Полвека с небом

Главное направление

Никто из нас не знал осенью сорок четвертого, сколько еще времени продлится война. Но мы понимали, что она идет к концу и час победы над фашизмом близится. Чувствовалось это хотя бы и потому, что, несмотря на продолжавшиеся бои в Прибалтике, корпус был выведен в резерв Ставки Верховного Главнокомандования и впервые за все время после своего сформирования получил целых два месяца на отдых и пополнение. Уже сама возможность вывести из боев на столь значительный срок крупное авиационное соединение, каким являлся 3 иак, говорила о многом. Тем более, как мы догадывались, дело касалось не одного нашего корпуса.

Конечно, это была не единственная и далеко не самая существенная примета, по которой бы мы могли судить о том, что военно-политическая машина фашизма доживает свои последние дни. Об этом свидетельствовало многое. Гитлеровские армии под ударами наших войск повсюду откатывались на запад, Почти вся территория Советского Союза, за исключением нескольких районов Прибалтики, была освобождена от фашистских захватчиков. Даже союзники, убедившись, что Советская Армия вполне способна очистить Европу от нацистов и без их многократно обещанной, но всякий раз откладываемой помощи, решили в конце концов отказаться от политики выжидания и проволочек и высадили в июне 1944 года свои войска на побережье Франции, в результате чего немцам теперь приходилось вести войну на два фронта.

Однако мы хорошо понимали и другое. Враг будет сопротивляться до последней возможности. У Гитлера и его клики просто нет иного выбора. И мы не столько предавались заслуженному отдыху, сколько готовились к новым решительным сражениям. «Добить фашистского зверя в его логове!» — стало лозунгом тех дней.

Вместе с командирами дивизий и штабными работниками мы тщательно проанализировали приобретенный в ходе Белорусской операции опыт, делая особый упор на управление частями корпуса при взаимодействии с танковыми группировками, действовавшими в отрыве от основных войск. Мы отчетливо сознавали, что задачи эти приобретут еще более важное значение в предстоящих сражениях, независимо от того, на какой участок фронта мы попадем. А тут у нас имелись не только удачи и успехи, случались и оплошности, и просчеты. Из них следовало сделать необходимые выводы на будущее. Не всегда поспевая за быстро продвигавшимися танковыми частями, мы порой не очень ясно представляли себе задачи прикрываемых войск в быстро менявшейся обстановке боевых действий. Из-за отставания аэродромов недопустимо увеличивалось иногда подлетное время, что не только сокращало срок патрулирования истребителей над полем боя, но и не позволяло своевременно наращивать необходимые силы, когда в том возникала острая нужда в связи с появлением больших групп самолетов противника. И хотя почти в каждом танковом соединении находилась наша оперативная группа или летчик, осуществлявший наведение истребителей, нередко из-за плохо налаженной связи или из-за той же нехватки полевых аэродромов управление авиаполками корпуса осуществлялось далеко не наилучшим образом. Детально разбирая подобные случаи, мы искали способы, позволявшие избегать аналогичных ошибок, строить управление боевыми действиями более надежно и эффективно.

Не менее тщательно анализировали мы и тактику, применявшуюся противником. А она, надо сказать, претерпела за последнее время существенные изменения. Если прежде немецкие истребители предпочитали действовать небольшими, в смысле тактической единицы, группами при одновременно большом их количестве в воздухе, то теперь, когда общее количество авиации у противника резко поубавилось, а мастерство летчиков в среднем понизилось, они стремились вылетать группами по двадцать, тридцать и более самолетов. Объяснялось это, видимо, тем, что если раньше геринговские асы, уверенные в себе и наглые, сами искали встреч с нашими истребителями, то новое поколение немецких летчиков, давным-давно смирившееся с тем, что господство в воздухе раз и навсегда перешло на сторону советской авиации, всячески старалось избегать подобных встреч. И большие группы, которыми они теперь летали, должны были, по их мнению, хоть как-то помочь им отбиваться от атак наших истребителей. Так или иначе, но все это приходилось нам учитывать.

Командир 265-й авиадивизии полковник Корягин и сам являлся сторонником применения крупных групп истребителей, в боевых вылетах которых, кстати, нередко принимал личное участие. Полковник Орлов, командир 278-й дивизии, напротив, охотно выпускал своих летчиков и на свободную охоту, и на патрулирование мелкими группами, а когда требовалось, умело маневрировал силами своих полков в воздушных боях. Дело здесь было не в личных пристрастиях, а в той самой негласной специализации, о которой я уже упоминал и которая затрагивала не только летчиков, но и в известной степени командиров полков и дивизий.

И Корягин, и Орлов помимо того, что зарекомендовали себя опытными командирами и умелыми организаторами, отличались еще и завидными способностями талантливых воспитателей и методистов. Сейчас, когда летный состав корпуса получал пополнение людьми, эти их качества оказались особенно кстати.

Пополнение приходило разношерстное. У тех, кто возвращался из госпиталей или прибыл из запасных полков, фронтовой опыт, как правило, оказывался вполне солидный. Но немало было и молодых летчиков, только-только закончивших училище. Постоянно, изо дня в день, велась работа по вводу летчиков в строй, по сколачиванию пар и звеньев, по отработке слетанности экипажей, по замене и подготовке ведущих. Происходили замены и в командных кадрах. Так, например, капитан Тищенко получил назначение штурманом полка. На освободившееся место командира эскадрильи утвердили кандидатуру капитана Д. В. Джабидзе, считавшегося в корпусе одним из лучших летчиков и заслуженно пользовавшегося высоким авторитетом у своих товарищей.

Сложнее было подобрать достойную кандидатуру на должность командира 812-го истребительного авиаполка. Прежний командир полка майор С. П. Попов погиб во время тренировочных полетов, которые мы тогда называли слепыми. Позже они стали называться полетами в сложных метеорологических условиях. Нужда летать при любой погоде возникала довольно часто. Поэтому тренировкам на слепые полеты мы придавали большое зиачение и стремились их проводить, когда к тому предоставлялась возможность.

В тот пасмурный октябрьский день небо заволокло сплошной облачностью да вдобавок еще нанесло тумана, и майор Попов, выполняя очередной тренировочный слепой полет, потерял ориентировку и не вернулся на аэродром. Это был отважный воздушный боец, на счету которого числилось около десятка сбитых вражеских самолетов, и способный, опытный командир. Полетел он на свой страх и риск, но не из лихости или удали, а ясно сознавая, что опыт слепых полетов в полку необходим и кто-то должен им овладеть, чтобы затем передавать другим летчикам. Так что это тоже была если и не боевая, то крайне важная для будущих боевых действий работа.

Командиром 812-го истребительного авиаполка стал майор М. В. Власов. Его пришлось перевести из другой дивизии — у самих дальневосточников подходящей кандидатуры не нашлось, за последний год у них сменилось три командира, майору Власову предстояло стать четвертым.

Помня, что отдых — тоже подготовка к боям: чем больше сил, тем крепче бьешь врага, — мы организовали для летного состава на берегу Буга нечто вроде небольшого, но очень уютного дома отдыха с пляжем и рыбалкой, куда посылали на несколько дней летчиков в порядке очереди. Времени хватило на всех, и заряд здоровья, запас столь необходимых на войне душевных сил удалось пополнить каждому. И когда в середине ноября поступил приказ перебазировать полки корпуса в Польшу, в район Вышницы, настроение у летного состава было как нельзя боевое. Подогревалось оно еще и тем, что авиационные соединения 16-й воздушной армии, в оперативное подчинение которой передавался 3 иак, занимали аэродромы, откуда до Германии и до самой столицы третьего рейха было, по нашим расчетам, ближе всего. А все мы тогда очень надеялись на то, что нам повезет и воевать доведется на главном направлении завершающего войну удара.

Ну а что касается лично меня, то я был рад, что вновь встречусь с командармом Руденко, с которым нас связала судьба еще в годы службы на Дальнем Востоке. Давнее знакомство позволило мне хорошо узнать этого выдающегося человека, посвятившего всю свою жизнь авиации. Сергей Игнатьевич Руденко обладал колоссальным опытом и до тонкостей знал авиационное дело. Это был талантливый командир, человек высокой культуры и глубоких разносторонних знаний. После летной школы, выпускником которой он стал еще в 1927 году, Руденко закончил в 1932 году Военно-воздушную академию имени профессора Н. Е. Жуковского. Войну начал в должности командира 31-й авиадивизии, вместе с которой перелетел на фронт с Дальнего Востока. Затем воевал в качестве командующего ВВС Калининского, а позже Волховского фронтов. В сорок втором командовал 1-й и 7-й ударными авиагруппами Ставки Верховного Главнокомандования. Осенью того же года получил назначение на должность командующего 16-й воздушной армией, воевал под Сталинградом, Курском, Орлом, принимал участие в освобождении Белоруссии. Теперь предстояло освобождать от гитлеровских захватчиков Польшу. Размещавшиеся на ее территории немецкие войска группы армий «А» прикрывали жизненные центры Германии.

Встреча с Руденко в штабе армии, располагавшемся неподалеку от Варшавы, на восточном берегу Вислы, не внесла, правда, желанной ясности в отношении того, удастся ли 3 иак принять участие в боях на главном направлении. До наступления оставалось еще два месяца, о чем, понятно, в момент нашего разговора ни я, ни командарм не знали. Это выяснилось значительно позже. А пока Руденко ввел меня в курс дела лишь в той мере, в какой это касалось подготовки к предстоящей Висло-Одерской операции. В распоряжении 6-го воздушного флота противника, противостоящего нам на этом участке советско-германского фронта, находилась хорошо развитая аэродромная сеть, дававшая возможность разместить здесь до полутора тысяч: самолетов. Однако данные разведки указывали, что такого количества самолетов у немцев нет. На аэродромах Модлин, Сохачев, Плоцк, Радом, Лодзь, Кутно, Познань и на других взлетно-посадочных площадках у немцев имелось более 500 боевых машин. Конечно, противник мог в дальнейшем наращивать свои силы — подобное предположение нельзя было сбрасывать со счетов. Но нам представлялось это маловероятным. Скорее немцы попытаются компенсировать нехватку истребительной авиации — новые части, как мы считали, им попросту негде брать — за счет усиления зенитной артиллерии, что, кстати, хорошо согласовывалось с поступавшими в последнее время данными разведки.

— Об удержании господства в воздухе напоминать, думаю, не за чем. Это и без того ясно, — сказал Руденко. — А вот вопросы, касающиеся взаимодействия с танковыми частями и управления авиацией с целью их поддержки и прикрытия с воздуха, предстоит продумать основательно. Не сомневаюсь, что темпы продвижения войск, и особенно танковых соединений, будут не менее высокими, чем во время Белорусской операции.

Из разговора с Руденко я понял, что истребители корпуса предполагается использовать в основном для прикрытия поля боя во время прорыва вражеской обороны, а позже — для прикрытия с воздуха, а также для поддержки введенных в прорыв танковых соединений и частей. Примерно те же задачи 3 иак приходилось решать и в период Белорусской операции. Теперь предстояло использовать накопленный опыт, учитывая как сильные, так и слабые его стороны.

Прежде всего следовало позаботиться об аэродромах. Причем спланировать и рассчитать все так, чтобы истребители не отрывались от наступающих войск дальше, чем на двадцать — тридцать километров. Помимо штаба нашего корпуса этим вопросом активно занимались и в штабе 16-й воздушной армии. Из ста двадцати вновь построенных аэродромов пятьдесят были оборудованы в непосредственной близости от передовой линии. Для истребителей 3 иак намечалось использовать те из них, которые располагались в районе магнушевского плацдарма, захваченного на последнем этапе Белорусской операции. Пока они оставались пустыми. Перебазировку на них планировалось осуществить перед самым началом наступления наших войск.

Однако все эти аэродромы обеспечат боевую работу авиации лишь в первые дни. После прорыва вражеской обороны, когда танковые соединения уйдут в глубь территории противника, они, сыграв свою роль, уже не смогут в дальнейшем эффективно использоваться истребительной авиацией. Понадобятся новые взлетно-посадочные площадки, которые пока находятся в руках врага. И мы заранее готовились осваивать их по мере продвижения наших войск. С этой целью проводилась аэрофотосъемка таких аэродромов противника, как Сохачев, Кутно, Лодзь; оборудовались по их типу учебные полигоны, где отрабатывались способы быстрого ввода в строй этих и других стационарных аэродромов врага после их захвата нашими танковыми частями. Помимо того, воздушная разведка изучала и фотографировала территорию противника с целью выявить те ее участки, которые хоть мало-мальски пригодны для использования под временные взлетно-посадочные площадки. Создавались специальные, облегченного типа инженерные подразделения аэродромного обеспечения. Продвигаясь вместе с наступающими войсками, они должны были подготовить прием самолетов на отбитых у врага аэродромах. Чтобы обеспечить на первое время необходимые запасы горючего и боеприпасов, им выделялись бронетранспортеры и грузовые автомашины. С личным составом таких подразделений проводились соответствующие учения, чтобы они могли организовать при необходимости оборону аэродромов.

Тщательно планировалась работа подвижных КП и пунктов наведения, их оснащение радиостанциями, использование локаторных установок, налаживание надежной связи с наземными войсками, которым предстояло вести боевые действия в глубине вражеской обороны. Отрабатывались способы подавления зенитной артиллерии противника, намечались объекты штурмовки с воздуха, строились ложные аэродромы, чтобы отвлечь внимание врага…

Работы, словом, было много. И обо всем, конечно, не расскажешь. Да и нет, думается, в том нужды. Хочу лишь подчеркнуть, сколь тщательно готовилось предстоящее наступление, какое огромное внимание уделялось всему, что было с ним связано. Ведь победу хотя и добывают в сражениях, готовят ее заранее, задолго до начала наступления. И чем основательнее, чем серьезнее такая подготовка, тем больше шансов на конечный успех. Правда, не всегда на нее есть необходимое время и силы. Но теперь, судя по всему, у нас было и то и другое. Не случайно, видимо, впервые за все время с момента сформирования 3 иак нас держали на запасных аэродромах чуть ли не два месяца, а командующий армией генерал Руденко специально подчеркнул: «Ваши части до самого начала наступления в бой вводить не будем». Обычно же нас бросали в бой сразу, как только полки корпуса садились на фронтовые аэродромы.

На этот раз все было иначе. Все свидетельствовало о том, что у нас теперь достаточно сил, чтобы приберечь их до нужного часа и ввести в дело, когда это понадобится, не измотанными преждевременно в боях, а свежими, во всей их нерастраченной сокрушающей мощи. Говоря о нашем корпусе, я, разумеется, не имею в виду, что в подобном положении оказался один лишь 3 иак; на запасных аэродромах сидели и многие другие авиационные соединения. За полтора месяца до начала наступления в состав 16-й воздушной армии входило 6 корпусов и 14 отдельных дивизий и полков, в одном из которых, к слову сказать, командиром был Герой Советского Союза полковник П. Ф. Чупиков, а его заместителем — дважды Герой Советского Союза майор И. Н. Кожедуб. Третью Золотую Звезду Иван Никитович Кожедуб получил позже. А 176-й истребительный авиаполк, в котором он воевал, временно включили в те дни в состав 3 иак.

На состоявшейся в декабре летно-тактической конференции, проводившейся в масштабе армии, среди выступавших асов делился своим боевым опытом и Иван Никитович Кожедуб. Его слушали особенно внимательно. На счету этого прославленного летчика числилось в то время 48 сбитых самолетов, и авторитетом он пользовался огромным. Было чем поделиться и летчикам 3 иак. Разговор шел серьезный. Основными темами стали тактика воздушного боя, методы взаимодействия с наземными войсками, и особенно с танковыми соединениями. Конференция прошла с большой пользой и явилась составной частью той работы по повышению боеспособности летного состава, которая велась непрерывно, изо дня в день.

Незадолго до начала Висло-Одерской операции командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Г. К. Жуков собрал руководство общевойсковыми, танковыми и авиационными соединениями, чтобы провести военную игру. В общих чертах замысел операции сводился к тому, чтобы, прорвав вражескую оборону и развивая наступление на познанском и бреславском направлениях, разгромить немецкую группу армий «А» и выйти на Одер, создав тем самым благоприятные условия для завершающего удара по Берлину. Войскам 1-го Белорусского фронта предстояло наступать с магнушевского и пулавского плацдармов.

А вскоре 3 иак в числе других авиационных частей и соединений получил от командующего 16-й воздушной армией генерала Руденко конкретную боевую задачу. Вот как писал об этом в книге своих воспоминаний «Крылья победы» Сергей Игнатьевич Руденко:

Я привел этот внушительный перечень авиационных частей и соединений ради того, чтобы подчеркнуть, какими мощными силами располагала к тому времени советская авиация, какие сокрушительные удары наносила она по врагу. В составе 16-й и 2-й воздушных армий, участвовавших в Висло-Одерской операции, насчитывалось к началу наступления 4770 самолетов[13]. Стоит ли удивляться, что мы могли позволить себе держать до последнего дня в резерве многие авиационные части и соединения. Безвозвратно ушли в прошлое времена, когда противник легко добивался на нужных ему участках фронта подавляющего преимущества в технике. Советский народ, построив под руководством Коммунистической партии и правительства в небывало короткие сроки сотни и сотни новых оборонных заводов, давал фронту все необходимое для победы. Массовый героизм проявлялся не только на полях сражений — беспримерный трудовой подвиг советских людей в тылу обеспечивал материальную базу для разгрома фашизма. И мы, фронтовики, никогда не забывали о тех, кто ковал оружие, которым мы били врага.

Теперь мы готовились применить это оружие для решающего удара. Что же касается нашего 3 иак, все мы испытывали чувство естественной гордости, что именно нам доверили задачу прикрывать с воздуха войска на главном направлении. Наши надежды, таким образом, сполна оправдались; оставалось доказать делом, что командование не ошиблось в своем выборе.

Наступление войск 1-го Белорусского фронта началось14 января прорывом вражеской обороны с магнушевского и пулавского плацдармов. А уже ко второй половине следующего дня начался массовый отход противника из района Радом и Кельце, где 12 января перешли в наступление с сандомирского плацдарма войска 1-го Украинского фронта. В тот же день, 15 января, части 5-й ударной армии генерала Н. Э. Берзарина прорвали оборону противника на всю ее тактическую глубину, 2-я гвардейская танковая армия генерала С. И. Богданова, боевые порядки которой нам предстояло прикрывать с воздуха, готовилась войти в прорыв утром 16 января.

А мы второй день сидели на аэродромах. Погода стояла отвратительная: низкая облачность, дождь вперемешку со снегом, густой туман. В воздух поднимались только самые опытные экипажи. За первые два дня наступления авиация фронта совершила всего-навсего 276 вылетов.

«А что, если и завтра погода будет опять нелетная?! — с тревогой думал я, кляня в душе на чем свет стоит союзников. — Танки Богданова нас дожидаться не станут!» Союзники, понятно, к плохой погоде не имели никакого отношения. Если, конечно, не считать того, что из-за поражения в Арденнах наступление по их просьбе началось на шесть дней раньше намеченного срока. А за шесть-то дней, думалось мне, погода наверняка бы переменилась.

Но погода переменилась уже на другой день. Утром туман рассеялся, облачность разнесло ветром, и мысли о союзниках и их проблемах вылетели у меня из головы. Начиналась серьезная боевая работа. И прежде всего необходимо было позаботиться о новых аэродромах. Те, что находились на магнушевском плацдарме и предназначались для работы по прикрытию войск на время прорыва вражеской обороны, теперь уже не отвечали требованиям дня. Взлетавшие с них истребители сжигали значительную часть горючего еще до того, как оказывались в районах боевых действий. На патрулирование оставалось мало времени. Свободная охота, решавшая ту же задачу — не допустить на поле боя вражеские самолеты, разыскивая и перехватывая их на путях подхода к целям, — требовала горючего еще больше: из воздушной схватки выйти вовремя сложнее. Летчики, словом, работали на пределе. Чтобы сократить подлетное время и увеличить радиус действия истребителей, требовались новые площадки вблизи линий соприкосновения танковых частей с противником.

К середине дня на КП генерала Богданова, где я находился с утра вместе с начальником штаба полковником Кацем, поступили сведения, что передовые танковые части прорвались к Сохачеву и ведут бой недалеко от расположенного там вражеского аэродрома. Решив не терять времени, я вместе с капитаном Самойловым вылетел в Сохачев. Тамошний аэродром входил в число тех, которые мы планировали захватить еще в период подготовки к операции, и к нему, скорее всего, уже пробивался один из батальонов аэродромного обслуживания, чтобы подготовить все необходимое для приема наших истребителей. Но пока его здесь нет. Не видно на летном поле и немцев. Правда, стоят с десяток «мессершмиттов» и несколько «Фокке-Вульфов-190». Бросили при отступлении? Или готовятся к взлету? Нет, вроде непохоже. В стороне от аэродрома все еще идет бой. А здесь, на летном поле, тихо, никакого движения. Проходим с Самойловым на малой высоте еще раз — ни единой живой души! Значит, все-таки бросили в суматохе технику. Неизвестно только, успели ли заминировать полосу? Если не успели, сразу можно пару полков посадить, а им отсюда до районов боевых действий — рукой подать. Сесть, что ли, проверить?

Сам-то я сесть был готов. Да удержала возможность получить очередной нагоняй от начальства. Могут ведь, в конце концов, и от полетов отстранить — всему есть предел, а уж терпению начальства тем более. Решил от греха связаться сначала по радио с КП армии.

На КП армии в тот момент находился Руденко. Доложил ему, что танки еще ведут бой, но на аэродроме, судя по всему, немцев нет.

— А мины? — сразу же спросил командарм. — Вы же не хуже меня знаете, что противник, как правило, минирует при отходе взлетно-посадочные полосы. Посадите сперва У-2, пусть минеры обследуют летное поле и, если понадобится, разминируют.

— Много времени уйдет, — возразил я. — А нам этот аэродром не завтра, а уже сегодня требуется. Сердцем чувствую: мин нет. Не до того немцам было, даже самолеты взорвать не успели.

— И все же проверить надо, — стоял на своем командарм.

— А после проверки можно сажать полки? — не стал больше настаивать я.

— После проверки разрешаю!

Разрешение, командарма мне требовалось потому, что аэродром находился, по существу, на ничейной территории и поблизости от него все еще гремела орудийная перестрелка между нашими танками и артиллерией противника. И хотя я был уверен в ее благоприятном для нас исходе, но поручиться, конечно, было нельзя. Впрочем, это уже детали… Главное — разрешение я получил. Говорю ведомому:

— Разговор с командующим слышал? Вот и хорошо. А теперь давай проверим, есть ли тут мины или нет!

Прошлись мы с Самойловым несколько раз над полосой и на пологом планировании прострочили ее пулеметными очередями. Если бы была заминирована, хоть бы одна мина да взорвалась.

Теперь можно садиться. Сели. Только успели осмотреть полосу да взглянуть на брошенные фашистами самолеты — абсолютно исправные, даже горючее в баках есть, — как вдруг над аэродромом показались «яки» с птичьим крылом на капотах. И сразу заход на атаку. Один «мессер» в решето превратили, другой… Эдак, думаю, они все самолеты в утиль спишут. Хорошо хоть боезапас у них был на исходе, после выполнения боевого задания к себе на аэродром возвращались. Подсчитали мы потом с Самойловым все дыры и, связавшись с полком, поделились с летчиками своими наблюдениями. Потом рассказывали, что летчики в полное недоумение впали: откуда, дескать, у командира корпуса столь исчерпывающие сведения, да еще через каких-нибудь двадцать минут после налета!

А в Сохачев уже летели вызванные мной через начальника штаба эскадрильи истребителей. Кроме полков Рубахина и Власова сюда вскоре сел полк штурмовиков. Между тем подоспела автоколонна с батальоном аэродромного обслуживания, а вслед за ней и выделенная генералом Богдановым танковая бригада для охраны аэродрома.

Теперь можно было вновь выходить на связь с командующим армией. Докладываю, что аэродром, как и было приказано, проверен и истребители уже ведут с него боевые действия.

— А кто проверял? — с сомнением в голосе поинтересовался Руденко. — Что-то уж очень быстро все у вас получилось.

— Перед тем как сесть, мы с капитаном Самойловым прощупали полосу пулеметным огнем. Мин не оказалось. А дальше…

— Дальше все ясно. Можете не продолжать, — прервал командарм. Но вместо ожидаемого мной выговора сказал совершенно другое: — В общем, правильно поступили. Рискуете, как всегда. Но в данном случае риск оправдан. Сейчас для нас каждый час дорог.

Время и в самом деле было на вес золота. Танковые части продвигались стремительно, а задачу прикрывать их с воздуха нам никто не отменял. Более того, она с каждым днем усложнялась. Обстановка в районах боевых действий менялась чрезвычайно быстро. И для эффективного управления авиацией необходимо было знать, где ведут бой и в каком направлении движутся танковые части, буквально ежечасно. В этих условиях резко возросла роль авиационных наводчиков, находившихся в боевых порядках танковых дивизий, батальонов и даже рот. В более крупных соединениях действовали наши подвижные командные пункты. Надо сказать, что централизованное управление истребительной и штурмовой авиацией осуществлялось лишь до ввода в прорыв танковых частей; позже мы вошли в оперативное подчинение командования подвижных групп наземных войск. Это диктовалось интересами дела и позволяло управлять авиационными соединениями более гибко и оперативно.

Но гибкость гибкостью, а без новых площадок, с которых мы могли бы поднимать истребители в нужный момент и в нужном месте, надежно прикрывать наступающие войска было невозможно. Потому-то и приходилось сажать истребители там, где только еще развертывались танковые бои, а до передовых частей общевойсковых армий расстояния порой исчислялись многими десятками километров.

Достаточно сказать, что перед захватом того же аэродрома под Сохачевом танки генерала Богданова за один день 16 января прошли с боями восемьдесят километров. И, судя по всему, не собирались снижать темп продвижения. Чтобы не оторваться от них, нам приходилось делать все возможное и невозможное.

Вот, к примеру, что писал об этом в книге своих воспоминаний начальник штаба 2-й гвардейской танковой армии А. И. Радзиевский:

Все верно. Аэродром под Сохачевом был не исключением, а скорее правилом. И суть для нас сводилась не столько к мужеству летчиков и техников, о котором столь лестно для нас отозвался генерал Радзиевский, сколько к поиску подходящих мест, где его можно было проявить — взлетно-посадочные площадки постоянно оставались для нас проблемой номер один. И порой случалось, что мы опережали не только пехоту, но и танковые части. Так, например, полковник Орлов посадил 24 января полки своей 278-й истребительной авиадивизии на аэродром Веднари за сутки до того, как туда пришли основные силы танковой армии. Орлов в тот же день сумел организовать боевую работу, и его истребители взлетали и шли прикрывать танковые части не с востока на запад, а с запада на восток.

Другой такой случай произошел в районе Врешена. В городе еще были фашисты, а один из подвижных батальонов аэродромного обслуживания внезапно атаковал вражеский аэродром, где немцы занимались уничтожением собственных самолетов, выбил их с летного поля, не дав его заминировать, и захватил стоянки с «мессерами», которые враг так и не успел взорвать. А когда группа аэродромщиков отправилась взглянуть, что происходит в городе, их автомашина выскочила прямо на наши танки. Командир 9-го танкового корпуса, оказавшийся в головной машине, сказал по этому поводу, что гнался за противником и никак не ожидал встретить здесь вместо немцев наши авиационные части. А на другой день аэродром под Врешеном уже вел боевую работу.

Однако я несколько забежал вперед. В тот день, когда мы захватили аэродром в Сохачеве, авиация 1-го Белорусского фронта сделала 3431 вылет[15]. Причем почти половина из них пришлась на штурмовку наземных целей. В одном из таких вылетов отличился капитан Джабидзе. Наши танкисты обстреляли двигавшийся на предельной скорости вражеский железнодорожный состав. Однако догнать его не смогли — на гусеницах за колесами не угонишься. Эшелон уходил, что называется, на всех парах. Тут-то в дело и вмешался Джабидзе. Четверка «яков» с первого же захода вывела из строя паровоз. Остальное довершили подоспевшие к остановившемуся эшелону танки. В тот же день комэск Джабидзе уничтожил по наводке с земли «раму» — так мы называли фашистский самолет-разведчик. В связи с этим его портрет и небольшую заметку напечатали во фронтовой газете.

Всего же за 16 января истребители 16-й воздушной армии, проведя 24 воздушных боя, уничтожили в воздухе 18 вражеских самолетов. Авиация противника, несмотря на установившуюся погоду, особой активности не проявляла, а вражеские истребители встреч с нашими «яками» не искали. За них это с успехом делали мы.

Стремясь остановить продвижение наших танковых частей, немцы все чаще использовали свои истребители не в воздушных схватках, а в качестве бомбардировщиков и штурмовиков. Лучше всего подходил для этих целей «Фокке-Вульф-190». Эта машина могла нести бомбовый груз значительно большего веса, чем Ме-109. Но мы обычно срывали планы немцев, не позволяя им не только бомбить танки, но и вообще появляться над их боевыми порядками. Используя данные радиолокационных станций — а они к тому времени имелись и в корпусе, — мы перехватывали самолеты противника до того, как они выйдут на цель.

Но однажды, когда радиолокационная установка меняла позиции, девятке «Фокке-Вульф-190» удалось все же скрытно подобраться к шоссе, по которому двигалась большая колонна танков. Пункты наблюдения, имевшиеся в каждом танковом соединении, не засекли их из-за облачности, маскировавшей подход немецких истребителей. Оставался последний заслон — четверка «яков» лейтенанта А. И. Филиппова, патрулировавшая именно на такой случай над дорогой. На нее-то и напоролись немцы. Правда, выскочили они из-за облаков внезапно, да и численное преимущество было на их стороне, но тем не менее ни одна бомба на танковую колонну не упала.

Филиппов, понимая, что нельзя допустить, чтобы немцы подошли к шоссе, открыл огонь с дальней дистанции, чтобы сразу обнаружить всю недвусмысленность своих намерений. Ведомые повторили его маневр. И немцы поняли, что, прежде чем штурмовать колонну, им придется выдержать жестокий воздушный бой. А для этого сперва надо освободиться от бомб. И они их сбросили куда попало. Завязалась схватка. Два «фоккера» оказались срезанными в первые же минуты, загорелся и один из наших истребителей. У Филиппова кончился боезапас, но он заметил, что бомбы сбросили не все вражеские истребители. Четверка «Фокке-Вульф-190» попыталась прорваться к шоссе. Филиппов вместе со своим ведомым связал их боем. Но если трассы ведомого достигали врага, то и пушка и пулеметы Филиппова молчали. И фашисты поняли, что он для них не представляет опасности. Однако они не учли, с кем имеют дело. Стремясь не допустить врага к танковой колонне, Филиппов решил идти на таран. Разогнав машину, он срезал плоскостью хвостовое оперение одного из вражеских истребителей. Ведомый Филиппова, у которого к тому времени тоже кончились снаряды, хотел сделать то же самое. Но немцы, видимо, решили, что с них хватит, и дружно повернули на запад.

Филиппов успел выброситься с парашютом, благополучно приземлился на своей территории и на попутной машине живым и невредимым добрался до аэродрома, где базировался его 812-й авиаполк. Танкисты, наблюдавшие за боем, рассказали о воздушном таране генералу Богданову.

— Лихо деретесь, ничего не скажешь, — высказал тот свое одобрение мне. — Хоть в воздухе, хоть на земле.

На земле нам действительно приходилось сталкиваться с противником довольно часто. Не знаю, что конкретно имел в виду генерал Богданов, но оружия в те дни мы из рук не выпускали. Стараясь не отстать от танков, наши передвижные пункты наведения постоянно забирались в такие места, откуда немцев еще не успевали окончательно выкурить. Однажды пришлось ночевать в костеле, в подвале которого скрывалось до сотни вооруженных немецких солдат. Я с разрешения тамошнего ксендза пробовал перед сном сыграть по памяти какой-то вальс, а немецкие автоматчики сидели прямо подо мной и слушали, как я пытаюсь совладать со столь необычным для меня музыкальным инструментом. В конце концов ксендз не выдержал и, видимо пытаясь переключить мое внимание с церковного органа на вещи, более для меня привычные, по секрету сообщил о том, кто находится под каменными плитами пола польского храма.

— Третий день голодными сидят, — закончил свое неожиданное сообщение ксендз.

— Подвал-то хоть заперт? — поинтересовался я.

— Вдвоем с дочерью замок навешивали. Да и дверь железом окована.

Наутро мы с помощью танкистов разоружили немецких солдат, а затем, не зная, что с ними дальше делать, загнали вновь — уже безоружных — в подвал, где и заперли до подхода пехотных частей.

В другой раз фашисты угнали у нас из-под носа «виллис».

Нашли мы в одном из сел подходящий дом для оборудования передвижного командного пункта. Загнали грузовик с радиостанцией во двор, залезли на крышу, чтобы установить антенну — чем выше, тем больше дальность радиосвязи, — а «виллис» оставили прямо на улице. Возимся мы на крыше с антенной, вдруг слышу, прямо под нами, из окна верхнего этажа, затрещали автоматные очереди. Спустились вниз, видим: огонь ведет мой шофер В. И. Авдеев.

— Фрицы! — кричит. — Фрицы, товарищ генерал, на нашем «виллисе» уехали.

— Как — уехали?

— Да я сдуру ключ зажигания в машине оставил. Думал, никого в селении нет. А они влезли и уехали. Шесть человек.

— Ладно, не переживай. Новую машину добудешь. Только уж в следующий раз ключ в ней не оставляй, — пошутил я, радуясь, что догадались загнать грузовик с радиостанцией во двор.

— Так точно, товарищ генерал. Теперь не оставлю.

Авдеев, оказывается, слова мои принял всерьез. Когда вечером сели ужинать, его с нами не оказалось. Куда пропал, никому не известно. А утром явился и докладывает:

— Товарищ генерал, ваше указание выполнено! Немецкий «опель-капитан» стоит у подъезда дома. Почти новый совсем. Всего каких-то двадцать тысяч километров на спидометре накрутить успел.

Шутка моя, как вскоре выяснилось, обернулась для фашистов весьма плачевно. И речь шла отнюдь не об угнанном у них легковом «опеле».

Авдеев рассказал, что в поисках замены пропавшему «виллису» обнаружил неподалеку от нас хутор, где обосновалось какое-то подразделение фашистов.

— Возле каждой хаты мотоциклы стоят, а самих немцев не видать — спят, что ли. Я же туда, чуть только рассветать стало, подобрался. Гляжу, возле одного из домов «опель» этот стоит. Ну и реквизировал его взамен «виллиса». Шофер немецкий — разиня вроде меня, ключ от зажигания тоже в машине оставил.

На Авдееве была офицерская фуражка, а на груди висел немецкий автомат — тоже трофеи, пояснил он.

— Сколько до хутора? — спросил я.

— Километров десять, — сказал Авдеев. — От силы двенадцать.

Соседство такое нам вовсе ни к чему, подумалось мне. И я связался по радио с КП танковой части, которую мы прикрывали. Мне сообщили, что в двадцати километрах от нас находится танковая рота, но связи у них с ней нет, и нам дали ее позывные, чтобы мы сами попробовали связаться. Радиостанция у нас была достаточно мощная, да и антенну мы подняли над крышей высоко. В общем, через час девять тридцатьчетверок подошли к нашему командному пункту. Командир роты оставил танковый взвод для охраны нашего командного пункта и, прихватив с собой Авдеева, укатил с двумя взводами в сторону хутора.

Когда танкисты вернулись, командир роты сказал, что на хуторе находилась разведывательная рота мотоциклистов и что она вполне могла наткнуться на наш командный пункт.

— Орудийную стрельбу мы слышали. Но она быстро закончилась, — сказал я. — Потерь нет?

— Потерь нет, — ответил командир роты. — Правда, у одного танка оборвало фаустпатроном гусеницу. Экипаж остался на хуторе, траки меняют. Фашисты, судя по всему, думали, что это их танки к хутору подходят… Не ждали, словом, что мы уже здесь.

Немцы не ожидали не только этого.

Гитлеровское командование, создав между Вислой и Одером мощную оборонительную систему, включавшую семь укрепленных рубежей и большое количество отсечных полос, никак не рассчитывало, что нашим войскам понадобится всего-навсего двадцать дней, чтобы сокрушить их оборону и победоносно завершить Висло-Одерскую операцию. Через девять дней с начала наступление 1-я и 2-я гвардейские танковые армии, обойдя с севера и юга Познань и соединившись с частями 8-й гвардейской армии и 11-го танкового корпуса 69-й армии, отрезали противнику пути отхода на запад. В котел под Познанью попала 62-тысячная группировка немецких войск. Добивать ее предстояло 8-й гвардейской армии генерала В. И. Чуйкова.

А танки генерала Богданова, обойдя Познань, продолжали быстро продвигаться на запад и в последний день января во взаимодействии с частями 5-й ударной армии вышли к Одеру, форсировали его и захватили на западном берегу реки плацдарм северо-западнее немецкого города Кюстрин. 3 февраля войска 8-й гвардейской армии заняли три плацдарма южнее Кюстрина. Войска 1-го Украинского фронта также вышли на Одер, захватив плацдармы в районе Бреслау и южнее Опельна. Таким образом, советские войска, наступавшие в полосе более 500 километров, разгромили немецкую группу армий «А» и продвинулись за 20 дней наступления на глубину 500 километров. Значительная часть Польши оказалась очищенной от гитлеровских войск, а наши войска, вступив на территорию Германии, вышли на ближайшие подступы к ее столице — Берлину. Цели, поставленные Ставкой Верховного Главнокомандования при планировании Висло-Одерской операции, были достигнуты, но наступление 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов продолжалось.

Продолжались бои и на главном направлении. От Кюстрина до Берлина оставалось всего шестьдесят километров. И бои за кюстринский плацдарм, которому предстояло стать исходными позициями, откуда войска 1-го Белорусского фронта нанесут решающий удар по Берлину, приняли крайне ожесточенный характер. Они длились весь февраль. Овладеть Кюстрином и объединить несколько небольших по площади, разрозненных плацдармов в единый кюстринский, занимавший по фронту сорок четыре и в глубину от четырех до десяти километров, удалось только в марте 1945 года. А пока противник, подтянув сюда свежие дивизии, делал все, чтобы не допустить этого. Немецкие танки и пехота настойчиво предпринимали одну за другой попытки контратаковать позиции наших войск. Резко активизировалась и вражеская авиация.

В то время как наземные части вели тяжелые бои за удержание и расширение плацдармов на западном берегу Одера, для нас, как никогда остро, встал вопрос о новых взлетно-посадочных площадках. Если немцы летали со стационарных аэродромов, расположенных в районе Берлина, то мы базировались на раскисших от ранней распутицы грунтовых площадках. Да и те находились на значительном расстоянии от передовой. Подобное положение привело к тому, что немецкая авиация сумела временно перехватить инициативу в воздухе. Правда, командующий фронтом маршал Жуков принял самые решительные меры, обязав срочно развернуть широкие работы по строительству новых аэродромов, но на это требовалось время. А ждать было некогда. Необходимость придвинуть авиацию к линии фронта становилась с каждым днем все настоятельнее.

И командующий 16-й воздушной армией генерал Руденко решил рискнуть. Дело в том, что поблизости от переднего края в расположении наших наземных войск находились три полевых аэродрома — Морин, Кенигсберг-малый и Реппен. И хотя они тоже были грунтовыми, но грунт там оказался крепкий, и их взлетно-посадочные полосы вполне могли обеспечить истребителям условия для нормальной боевой работы. Проблема заключалась в том, что все они обстреливались минометами и артиллерией противника. Однако другого выхода я не видел и потому настаивал, чтобы посадить там полки истребителей.

— Так снаряды же рвутся. Как работать будем? — не хуже меня понимая, что выбора у нас нет, высказал свои последние сомнения Руденко. И сам же ответил на поставленный вопрос: — Самолеты в капонирах укроем, личный состав — в окопы и землянки. Ну и количество зенитных батарей увеличим… Так?

Я сказал, что при схожих условиях нашим «якам» уже доводилось работать. Например, под Сморгонью. А заодно напомнил слова маршала Жукова, сказанные им, когда наши части впервые вышли к старой германо-польской границе. Теперь, выразился маршал, нам необходимы такие аэродромы, чтобы не только бомбардировщики, но и истребители могли доставать до Берлина.

— Ну если и командующий фронтом у тебя в союзниках, считай: убедил! — рассмеялся Руденко, сделав вид, будто не сам же и пересказал мне недавно разговор с маршалом Жуковым, на который я теперь сослался. — Действуй! Сажай свои истребители.

Итак, разрешение получено. Но прежде чем сажать полки на новые аэродромы, надо их сперва поднять со старых. А некоторые из них настолько раскисли, что с них не то что взлететь — рулить не представлялось возможности. В перемешанной с талым снегом грязи колеса шасси вязли до самых полуосей. Особенно плохо дело обстояло в дивизии Орлова. Аэродром, где базировались полки Рубахина и Власова, превратился в настоящее болото. Единственным выходом из положения было использовать вместо взлетной полосы ближайшую от аэродрома дорогу.

Но об этом надо сказать отдельно. С шоссе позже взлетали многие: нужда заставила. Мы лишь показали пример, став своего рода пионерами в этом деле. Кое-какой опыт у меня имелся: довелось во время Белорусской операции взлетать с проселочной дороги, о чем я вскользь уже упоминал. Но дорога дороге рознь. И потому хочу рассказать, как взлетал полк майора Рубахина, более подробно. Высветить, так сказать, наши тогдашние трудности во всех деталях.

Прежде всего, истребителю для разбега нужна полоса длиной в тысячу метров и шириной в пятьдесят. Шоссе же, на которое меня вывел Рубахин, если иметь в виду единственный подходящий для взлета прямой участок, насчитывало всего четыреста метров в длину и четырнадцать в ширину.

— Ничего не выйдет! — сказал с досадой Рубахин. И предложил: — А что, если металлическую полосу в штабе армии попросить? Я слышал, что будто бы целых шесть комплектов таких поступило.

— Значит, слышал и то, сколько один такой комплект весит? — не без иронии поинтересовался я. — Две тысячи шестьсот тонн. На чем доставлять их к тебе на аэродром прикажешь? Да и укладка металлических плит требует специальной подготовки грунта. А где у тебя грунт? У тебя грязь вместо него.

— Но с дороги же не взлететь! Узкая…

— А мы ее расширим. Разберем на доски сараи в соседней деревне, околотим щиты и закроем ими обочины вдоль дороги.

— А длина прямого участка? — оживился Рубахин, догадываясь, что у меня есть какая-то мысль в запасе. — Четыреста же метров всего!

— Знаю, что четыреста. Вместе мерили, — усмехнулся я и выложил свой главный козырь: — Вставим колышки под закрылки, увеличим угол атаки и взлетим. Еще вопросы есть?

— Самый последний, командир! — Широкоскулое лицо майора Рубахина сияло в откровенной улыбке. — На чем «яки» с аэродрома до шоссе тащить? Не на руках же?

— А об этом мы с местным населением потолкуем, — заключил разговор я.

Население — польских крестьян — уговаривать не пришлось. Едва сообразив, что от них требуется, они принялись разбирать на доски хозяйственные постройки и даже крыши собственных домов; таскали землю, засыпали обочины, настилали сверху дощатые щиты, валили телеграфные столбы и деревья вдоль дороги. Вместе с ними работали и мы — от рядового техника до командира полка. Про себя не говорю — сидеть без дела не в моем характере. Я за всю свою жизнь ни разу сантехника или электромонтера не вызвал. Не то что с лопатой там или двуручной пилой — с любым инструментом еще с молодых лет обращаться привык. Короче, через сутки самодельная полоса была готова. Дорогу привели в порядок, расширив до двадцати метров, а вот длины прибавить — было уже не в наших силах. Решил, что первым буду взлетать сам.

Утром польские крестьяне привели упряжки быков и помогли доставить самолеты к дороге. Отобрал для первых взлетов самых опытных летчиков; распорядился, чтобы за порядком на земле наблюдал капитан И. В. Федоров, которому предстояло взлететь последним, и залез в кабину. По моим расчетам, с закрылками, подпертыми деревянными колышками, самолету должно было хватить для разбега 385 метров. Конечно, я хорошо понимал, на какой риск иду, но без риска на войне не обойтись. Больше одной машины все равно не разобьем, взлетать-то полк будет по очереди…

Казалось, что «як» разгоняется нехотя, как бы не веря, что удастся набрать необходимую скорость отрыва. До неспиленного телеграфного столба — ориентира, где дорога делала поворот, — оставалось метров пятьдесят, а машина еще как бы висит на ручке управления, не набрав необходимой подъемной силы. Оторви ее сейчас — снова плюхнется на шоссе. Рано… Еще чуть-чуть… А вот теперь пора! Ощутив появившуюся в ручке управления упругость, я аккуратно беру ее на себя.

Кажется, пронесло, мелькнула мысль. А почему, собственно, кажется? Я же все рассчитал. И те запасные пятнадцать метров — может, чуть меньше или чуть больше — тоже были! И на сердце у меня сразу отлегло. Почувствовал: взлетит полк. Взлетит, как я только что взлетел.

Так оно и произошло. Летчики один за другим взлетали с шоссе, набирали высоту и затем четверками брали курс на новые аэродромы.

На аэродроме Морин, куда я прилетел с первой группой истребителей, уже успел обосноваться батальон аэродромного обслуживания, которому я поручил оборудовать здесь КП корпуса. Помимо боеприпасов и горючего аэродромщики завезли продукты питания и все необходимое для нормальной жизни и боевой работы. Действовала уже и радиостанция, которой, кстати, пришлось сразу же воспользоваться.

Дело в том, что успевших сесть на аэродроме Реппен «яков» попыталась блокировать подошедшая из-за Одера восьмерка вражеских истребителей. Они в то время, как я уже говорил, вновь почувствовали себя в небе хозяевами. Но летчики Ф. И. Селютин и Д. С. Шувалов, видимо, решили дать немцам понять, что время их краткого торжества истекло, и успели поднять свои «яки» в воздух. Завязался бой. Селютин срезал одного «фоккера». А два других в момент атаки Шувалова умудрились столкнуться в воздухе. Один немецкий летчик выбросился с парашютом, а второй разбился вместе с самолетом.

Но немцы на этом не успокоились. Уйдя за Одер, они вскоре вновь вернулись, но уже с подкреплением.

Между тем к паре Селютина, оставшейся над аэродромом в ожидании подлета очередной группы «яков», присоединилась четверка капитана А. М. Машенкина — она шла на Морин, но я передал по радио приказ Машенкину повернуть на Реппен. Истребителям, которые уже находились на аэродроме, не давал подняться в воздух огонь вражеской артиллерии.

Машенкин и его ведомый младший лейтенант В. С. Мельников, вступив в схватку, сбили по «фоккеру». Но из-за Одера подходили все новые и новые группы немецких истребителей. Управляя боем по радио, я переадресовывал идущие на Морин «яки» туда, где разгорелось воздушное сражение. Вскоре над Реппеном оказалась и эскадрилья капитана И. В. Федорова. Его ведомые Н. И. Сухоруков и Н. В. Лопатин подожгли в первых же атаках два «мессершмитта». Схватка продолжалась до самого вечера. Немецкие летчики уходили заправляться горючим за Одер, а наши садились на аэродроме Морин — его вражеская артиллерия почему-то обстреливала меньше, чем Реппен.

Противник потерял до десятка боевых машин. У нас в воздухе потерь не было. У немцев теперь явно не хватало опытных летчиков; и большинство из тех, кто участвовал в бою над Реппеном, в подметки не годились таким асам, как тот же Машенкин или Федоров.

Не повезло нам в тот день на земле. Когда артобстрел аэродрома Реппен стих и лейтенант Селютин сел, чтобы заправиться горючим, один из «Фокке-Вульфов-190» прорвался к полосе и сбросил бомбы. Лейтенант Ф. И. Селютин и оказавшийся поблизости капитан В. Б. Киселев погибли. Их трагическая смерть не могла не омрачить нашу победу. Понимая, что надо как-то поднять настроение летчиков, я собирался съездить вечером на бронетранспортере в Реппен.

Но перед этим следовало связаться со штабом армии и доложить Руденко о результатах воздушного боя, а также о перебазировании на здешние аэродромы полков корпуса.

— Помнишь Инстербург? — спросил Руденко, выслушав мой доклад. — Слыхал, как ты моему начштаба рассказывал.

— Такое не забывается, — ответил я, недоумевая, к чему клонит командарм. — Впервые за всю войну наши «яки» немецкий город бомбили!

— А что Жуков о Берлине сказал, тоже не забыл?

Я начинал догадываться, что имеет в виду Руденко. Если так, то лучшего повода поднять настроение летчиков и не придумаешь.

А Руденко между тем продолжал:

— Подбери экипажи и готовь завтра боевой вылет на Берлин. Пусть фашисты собственными глазами увидят наши истребители над своим логовом.

Поздно вечером бронетранспортер доставил меня в Реппен. Летчики еще не спали. Из землянки, к которой мы подошли вместе с командиром полка, доносились переборы гитары и песня. Песня была под стать настроению — о летчиках, когда они не возвращаются с задания.

— Почему нарушаете режим? — поздоровавшись, спросил я, когда мы вошли в землянку. — Завтра в 7.00 вылет, а вы не спите.

Гитару отложили. Но разговор, вижу, не получается. О чем, дескать, говорить: вылет — так вылет. Не в первый и не в последний раз…

— Маршрут будет такой: Реппен — Берлин! — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, продолжаю я подчеркнуто неофициальным тоном. Будто не боевую задачу ставлю, а делюсь с товарищами по оружию свежей информацией. — Вопросы есть?

Летчиков после этого буквально как подменили. От похоронных настроений и следа не осталось. Не то чтобы о погибших товарищах позабыли, а возможность отомстить за них, насолить фашистам появилась. Крепко насолить: шутка сказать — Берлин! Столица гитлеровского рейха, последнее убежище фашистов. На лицах оживление, а в глазах у всех один и тот же невысказанный вопрос, скорее даже не вопрос, а надежда: кто полетит?

— Полетят две пары. Кто именно — обсудим с командиром полка, — сообщил я. И уже вполне официально распорядился: — А сейчас всем спать! Через десять минут чтобы ни голосов, ни шепота не слышно было. Чтоб полная тишина!

— А у нас, товарищ генерал, Лопатин храпит во сне громко, — невинным голосом сказал кто-то из летчиков.

— Храпеть Лопатину разрешаю! — шуткой закончил я. — Если, конечно, он без этого никак не может.

Раз до шуток дошло, значит, беспокоиться больше не о чем, подумал я, выходя из землянки. Да и что тут сделаешь: война без потерь не бывает, и летчики знают это не хуже меня. Руденко, конечно, догадывался, что я поеду в Реппен, вот и позаботился, чтоб не с пустыми руками… Ведь помимо 3 иак у него в армии и другие соединения истребителей есть. Но почетную боевую задачу поставил не кому-то, а именно нам. Видно, посчитал нужным войти в мое положение.

— Кого пошлем? — спросил я Рубахина.

— Да я бы и сам слетал, — усмехнулся в ответ командир полка. — Всю войну мечтал пройтись над рейхстагом на бреющем.

— Погоди, скоро там все побываем. И не раз! — пообещал я. — А пока ты не над Берлином, а здесь, в Peппене, нужен. Сам видел, что сегодня над аэродромом делалось.

Остановились в конце концов на кандидатурах капитана Машенкина и капитана Тищенко.

На другое утро началась боевая работа с новых аэродромов. Прикрывали танки, пехоту, штурмовали огневые точки за передовой… Немецкие истребители несколько раз пытались вновь прорваться к аэродромам. Но из этого ничего не вышло. Инициатива снова перешла в наши руки, и немцы от своей затеи задавить аэродромы в Морине, Реппене и Кенигсберге-малом отказались. Зато принялись обстреливать их дальнобойной артиллерией. Ежедневные обстрелы, конечно, изрядно осложняли нам жизнь. Приходилось усиливать капониры, углублять траншеи и окопы, где во время артналетов укрывался личный состав. И все же без ЧП на первых порах не обходилось. Так одна из вражеских мин угодила в ТЭЧ — специально отведенное место, где ремонтируют самолеты. Несколько человек были ранены осколками, а один из инженеров погиб.

На другой день, когда я уточнял с командиром 176-го гвардейского авиаполка полковником Чупиковым детали боевой задачи, меня вызвал на связь командарм Руденко. Оказывается, о нашем ЧП стало известно не только в штабе армии, но и в штабе фронта. «Командующий фронтом интересуется, что вы намерены делать дальше? — читал я на ленте СТ. — Маршал утверждает, что не знает случая, чтобы авиаторы несли потери от минометного огня, и спрашивает, не лучше ли посадить полк подальше от переднего края?» Пока аппарат отстукивал вопросы Руденко, я жестом подозвал полковника Чупикова и, ткнув пальцем в бумажную ленту, вопросительно посмотрел на него.

— Ни в коем случае! — замотал головой тот, быстро пробежав глазами текст. — Без этого аэродрома нам просто зарез! Отсюда же несколько минут лету и до передовой, и до территории противника. Да и летчики с него уже вовсю летают.

Всецело разделяя точку зрения Чупикова, я приказал телеграфистке передать смысл его слов, а от себя добавил, что в противном случае понадобилось бы перебазировать и штаб корпуса, а это означало бы отрыв от КП генерала Чуйкова, армию которого мы обязаны прикрывать с воздуха.

«Хорошо, так и доложу маршалу Жукову, — появился на ленте ответ Руденко. — Сам я, как вы знаете, придерживаюсь того же, что и вы, мнения».

Позже Руденко сообщил, что Жуков принял во внимание наши доводы, но распорядился, чтобы мы сделали все возможное и исключили впредь саму возможность потерь от минометно-артиллерийского огня противника.

Пришлось опять заняться земляными работами. Впрочем, одно не мешало другому. Летать мы продолжали.

И летали с аэродрома Морин в течение всего периода подготовки к Берлинской операции, а также в первые дни наступления наших войск на Берлин.

К исходу февраля Ставка Верховного Главнокомандования поставила перед войсками 1-го Белорусского фронта задачу ликвидировать группировку противника в Восточной Померании, где немцы длительное время накапливали силы, чтобы нанести контрудар с севера. В ночь на 27 февраля бомбардировщики обрушили крупнокалиберные фугасы на долговременные опорные пункты обороны противника. А на другой день наша авиация нанесла мощный удар по вражеским аэродромам Альтдамм, Штеттин и Финовфурт: противник потерял на стоянках более четырех десятков самолетов, несколько складов с боеприпасами и горючим взлетели на воздух. После авиационной и артиллерийской подготовки началось наступление наземных войск правого крыла 1-го Белорусского фронта. На север были повернуты две общевойсковые и две танковые армии.

Незадолго до этого меня пригласили в штаб 16-й воздушной армии, где генерал Руденко высказал мне свои соображения:

— Конечно, не хотелось бы снимать части корпуса с главного направления даже временно. Но с другой стороны, у твоих летчиков большой опыт совместной работы с танкистами. Да и с генералом Богдановым, как и с его начальником штаба Радзиевским, ты успел сработаться. А танки в предстоящей операции, сам понимаешь, — решающий фактор. И главная наша задача — с ходу наладить с ними надежное взаимодействие.

Руденко немного помолчал и добавил:

— Операция, думаю, надолго не затянется. Так что к штурму Берлина поспеешь. Да и аэродромы здешние за тобой сохранятся: часть полков оставишь на них.

После этого разговора я вылетел в Арнсвальд, где находился штаб 2-й гвардейской танковой армии, чтобы согласовать с генералом Радзиевским план наших совместных действий. Мы с ним и в самом деле давно нашли общий язык и понимали друг друга, что называется, с полуслова.

На третий день наступления танковые части прорвались в район Грос-Радов, и для истребителей корпуса началась привычная боевая работа. Привычная, но от того не менее сложная.

Взаимодействию авиации с танковыми соединения мы всегда придавалось особое значение. От четкости, с которой оно осуществлялось в ходе боевых действий подвижных наземных групп, зависело очень многое. Но добиться этого было порой очень нелегко. Обстановка в районах, где вели бои танковые части, как правило, быстро менялась. И каждое такое изменение обычно означало для нас постановку новой боевой задачи. Приступая к ее решению, мы, конечно, ставили в известность штаб воздушной армии, но дальше действовать приходилось самостоятельно, на свой, как говорится, риск и страх. Воевать по сценарию, разработанному и расписанному заранее, невозможно. А уж в танковых рейдах тем более. Конечно, мы работали в тесном контакте со штабом 2-й гвардейской танковой армии, но начальник штаба генерал А. И. Радзиевский ставил задачу нашему корпусу не ежедневно, а на какой-то период. Причем внутри этого периода за нами оставалась значительная свобода маневра. Без нее мы не смогли бы оперативно учитывать интересы ведущих сражения наземных войск. Исходя из конкретной обстановки, командиры танковых соединений нередко перенацеливали нас на те участки, где противник оказывал особо упорное сопротивление или вдруг неожиданно подтягивал туда свежие части. В подобных условиях, чтобы правильно маневрировать силами корпуса, я должен был знать не только общую задачу, поставленную мне в штабе танковой армии на какой-то период, но также и то, где в данный момент ведутся бои и какие силы в них принимают участие. Быть, иными словами, ежечасно в курсе событий.

Средств для этого было достаточно. На подвижной КП корпуса, находившийся обычно вблизи штаба танковой армии, стекались данные наземной, воздушной и радиолокационной разведки. Радиолокационных станций — или «Редутов», как мы их называли, — у меня было три; их по моей просьбе передал в распоряжение корпуса командарм Руденко. Два «Редута» я отдал в дивизии, а третий оставил в КП корпуса. Однако использование локаторов отнюдь не означало, что роль пунктов наведения становится как бы второстепенной, отходит на второй план. Напротив, авиационные наводчики включались в боевые порядки не только крупных соединений, но иногда сопровождали даже танковые роты. Мы старались создавать с их помощью сплошную сеть визуального наблюдения, продвигавшуюся вместе с танковыми частями и позволявшую нам точно знать, что происходит на земле и в воздухе. Широко использовались и данные воздушной разведки, а также радиоинформация от командиров групп самолетов, находившихся в воздухе. Все это обеспечивало надежную взаимосвязь авиации с наземными войсками, помогало координировать работу истребителей с действиями подвижных групп войск.

Основным способом прикрытия танковых частей оставалось барражирование над их боевыми порядками. Дело в том, что локаторы не засекали низко летящие цели, а мы не могли рисковать, допустив самолеты противника к танкам. Поэтому в воздухе висели небольшие группы истребителей, а с помощью локаторов мы быстро наращивали силы, когда возникала необходимость. Наряду с этим постоянно применялся и метод свободной охоты, позволявший переносить боевые действия на территорию противника.

Но одним прикрытием наземных войск наши задачи не исчерпывались. Мы помогали танкистам овладевать населенными пунктами, штурмовали опорные точки врага, подавляли пушечно-пулеметным огнем минометные и артиллерийские батареи, бомбили танки, вели непрерывную воздушную разведку. Танкисты высоко ценили боевую работу летчиков и в свою очередь всегда охотно помогали нам, чем могли. Если КП корпуса или передвижные командные пункты дивизий отставали от быстро продвигавшихся танковых частей, танкисты оставляли в таких случаях один-два взвода для охраны. Если требовалось срочно подготовить взлетно-посадочную площадку, навешивали на танки бороны и вместо тракторов боронили на них по нашей просьбе летное поле, а потом приглаживали землю гусеницами. Делились бензином, смазочными материалами, продуктами питания. Словом, это было не только четко отлаженное взаимодействие, но и подлинное боевое содружество, родившееся и окрепшее в совместных боях.

Вот, например, что писал по этому поводу маршал Г. К. Жуков в своих воспоминаниях:

Естественно, слова Жукова относились не конкретно к нашему корпусу или ко 2-й гвардейской танковой армии, которую мы тогда прикрывали. Маршал давал общую оценку результатам совместной работы танкистов и летчиков. Но общее состоит из частностей. А 3 иак, так же как и танковая армия генерала Богданова, как раз и являлся одной из таких частиц, из которых составлялось целое.

Что касается Восточной Померании, то противник сопротивлялся там яростно и упорно. Работы хватало не только на земле, но и в воздухе. Вражеская авиация действовала весьма активно. Запомнился в этой связи воздушный бой возле Штеттина, который мы с моим ведомым старшим лейтенантом Е. А. Донченко начали парой, а заканчивали вместе с подошедшими на помощь звеном капитана С. П. Шпунякова и летчиками 176-го гвардейского полка.

Мы с Донченко вели парой свободную охоту, стремясь обнаружить «фоккеры» до того, как те появятся над районом боевых действий танковых частей. Самолеты эти немцы все чаще использовали не по прямому назначению, а для штурмовки наших наземных частей, и потому они, как правило, несли бомбовый груз. То же самое произошло и в тот раз. Две группы «фоккеров» шли с расстоянием в полтора километра один от другого, груженные бомбами, а сверху их прикрывали несколько «мессершмиттов». Для одной пары «яков» немцев было явно многовато. Но, несмотря на численное преимущество врага, я решил не ждать вызванного по радио подкрепления и приказал Донченко:

— Атакуем! Смотри за воздухом!

Мишенью выбрал ведущего группы, так как это при удаче позволяло нарушить не только строй противника, но и управление самолетами внутри группы. Мне повезло: «Фокке-Вулъф-190» загорелся после первых же очередей.

На выходе из атаки я услышал в шлемофоне голос Донченко:

— «Дракон»! Справа и выше два «мессера»!

— Переворот! — командую я.

Ведомый точно повторяет за мной маневр, и оба «мессера» проскакивают мимо. Донченко заходит одному из них в хвост и жмет на гашетки. Дистанция между ними не больше ста метров, и вражеский истребитель разваливается прямо на глазах. Второй куда-то исчез. Но мне сейчас не до него. На «мессерах» бомб нет; иное дело «фокке-вульфы». Используя запас высоты, я разгоняю на пикировании машину и открываю огонь по ведущему второй группы. Однако дистанция оказалась великовата и трассы лишь слегка зацепили немца. Но строй второй группы «фоккеров» тоже нарушен. А это сейчас главное. «Фоккерам» теперь не до штурмовки. Завязывается маневренный бой.

Ведомый мой, не глядя на то, что воевал недавно и боевого опыта, по существу, накопить еще не успел, держался уверенно и сумел срезать еще один вражеский истребитель. Правда, это случилось позже, когда подошло звено Шпунякова, а вслед за ним и группа истребителей капитана Н. Д. Дугина из 176-го полка.

Немцев нам в конце концов удалось разогнать, и «фокке-вульфы» отбомбились не по нашим танкам, а над своей территорией. У нас в бою потерь не было.

Немало ожесточенных воздушных схваток пришлось провести и во время боев за город Альтдамм, который немцы защищали особенно упорно. Вместе с захватом города завершилась и ликвидация группировки вражеских войск в Восточной Померании. Это произошло 20 марта 1945 года. Восточно-Померанская операция, продолжавшаяся двадцать дней, увенчалась полным успехом, и вскоре полки корпуса вновь перелетели на Одер, в район кюстринского плацдарма. Но перед этим наш 3 иак Указом Президиума Верховного Совета был награжден орденом Суворова II степени.

Разгром вражеских войск в Померании, Восточной Пруссии, Польше, а также на южном крыле советско-германского фронта неотвратимо приближал окончательный крах третьего рейха. Фашизм доживал свои последние дни. Однако руководство вермахта и часть нацистской верхушки не оставляли надежды, что правительства Англии и США в последний момент «образумятся» и, не желая дальнейшего распространения коммунизма в Европе, начнут с Германией переговоры о сепаратном мире. Ради этого они готовы были вести войну до последнего немецкого солдата. К тому же Гитлер и его клика не уставали твердить, что готовят против русских новое секретное «чудо-оружие», с помощью которого можно будет переломить чуть ли не весь ход войны.

Немецкое командование, естественно, догадывалось, что наступление на Берлин начнется с кюстринского плацдарма, и усиленно готовилось к нему. Весь март и начало апреля мы непрерывно вели воздушную разведку, стремясь иметь полное представление о том, что происходит по ту сторону передовой. Мощная система обороны противника, включавшая Одерско-Нейсенский оборонительный рубеж и Берлинский укрепрайон, была шесть раз сфотографирована на всю ее глубину, достигавшую местами 90 — 100 километров. Позже выяснилось, что немцы сосредоточили на подступах к Берлину 10 400 орудий и минометов, 1500 танков и самоходных орудий, около 2000 самолетов и до 1 миллиона солдат и офицеров, входивших в состав двух групп армий «Висла» и «Центр»[17].

Авиация противника располагала в районе Берлина шестьюдесятью двумя аэродромами, большинство которых имело взлетно-посадочные полосы с искусственным покрытием. Двадцать девять из них находились восточнее, а тридцать три западнее Берлина. Помимо базировавшихся на них двух флотов — 6-го и «Райх» — противник перебросил сюда часть самолетов с Западного фронта и из Норвегии. В составе его авиационных частей появились новые модификации самолетов, в числе которых имелось до 120 реактивных истребителей Ме-262 и самолеты-снаряды[18].

И реактивные истребители и самолеты-снаряды относились к разновидностям того самого «секретного» оружия, пропагандистской шумихой вокруг которого фашисты пытались поднять боевой дух своих войск. Однако на деле они, конечно, ничего не могли изменить.

С одним из таких Ме-262 мне довелось встретиться в воздухе и даже запечатлеть его на снимке с помощью фотокинопулемета. Произошло это во время свободной охоты, на которую мы вылетели парой с ведомым Самойловым. Шли мы на высоте 3000 метров, когда справа от меня в разрывах облачности показался вражеский самолет с незнакомым мне силуэтом и двумя двигателями на плоскостях. Для бомбардировщика слишком малы размеры, подумалось мне, а двухмоторных истребителей у немцев, кроме Ме-110, не было. Да и моторы ли это? На вид что-то не очень похоже…

А загадочный самолет с блеснувшей в лучах солнца серебристой окраской успел вновь войти в облачность.

— Видел? — спрашиваю я по радио Самойлова. — Что-то мне прежде не встречалась подобная птица!

— О чем ты, «Дракон»? — удивился ведомый. — О какой птице?

Но в этот момент я вновь заметил вражескую машину и, не теряя времени на объяснения, ринулся в атаку. Однако точно нацеленная, с учетом поправки на скорость, трасса, вместо того чтобы прошить самолет противника, осталась далеко позади него. Будто скорость у немца внезапно резко возросла и стала намного больше, чем я рассчитывал.

На земле, когда проявили пленку, выяснилось, что мое предположение не так уж далеко от истины: в перекрестии прицела виднелся на снимке реактивный истребитель Ме-262. Но скорость выпущенных из пушек снарядов, как известно, неизмеримо меньше скорости света. Поэтому цель, которую зафиксировал на пленке кинофотопулемет, оказалась недосягаемой для выпущенной по ней очереди: немецкий реактивный истребитель развивал скорость порядка 800 — 850 километров в час.

Однако и столь высокая по тем временам скорость не всегда спасала эти немецкие истребители от внезапных атак наших «яков». Так, например, 22 марта лейтенант Л. И. Сивко, бросившийся во время воздушного боя на выручку ведущему группы капитану В. И. Мельникову, поджег атаковавший его Ме-262, после чего тот врезался в землю. Позже уничтожили по реактивному истребителю капитан Кузнецов и капитан Марквеладзе[19]. Ме-262, к слову сказать, машиной оказался тяжелой и маломаневренной. Поэтому, несмотря на то что летали на реактивных истребителях из-за сложности их пилотирования лишь опытные немецкие летчики, особых преимуществ от своего «секретного» оружия противник не получил.

Так же как и от другой новинки — самолетов-снарядов.

Прикрывали мы четверкой наземные войска в районе Кюстрина. Я шел в паре с Самойловым. Ведущим второй пары был Федоров. Он первым и обнаружил большую группу ФВ-190, прикрывавших один-единственный «юнкерс». Причем даже не бомбардировщик, а транспортный Ю-52, что, признаться, меня несколько удивило. С чего бы, дескать, такой многочисленный почетный эскорт? Вопросы, однако, потом, решил я и отдал команду ведомому:

— Прикрой, Сеня! Атакую.

Кручу правый разворот и на снижении набираю скорость, чтобы сблизиться с «юнкерсом» на дистанцию открытия огня. Триста метров, двести… Еще немного, и можно жать на гашетки.

И вдруг слышу в шлемофоне голос Федорова:

— «Дракон»! Пара «фоккеров» в хвосте. Выходи из атаки.

У Самойлова, как позже выяснилось, отказала рация: пулеметная очередь прошила кабину его «яка», не задев, правда, самого летчика.

Выходя из атаки, я видел, как Федоров связал боем пару вражеских истребителей и вместе со своим ведомым сбил одного из них. Завязался бой, в результате которого четверка наша вынудила немцев, потерявших еще один ФВ-190, повернуть на запад. А транспортный Ю-52, которого я старался не упускать из виду во время схватки с «фоккерами», продолжал полет строго по прямой в сторону переправ через Одер. Перед подходом к реке он перешел в пологое пикирование и, не выходя из него, воткнулся в землю на территории противника. На месте его падения возникла необычайной яркости световая вспышка, а в небо взметнулся черный гриб вывороченной земли и дыма.

Когда мы без потерь, если не считать пробоин в самолете Самойлова, вернулись на аэродром Морин, несколько техников из наземного персонала тоже подтвердили, что видели на противоположном берегу Одера колоссальной силы взрыв, звуковая волна от которого докатилась до аэродрома.

— Будто одновременно несколько складов с боеприпасами взлетели на воздух! — сказал кто-то из них.

Несколько таких же самолетов-снарядов немцы применили на участке нашего фронта в первые дни Берлинской операции. Но тоже безрезультатно: точность их была невелика и ни один из них не попал в цель. Это были радиоуправляемые самолеты, битком набитые мощной взрывчаткой. Баки заправлялись горючим в один конец; летчик, выведя самолет на курс и передав управление автопилоту, выбрасывался с парашютом, а дальше уж самолет-бомба добирался до цели в одиночку. Если, конечно, не брать в расчет истребителей сопровождения, которые немцы иногда высылали для его прикрытия от возможных атак наших «яков».

Появилось в те дни у фашистов и еще одно «чудо-оружие», которому сами они присвоили кодовое наименование «Отец и сын», а мы в свою очередь прозвали «этажеркой». Его тоже старались использовать для разрушения мостов через Одер. И тоже ничего не вышло. Две таких «этажерки» сбили летчики М. Петров и В. Петкевич, одну расстреляли зенитчики, а остальные, как и самолеты-снаряды, не смогли поразить цели из-за недостаточной точности.

Довелось и мне столкнуться с этим гибридом во время одного из боевых вылетов. Выглядело это техническое сооружение довольно странно. Если отвлечься от технической стороны дела и перейти на язык образов, можно сказать, что оно несколько напоминало большую хищную птицу, вцепившуюся когтями в другую, еще больших размеров, причем обе скользили в воздухе как единое целое, с распростертыми, недвижными в парении крыльями, хищником был «Фокке-Вульф-190», а его жертвой — размалеванный крестами и свастиками Ю-52, игравший роль гигантской, подвешенной под истребитель бомбы. Тянули этот тандем сразу три мотора. Причем тянули опять же в сторону переправ на Одере. Чтобы разрушить их, противник постоянно предпринимал настойчивые попытки, однако ни одна из них так и не увенчалась успехом.

Не вышло у немцев и в тот раз.

Сошлись мы с «этажеркой» на встречных курсах, и высокая скорость сближения не позволила точно прицелиться. Сделав разворот и стараясь не упускать цель из поля зрения, я начал ее преследование. Ведомый повторил вслед за мной маневр. И хотя оба мы не очень отчетливо представляли себе, что это за штука, за которой мы гонимся, однако последнее не помешало нам перезарядить пушки и приготовиться к атаке. Когда расстояние между нами и целью настолько сократилось, что через минуту-другую можно было открывать огонь, «фоккер» внезапно отделился и, выполнив горку, ушел вправо, а «юнкерс», продолжая полет по прежнему курсу, перешел в пикирование и, не добрав метров триста до берега реки, врезался в землю.

Взрывом разнесло все живое в радиусе 150 метров.

«Этажерок» таких у врага оказалось довольно много. Но шум, поднятый вокруг них геббельсовской пропагандой, абсолютно не соответствовал эффекту от их применения.

Одним словом, надежды фашистов на новое оружие фюрера не оправдались, если не сказать — лопнули с треском. Что же касается обычной авиации противника, то она в период подготовки Берлинской операции действовала весьма активно. Отчасти это объяснялось тем, что командование, детально проанализировав воздушную обстановку, отказалось от тактики штурмовки вражеских аэродромов с целью ослабить его авиацию. Дело в том, что стационарные аэродромы немцев, оснащенные радиолокаторами и надежно прикрытые большим количеством зенитных средств, представляли собой труднодостижимые для атак с воздуха цели, а мы стремились не только уничтожить последние остатки фашистской авиации, но и добиться этого с минимальными потерями. Поэтому командующий 16-й воздушной армией генерал Руденко и его штаб пришли к выводу, что предпочтительнее громить немецкую авиацию не на земле, а в небе. Тем более что господство в воздухе, бесспорно, оставалось на нашей стороне. В частях и соединениях одной только 16-й воздушной армии насчитывалось к тому времени около 3500 боевых машин[20]. Командующий фронтом маршал Жуков и представитель Ставки Верховного Главнокомандования маршал авиации Новиков поддержали предложение командарма Руденко.

Руденко предупредил меня, что до начала Берлинской операции основная работа по прикрытию наземных войск фронта ляжет на наш корпус и дивизию полковника Н. В. Исаева. А немцы, стараясь помешать подготовке операции, наращивали число боевых вылетов. Ожесточенные схватки в воздухе, в которых одновременно участвовали десятки самолетов, продолжались вплоть до 16 апреля. Случались дни, когда противник терял в боях с нашими истребителями по сорок — пятьдесят самолетов. Наряду с такими опытными летчиками, ветеранами 3 иак, как М. Е. Пивоваров, В. В. Климов, П. Ф. Гаврилин, в боевых сводках 16-й воздушной армии все чаще появлялись имена молодых летчиков, недавно вступивших в войну. Среди них можно назвать младших лейтенантов М. А. Бабенко, И. Е. Сидоренко, А. Н. Земно, старшего лейтенанта В. П. Тимпошек — каждый из этих летчиков 265-й авиадивизии уничтожил за один бой по два вражеских самолета. Список тех, кто проявил в те дни бойцовский характер и высокое летное мастерство, нетрудно продолжить. Но, думается, нет в том особой нужды. Всех все равно не назовешь. Важно в конечном счете другое: летчики-истребители делали все, чтобы враг не прорвался к местам сосредоточения наших наземных войск, не помешал готовившемуся наступлению.

А подготовка к завершающему удару на берлинском направлении подходила к концу. Уже были проведены командующим фронтом маршалом Жуковым командно-штабные учения; остались позади проигрыши предстоящей операции на макетах и картах в штабе воздушной армии и в штабе корпуса; были поставлены боевые задачи… Оставалось дождаться, когда наступит так называемое время Ч — время начала наступления.

Суть замысла Ставки Верховного Главнокомандования состояла в том, чтобы силами трех фронтов — 2-го и 1-го Белорусских и 1-го Украинского — прорвать в нескольких местах вражескую оборону, расчленить берлинскую группировку противника и, уничтожив ее по частям, овладеть Берлином и выйти на Эльбу. Советское командование располагало для этой цели 19 общевойсковыми, 4 танковыми и 4 воздушными армиями, насчитывающими в общей сложности 2,5 миллиона человек, 41 600 орудий и минометов, 6250 танков и самоходных орудий и 7500 самолетов[21].

Главный удар предстояло нанести войскам 1-го Белорусского фронта с кюстринского плацдарма, на исходных рубежах которого сосредоточились 3-я и 5-я ударные, 8-я гвардейская и 47-я общевойсковые армии. Там же ждали своего часа 1-я и 2-я гвардейские танковые армии, а также 9-й и 11-й танковые корпуса. Ширина участка, где намечалось взломать оборону противника, составляла 24,3 километра.

В задачу 3 иак входило прикрывать в центре, на направлении главного удара, наступающие войска фронта, а после прорыва вражеской обороны и ввода в прорыв танков — прикрывать и поддерживать их на всю глубину операции. Иными словами, идти впереди танков и пехоты.

Незадолго до наступления состоялись митинги личного состава авиационных частей и соединений. На них зачитывалось обращение Военного совета фронта к воинам:

«Войска нашего фронта прошли за время Великой Отечественной войны тяжелый, но славный путь. Боевые знамена наших частей и соединений овеяны славой побед, одержанных над врагом под Сталинградом и Курском, на Днепре и в Белоруссии, под Варшавой и в Померании, в Бранденбурге и на Одере… Славой наших побед, потом и своей кровью завоевали мы право штурмовать Берлин и первыми войти в него, первыми произнести грозные слова сурового приговора нашего народа немецким захватчикам. Призываем вас выполнить эту задачу с присущей вам воинской доблестью, честью и славой. Вперед, на Берлин!»

На митингах брали слово командиры и рядовые летчики, инженеры и механики; их короткие, но страстные речи находили живой отклик у собравшихся; многие сразу же после митингов писали заявления с просьбой принять их в ряды ленинской партии. За время подготовки и штурма Берлина число коммунистов среди авиаторов увеличилось на две тысячи человек.

Мы как-то привыкли к тому, что перед началом сражения советские воины подавали заявления с просьбой принять их в партию. Привыкли и к цифрам, отражающим массовость этого процесса. А напрасно привыкли. Что греха таить, есть еще люди, которые пытаются получить партийный билет ради карьеры или в надежде на льготы и привилегии. А в войну единственной привилегией коммуниста было то, что тебя первым пошлют в бой или на наиболее ответственное, опасное задание. Первым расстреляют, если попадешь в плен к фашистам. Причем хорошо, если только расстреляют — считай повезло, как ни парадоксально это звучит. Приведу, чтобы пояснить свою мысль, только один-единственный случай.

Во время Висло-Одерской операции летчик-штурмовик В. В. Шишкин и его стрелок А. В. Хренов посадили свой продырявленный зенитными снарядами Ил-2 на вынужденную возле польского села Ветковице. Окопы противника оказались рядом. Завязался бой. Шишкин и Хренов били сначала по фашистам из установленных на штурмовике пулеметов. Когда патроны кончились, стали отстреливаться из пистолетов. Гитлеровцы, считавшие двух сбитых советских летчиков легкой добычей, потеряли в перестрелке более пятидесяти солдат. Погиб от вражеской пули и воздушный стрелок А. В. Хренов. А тяжело раненному Шишкину, потерявшему способность сопротивляться, фашисты выкололи глаза, отрезали язык, сожгли до костей ступни ног. А в довершение всего вырезали, не сомневаясь в том, что имеют дело с коммунистом, на спине летчика пятиконечную звезду.

Вот на какие «льготы» могли рассчитывать те, кто писал на фронте заявления с просьбой принять их в ряды партии. Потому и разбирали такие заявления сразу, без проволочек. Идя в бой, нередко говорили: если погибну, прошу считать меня коммунистом… И считали. А из такого вот счета и складывались те самые цифры, вроде тех двух тысяч воздушных бойцов, которые подали заявления с просьбой принять их в партию накануне последнего, решающего сражения с врагом.

Все мы тогда верили, что оно станет последним. Одна только мысль о том, что полыхавшее долгих четыре года зарево войны вот-вот погаснет, вызывала всеобщее воодушевление. Хотя каждый из нас, конечно, понимал, что враг будет сражаться до конца и пройти сквозь огонь и кровь живым удастся далеко не всякому. И все же мысль о мире, который был теперь так близок, согревала наши души, укрепляла решимость и волю к победе.

Незадолго до рассвета 16 апреля 1945 года все стволы артиллерийских и минометных батарей фронта открыли огонь по передовой линии и ближайшим тылам противника. За полчаса до атаки 109 самолетов 16-й воздушной армии нанесли удары по штабам и узлам связи врага. Нанесли свой сокрушительный бомбовый удар — по 50 тонн взрывчатки на каждый квадратный километр — и 743 бомбардировщика[22]. За передним краем, казалось, горело все, что только может гореть. А когда разом вспыхнули лучи ста сорока зенитных прожекторов, направленных в сторону вражеских позиций, последние клочья ночной тьмы развеялись и стало светло почти как днем. Началось наступление ударной группировки войск 1-го Белорусского фронта на главном направлении.

Противник, как и ожидалось, сопротивлялся с крайним, зачастую фанатичным упорством. Вдобавок с рассвета все вокруг затянуло густым туманом, и оказать необходимую поддержку с воздуха в течение первых часов наступления не представлялось возможным. В небо поднимались лишь наиболее опытные экипажи. В основном штурмовики и пикирующие бомбардировщики. Но из-за плохой видимости и опасений попасть по своим работать им приходилось, главным образом, в глубине обороны противника. Чтобы ускорить темп продвижения войск, командующий фронтом принял решение ввести во второй половине дня в сражение 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии.

Видимость к тому времени улучшилась, и истребители корпуса начиная с восьми часов утра непрерывно вели боевые действия непосредственно над полем боя. Оставив за себя начальника штаба, я перебрался на подвижной КП корпуса, который размещался вместе с командным пунктом танковой армии генерала Богданова. Обстановка в воздухе быстро накалялась. Авиация противника стремилась прорваться к боевым порядкам наступающих танковых частей. Груженные бомбами ФВ-190 шли группами по пятнадцать — двадцать машин. Не успевала закончиться одна воздушная схватка, как тут же завязывалась другая. Особенно жарко было в районе Зееловских высот, где немцы оборонялись упорнее всего. Крутые склоны, вдоль и поперек изрытые траншеями, рвами, буквально нафаршированные долговременными фортификационными сооружениями и минными полями, сильно затрудняли продвижение наших танков. Танкистам то и дело приходилось ждать, пока пехота не разминирует дороги, не расчистит завалы из бревен и металлических балок на подходах к ним. Немецкие летчики, учитывая обстановку, не оставляли попыток прорваться к то и дело останавливавшимся танкам. Наши истребители не давали им отбомбиться, перехватывая на подходах к целям, и навязывали бой.

То же самое происходило над переправами через Одер. Немецкая авиация делала все, чтобы их разрушить, но достичь цели противнику так и не удалось. Вражеские самолеты либо сбрасывали бомбы куда придется и уходили на запад, либо падали, подожженные нашими летчиками, вместе с бомбами на своей территории.

Летчики корпуса уничтожили за первый день наступления 50 вражеских самолетов. Командующий 5-й ударной армией генерал Н. Э. Берзарин, отзываясь о самоотверженной работе истребителей, прислал вечером на мое имя телеграмму:

Все мы хорошо понимали, чего стоит подобный отзыв. Во время тяжелых, кровопролитных сражений не до реверансов. Если уж Николай Эрастович Берзарин улучил минуту, чтобы выразить удовлетворение работой истребителей, значит, мы недаром ели свой хлеб.

В целом за 16 апреля летчики 16-й воздушной армии провели 140 воздушных схваток, сбив 165 самолетов противника[23]. Немалыми оказались и наши потери: 87 боевых машин не вернулись на аэродромы[24]. Немецкая авиация не оставляла попыток перехватить инициативу в воздухе, но все они решительно пресекались. Хотя обходилось это нам, понятно, недешево.

Помимо пехоты генерала Берзарина и танков генерала Богданова истребители корпуса прикрывали также действия штурмовой и бомбардировочной авиации. Но в небе одновременно находилось порой такое множество самолетов — и наших, и вражеских, — что обстановка в воздухе постоянно менялась и требовала принимать мгновенные решения.

Шестерка старшего лейтенанта А. П. Филатова прикрывала группу «илов» 6-го штурмового авиакорпуса, когда в воздухе появились пятьдесят ФВ-190, груженных бомбами и стремившихся прорваться к боевым порядкам наших наземных войск. Филатов принял единственно верное решение. Оставив пару «яков» прикрывать штурмовики, он отдал приказ второй паре атаковать противника с фланга, а сам с ведомым ринулся на колонну «фоккеров» в лобовую. Немцы, не ожидавшие столь стремительных действий, потеряли в первые же минуты четыре машины, рассыпали строй и в конце концов оставили поле боя, повернув на запад. А Филатову в тот же день удалось, по его собственному выражению, «вогнать в землю» еще один вражеский истребитель[25].

И 17 и 18 апреля продолжались ожесточенные бои в воздухе, нередко переходившие в сражения, в которые втягивались с обеих сторон до пятидесяти и больше самолетов. Оборона противника рушилась под ударами наземных войск, и в активных действиях своей авиации фашисты видели единственное средство, способное если не остановить, то хотя бы замедлить их продвижение. Но мы надежно удерживали господство в воздухе.

Особенно сложная воздушная обстановка сложилась 18 апреля. Летчики 3 иак, делая по 4 — 5 боевых вылетов в день, провели с рассвета до позднего вечера 84 воздушных боя, уничтожив 76 вражеских самолетов. Это был рекордный по числу одержанных побед день — и для корпуса в целом, и для отдельных, особо отличившихся летчиков. Старший лейтенант И. Г. Кузнецов и капитан С. Н. Моргунов сбили по четыре самолета каждый. По три самолета уничтожили капитаны В. В. Калашников и Е. Ф. Тужилин, а также младший лейтенант В. С. Ткаченко.

Одно из таких сражений произошло вечером 18 апреля. Находившаяся на КП корпуса радиолокационная станция засекла большую — около 35 машин — группу вражеских «юнкерсов» и «фокке-вульфов», направлявшихся в район боевых действий 2-й гвардейской танковой армии. В воздухе в тот момент патрулировала шестерка Як-9 во главе с командиром звена старшим лейтенантом Кузнецовым. Подняв ей в подмогу еще одно звено «яков», я вывел шестерку Кузнецова на противника таким образом, чтобы он смог начать атаку внезапно, маскируясь облачностью[26].

Шестерка, имея преимущество в высоте, скрыто подошла к немцам и атаковала их столь стремительно, что те в первые же минуты потеряли три машины. Затем Кузнецов поджег еще одну. Когда подошло высланное мной на помощь звено «яков», врагу было уже не до танков. «Юнкерсы», рассыпав строй, поворачивали на запад, а ФВ-190, отделавшись от бомб, вели бой с истребителями Кузнецова над своей территорией. С локатора между тем поступили данные о подходе еще 30 самолетов противника. Я тотчас поднял на перехват им до четырех десятков «яков». Одну из групп вел капитан Моргунов, другую — капитан Федоров. Потеряв в общей сложности еще шесть машин, немцы оставили поле боя, а вместе с тем и мысль прорваться к боевым порядкам танковых частей генерала Богданова.

Несли потери и мы. 18 апреля погиб старший лейтенант Филатов. Его звено прикрывало группу штурмовиков, когда на «илы» набросились шестьдесят «фоккеров». Филатов связал немцев боем, в результате которого те потеряли пять самолетов, но и сам не уберегся от вражеской трассы…

Но постепенно напряженность воздушной обстановки стала снижаться. Если за эти два дня летчики 16-й воздушной армии провели 312 боев, сбив в общей сложности 173 самолета противника, то 20 и 21 апреля число воздушных схваток сократилось почти наполовину[27]. Немцы, судя по всему, отказались от борьбы за инициативу в воздухе. Фашистская люфтваффе доживала последние дни. Как, впрочем, и сам «тысячелетний рейх» Адольфа Гитлера и его нацистской клики.

К исходу 21 апреля наши передовые части завязали бои на улицах столицы Германии. Началось сражение за Берлин. А 22 апреля войска 1-го Белорусского фронта, прорвав внутренний оборонительный обвод, устремились в глубь городских кварталов. Одновременно танковые соединения 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, взаимодействуя с общевойсковыми армиями, продолжали маневр по окружению и расчленению берлинской группировки.

Прикрывать танки с воздуха оставалось нашей главной задачей. Чтобы не отрываться от них, приходилось выдвигать подвижной командный пункт корпуса на многие десятки километров впереди пехоты. Однажды развернули мы его в небольшом городке, название которого теперь не припомню. Танкисты продолжали продвигаться на запад, а мы остались, чтобы организовать управление авиацией. Присмотрели подходящее здание, установили на крыше радиоантенну. Бронетранспортер и три грузовых «студебеккера» поставили во дворе, выставили охрану. Всего нас было человек тридцать, считая и девушек-связисток, а из вооружения — автоматы, гранаты, пара ручных пулеметов и ящик противопехотных мин. Не бог весть что, но отбиться, если сунутся немцы, на первых порах можно. Во всяком случае, мы к подобному положению вещей успели привыкнуть, да и выбора у нас не было.

Вышел я на связь со штабом армии и доложил генералу Руденко, что находимся в таком-то населенном пункте и готовы приступить к управлению боевыми действиями авиации. В ответ радиограмма: «Уточните местонахождение. По нашим данным, этот населенный пункт находится в руках противника».

Может, название перепутал, подумалось мне. Сверились еще раз с картой: нет, все сходится. Спросили на всякий случай старуху немку, оказавшуюся вместе с нами в пустом, брошенном жильцами трехэтажном здании; та подтвердила, что городок именуется именно так, как я и назвал его при своем докладе Руденко.

Выхожу вновь на связь, докладываю вторично, что местонахождение наше указано правильно. Немцев в городке нет. Неподалеку от нас на окраине имеется небольшой пятачок, подходящий для посадки связного По-2. Какие будут указания?

Руденко после довольно продолжительной паузы ответил, что завтра в семь утра к нам вылетит офицер связи, и дал данные, необходимые для управления авиацией — причем не только истребительной, но штурмовой и бомбардировочной.

А поздно вечером, когда мы в одном из помещений верхнего этажа заканчивали собранный на скорую руку ужин, на улице послышался гул моторов. Сперва подумали: наша пехота подошла. Заместитель начальника связи капитан Штейн подошел к окну, бросил взгляд на улицу и, тотчас обернувшись ко мне, негромко сказал:

— Немцы, командир! И много их…

Улица действительно была запружена машинами и мотоциклами, кругом полно солдат, но видно, что о нашем присутствии никто не подозревает… Стоят возле машин, о чем-то совещаются. Судя по всему, на ночлег собрались устроиться.

На решение у меня оставались считанные секунды: вот-вот в дом войдут или во двор, где наш бронетранспортер с грузовиками стояли. Если они нас обнаружат первыми, нам несдобровать. Единственный шанс — ошеломить противника внезапностью, напасть, пока он того не ожидает.

Не теряя времени, я послал обоих пулеметчиков на крышу, расставил людей у окон, распорядился, чтобы подтащили ящик с противопехотными минами и по команде — выстрел из пистолета — открыли боевые действия. В окна на головы вражеских солдат посыпались мины и гранаты, с крыши ударили пулеметы, хлестнули автоматные очереди. Атака из всех видов имевшегося у нас оружия оказалась для немцев столь неожиданной и сокрушительной, что через несколько минут улица опустела. Остались только несколько горящих машин да трупы немцев.

Спустившийся с крыши пулеметчик рассказал, что при первых же взрывах мин немцы бросились кто куда и быстро скрылись в переулках, ведущих в поле за окраинными домишками городка.

— Кто на машинах, кто на своих двоих! — не скрывая чувства радостного торжества, пояснил пулеметчик. — Они, видимо, решили, что по ним танки из орудий бьют. Уж очень внушительно мины эти взрывались. Все стекла в соседних домах повылетели.

Выслал я вниз двух автоматчиков на разведку: не осталось ли поблизости кого? А сам связался по радио со штабом корпуса, сообщил о случившемся. В ответ радиограмма: «У вас на подходе танковая бригада второго эшелона. Займите оборону и ждите».

Об обороне напоминать нам было незачем. Сами, как говорится, в курсе. Только немцы, подумалось, вряд ли вернутся. Удар получили чувствительный: девять автомашин под окнами догорают. А какие у нас силы в действительности, немцам неизвестно, иначе бы сломя голову не бросились в разные стороны.

Вскоре подошли наши танки. Правда, охраняли они нас всего одну ночь, а с рассветом двинулись дальше, на запад. Но больше нас никто не тревожил, и наш подвижной КП сразу же после ухода танкистов приступил к работе.

Днем позже мы вместе с начальником оперативного отдела корпуса полковником Чернухиным возвращались на связном самолете — «кукурузнике» — к себе в штаб. Идем низко, скорость тоже соответствующая — не истребитель все-таки. Но и расстояние невелико, лететь каких-нибудь пятнадцать, от силы двадцать минут. И хотя на «кукурузнике» всех огневых средств — личный пистолет летчика, однако за обстановкой в воздухе наблюдаю внимательно — будто на «яке» в свободной охоте. Привычка сказывается. Пусть и нечем врага атаковать, а глазами его ищешь. Сыскался он, как на грех, и на этот раз. Вижу: показалась в небе пара Ме-109, и, главное, чувствую, они наш «кукурузник» тоже заметили. Так и есть! Оба «мессера» разворачиваются в нашу сторону и переходят в пикирование. А как же иначе: легкая добыча! Что делать? Уйти — и думать нечего: скорости не хватит. Хочешь не хочешь, придется принимать бой.

Немцы, снизившись почти до бреющего, заходят в атаку.

Я делаю, что могу: иду им в лоб. Скорости наши складываются, и немцы, не ожидая такой наглости со стороны «русфанеры», как они называли наши По-2, проскакивают мимо, не успев прицелиться. Один — ноль, усмехаюсь про себя я. Каким-то будет конечный счет? «Мессеры» разворачиваются, чтобы повторить атаку. Я — тоже. И все повторяется. Третий раз — то же самое. Не шибко опытные, к счастью, «асы» попались, из наспех обученного пополнения, видать. Однако понимаю, что долго это продолжаться не может. Слишком уж велика разница в весовых категориях… И, заметив впереди небольшой пятачок, внезапно иду после очередной неудачной атаки противника на посадку.

Пятачка едва хватило, чтобы не врезаться в подступившие к нему деревья, — «кукурузник» чуть не уперся носом в стволы разлапистых сосен. Выскочили мы с Чернухиным из самолета и со всех ног в лесок. Наблюдаем оттуда: потеряли нас немцы. Рыскают, а найти не могут — самолет почти скрылся под ветвями деревьев. Покружили немного и улетели. А нам с Чернухиным пришлось добираться до штаба корпуса пешком. Во-первых, винт при посадке погнули. А главное, пятачок оказался столь крохотным, что взлететь с него не представлялось никакой возможности. Как сесть умудрились — ума не приложу. Одно объяснение: великая нужда заставила. Инженеру корпуса полковнику Суркову пришлось потом на части «кукурузник» наш разбирать, чтобы можно было вывезти на автомашинах.

— Совсем иссяк противник! Ослабел от страха, — иронично отозвался по этому поводу Сурков. — Шутка сказать: два «мессера» с одним «кукурузником» справиться не смогли. Сразу видно: к концу дело идет.

До победы и в самом деле оставались считанные дни. И хотя сил у врага еще хватало, и сопротивлялся он с величайшим упорством и ожесточением, но все мы понимали, что изменить это уже ничто не может.

24 апреля войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, обойдя Берлин с севера и юга, рассекли вражескую группировку и отрезали почти всю 9-ю армию и часть 4-й танковой армии противника от города, а 25 апреля соединились в районе Кетцина и окончательно замкнули кольцо окружения[28].

Однако хотя Берлин и был окружен, его еще предстояло взять. Фашисты цеплялись за каждый квартал, за каждое отдельное здание. Чтобы помочь ведущим ожесточенные уличные бои наземным частям, авиацией фронта был осуществлен 25 апреля ряд ударов с воздуха под кодовым названием «Салют». В ночь на 25 апреля 600 Ил-4 обрушили бомбы на центр города и прилегающие к нему кварталы. Вскоре после полудня и вечером были совершены еще два налета: в первом участвовало 896 и во втором — 590 бомбардировщиков[29]. Чтобы бомбардировщики могли работать без помех, истребительная авиация блокировала оставшиеся у противника аэродромы. Летчики нашего корпуса, в частности, держали под контролем аэродромы Нейруппин, Дальгов, Вильгельмштадт; осуществляли над Берлином и пригородами свободную охоту, с тем чтобы очистить небо от вражеских истребителей, находившихся в воздухе.

В результате этих массированных ударов было уничтожено значительное число артиллерийских батарей, разгромлена часть опорных пунктов и дзотов противника, разрушены башни ПВО в парке Тиргартен.

Кстати сказать, над Тиргартеном двумя днями позже мне удалось побывать самому. И разумеется, не ради праздного любопытства. Дело в том, что немцы, утратив к тому времени практически все свои аэродромы, собирались, по данным разведки, использовать центральную аллею парка как взлетно-посадочную полосу. Возник также слух, будто именно оттуда собираются вывезти самолетом из осажденного города Гитлера. Вот я и решил взглянуть собственными глазами, что происходит в парке Тиргартен.

Говоря об этом боевом вылете, лучше всего, пожалуй, сослаться на рассказ Сергея Игнатьевича Руденко, который в своих воспоминаниях коснулся этой истории довольно подробно.

«В те дни дым от пожаров поднимался над городом в высоту до двух километров, — писал Герой Советского Союза маршал авиации Руденко. — Облака перемешивались с пеплом. И в таких условиях летчики должны были поддерживать пехоту, буквально прокладывать ей дорогу через завалы и баррикады.

Генерал Евгений Яковлевич Савицкий, бывший в то время командиром 3-го истребительного авиационного корпуса, поднялся 27 апреля в воздух. И вдруг увидел, что с центральной аллеи Тиргартена взлетает двухместный связной самолет. Савицкий уничтожил его и тут же сообщил об этом в штаб армии. Нам не надо было объяснять, кто и для чего стартует на таком самолете из самого логова Гитлера.

Послали мы к Бранденбургским воротам одного из наиболее опытных разведчиков, летчика-истребителя В. Оганесова в паре с ведомым. Вернулись они и подтвердили: действительно, вблизи имперской канцелярии замаскировано два или три самолета и несколько танков.

На следующий день Оганесов вылетел уже во главе двух восьмерок бомбардировщиков и штурмовиков. Видимость минимальная. Но разведчик по ему лишь известным ориентирам вывел обе группы на цель и даже указал очередью из трассирующих пуль, где она расположена. Бомбардировщики нанесли по парку и по главной аллее удар, а штурмовики прочесали местность из пулеметов. Оганесов сделал повторный заход, чтобы уточнить результаты. На месте самолетов горели обломки, вся аллея была изрыта воронками. Но тут очухались вражеские зенитчики. Один из снарядов разорвался совсем рядом, летчик получил ранение, однако сумел вернуться на аэродром и совершил посадку. Позже В. Оганесову было присвоено звание Героя Советского Союза.

А мы и после этого налета не спускали глаз с Тиргартена, держали наготове звено, чтобы никто не смог покинуть со всех сторон обложенный гитлеровский «зверинец». И не ошиблись. Уже после войны, разбирая архивы, исследователи нашли телеграмму командующего Центральной группой армий Шернера: «…я прошу Вас, мой горячо любимый фюрер, в этот час тяжелого испытания судьбы оставить Берлин и руководить борьбой из Южной Германии». А заместитель министра пропаганды Фриче прямо признал: «В самый последний момент, когда советские войска подошли к Берлину, шли разговоры об эвакуации в Шлезвиг-Гольштейн. Самолеты держались в полной готовности в районе имперской канцелярии, но были вскоре разбиты советской авиацией». Выходит, не простую дорожку в парке обнаружил Е. Я. Савицкий, она должна была вывести Гитлера и его приближенных из окружения. Но наши летчики выбили из-под бесноватого фюрера последнюю надежду на спасение…»[30]

Думаю, Сергей Игнатьевич Руденко слегка переоценивал решимость Гитлера «руководить борьбой из Южной Германии», как выразился в своей телеграмме Шернер. Самолеты-то для него в парке Тиргартен действительно припрятали. Только вот руководить было уже нечем ни из Берлина, ни из Южной Германии, ни из какого-либо другого места. Бетонные подземелья имперской канцелярии, ежеминутно сотрясаемые взрывами бомб и снарядов, оказались для некогда всесильного фюрера последним убежищем, где он, обезумев от страха, окончательно понял, что война проиграна, а неизбежная расплата за все содеянные преступления неотвратимо надвигается. И, боясь ее пуще смерти, Гитлер 30 апреля покончил жизнь самоубийством. Это был позорный и трусливый конец, но ни на что другое у возомнившего себя сверхчеловеком бывшего ефрейтора Адольфа Шикльгрубера не хватило духа.

Но я несколько забежал вперед. В то утро, 27 апреля, когда я вернулся после боевого вылета в район Тиргартена, мне было не до Гитлера и его проблем. Своих, как говорится, хватало с избытком. Для эффективной работы истребителей требовались, как всегда, новые площадки. На сей раз уже в самом Берлине.

— А что, если перебазироваться на Темпельгоф? Хотя бы несколько эскадрилий для начала?! — предложил начальник оперативного отдела Чернухин. — Центральный аэродром Берлина расположен практически в черте города.

— А чей он? Немцев-то успели оттуда выкурить?

— По данным разведки, наши танковые части сегодня на рассвете вели там бои.

— Выходит, нам остается проверить, чем они закончились? — заключил я, видя, что полученная полковником Чернухиным информация должной полнотой, мягко говоря, не обладает. — Что ж, дело стоит того. Темпельгоф — именно то, что нам нужно.

Вылетели четверкой. Ведомым моей пары шел майор Новиков. Под крылом, куда ни глянешь, идут бои. В городе кругом пожары. В небе дым, гарь, копоть. Видимость из-за этого неважная. Однако к аэродрому вышли безошибочно. Гляжу вниз: вроде бы все в порядке. Широкая бетонная полоса пуста, немецких самолетов нигде не видно.

— Прикрой! — говорю Новикову. — Иду на посадку.

Сел нормально. Вслед за мной приземлились и остальные три «яка». Вылезли мы из машин, отошли в сторонку, обсуждаем, где что разместить. Новиков, расставив циркулем ноги, рисует подобранным прутиком на земле, где, по его мнению, лучше всего штаб полка расположить, а где… Но высказать до конца свои соображения он так и не успел. Внезапно там, куда он только что тыкал своим прутиком, землю вспорола пулеметная очередь. Только комья во все стороны брызнули. Мы, естественно, бегом к самолетам. Запустили моторы, взлетели. А на взлете я уже разобрался, что к чему. Оказалось, немцев успели выбить лишь с восточной части аэродрома, а западная все еще оставалась в их руках. Оттуда и ударили по нас из пулеметов.

Рискованным, если не сказать — дерзким, стало решение перебазировать несколько полков корпуса на такие аэродромы, как Дальгов, Нейруппин, Нойштадт, Бранденбург. Все они находились западнее Берлина, тогда как почти вся авиация 16-й воздушной армии базировалась восточнее, частично западнее Берлина и в черте города. Но мы решились на это, учитывая накопленный во время Белорусской и Висло-Одерской операций опыт, когда, идя вслед за танками, занимали аэродромы на территории, где нашей пехоты еще не было, а встречи с разрозненными группами врага становились более чем вероятными.

Примерно то же самое происходило и теперь. Приведу в качестве примера один из многочисленных случаев, типичных для тех дней.

В последние дни апреля КП танковой армии генерала Богданова, которую мы прикрывали, перебазировался в район города Нейруппин. Двигались небольшой колонной. Впереди Т-34, за ним бронетранспортер, где разместились мы с начальником штаба армии генерал-лейтенантом Радзиевским, следом штабные машины и в конце колонны еще четыре танка. Мы с Радзиевским ехали, высунувшись из люка и глядя по сторонам.

Вошли в какое-то селение и двинулись по узкой улочке. По обеим ее сторонам росли вековые липы. За ними стояли одно-двухэтажные домики. Сквозь редкую еще весеннюю зелень в окнах некоторых из них виднелись белые простыни, наспех вывешенные перепуганными жителями. Вдруг из одного домика — не помню сейчас, был там белый флаг или нет, — выбежала немолодая уже женщина. Правую руку она держала за спиной. Поравнявшись с нашим бронетранспортером, женщина размахнулась и бросила гранату. Граната упала по ту сторону дороги, в кювет, и взорвалась, не причинив нам никакого вреда. Командир машины, коротко выругавшись, вскинул автомат. В ту же секунду к женщине подбежал мальчик лет семи-восьми и прижался к ней, обхватив обеими руками.

Выстрела не прозвучало. Не замедляя хода, мы проехали мимо. Весь эпизод занял не больше десяти секунд.

Вот ведь, подумалось мне тогда, нервы на взводе, а хватило же танкисту тех нескольких мгновений, которые потратил мальчонка на расстояние, отделявшее его от матери, чтобы оценить обстановку и справиться с собой. Как у всякого хорошего солдата — а плохие до апреля 45-го не дотянули, — у командира нашей машины мгновенно сработал инстинкт самозащиты. Секундой позже включилось сознание, которое подсказало: опасности больше нет. Есть только фанатичка-немка и рядом с ней ни в чем не виноватый ребенок. И верх взяла простая человеческая жалость. Простая, но доступная далеко не всем. Нетрудно догадаться, как поступил бы в подобном случае немецкий солдат. Да что гадать! Мало ли их было, таких случаев. И за редчайшим исключением, реакция гитлеровцев была однозначна: кара. Беспощадная и неминуемая. Смерть всем без разбора — старикам, женщинам, детям.

А ведь у немецкого солдата вслед за инстинктом тоже включалось сознание. Как же иначе? Но включалось только для того, чтобы изыскать способ отомстить за страх, который он только что испытал. Пусть, дескать, другим неповадно будет. Фашист всегда и везде был безжалостен и по-изуверски изобретателен. Все, кто не с ним, — так он, но крайней мере, считал — против него. Все, вплоть до собственных союзников. Не случайно еще в 1943 году немцы безжалостно расстреляли во Львове около двух тысяч итальянских солдат и офицеров только за то, что те не пожелали принести присягу Гитлеру.

Откуда все это? Надо полагать, сказывались плоды нацистской пропаганды. Той человеконенавистнической идеологии, которой нацисты годами отравляли немецкий народ. Фашист в каждом человеке видел врага. А советский солдат даже во враге стремился разглядеть человека. И стремление это, как правило, преодолевало страх, ненависть и жажду мести.

К вечеру того же дня мы добрались до Бранденбурга. Командующий армией генерал Богданов принял решение продолжать наступление, обойдя город с северной стороны. На ночлег остановились в соседнем селе. Выставили охранение, легли спать. Глубокой ночью, часа в два, нас с генералом Радзиевским — мы с ним спали в одной комнате — разбудила пальба. Стреляли тридцатьчетверки.

Мы поспешно оделись и, захватив автоматы, выбежали на улицу. Ни души. В двух шагах от дома горит наш танк. Невдалеке стреляют. Прислушались — где-то на центральной площади. Добравшись туда, увидели, что наша танковая рота ведет бой. Немцев было не меньше батальона.

Втроем, с оказавшимися рядом офицером и солдатом, я поднялся на второй этаж пустого, с настежь открытыми дверями дома. Радзиевский с двумя другими офицерами остался внизу.

Окно в комнате, куда мы вбежали, не открывалось. Я выбил раму прикладом. Площадь была как на ладони. Залитая желтоватым лунным светом, она превратилась в поле боя. Можно было легко отличить наших солдат от немецких. И не только по цвету формы.

Как-то иначе наши ребята вели бой, споро и деловито. Будто не со смертью поневоле в орлянку играли, а выполняли привычную, хотя и трудную работу.

Прямо напротив дома показалась группа гитлеровцев, человек семь. Не сговариваясь, мы открыли огонь и почти всех сразу же уложили. Мы пробыли наверху еще некоторое время, стреляя в появлявшихся то тут, то там немцев. Вскоре бой стал стихать. Вдруг прямо из-под нашего окна что-то тяжело ухнуло — и на противоположной стороне площади разорвался снаряд.

Удивляться времени не было, но успел подумать: откуда стреляли? Ведь ни танков, ни орудий перед домом вроде бы не стояло.

Вскоре все стихло, и мы спустились вниз, на площадь. Командир танковой роты докладывал Радзиевскому о том, что произошло. Сначала фаустпатроном кто-то поджег наш танк, и почти сразу вслед за этим немцы открыли с площади орудийный и пулеметный огонь по остальным машинам. Мы потеряли один танк и четырех человек убитыми. Немцев погибло много, но сколько именно, неизвестно. Считать их никто не собирался.

— А вот этот экипаж, — танкист показал рукой в сторону, — уничтожил два противотанковых орудия.

Я посмотрел в том направлении, куда махнул рукой старший лейтенант, и никакого экипажа, а тем более танка не увидел. Только приглядевшись, разобрал, что в первом этаже дома, откуда мы вели бой, расположен парфюмерный магазин. Вот там-то, проломив витрину, и укрылся от вражеских снарядов один из наших танков, выставив наружу ствол орудия.

Наутро солдаты подобрали на площади около двухсот пятидесяти автоматов и пистолетов. Там же стояли два орудия. А за углом, нетронутые пулями и осколками, отыскались два легковых автомобиля, «опель» и «Татра».

На следующий день на По-2 прилетел мой начальник штаба. Он сообщил, что мы оторвались от наступавшей вслед за нами 8-й гвардейской армии на 100 — 120 километров. Начштаба сменил меня на подвижном КП, а я вернулся в штаб корпуса.

В те же последние дни апреля бои в Берлине приняли особенно ожесточенный характер. Авиации к тому времени у противника практически не осталось. И истребители вместе со штурмовиками работали по наземным целям. Удары с воздуха помогали нашим танкам и пехоте продвигаться вперед, подавлять узлы вражеского сопротивления. Работать приходилось в сложных условиях. В горящих, окутанных клубами дыма кварталах трудно было различить, где свои, а где противник. Штурмовики и истребители, выбирая цели для атак, ходили над самыми крышами, сбрасывали бомбы на головы врага буквально с ювелирной или, лучше сказать, хирургической точностью. И все же оставались опасения, что в неразберихе уличных сражений можно попасть по своим. Встал вопрос, а не лучше ли, чтобы не рисковать, вообще отказаться от боевых вылетов. Но командиры наземных частей настаивали, чтобы вылеты продолжались. Пусть в крайнем случае не бомбят, говорили они, пусть хотя бы просто летают: немцы во время налетов прячутся, прекращают вести огонь, а нам во время таких пауз легче ворваться в здание, подавить их опорный пункт. И мы продолжали летать, продолжали бомбить и штурмовать вражеские узлы сопротивления, пока к этому предоставлялась хоть малейшая возможность.

30 апреля начался штурм рейхстага. Вскоре над ним заалело Знамя Победы — его по поручению Военного совета 3-й ударной армии водрузили сержанты М. А. Егоров и М. В. Кантария.

На другой день, 1 Мая, над рейхстагом на малой высоте прошли две восьмерки истребителей под командованием Героя Советского Союза полковника А. В. Ворожейкина и сбросили на парашютах два красных полотнища. На одном из них была надпись: «Да здравствует 1 Мая!», а на другом — одно-единственное, но столь долгожданное и дорогое всем слово: «Победа».

2 мая возглавлявший оборону Берлина генерал Вейдлинг подписал приказ, предлагавший гарнизону города сложить оружие. Аналогичный приказ подписал и заместитель Геббельса Фриче. Солдаты и офицеры Берлинского гарнизона бросали оружие, вылезали с задранными вверх руками из своих убежищ и подвалов разрушенных зданий. Началась массовая сдача гитлеровцев в плен.

Однако приказам Вейдлинга и Фриче подчинились не все. Часть солдат и офицеров Берлинского гарнизона — особенно эсэсовцы, считавшие, что им терять нечего, — предпринимали настойчивые попытки вырваться из окруженного Берлина. Как когда-то на восток, фашисты теперь рвались на запад. Не побеждать — спасать шкуру. Памятуя о своих зверствах на русском фронте и опасаясь возмездия, они предпочитали сдаваться в плен англоамериканским войскам.

В то время как в воздухе — по крайней мере, для летчиков 3 иак — война уже закончилась, на земле мы внезапно оказались в самой гуще сражений.

Рано утром 2 мая личному составу 265-й авиадивизии, базировавшейся на аэродроме Дальгов, и размещенному там же управлению штаба корпуса пришлось вступить в многочасовой оборонительный бой. Бой жестокий, без каких бы то ни было скидок на близкий конец войны. Трем тысячам солдат и офицеров, главным образом эсэсовцам, удалось вырваться из Берлина, из района Шпандау. Вооружения у них хватало — танки, штурмовые орудия, зенитные батареи. Не занимать было и опыта ведения общевойскового боя. Словом, опасность они представляли для нас весьма серьезную, однако о том, чтобы пропустить их на запад, не могло быть и речи. Предстояло не просто отбиться от врага, но поставить на его пути надежный заслон.

В сложившейся ситуации истребители 265-й авиадивизии я решил перебросить на находившийся по соседству аэродром Вернойхен. На выходе с Дальгова приказываю им нанести по врагу штурмовой удар. Тем временем по сигналу тревоги мы занимаем круговую оборону. Мы — это личный состав управления корпуса, авиаторы 462-го и 609-го батальонов аэродромного обслуживания и техники авиаполков.

Хотя наши летчики, совершая один за другим боевые вылеты с Вернойхена, сбрасывали на противника бомбы и расстреливали его из пушек и пулеметов, на земле все равно приходилось нелегко.

Гитлеровцы наступали по всем правилам. У нас дрались все до одного, включая и девушек — рядовых из БАО.

Снова и снова шли в атаку немецкие пехотинцы, ревели, надвигаясь, танки, ухали минометы… Оставалось одно: держаться и ждать помощи.

Держались восемь с лишним часов — части 125-го стрелкового корпуса подошли на помощь лишь во второй половине дня. Суматохи и беспорядка, несмотря на нехватку опыта ведения наземного боя, не было. Мужественно сражались с эсэсовцами парторг эскадрильи младший лейтенант С. П. Лисовский, парторг полка капитан М. И. Лисицын, агитатор политотдела капитан Л. И. Шибаев. Незаурядную храбрость и стойкость проявили рядовые Власенко, Семенов, Чирков, а также девушки-оружейницы В. И. Зиняева, С. П. Варенова, Л. И. Качурина и многие другие. Когда на подмогу к нам пришли две танковые роты и несколько артиллерийских батарей, немцам уже изрядно досталось. Большую помощь оказали нам в этом наши истребители, которым пришлось в тот день непрерывно вести штурмовые действия под яростным огнем зенитных батарей противника. Всего летчики корпуса успели сделать ни много ни мало 168 боевых вылетов.

К концу дня, когда до гитлеровцев, наконец дошло, что пробиться на запад, в желанный плен к союзникам, им не удастся, они стали сдаваться.

Противник потерял в тот день 379 человек. Пленных было тысячи полторы. Мы потеряли, казалось бы, немного — около тридцати солдат и офицеров. Но — в день сдачи Берлина!

У каждого из нас были свои личные счеты с фашизмом, и все вместе помимо чувства Родины и военного братства мы были объединены лютой, неутолимой ненавистью к врагу. Поэтому, когда пленные, почти все в мундирах СС, рослые и откормленные, побросав на землю оружие, собрались в темную, зловещую массу, сил, чтобы сдержать себя, нам понадобилось не меньше, чем ушло за весь этот долгий день.

Нас было около трехсот человек. Поэтому, чтобы личный состав мог отдохнуть и прийти в себя после боя, мы загнали пленных в стоявший на отшибе ангар, сняли с предохранителей хранившиеся там крупнокалиберные бомбы и, соединив их проводами, объяснили немцам, что так ценимая каждым из них собственная шкура находится в его же руках. Это говоря образно, а буквально — в руках часового, рядом с которым висел шнур, соединявший провода. Сработало. Немцы вели себя дисциплинированно.

До самого вечера длился напряженный бой, произошло многое, о чем стоило бы рассказать. Но об одном эпизоде просто нельзя умолчать, он навсегда врезался в память.

Произошло это в самый разгар боя. Над аэродромом показался «як», по бортовому номеру которого я определил, что это самолет 176-го гвардейского полка. Только что отстрелявшись по немцам, он теперь заходил на посадку. Кругом рвались мины и снаряды, садиться было нельзя — и я приказал летчику по радио, чтобы он шел на аэродром Вернойхен. Однако летчик, словно не слыша меня, продолжал снижаться — с креном и с явным перелетом. Коснувшись полосы, он еще долго катился по ней, с трудом выдерживая направление. Наконец истребитель остановился, но из машины никто не вылез. Несмотря на сильный орудийно-минометный обстрел, я распорядился выслать к самолету санитарную машину — мне было ясно, что летчик ранен, и, видимо, тяжело.

Но я ошибся. Капитан Н. Д. Дугин был мертв. Врачи обнаружили у него в груди сквозное ранение от двадцатимиллиметрового зенитного снаряда. Смерть наступила в момент, когда колеса шасси коснулись взлетно-посадочной полосы. Колоссальная воля летчика, позволившая ему с продырявленной грудью зайти на посадку и приземлить самолет, отключилась в то самое мгновение, когда в ней больше не было надобности. Дугин довел дело до конца, посадил самолет и сразу же умер. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

А немцы продолжали рваться на запад и в следующие дни.

Наземные бои продолжались, и нам пришлось участвовать в них вплоть до 11 мая.

7 мая войска 1-го Белорусского фронта вышли на рубеж Эльбы. Берлинская операция была завершена.

По существу, война кончилась. Оставалось только подписать акт о безоговорочной капитуляции. И этот день наступил.

9 мая я получил телефонограмму от командарма Руденко:

Это было радостное известие, но праздновать Победу нам пока было некогда. Мы, как я уже сказал, были вынуждены отражать атаки рвавшихся из окружения частей эсэсовцев, жандармерии и прочей фашистской нечисти. Захватив чемоданы с награбленным и погрузив все это на бронетранспорты и грузовики, они двигались на запад, чтобы сдаться американцам. Именно так говорили пленные на допросах.

Фашисты во время своего продвижения уничтожали всех, кто встречался им на пути, независимо от того, были их жертвы в военной форме или в штатской одежде. Все, кто не с ними, — либо предатели, либо враги. Так они тогда рассуждали. Необходимо было остановить озверевших вояк, не позволить уйти от заслуженной расплаты.

Наши наземные войска в это время уже были на Эльбе. Так что решать задачу приходилось частично нам, а частично 13-му истребительному авиакорпусу под командованием генерал-лейтенанта Б. А. Сиднева.

Из инженерно-технического состава и тыловых авиационных частей мною были созданы боевые группы по 50 — 60 человек. Чуть ли не половину в каждой из них составляли девушки — оружейницы и связистки. Вооружение наше не шло ни в какое сравнение с тем, что находилось в распоряжении гитлеровцев: пистолеты ТТ, винтовки, по нескольку ручных и станковых пулеметов. У противника помимо автоматов хватало гранат, пулеметов, в том числе крупнокалиберных, и даже фаустпатронов.

Однако нас это не смущало. Кое-какую практику наземных боев мы успели накопить, а в мужестве и решимости своих людей я не сомневался: били врага в войну, сумеем добить остатки фашистов и когда она кончилась. Да и наземные части оказывали нам помощь.

Боевые группы я распределил по секторам обороны. За первый сектор — населенный пункт Дальгов — отвечал мой заместитель по огневой и тактической подготовке майор А. И. Новиков. Второй сектор включал в себя город Нейруппин. Здесь командовал командир 278-й истребительной авиадивизии полковник Орлов. Третий, и последний, сектор находился в районе Бранденбурга. Там обороной руководил командир 265-й дивизии полковник Корягин. Штаб корпуса, он же штаб обороны, размещался в 15 километрах к западу от Дальгова. Во всех секторах были вырыты окопы и ходы сообщения, на дорогах устроены завалы из деревьев. Для этой работы мы мобилизовали немецкое население. С его помощью вывели из строя все шоссе и дороги с твердым покрытием. Причем делали это так, чтобы противник не мог объехать препятствия по полям или другому открытому месту.

В результате, подойдя к Дальгову и Кладову, враг был вынужден бросить технику и двигаться дальше пешком. Вот тут-то его и подвели алчность и хищнические устремления. Вместо того чтобы тащить на себе боеприпасы, фашисты обвешались с ног до головы тюками с добром. Из оружия оставляли только пистолеты, автоматы, немного гранат и незначительное количество патронов. Рассыпавшись на мелкие группки, они начали продвигаться по дорогам и лесам.

То и дело вспыхивали перестрелки, завязывались бои. Но мы прочно держали оборону. Враг нес большие потери. Часть фашистов бросала оружие и сдавалась в плен, часть уходила в лес, чтобы попробовать найти для себя менее опасный путь.

Бои не прекращались до 11 мая.

К тому времени у нас практически кончились боеприпасы. На каждую винтовку оставалось по 5 — 10 патронов, на автомат — по 15 20, а на пулеметы — по 30 — 40.

Положение складывалось сложное. От пленных эсэсовцев можно было ожидать что угодно, а помочь нам охранять их было некому. Поэтому ночь на 12-е стала для нас еще одним испытанием. И все же мы справались: ни один пленный не ушел.

За эти три дня наш корпус понес немалые потери. Были и убитые, и раненые, и пропавшие без вести. Вдвойне горько вести счет потерям на третий день после подписания капитуляции.

Наконец 12 мая 3 иак смог присоединиться ко всеобщему всенародному празднику — Дню Победы над фашистской Германией. И хотя мы отпраздновали его на три дня позже остальных, но никто из-за этого не огорчался. Победа была столь долгожданна и столь велика, что омрачить ее ничто уже не могло. Победа включала в себя Мир, за который целые народы боролись все эти долгие, страшные годы…

Через несколько дней я вместе с первым комендантом Берлина генералом Берзариным ехал в машине по главной улице германской столицы — Унтер-ден-Линден. Стояла непривычная тишина: ни грохота орудий, ни лязга танков, ни даже характерного треска автоматных очередей. Давно мы не слышали такой тишины. Тишины мира.

Но сам город о мире напоминал мало. Вместо домов — развалины, на тротуарах и проезжей части улиц — воронки от мин и снарядов, искореженный гусеницами асфальт, груды битого обгорелого кирпича и щебня. Прохожих, если не считать наших солдат, почти не видно… И все же весна, мирная весна 1945 года постепенно брала свое. Над головами голубело высокое и какое-то тихое, что ли, небо, эдакая лазоревая весенняя пустота с одиноко проплывающим в ней облаком; на улицах то тут, то там ослепительно зеленели на фоне обгоревших стен чудом уцелевшие деревья; появились даже кое-где воробьи и еще какие-то верткие желтогрудые пичуги…

Город едва приметно начинал оживать, будто оправлялся после тяжкой смертельной болезни. Но признаки этого оживления были еще едва уловимы и требовали не столько наметанного цепкого глаза, сколько особого настроя души, изголодавшейся за многие годы по всему тому, что называлось когда-то мирной жизнью, и веры в то, что она наконец пришла. Таким вот внутренним зрением, когда воспринимаешь окружающее не только с помощью органов чувств, а, и впитываешь его всей своей сущностью, всем своим существом, и можно было заметить редкие, слегка намеченные знаки назревающих перемен.

Зато следы войны — безжалостно резкие, материально грубые, жестокие своей обнаженной очевидностью — повсюду бросались в глаза. Война напоминала о себе буквально на каждом шагу.

Поглядывая по сторонам, я вдруг увидел возле одного из полуразрушенных зданий на Унтер-ден-Линден торчащий из пролома в стене неестественно задранный хвост немецкого связного самолета «физилер-шторх». Тот самый, сразу же понял я. И в памяти всплыло, как я встретился с ним две недели назад. В Берлине еще шли бои, на Унтер-ден-Линден рвались снаряды, все вокруг горело, и только часть улицы оказалась расчищенной от обломков, а деревья по ее краям были спилены под корень. И с этого небольшого прямого участка внезапно поднялся в воздух «физилер-шторх». Я срезал его точной очередью прямо на взлете и, выходя из атаки, проследил, как он ткнулся в землю, прошел по ней юзом несколько метров и, задрав хвост, уперся носом в пролом стены. Так и простоял, значит, здесь все эти дни, подумалось мне. Я его даже на свой боевой счет не стал записывать, И вот на тебе — снова встретились!

Проследив за моим взглядом, Берзарин спросил:

— Твоя работа?

— Последний мой сбитый самолет.

— Что ж, поздравляю! — сказал Берзарин и, широко окинув взглядом берлинскую Унтер-ден-Линден, удовлетворенно добавил: — Самое подходящее место нашел, где последнюю точку поставить. — Берзарин ненадолго задумался о чем-то и вдруг спросил: — Или все же многоточие? Истребители-то ведут огонь по врагу очередями…

— Нет, — не согласился я. — Пусть будет — точка.

Берзарин молча поглядел на меня и кивнул головой. Ход наших мыслей был одинаков.

А еще я про себя подумал, что, если бы записал этот «физилер-шторх» на свой боевой счет, общее число сбитых летчиками 3 иак самолетов стало бы не 1953, а 1954. Но мысль эту я отбросил сразу же: 1953 сбитых за войну вражеских боевых машин — тоже совсем неплохо.