Поляризация литературно-критических позиций и российское общественное сознание на рубеже 1980‑х — 1990‑х годов

Период «перестройки» — может быть, последний в российской истории, когда общественное сознание во многом совпало с литературным сознанием, когда литература и литературная критика приносили людям открытия едва ли не более волнующие и захватывающие, чем политические новости. Вл. Новиков даже писал о литературных журналах как о реальной форме «политической многопартийности. Горбачев, Лигачев и Ельцин еще выясняли свои отношения в рамках единственно верной идеологии, а литературные журналы демократической и национал-большевистской ориентации уже были отчетливо противопоставлены друг другу. ⟨…⟩ В то время как создание первых политических партий носило ритуально-театрализованный, а порою и пародийный характер, журнальные партии функционировали всерьез, поскольку занимались реальным делом»[1].

В этой характеристике исторической ситуации является упрощенным дихотомическое разграничение направлений. Подлинная картина литературного процесса была значительно сложнее не только в период перестройки, но и в предыдущие десятилетия.

В 30—50‑е годы идейно-художественных направлений в советской литературе и критике не было. Выпадавшие или выталкивавшиеся из единого литературного потока авторы и произведения дружно осуждались и практически не могли найти поддержки в сколько-нибудь широких кругах. Даже первая волна критики «культа личности Сталина» не изменила этого положения, судьба «Доктора Живаго» Б. Пастернака лучшее тому доказательство.

Настоящие перемены пришли в 60‑е годы «Культ личности» в 1961 г. «наверху» критиковался уже открыто и гораздо более резко, чем в 1956‑м, а наивное обещание построить коммунизм за двадцать лет способствовало, однако, возникновению ощущения новой эпохи, принципиально отличной от сталинской. Устранение Н. Хрущева в 1964 г. уже не могло полностью ликвидировать воздействие этого импульса. Демократические тенденции до 1970 г. проводил в своей литературной — и не только литературной — политике «Новый мир» А. Твардовского, противостоял ему сталинистский «Октябрь» Вс. Кочетова, официальная линия оказалась как бы «центристской», хотя партийным идеологам сталинизм импонировал все же больше, чем идеал демократизации и подлинно правдивое воспроизведение советской действительности.

Во второй половине 60‑х сформировалось еще одно направление — национально-патриотическое, первоначально заявившее о себе в журнале «Молодая гвардия» А. Никонова. Критики этого журнала, прежде всего В. Чалмаев и М. Лобанов, по сути, отдали предпочтение национальным культурным ценностям перед классовыми, чисто социальными установками, что было в общем положительно оценено А. Солженицыным[2]. В отношении же буржуазного Запада «Молодая гвардия» 60‑х годов явила себя еще более агрессивной, чем тогдашние советские политики и идеологи, — всемерное предпочтение «своему» отдавалось прежде всего перед западным. Отсюда первое как будто бы парадоксальное столкновение двух неофициальных направлений: демократически настроенный «Новый мир» опубликовал направленную против критики «Молодой гвардии» статью А. Дементьева «О традициях и народности» (1969. №4), близкую к официозу, а суперофициозный «Огонек» А. Софронова — опровержение на нее (1969. №30), подписанное одиннадцатью писателями, настроенными отнюдь не реформистски: М. Алексеевым, С. Викуловым, Ан. Ивановым, П. Проскуриным, В. Чивилихиным и др. Они признавали некоторые ошибки В. Чалмаева (вскоре отошедшего от своего радикализма), но в совершенно доносительском тоне писали о «Новом мире», обвиняли его в уклонении от идеологической борьбы, в космополитическом стремлении к «наведению мостов» с Западом, которое именовалось провокационным и диверсионным и ставилось в связь с событиями 1968 г. в Чехословакии; авторы напоминали о публикациях на страницах «Нового мира» писателей и критиков, подвергавшихся официальному осуждению, в том числе уже отбывавшего тогда срок А. Синявского.

В конце концов своих постов лишились и А. Твардовский в «Новом мире», и А. Никонов в «Молодой гвардии». Демократическое направление в 70‑е — первой половине 80‑х было лишено своего органа и не могло заявлять о себе прямо и открыто. Но не без влияния его представителей шел объективный процесс утверждения более здравого, чем раньше, воззрения на литературу, если она не заявляла более или менее прямо о своей оппозиционности. В период «застоя» уже не вызывали такого враждебного или настороженного отношения, как во время «оттепели», В. Быков, В. Семин, В. Богомолов, официально признанными поэтами стали Е. Евтушенко, А. Вознесенский, не говоря уже о Р. Рождественском, в довольно спокойной обстановке проходило обсуждение дискуссионных произведений Ч. Айтматова, В. Астафьева, В. Белова, Ю. Бондарева, С. Залыгина, В. Распутина и др., затем эти произведения удостаивались высоких премий (наряду с сочинениями литературных чиновников). Посмертно даже В. Высоцкий был отчасти допущен на печатные страницы. Как пишет Вл. Новиков, литератор был «помещен в отсек „духовно-нравственных проблем“, где ему разрешили сколько угодно заниматься поисками смысла жизни: особой опасности, что этот смысл он найдет, никто не усматривал» (действительно, даже Ф. Кузнецов, один из виднейших функционеров Союза писателей, беспрестанно печатал литературно-критические книги о нравственных поисках), при этом «устранялась всякая социальная подоплека»[3].

Национально-патриотическая же ориентация оказалась раздвоенной, каковой, собственно, она и была с самого начала. Журнал «Наш современник» во главе с С. Викуловым унаследовал линию «Молодой гвардии» 60‑х, предпочтение национального (устойчивого, непротиворечивого) перед социально-классовым, тем, что разделяет нацию и ведет ее к конфронтации, в том числе и революционной, а «Молодую гвардию» после А. Никонова возглавил Ан. Иванов, при котором журнал совместил национал-патриотизм прежней «Молодой гвардии» и официозность прежнего «Октября», потерявшего свое лицо после смерти Вс. Кочетова. «Наш современник» в период «застоя» — самый критикуемый журнал. Близкие к нему авторы также критиковались больше других. Гораздо комфортнее было положение «Молодой гвардии» и «Москвы», занимавшей в национально-патриотическом лагере среди трех журналов своего рода центристскую позицию. Если «Наш современник» в общем ориентировался на серьезную «деревенскую прозу», поэзию Н. Рубцова, В. Соколова — действительно талантливых поэтов (хотя на высоте в эстетическом плане журнал был далеко не всегда), то «Молодая гвардия» печатала примитивно-иллюстративную литературу и стихотворную ура-патриотическую риторику, а близкие к журналу критики восхваляли сочинения Г. Маркова, Ан. Иванова, П. Проскурина, И. Стаднюка и т. п. Но многие авторы сотрудничали в разных национал-патриотических изданиях и друг с другом не полемизировали. С конца 60‑х национально-патриотическое движение в литературе значительно усилилось, во многом потому, что демократические или «либеральные» (тем более диссидентские) тенденции, противостоящие официальным установкам, в годы «застоя» открыто заявлять о себе не могли.

«Перестройка» в литературе началась отнюдь не сразу с приходом к власти в стране М. Горбачева. В 1985 г. в оценках текущей литературы самым смелым было абстрактное, безымянное обличение засилья «серости». Острые произведения, выход которых совпал с первыми шагами «перестройки» в обществе, — «Плаха» Ч. Айтматова, «Печальный детектив» В. Астафьева и «Пожар» В. Распутина — были, конечно, восприняты как знамение времени, но не усугубили раскола в литературе, никакая группа не поспешила объявить их «своими». Писатели и критики даже практически весь 1986 г. не решались идти дальше констатации неблагополучия в литературе и в Союзе писателей и по-прежнему избегали при критических высказываниях называть имена. На Восьмом съезде писателей СССР (июнь 1986 г.), как отмечала Н. Иванова, «трибунная смелость подчас диктовалась не выстраданной позицией, а модной позой. „Установка на гласность“ витала в воздухе — но исполнение ее было столь же конъюнктурным, что и приснопамятные заливистые рапорты о достижениях»[4]. Знамением подлинного начала «перестройки» в искусстве явилось произведение не литературы, а кино — «Покаяние» Т. Абуладзе. Вновь была открыта тема массовых репрессий периода «культа личности» (сам фильм по содержанию гораздо шире и сложнее, но его общественная роль в знаковом плане была именно такова). «Перестройка» как некое массовое движение в литературе началась с публикации в конце 1986 г. «задержанного» романа А. Бека «Новое назначение», а в критике — со вступительной заметки к нему нового главного редактора журнала «Знамя» Г. Бакланова. Смена руководства произошла еще в нескольких изданиях. «Гласность» стала расширяться.

Как и в период «оттепели», сталинизм ассоциировался, и небезосновательно, с властью бюрократии. Никому не известный экономист Г. Попов мгновенно стал одним из самых популярных в стране людей, напечатав в 4‑м номере «Науки и жизни» за 1987 г. статью «С точки зрения экономиста. О романе Александра Бека „Новое назначение“», где определил сталинскую экономическую модель как Административную Систему и тем самым создал предмет для легальной социологической критики, которая при этом не покушалась бы на социализм вообще. (В период перестройки, нужно заметить, было легко стать известным: слишком много было такого, о чем можно было сказать впервые, во всяком случае впервые после «оттепели».)

Антисталинская тема в перестроечной прессе утвердилась как главная. Опубликованный весной 1987 г. роман А. Рыбакова «Дети Арбата» многие писатели и критики в 1‑м номере «Литературной газеты» за 1988 г. назвали самым сильным своим впечатлением предыдущего года. Тогда же, в 1‑м номере «Знамени» за 1988 г., появившаяся пьеса М. Шатрова «Дальше… дальше… дальше!», с совершенно «оттепельных» позиций противопоставлявшая мудрого Ленина и его благородных соратников типа Бухарина извратившему прекрасные революционные идеи Сталину, вызвала ожесточенные споры. Этот неизбежный второй прогон критики сталинизма с «ленинских» позиций, позиций «хорошего» социализма даже несколько отвлек общественное внимание от современных проблем, в том числе литературных. Современность словно не давала столь значительной почвы для спора[5]. Против перестройки формально никто не выступал, она ведь проводилась «партией». Реабилитацией репрессированных занимались официальные власти. Вслед за Е. Евтушенко (Возвращение поэзии Гумилева // Литературная газета. 1986. 14 мая) заметку о расстрелянном поэте — «Поэт Николай Гумилев» — опубликовал в ультраперестроечном «Огоньке» (1986. №36) не кто иной, как новый первый секретарь правления Союза писателей СССР В. Карпов. Первое прямое выступление против В. Карпова и его предшественника, а затем некоторое время председателя писательского Союза Г. Маркова было опубликовано Н. Ильиной лишь во 2‑м номере «Огонька» за 1988 г., и только в 43‑м номере того же журнала появилась статья Вл. Вигилянского «„Гражданская война“ в литературе, или О том, сколько можно „уворовать“ у Льва Николаевича», где многочисленными цифрами демонстрировалась колоссальная диспропорция в количестве изданий и тиражах книг писателей «с постами» (тут же поименованных[6]) и талантливых писателей, не имеющих власти; процитированные слова Ю. Бондарева о «гражданской войне» в литературе, о вынужденном отступлении писателей под натиском врага «до Сталинграда» автор статьи объяснял паническим страхом перед тем, что сложившееся положение может измениться.

Наиболее неприкасаемым оказался Союз писателей как таковой, само ведомство, порождающее власть литературного чиновничества: написанная в декабре 1987 г. статья Л. Баткина вообще против Союза писателей как неспособной к демократической перестройке организации шла к читателю почти два года через семь редакций «самых-самых перестроечных и передовых наших журналов», даже готовый набор рассыпали после чьего-то звонка; в «Огоньке» автору объяснили: «Если бы вы написали прямо-таки против Советской власти, то было бы все же не так сложно печатать, как против Союза писателей». «Ну, конечно, — комментирует Л. Баткин. — „Советская власть“ — это нечто отвлеченное, это все мы вместе и никто конкретно. Поэтому критика „Советской власти“ хоть и нежелательна, но допустима. А тут — реальная могущественная организация, тут личные интересы вполне определенных людей с очень длинными руками»[7].

Тем не менее «секретарская» литература и критика не стала серьезным предметом разговора для новой демократической прессы. Подобно прежним писателям «с постами» сами собой исчезли из литературного процесса критики прежней официозной ориентации, борцы за чистоту марксистско-ленинской методологии: В. Озеров, Л. Новиченко, Вас. Новиков. Ф. Кузнецов, П. Николаев, Ю. Суровцев и др.; некоторые, подобно П. Николаеву и В. Оскоцкому, примкнули к демократам, поскольку и раньше спорили с национал-патриотами, пусть во имя чистоты методологии, но активными фигурами в критике быть перестали. Антибюрократическое рвение проявили не столько демократы, сколько их оппоненты из «Молодой гвардии». Так, заместитель ее главного редактора Вяч. Горбачев в статье «Перестройка и подстройка» сочувственно вспоминал слова своего наставника Вс. Кочетова: «Сталин, быть может, в большей мере был жертвой бюрократического аппарата, чем мы думаем»[8]. Наряду со Сталиным жертвой бюрократии автор рисует общественную нравственность, ориентированную на западные стандарты. С той же бюрократией таинственным образом оказались связаны новые редакторы демократических изданий. С другой стороны, в том же журнале В. Хатюшин уже в начале 1989 г. писал, что на смену сталинистам, показанным в «Новом назначении» А. Бека, «придут даже не сталинисты (у тех были убеждения и бескорыстная преданность делу), придут карьеристы и политические демагоги в союзе с преступной мафией коррумпированной номенклатуры»[9].

Когда стало можно критиковать членов политбюро ЦК КПСС, преемственно сменивший в 1989 г. С. Викулова на посту главного редактора «Нашего современника» Ст. Куняев напечатал в периодическом альманахе «Кубань» (1990. №3), новом и весьма воинственном национал-патриотическом органе, статью «Обслуживающий персонал» против «отца перестройки» А. Н. Яковлева как приспособленца и противника национальных ценностей, покровительствующего «обслуживающему персоналу» в лице Т. Ивановой, Н. Ильиной, Ст. Рассадина, Ю. Буртина, В. Лакшина «и т. п.», причем среди этих демократически настроенных критиков оказались Ю. Суровцев и В. Оскоцкий, в свое время критиковавшие «Наш современник» с других позиций. Обвинения в стремлении угодить властям демократические критики навлекали на себя и раньше. Поэль Карп по этому поводу заявлял: «Не только „Огонек“, но и „Наш современник“ наверху кем-то поддерживается, иначе он бы просто не выходил в свет, так что и его позиция может оказаться выгодной. Да сегодня она вроде и более надежна, — в газете „Правда“, центральном органе партии, „Огонек“ то и дело бранят, а к „Нашему современнику“ вполне доброжелательны»[10].

И все-таки в 1987—1988 годы основным конфликтом представлялось противостояние «антисталинистов» и тех, кто казался замаскированными «сталинистами». Например, В. Кожинов, наиболее теоретически оснащенный идеолог «Нашего современника», критиковавшийся в «застойное» время, напечатал статью «Правда и истина» (1988. №4) о «Детях Арбата» А. Рыбакова, небезосновательно трактуя концепцию автора как крайне поверхностную, «детско-арбатскую», не учитывающую истоков сталинизма, самого феномена революционного сознания. Это был первый холодный душ для восторженных почитателей романа, написанного, действительно, по канонам юношеской литературы. Но критик осуждал произведение не столько за то, что в нем есть, сколько за то, чего в нем нет (в том же 1988 г. гораздо объективнее высказалась в статье «Взгляд из сегодня» А. Латынина: «Мы оттого, возможно, так горячо приняли год назад „Детей Арбата“, мы так боялись повредить роману неосторожным словом, что это был период раннего детства нашей демократии. „Дети Арбата“ пришлись ей впору. ⟨…⟩ Но если ей суждено достичь зрелости, она обязана сохранить признательность к книгам, которые способствовали ее взрослению»[11]). И, конечно, В. Кожинов никак не реагировал, например, на прославление официозным критиком прежних лет в «Молодой гвардии» толстых военных романов И. Стаднюка[12], написанных с подсказки Молотова и не выдерживающих самой снисходительной эстетической критики. Это, конечно, не повод считать В. Кожинова сталинистом, но о его объективности тоже не говорит. В статье «Самая большая опасность…» (Наш современник. 1989. №1) он вступился не только за «Молодую гвардию» 60‑х годов, но и за официозное «письмо одиннадцати», вопреки очевидности уверяя, будто оно было направлено не против Твардовского как редактора «Нового мира», а только против статьи «сталиниста» Александра Дементьева.

Радикальными «левыми» критиками (по тогдашней, обратной западной, терминологии: «левые» были сторонниками преобразований в направлении западных правых, а советские «правые» — консерваторами, но не западного толка) проявили себя прежние «новомирцы» и близкие к ним «шестидесятники»: Б. Сарнов, В. Кардин, Ст. Рассадин, И. Дедков, И. Золотусский (самый видный критик «Нового мира» 60‑х В. Лакшин не сыграл аналогичной роли в период перестройки, хотя и был одно время заместителем главного редактора «Знамени»), более молодые — «огоньковцы» Т. Иванова, Н. Иванова, Д. Иванов и др. В 1988 г. к ним примкнули ранее сравнительно умеренные, занимавшие скорее «лево-центристские» позиции А. Бочаров, С. Чупринин, Вл. Новиков[13]. Национально-патриотический лагерь весь, даже неофициозные критики «Нашего современника», оказался «правее» сместившейся во время перестройки официальной линии. В этом лагере выделялись В. Кожинов, М. Лобанов, А. Казинцев, П. Горелов, Т. Глушкова, А. Байгушев, В. Бушин, В. Хатюшин, главный редактор «Кубани» В. Канашкин и др. Но с точки зрения прежнего официоза и «левые», и многие «правые» были отступниками: Нина Андреева в знаменитом письме — манифесте сталинистов — «Не могу поступаться принципами» вслед за А. Прохановым обвинила в «избиении социалистических ценностей» как сторонников «некоего леволиберального интеллигентского социализма, якобы выразителя самого истинного и „чистого“ от классовых наслоений гуманизма», так и «традиционалистов», сторонников «крестьянского социализма», не понимающих исторического значения Октября, коллективизации, роли рабочего класса и т. д. Первый «идеологический поток» характеризовался как «наиболее полноводный»[14].

При установившейся конфронтации оценки произведений были предрешены. «Левые» приветствовали новые произведения А. Рыбакова, Д. Гранина, А. Адамовича, А. Приставкина, «задержанные» вещи А. Бека, Ю. Трифонова, В. Гроссмана, В. Высоцкого и др., всю «лагерную прозу»; «правые» не столько выдвигали какие-то новые произведения в противовес этим (у них оставались прежние авторитеты: так, А. Байгушев в статье к 60‑летию П. Проскурина сравнил юбиляра с Бальзаком[15]), сколько стремились доказать, что ажиотаж вокруг популяризируемых произведений и писателей неоснователен или по крайней мере слишком раздут.

Преувеличения в оценках действительно были. Так, Н. Иванова в обзоре прозы, опубликованной в 1986 г., с большим энтузиазмом писала о «Новом назначении» А. Бека как о явно антисталинистском романе, чем даже о «задержанной» повести А. Платонова «Ювенильное море», и ставила имя Бека на первое место среди тех, кто не «грешил» против совести в 60—70‑е годы[16]. Критик «Молодой гвардии» В. Хатюшин, наоборот, упрекал Бека в конъюнктурности (в смысле ориентации на официальный хрущевский курс, а не элементарного приспособленчества) и предполагал, возможно, небезосновательно, что, будь его роман опубликован в начале 60‑х, о нем сейчас мало бы кто вспоминал[17]. Как констатировала в 1989 г. А. Латынина, новые документальные, исторические и политические публикации вызвали «происшедшее на протяжении всего нескольких месяцев охлаждение к проблематике пьес Шатрова и романов Рыбакова»[18]. Гораздо более значительное произведение В. Гроссмана «Жизнь и судьба» было все-таки непомерно высоко оценено, прежде всего, А. Бочаровым, сопроводившим публикацию романа в четырех номерах «Октября» (1988. №№1—4) своими статьями, и Л. Аннинским (Мирозданье Василия Гроссмана // Дружба народов. 1988. №10): оба критика напрямую соотносили роман с «Войной и миром»[19]. Однако критики антисталинистских произведений были никак не объективнее тех, кто их перехваливал. Сам подбор произведений для критики был откровенно тенденциозен, осуществлялся «в пику» общественным и литературным противникам.

Из заметных публикаций не вызвали противостояния разве что «возвращенные» произведения А. Ахматовой и А. Платонова. «Собачье сердце» Булгакова уже давало основания для разных толкований: демократы выделяли в повести образ хама Шарикова, терроризирующего интеллигента-врача Преображенского, который превратил его из собаки в человека, национал-патриоты же сделали акцент на образе Швондера, вдохновителя Шарикова — с того спрос невелик[20].

«Правые» осуждали если не произведения, то личность, мироощущение и поведение того, кого избирали объектом своей критики. Например, Т. Глушкова в статье 1988 г. предъявила претензии к Булгакову, Цветаевой, Мандельштаму и Пастернаку как чересчур интеллигентским писателям, индивидуалистам, далеким от народа[21]. Особенно доставалось здравствующим литераторам (иной раз среди них и покойным, как, например, Ю. Трифонову), начиная со статей Вяч. Горбачева «Перестройка и подстройка», В. Кожинова «„Мы меняемся“? Полемические заметки о культуре, жизни и „литдеятелях“» (Наш современник. 1987. №10) и В. Бондаренко «Очерки литературных нравов. Полемические заметки» (Москва. 1987. №12). Острее всего разоблачались в качестве конъюнктурщиков и приспособленцев главные редакторы «Огонька» В. Коротич и «Октября» А. Ананьев. В. Бушин напечатал язвительнейшую заметку «Деяния святого отказчика» (Молодая гвардия. 1989. №2) о В. Коротиче, неуклюже пытавшемся выдать за чужую написанную им в 1982 г. статью о воспоминаниях Брежнева. В. Кожинов заявил, что среди его соратников «нет ни одного, который не то что написал, но хотя бы мог (допустим, в какой-то тяжелейшей для него ситуации) возыметь намерение написать панегирическую статью о „брежневских мемуарах“!»[22] Но сказано это в статье, оправдывающей «письмо одиннадцати» против «Нового мира» Твардовского (здесь же перепечатанное), в единственном журнале, который в свое время напечатал не одну (как вынужден был поступать практически любой журнал) и не две, а три статьи о брежневских мемуарах и рецензию на книгу Г. Соколова «Мы с Малой земли», открывающуюся эпиграфом из «Малой земли» Брежнева (Наш современник. 1978. №№5, 9; 1979. №4; 1980. №2), что было, несомненно, отчасти формой подстраховки фрондирующего журнала, отчасти же, вероятно, отзвуком «государственничества» его позиции.

«Левые», за исключением авторов «Огонька», гораздо меньше «правых» тяготели к полемике, тем более чисто личного характера. Так, редакция «Октября» и Н. Иванова демонстративно отказались спорить с обвинениями Вяч. Горбачева, высказанными в статье «Перестройка и подстройка»[23]. Ни одно «возвращенное» произведение из числа особенно близких национал-патриотам (И. Шмелева, Б. Зайцева, Н. Клюева, М. Исаковского и др.) не было подвергнуто критике со стороны «левых» при всем их «западничестве», в то время как «правые» сразу пустили в ход словечко «набоковщина»[24], а один из их лидеров П. Проскурин почувствовал в повышенном внимании журналов к ранее запрещенному наследию «запашок некоего литературного некрофильства»[25].

На эволюцию общественного сознания заметно повлияла статья «новомирца»-шестидесятника Ю. Буртина «„Вам, из другого поколенья…“ К публикации поэмы А. Твардовского „По праву памяти“» (Октябрь. 1987. №8), где впервые было сказано о ресталинизации идеологии (хотя и неполной) при Брежневе и Суслове после хрущевской «оттепели» (хотя и противоречивой и непоследовательной). До этого «застойные явления» критиковались так же безымянно, как политика руководства Союза писателей. Если Г. Попов в статье по поводу романа А. Бека говорил об Административной Системе в общем по отношению ко времени Сталина, то Ю. Буртин связал разные периоды советской истории. Это было так же ново, как появление темы наркомании и образа Иисуса Христа (впервые на страницах открытой советской печати после Булгакова) в «Плахе» Ч. Айтматова. Статья о «задержанной» поэме Твардовского была воспринята как этапная, по одному из отзывов, приобретающая «сегодня большее значение, чем сама поэма ⟨…⟩. Потому что именно с этой статьи ⟨…⟩ начинается новый этап (или период, как угодно) нашей литературной критики, рассматривающей не только само произведение, а эпоху, в которой оно создано»[26]. Предмет социологической критики вышел за рамки сталинской системы, приблизился к понятию «реальный социализм» в целом.

Несколько ранее в статье «„Реальная критика“ вчера и сегодня» (Новый мир. 1987. №6) Ю. Буртин призвал вернуться к принципам «реальной критики», которые усматривал не только у Добролюбова, но и в статьях «Нового мира» 60‑х годов, из них бралась и предлагаемая основная, ведущая идея — идея демократизации. Однако это предложение не встретило сочувствия как раз у товарищей Ю. Буртина, «шестидесятников». «Но представьте себе, что эта идея победила, — заявил Л. Аннинский, любитель спорить и нетривиально выражаться, при обсуждении критики 1987 г. — И возникла ситуация, когда все высказываются свободно и вовремя. Кому нужна тогда демократия в качестве откровения? Что тогда будет делать „новый Добролюбов“?»[27] Один из самых видных «новомирцев» И. Виноградов выступил против любых однозначных предпочтений, хотя бы и «нового Добролюбова» (оговорив, что «реальная критика» была вынужденной формой подцензурной публицистики), за полный плюрализм мнений, теорий и мировоззрений, за «новых» Дружинина, Антоновича, Григорьева, Писарева, Страхова, Михайловского, Бердяева, Розанова, за свободу спора при подлинной культуре спорящих (Перед лицом неба и земли // Литературная учеба. 1988. №1).

Тогда, в начале 1988 г., этот призыв практически никем не был услышан, и вся глубина соображений И. Виноградова не была уяснена. Острота полемики побуждала большинство критиков становиться на сторону одной и только одной литературной (журнальной) партии. Да и сам И. Виноградов, приглашенный С. Залыгиным в новую редколлегию «Нового мира», вскоре покинул ее, не согласившись с решением напечатать в журнале подборку стихов Ст. Куняева. Вл. Новиков в статье 1988 г. сочувственно цитировал слова одного из героев хроники В. Белова «Кануны»: «⟨…⟩ я знаю: в мире существуют классовые противоречия. Но можно ли игнорировать другие, не менее мощные противоречия? Противоречия национальные, например… А религиозные противоречия?‥ Противоречия полов. Глупых и умных. Слабых и сильных просто физически. Все это вы заменили одним: классовым антагонизмом». Критик добавлял, что «уж судьбу нашей интеллигенции никак не понять без учета противоречия глупых и умных, честных и нечестных»[28]. Очевидно, что и писатель, и критик оба отошли от марксизма-ленинизма, в 1988 г. еще государственной идеологии, фактически признали методологический плюрализм, но В. Белов (кстати, в это время член ЦК КПСС) остался приверженцем национал-патриотического направления, а Вл. Новиков примкнул к «левым» демократам.

Наиболее заметной попыткой преодолеть однозначное противостояние лагерей явилась статья А. Латыниной «Колокольный звон — не молитва. К вопросу о литературных полемиках» (Новый мир, 1988, №8). Рассмотрев крайности «левых» и «правых», А. Латынина постаралась найти и положительные моменты в суждениях тех и других, в частности, констатировав «доносительский оттенок» статьи В. Бондаренко «Очерки литературных нравов», признала здравой мысль о ряде антисталинских вещей как событии скорее общественном, чем литературном: «Но какой взрыв негодования вызвала в периодике эта достаточно трезвая (и, конечно, не Бондаренко изобретенная) мысль — Б. Сарнов („Огонек“, 1988, №3), Н. Иванова („Огонек“, 1988, №11), Т. Иванова („Огонек“, 1988, №8), А. Турков („Юность“, 1988, №4)»[29]. Примирительная миссия не состоялась. На А. Латынину с особенным негодованием набросились оппоненты и «справа», и «слева»[30]. Б. Сарнов в начале 1989 г. (Юность. №1) видел главную ее вину именно в независимости и объективности: «⟨…⟩ если 87‑й год был ознаменован резким противостоянием, поляризацией литературно-критических суждений, взглядов, позиций, то год последующий прошел скорее под знаком раздраженного недовольства этой поляризацией»[31]. Среди недовольных основное внимание уделялось А. Латыниной, хотя ее статья совсем не была рассерженной. Б. Сарнов усмотрел в статье главным образом уступки противоположному лагерю и не обратил внимания на положительную программу А. Латыниной: либерализм и реформаторство. Либерализм не в абстрактном, а в точном историческом смысле, безоговорочно отвергнутый большевиками. Оставаясь на позициях горбачевской «перестройки», улучшения социализма, страстный «шестидесятник» Сарнов не понял, что А. Латынина, как критик по видимости заняв умеренную «центристскую» позицию, в то же время как публицист оказалась гораздо радикальнее «левых радикалов», предсказав пути далекого выхода из кризиса, в который тогда страна еще только втягивалась. А. Латынина фактически была дальше всех от официальной линии, пока по-прежнему партийной.

Позиции официальной идеологии в литературе, безусловно, подрывали публикации «задержанных» внутри страны и созданных в эмиграции произведений. Сначала к читателю были допущены «задержанные» произведения своих, уже известных писателей, прежде всего первых послереволюционных десятилетий: Булгакова, Платонова, Ахматовой, Горького («Несвоевременные мысли») и др. Из эмигрантов сначала разрешили тоже тех, кто отстоял подальше во времени, — писателей первой волны эмиграции. Открыл серию этих публикаций в конце 1986 г. В. Набоков, видимо, как «эстет», казавшийся наименее политизированным автором. Вторая волна эмиграции, связанная со второй мировой войной, — литература невозвращенцев — в стране, где память о Великой Отечественной войне стала национальной святыней, осталась почти совершенно неизвестной при всех последующих политических пертурбациях. Что же касается третьей волны, писателей, составлявших постоянный предмет нападок со стороны национал-патриотического лагеря, то лишь осенью 1987 г. в 4‑м номере «Литературной учебы» был напечатан диалог В. Курбатова с Е. Шкловским, в котором первый, упомянув о «книгах Н. Гумилева, В. Ходасевича, В. Набокова, Е. Замятина и т. д.», сказал: «Сейчас мне кажется первостепенней и важней вернуться к каким-то проблемам шестидесятых годов и напечатать, повторить, переиздать вещи, которые были изданы тогда ⟨…⟩. Необходимо с мужеством и достоинством глядеть на историю литературы, не путая судьбы книг с судьбами авторов. ⟨…⟩ Любое настоящее произведение — это уже неотменимо национальное достояние»[32]. Т. е. «с мужеством» предлагалось (в форме намека) переиздать те произведения эмигрантов, которые уже печатались в СССР до отъезда их авторов за рубеж. Отнюдь не «левый» критик А. Овчаренко назвал в таком контексте самое пугающее для партийных идеологов имя здравствующего писателя, предложив в юбилейной статье «Революция и литература» (Москва. 1987. №11) перепечатать появившиеся в 60‑е гг. в СССР произведения А. Солженицына. Другим писателям третьей волны эмиграции — целой группе — впервые было предоставлено слово в 1‑м номере «Иностранной литературы» за 1988 г., именно этого специализированного журнала. Далее процесс их возвращения в литературу метрополии пошел довольно быстро. Солженицына же ЦК КПСС запретил печатать еще в начале 1989 г., но во второй половине года вынужден был уступить и в этом[33].

Параллельно в 1988—1989 годы в разных изданиях шла бурная дискуссия о социалистическом реализме, завершившаяся полным отрицанием его как разновидности реализма. В критике 90‑х годов этот термин обозначает уже только идеологизированную нормативную литературу, и даже в университетской программе по истории русской литературы XX в. под редакцией И. Волкова соответствующая понятию «социалистический реализм» реалистическая литература была обозначена новым термином — «социально-утверждающий» реализм[34], хотя ряд специалистов оспаривал правомерность отказа от исторического термина[35].

1989 год стал во многом переломным для общественного сознания. До того критики противоположных ориентаций охотно брали себе в союзники Ленина, причем у каждого направления оказывался свой Ленин: у одних авторов — «демократический», учредивший нэп, предупреждавший об опасности отрицательных черт характера Сталина, у других — «патриотический», противник «великой ломки» (в отличие от его нетерпеливого космополитического окружения), отказавшийся от своего дореволюционного, вызванного полемикой с бундом, разграничения «двух культур» в каждой национальной культуре, борец за сохранение единой русской культуры. Подходящими цитатами из Ленина критики побивали своих оппонентов.

Важной вехой стала публикация «задержанной» повести В. Гроссмана «Все течет». Еще до появления повести в журнале «Октябрь» (1989. №6), как писал И. Виноградов, «в прошлом ноябре „Наш современник“ в лице А. Казинцева забил в набат, предупреждая, что „Октябрь“ готовится напечатать повесть, полную „исступленных нападок на русский народ“. А недавно (см. „Литературную Россию“ от 4.8.89) к нему присоединились ⟨…⟩ М. Антонов, В. Клыков, И. Шафаревич, которые сочли единственно достойным для себя и просто-таки обратиться в соответствующую державную управу благочиния (то есть в данном случае в Секретариат правления СП РСФСР) с прямым предложением призвать к порядку зарвавшийся журнал, печатающий откровенно „русофобские“ сочинения вроде повести „Все течет“». И.Виноградов отмечает, что повесть, хотя и слабая художественно, написана тогда, когда о Солженицыне и Шаламове еще и слышно не было, и именно «созданное после революции государство, а не история России было для Вас. Гроссмана главным предметом внимания ⟨…⟩». По мнению автора статьи «Особый путь?‥», произведение Гроссмана доказывает, «что никакого действительно особого пути исторического прогресса у нас нет и быть не может»[36], кроме развития демократических свобод, как на Западе.

Однако, вероятно, большее впечатление на читателей произвел тот факт, что «Все течет» — первое напечатанное в СССР не только антисталинское, но и антиленинское произведение. Последующие публикации произведений Солженицына, некоторые историко-публицистические работы способствовали весьма быстрой «деленинизации» общественного сознания. В статье «Крушение идеократии. От „Одного дня Ивана Денисовича“ к „Архипелагу ГУЛАГ“» (1990) А. Латынина подчеркнула, что тема, связанная с Лениным, главой партии, обольстившейся «возможностью устроения земного рая путем насилия», была «самая табуированная из всех тем!»[37] (но именно она стала темой А. Солженицына). Дискредитация КПСС, Ленина, марксизма усиливалась. В конце 1989 г. (Октябрь. №№11—12) публицистическую работу «Ахиллесова пята исторической теории Маркса» опубликовал Ю. Буртин, который в 1969 г. в редакции «Нового мира» отклонил отнюдь не антиленинскую статью историка В. Старцева, где, однако, Ленин в соответствии с его высказываниями был показан недостаточно добрым и резко отрицательно относившимся к интеллигенции: «Мы, — по воспоминаниям В. Старцева, сказал тогда Ю. Буртин, — боремся за гуманизацию политики партии. В этой борьбе мы опираемся на Ленина и должны показывать его добрым и сочувствующим интеллигентам. Неважно, что Ленин думал иначе. На кого же мы тогда будем опираться?»[38] В конце 80‑х — начале 90‑х вопрос уже стоял не о гуманизации политики КПСС, а о том, способен ли выжить «реальный социализм». Основной процесс преобразования общественного сознания уложился немногим более чем в три года, с конца 1986 по 1989.

1990 — первая половина 1991 г. были для истории критики и общественного сознания самыми неинтересными за период перестройки. Шло накопление взрывчатой «критической массы», которое должно было привести к краху КПСС и «реального социализма» заодно с СССР. Все главное уже было сказано, литературные запасники в основном исчерпаны, а текущая литература, как выяснилось, не смогла дать ничего соизмеримого с «возвращенными» произведениями[39]. В том, что должно было бы, по здравой логике, быть главным, — в отношении к революции — совпали противоположные направления, причем стало очевидно, что консерваторы из «Нашего современника» с их неприятием революционной «великой ломки» в этом плане были радикальнее «левых» из «Огонька» и «Знамени», стремившихся лишь ускорить «перестройку», однако к «реальному социализму» с его колхозами все же больше благоволили «правые» — не только из «Молодой гвардии», но и из «Нашего современника». Главный редактор «Кубани» уже в 1989 г. поносил К. Маркса так же, как Венедикта Ерофеева, В. Лакшина и Поэля Карпа[40]. Резкая демаркационная линия между лагерями осталась, но определялась она не отношением к революции, тем более к КПСС и во всяком случае не только отношением к «еврейскому вопросу».

«Огоньковский» публицист Э. Иодковский процитировал интервью, данное в апреле 1989 г. Ст. Куняевым вологодской газете: «— Это не межгрупповая борьба — а борьба мировоззрений. С одной стороны писатели, исповедующие национально-государственные идеи… К таким писателям я, к примеру, причисляю Ю. Бондарева, В. Пикуля, В. Распутина, В. Белова, П. Проскурина, М. Алексеева, поэта Ю. Кузнецова и многих других. Другие же писатели, типа В. Коротича, А. Адамовича, Е. Евтушенко, М. Шатрова, Г. Бакланова, считают, что превыше национальных и народных интересов могут стоять права личности или права человека, что они — главное в современном мире… Это очень серьезное и принципиальное противостояние, а не какая-то групповая борьба». По словам Э. Иодковского, «жизнь уже показала, что все талантливое в народе и его литературе исповедует не идеи „национал-государственников“, а философию прав человека»[41]. Первый зам. главного редактора «Знамени» С. Чупринин в начале 1990 г. напомнил о прежнем противостоянии всех талантливых людей чиновной бездарности, когда «можно было одновременно и без урона для своей репутации печататься и в „Дружбе народов“ и в „Нашем современнике“; В. Солоухин обращался к А. Вознесенскому с приветственной статьей, а А. Вознесенский отвечал В. Солоухину дружественным стихотворным посланием; В. Распутин не считал для себя зазорным писать предисловие к роману Евг. Евтушенко ⟨…⟩» и т. д.[42] Позиции разошлись по вопросу о будущем страны, о путях ее развития. С. Чупринин разграничивает «самобытников» и сторонников демократии западного типа, возобладавшей уже и на Востоке и на Юге (в Турции, Японии, Австралии, Египте), т. е. побеждающей во всем мире. Естественно, «Знамя» на стороне всемирной демократии.

После крушения Советского Союза вопрос о самоопределении постсоветской России в мире встал и перед демократами. Только в 1992 г. основной «толстый» демократический журнал, ориентирующийся на современную литературу, спохватился и обратился к проблеме, которую И. Виноградов ставил еще в начале 1989 г.: продолжающий на новом этапе традиции Твардовского журнал, по его словам, «должен стать журналом, поднимающим — не пугайтесь того, что я сейчас скажу — знамя русской национальной культуры. Это знамя надо отобрать из рук „Нашего современника“ и „Молодой гвардии“, которые его запачкали националистическими и юдофобскими настроениями»[43]. Теперь Н. Иванова выступила со статьей «Русский вопрос», где заговорила и о вымирании русского населения, и о том, что неправомерно ставить знак равенства между «русским» и «советским», но также и об обозначившемся в российской культуре новом «расколе, причем гораздо более серьезном, чем раскол „огоньковцев“ с „заединщиками“»[44]. Это раскол журнальных «партии Сахарова» и «партии Солженицына». «Для „сахаровского“ крыла основным стал вопрос о правах личности, и „русская проблема“ как таковая не рассматривалась. „Солженицынское“ крыло рассматривало личность через призму соборности, а вопрос о возрождении русского народа и национальной культуры был поставлен первым среди прочих»[45]. Выразителем последней тенденции Н. Иванова назвала «Новый мир» С. Залыгина, журнал широкого культурного просветительства, представлявшийся автору «Русского вопроса» слишком академичным и всеядным. В конце статьи «Наш современник» и другие журналы, враждебные «Знамени», по сути, сбрасываются со счетов в связи с утратой прежней идеологической парадигмой своей остроты после августа 1991 г. Со своей стороны, Вл. Новиков сообщает, что «о „Новом мире“ стали поговаривать как об интеллигентном варианте „Нашего современника“», правда, считает это выражение неточным, причисляя «Наш современник» наряду с «Молодой гвардией» к беспочвенному и дискредитированному «национал-большевизму»: «А собственно духовный спор-диалог идет между журнальной партией Солженицына („Новый мир“) и журнальной партией Сахарова („Знамя“)»[46]. Приверженность ряда авторов к национал-патриотическим изданиям критик объясняет их бездарностью, тем, что им «в „Новый мир“ или в „Знамя“ внедриться нету шансов никаких»[47].

Картина получается упрощенная, но ясная. На практике же «Знамя» публиковало в 1992 г. и статью академика А. Панченко «О специфике славянской цивилизации» (№9), которую прежде естественно было бы увидеть только в «Новом мире», и статью эмигранта П. Вайля «Смерть героя» (№11), утверждающего сугубо западные ценности (человек как частное лицо, литература как частное дело). С. Чупринин в статье «Первенцы свободы. „Новая журналистика“ глазами литературного критика» (1992. №5) разграничил как в России, так и в русском зарубежье издания традиционные, с определенной позицией («Новый мир», «Нева», «Известия», «Континент» и др.), и «новую журналистику» («Независимая газета», «Московский комсомолец». «Синтаксис» и др.), предоставляющую трибуну кому угодно, лишь бы высказывались раскованно и непочтительно ко всему на свете, — поле битвы здесь превращается в игровое поле. С. Чупринин призывает с пониманием отнестись к языку этих «первенцев свободы». Налицо определенный шаг «Знамени» в сторону плюрализма, видимо, неизбежный в ситуации, когда общественный подъем сменился депрессией, когда русская литература, исконно бывшая больше, чем только литературой, «перестала быть „событием“. И не только „главным“ событием исторической жизни, но и вообще областью потенциальных, хоть кем-то в стране ожидаемых событий»[48], а невиданные тиражи «Нового мира» или «Знамени» перестроечных лет упали в десятки раз (хотя отчасти и просто из-за дороговизны подписки). В современной литературе имеется еще одно, самое мирное, пассивное противостояние: противостояние традиционной литературы и литературы поставангардной, антитрадиционалистской. С обеих сторон есть и критики и «идеологи», но между собой они практически не полемизируют. Две литературы существуют вполне автономно.

«Автономизация» всей литературы есть также результат обретения самостоятельности различными сферами гуманитарной деятельности. С. Чупринин, уже главный редактор «Знамени», выступил в 12‑м номере за 1994 г. с чисто публицистической, а не литературно-критической статьей «Истеблишмент, или Что уберегает Россию от гражданской войны», где высказал утешительный прогноз: раз старый аппарат практически остался у власти и никаких экспроприаций, подобных тем, которые осуществляли большевики, не было, в России нет социальной базы для развязывания гражданской войны.

Вероятно, гражданский мир и широкий культурный синтез могли бы способствовать и новому подъему литературы и критики. Но в литературной сфере по-прежнему не было ни гражданского мира, ни культурного синтеза, хотя А. Латынина, постоянный адресат шпилек со стороны критиков «Знамени», еще в 1990 г. в статье «Не мешайте коню сбросить всадника!» писала в связи со статьей С. Чупринина «Ситуация», что «не столь уж существенны наши расхождения», а на вопрос «возможно ли брать что-то у Солженицына, что-то у Сахарова?» отвечала: «и возможно, и нравственно»[49]. Особенно разумно и нравственно в свете тех характеристик, которые давали крупнейшему писателю современной России представители «национал-большевизма» (если использовать определение Вл. Новикова и С. Чупринина) из «Молодой гвардии», возглавлявшейся тогда таким прозаиком, как Ан. Иванов: «Один из авторов журнала утверждает, что фамилия Солженицын имеет в своей основе слово „ложь“. Со‑лже‑ни‑цын. „Со“ — это намек „на возможную соборность во лжи“»[50].

Отталкивая протянутую руку таких умных представителей культуры, как критик Латынина, определяя для себя нового противника в лице журнала С. Залыгина «Новый мир», наконец, почти безоговорочно дистанцируясь от Солженицына, талантливые критики демократического журнала «Знамя» невольно сближались с теми мастерами пера, которых сами же больше всех презирали.

Однако крайности их позиции вскоре были преодолены. 90‑е годы в целом — уже время собственно литературного самоопределения журналов и групп, а не журнальных идейных полемик.