он думал только о дне, который лежит впереди, и, не допив кофе, поспешил наружу, чтобы окунуться в него.

Каким оно было странным, это субботнее утро. Кроме него, ничего больше в мире не существовало. Джою даже захотелось забиться куда-нибудь и закрыть лицо руками.

Но что происходит? Он подошел к краю стоянки и уставился в землю. Из застывшей коричневой грязи торчали несколько упрямых стебельков, с которыми зимние холода ничего не смогли сделать, а поодаль простирался ряд голых деревьев, в которых не было ничего особенного. Небо было светло-голубым, так что можно было смотреть в него, не щурясь, и воздух был прохладен, даже очень прохладен, но не холодным, так что при дыхании казалось, что ты втягиваешь в себя эту голубизну неба, и тот мир, и покой, что исходили от него. Стоя на краю площадки, Джой поплакал еще немного, от удивления тряся головой, не в силах понять, почему по лицу его струятся слезы и почему такая в общем-то обычная погода вызвала свалившуюся на него печаль.

Дело было в том, что им овладела совсем не печаль, но он не понимал этого.

Он вытер лицо рукавом куртки и вернулся в автобус.

Рэтсо по-прежнему спал.

Они ехали сквозь южное утро, и странное обаяние дня не исчезало. Над каждым маленьким городком, мимо которых они проезжали, стояло ожидание субботы: люди тащили из лавочек пакеты с продуктами, готовясь к субботнему отдыху, дети бегали, играли и катались на велосипедах, радуясь субботнему дню и пришедшей субботней свободе, молодые женщины, с накрашенными губами и в кудряшках, забегали к Вулворту, чтобы купить обновку, в которых они покажутся перед своими субботними молодыми людьми, а те то сидели в парикмахерских, наводя глянец на щеки, то стояли на обочинах тротуаров главной улицы, позвякивая мелочью в карманах и с нетерпением ожидая наступления субботнего вечера, который приближался к ним с медленной неотвратимостью часовых стрелок, медленно, но неотвратимо, и они знали, что он несет с собой, ибо ароматы субботнего вечера стояли в воздухе, и тут же были субботние старухи, которые парочками или кучками стояли на улице на каждом углу, щелкая вставными зубами и болтая о смерти, пока какой-нибудь бодрый старик не отвращал их мысли в другую сторону.

Джой наблюдал из окна летящую мимо жизнь, пока, наконец, в Рэйли в Северной Каролине ему не представилась счастливая возможность окунуться в нее.

Он купил в лавочке рядом со стоянкой новые вельветовые брюки для Рэтсо, а для себя дешевую вязаную куртку, темно-синюю с белыми пуговицами. Он убедил себя, что хоть она и дешевая, но жутко нравится ему, и сунул свою старую и замазанную в ящик для мусора. Джой попытался вытащить Рэтсо из автобуса и отвести его в туалет, где он сможет помочь ему сменить штаны, но Рэтсо еще не проспался. Джой попытался разбудить его, сказав, что скоро они окажутся в Южной Каролине и пора разуть гляделки, чтобы поглазеть на первую пальму, но Рэтсо оставался невозмутим. На мгновение он приоткрыл глаза, но они были совершенно мутными и невидящими.

Через два часа в Беннетсвилле, когда большинство пассажиров, потягиваясь, покидало автобус, направляясь пить кофе и пользоваться удобствами, Джой перетащил Рэтсо на заднее сиденье автобуса. Нижнее белье тоже было мокрым и сменить его было невероятным мучением. Рэтсо был беспомощен, как ребенок. Джой никогда раньше не видел его голым. Его маленькие, трогательные приметы пола казались совершенно бесполезными, просто напоминая о своем существовании. Правая его нога была костлявой и искривленной, как посох странника, и от бедра до колена была покрыта большими черными, синими и багровыми синяками — следами различных падений, которые достались на его долю за последние несколько дней. Он напоминал ощипанного цыпленка, который проводит свою жизнь на задворках птичьего двора, пока, наконец, ему не сворачивают шею и не отправляют в котел. История Рэтсо была написана по всему его телу, и Джой с благоговением читал ее. На долю секунды перед ним предстала картина, как он заворачивает этого исстрадавшегося измученного ребенка в одеяло, нежно берет его на руки и всю дорогу держит на коленях, напевая ему колыбельные песенки. Но он тут же прогнал эту картину от себя.

Теперь они расположились на сухих сиденьях в заднем конце автобуса, а он мчался, набирая скорость, и за окнами летели мили этого субботнего дня, который был неисчерпаем и таинственен, как память. Рэтсо погрузился в глубочайший сон. Джой убедил себя, что чем больше Рэтсо будет спать, тем скорее он выздоровеет, и к тому времени, когда они добрались до Саванны и наступило время обеда, солнце уже опускалось, а Рэтсо все спал.

Джой не вышел из автобуса. Он не испытывал особого голода. Он остался рядом с Рэтсо, боясь потерять ощущения этого странного дня, хотя уже приближалась ночь. Среди многих вещей, которые проплывали у него в памяти, были и удивившие его самого слова, сказанные Рэтсо, что он найдет себе работу, купит новую обувь и будет вести нормальную жизнь, пользуясь своей собственной ванной. И он знал, что это будет сущей истиной, и в один прекрасный день все это у него будет, и к нему придет та радость субботы, которую он весь день наблюдал из окна автобуса. Может, он будет просто мойщиком посуды или каким-нибудь дешевым клерком. Рядом с ним будут работать другие люди, которые сначала не будут обращать на него внимания, они будут считать, что он такой же, как и все, один из них, в сущности, но постепенно они начнут все понимать. Они начнут замечать, что он носит приличную обувь, и со временем поймут, что он не обитатель гостиницы, а обладатель собственного жилища, в котором есть даже отдельная ванная. Они начнут менять к нему отношение, они начнут время от времени наносить ему визиты, и вне всякого сомнения, среди его новых знакомых будет и женщина, не обязательно блондинка или с какими-то выдающимися достоинствами, но она будет пользоваться губной помадой и ходить в кудряшках, и она будет искренне рада, что рядом с ней окажется мужчина, который будет в состоянии позаботиться о ней, мужчина, устраивающий ее и как любовник, а Рэтсо будет с ними в качестве их ребенка, и они будут заставлять его мыть голову, хотя бы раз в неделю или сами будут обмывать его, если он будет слишком слаб для этого. Для того чтобы все шло как надо, нужно было прокрутить главную штуку — вкалывать и ждать, пока все наладится, и никогда не позволять себе стонать «о, этого никогда в жизни не будет, не будет»; ты должен будешь жить и радоваться тому, что у тебя есть, пусть даже ты еле волочишь ноги, а борода у тебя выросла до земли. Как-то он уже составлял планы бытия, когда еще в Хьюстоне решил стать бродячим ковбоем, и отправился искать счастья на Востоке. Считай, он все это прошел — бродячим ковбоем стал и счастье свое искал. Пока оно ему не попалось, но он продолжал тосковать по нему, и в этом-то и было все дело. Может, и теперь ему не удастся зажить нормальной жизнью, но, черт возьми, он будет искать ее до самой смерти, путь даже его считают упрямым и тупым ослом.

Он понял, что ему неплохо думается и без всякого зеркала, и он подумал, что это первый признак того, что он по-настоящему взрослеет.

Все остальные остановки этой ночью он проспал. Сквозь сон он слышал, как водитель объявлял прибытие в Джексонвилль, а затем другой водитель сказал, что они прибывают в Дайтону, но он только чуть приоткрывал глаза и продолжал спать. На ходу ему удивительно хорошо спалось. Единственное, что у него осталось в памяти от прошедшей ночи, — это два названия городов и все же он не удивился, проснувшись утром и увидев, что предстало его глазам.

Рэтсо лежал свободно и раскованно; он наполовину сполз с сиденья, изогнув спину под каким-то странным углом, изломанно склонив голову набок, раскинув руки, как сломанные веточки; в его широко открытых глазах ничего не отражалось. Чувствовалось, что теперь его ничего больше не заботит.

Рэтсо был мертв.

11

Можете ли вы себе представить, что среди верхушек пальм и в самом деле простиралось прекрасное темно-синее небо — как две капли воды смахивающее на картинки Рэтсо и на его книжку «Флорида и Карибы»?

Черт бы побрал и это небо, и все остальное.

Теперь надо было его похоронить, и не подлежало сомнению, что эта процедура должна была влететь в копеечку. Вытащив деньги, он пересчитал их: сорок восемь долларов с мелочью. История эта обойдется ему недешево, просто в фантастическую сумму, но если уж вы взялись столь благородно заботиться о человеке, который пустился с вами в дорогу, то, черт возьми, придется позаботиться, чтобы и его тело достойно упокоилось в земле.

Он никак не мог собраться с мыслями. Он подумал, что ему полагалось бы выйти из себя, может быть, даже впасть в истерику и начать вопить: «О, помогите, помогите, мой друг мертв, и я остался совершенно один!» Но он не чувствовал ничего такого. Просто не чувствовал, вот и все.

Словно он догадывался, что его ждет. Кто-то Некто (кто? Рэтсо?) нашептал ему об этом на ухо несколько дней назад языком смерти, который никак нельзя понять, пока до этого не дойдет настоящее время. В вас бродит какая-то смутная идея, но вы не представляете, что вам все уже известно, пока это не случается.

Вот это и случилось.

Вот ему теперь предстоят и похороны, и ему придется иметь дело с могильщиками, уговаривая их, чтобы они все сделали, как полагается, и уговаривать их, чтобы они поверили ему на слово, потом он с ними расплатится.

Нет. Первым делом ему предстоит вытащить тело из автобуса, а потом… а потом они должны…

Кто?

Пассажиры автобуса.

Пассажиры просто должны помочь ему добраться до могильщиков, а затем уж он сам будет с ними договариваться и искать место для могилы Рэтсо. (Могилы? Да, Рэтсо мертв, он в самом деле только что скончался. Да, глядь, вот мертвый рядом с тобой.) А затем он будет искать работу. И заниматься ею. Главное, чтобы найти ее. И постепенно он будет собирать монету к монете, чтобы поставить камень на могиле, ничего особенного, никакого шика, просто камень с именем, вот и все: Рико. Не Рэтсо. Он не может правильно написать Рич-чио, но он найдет человека, который с этим справится. Надо будет выбить буквы без единой ошибки, чтобы каждый, кто пройдет мимо, мог сказать:

— О, ты посмотри, кто тут лежит, сам Рико Риччио. Кто пройдет мимо, и кому придут в голову такие слова?

Невозможно представить.

Кто-то же должен, кто может правильно написать их.

Но это не самое важное. Самое важное — это то, что ему предстоит; надо кому-то сказать.

Похоже, что придется переговорить с водителем.

Встав, Джой прошел по проходу и остановился рядом с ним. Склонившись, он глянул на автостраду. Через несколько секунд водитель обратил на него внимание:

— Да, сэр.

— Мой приятель, там, на заднем сиденье, скончался, — сказал Джой, — и я не знаю, как правильно произнести его имя.

Водитель сказал:

— ЧТО ваш приятель на заднем сиденье?

— Мертвый, — сказал Джой. — Мертв, как дверная ручка.

— Вы хотите сказать, что… — Водитель мельком глянул на Джоя и тут же опять уставился на трассу. Посмотрев в зеркало заднего вида, он сбросил скорость, подрулил к правой обочине и остановился. Спрыгнув с сидения, он последовал за Джоем в заднюю часть автобуса, где у него прорезался официальный голос служащего компании: — Все в порядке, ребята, все нормально. В Майами будем меньше, чем через час.

Остальные пассажиры догадывались, что не всё в порядке. Многие из них крутили головами, стараясь рассмотреть, что там происходит на задних сиденьях, но ничего не видели. Те, что сидели поблизости, что-то рассмотрели, но не хотели, чтобы их застали за этим занятием.

Водитель бросил взгляд на Рэтсо и кивнул Джою. Он начал было стаскивать головной убор, но передумал.

— Он ваш родственник? — спросил он Джоя. Джой кивнул.

— Не хотите ли вы закрыть ему глаза? — сказал водитель.

— Закрыть?

— Просто наклонитесь и закройте их. Вот и все.

Джой опустил ресницы на глаза Рэтсо.

— Ну что ж, — смущенно сказал водитель. — Думаю, двинемся дальше, верно? Тут уж ничего больше не сделаешь.

— Да, сэр, — сказал Джой.

Водитель снова обратился к пассажирам.

— Просто небольшая неприятность, ребята, ничего серьезного. Мы будем в Майами… — он глянул на часы, — минут через сорок.

Джой стал перебирать в уме, что ему теперь делать, потом еще раз и в третий раз, пока не убедился, что в настоящий момент сделано все, что было в его силах. А потом он сделал то, что всегда хотел, с самого начала, с самой их первой встречи, когда он увидел Рэтсо в баре «Эверетт» на Бродвее: он приобнял его, чтобы хоть последние несколько миль посидеть рядом с ним. Он знал, что Рэтсо ничего не даст то удобное положение, в котором он сейчас сидит. Оно было нужно только ему. Ибо он испытывал страх, смертельный страх.